Утренняя смена Жантий начиналась в шесть утра. Она пришла без пяти. Вошла без стука и прямиком направилась к Валькуру, который сидел на кровати рядом с телом Метода.

– Мои соболезнования, - сказала она, протягивая руку.

– Спасибо. Вы не очень устали?

– Нет. Все в порядке. Знаете, по-моему, мы с Методом родственники. Его. и мои родители жили на одном холме. Он тутси, я хуту, но это ничего не значит, Валькур толком не слушал, уставившись на ее грудь, которая как раз находилась на уровне его глаз. Ему захотелось сказать: «Жантий, я люблю вас». Хотелось протянуть руку, встать, обнять ее. Но он ничего не сделал. Она ушла, не сказав больше ни слова.

С помощью рулетки, которую принес Зозо, Валькур обмерил Метода и отправился на рынок гробов, расположенный по соседству со скобяным. Рядом находилась казарма. Гробовщики не успевали удовлетворять спрос. Еще совсем недавно они делали кровати, столы и стулья, но рынок смерти, подписываемый гранатами, ружьями и СПИДом, переживал небывалый подъем. Валькур заботливо выбрал материал - добротные белые доски без сучков. Он оставил размеры и попросил привезти ящик в его номер. В Кигали гроб - это ящик, сколоченный из неотесанных досок, который иногда украшают распятием - из желания шикануть или из-за невыносимой боли утраты. Потом Валькур зашел к приятелю-скульптору, продававшему разноцветных жирафов и слонов редким туристам, которых изредка заносило в Руанду посмотреть на горилл и вулканы.

«Сделай мне крест в стиле диско для лучшего диджея Кигали».

В конференц-зале отеля собралось около сотни человек. В проходе между стульями стоял простой, даже нелакированный, деревянный ящик. Пришли несколько родственников и близких друзей, коллеги по работе из Народного банка, министр, отвечающий за финансовые учреждения, в сопровождении двух солдат с автоматами «УЗИ» наперевес-израильские презенты, попадающие в страну через Францию и Заир. Присутствовали все девушки Агаты, Ландо со своей женой-канадкой и еще несколько человек в глубине зала, которые явно не желали привлекать к себе внимание - их сразу причислили к РПФ, тайной армии тутси. Вокруг бассейна ходили слухи, что Метод на пару с Рафаэлем служат в тайной армии.

Слева, чуть позади министра, стояли несколько официальных лиц и хуту, приближенные к властям, которые считали своим долгом присутствовать на этих странных похоронах. Справа стояли все тутси, друзья-хуту из Либеральной и Социал-демократической партий и все женщины, с которыми Метод переспал.

Над гробом возвышался телевизор. На экране появилось изможденное лицо, огромные горящие, словно угли, глаза. Говорили глаза, а не едва шевелящиеся губы.

«Меня зовут Метод, я работаю в Народном банке, а по выходным - диск-жокеем на дискотеке Ландо, Моя любимая музыка - кантри и сентиментальные песни. Я тутси, вы это знаете, но прежде всего я руандиец. Через несколько часов я умру, умру от СПИДа, болезни, которая еще несколько лет назад, по словам правительства, не существовала, но уже тогда успела отравить мне кровь. Я так до сих пор и не понял, что это за болезнь, скажем так, она как страна, которая цепляет все пороки самых больных своих жителей, потом пороки превращаются в болезни, поражающие разные части тела или страны. Примерно так я и представляю свою болезнь - это разновидность помешательства, тело как будто сходит с ума, и органы один за другим подвергаются всевозможным недугам.

Тем, кто меня любит, хочу сказать, что я не мучился. Одна моя подруга поцеловала меня и сказала, что я проснусь на небе. Я умер во сне. Ничего не почувствовал. На деле вышло так, будто я не заметил, что умер. Но, если мы будем продолжать в том же духе, многие из вас испытают жестокие муки и примут ужасную смерть.

Снова хочу вернуться к болезни. Мы отказываемся говорить о ней, и молчание убивает. Мы знаем, что презерватив защищает, но ведь мы, могучие, сильные черные люди, идем по жизни так, словно мы бессмертны. Моя подруга Элиза называет это "силой самовнушения". Мы твердим себе, что нас болезнь не коснется, а сами трахаемся, трахаемся вслепую, тычем своим членом в самое чрево болезни. И я вам скажу - именно поэтому я и решил заговорить, прежде чем меня не станет: умрут миллионы. От СПИДа и, конечно, от малярии тоже, но есть болезнь куда более коварная, против которой бессильны презервативы и вакцины. Эта болезнь-ненависть. В нашей стране есть люди, которые сеют ненависть, подобно тем безумцам, что засевают своей зараженной спермой лоно женщин, а те несут смерть дальше, другим мужчинам и детям, которых зачинают… Можно мне глоток воды?»

На экране появляется рука со стаканом воды. Метод выпивает и заходится в кашле. Потом продолжает свою речь, но теперь говорит еще медленней.

«Я умираю от СПИДа, но смерть моя случайна. У меня не было выбора, это просто ошибка. Я думал, что это болезнь белых и гомосексуалистов, обезьян и наркоманов. Я рожден тутси, так написано в моих документах, но вышло это случайно. У меня не было выбора, это еще одна ошибка. Мой прадед узнал от белых, что тутси по сравнению с хуту существа высшего ранга. Он был хуту и сделал все, чтобы его дети и внуки стали тутси. И вот вам я - хуту-тутси, больной СПИДом, надо мной властны все недуги, разрушающие человека. Хорошенько посмотрите на меня, я ваше отражение, ваш двойник, гниющий изнутри. Я умираю чуть раньше вас, вот и вся разница».

Министр вскочил со своего места и закричал: «Это возмутительно». Он пронесся как смерч, разбудив своих задремавших было охранников. За ним последовали сановники, хуту и два представителя посольства Швейцарии, субсидировавшей Народный банк.

«Я ухожу счастливым, потому что наконец-то сказал все, что думаю. Прощайте, и да благословит вас Господь».

Где-то в глубине этого громадного, холодного и уродливого зала стояла и плакала Жантий. Когда к ней подошел Валькур, она сказала: «Метод прав. Обещай, что заберешь меня с собой, когда будешь уезжать отсюда, я не хочу умирать». Он дрожащей рукой коснулся ее щеки. «Я обещаю тебе». Все смешалось, он произнес всего лишь три слова и снова очутился в водовороте жизни. Он приехал сюда, чтобы жить неторопливо, бесцельно, без амбиций и страстей. Все, что хотел Валькур, прожить остаток жизни, никого не обманывая, но в то же время ни во что не впутываясь, не вставая ни на чью сторону. Однажды он написал: «Мы пленники собственных слов». И вот теперь он, пленник своего последнего обещания, трепеща и в то же время ликуя, отправился со всем честным миром напиться в заведении Ландо.

Едва Валькур уселся за столик, как стал скучать по Жантий - она не смогла отпроситься с работы. Он оставил приятелей, которые сгрудились вокруг длинного стола, уставленного большими кружками «Примуса», и забрался в угол за кривоногий столик, постукивающий о бетонный пол всякий раз, когда Валькур облокачивался на него, чтобы взглянуть на игру Лион - Монако, которую транслировал канал РФ1.

К нему подсел Ландо с бутылкой «Джонни Уокер Блэк» и двумя пивными стаканами, которые он тут же наполнил. Они определенно собирались напиться.

– Рафаэль однажды побывал в Квебеке, Метод тоже мечтал об этом. Ты не представляешь, как он ему завидовал. Я его в чем-то понимаю. У вас там весело. Вы так далеки от всего.

И Ландуал заговорил о Большой Аллее Квебека и жителях города, слегка подтрунивая над их провинциальной сдержанностью и над своими преподавателями политических наук из Лавальского университета. Когда он говорил им, что у руандийцев нет чувства меры, рассказывал о коррупции и жестокости, канадские преподаватели, симпатизирующие третьему миру, смотрели на него как на «жертву колонизации».

– Иногда у меня возникало странное ощущение, что это они, разъезжающие на своих «вольво», и были угнетенными черными, а я - белым наивным человеком, который хочет эксплуатировать Африку.

Валькур улыбнулся и осушил стакан. Его друг сделал то же самое, но без улыбки.

– Тебе лучше уехать, Бернар. Наш друг Метод был более проницательным, чем я думал. Он прав. Грядет настоящая бойня, самая большая из тех, что когда-либо видели Руанда. и Бурунди. Единственные, на кого остается надеяться, - зто «голубые каски» и твой канадской генерал. Но, как говорит сторонница сепаратизма Элен, он истинный канадец, ничем не отличающийся от швейцарцев, чинуша, строго следующий букве закона. А здесь, пока ты будешь пытаться следов, ать закону, уже сто человек погибнет. Допивай, и пойдем, я тебе кое-что покажу.

Великан Ландо поддерживал прихрамывающего Бернара за локоть, хотя такая «поддержка» была скорее лишней нагрузкой для Валькура. Они прошли через бар, пересекли стоянку ресторана и очутились у перекрестка. Давно уже наступил комендантский час. Теоретически перемещаться сейчас могли только «работники гуманитарных миссий», то есть белые, врачи и, конечно, солдаты. «Стервятники», как называл их Ландо, патрулировали перекресток. Их было человек двадцать. Они не относились ни к жандармерии, ни к регулярной армии.

– Добрый день господам из президентской гвардии, - бросил им Ландо. - Я пью за здоровье Руанды. Хотите выпить с нами:? Нет, вы не хотите выпить с нами. Вы хуту, настоящие руандийцы, а я, я мерзкий тутси, лже руандиец. Вы только и ждете приказа убить меня. Знаю, не сегодня. Кого из моих друзей вы убьете на выходе отсюда? Кого вы сначала пропустите, а потом, «сопроводив» по пятам до дома, убьете на глазах у детей и соседей, чтобы те видели его предсмертные муки?

Солдаты дружно заржали. Потом посыпались оскорбления и брань: все тутси - сукины дети, а Ландо еще хуже, он и не негр вовсе, потому что спит с белой. Откуда-то из центра города донесся хлопок разорвавшейся гранаты. Огненные всполохи взметнулись в сиреневое небо неподалеку от национального стадиона, в квартале, где жили в основном тутси. Ландо крепче обнял друга.

– Ты добрый, наивный житель Запада, окруживший себя прекраснодушием и благородными принципами. Ты так и не понял, что наблюдаешь начало конца света. Скоро нас поглотит доселе не виданный в истории ужас, мы будем насиловать, душить, резать, кромсать. Мы будет вспарывать животы женщинам на глазах у их мужей, уродовать мужчин, пока их жены истекают кровью, чтобы быть уверенными, что они увидят смерть друг друга. И пока они на последнем издыхании будут биться в агонии, мы станем насиловать их дочерей, и не один раз, а десять, двадцать. Девственницы достанутся солдатам, больным СПИДом. Первобытность, пом-мачете, ножи и дубины принесут больше бед, чем все американцы с их мудреными бомбами. Но такую войну не увидишь по телевизору. Вы не вынесете и пятнадцати минут нашей войны и бойни. Для вас это безобразно и бесчеловечно. Удел бедных-грязное убийство, они не знают, как убить человека с хирургической точностью, о чем так много говорят попугаи с Си-Эн-Эн после военных брифингов. А мы здесь предадимся убийству в пьяном и наркотическом угаре с таким бешенством, с такой яростью, ненавистью и презрением, понять которые тебе не дано, да и мне тоже. Я говорю «мы», потому что я руандиец и потому что тутси поступят точно так же, когда им представится такая возможность. Я говорю «мы», потому что все мы здесь сошли с ума.

– Я не хочу уезжать.

– Ты еще безумнее, чем я думал.

– Нет, я влюблен. Это одно и то же.

В каких-то ста метрах от Содомы, квартала проституток, взору открывается буколический пейзаж: холм, свежевскопанная земля, повсюду прекрасные цветы. Издалека все выглядит чудесно. Один чиновник из Канадского агентства по международному развитию, который приехал проверять, как используются средства, выделенные его страной на борьбу со СПИДом, как-то спросил у сопровождающего его руандийца: «У вас тоже есть общественные сады?» Простим его. На этом холме какие-то люди все время роют, рыхлят и обрабатывают землю. Издалека может показаться, что это сотни тщательно пропалываемых участков, как на каком-нибудь пустыре в бедном районе Монреаля. «Нет, это новое кладбище, - ответил гид. - На других холмах уже нет места».

Крест получился на загляденье: кривой, словно высохшее дерево, в желтых, синих и зеленых тонах, вместо Христа - Джонни Кэш, не очень-то похож, но не узнать его нельзя - скульптор выгравировал его имя.

Пришли Элиза, Валькур и отец Луи, пожилой и упрямый француз из Шампани, который один делал для больных СПИДом больше, чем все гуманитарные организации страны. Они слушали Джонни Кэша, ожидая, когда подойдут остальные, а тем временем двое парнишек рыли яму, такую глубокую, чтобы в ней поместился ящик. Напрасно Элиза, Валькур и отец Луи оглядывались по сторонам в надежде, что подойдет кто-то еще, - никого, кроме участников других похоронных процессий, поблизости не наблюдалось. Немного погодя показались солдаты, всюду рыскающие, как шакалы, они подошли ровно настолько, чтобы все заметили их присутствие. В этом полумиллионном городе сегодня утром десять зияющих ям уже готовы были принять свои ящики, ближе к полудню закопают еще с десяток. И еще не один десяток - ближе к вечеру, когда немного спадет жара. Подъехало грязное черное «вольво». Из него вышел Ландо с огромным букетом и осторожно бросил его на дно могилы. Он сказал, что ждать больше никого не надо. В банке пригрозили увольнением тем, кого сегодня утром не будет на рабочем месте. Частное радио «Тысяча холмов», которое совсем недавно начало вещание, объявило, что накануне скончался террорист по имени Метод и что всякий, кого заметят на его похоронах, будет считаться ополченцами сил самообороны соучастником, подлежащим уничтожению. К тому же ночью подожгли дом Рафаэля. Он укрылся у Элизы, но она не стала никому об этом говорить, чтобы не пугать. Словно извиняясь, Элиза пожала плечами, отец Луи пробормотал что-то на латыни, языке, который он неизменно употреблял в торжественные моменты либо когда совершал богослужение для друзей. Потом окропил ящик святой водой и сказал: «Метод, тебе не нужны ни мое благословение, ни мои молитвы. Все очень просто, ты брал от жизни лишь удовольствия. От этого ты и умер. Если ты и совершил тысячу смертных грехов, твои вчерашние слова помогут тебе искупить их».

Отец Луи замолчал, увидев, что идет Жантий. Она только что прошла мимо группы солдат, грязно оскорблявших ее. В одной руке она несла свои черные кожаные туфли, в другой - букет синих ирисов. Она шла гордо и прямо, как человек, исполняющий свой долг. «Я взяла отпуск, - прошептала она Валькуру, - я должна быть здесь с тобой. Я пришла не совсем ради Метода. Прости меня за прямоту». Она взяла его за руку и легонько пожала ее. Громко смеясь, к ним приближались солдаты. Стаи ворон терпеливо кружили: над кладбищем, Вдалеке шла семья и несла покойника на носилках, за ними-еще одна траурная процессия, люди, выбившиеся из сил, взбираясь на этот холм. Уже шесть тел ждали своей очереди, когда, закончат копать могилу Методу и выроют ямы для них, В небо поднималась мрачная какофония духовных песнопений, истеричного плача, урчания моторов и гудения клаксонов раздолбанных грузовиков с трассы Момбаса - Кампала, которую окрестили «дорогой СПИДа». В долине, отделяющей Содому, квартал шлюх, от кладбища, располагался грузовой автопарк со всей своей вонью и дымом. Он словно символизировал весь этот город. Ты ставишь грузовик, взбираешься на холм Содомы, чтобы пропустить несколько кружек «Примуса» и вставить пистон, а потом чуть позже оказываешься в свежевырытой яме на холме напротив.

Отец Луи продолжил свою проповедь.

«Мы собрались здесь, чтобы воздать должное достоинству человека, осмелившегося заговорить. Я здесь для того, чтобы сказать ему, что рай для него открыт. Разве можно хоть в чем-то упрекнуть человека, который умирает из-за желания любить? Вера моя укрепляет меня, но лишает всех средств, кроме, пожалуй, того, которым воспользовался Метод силы слова. Поэтому я говорю, что здесь, в Руанде, близок час, когда мы переступим грань человеческого и поразимся беспредельности собственного безумия. Хотел бы я вас успокоить, да не могу».

Священник расправил плечи и окропил могилу святой водой, размашисто разрезав небо крестным знамением, словно благословляя всю страну.

После того как могилу закопали, психоделический крест обложили по кругу камешками, Жантий возложила свой букет, и все погрузились в «вольво» Ландо, Фургон, на котором привезли тело Метода, уже уехал за следующей деревянной коробкой. На выезде из Ньямирамбо, рядом с мечетью, молодые люди из милиции хуту пробивались между машинами, распространяя одну из многочисленных прокламаций экстремистского толка, публикацию которых поощрял правящий режим. Ландо остановился и купил один экземпляр «Иджамбо».

«О чем сегодня пишут наши убийцы?»

Он протянул отцу Луи еженедельную газетенку.

– Говорят о Рафаэле, якобы продвижением по службе он обязан исключительно своим сестрам тутси, которых он подкладывает в постель белого начальника Народного банка. Ландо, вот и о тебе: чтобы отблагодарить директора, Рафаэля и Метода за те кредиты, что они помогли тебе получить, ты им предоставляешь номера в своем отеле для свиданий со шлюхами… естественно, тутси.

– Жантий, - сказал Ландо, - ты здорово влипла. Тебе нельзя возвращаться домой, по крайней мере пока.

Жантий не промолвила ни слова, она была целиком поглощена одним - как бы незаметно намекнуть Валькуру что ее бедро касалось его ноги вовсе не из-за, того, что салон автомобиля был плотно набит людьми, да и рука ее прижалась не случайно. Валькур не был дураком. Отчасти он перебрался в эту страну из-за того, что раньше по малейшему зову нетерпеливой ножки или робко прильнувшей ручки бросался с закрытыми глазами в мутные воды желания. Раньше его заводили и более незначительные детали: взгляд, улыбка, походка. В Монреале он связался с одной из танцовщиц, что парят беспечно, как стрекозы, пока не провалятся в черную героиновую яму. Он вовремя успел ретироваться, но что-то в нем надломилось, он потерял самое живое и дорогое, что есть у человека, - доверие к любимому человеку. Как же горяча была та ножка! Как изящна и хрупка ручка! Но Валькур покинул свою страну не для того, чтобы начать новую полнокровную и приятную жизнь. Единственное, в чем он нуждался - это право провести остаток жизни в спокойной дреме, А тут его разбудили, растолкали, как ребенка, пугают, что если он не встанет сейчас же, то опоздает на праздник. Да, он пообещал, что не бросит Жантий, возьмет ее с собой и будет оберегать почти как приемную дочь. Валькур обманывал сам себя, цепенея от ужаса: он боялся вернуться в полноценную жизнь, но еще больше он боялся, что не сможет приласкать истомившуюся по нежности грудь Жантий, а его член не сможет удовлетворить ее плоть, чей запах и вкус он уже представлял себе. От таких мыслей его бросило в пот и затрясло.

– Тебе нехорошо? - спросила она и взяла его за руку.

Он ничего не ответил, но руки, которую она слегка сжимала, не отнял. Валькур тоже легонько сжал ее руку, закрыл глаза и опустил голову на спинку сиденья. Бог дарил ему самую прекрасную из своих дочерей. Никогда еще Валькур не чувствовал себя таким старым, никогда еще не чувствовал, что конец так близок, но в то же время он ощущал себя настолько свободным. Это и пугало его больше всего. Он всегда считал, что абсолютная свобода - тюрьма. Впервые он страшился того, что намеревался совершить, но уже знал, что это неизбежно. Валькур осознавал глубину предстоящего счастья и бездну боли, в которую добровольно и сознательно погружался. Он чуть крепче сжал руку Жантий, потом впервые заглянул ей в глаза. На ее влажных губах мелькнула тень улыбки. Бернар закрыл глаза, мечтая о том, чтобы все остановилось, жизнь замерла в этот самый миг. Потом все тело, мышца за мышцей, расслабилось. Он мог в мельчайших деталях описать это ощущение: на его глазах словно медленно распутывался клубок, каждая ниточка занимала свое место, и возникал изящный тонкий узор.

До самого отеля они не произнесли ни слова. Ландо с грустной улыбкой наблюдал за этой сценой в зеркало заднего вида.

– Пойдемте, дети, всех приглашаю, помянем Метода. Никто и ничто не должно помешать нам вкусить радости жизни, Мои шашлыки из козлятины куда вкуснее «шведского стола» в отеле, хотя карта вин у них побогаче.

Жантий попала через стоянку в сторону отеля. Бернар остановился, любуясь ее грациозной, чувственной походкой. Она обеспокоенно обернулась, заметив, что его нет рядом.

– Все хорошо?

– Мне нравится смотреть, как ты идешь, и даже страшно становится, насколько мне это нравится.

Они вошли в холл отеля рука об руку. Зозо замер. Замдиректора, проходивший мимо, тоже остановился, однако это не помешало ему сказать:

– Мадемуазель Жантий, вы уволены за самовольную отлучку с работы.

Ландо презрительно бросил:

– Если бы вы знали, как им на это наплевать.

Жантий и Валькур поднялись в номер. Он показал на кровать у раздвижной двери на балкон.

– Ты будешь спать, здесь.

– А ты?

– В другой постели.

– Так ты будешь еще дальше от меня, чем когда я у себя дома.

– Нет. Я буду слушать, как ты дышишь во сне. А ты услышишь мой храп. Твоим запахом пропитаются простыни, а потом стены и ковер. Ты почувствуешь мой запах теперь это не более чем испарение лосьонов, туалетной воды и стареющей кожи. Может быть, он тебе скоро надоест. Вы часто говорите, что мы, белые, пахнем трупами, смертью и склянками. Наши запахи напоминают о пробирках и лабораториях. И потом, Жантий, мне нужно время. Поживем увидим.

– Ты не любишь меня.

– Нет, я слишком тебя люблю. И потом, что ты знаешь о любви, девчонка? В этом все мое несчастье. Ведь ты еще совсем девчонка.

– Я не девчонка. Мне двадцать два, а здесь в этом возрасте уже многое успеваешь повидать. И потом, ты ничего не понимаешь, потому что ты все усложняешь. Ты размышляешь, записываешь. Я знаю потому, что постоянно наблюдаю за тобой с тех пор, как работаю здесь. Ты рассуждаешь, споришь. Когда другие хохочут до упаду, радостно кричат, ты лишь слегка улыбаешься. Смеешься беззвучно или совсем тихо. Если напиваешься, то один, в своем номере. Я знаю потому, что Зозо все знает и мне все рассказывает, надеясь, что я полюблю его, когда его повысят до начальника над мелкими служащими. Для меня он сделает все что угодно. Я засыпала его вопросами о тебе. Хоть девушки и часто ночуют у тебя, я знаю, что ни с одной из них, кроме Агаты, ты не переспал. Я даже знаю, что с ней ты оказался не на высоте, как мужчина. Я говорила со всеми девушками. Они думают, что нравятся тебе, но ты их презираешь, потому что они предлагают себя, а ты отказываешься с ними спать, даже бесплатно. Да, я ничего не знаю о любви белых. Я знаю только тех белых, что смотрят на меня, вытаращив глаза, как та тилапия, которую я приношу им на тарелках, а потом, когда подношу им вторую бутылку пива, они говорят: «Знаешь, я мог бы тебе помочь. Давай выпьем вместе и обсудим это». Руандийцы, по крайней мере, сразу говорят прямо: «Знаешь, ты красивая. Пойдешь со мной вечером?» И кладут руку на спину или на задницу. Я говорю «нет», а они продолжают смеяться и веселиться, Белый же изображает из себя оскорбленного. Улыбка исчезает, и ласковые слова тоже. Третью бутылку пива он заказывает, тыкая пальцем в пустую вторую. И уходит, ни спасибо, ни до свиданья. Про чаевые и говорить нечего, На следующий день он делает вид, что никогда не предлагал мне переспать с ним. Когда ты предложил подвезти меня до дома, я тогда хотела сказать, что люблю тебя, потому что ты никогда не приглашал подняться к тебе в номер. Я знаю, что я красивая, мне говорят об этом с тех пор, как у меня появилась грудь, с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Но я не понимаю, какой прок от этой красоты. В любом случае, это не благословение. Это проклятие. На моем холме ко мне все подкатывали: дядья, двоюродные братья и их друзья. Некоторые были милые и симпатичные, они со мной говорили как актеры из французских или американских фильмов, которые мы ходим смотреть в бары, где есть телевизоры. Перед тем как повалить на циновку, они держали меня за руку, как в кино. Это длилось несколько секунд, Я позволяла себя брать. Они получали удовольствие и уходили, смеясь и приговаривая: «А ты ничего, Жантий». Другие даже не спрашивали разрешения. Они просто делали это. Я хотела сказать тебе в тот вечер, что думала, будто не нравлюсь тебе, потому что ты никогда не предлагал мне пойти с тобой, а я, я этого хотела, ведь ты всегда был такой вежливый и милый, и ничего более, просто вежливый и милый.

– А еще я белый и… богатый.

Почему же он никак не мог понять того, что казалась ей таким очевидным? Конечно, она хотела, что-бы ее любили как белую женщину, как в кино, где только и было, что ласки и долгие поцелуи, букеты цветов и влюбленные мужчины, плачущие от слад-' кой боли. Нет, она не хотела, чтобы он плакал, достаточно знать, что ее мужчина на это способен.

– Я знаю руандийцев, которые тоже плачут от любовной тоски.

Она таких не знала.

– Я хочу, чтобы ты научил меня любви белых.

– Все, что я могу, - научить тебя моей любви. И иногда она ничем не отличается от любви черных.

В соседнем номере испуганно закричала женщина. Потом они услышали шум какой-то возни, громкие крики, грохот падающих стульев на балконе и наконец протяжное и пронзительное «нет», стихшее в глухом шлепке. На металлическом навесе над баром у бассейна лежало распростертое тело Мелиссы, самой худой и страшной проститутки отеля.

– Вот черт! Дрянь! Она специально сбросилась, чтобы мне насолить.

Голый толстый бельгиец махал руками на соседнем балконе. Десантники, усердно загоравшие у воды, подняли головы. Два туриста, плававших в бассейне, остановились, но потом снова принялись за размеренный кроль. Жантий кричала: «Мелисса! Мелисса!» Валькур спросил: «Ты все еще хочешь, чтобы я научил тебя любви белых?» Пролетев три этажа, там внизу на обжигающей алюминиевой крыше лежала и хрипела Мелисса. Жантий истошно кричала. «Он хотел ее убить. Позовите полицию!» Толстяк протестовал: «Просто пьяная, мерзкая шлюха».

Напрасно Жантий кричала, а Валькур пытался вести переговоры и угрожать - руководство отеля так и не вызвало полицию. Глава службы безопасности бельгийского посольства, обедавший в баре у бассейна, взял дело в свои руки. На моего коллегу, объяснил он, напала нищая проститутка, она хотела его ограбить, он защищался, вот и произошел несчастный случай. Посольство, без сомнения, имеющее представление о правилах хорошего тона, займется бедняжкой и возместит ей все медицинские расходы. Бельгиец, похожий на огромную булькающую пивную бочку, стоял рядом в коридоре, вертел своим скрюченным, как запятая, пенисом и соглашался с каждым словом своего вышестоящего коллеги, который в заключение сказал, обращаясь к Валькуру: «Мсье, вы завели все самые плохие знакомства, которые только могут быть. Это рискованно… И потом, скажите мне, может, все-таки не стоит вмешиваться в судьбы этих людей?»

Они обошли все отделения больницы, пронеслись мимо всех убогих кроватей и циновок, описывая Мелиссу персоналу. В отделении скорой помощи даже пришлось повысить голос. Никакую Мелиссу сегодня в БЦК не привозили.

Тело Мелиссы так и: не нашли. Толстый бельгиец провел два дня в посольстве, потом вернулся на родину. В баре Мелиссу сменила другая девушка, которая вот уже несколько месяцев ждала разрешения приступить к работе. На следующий день после происшествия никто о нем уже не вспоминал. Валькур и Жантий отправились подать жалобу в республиканскую прокуратуру. Их принял заместитель главного прокурора, из уважения к Валькуру, как-никак гражданину Канады, страны-донора, которая поддерживает нейтралитет и выделяет средства, закрывая на все глаза, - в общем, замечательная страна.

В нескольких словах Валькур изложил суть дела, подчеркнув, что тело исчезло после того, как сотрудники службы безопасности бельгийского посольства пообещали отвезти его в больницу. Почему бы не спросить у них? Где этот бельгийский консультант? Высокопоставленный чиновник прервал его и развел руками, подобно кюре, который готовится благословить свою паству или произнести длинную проповедь. Представитель республики понимал возмущение канадца, но…

– Мы, пусть и не так давно, как вы, тоже стремимся построить сильное демократическое государство, ищем для этого разные пути. Мы тоже верим в правовое государство и создаем его, хотя и не без местных особенностей, которые порой удивляют, но их необходимо уважать. Вы взываете к правовому государству и полагаетесь на нас. Это знак уважения к нашей демократии, что не может меня не радовать. Вполне очевидно, что вы не являетесь жертвой пропаганды этих презренных тварей тутси, злоупотребляющих добрым отношением нашей республики к ним. Все же позволю себе заметить, что вы водите странные знакомства - среди ваших друзей Рафаэль из Народного банка, который ради собственной выгоды водит своих сестер к белым. Вы также участвовали в подготовке этих, так сказать, показушных похорон некоего Метода, который перед смертью попытался развалить туристический сектор экономики нашей спокойной страны, намекая на чудовищную болезнь, которая так редко встречается, что ее название известно лишь немногим гражданам. Я вам так скажу: мне кажется, что эти ошибочные суждения возникают из-за огромной потребности в поверхностной дружбе, из-за превратностей одиночества. Тутси - народ веселый и доступный. Я понимаю, иностранец может поддаться их чарам, потерять голову и буквально ослепнуть. Но мы сейчас не об этом. Кстати, вы знаете, господин Валькур, что я учился в Канаде. Да, в Лаваль-университете. Но тот французский, на котором там говорят, скорее похож на невнятный креольский лепет, так что я предпочел ему свой негритянский французский и закончил учебу в Бутаре…

Валькур слишком хорошо знал, как африканские «интеллектуалы» обожают торжественные проповеди, напыщенные речи да пространные рассуждения, чтобы осмелиться его прервать.

– Да, я знаю, что университет в Бутаре основал канадский священник, и многие ваши сограждане до сих пор там преподают. Возможно, однажды вы мне объясните, почему здесь они берут на себя труд говорить правильно и в целом нам удается их понять, тогда как у себя дома… Однако, я увлекся… Итак, вы оказались в номере отеля «Тысяча холмов» с молодой женщиной, должен признать, простите меня за прямоту, мадемуазель удивительной красоты, я бы даже сказал, красоты исключительной. Ясно, что она тутси. И, возможно, несовершеннолетняя. Надо бы проверить…

Прокурор что-то нацарапал, потом снял очки от «Армани».

– Эту молодую женщину только что уволили. У нее не было никакой достойной причины находиться в вашем номере. Единственное, что могло привести ее туда, - это ремесло, в котором, скажем так, тутси превзошли всех. Вы знаете, господин Валькур, что эти люди не любят ни бельгийцев, ни французов, всех тех, кто помог большинству хуту вернуть свои права, узурпированные этими тараканами…

Валькур и Жантий стали протестовать. Она была совершеннолетней и хуту и уж точно не проституткой. Высокопоставленный чиновник сухо отрезал, что в наше время поддельных документов выдают больше, чем настоящих.

– Посмотрите на нее, мсье… Этот тонкий нос, кожа цвета молочного шоколада и ее рост, посмотрите на нее, и вы поймете, что ее предки пришли из Эфиопии. Итак, вы в своем номере. Вы слышите крики, выбегаете на балкон. Проститутка тутси лежит на крыше бара у бассейна, несчастный член дипломатического корпуса Бельгии надрывает глотку; он стал свидетелем попытки самоубийства, вот и растерялся, ведь это может бросить тень не только на его достойную карьеру, но и нарушить покой его семьи. Но под воздействием любовных чар, осмелюсь так сказать, вы, господин Валькур, находите здесь какой-то скрытый мотив. Вы спешите в больницу, даже не узнав, была ли необходимость в госпитализации этой самой Мелиссы. Вы оскорбляете достопочтенных докторов, в том числе и начальника службы неотложной помощи, потом являетесь ко мне и обвиняете бельгийского дипломата в непреднамеренном убийстве, а в соучастники записываете еще и офицеров жандармерии, которые забрали девушку, напомню, тогда она была жива. Фактически, если, как вы утверждаете, девушка исчезла, вы обвиняете жандармерию в незаконном лишении свободы и, может быть, даже, отказываюсь этому верить, в убийстве и, соответственно, в том, что они чинят препятствия правосудию, устранив улику, а именно тело вышеназванной Мелиссы. А я вот что вам скажу: юная особа, устыдившись того, что поставила в неловкое положение друга нашей страны, просто-напросто вернулась на свой холм первым же автобусом. Вы по-прежнему желаете подать жалобу?

Жантий яростно сжала руку Валькура, на не-сколько секунд в кабинете воцарилась тишина, которую тут же смял шум рыночной толчеи - напротив прокуратуры располагался базар. Его нестройный хор громогласно заявлял о себе.

– Да, я хочу подать жалобу… на бельгийца и на тех, кто приехал за Мелиссой.

– Так как вы единственная, кто, как выражаются мои ученые коллеги, хочет предъявлять иск в суде, я вас попрошу остаться, чтобы заполнить необходимые бумаги и ответить на вопросы следователей. А вас, господин Валькур, я больше не задерживаю.

– Вы не понимаете, господин заместитель прокурора, это я подаю жалобу и прошу расследовать попытку убийства Мелиссы и ее исчезновение.

– Я знаю, что вам очень нравится Руанда, господин Валькур, а еще, как я замечаю, руандийки, но для того, чтобы вы могли здесь остаться, нужно, что-бы и вы понравились Руанде.

– Может быть, Руанда - это вы?

– Да, господин Валькур, в какой-то мере. Вы можете прийти завтра, чтобы заполнить бланки. Сегодня мы завалены работой.

Да они были завалены работой. Из соседнего кабинета доносился истеричный хохот. В приемной несколько ополченцев из «Интерхамве», присутствие которых на улицах день ото дня становилось все заметней, забавлялись, избивая парнишку. Полицейские смеялись. Трое чиновников, сидевшие за невзрачными школьными столами, что-то медленно выводили карандашами.

Спускаясь по лестнице, они услышали вдогонку: «Господин Валькур, ваш контракт с телевидением все еще действителен, не так ли?»