Теперь нам пора возвратиться на купеческое судно, которое вошло уже в Тирренское море, называвшееся в то время также Inferum или Tuscum. Плавание купеческого судна, подгоняемого постоянно благоприятным ветром, было счастливо, и много сладких часов провели на нем наши друзья, Мунаций Фауст и Неволея Тикэ.

Ему были хорошо известны все прибрежные места Тирренского моря, и Sinus Vibonensis, и Laus Sinus, и мыс Palinurum, за которым лежит другой, называемый Enipeum, а за этим последним Paestanus Sinus, где когда-то красовалась роскошная древняя Posidonia, колония изнеженных сибаритов, лежавшая в стране луканов и славившаяся своими вечными розами. Много интересного рассказывал об этих местах Мунаций Фауст, развлекая своим рассказом Неволею Тикэ.

Когда судно подходило к Crater Sinus, то есть к нынешнему улыбающемуся Неаполитанскому заливу, – это было в одно великолепное утро, при совершенно чистом сапфирном небе, когда весенний теплый воздух был надушен апельсиновым запахом, несшимся с амальфитанского берега, вдоль которого плыло судно, – Мунаций Фауст, указывая на одну точку, видневшуюся на берегу залива, так говорил молодой гречанке:

– Посмотри туда, моя любовь; там, у подошвы тех гор, что так нежно рисуются на горизонте и которые называются латторийскими, там лежит моя родная Помпея. Там мои лари, которые скоро сделаются и твоими; там осуществится, наконец, наше блаженство.

– О, мое сердце, – отвечала молодая девушка, – твоя родина должна быть настоящим раем! О, как красивы и прелестны эти городки, рассеянные по широкому берегу! Как восхитительны эти крошечные острова, одетые легким розовым паром! Никогда не казались мне так обворожительны острова моего Эгейского моря.

– Вот это место, которое мы только что прошли, называется Surrentum; прелестный уголок; а напротив его, вот там, в глубине, лежит Мизена, где помещается лучшая часть римского флота. Недалеко от него находятся громовые флегрейские поля и самые красивые и роскошные местности, Баули, Байя и Путеоли, куда и мы отправимся вместе воскурить фимиам и принести жертву Юпитеру Серапису, богу здоровья, которому устроен там великолепный храм и где находятся целебные источники; далее за Мизеной лежит Неаполь, Геркуланум, Ретина, Оплонт и Таврония, Помпея и Стабия, жители которой вышли когда-то из твоей родины и в устах которых до сих пор слышен их родной язык; там римские сановники устроили себе роскошные и величественные виллы, украсив их бессмертными произведениями греческих художников, похищенными нашими проконсулами из твоего отечества.

Эти разговоры прерывались по временам сладостным молчанием, красноречивым для наших влюбленных друзей более всяких слов, наполнявших их уши блаженством и заставлявших их сердце биться сильнее.

Мунаций Фауст продолжал:

– Вот острова Прохита и Капри, а вот эти: Энария, или Петикуза, и Пандатария, куда сослана в наказание за свое бесстыдное поведение дочь императора Августа; а там далее ты видишь маленькие Понтийские острова.

– А зачем, Мунаций, ты не хочешь зайти в Помпею и отдохнуть немного в своем доме?

– На это есть две причины, моя сладость: первая то, что всякая остановка удаляет час нашего блаженства, так как по прибытии в Рим мы соединимся навсегда друг с другом; другая та, что мое судно нанято Азинием Эпикадом, который не согласится на изменение пути и на остановку, так как это ему убыточно. Да, наконец, кому, как не мне, желалось бы поскорее окончить это плавание, чтобы устроить поскорее тебя, о Тикэ, госпожой в доме моих предков?

Влюбленная невольница умолкла, и ее голубые глаза, выдававшие мечты девушки о веселом будущем, пристально глядели на ту точку, где, по указанию Мунация Фауста, находилась промышленная и торговая Помпея.

По мере того как судно подвигалось вперед по Тирренскому морю, молодая гречанка видела приближение того часа, в который должно было окончиться ее унижение, так как Мунаций Фауст, думала она, не станет медлить с ее освобождением, чтобы поскорее сделать ее своей. Занятая этой мыслью и убаюкиваемая сладкими надеждами, она почти не слышала истории о сиренах, прельстивших и сгубивших в этих местах многих мореходов, не обратила внимания и на предание о чарах Цирцеи, о чем рассказывал ей в это время Мунаций Фауст, указывая на голую цирцейскую скалу, показавшуюся – когда судно оставило за собой гаэтский залив и древний Анхис, нынешнюю Террачину – на горизонте и служившую жилищем красивой и опасной волшебницы, а потом печальной тюрьмой для спутников Улисса, превращенных этой волшебницей в свиней.

Наконец купеческое судно прибыло в Гостию Тиберину, так названную потому, что находилась при устье Тибра; здесь римляне еще во время Анка Марция открыли торговый порт с той целью, чтобы товары, прибывшие в Гостию, могли быть нагружаемы в небольшие лодки и в них доставляемы по реке Тибру в самый Рим.

Судно Мунация было таких размеров, что не могло пуститься по реке; необходимо было оставить его в Гостии, выгрузив из него товары на суда меньшего размера. Эта операция требовала не менее суток, и Мунацию поневоле приходилось на это время самому оставаться в Гостии.

Легко догадаться, что это обстоятельство было очень неприятно для сердца молодой гречанки, так как Азиний Эпикад вовсе не отличался такой добротой, чтобы ради удовольствия Мунация Фауста отсрочивать сдачу своего товара римскому мангону и получение от него следуемых ему за этот товар денег.

– О Мунаций! – сказала при прощании Неволея Тикэ, не могшая удержать лившихся из глаз ее слез и победить тоску, давившую ее грудь. – О Мунаций, мне сердце говорит, что эта разлука будет причиной моего несчастья. О, отправляйся со мной, отправляйся со мной вместе в столицу.

Мунаций Фауст при этих словах оглядел вокруг себя и, видя лишь старого кормчего, не имевшего никакого понятия о торговых сделках и наверно отказавшегося бы от поручений торгового характера, да молодых матросов своего судна, попытался утешить свою возлюбленную, хотя в душе своей разделял ее тоску.

– Не бойся, о душа моей души, – сказал он ей, – еще до завтрашнего вечера я приду за тобой к римскому мангону. Посуди сама, кому могу я поручить такие богатые товары и вместе с ними свое судно, чтобы иметь возможность следовать за тобой теперь же? Моя суточная остановка тут послужит нам же на пользу, даст нам средства жить безбедно в будущем. Купцы уже ждут меня в Гостии, где я менее чем в сутки окончу свои дела. Тораний примет тебя хорошо благодаря твоей красоте и прочим качествам, в этом я нисколько не сомневаюсь, и ты также можешь быть спокойна. Послезавтра же мое судно вновь поднимет свой парус, и я повезу к себе домой самый лучший алмаз, какой только мог дать мне восток.

Не будучи в состоянии произнести ни одного слова, Неволея Тикэ, подав правой рукой прощальный знак Мунацию Фаусту и полная печальных предчувствий, последовала за Азинием Эпикадом вместе с прочими милетянками и фригийскими юношами, чтобы сесть в особого рода лодку, называвшуюся камарой. Она была с остроконечным носом и кормой, круглая, широкая и надутая посередине, с боками, выдававшимися из воды и образовавшими над судном нечто вроде крыши, вследствие чего этой лодке и было придано упомянутое название; в ней могло помещаться около тридцати человек. Камары свободно ходили по Тибру до самого Рима, куда Азиний Эпикад и прибыл поздней ночью через Тригеминские ворота.

Гай Тораний, мангон, то есть продавец невольников, имел свой дом в Велабро, между Капитолием и Палатинским холмом, следовательно, недалеко от городского дома Овидия, о чем напоминает нам сам поэт в следующем стихе:

Хотя расчетливый купец уже несколько дней ждал своего груза – так он имел привычку звать купленных для него невольников, когда они находились еще в море, – тем не менее он встретил Азиния Эпикада очень ласково по той причине, что опытный глаз его одним взглядом оценил превосходные качества привезенного ему товара, а настойчивые требования этого товара в последние дни и со стороны преимущественно богатых людей давали ему право надеяться и поддержать свою славу, как лучшего мангона, и вместе с тем удовлетворить всех и заработать хорошие деньги.

Тогда Эпикад, взяв за руку Неволею Тикэ, которую он нарочито поставил позади прочих невольниц, чтобы скрыть ее от первого взгляда мангона, подвел ее к нему и сказал:

– Гай Тораний, посмотри-ка на эту.

– О Венера Урания! – воскликнул мангон, пораженный необыкновенной красотой девушки, и вне себя от радости он тотчас подумал, что она может пригодиться для внучки Августа, так как в этот же самый день к нему заходил Овидий, чтобы передать ему поручение Юлии.

– А откуда она родом? – спросил Тораний.

– Из Милета, – отвечал Азиний Эпикад.

– Превосходно; такая грация и такое совершенство тотчас же заставили меня предположить, что она должна быть из этой привилегированной земли. А насколько она сведуща в литературе?

– Не хуже Сафо и Эринны Лесбии. Так, по крайней мере, меня уверяли, сам же я мало смыслю в этом.

– Очень хорошо, очень хорошо! – вскрикнул несколько раз мангой, потирая от удовольствия руки в полной уверенности, что заключит с Юлией выгодную для себя сделку.

– Итак, – сказал тут Эпикад, – теперь, когда ты уже осмотрел ее, я скажу тебе, что завтра же явится к тебе лицо, желающее купить ее и готовое заплатить за нее, что ты попросишь; и я прошу тебя удержать ее для Мунация Фауста, навклера из Помпеи, на судне которого она прибыла в Гостию; это прекрасный человек, который в данном случае будет щедр, как цезарь.

– Посмотрим, посмотрим, – оборвал речь Эпикада Тораний, будучи рад случаю воспользоваться этой конкуренцией.

Мангой приказал угостить вновь прибывших невольников и невольниц хорошим ужином и затем, отделив первых от вторых, разместил их в просторном coenaculum, то есть в верхнем этаже дома, так как в нижнем находились залы, где он показывал свой товар посетителям, а в среднем этаже помещался он сам со своим семейством.

Наша Тикэ, прибывшая, наконец, в Рим и находившаяся так близко к осуществлению своих желаний, должна была бы чувствовать себя счастливой, но на самом деле с минуты разлуки с любимым ею помпейским навклером в сердце ее лишь усиливались печальные предчувствия, и ее не успокоили даже слова, сказанные Эпикадом мангону. В глазах Гая Торания она прочла жадность к деньгам, но не это открытие мучило ее: она была уверена, что Мунаций Фауст не остановится за ценой; ее мучило что-то иное, что она сама не могла объяснить себе. Вследствие такого душевного состояния Неволея Тикэ, несмотря на усталость от длинного пути, долго не могла заснуть.

Гай Тораний знал очень хорошо свое дело, и поэтому, угостив, как мы сказали, своих новых невольников и невольниц хорошим ужином, он дал им время отдохнуть с дороги; на другой день он поздним утром разбудил их и тотчас же приказал дать им сытный завтрак, jentaculum; тут он был щедр, так как его собственный интерес заставлял его хорошо кормить, как он выражался, свой живой товар. После завтрака он распорядился, чтобы как невольницы, так и невольники принарядились в свои лучшие национальные костюмы.

Уже давно ждали в Риме его товара, а потому в доме мангона стали скоро появляться посетители; но хитрый Тораний не показывал им Неволею Тикэ, относительно которой у него был другой расчет. Он хранил ее, как драгоценный товар, имевший уже своего покупателя, и ввиду этого вовсе не желал подвергать ее критике тем, которые, не имея возможности приобрести ее, стали бы из зависти умалять ее качества и этим уменьшать ее цену.

Между тем торг начался с большим успехом. Матроны и лица консульского звания, сенаторы и всадники, частные и публичные банкиры, сборщики податей и вообще богатые люди являлись к Торанию один за другим и совершали покупки. Несчастные фригийские юноши – это покажется невероятным, но это объясняется развращенными нравами римского общества эпохи Августа – были первые, нашедшие себе покупателей. Они плакали, расставаясь друг с другом, и с тоской в душе шли за своими новыми господами на трудную работу или грубое обращение.

Лесбийские и милетские девушки также были разобраны покупателями, смотря по вкусам и по надобностям последних. Им также было очень тяжело расставаться с подругами своего плена, с которыми их скоро сблизила одинаковая судьба и одно и то же горе. Пока они были вместе, хоть что-нибудь напоминало им об их родине: и греческий язык, на котором они между собой говорили, и общие воспоминания о семействе и родном городе; но оторванные друг от друга, проданные совершенно чужим им людям, говорившим на непонятном для них языке, перед будущим, полным, быть может, унижений и позора, они не могли удержать своих слез, текших ручьем из их глаз. Но эти слезы не вызывали строгого замечания со стороны их новых господ, так как они служили для этих последних признаком новизны и свежести товара: будь иначе, то есть будь вновь приобретенная невольница привыкшая к рабству, она не проявляла бы такой печали. Только мангон, когда он находил выражение горя перешедшим границу, то есть вредящим внешней красоте невольницы, нашептывал ей на ухо слово упрека и просил перестать плакать.

И этот человек, торговавший человеческим телом, имел свою совесть и самолюбие!

В ту самую ночь, когда к Гаю Торанию прибыли невольники и невольницы, на вилле Овидия происходило описанное уже нами собрание, и так как главной целью этого собрания было выслушать от Клемента поручение, данное ему Агриппой Постумом, то как собрание, так и следующий за ним ужин не продлились долго; да и ни один из тогдашних гостей Овидия не был расположен к тому, чтобы – как это часто случалось – ужин окончился оргией.

В ту ночь как все гости Овидия, так и он сам счастливо возвратились на свои римские квартиры. О встрече невольника Агриппы с гладиаторами Глабриона они тогда ничего еще не знали; об этом они услышали впоследствии из уст самой Скрибонии. Возвращаясь в город, они, наверно, заметили труп Фурия, лежавший на дороге, но не обратили на него особенного внимания, так как в то время, несмотря на все заботы Августа об улучшении общественной безопасности, грабеж и убийства были очень часты как в самом Риме, так и в его окрестностях. С другой стороны, убитый был одет в грубый костюм невольника низшего разряда, а невольник был не чем иным, как вещью, уничтожение которой, естественно, не могло обеспокоить римского патриция.

Таким образом, Юлия имела время отдохнуть и быть в состоянии отправиться к мангону Гаю Торанию в третьем часу, как она предупредила об этом Публия Овидия при своем пробуждении, прося и его явиться в этот час к мангону.

Гай Тораний, в свою очередь, в это утро поспешил к своему соседу; поэтому, чтобы известить его о прибытии нового транспорта невольников и о том, что между ними он получил такую драгоценную девушку из Милета, которая, несомненно, понравится и удовлетворит желаниям внучки императора.

Между тем Неволея Тикэ, по распоряжению хитрого мангона, была по окончании своего туалета введена в особую комнату, где принимались лишь самые важные личности, известные патриции и богачи.

Молодая девушка была одета в свой народный костюм, только не греческой невольницы, а богатой милетянки, какой на самом деле она была у себя на родине. Ее фигуру покрывал хитон, род просторной белоснежней льняной туники, которая в роскошных складках спускалась до ее ног, поддерживаемая на плечах золотыми пряжками, а у самых грудей подобранная золотым кушаком; сверх хитона была надета диплоида, верхнее платье из той же материи, но более короткое, с рукавами, закрывавшими руки только до локтей, по краям убранное разноцветной лентой; наконец, прозрачный вуаль, который обыкновенно шел по левому плечу, на этот раз надетый без внимания опечаленной девушкой, покрывал почти весь ее бюст.

«Для чего эта роскошь костюма, – думала девушка, – если Торанию было уже объявлено, что я предназначена быть собственностью моего Фауста? Или, быть может, грязный мангон полагает, что этим он возбудит в моем покупщике более сильное желание обладать мной? Так и быть, принесу эту последнюю жертву моему девичьему и женскому достоинству: завтра я буду госпожой…»

И она свободно вздохнула; но затем ее лицо вновь омрачилось, в разгоряченной голове ее вновь воскресли печальные, тяжелые предчувствия прошлой ночи.

«А если он не явится вовремя? Если он опоздает? – спрашивала она самое себя и, пробыв несколько мгновений в роковой думе, отвечала: – Нет, если я помещена в отдельной комнате, если со мной обходятся лучше, нежели с прочими и я никому не была представлена напоказ вместе с моими подругами, то это значит, иначе не может быть, что мангон на основании заявления, сделанного ему Эпикадом, бережет меня единственно для моего Фауста».

Тогда, поднявшись на ноги и ходя по комнате быстрыми шагами, очевидно желая отогнать от себя назойливые предчувствия, она шептала:

– Нет, нет, Филезия не могла солгать; она мне сказала, она мне повторяла сто раз, что я буду свободна.

Едва она успела проговорить слова, сказанные ей однажды торжественным тоном фессалийской пророчицей в доме Тимена, пирата греческих морей, как услышала приближавшихся к дверям в комнаты шаги людей, разговаривавших между собой.

Это был Гай Тораний, сопровождавший Публия Овидия Назона. Поэт несколькими минутами предупредил жену Луция Эмилия Павла, желая ранее ее убедиться в справедливости слов мангона, с хвастовством рассказавшего ему о красоте и прочих достоинствах продаваемой им невольницы.

Молодая девушка тотчас остановилась и, прижав руки к груди, бросила на дверь серьезный, строгий взгляд. Если это будет не Фауст, а кто-либо другой, то она приготовилась уничтожить в нем охоту к покупке. Между тем ее сердце перестало почти биться: кто явится перед ней? Он или другой покупщик?

На пороге комнаты показалась симпатичная фигура певца Коринны, с добрыми глазами и сладкой улыбкой на устах.

Он остановился на пороге, как бы пораженный гордой и вместе с тем женственной красотой Неволей Тикэ, и тотчас подумал: «Никогда еще не случалось мне видеть такой прелестной милетянки! Действительно, она из страны богов».

Надобно сказать, что и поэт, в свою очередь, произвел на девушку приятное впечатление; ее гордые намерения при взгляде на него рассеялись, как дым в воздухе, а руки ее тихо опустились от груди; тяжелые думы сошли с ее лба, глаза прояснились, и, краснея в лице, она скромно склонила голову для поклона. Она тотчас поняла, что он не мог быть покупателем: в его манерах не было ничего высокомерного и нахального, свойственного обыкновенным развратникам.

Приблизившись к девушке, Овидий приветствовал ее на греческом языке. Она подняла свои прекрасные глаза и поблагодарила за приветствие.

Тораний, вошедший в комнату тотчас вслед за поэтом, обратился к ней со следующими словами:

– Тебе, знакомой не только с греческой, но и с нашей литературой, будет, разумеется, приятно узнать, что ты стоишь перед бессмертным певцом любви, творцом героических поэм и знаменитым наставником изящного искусства любить.

– Овидий! – воскликнула Тикэ, бросая на него взгляд, полный восторга; и чтобы показать ему, что ей знакомо как его имя, так и его сочинения, она проговорила мелодичным голосом следующее двустишие его сочинения:

– Но не только Атогшп, – продолжала она с экзальтацией, льстившей поэту, – мне известны и твоя «Медея», и трагическая эпопея о войне гигантов.

Обрадованный такой речью прелестной чужеземки, поэт был настолько любезен, что тут же продекламировал ей начатое ею стихотворение, помещенное первым во второй книге его сочинения Amorum.

После этого Овидий присел к молодой девушке и, воспользовавшись тем, что она сама начала литературный разговор, стал продолжать его с намерением ближе познакомиться с ее умом и образованием. Скоро узнал он высоту первого и обширность второго и внутренне поздравлял Юлию с необыкновенно счастливой находкой; ему казалось даже, что она замедлила своим прибытием.

Юлия явилась немного спустя, введенная в комнату мангоном с глубоким почтением.

Овидий от нетерпения поспешил к ней навстречу и прошептал ей:

– Девушка красива, как богиня, и умом и образованием немного уступает тебе и твоей матери; бери ее, закрыв глаза.

Войдя, улыбаясь, в комнату и увидев Неволею, Юлия тотчас убедилась в справедливости слов Овидия; обменявшись с ней несколькими дружелюбными словами, она тотчас же ушла, сопровождаемая Гаем Торанием, который, ввиду ее слишком короткого разговора с невольницей, подумал сперва, что лелеянной им надежде не суждено сбыться. Когда Юлия вошла в его кабинет и там остановилась, он, с сердцем, стесненным сомнением, позволил себе спросить свою высокую посетительницу, придавая при этом чрезвычайно почтительный и мягкий тон своему голосу:

– Итак, божественная Юлия?..

– Злодей, – отвечала она смеясь, – ты желаешь положить мне на грудь аспида, не правда ли? В Риме нет красавицы, которая могла бы сравниться со мной, а ты самым бесстыдным образом предлагаешь мне купить ту, которую римская молодежь предпочтет своей госпоже?

– О, божественная Юлия, какое богохульство произнесли уста твои! Ты, происходящая от Венеры, никогда не имела и не будешь иметь соперниц, ни в Риме, ни в другом месте.

– Льстец! А что просишь ты за свою милетянку? Но прежде всего скажи: действительно ли она из Милета?

– В этом ты сама убедилась, разговаривая с ней: ионический выговор выдает ее происхождение. В этом может тебя уверить и Овидий; наконец, спроси у нее самой; а я готов отвечать за то, что она из Милета.

– Цена?

– У тебя, что мне очень неприятно, отбивает ее навклер, который привез ее сюда.

– А сколько он дает? – спросила сухо и нетерпеливо внучка Августа.

На самом деле Мунаций Фауст еще не предлагал своей цены за Неволею Тикэ, не заводя об этом разговор с Азинием Эпикадом, но жадный мангой, не останавливаясь перед ложью, отвечал:

– Страстно желая иметь ее, он предложил мне не более и не менее как триста золотых; я отказал ему, зная, что она достойна быть лишь твоей невольницей; кроме того, припомни, что твой дед заставляет нас вносить в государственную казну пятидесятую долю продажной цены.

– И ты, Тораний, полагаешь, что внучка Августа уступит какому-нибудь навклеру? Я даю тебе за нее триста пятьдесят золотых.

Тораний едва мог скрыть свою радость, так как высшая цена милетской девушки, какой бы красотой и какими бы прочими достоинствами она ни отличалась, не переходила за двести золотых; несмотря на это, он продолжал лицемерно:

– Но дело в том, что всем известна простота жизни твоего деда, поддерживаемого в этом отношении удивительным образом…

– Скупостью Ливии, хочешь ты сказать?

– Не совсем это; но когда-то ходили уж по Риму слухи, будто бы божественный Август дал заметить твоей щедрой матери, что в своих расходах она должна подражать своему отцу.

– А знаешь ты, что ответила моя мать?.. Что если он забыл свое цезарское достоинство, то она хорошо помнит, что она дочь Цезаря.

– Превосходный ответ! Гордый ответ! – воскликнул льстиво Тораний.

– Отправь же невольницу-гречанку в дом Луция Эмилия Павла, и тебе будут отсчитаны моим казначеем четыреста золотых нумий.

Мангон попал в цель, затронув гордость внучки Августа.

В эту минуту к ним подошел Овидий, и Юлия вместе с ним отправилась домой.

Мангону выпал счастливый денек: он успел продать и отправить по назначению почти всех своих невольников и невольниц, и был девятый час, когда он, вполне довольный честным, по его мнению, выигрышем, садился со своим семейством за ужин. Но едва лишь он растянулся на обеденном ложе, как услышал у портика своего дома громкий спор. Причиной этого спора было то, что jenitor, привратник дома, не впускал кого-то, желавшего во что бы то ни стало видеться с мангоном.

– Хозяин за столом, – кричал привратник, – и приказал никого не принимать; понял ли ты?

– Я принимаю на свою ответственность нарушение приказания твоего хозяина; дай, о jenitor, мне войти, – отвечал незнакомый голос.

– Но ты римский гражданин, и лорарий не может угостить тебя плетью, которой будет предназначено гулять по моим плечам.

– Иди, говорю тебе, и извести о моем приходе, а я между тем подожду; твоему хозяину не будет неприятно и за едой совершить очень выгодную продажу.

Но невольник продолжал упорствовать, и незнакомец, выведенный из себя, готовился бить привратника, когда, вызванный из-за стола их спором, к ним подбежал Тораний.

– Что тут такое? – спросил мягким голосом Тораний, имевший привычку обращаться вежливо с людьми высшего общества, а в незнакомце, на платье которого был angusticlavius, он тотчас признал патриция.

– Здесь то, что твой невольник, упорный до глупости, желал бы помешать тебе совершить хорошую и даже, быть может, превосходную сделку.

– Что ты хочешь этим сказать?.. Но войдем лучше в дом, всадник; с людьми того класса, к которому ты, по-видимому, принадлежишь, не придерживаются своих привычек; да, наконец, хорошего дела не следует упускать, а можно едой помедлить, не правда ли?

Затем, проведя незнакомца в свой кабинет, Тораний спросил его:

– Теперь прошу тебя сказать мне, чем могу служить тебе?

– Я желаю приобрести одну невольницу.

– Не хочешь ли подняться на верхний этаж, они там. Подожди, я позову слугу.

– Не нужно, я знаю свою: Азиний Эпикад, вероятно, предупредил уже тебя о моем посещении.

– Не ты ли?..

– Мунаций Фауст, – поспешил отвечать незнакомец, – навклер из Помпеи, на судне которого привезена была эта невольница.

– Неволея Тикэ?

– Она.

– В таком случае ты явился очень поздно: она уже продана.