История Жантий, которая, потупив взор, все еще вытирает украдкой слезы, пока бармен сверлит ее вожделеющим взглядом, имеет два начала.

Первое восходит к тем временам, когда ее страна называлась Руанда-Урунди. Здесь обосновались немцы, но из-за войны, о которой никто в ее стране и не слыхивал, немцев сменили бельгийцы. Каве, прапрадеду Жантий, объяснили, что солдаты, чиновники, преподаватели и священники, одетые во все белое, приехали в Страну тысячи холмов, чтобы превратить ее в свой протекторат. Некое важное сообщество, о котором тоже никто ничего не слыхивал, сообщество, объединяющее королей, министров и других могущественных деятелей, попросило бельгийцев защитить Руанду-Урунди. И те привезли с собой Великого Покровителя, таинственного и невидимого триединого бога, одной из ипостасей которого был сын. Великие Белые Рясы построили просторные дома из красного кирпича, чтобы дать кров своему богу, и домики поменьше для себя, а также здания, в которых учили читать и рассказывали о жизни того человека, который был сыном Великого Покровителя. Кава, хоть и был хуту, мечтал заполучить место при королевском дворе тутси для своего старшего сына, поэтому записал его в школу, но крестить отказался, поскольку монарх, мвами Мусинга, сопротивлялся давлению Великих Белых Ряс. Однако бельгийцев не устраивал мвами, верующий в создателя Иману и Лиангомбе и практикующий курагуру, гадание и культ предков. Монсеньор Класс, руководитель Великих Белых Ряс, добился, что Мутара III, сын мвами, станет королем при условии, что отречется от старых верований. Мутара III был крещен воскресным днем в 1931 году. В понедельник Кава проводил своего сына в школу и попросил священника окрестить его и наречь Селестеном, так звали бельгийского бургомистра коммуны, в которой они жили. За несколько дней до своей смерти Селестен рассказал об этом дедушке Жантий.

Едва Селестена записали в престижную школу в Бутаре, как он сразу принялся читать все, что было написано Великими Белыми Рясами. Верно, эти люди воистину общались с Богом, потому что их книги рассказывали историю всего человечества. Из них он, разумеется, узнал, что Земля круглая. И не удивился. Солнце и Луна круглые, с чего же Земле быть плоской или квадратной? Селестен был не только умным, он еще и быстро научился извлекать пользу из знаний. Он часто встречался с белыми людьми и много о них читал, поэтому быстро сообразил, что белые считали себя высшими существами. Это его нисколько не смущало. Во все времена отдельные личности, кланы, племена заявляли о своем господстве над холмами и долинами. Чтобы утвердить его, некоторые применяли силу, другие хитрость, но неизменно хуту и тутси, каждые на свой манер и на своем холме, оставались людьми учтивыми, не забывая все же держать дистанцию, перенимали чужую мудрость, хотя и не признавали этого, и вели свои дела как уважаемые люди.

Селестен был хуту, и лишь рвение отца, окрестившего его, открыло ему двери в престижную школу. Переход в другую веру состоялся также благодаря обещанию процветающего скотовода Кавы дарить миссии каждый год двух коров, чтобы отблагодарить за проявленное великодушие. Селестен спросил отца: а может, в этом проявлялась в первую очередь его собственная щедрость? После нескольких минут раздумий отец медленно произнес, что нет, обе эти щедрости одновременно появились на свет. Вот так ежедневно Селестен и постигал науку скрывать свои чувства, своеобразную полу ложь, что издревле была в ходу у людей холмов. Житель холмов чурается чужаков, живет изолированно, не зная ни друзей, ни врагов. Это позволяет ему неторопливо во всем разобраться, а тем временем он притворяется. Частенько проходит вся жизнь, и лишь на смертном одре он говорит то, что думает. В этой стране бывает и так, что лишь по прошествии многих лет хождения в гости и заискивания, подарков и веселых разговоров белый узнает наконец, что он никому и никогда здесь не нравился. Белые говорят, что Руанда-Урунди - королевство лжецов и лицемеров. Они совершенно не понимают, что значит жить в состоянии постоянной угрозы, а ведь человек холмов живет именно так. У белых есть ружья, у черных - тайные мысли.

Кава хотел дать Селестену другую жизнь, не похожую на ту, которую вели жители холмов. Он хотел, чтобы тот стал «интеллектуалом». Именно так до сих пор называют тех, кто умеет читать и перекладывает бумажки, вместо: того чтобы доить коров или коз. Он переедет в Астриду, в столицу, и разбогатеет на торговле с колонизаторами. Он имел полное право на такой план, который сделает честь любому любящему отцу, однако до конца всей его сложности он еще не представлял. Это увлекшийся чтением Селестен приоткрыл Каве глаза на те трудности, что таились на пути к процветанию и общественному признанию.

Селестен принес в дом толстую книгу, написанную бельгийским врачом, специалистом по культуре коренных народов. В своей стране он считался крупным африканистом. Король, королева, министры, высокопоставленные чиновники и те, что рангом пониже, черпали в этом труде все свои знания о таинственном континенте. И не было большего знатока Руанды, чем этот врач. Он знал историю всех африканских царств и характеристики всех народов. Он дал им научное описание, используя известные теории по морфологии и антропологии, как это потихоньку начали делать в Европе, в частности, в Германии. Учитель, отец Атаназ, объяснил все это Селестену и вручил сей ценный труд. Пришло время разобраться ему, какие из рас чистые, чтобы, взяв их поведение за образец, стать человеком образованным. Ведь это значительно облегчит его социальное восхождение.

Эта книга перевернет его жизнь, жизнь его семьи, детей и внуков, самая умная и красивая из которых получит имя Жантий.

Он узнал, что с незапамятных времен хуту жили в районе Великих Озер и происходят они, вероятно, от банту, суровых воинов, пришедших с озера Чад и основавших великие королевства, такие, как Мономотапа и Конго, а также подчиненные зулусам территории в Южной Африке. Именно банту задолго до рождения Христа распространили в этом регионе обработку металла и особую гончарную технику, которую используют до сей поры.

Народ тутси, правивший в Руанде-Урунди долгие столетия, пришел, с Севера - из Египта или Эфиопии - и принадлежал хамитской группе; тутси скорее всего не были настоящими неграми, скорее белыми, потемневшими за долгие века под солнцем. Высокий рост, светлая кожа и тонкие черты свидетельствовали об их благородном происхождении и дальней связи с цивилизованными народами.

«Хуту - бедные крестьяне, коренастые, небольшого роста. Нос, характерный для негроидной расы. Добрые и наивные, как дети, грубые и малообразованные. Хуту - ленивые и скрытные, недоверчивые по характеру. Типичные негры».

«Тутси - скотоводы кочевники, высокого роста, худощавого телосложения. Кожа светло-коричневая, что объясняется их северным происхождением. Умные, ловкие и способные к торговле. Имеют живой ум и покладистый характер. Колониальный администратор Руанды-Урунди поступит правильно, если прибегнет к их содействию для выполнения задач, кои, по его мнению, целесообразно поручить коренным жителям».

Услышав эти слова, Кава испустил ужасный крик. Все рушилось: его гордость патриарха хуту, амбиции и надежды, которые он возлагал на Селестена. Вся его жизнь пошла прахом, а от его сына толку было не больше чем от прокаженного. На Каву и так подозрительно косились жители холма. Да, теперь-то он все понял. Кава был высок ростом, а нос его не был ни толстым, ни приплюснутым, как и у шести родных и сорока девяти двоюродных братьев. Конечно, кожа была более темной, чем у тутси, с которыми он был знаком, но со спины, или издалека, или в темном месте разницы никакой. Пусть он, как и тутси, выращивал коров, он занялся этим благодаря случайному стечению обстоятельств и спору, в который давным-давно ввязался его отец. Кава не был ни ленив, ни глуп. Он славился веселым нравом и коммерческой хваткой, а некоторые тутси высшего ранга охотно доверяли ему.

Если тот доктор был прав, а сомневаться в этом не приходилось, Кава и его родители, дети и все их потомство не были ни хуту, ни тутси. Разве что кто-нибудь из предков ошибся, и на самом деле все это время они были тутси, не подозревая об этом. В противном случае, если они все-таки хуту, то уродливы, как беспородные дети, и будущее сулит им лишь испытания и горести. Кава попросил Селестена молиться своему новому богу, а чтоб не прогадать, и сам воззвал к своему богу Имане. Осторожность никогда не помешает. Но ни тот бог, ни другой, казалось, не собирались помочь ему разрешить возникшую дилемму. Значит, оставалось только посоветоваться с предками, пусть даже практика курагуры была запрещена епископами и бургомистрами.

Кава всю ночь не сомкнул глаз. Минимум десять раз он вставал и ходил на банановую плантацию, в надежде на знак свыше или на внезапное просветление, чтобы не ходить к дальней родственнице, кузине-умумпфуму, одной из самых почитаемых в округе Кибехо. Тщетно. Этой ночью звезды были глухи, а небо хранило холодное молчание.

Его кузину звали Ньямараваго, в честь королевы-матери, которая при крещении получила имя Радегонда. Она занималась ворожбой с тех пор, как умер ее муж, тоже прорицатель, он и передал ей секреты гадания на слюне и кусочках масла, таявших в кипятке. Самый примитивный и не вызывавший доверия способ гадания, заключавшийся в принесении в жертву курицы, они оставляли менее компетентным коллегам.

Задолго до того как первый луч солнца осветил кроны эвкалиптов, Кава уже был в пути, ведя за собой самую красивую корову. Этим даром он надеялся привести родственницу в доброе расположение. Солнце уже клонилось к закату, когда он явился в ее дом. Добрая дюжина обеспокоенных людей, больных или прокаженных, терпеливо ожидали, сидя в тени изгороди pyro, окружавшей большую круглую хижину, которую украшали абстрактные узоры. Из-за срочности дела, а может, потому, что помогли родственные связи или корова, протяжно мычавшая от усталости, Каве пришлось ждать всего несколько минут.

Не говоря ни слова, хотя в его глазах читалось множество вопросов, он уселся на циновку, украшенную темным орнаментом в виде наконечников стрел. Ньямараваго даже не подняла головы, когда он вошел. Она вполголоса напевала, закрыв глаза, едва дыша. Служанка поставила перед Кавой большую чашу с водой. Он вымыл лицо и руки. Ему поднесли банановое пиво, он медленно выпил его, потом прополоскал рот водой. Закрыл глаза и приготовился слушать.

Гадалка говорила о сильном дожде, что прошел недавно, о сарычах, которых становилось все больше и больше, - это означало, что люди выбрасывают много еды, потом о муже, посетившем ее три ночи назад. Она спросила Каву, все ли у него в порядке с желудком: несколько месяцев назад Ньямараваго его лечила. Да, спазмы исчезли, как только он вернулся к себе на холм. Зажгли масляную лампу, подарок богатого клиента. Они общались вот уже целый час пять минут разговора, остальное время - раздумья в полной тишине. Наконец та, что общалась с духами, предложила ему рассказать, что привело его - похоже, повод был очень важен, судя по тому, какую красивую и упитанную корову он привел в подарок. Кава пришел не ради себя, но ради детей и детей своих детей, он опасался проклятия и великих несчастий, которые могут выпасть на долю его потомства. А причиной беспокойства стала большая книга, написанная белым магом и подтверждавшая его страхи.

Кава заключил: «Похоже, что мы не те, кто мы есть, и не те, кем кажемся, и лишь тогда у моих детей будет нормальное будущее, когда они станут теми, кем не являются». На богов и предков надейся, а про осторожность и сдержанность не забывай. Человек, который говорит все, обнажается, а голый человек слаб.

Он сплюнул в маленький калебас. Гадалка обмакнула небольшую деревянную палочку в слюну Кавы и добавила немного козьего жира. Потом нагрела палочку, подержав ее над лампой. Внимательно рассмотрела очертания, появляющиеся от пламени, после чего закрыла глаза. Служанка принесла широкую чашу, наполненную кипящей водой. Ньямараваго бросила в нее два комочка масла. Как только масло растаяло, она снова закрыла глаза и сказала: «Твои дети и дети твоих детей, покуда они живут в стране холмов, должны будут сменить кожу подобно змее и цвет подобно хамелеону. Им придется всегда лететь по ветру и плыть по течению. Им придется стать теми, кем они не являются, в противном случае, оставаясь теми, кто они есть на самом деле, они буду страдать». Воцарилась тишина. Кава дрожал. Было слышно, как по циновке ползут муравьи. Сестра медленно подняла правую руку. Уже без коровы Кава отправился в обратный путь.

Здесь во второй раз начинается история Жантий, хотя тогда она еще не родилась.

Вернувшись домой, Кава не проронил ни слова о своем путешествии, еще меньше он говорил о тревогах, терзавших его, о болезненном решении, которое принял, чтобы спасти своих потомков и потомков своих потомков.

В стране холмов происхождение отца определяет национальную принадлежность детей. Отец хуту, значит, и дети хуту. Отец тутси, значит, и дети тутси, и неважно, какая национальность у матери. Его дочерям не остается ничего другого, как выйти замуж за тутси, чтобы их дети стали частью избранной богами и обласканной белыми расы. Вообще-то ничего сложного в этом не было. Кава был богат и знал много не очень обеспеченных семей тутси, которые с удовольствием согласились бы улучшить свою жизнь, обменяв сына на несколько коров. Что касается мужской части семьи, судьба приговаривала их оставаться хуту в телах тутси. И их происхождение, а равно и происхождение их детей навсегда будет вписано в документы, удостоверяющие личность. Какой кошмар! Какая трагичная судьба! Школы для них закрыты, презрение белых обеспечено, на карьере и амбициях можно поставить крест. Кава не мог смириться с тем, что его сыновья и сыновья его сыновей официально будут считаться представителями низшей расы, неграми в услужении у негров.

Отец Атаназ подтвердил все самые мрачные его опасения, напомнив все же, что Господь одинаково любит всех своих детей, что истинное величие человека внутри и последние станут первыми. Получалось, как понял Кава, что батва взойдут на небо первыми, за ними хуту, а потом тутси. Он не осмелился спросить у священника, почему дети Бога не одинаково любят хуту и тутси, почему в этой стране истинное величие человека зависит от внешности и почему здесь, на земле, первые - всегда первые. Человек холмов не любит терять лицо и заботится о том, чтобы его собеседника не постигла та же участь. Именно поэтому Кава так никогда и не признался в том, что заключил сделку с бургомистром.

Бургомистру он предложил несколько коров, коз и самую красивую из своих дочерей, которой едва исполнилось четырнадцать лет. Белый человек отказался выписать новые документы и сделать из этих хуту тутси. Однако он совсем не хотел отказываться от девушки и предложил взамен сохранить в тайне этот позорный и постыдный поступок Кавы. Вот так Клементина, чьи бедра и грудь давали пищу безумным фантазиям мужчин всех народностей, живущих на холме, стала собственностью уродливого и прыщавого бельгийца, который уж очень любил пристраиваться к ней сзади, всякий раз когда проходил мимо. Она умерла в семнадцать лет от некоей болезни крови, а шепотом говорили, что болезнь эта появляется из-за грязного члена мужчин, которые не любят мыться.

Пять остальных дочерей Кавы вышли замуж за тутси и тем самым спасли свое потомство от позора и унижения. У него оставалось еще достаточно коров, чтобы найти жен тутси своим четырем сыновьям. Кава выбирал своих невесток по росту и бледности кожи. Он пытался найти им жен, тонких и длинных, подобно змее, одним словом, более худых и высоких, чем обычные женщины-тутси, надеясь, что их кровь одолеет кровь хуту. В доме остался один Селестен. Он заботился об отце, которого терзали болезни и меланхолия с тех пор, как умерла его жена, несколько недель спустя после смерти Клементины. Все дети покинули родной дом и холм, прячась от укоризненных взглядов своих дядьев, теток и племянников, которые чувствовали себя преданными родственниками, решившими стать теми, кем они не являются. У Кавы почти ничего не осталось. Даже коз. Чтобы заключить последний брак, ему пришлось уступить банановую плантацию. Остался лишь просторный дом и небольшое поле фасоли. Целый год Кава и Селестен ели одну фасоль.

Селестен был не женат. Теперь он посещал семинарию в Астриде, ежедневно отмахивая по пять километров туда и обратно, хотя ему и предложили жить в интернате. Он не мог оставить отца одного на холме. Как исключительно одаренному ученику ему позволили продолжить обучение, несмотря на происхождение. Из трехсот семинаристов тридцать были хуту. И так было во всех школах страны. Селестен колебался между духовным саном и преподаванием. Епископ объявил, что страна еще не готова принять священника из низшей расы. Он мог стать только монахом или преподавателем. Решение Кавы не подлежало обжалованию. Сын будет преподавать в городе, так он получит возможность завести полезные знакомства. И Кава отправился на поиски супруги для сына. На него возлагал отец все свои надежды. Из всех детей он был самый высокий и бледный. Бельгийский доктор, каким бы умным он ни был, никогда бы не догадался, что Селестен хуту, разве что по носу, который был немного широковат. Наконец он нашел подходящий нос на соседнем холме. Настолько тонкий, что казалось, он вырезан бритвой. А кожа была такой бледной, что вся семья думала, будто Эрнестина больна. Удивительно прямой нос, худое и длинное тело, казалось, порыв ветра мог свалить девушку с ног. И, если кровь более высокого существа сослужит свою службу, дети Селестена и Эрнестины будут больше похожи на тутси, чем сами тутси. А если унаследуют крепкое и сильное тело Селестена, они будут красивы и сильны, как боги. Прежде чем просить руки, Кава решил расположить Иману и снова пошел к гадалке. Не имея ни коровы, ни козы, он мог рассчитывать лишь на гадание на слюне, но и это стоило ему небольшого поля, засеянного фасолью. Ньямараваго сказала: «Ты слишком долго был в дороге, и те крохи сил, что остались, покидают тебя. Ты думаешь, что нашел ключи ко всем своим мечтам. Открой же дверь и умри счастливым в своих грезах».

Женитьба стоила ему дома. Эрнестина и Селестен обосновались в Астриде, а Кава под фикусом, который заслонял своей тенью дом. Отец Эрнестины позволил ему жить здесь. Каждый день Каве приносили немного фасоли. Спустя несколько недель после свадьбы он умер, сказав последние свои слова проходившей мимо двоюродной сестре: «Дети моих детей будут белыми, но узнают ли они меня?»

Эту историю рассказал Жантий сам Селестен, а та поведала ее отрывки Валькуру. Он сидел в единственном кресле в убогой мазанке мусульманского квартала Ньямирамбо, что в нескольких километрах от отеля. Жантий жила с подругой, на двоих у них была одна комната и две циновки, едва прикрывающие землю под ногами. Кривоногое кресло, в котором и устроился Валькур подальше от Жантий. Стол и два стула. Два картонных чемодана, в которых хранились девичьи пожитки. На стене три красочные открытки: Пресвятая Дева, папа и президент. Что он тут делал, дрожащий и взмокший, миллиардами пор своего тела источая ручейки пота?

Он провел еще одно бесполезное воскресенье у бассейна. Когда все вороны и сарычи расселись, а солнце стремительно закатилось за эвкалипты, когда он остался один одинешенек, как всегда, в отчаянии от перспективы провести так же всю следующую неделю, Жантий подошла к его столику и скорее выдохнула, чем сказала: «Господин, я тебя прошу, господин, нужно сказать правительству, что я не тутси. Я не хочу потерять работу. Я самая настоящая хуту. У меня и бумаги есть. Я боюсь, что меня примут за инкотаньи».

Хотя Валькур и воротил свой либеральный нос от всех этих расистских теорий, определяющих происхождение человека по носу, лбу или стройности тела, но даже он, пусть и неосознанно, но все же пребывая в плену стереотипов, с удивлением осознал, что не верит ей. Она тихо, но безудержно плакала, пряча глаза, как это часто делают руандийцы. Семеня, она робко приблизилась к нему и все повторяла: «Господин, господин, помоги мне». И неожиданно до него донесся ее запах. В нем так все и перевернулось, что-то оборвалось внутри, рухнуло, затряслись пальцы, задрожали ноги, тело покрылось испариной, словно в приступе малярии, и в довершение у него неожиданно случилась такая болезненная эрекция, что он испустил приглушенный стон. Растворилось все то, что скрепляло разрозненные части тела и делало из него человеческое существо. Осталась лишь масса гормонов, желез, молекул, вышедших из повиновения.

Валькур, как в тумане, слышал собственное бормотание: нет, я не заболел… Да, хорошо бы стакан воды… Нет, не надо никого звать… Дайте мне побыть одному… Она сказала, что вернется после того, как наведет порядок в баре, и покажет ему свои документы. Слишком много жизни влилось в застоявшиеся вены и мышцы, слишком много крови прилило к сердцу, позабывшему, как пережить нежданный восторг, слишком много воздуха для легких, привыкших дышать не в полную мощь.

Жантий действительно была хуту, по крайней мере судя по документам. Но он все еще ей не верил. Она хотела поговорить с ним, но не у бассейна и не в его номере. Если бы только она поднялась к нему, ее бы стали считать путаной, а это только усилит и без того назойливые приставания, единственная причина которых крылась в ее красоте; ибо не сыскать было более молчаливой, сдержанной и скромной женщины, чем Жантий. Темнело. Валькур знал, что почти половину своей ежедневной зарплаты Жантий тратит на такси. Но это куда лучше, чем шагать добрый час по городу, который после наступления комендантского часа превращался в территорию охоты для по большей части пьяных солдат и их милицейских прислужников, которые с той же щедростью одаривали СПИДом, с какой священники отпускали грехи.

Пиво, которое пил Валькур, было не холоднее его лихорадочно пылающего лба. Чем он мог помочь Жантий? Ничем. Прогрессивно мыслящий левак и просвещенный гуманист, знающий все о смешанных браках и о принципах передачи этнической принадлежности в Руанде, на самом деле он ей не верил. Если бы антропологу понадобилась фотография, чтобы проиллюстрировать архетип женщины-тутси, Валькур показал бы ему карточку Жантий. Если уж он, белый, полагавший, что у него нет предрассудков, и не знакомый с чувством беспричинной ненависти, ей не верил, какой же руандиец серьезно отнесется к этому кусочку картона, утверждавшему противоположное тому, что так превосходно демонстрировала собой Жантий? Наверняка фальшивые бумаги раздобыл ей какой-нибудь снисходительный высокопоставленный любовник, родственник или похотливый чиновник. Что касается лже племянника президента, ставшего причиной тревоги, охватившей Жантий, Валькур обещал при первой же встрече заверить его, что Жантий - настоящая хуту. В любом случае опасность подстерегала ее отовсюду: недовольный бельгиец, запавший на нее пьяный немец, случайно проходящий мимо солдат, влюбленный чиновник. Теоретически, она была в их власти, и они могли убить ее. Все чаще и чаще в Кигали, как и в провинции, жизнь зависела от одного слова, желания, слишком тонкого носа или слишком длинных ног.

А что до ног, которые слегка обнажала доходившая до колен синяя юбка, то они были совершенны. Тонкие и нежные лодыжки. Валькур медленно исследовал глазами все части ее тела, довольный тем, что в сумерках мог делать это безнаказанно.

– Ты добр ко мне, Ты меня слушаешь, ты никогда ни о чем меня не просил. Ты единственный белый, который никогда не просил меня… ну… ты сам знаешь, о чем я говорю. Этой ночью ты можешь остаться здесь, если хочешь. Я совсем не против.

Нет, она не боялась оставаться одна. Она хотела его отблагодарить, и было еще кое-что, о чем она решила пока не говорить. Отблагодарить за что? За то, о чем только что сказала, за уважение, за то, что никогда не прикасался к ней и не трогал украдкой. Особенно за то, что никогда не уподоблялся остальным клиентам, которые, подписывая счет, говорили: «Я весь вечер буду у себя в номере» - и показывали ключ, чтобы удостовериться, что она хорошенько запомнила их номер.

– Жантий, я не так уж отличаюсь от других посетителей бассейна. Я тоже хочу… хочу тебя.

Валькур почувствовал, что попался в ловушку собственной честности. Он был твердо убежден, что если у него и есть шанс задрать синюю юбку Жантий, то только если он будет вести себя не так, как все остальные, которые никогда не стеснялись пожирать ее глазами, пялиться, как бы ненароком касаться ее рукой или бедром, подзывать и угощать вином, обещать ей защиту и любые деньги.

– Ты хочешь быть со мной? Хочешь переспать со мной? Так же как и все остальные?

Ну вот. Его опасения подтверждались. Она все понимала. Как и остальные, которых она презирала и избегала, Валькур мысленно раздевал ее и обладал каждый раз, когда смотрел на нее. Почему тогда не сказать все как есть? Зачем и дальше молчать о том, что мучило его вот уже два года, с тех пор как он впервые увидел ее?

Ее грудь, губы, ее задница (он произнес это слово и был уверен, что оскорбил ее), кожа цвета утреннего кофе с молоком, глаза, робость, стройные ноги, походка, запах, волосы, голос - да, все в ней сводило его с ума, хоть он ни разу и не осмелился к ней приблизиться. Да, как и все остальные, он хотел с ней переспать. Так-то вот, он извинялся за это и клялся никогда больше об этом не заговаривать, а сейчас он молил его простить, ему нужно было идти. Валькур неуверенно направился к двери.

И снова его настиг этот запах с порнографическими нотами. Парализовал его. То были не обольстительные духи и не ароматы сильных и экзотических специй, а резкий запах кожи, тяжелой копны волос и влажной промежности.

– А я то думала, что не нравлюсь тебе, что ты не хочешь меня. Ты можешь взять меня когда захочешь. Я бы хотела, чтобы меня любил такой хороший белый, как ты.

Это было как раз то, чего говорить не следовало. Как и все остальные, она хотела белого, неважно какого. Это давало надежду на богатство, визу для поездки за границу, а может быть, если мольбы дойдут до Пресвятой Девы, то и на брак с белым и дом в холодной и чистой стране. Он слышал, как сегодня у бассейна Рафаэль говорил: «Что угодно, лишь бы уехать из этой дерьмовой страны».

Случайная или прочная связь - чистая сделка. Рафаэль беспрестанно ему втолковывал: «Перестань говорить как влюбленный белый. Белая задница - это спасательный круг. Подарочки, платье из Парижа или из Леви (Рафаэль проходил стажировку в Движении Дежарден), побрякушки из беспошлинных магазинов, немного денег, чтобы переехать из мусульманского квартала в дом на холме, с изгородью и охранником. Потом, даст бог, освобождение, рай, домик в Канаде, Бельгии или Франции, или в Ташкенте, лишь бы только не было больше ни хуту, ни тутси, только белые, которые более или менее терпимы к черным. Нетерпимость не убивает. Заплати за пиво, я на мели».

– Жантий, я не хочу быть белым, который делает подарки, - объяснил Валькур. - Если ты хочешь уехать, я помогу оформить визу, но тебе не обязательно спать со мной. Может, тебе это покажется странным, но я всего лишь хочу, чтобы ты меня немного любила.

Он вышел не оборачиваясь, удивляясь собственному признанию. Любовь - единственное чувство, которого он больше не ждал, да и в общем-то не страдал от его отсутствия. А теперь он сам молил о любви.