Кто-то выбросил щенков в мусорный бак. Совсем крошечных. У них еще глаза не открылись. Знатоки утверждают, что им три дня от роду, не больше. Одному из них вставили спички в глаза. Говорят — дети. Сукины.

Двоих — мальчика и девочку — на время взяла наша соседка. Предложила — как откроются глаза — отдать нам.

Нам хотелось девочку. Среди животных, как мне кажется, девочки умней и преданней. Может, это и не так. Может, как у людей. По-разному.

Но через два дня девочка умерла. Остался мальчик. Маленький, черненький кутеночек. В понедельник, на следующий день после смерти его сестренки, моя жена принесла его домой.

Она кормит его из шприца через пипетку. Он съедает по шесть кубиков за раз.

Он последний, кто из них остался в живых. Он дрожит, ему не хватает тепла его матери.

Он не плачет. Он стойкий парень. Он начинает мне нравится. Я не из тех, кто любит сразу и ни за что. Я не люблю собачек за то, что они собачки. Мою любовь нужно заслужить. Мне надо понравиться. А вчера он даже попробовал зарычать. Это характер. Надо же!

Его зовут Горе. Так я решил. Полное имя Егор, если хотите.

Спит Егор в детской зимней шапке моего сына. Моему сыну два года. Но он уже умеет ревновать свою маму к Егору. Такое пшено, а ревнует. Надо же! Тоже — порода.

Люби свою маму! Нам с Егором никто не нужен. Мы будем вдвоем. Два одиночества.

Видите, я тоже большой ребенок.

Мы с тобой похожи, Егор. Я тоже не переношу холода. Когда я голоден — я злой. Но когда мне холодно, я почти несчастен. Я жалок и раним, понимаешь. Еще больше сутулюсь, втягиваю голову в плечи, руки кладу в карманы и иду. Наверное, я иду по делам, но ведь мы с тобой знаем, что я просто ищу где потеплей. И таких мест великое множество. Это чужие места; там я временно, я пришел по делам. И наступает пора уходить. Под снег или дождь. По ветру или против него.

Где тепло, там и родина. Это сказал Максим Горький. На самом деле его звали Алексей Пешков. Максим Горький — это псевдоним. Вроде клички. Тоже, видать, несладко было.

Ты еще маленький. Не понимаешь.

Когда ты вырастешь, мы будем вместе искать нашу «родину». Потому что я бездельник и бродяга. Я ночую то у жены, то у сестры, то у любовницы… вчера ночевал у одноклассника, а завтра… Черт его знает, где я буду завтра.

Мы с тобой похожи, Егор, мы с тобой одной породы — дворянской. Это жутко старая порода. Закаленная. Битая. Сколько крови в нас намешано! И немецкой, и французской, и какой только хочешь! Но предки у всех одни — волки.

Боишься волков? Не бойся. Я рядом. Жмись ко мне, так теплее. И спи. С закрытыми глазами все равно особо не разгуляешься. Спи.

Где тепло, там и родина. Это про нас сказал человек. Но это звучит очень горько.

Чем ты собираешься его кормить? Я еще стараюсь отшутиться:

— Грудью.

— Ты себя прокормить не можешь. Куда тебе собаку заводить. Она у тебя сдохнет от голода.

— Я ведь не сдох. Живу.

— Разве это жизнь! Посмотри на себя в зеркало. Ты скоро просвечиваться будешь.

Честно говоря, это начинает меня злить. Мне двадцать пять, ей двадцать восемь лет. Ей кажется, что такая несерьезная разница дает ей право читать мне…

— Сколько тебе лет? — спрашивает она, прекрасно зная мой возраст. — Какая может быть собака? Тебе ребенка кормить нечем! Ты фруктов ему не в состоянии купить!

— При чем тут ребенок?

Она раздувает ноздри и тяжело вздыхает. Видимо, пытается продемонстрировать свое возмущение.

— Значит, ребенок ни при чем! И жена ни при чем! Хорошо! А я?

— Что — ты?

— Я тебя интересую?

— Допустим.

— Допустим?

Я беру из пачки сигарету, закуриваю.

— Ксюша, чего ты хочешь?

— Я хочу жрать!

Она не сказала, а выкрикнула мне эти слова в лицо. И как-то так постарела… Не знаю. А это слово «жрать» мне вдруг таким грязным показалось. Такое отвращение я почувствовал, что меня чуть не стошнило. Однако внешне я остался совершенно спокойным.

— В смысле, ты хочешь есть? — спрашиваю.

— Да! Есть!

Почему я терплю, думаю я. Свою жену, которую, в отличие от этой суки, хотя бы уважаю, я мог ударить за менее наглое поведение. Я говорю ей:

— Ксюша, если ты хочешь покушать — поешь. В холодильнике лежат пельмени. Колбаса.

Она наигранно смеется и тут же обрывает смех.

— А кто, — спрашивает она медленно, — купил эти пельмени? Купил хлеб, колбасу, яйца?.. Кто купил сигареты, которые ты куришь? Кто вообще все всегда покупает?

Это попрек. Мы все очень боимся попреков. Но некоторые из них заслуживаем.

* * *

Сегодня у тебя открылись глаза. В прямом и в переносном смысле. Ведь, возможно, прижимаясь ко мне вслепую, ты думал, что я твоя мать. А теперь ты видишь, что внешне я совсем не похожее на тебя существо.

Впрочем, широко открытые глаза еще не признак хорошего зрения.

Но если ты все-таки видишь, скажи, как тебе этот мир? Как тебе я? А моя жена? Молчишь? Мудро. Весьма. Вот что я тебе скажу. У тебя очень правильный взгляд на все это. Дай лапу!

Извини. Я немного выпил. Ты не пьешь? Согласен. Рано. Еще молоко на губах не обсохло.

Я тоже не пью. Не пью, не пью, а потом — раз! — и в драба-дан. Как собака. Прости. Вырвалось.

На самом деле я собак уважаю. А тебя — особенно. Ты мне симпатичен. Ты молчишь. Не перебиваешь. Слушаешь. Мало гадишь. Много ешьт-Сам ты черненький, а на груди белое пятнышко. О чем говорит это белое пятнышко? О многом!

У нас у всех есть белые пятна, куда не ступала нога человека.

Ну что ж ты дрожишь, Горюшка? Что ты трусишься?

Не надо. Им только покажи слабину, сразу набросятся. Ничего. И у нас будут клыки.

* * *

Как всегда после студии, стоим у метро. Посасываем пиво. У Кости Данелюка настроение вроде этого неба — мрачное.

Он спрашивает:

— Бухал вчера?

— С чего ты взял?

— Глаза красные.

— Не спал я.

— Пишешь?

— Пишу, — говорю, — записки бездельника.

— Это что — название такое?

— Вроде того.

— Интересно.

Молчим. Даня лезет в карман, затем, спохватившись, заявляет:

— А я курить бросил.

— Поздравляю. Я закуриваю.

— Знаешь, — говорю, — лет пять назад встречался с одной пару месяцев. На Новый год она пригласила меня к себе. С родителями познакомить. Батя ее — полковник — спрашивает меня: «Вы, молодой человек, чем занимаетесь?»

«Да так, — говорю, — стихи пишу». «Понятно, — говорит он, — еще один бездельник». Подходит какой-то бомж. За пустой бутылкой. Просим подождать.

— А я собаку завел.

— Серьезно?

— Назвал Горе.

Даня недовольно качает головой:

— Ну и клички у вас. Аж жить не хочется.

— Полное имя Егор.

— Другое дело. А то смотри: как корабль назовете, так он вам и поплывет.

— Так то корабль. Вон подлодка, слышал? «Курск», а того… Даня отдает свою бутылку бомжу. Смотрит в небо.

— Ты чего, — спрашиваю, — угрюмый такой?

— Это все работа…

Дует ветер. Качает кроны тополей. Собирается дождь. Это по ту сторону окна. А по эту мы сидим за столом. Пьем. Беседуем. Закуриваем. Курим. Нас много для такой маленькой кухоньки. Нас слишком много. Я, Данелюк и прочие. Именно так.

Сигаретный дым стоит так плотно, что самому уже можно не закуривать. Сиди себе и вдыхай.

Данелюк пьян. Его полное лицо раскраснелось. В уголках глаз собрались тоненькие морщинки, как будто он улыбается. Но он не улыбается. И я не улыбаюсь. Иногда ради приличия покажу свой фирменный оскал и снова в кого-нибудь «втыкаю». В Даню. Мне на него смотреть интересно. И слушать. О чем он там?

— Ну пошел я за ней. Она такая высокая на каблуках. Ну, ноги, конечно. Штаны… белые, просвечиваются. Трусы такие — сабля в жопе. Бедрами виляет так, что становится тесно. Смотрю, она ищет мороженое. Ну, точно! А я хочу подойти к ней и предложить пива.

— Почему?

— Потому что я сам хочу пиво.

— Но ведь она хочет мороженое.

— Правильно. Но я хочу быть самим собой и хочу пиво.

— Ну и купил бы себе пиво, а ей предложил бы мороженого.

— Не понимают, — разочарованно произносит Даня.

— Чего мы не понимаем?

— Я к одной подошел в метро и спрашиваю: «Хотите, я почитаю вам свои стихи?..»

— Ну и?!

— Не понимают, — повторяет он.

— Я тебя понимаю, — говорю.

— Серьезно?

— Чтоб я сдох! Давай выпьем. Мы выпиваем. И они выпивают.

Приходит Арестович. Или он давно уже был? Ему наливают рюмочку.

— Мне нельзя, — отказывается он, — я за рулем.

— Ничего, — успокаивает его Данелюк, — пей, я поведу. И мы выпиваем.

Утро должно быть серым, туманным, с дождем и молнией. Тогда оно будет соответствовать состоянию моего здоровья.

Знаю, всем плохо. Даже Арестовичу. Но утром мне всегда хуже всех.

Воды…

Я слышу звон колокольчика! По ком звонит колокольчик? Вот в чем вопрос.

— Леня! К телефону!

— Слышу! — я переступаю через несколько трупов. — Кто там?

— Жена.

Нашла, значит. Надо же. Нашла, геолог! В коридоре никого нет. Трубка ждет меня на полу, рядом с телефоном. — Я слушаю.

— Егор умер. — Что?

— Егор умер ночью.

— От чего?

— Я не знаю. Ночью поднялась его кормить, а он мертв.

— Может, ты его придавила?

— Ну что ты мелешь! Я все утро проплакала.

— Ладно, не расстраивайся.

— Когда ты будешь?

— Буду. Пока.

Я кладу трубку. Плетусь на кухню. Там незнакомая девушка моет посуду.

— У нас курить нету? — интересуюсь.

— Не курю.

Она чихает, прикрыв лицо мокрыми руками, и добавляет:

— Правда.

— Скажите, мадам, существо не больше моей ладони может испытывать тоску?

— Существо не больше ладони? — она пожимает плечами. — Крыса, что ли?

— Сама ты…

Я выхожу в прихожую. Поднимаю трубку и набираю единственный номер телефона, который я знаю на память. — Да?

— Это я.

— Привет, — совсем сухо.

— У меня несчастье.

— Какое? — теперь в ее голосе слышны неподдельные нотки тревоги. — Что случилось?

— Горе умер.

— Кто умер?

— Щенок. Молчание.

— Только что узнал, — говорю.

— Ты специально? — спрашивает она.

— Что?

— Большая трагедия?!.

Отчего она так меня раздражает? И если уж так сильно раздражает, чего я все время ей звоню? Я знаю ответ на этот вопрос.

Когда-то давно, раз или два, мне с ней было легко и просто. Набирая номер ее телефона или приезжая к ней, я который раз надеюсь, что снова будет легко и просто…

— Ксю, я сейчас приеду.

— Как хочешь… И я еду.