За совершение умышленного убийства супруга перед судом предстала интересная женщина. Она сидела на скамье подсудимых, гордо подняв голову, расправив плечи, с видом полного презрения к происходящему. Судья — довольно пожилой и, прямо скажем, простоватый мужчина — иногда дергал плечами, пытаясь стряхнуть навязчивое ощущение неловкости перед ней за то, что ему приходится исполнять свою работу.

Строго говоря, преступницу назвать красивой было нельзя. Прямой нос немного длинноват, тяжелые волосы гладко убраны назад, глаза широко расставлены, широкие скулы четко выделяются на бледном лице, рот велик. Да еще губы сами по себе чрезмерно ярки от природы. Тело костлявое и плоское, лишенное какой бы то ни было женской мягкости и округлости, с тяжелым мощным костяком и сухими мышцами. Оно туго обтянуто темно-синей трикотажной кофтой и черной шерстяной юбкой.

Суд отличался тем, что вызвал повышенное внимание со стороны тех, кто знал покойного и его подсудимую вдову. Небольшой зал забит. Знакомые и друзья сами приходили к следователю или прокурору и предлагали дать показания. Свидетельства отличались редким единодушием — покойный был удивительным мужем, прекрасным человеком, спокойным, добрым, отзывчивым, чрезвычайно душевным и любимым всеми.

У следователя сложилось впечатление, что умер местный кот Леопольд. Каждый свидетель чуть ли не долгом считал высказать собственные предположения о мотивах убийства. Изложив свою точку зрения и худо-бедно аргументировав, каждый из местных инспекторов Лестрейдов пытливо заглядывал в глаза следователю, ища подтверждения своим догадкам, но следователь оставался совершенно непроницаемым по одной простой причине — сам не знал, что предположить.

Сама подсудимая показания давать отказалась, в содеянном преступлении не раскаивалась и вообще не желала ни с кем разговаривать.

В общем, причина, по которой благополучная женщина, мать двоих взрослых детей, уважаемая на работе и в обществе, всю жизнь прожившая с мужем без единого скандала, вдруг среди ночи встала, взяла топор и с размаху отрубила мужу голову прямо на супружеском ложе, — оставалась тайной, без проблеска надежды на ее разгадку.

Судебная экспертиза признала Юдифь — так зовут убийцу — вменяемой и более того отметила ее высокий интеллектуальный и моральный уровень. Судмедэксперт даже выдвинул предположение, что это не она убила мужа, а кто-то другой, кого она тщательно покрывает.

Данное предположение было отклонено по целому ряду объективных причин, но вызывало большой резонанс у городских сплетников. Как минимум двадцать человек, серьезных, уважаемых, исключительно занятых и деловых людей, проводили часы за телефоном, записными книжками и сопоставлением различных обрывочных воспоминаний, дабы вычислить возможного любовника Юдифь, но, к сожалению, репутация сорокапятилетней женщины была кристально чиста. Никто не мог вспомнить ни одного подозрительного взгляда, слова, жеста… Словом, любовника, если таковой вообще был когда-либо, найти было абсолютно невозможно.

Вина Юдифь доказана, она сама подписала признание, улик предостаточно, свидетельских показаний тоже. Однако суд продолжался. С бесконечным заслушиванием друзей, знакомых и родственников, экспертов, речами прокурора и адвоката, судейским резюмированием. И все это с одной-единственной целью — узнать почему! Ну почему она его убила?!

Суд заслушал всю историю их брака, от знакомства до того самого дня. Брак претендовал на идеальность. С начала и до самого своего трагического конца.

Юдифь и Олоферн познакомились в институте. Встречались до третьего курса, на четвертом поженились, сразу после выпуска у них родился первый ребенок. Олоферн работал, быстро продвигался по службе, Юдифь родила второго ребенка и через три года также вышла на работу. Семья была обеспеченной, ни в чем не нуждалась, дети росли здоровыми.

Особенно яростно выступали против обвиняемой свидетели-женщины. Одной из первых была вызвана соседка вдовы.

— Я никогда ее не понимала. Она могла ходить целями днями хмурая, чем-то озабоченная, могла огрызнуться на мужа, хотя человек он был исключительный! Исключительный! Всегда такой отзывчивый, внимательный, никогда слова грубого не скажет, каждый праздник с цветами, с подарками домой приходил. Пьяным его никогда не видела!

— Бывали ли между супругами ссоры? Может быть, вы слышали что-то или видели?

— Никогда! Он всегда советовался, помню, как они покупали мебель. Она настаивала на гарнитуре… Вы, конечно, извините, но я бы и в общественный туалет такой не поставила. Он пытался ее убедить, но она все равно настояла на своем. Он всегда ей уступал, никогда не спорил до скандала. Прекрасный был человек, прекрасный… так жаль… Ни за что.

И добрая женщина расплакалась.

В качестве следующего свидетеля была приглашена мать Юдифь. Она красилась хной в огненно-рыжий цвет и подводила тонкие старческие губы яркой помадой. Волосы были тщательно уложены в прическу, спадая на морщинистый лоб колечками, — несмотря на свои шестьдесят пять лет, мать Юдифь была в отличной форме. Одета в безукоризненно отглаженный клетчатый костюм с юбкой до колена и бархатные туфли на каблуках с большими металлическими пряжками.

— Расскажите нам, пожалуйста, в каких, на ваш взгляд, отношениях находилась ваша дочь со своим мужем. Как мать, вы, конечно, знаете ее лучше. Может быть, она вам на что-то жаловалась или была чем-то возмущена, узнала о своем муже что-то неприятное?

— Мы никогда не обсуждали эти темы.

Прокурор осекся, несколько минут собирался с мыслями и наконец продолжил:

— Ну, может быть, вы сами что-нибудь замечали?

— Я не имею привычки лезть в чужие дела.

— Но это ведь ваша дочь! Мать всегда чувствует, если что-то не так… — предположил нерешительно государственный обвинитель.

— На мой взгляд, все было «так», как вы выражаетесь. Я не знаю, почему моя дочь решила вдруг убить своего мужа. Как зять он был наилучшим из всех знакомых мне мужчин его возраста. Мне жаль его. Где-то, может быть, есть и моя вина…

Почему-то принято считать, что с возрастом женщины мудреют. Чушь полная! Если женщина была глупа в молодости, то к старости она поглупеет еще больше, хотя бы в силу объективных физиологических причин — старение клеток, ухудшение кислородного обмена и так далее! Однако матери Юдифь такая точка зрения бы не понравилась, поэтому она корчила глубокомысленные рожи с нескрываемым упоением.

— Я должна была предостеречь его, как-то предупредить, но когда задумывалась, то понимала, что мои опасения могут быть неверными, глупыми. Мне и в голову не могло прийти, что она так поступит! Впрочем, моя дочь всегда была такой непредсказуемой. В детстве я не разрешала ей приближаться к моему туалетному столику. Я, знаете, всегда пользовалась дорогой косметикой и парфюмерией и не хотела, конечно, чтобы Юдифь что-то испортила, разлила или рассыпала. Я очень ругала ее каждый раз, когда видела рядом с этим столом. И однажды она раскапризничалась, а я ее отшлепала, поскольку считаю, что детей, особенно девочек, баловать нельзя, иначе они вырастут ленивыми, распущенными и не будут уважать старших. Так вот, когда на следующий день я пришла с работы, то все было разбито, разбросано и искромсано. Она все разбила молотком. Я показывала ее психиатру, но тот точно так же, как и ваши судмедэксперты, — дама особенно четко выговорила это слово, — ничего не обнаружил. Выписал ей настойку пустырника и посоветовал уделять ребенку больше внимания. Это единственный инцидент, претендующий на странность, во всем остальном она была очень послушным и дисциплинированным маленьким гражданином.

— Вы растили ее одна?

Женщина гордо подняла голову, распрямила плечи и сказала:

— Да. И горжусь этим. Заметьте, горжусь!

— Вы прививали ей отрицательное отношение к мужчинам?

— Нет! — дама приложила руку к груди. — Никогда. Я учила ее быть реалисткой, и только. Что всегда нужно рассчитывать только на свои собственные силы. Ведь в жизни можно и не встретить надежного спутника, поэтому нужно быть готовой к одиночеству. Достойные мужчины встречаются редко. Простите меня, господин судья, но это так. Я учила ее не ждать сказочного принца. Я читала ей Золушку, изменяя конец сказки. Я говорила, что Золушка стала королевой не потому, что вышла замуж, а потому, что победила на выборах!

В зале раздался смех. Судья постучал молоточком.

— Ну хорошо, а что вы говорили дочери о ее родном отце?

Пожилая дама судорожно сглотнула слюну, подняла подбородок еще выше и ответила тонким, звенящим, как сталь, голосом:

— Правду! Ее отец, прекрасный человек, исключительный, я бы сказала, умер, как это обычно и бывает с самыми достойными людьми.

— Как он умер?

— Он утонул, спасая друга, провалившегося под лед.

— Герой… — протянул судья.

— Да, это так, — заключила пожилая дама и вытянула лицо, чтобы не дать слезам скатиться и размазать тушь. Потом стала аккуратно ловить их беленьким платочком.

— Значит, вы считаете, что ваша дочь была счастлива в браке?

— У нее не было очевидных причин для несчастья.

— Но она была счастлива?

— Откуда я знаю! Это такой субъективный вопрос! Я на ее месте была бы счастлива абсолютно!

— Это простой вопрос. Как вам кажется, ваша дочь была счастлива?

— Ей всегда чего-нибудь не хватало. Думаю, если она не понимала своего счастья, то это только потому, что никогда не испытывала ни в чем недостатка, ей не с чем было сравнивать.

Пожилая дама окончательно взяла себя в руки. Правосудие должно свершиться, оно выше семейных связей.

— Вы считаете, что ваш зять не давал поводов для раздражения?

— Ни малейших. Он был милый, скромный, честный и исключительно порядочный человек. Ничто не может оправдать мою дочь за то, что она совершила. Он пострадал незаслуженно, такое жестокое и бессмысленное убийство! Я не нахожу слов. Она должна быть осуждена. И мне стыдно сегодня перед всеми этими людьми за свою дочь! Юдифь, я хочу, чтобы ты знала — у тебя больше нет матери!

Лицо Юдифь не выразило ничего. Она сидела на своей скамье подсудимых, откинувшись назад, словно в глубь театральной ложи, нехотя наблюдая за действом малоинтересного спектакля. Актеры все до одного переигрывали и были ужасно неестественны.

Длинный ряд свидетельств в пользу покойного тянулся и тянулся. Все как один заявляли, что Юдифь сумасшедшая, хоть это и не доказано, так как ей было абсолютно не на что жаловаться, она должна, просто должна была быть счастлива! Только ненормальная могла убить мужа, о котором мечтает каждая женщина: непьющего, некурящего, мягкого, доброго, заботливого, отзывчивого человека. Не нравился — развелась бы, дала кому-нибудь другому пожить по-человечески, в любви и согласии.

В конце концов, отчаявшись услышать хоть что-нибудь новое, судья объявил, что на следующий день заседание будет продолжено, подсудимая получит последнее слово, после которого будет оглашен приговор.

На следующее утро в зале собралось столько народу, сколько не собирал до этого еще ни один процесс.

Юдифь получила наконец слово. Поднялась со своего места под выкрики: «Убийца!», «Стерва!» Судья нервно стучал молотком, но тишина воцарилась только после угрозы выдворить всех из зала.

Когда стало так тихо, что было слышно, как жужжит муха на окне, Юдифь заговорила. Ее голос, низкий, спокойный, был резким контрастом той буре эмоций, которая бушевала в помещении зала суда все эти дни. Она рассказывала о произошедшем таким спокойным и усталым голосом, словно учительница, читающая классу дежурный отрывок из «Пиковой дамы».

— Вас всех интересует, почему я убила собственного мужа, — Юдифь усмехнулась. — По неясным для меня причинам вы все восприняли произошедшее как какое-то событие. Как будто это все лично вас касается. Ну что ж, если уж так хотите узнать «почему», то придется услышать очень длинную историю.

— Когда я была маленькой девочкой, мне все время говорили, как нужно себя вести. Моя мать была так озабочена тем, чтобы я была готова к будущей одинокой жизни, что решила устроить мне ее с самого детства. Мама стала высоко моральной женщиной только после пятидесяти. Ребенком я постоянно видела только ее спину, когда она красилась перед своим ужасным зеркалом. Как она накладывает яркие тени, взбивает волосы и куда-то уходит. Моя мать, господа, была обыкновенной шлюхой. Все это, понятно, тщательно скрывалось, она даже себе это объясняла какими-то «поисками настоящей любви». На самом деле она шла со всеми, кто предлагал, — вот и вся любовь. Мне же запрещалось абсолютно все: косметика, наряды, улыбка — все. И эта ложь, постоянная ложь вокруг — как будто пытаешься отмыться от масла, трешься-трешься, а все равно весь жирный. И про отца все вранье. Она думала, я ничего не понимаю, она и сейчас так думает. Я запомнила эти странные телефонные разговоры, эти письма, как меня водили в лабораторию… Мой отец категорически отказывался от ее притязаний, они переспали пару раз, а он был женат. Я все выяснила, мама, еще двадцать лет назад. Видела его. Он со мной даже говорить не хотел, думал, мне от него что-то нужно, как и тебе. Я все знаю про то, как ты подавала в суд на алименты. Я все знаю.

— Она лжет. Она ненормальная!!! — завизжала мать Юдифь, разом утратив весь свой английский налет. У пожилой дамы началась истерика, и ее пришлось вывести. Юдифь продолжала:

— Когда у меня начались месячные, мать стала ворчать, что ей тяжело меня кормить, что я уже взрослая и должна как-то о себе заботиться сама. Это она имела в виду, что я должна найти мужчину, который будет меня содержать. На счастье, я оказалась такой страшной, что желающих особенно не нашлось. — Юдифь горько усмехнулась. — Иногда даже хорошо быть уродиной. В молодости я выглядела действительно ужасно. Была вечно одета в какие-то мамины обноски, в жуткие бесформенные свитера, искусственную шубу. В общем, ужас. Прибавьте к этому еще огромные квадратные очки, сальные волосы с перхотью и прыщи. Когда я познакомилась со своим мужем, это показалось мне шансом вырваться, уйти из дома. Я никогда его не любила, но перспектива жить отдельно от матери, пусть и в коммунальной квартире с бедным студентом, казалась мне сказочной. И я принялась его, как это говорят, «окучивать». Помогло то, что я считалась самой скромной и правильной на всем потоке. Я роняла перед ним учебники, почти приставала, объяснилась в любви, а ему просто в голову не могло прийти, что я его домогаюсь! В конце концов он, тронутый таким искренним чувством, на мне женился. Нужно сказать, что «лучшим зятем» он стал не так уж давно. Когда я выходила замуж, мать плюнула мне в лицо, сказав, что я — неблагодарная тварь, выхожу замуж не пойми за кого — мужика, который не сможет содержать даже меня, а я, следовательно, не смогу ей помогать в старости. Что она всю жизнь, выбирая себе мужчин, думала исключительно обо мне, то есть о том, что с них можно взять, а я о ней не подумала. И она люто ненавидела Олоферна до тех пор, пока он не начал зарабатывать приличные деньги. Действительно, мой муж был добрым и отзывчивым для окружающих, но если бы вы знали, как я ненавидела это его поведение. Все вечно лезли к нему: сделай то, сделай это. И он ходил и делал, вместо того чтобы послать всех куда подальше и заниматься своей семьей, то есть мной.

Юдифь вдруг замолчала, по ее спокойному, усталому лицу пробежала тень негодования.

— Как я ненавидела все это — сначала эта стирка, уборка, постоянная вонь от маминых духов и сигарет. Эта бесконечная глупая музыка, болтовня по телефону. Это дежурное: «Юдифь, ты сделала уроки?» — так, мимоходом, не ожидая ответа… потом марш Мендельсона — и я в другой жизни. Соседи по коммуналке, грязная кухня с тараканами, холодильник с навесным замком… Туалет с крысами, холодная ванная с ржавой горячей водой. Эти стуки в дверь, это подслушивание и подглядывание. Любовь под одеялом, тихо, чтобы никто не услышал… Потом боль… И пеленки, прострелы в пояснице, мастит, каши — и так почти шесть лет, сначала с одним ребенком, потом с другим. «Сегодня суббота» — сигнал к тому, чтобы ложиться с мужем. Только суббота, по другим дням он или с работы, или ему завтра на работу. В субботу же он отсыпался с пятницы, и в воскресенье никуда не надо вставать. Эти слова «сегодня суббота»! Как только я их слышала, мне непреодолимо хотелось спать. Поначалу я мечтала, что однажды — скажем, в среду — он придет, запрет дверь, бросит меня на кровать и будет любить жарко, страстно, а потом перестала мечтать, перестала вообще что-либо чувствовать. И эти приторные бесконечные похвалы, какой у меня золотой муж, что за таким, как за каменной стеной… Боже! Я бы с удовольствием услышала жалобы, что он кому-то нахамил, послал кого-то, этих чертовых дур!

Юдифь раскраснелась, провела рукой по лбу. В зале воцарилась гробовая тишина, как перед грозой.

— Впрочем, это все неважно. Как-то я начала подумывать о том, чтобы завести любовника. «Любовник» — это слово, обозначающее все-все. В это понятие у меня входил сильный, наглый мужчина. Хам, который не уступает никому места, который орет на надоедливых баб, который расталкивает всех локтями, который даст в глаз моей матери, если та вдруг вздумает ему что-то высказать насчет меня. «Любовник» — это тихое местечко, небольшая квартирка со скрипучей кроватью или старым диваном, который будет стонать вместе с нами, но никто не придет жаловаться и не будет подслушивать. Это окна, выходящие в тихий дворик, в котором растут тополя, и пух от них влетает в комнату и садится нам на голые плечи. «Любовник» — это яичница с копченым салом и пивом, поедаемая прямо в постели. Это гулянья ночью, это свобода, это «наплевать-на-всех». И я ждала, что однажды кто-то полупьяный толкнет меня, облает, а потом скажет, что я «ничего», и «пойдем ко мне», но ничего такого не произошло. Все мужчины пытались ухаживать за мной «с серьезными намерениями», очень положительно. Культурно долго мялись, терзались сомнениями, нерешительно подходили: «Уважаемая Юдифь», приглашали в театр или в музей. В общем, у меня сложилось такое впечатление, что таких мужчин, как мой муж, — 99,9 %. Я не знаю, где свидетельницы обвинения взяли своих сказочных принцев, по сравнению с которыми мой муж был ангелом. Такие кастраты-«ангелы» — каждый, первый встречный! Вот тут все говорили, какой он прекрасный, изумительный человек, но никто не назвал его мужчиной. Я следила, за все эти дни никто не назвал его мужчиной. Даже следователь, описывая место преступления, назвал Олоферна — «труп мужского пола».

Юдифь улыбнулась. Тишина в зале наэлектризовалась еще больше. Она продолжила:

— Один забавный случай. Как-то раз этот будущий «труп мужского пола» заявил, что в нашей жизни нужно срочно что-то кардинально изменить, мол, он чувствует, как я отдаляюсь. Я была так поражена, что даже захотела отдаться ему прямо на кухонном столе. Он наморщил лоб якобы от внутренних терзаний, постоял в позе Геракла и решительно заявил: «Думаю, новые обои не помешают, а то эти как-то приелись». Мой муж был действительно святым, в полном смысле слова. Никаких «дурных мыслей». Все наши дети были зачаты строго по субботам. Я единственная в консультации точно знала, какого числа произошло зачатие. Больше никто с уверенностью этого сказать не мог. Вот такая я была счастливая жена. Мне ужасно хотелось его разозлить, чтобы он накричал на меня, ударил, в общем, хоть как-то обратил внимание на то, что я человек, а не явление природы, с которым ничего нельзя поделать, а остается только приспосабливаться. Я стала ему хамить, пыталась завести ссору, но он как будто не слышал меня, будто я привидение. Целовал меня в лоб и закрывался газетой. Я рвала эти газеты: «Поговори со мной! Говори со мной!» — мне казалось, я кричу из параллельного мира. Как когда-то матери. Поговорите со мной! Выслушайте меня!

Юдифь крикнула, так что голос ее отдался эхом в пустом длинном коридоре, дверь в который была открыта из-за неимоверной духоты.

— И вся эта рутинная работа, бесконечное «одно и то же», это «сегодня суббота», воскресная стирка, готовка и уборка, детские склоки — все это и есть для меня «муж». — Юдифь говорила все быстрее.

— Я составила хронику запахов своей жизни: детство — это запах кипяченого молока, духов «Красная Москва», пудры «Театральная», лака «Вечерний», дыма болгарских сигарет; юность — это еще более вонючие польские духи, еще более вонючие сигареты, запах плесени в ванной, утреннего перегара маминых любовников, это тошнотворный запах масла, в котором жарят пирожки, это запах пива в аудиториях, старой бумаги, чернил для шариковой ручки; молодость — это запах детской мочи и кала, каши, кипяченого молока, хозяйственного мыла, свежевыстиранного белья, собственной кухни, никогда не проветривающейся от пара и запаха еды, это вонь из помойного ведра, которое муж поставил у входной двери, чтобы не забыть вынести утром; зрелость — это затхлая контора, пропахшая газетами, черствыми пряниками, потом сотрудников; а затем — дети ушли, мы с мужем остались вдвоем, учреждение, в котором я работала, закрылось. И ничего. Никаких запахов. Вы знаете, мой муж ничем не пах. Он так заботился о гигиене, так старательно мылся антибактериальным мылом, так внимательно себя обнюхивал, что в конце концов добился отсутствия запаха. Полного отсутствия. Даже его половые органы не выделяли никакого секрета. Он был стерилен, мой муж. Простыни, на которых он спал, оставались белоснежными, я меняла и стирала их только потому, что так нужно! Нет запаха, понимаете?.. Я сходила с ума оттого, что рядом со мной в постели лежит замечательный человек, сияющий чистотой и белизной. Лежит и спит младенческим сном, живет, думая свои правильные мысли о работе, о семье, о друзьях, о стране. Это все какие-то модули его сознания, с которым он играет очень серьезно, по всем правилам, не обращая внимания ни на кого вокруг. Однажды я спросила его: «А ты не боишься вот так спокойно спать со мной?» Он не понял, улыбнулся и поцеловал меня в лоб, молча, даже не глядя. Отвернулся и заснул. Спокойной ночи. Это моя жизнь, ничего особенного, все, как у всех — семья, работа. Такие же проблемы. Дело во мне, все остальные ведь живут и даже поводы для радости находят. Вот, например, мы купили квартиру — было новоселье, купили машину — обмывали ключи, родился ребенок — обмывали ножки, купили мебель — был праздничный ужин при свечах всей семьей, с детьми и родителями. Ну и, конечно, Новый год, 8 Марта. Все, как у всех, и даже, может быть, лучше. Я думала об этом в ту самую ночь. Думала. А потом поняла, что если сейчас что-нибудь не сделаю, то вся моя жизнь будет заключаться в одной-единственной фразе: мы поженились, я родила ребенка, мы купили квартиру, я работала в конторе, я готовила ему еду, мы купили машину, мы состарились, у нас все есть. Как-то я читала книгу, фантастическую, в которой описывался мир, в котором из-за дикой перенаселенности семьи живут в квартирах посменно. Утром и днем одна семья приходит с работы и живет — ест, спит, вечером они уходят на работу, а в квартиру на вечер и ночь приходит жить другая семья. Так они и существуют все время, даже не сталкиваясь друг с другом, пользуются одними и теми же вещами, одним постельным бельем… Это прямо про нас с Олоферном. Понимаете? Это про нас!

Юдифь умолкла. С шумом вдохнула и долго выдыхала.

— Я встала, пошла в коридор, нашла в кладовке топор, вошла в спальню, размахнулась, собрав всю свою силу, всю свою ненависть, всю нерастраченную страсть, — и ударила. Олоферн даже не проснулся, его голова откатилась в сторону, а лицо сохранило все такое же блаженное выражение, как минуту назад, во время сна. Никаких эмоций. И знаете, его кровь брызнула аккуратно, не изгадив обои, и ничем не пахла. Простыни, конечно, испачкались…

Вот, в сущности, и все. Почему я убила его? Не знаю. У меня нет такого чувства, что кого-то убила. «Труп мужского пола»… — Юдифь снова усмехнулась.

Все молчали, разочарованные, раздосадованные. Всего лишь банальная история скуки! Сплин! Никаких тайных романов, никаких возлюбленных, никакого скрытого домашнего насилия, никаких извращений — ничего, простая, обычная семейная жизнь! Людям стало жалко потраченного времени, что все в итоге оказалось так просто. Судья вытер пот со лба и объявил, что суд должен удалиться на совещание.

— Ничего не дадут… — кисло протянул зритель из первого ряда своему соседу.

— Дадут, но не «вышку», — так же кисло ответил ему сосед.

Судьи вышли через два часа, потные и аж багровые от натуги. Было видно, что принималось решение напряженно.

— Оглашается приговор по делу №… — голос судьи гремел, как труба, он был в гневе и глаза его метали молнии. — …Суд постановил: признать обвиняемую виновной и удовлетворить требование обвинения, приговорить подсудимую к высшей мере наказания — расстрелу!

Зал сразу всколыхнулся, зашумел, и казалось, он вот-вот разразится аплодисментами.

Юдифь, на которую все перестали в этот момент обращать внимание, обмякла, откинулась к стене, закрыла глаза и глубоко вдыхала и выдыхала, губы ее раздвинулись в улыбке, и она прошептала:

— Спасибо всем…

Год, который она провела в камере-одиночке, ожидая исполнения приговора, стал самым счастливым в ее жизни. Малюсенькое окошечко выходило в тихий тюремный дворик, в центре которого против всяких правил рос огромный клен, шумевший листвой, а откуда-то со «свободы» летел тополиный пух. Юдифь сидела в камере и читала. У смертников неограниченный доступ к библиотеке, толстые стены камеры не пропускали никаких звуков, благодаря сквозняку Юдифь постоянно вдыхала запах леса, который приносил ветер: летний, наполненный ароматом грибов, черники, осенний — с тонким ароматом прелых листьев и намокшей черной земли, зимний — с запахом первого снега и морозных дней, весенний — с ароматом травы, пара, сирени…

Прошел год, и в ее день рождения в камеру вошел незнакомый мужчина с виноватым лицом.

— Следуйте за мной, — коротко приказал он.

Ее вели извилистыми бесконечными коридорами через десятки дверей и сотни часовых, охранявших ее покой все это время. Она улыбалась им всем. Наконец, они вышли во двор. Юдифь зажмурилась от яркого солнечного света, навалившегося на нее всей своей массой. Ее подвели к какому-то месту возле стены, засыпанному песком, и предложили сигарету. Она отрицательно замотала головой.

— Не выношу запаха дыма.

Мужчина кивнул и поднял вверх правую руку. Почти уже дал отмашку, но затем что-то вспомнил. Повернувшись к Юдифь, сказал:

— Простите, я забыл вас поздравить с днем рождения.

Она кивнула и опять улыбнулась.

— Это ничего…

Мужчина все еще медлил.

— Может быть, перенести на завтра? — нерешительно предложил он.

— Труп мужского пола, — вздохнула как бы про себя Юдифь. — Не надо, давайте сегодня. Такой день бывает раз в жизни.

Мужчина все еще колебался, но, так как осужденная не смотрела ему в глаза, все-таки дал отмашку.

Юдифь мягко осела на песок.

Расстрельная рота по команде покинула место приведения приговора в исполнение.

Среди маленького бетонного дворика, заключенного в такие же бетонные стены, с одной-единственной дверью и решетчатым сводом лежало худое, костлявое тело Юдифь. Мужчина долгое время смотрел на нее: как разгладились морщины, как свободно легли руки, как красивы изгибы ее бедер. Его созерцание было прервано скрипом двери, вошли конвоиры. Мужчина вздохнул и отдал приказ:

Убрать тело женщины!