Коварные письма

В ночь на 19 января 1730 года в московском Лефортовском дворце (он и поныне стоит на берегу Яузы) умер Пётр II — недолеченная оспа и воспаление лёгких оборвали жизнь последнего мужского представителя династии Романовых.

Члены Верховного тайного совета, высшего государственного органа страны, должны были решать судьбу монархии. Пятнадцатилетний император не оставил наследника и никакой воли по этому поводу выразить не успел. По завещанию же Екатерины I в случае смерти Петра II бездетным престол должны были унаследовать её дочери Анна и Елизавета. Но, во-первых, само это завещание было весьма сомнительным; во-вторых, в «эпоху дворцовых переворотов» такие вопросы решались не правом, а «силой персон» в ходе борьбы придворных группировок.

В январе 1730 года министрами Верховного тайного совета были князья Голицыны, чьи предки соперничали с Романовыми на «выборах» царя в 1613 году. Старший, Дмитрий Михайлович, был президентом Камер-коллегии; младший, фельдмаршал Михаил Михайлович, один из лучших российских полководцев Северной войны, командовал расположенной на Украине армией. Наиболее близкими к Петру II были князья Долгоруковы — ведавший царской охотой Алексей Григорьевич (его дочь только что стала царской невестой), опытный дипломат Василий Лукич и недавно вернувшийся из завоёванных персидских провинций фельдмаршал Василий Владимирович. Формальным главой этого «правительства» был пожилой канцлер (так называли в России президентов внешнеполитического ведомства — Коллегии иностранных дел) Гавриил Иванович Головкин, но истинным руководителем российской дипломатии был его заместитель — бывший немецкий студент, ставший российским бароном Андрей Иванович Остерман.

На ночном совещании князь Д.М. Голицын пресёк попытку клана Долгоруковых объявить о якобы подписанном Петром II завещании в пользу своей невесты. Вслед за тем отпали кандидатуры дочери Петра I Елизаветы и её племянника, сына умершей в 1728 году Анны Петровны Карла Петера Ульриха: первая была слишком молода, да и появилась на свет до брака родителей, а второй — младенец, от имени которого на власть мог претендовать выпровожденный из России отец — герцог Голштинский. Тут-то и вспомнили о митавской затворнице. Голицын предложил избрать на российский престол природную московскую царевну и герцогиню Курляндскую Анну.

Выбор казался наилучшим. Старшая сестра Анны, Екатерина, отличалась решительным характером и состояла в браке с герцогом Мекленбургским — первым скандалистом среди германских государей, изгнанным из своего герцогства. Младшая, Прасковья, состояла в тайном браке с гвардейским подполковником И.И. Дмитриевым-Мамоновым. Бедная вдова, много лет просидевшая в провинциальной Митаве, не имела ни своей «партии» в Петербурге, ни заграничной поддержки. Официальный протокол заседания утвердил введение в состав совета фельдмаршалов В.В. Долгорукова и М.М. Голицына и зафиксировал: «Верховный тайный совет, генерал-фельдмаршалы, духовный Синод, тако ж из Сената и из генералитета, которые при том в доме его императорского величества быть случились, имели рассуждение о избрании кого на российский престол, и понеже императорское мужеского колена наследство пресеклось, того ради рассудили оной поручить рождённой от крови царской царевне Анне Иоанновне, герцогине курляндской».

Кандидатура Анны прошла единогласно. Но вслед за этим Голицын предложил собравшимся «воли себе прибавить». «Хотя де и зачнём, да не удержим этова», — откликнулся на его заявление В.Л. Долгоруков. «Право де, удержим», — настаивал Голицын и пояснял: «Буде воля ваша, толко де надобно, написав, послать к ея императорскому величеству пункты». Именно так, рассказывал Василий Лукич на следствии в 1739 году, была провозглашена идея ограничения самодержавной монархии и появились на свет «кондиции», менявшие вековую форму правления. В черновом журнале совета было указано, что «кондиции» (позднее названные императрицей «коварными письмами») были составлены «собранием» Верховного тайного совета «в присутствии генералов-фельдмаршалов». В течение ночи и утра 19 января документ подвергался правке и в окончательном виде состоял из следующих пунктов:

«…Того ради, чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее моё попечение и старание будет не токмо о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении православные нашея веры греческаго исповедания, та-кожде по принятии короны росиской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять. Ещё обещаемся, что понеже целость и благополучие всякаго государства от благих советов состоит, того ради, мы ныне уже учреждённый Верховный тайный совет в восми персонах всегда содержать и без оного Верховного тайного совета согласия:

ни с кем войны не всчинать;

миру не заключать;

верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать;

в знатные чины, как в статцкие, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и протчим войскам быть под ведением Верховного тайного совета;

у шляхетства живота и имения и чести без суда не отимать;

вотчины и деревни не жаловать;

в придворные чины как руских, так и иноземцов, без совета Верховного тайного совета не производить;

государственные доходы в росход не употреблять и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать, а буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны росиской» {94} .

Официальный список этой окончательной редакции «кондиций» в журнале совета был подписан всеми его членами (в том числе и Остерманом), за исключением В.Л. Долгорукова, который должен был ехать в Митаву — в качестве «нейтральной» фигуры посла ему было удобнее уговаривать Анну принять эти условия. Те же шесть подписей стояли под сопроводительным письмом курляндской герцогине. Послание содержало и утверждение о её избрании не только Верховным тайным советом, но «и духовного и всякого чина свецкими людьми», однако «верховники» при объявлении имени Анны другим представителям знати, находившимся во дворце, о «кондициях» не сказали.

Составление необходимых документов затянулось до вечера 19 января, когда в обстановке секретности три представителя совета — В.Л. Долгоруков, сенатор М.М. Голицын-младший и генерал М.И. Леонтьев — отправились в Курляндию. Одновременно Москва была оцеплена заставами, и выехать из города можно было лишь по выданным правителями паспортам. Быстрые и решительные действия «верховников» позволили им выиграть время и не допустить дискуссий о порядке престолонаследия, но не могли не вызвать подозрений со стороны недовольных, по тем или иным причинам, решениями правителей.

Ещё ночью зять канцлера Головкина и генерал-прокурор П.И. Ягужинский заявлял: «Теперь время, чтоб самодержавию не быть», — и просил «прибавить нам как можно воли». Однако, оказавшись за пределами избранного круга правителей, быстро переменил позицию. 20 января он тайно отправил камер-юнкера Петра Сумарокова в Митаву — доложить Анне о подлинных обстоятельствах её избрания и посоветовать, «чтоб её величество просила от всех посланных трёх персон такого писма за подписанием рук их, что они от всего народу оное привезли». Ягужинский предостерегал герцогиню от подписания «кондиций» и поручал посланцу «донести её величеству, что де может быть, не во многих персонах оное учинено, однако чтоб её величество была благонадёжна, что мы все её величеству желаем прибытия в Москву».

Посольство прискакало в Митаву в семь часов вечера 25 января. Забытой герцогине на 38-м году жизни предстоял важнейший выбор — принимать или не принимать корону Российской империи на предложенных условиях. Может быть, отказ был бы лучшим вариантом для её репутации, да и для всей отечественной истории — тогда в учебниках не было бы ни «засилья иноземцев», ни бироновщины… Но как было природной царевне отвергнуть такое предложение? И могли ли близкие ей люди удержаться от искушения стать придворными императрицы?

Немедленная аудиенция принесла успех — наутро Долгоруков отправил гонца обратно с доношением, где сообщал: Анне объявили, «что избрали её величество на росиский престол, и просили, чтоб изволила потписать посланные с нами кондиции. Её величество изволила печалитца о преставлении его величества, а потом по челобитью нашему повелела те кондиции перед собою прочесть, и выслушав, изволила их потписать своею рукою тако: по сему обещаю всё без всякого изъятия содержать. Анна». Росчерком пера самодержавная монархия в России стала ограниченной — ровно на месяц. Большинство подданных об этом никогда не узнали, но при ином раскладе политических сил эти ограничения могли бы стать рубежом в нашей истории.

«Кондиции», ограничивавшие власть императрицы в пользу Верховного тайного совета, Анна подписала 25 января, а спустя месяц разорвала. 1730 г. РГАДА  

Сумароков с помощью курьеров саксонского посла сумел прорваться в Курляндию — но прибыл в Митаву то ли 26-го, то ли 27 января; по приезде был найден, «окован» и после допроса отправлен в Москву. Трудно сказать, успела ли Анна узнать что-либо о событиях в Москве и существовании противников «верховников», но разборки между московскими гостями могли вызвать подозрения, что не всё так однозначно, как ей говорили официально.

Послы побоялись сразу отправить подписанные бумаги «за опасностию, чтоб каким нещастием в дороге не утратились», и передавали, что государыня выедет в Россию 28-го или 29-го числа. В Москве же «верховники», кажется, были уверены в исходе дела и 28 января отправили очередного гонца с наказом: «…когда её величество изволит подписать по прошению нашему отправленное с вами к подписи её величеству известное писмо, то оное, нимало у себя не удержав, изволите сюды прислать з генералом маеором Леонтьевым». Документы последних дней января свидетельствуют, что министры нервничали, собирались необычно часто: в черновом журнале указаны не отмеченные в издании протоколов заседания Верховного тайного совета 22, 30 и 31 января. За решением не слишком сложных вопросов текущего управления (о выделении денег на строительство крепостей, ссылке колодников в Сибирь, присвоении очередных воинских чинов) «верховники» напряжённо ждали известий из Курляндии.

Двадцать восьмого января из Митавы выехал генерал Леонтьев с подписанными «кондициями» и поскакал курьер с письмом самой Анны, скорее всего, продиктованным ей опытным Василием Лукичом. Императрица сообщала:

«…повинуяся той божеской воли и прося его, создателя, помощи и к тому ж не хотя оставить отечества моего и верных наших подданных, намерилась принять державу того государства и правителствовать, елико Бог мне поможет», — далее же как бы от себя поведала: «…пред вступлением моим на российский престол, по здравом разсуждении, изобрели мы за потребно для ползы российского государства и ко удоволствованию верных наших подданных, дабы всяк могли мы видеть горячесть и правое наше намерение, которое мы имеем ко отечествию нашему и к верным нашим подданным, и для того, елико время нас допустило, написав, какими способы мы то правление вести хощем, и подписав нашею рукою, послали в Тайный верховный совет».

Этот документ был «изодран» Анной 25 февраля 1730 года вместе с «кондициями». Но пока он давал «верховникам» возможность публично объявить о согласии государыни принять престол, добровольно ограничив свою необъятную власть для блага державы и «ко удоволствованию верных наших подданных». 1 февраля подписанные Анной «кондиции» и закованный в кандалы Сумароков были доставлены генерал-майором М.И. Леонтьевым в Москву. На следующий же день «верховники» арестовали Ягужинского и всех, кто знал о миссии его посланца.

Василий Лукич остался в Митаве — ему предстояло не выпускать из-под контроля императрицу, пока новая форма правления не утвердится. Секретность и быстрота должны были обеспечить осуществление дерзкого замысла. Если бы в то время существовали современные транспортные возможности, то, пожалуй, немедленное прибытие растерянной Анны могло бы упрочить положение Верховного тайного совета. Подтверждение «кондиций», издание торжественного манифеста о новом порядке правления и проведение присяги поставили бы власти империи перед свершившимся фактом, а недовольные не успели бы организоваться. Затем должны были последовать коронационные торжества, раздачи от имени новой императрицы чинов, наград и должностей и отправка подальше от столицы — в полки, в персидские провинции, на воеводства и губернаторства — противников «верховников». Сторонники других членов царского дома (Екатерины Мекленбургской, Елизаветы Петровны, «голштинского» принца, царицы Евдокии) не представляли реальной силы и не выступали самостоятельно. Всё это сулило извгстные шансы на успех — хотя бы на какой-то срок.

Но время работало против «верховников». Добиться ограничения самодержавной власти оказалось куда легче, чем организовать быструю доставку императрицы к «верным подданным» за 1124 версты — такой длины, по данным Ямской канцелярии, был путь от Митавы до Москвы через Псков и Новгород. Надо было срочно добыть деньги (Анна попросила на «подъём» десять тысяч рублей) — выручил богатый купец, президент рижского магистрата Илья Исаев; разыскать «сани крытые, в которых бы можно лежать». Лифляндский губернатор генерал П.П. Ласси докладывал, что собрать лошадей и 130 подвод для царского «поезда» раньше 29 января невозможно; всего же для доставки Анны со свитой необходимо было по пути следования приготовить не менее 1500 подвод, что превышало возможности ямской службы.

«Верховники» вынуждены были сами отдавать распоряжения об устройстве дополнительных подстав, подготовке подвод за счёт крестьян и «градских жителей» и назначении к ямам и подставам по унтер-офицеру и пяти рядовым из близрасположенных полков. К тому же российская императрица не могла путешествовать с курьерской скоростью: её ждали торжественные встречи с войсковыми «паратами» и молебнами. Кроме того, надо было обеспечить ей достойный ночлег — Долгоруков требовал найти в Новгороде «дом такой, чтоб в котором или очень давно жили, или недавно построен, чтоб тараканов не было». Срочно надо было организовать похороны бывшего самодержца — не могла же государыня въехать во дворец, где лежит тело её предшественника.

Только утром 29 января Анна Иоанновна тронулась в путь. Манштейн сообщал в мемуарах, что «верховники» потребовали от Анны оставить фаворита в Митаве. В сохранившейся переписке князя Василия Лукича упоминаний о Бироне нет, однако один из пунктов «кондиций» ясно предписывал императрице без согласия «верховников» «в придворные чины, как русских, так и иноземцев… не производить», что исключало появление каких-либо особо приближённых к ней «сильных персон» при дворе.

Новоиспечённая монархиня отправилась в путь со свитой из нескольких дам, мундкоха, мундшенка, повара, лакеев, конюхов, гайдуков и солдат охраны. Среди шестидесяти трёх человек царского «поезда» ни Бирон, ни кто-либо из его семейства не значится. Однако уже в Москве при Анне каким-то образом оказался младший сын фаворита Карл Эрнст; можно предположить, что императрица не рискнула взять любимца с собой и он прибыл позднее.

«Журнал походу от Митавы в Москву её величества государыни Анны Иоанновны» фиксирует передвижение царского «поезда»:

«Генваря 29-го числа изволила её величество из Митавы пойти в 9-м часу пополуночи. <…>

В Ригу прибыть изволила во 2-м часу пополудни, где её величеству учинена церемониалная встреча, також ис пушек и из мелкого ружья была палба.

Из Риги изволила пойти 30-го числа в 11-м часу пополуночи. <…>

На Ропскую почту изволила прибыть в 8-м часу пополудни; поужинав, изволила её величество почивать в своих санях, а в путь пошла в 5-м часу пополуночи. <…>

Февраля 1-го числа. <…>

В Печерской монастырь изволила её величество прибыть в 9-м часу пополудни. Встречал её величество того монастыря архимандрит в ризах с крестом. По прибытии своём изволила пойти в соборную того монастыря церковь и прикладывалась к образам, из церкви изволила пойти в кельи и в них кушать и потом изволила почивать в своих санях.

2-го числа из Печерского монастыря изволила пойти в 6-м часу пополуночи.

Во Псков изволила прибыть в 11-м часу пополуночи. Встречал её величество псковский архиерей Рафаил. Кушать изволила в доме архиерейском, а в вечеру пели навечерницу в хоромах, потом её величество изволила почивать.

3-го числа часу в 5-м пополуночи изволила слушать всеношную в тех же покоях и потом изволила быть в соборной церкви у обедни. Кушать изволила в доме воеводском.

Из Пскова пойтить изволила во 12-м часу пополуночи.

На Загорской ям изволила прибыть в 4-м часу пополудни и изволила кушать, а в путь пошли в 5-м часу.

4-го числа в 9-м часу пополуночи изволила прибыть в сельцо Колёсное и тут кофий кушала. Ис того селца изволила пойти в 10-м часу пополуночи ж. В деревню Голени изволила прибыть во 12-м часу, в которой и кушали. Из Голеней пошли в поход в 1-м часу пополудни.

В Новгород изволила прибыть в 6-м часу пополудни. Для прибытия её величества была ис пушек и от стоящих в строю полков из ружья стрелба. А по прибытии в Новгород изволила взьехать на учреждённой для её величества двор вышневолочца Сердюкова, и откушав, изволила почивать.

5-го числа поутру изволила её величество кушать кофий, обедать изволила в 11-м часу пополуночи, а в 4-м часу пополудни изволила быть в соборе и в протчих церквах и при-кладыватца к святым мощам и оттуды изволила пойти в дом губернаторской, в котором откушав, изволила прибыть на двор Сердюкова и опочивать.

6-го числа пополуночи в 8-м часу изволила из Новагоро-да пойти. <…>

8-го числа пополуночи в 8-м часу изволила прибыть в Вышней Волочок, и побыв с час, изволила пойти в поход. <…>

В Торжок изволила прибыть в 5-м часу пополудни, и пе-ременя подводы, изволила пойти того ж часа в свой путь. <…>

9-го числа пополуночи в 9-м часу изволила её величество прибыть во Тверь, и побыв с час, изволила пойти в путь.

В Клин изволила прибыть в 6-м часу пополудни, и в побыв в хоромах с час, изволила в своих санях почивать.

Из Клина изволила пойти в 11-м часу пополудни.

10-го числа в 7-м часу пополуночи изволила прибыть в Чашниково и тут изволила кушать в 11-м часу, где встречали её величество синодалные члены.

Ис Чашникова изволила пойти во 12-м часу.

Во Всесвяцкое изволила прибыть в 3-м часу пополудни» {98} .

Почти две недели добиралась Анна до Москвы. Дорога была ей знакома, но теперь она ехала в качестве российской императрицы, участвуя по пути в торжественных церемониях и молебнах и, конечно, принимая челобитные подданных, не подозревавших, что государыня лишена реальной власти. Может быть, как раз наблюдая поклонение чиновных и «подлых», она задумалась, насколько подписанные ею «кондиции» отвечают их представлениям о форме правления.

Стоит отметить, что путешествие царской особы в те времена были далеко не комфортным вояжем: медленный обоз из перепрягаемых крестьянских кляч, ухабы на дорогах, ямские дворы и крестьянские избёнки, где приходилось пить «кофий». «Журнал походу от Митавы» сообщает, что несколько раз «изволила её величество почивать в своих санях» на морозе — видимо, домов без тараканов так и не нашли…

 

Московская «оттепель»

Второго февраля «верховники» получили долгожданные «кондиции» и сразу же объявили в Кремле о принятии Анной престола на их условиях. От таких новостей шляхетство пришло в смущение — с чего это государыня сама себя изволила ограничить? Князь Дмитрий Михайлович дискуссии не допустил, но предложил собравшимся самим разработать и подать в совет проекты нового государственного устройства.

Возможно, «верховники» ожидали встретить одобрение своим действиям, ведь они предложили гарантии от монаршего произвола — бессудной опалы и конфискации имущества, от чрезвычайных податей и взлёта временщиков. Пока Анна медленно двигалась к столице, в зимней Москве наступила небывалая политическая «оттепель». Недавно привыкшие к бритью бород и европейским камзолам дворяне, ещё помнившие дубинку императора и его грозные (по выражению Пушкина, «писанные кнутом») указы, приступили к сочинению новой формы правления.

Сами «верховники» в эти дни тоже составляли свою программу — «пункты присяги». «Пункты» гласили, что страной будут править восемь пожизненных министров, а в случае смерти кого-нибудь из них оставшиеся «обще с Сенатом» должны выбирать замену «ис первых фамилей, из генералитета и из шляхетства людей верных и обществу народному доброжелателных». Если же «случитца какое государственное новое и тайное дело, то для оного в Верховной тайной совет имеют для совету и разсуждения собраны быть Сенат, генералитет, и калежские члены, и знатное шляхетство». Сенат и прочие центральные учреждения должны были формироваться путём выборов «из фамилных людей, из генералитета и из знатного шляхетства». Благодаря такому порядку, декларировали «верховники», «шляхетство содержано быть имеет так, как и в протчих европейских государствах, в надлежащем почтении и в ея императорского величества милости и консидерации».

Правители обещали «шляхетство в салдаты, в матрозы и протчие подлые и нижние чины неволею не определять», жалованье давать «сполна без задержания» и не отбирать движимое и недвижимое имущество даже у «сродников» осуждённого преступника. «Приказных людей» надлежало «производить по знатным заслугам и по опыту верности всего общества, а людей боярских и крестьян не допускать ни х каким делам». Купечеству обещали оказывать «призрение» и «отвращать от них всякие обиды и неволи, и в торгах иметь им волю», а «крестьян податми сколко можно облехчить».

С 5 по 7 февраля в совет были поданы семь дворянских проектов. Их авторы, как и «верховники», проявляли единодушие в стремлении расширить права дворян, но не доверяли правителям, тем более что многие знатные персоны рассчитывали на собственное вхождение в верховную власть.

Наибольшее значение имел самый представительный из проектов — «проект 364-х» (по числу подписей). Он, как и остальные, отражал чаяния пережившего годы войн и реформ служилого сословия: об отмене закона о единонаследии 1714 года, определении сроков дворянской службы, неназначении дворян рядовыми солдатами и матросами и «порядочном произвождении».

Но главным был вопрос о власти. «Проект 364-х» предлагал создать «Вышнее правительство» из двадцати одной «персоны». Это правительство, а также Сенат, губернаторов и президентов коллегий предлагалось «выбирать и балатировать генералитету и шляхетству… а при балатировании быть не меньше ста персон». Таким образом, проект предусматривал упразднение Верховного тайного совета в его прежнем качестве и, что не менее важно, устранение его членов от процедуры пополнения своих рядов. Кроме того, большинство проектов (проекты «364-х», «пятнадцати», «тринадцати» и «двадцати пяти») предлагали распространить принцип выборности не только на членов Верховного тайного совета, но также на сенаторов, президентов коллегий и губернаторов.

Принять такое устройство «верховники» вряд ли могли — оно означало бы их отстранение от власти. Они согласились лишь на увеличение своего состава («верховного правления») на пять человек, признали возможными выборы сенаторов — при условии, чтобы в обоих случаях в выборном «собрании» «было всегда одна половина из фамилных, а другая из шляхетства».

Они сделали и ещё один шаг — предложили, чтобы дворянство избрало «годных и верных отечеству людей от дватцати до тритцати человек и утвердили б их письменно так, что оне внизу написанным порядком к пользе отечества сочинят и утвердят, и то имеет вечно твёрдо и нерушимо быть». При этом новые законы должны были бы последовательно и единогласно приниматься сначала депутатами, затем Сенатом и самим советом. Таким образом, «верховникам» была бы гарантирована решающая роль в управлении. Но идея созыва такого «учредительного собрания» была, возможно, даже слишком смелой и осталась погребена в бумагах совета; современники не знали о работе «верховников» над собственным вариантом «конституции».

Они молчали — видимо, не желая объявлять о своих планах, не совпадавших с самым массовым «оппозиционным» проектом. Но в Москве 1730 года уже вовсю спорили о новой форме правления: «Одни хотят ограничить права престола властью парламента, как в Англии; другие — как в Швеции; иные думают сделать престол избирательным, по примеру Польши; иные же, наконец, высказывают мнение, что нужно разделить всю власть между вельможами, находящимися в государстве, и образовать аристократическую республику».

Вопрос о власти расколол «генералитет» (чины первых четырёх классов по Табели о рангах): одни склонялись к компромиссу с «верховниками»; другие (в том числе руководство Военной коллегии, трое из шести сенаторов, президенты и советники ряда коллегий) требовали ликвидации Верховного тайного совета. Но в спорах участвовало ещё около четырёхсот дворян низших рангов — они оставили свои подписи на проектах и засвидетельствовали знакомство с «кондициями».

Кто они были? Старые служивые, прошедшие огонь, воду и медные трубы Петровских реформ; посланные в своё время за границу «пенсионеры», капитаны и лейтенанты нового флота; боевые офицеры, заканчивавшие карьеру на должностях провинциальных воевод и комендантов, в Сенате, в полиции, в новых коллегиях. В центр событий попали бывшие денщики Петра I, вызванные на смотр армейские офицеры, ожидавшие новых постов бывшие прокуроры или «нарочные», назначенные Сенатом для сбора недоимок в провинциях. Уничтожавший императорскую власть проект подписали старшие чины московской полиции во главе с обер-полицмейстером, отрешённые от должности проворовавшиеся чиновники и молодые камергеры и камер-юнкеры двора. Рядом с носителями старинных чинов «стольников» и «жильцов» подписи ставили представители иного поколения — к примеру, обучавшийся в Париже и прикомандированный к Академии наук (и одновременно являвшийся агентом французского посольства) Алексей Юров и «архитектурного и шлюзного дела мастер» Иван Мичурин.

Более половины из тех, кто подписывал оппозиционный «проект 364-х» и чьи чины нам известны (199 человек), являлись полковниками и коллежскими советниками (38), подполковниками (39), майорами и коллежскими асессорами (55), капитанами и соответствующими чинами прочих ведомств (67). Из 219 человек, чей возраст нам известен, почти три четверти составляли люди зрелые и пожилые (от сорока одного до шестидесяти лет). 93 человека из 210, данными о чьём землевладении мы располагаем, обладали имениями с количеством крепостных от 101 до пятисот душ, у сорока пяти человек было более полутысячи душ, у шестидесяти — менее ста. Только у двенадцати человек вотчин не было.

«Университеты» таких ветеранов описал в марте 1730 года 55-летний капитан Вятского драгунского полка Пётр Борисович Неелов: «В службу записан из недорослей; с 700 по 702 год служил в гусарех, а в 702 году написан в Вяцкой драгунской полк в драгуны и был капралом, ротным квартермистром и вахмистром, потом произведён в 709 году от Меншикова в прапорщики, в 712 от генерал-адмирала графа Апраксина в порутчи-ки, в 725 от генерала-фелтмаршала и ковалера князя Михаила Михайловича Голицына в капитаны. И будучи в службе, был на баталиях на реках Ижоре и Тосне, под Шкудами, под Плоц-ким, под Гроднею, на Калишском, под Добрым, на Лесной, под Кропольским, под Апошнею, под Красным кутом, под Иваном городом, под Соколками, под Ахтыркою, на Полтавской, на реке Пасе, при Оборфорсе, под Пелкиной, под Пойкирками, под Борховым; при атаках Нарвы, Пернова, Риги, Ревеля…» Другой капитан, 45-летний Никита Иванович Ушаков, был «в службу взят из недорослей в 704 году и написан в лейб гвардии Преображенской полк в салдаты, и служил в том полку капралом и произведён в 709 году от Меншикова в порутчики в Ранинбургской драгунской шквадрон; в 711 от генерала-адмирала и ковалера графа Апраксина в капитаны в Воронежской гарнизон. И был при отаке и взятье Нарвы и при отаке и на выласке под Нитавою, в данском походе против воров булавинцов и на штурме под Есоуловым, на левенгобской и на полтавской баталиях, при взятье города Вольного, на турецких комиссиях для разграничения земли…».

Вместе с Нееловым и Ушаковым явились в Герольдмейстерскую контору на смотр другие офицеры, подписавшие «проект 364-х». Просили об отставке 52-летний капитан Вологодского драгунского полка И.С. Ушаков, 57-летний майор казанского гарнизона И.И. Болтин (отставлен «за головною и цынготною болезнью и дряхлостью»), 44-летний капитан Эстляндского полка И.А. Свищов, 58-летний квартирмейстер Ростовского полка О.В. Ларионов, капитан Астраханского полка В. Линёв, 58-летний майор Г.А. Лавров и шестидесятилетний капитан К.А. Ивашкин из гарнизона Выборгской крепости (отставлен «за старостью, за раной и почечуйною болезнью» и по причине того, что «мало слышит»); прибывшие из находящегося в иранских провинциях Низового корпуса 57-летний беспоместный полковника. Г. Маслов (в экспедициях против «горских татар» был «ранен в грудь и сквозь спину пулею») и 49-летний подполковник Б.А. Глазатой; 58-летний майор из московской полиции В.О. Губарев, состоявший при Адмиралтействе 55-летний поручик-инвалид Ф.И. Травин («стар и дряхл и ногу розогнуть не может»), 47-летний беспоместный капитан 2-го Московского полка Д.Д. Ознобишин, бывший гвардеец капитан Д.С. Ивашкин.

Смешение имён, чинов, карьер, поколений, знатности и «подлости» не даёт однозначного ответа на вопрос, что заставило этих людей вступить в «политику» и поддержать идею дворянской «демократии». Но результат известен — у них ничего не получилось. Смелые «прожектёры», недовольные конкретным выбором государыни генералы, наконец, просто захваченные волной политических споров провинциальные служивые — такой диапазон уровней политической культуры исключал возможность объединения тех, кого можно было бы назвать «конституционалистами». Однако Анна Иоанновна, похоже, никогда не забывала, что против «верховников», но за упразднение самодержавия выступила не кучка вельмож, а составлявшие становой хребет российской государственности опытные и зрелые (с осторожностью можно сказать, что и не самые бедные) офицеры и чиновники, занимавшие средние командные должности в армии и государственном аппарате. Без учёта этого обстоятельства трудно понять дух её царствования.

Редкие письма и следственные дела эпохи донесли до нас отзвуки дискуссий тех дней. Один из создателей коллежской системы, вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик «был весел»: «…не будут иметь впредь фаворитов таких как Меншиков и Долгорукой», — и мечтал «о правительстве, как в Швеции». На это асессор Рудаковский «ответствовал ему, что в России без самодержавства быть невозможно, понеже Россия кроме единого Бога и одного государя у многих под властью быть не пожелает».

Капитан-командор Иван Козлов полагал: «…теперь у нас прямое правление государства стало порядочное» и государыня не сможет «брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому, и не токмо того, ни последней табакерки из государевых сокровищ не может себе вовсе взять, не только отдавать кому, а что надобно ей будет, то будут давать ей с росписками. А всего лучше положено, чтоб ей при дворе своём свойственников своих не держать и других ко двору никого не брать, кроме разве кого ей позволит Верховный тайный совет».

Нам посчастливилось найти в делах Тайной канцелярии интересный документ. Летом 1740 года власти брали под стражу всех, в ком подозревали сообщников кабинет-министра Артемия Волынского. В их число угодил и ещё один «птенец гнезда Петрова» Юрий Иванович Кологривов, изучавший в Италии «архитектуру цивилис» и работавший «художественным агентом» Петра I по приобретению книг, картин и скульптур для царских коллекций; в частности, именно ему удалось переправить из Италии в Петербург статую Венеры Таврической.

Знакомство с Волынским и братьями Платоном и Епафродитом Мусиными-Пушкиными привело архитектора под арест, хотя к числу «конфидентов» опального он не принадлежал. В его бумагах следователи обратили внимание на письмо некоего «пустынника». Подтекстом письма он нарисовал странную фигуру и сделал к рисунку приписку: «толко одна голова»; против правой руки указал: «вся в пластырех, кроме двух», а против левой — «один палец владеет».

Кологривов заявил было, что ничего не помнит, однако после соответствующего внушения в Тайной канцелярии поведал, что письмо ему написал коллежский советник и член Юстиц-коллегии Епафродит Иванович Мусин-Пушкин во время второй присяги в 1730 году Анне Иоанновне уже как самодержице. Е.И. Мусин-Пушкин подписал вначале «проект 364-х», затем — челобитную 25 февраля о восстановлении самодержавия, но к новой присяге не спешил, полагая, что она может быть «отставлена», как и первая, поскольку сомневался: «…силно ль де то будет, чтоб впредь Долгорукия не могли усилитца?»

На следующем допросе Кологривов признался, что «оная персона — ея императорского величества, и против той персоны надпись написана о ея императорском величестве, а оную персону и надпись написал Епафродит Мусин Пушкин и с тем означенное писмо к нему, Кологривову, прислал». По мнению адресата письма, Мусин-Пушкин «разумел тогда следующее, а имянно: в надписи объявлено, что “вся в пластырех”, и то значило, что самодержавию ея императорского величества не все ради (то есть рады. — И.К.), и потом оной Епафродит изъявлял на оной персоне тело, сиречь государство и общество России, что несогласно к самодержавию, толко вид показывал в руках ея императорского величества, чего ради и в надписи написано “кроме дву”, то есть окроме рук ея императорского величества, что соизволила уже принять императорской престол, а что в надписи написано “один палец владеет”, и то разумелось, что самодержавство ея императорское величество соизволила принять, Чего оному Епафродиту не хотелось, в надписи ж написано “толко одна голова, ни рук ни ног”, и то значит, и разумел он, Кологривов, что самодержавию некоторые головы ради, а протчим всем то неприятно было».

Архитектор добавил, что «при том оной Епафродит упоминал, что самодержавию не ради знатные, а имянно, Голицыны, Долгоруковы, тако ж и Михаила Матюшкин не очень то любит: он де италианец и мы де с фамилиею своею републику любим». С ним был согласен и сам автор письма с карикатурой: «Помянутой же де Епафродит до пришествия ея императорского величества в Москву говорил с ним, Кологривым, не худо б де, чтоб Верховной совет был, приводя всё, дабы была република. И говорил, хорошо б де, кабы баланс у нас был, а болше того ничего не говорили».

Просвещённым братьям Мусиным-Пушкиным (Платон ездил «для обучения политических дел» в Голландию, а Епафродит изучал в университетах Галле и Лейдена географию, историю, латинский, немецкий и французский языки, «мораль» и «политику») пришлось в 1730 году делать нелёгкий выбор. Можно предположить, что они, как и другие представители знатного шляхетства, не одобряли всевластия Верховного тайного совета во главе с Голицыными и Долгоруковыми. Другое дело, насколько серьёзно затронули «конституционные» идеи семью старого графа и первого сенатора Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина — сам он подал в Верховный тайный совет мнение об увеличении его состава путём выборов «общим советом ис фамилных и генералитета и из знатного шляхетства».

Карикатура на Анну Иоанновну в письме Епафродита Ивановича Мусина-Пушкина. 1730 г. РГАДА  

Крамольная карикатура могла стоить Епафродиту головы, но он, на своё счастье, скончался ещё в 1733 году. Его брат, по словам Кологривова, хотел уничтожить опасную картинку, но забыл. Платон Мусин-Пушкин сумел сделать карьеру — стал при Анне тайным советником, сенатором, президентом Коммерц-коллегии, начальником Коллегии экономии и Канцелярии конфискации — но в 1740 году потерял всё.

«Самодержавство» могло бы пасть, если бы большинство дворян разделяло вышеприведённое мнение. Однако, например, помянутый выше Козлов хотя и радовался ограничению монаршего произвола, но подпись под проектами так и не поставил. Рисковать карьерой были готовы не все, как не все интересовались заморскими порядками. Многие культурные начинания затронули лишь узкий слой дворянства. Если для просвещённого Феофана Прокоповича голландский юрист Гуго Гроций был «славным законоучителем», то в дворянской массе скорее можно было услышать:

Депеши датского дипломата Ганса Георга Вестфалена дают возможность представить и другой уровень дискуссий в шляхетской среде. «В смысле укора неограниченной власти в России, — докладывал посланник 5 февраля 1730 года, — выставляют случай, бывший в правление царицы Екатерины. В кратковременное своё правление она израсходовала для своего двора венгерских вин на 700 000 рублей и на 16 000 рублей данцигских водок в то самое время, когда тысячи её подданных терпели недостаток в насущном хлебе».

Отсюда следует, что просвещённые дворяне, подобные В.Н. Татищеву или «русскому немцу» Г. Фику, были способны усваивать европейские идеи и сочинять «прожекты» нового политического устройства, но для массового сознания дворян сравнение достоинств той или иной заграничной формы правления отступало на задний план перед простыми и понятными примерами.

К тому же не все подписанты ограничительных проектов были убеждёнными сторонниками более либеральной формы правления. Например, подполковник Преображенского полка князь Григорий Юсупов поставил подпись под «проектом 364-х», а 25 февраля просил о восстановлении самодержавия; в том же году стал сенатором и генерал-аншефом. Его дочь Прасковья, как видно из следственного дела Тайной канцелярии, по доносу брата попала в монастырскую ссылку за то, что собиралась императрицу «склонить к себе на милость через волшебство». На допросе прислуга показала, что княжна считала началом своих бед события, в которых участвовал её отец. «Батюшка де мой з другими, а с кем не выговорила, — передавала речи Прасковьи её служанка, — не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавная. А генерал де Ушаков — перемётчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошёл». Это показание — при всей особенности восприятия ситуации своенравной княжной — свидетельствует, что Юсупов и другие представители генералитета были не против ограничения власти новой императрицы, но едва ли являлись убеждёнными «конституционалистами». Прасковья Юсупова объясняла: её отец желал урезать власть Анны, поскольку «наперёд слышал, что она будет нам неблагодетельница». Однако в результате изменения конъюнктуры не в пользу «верховников» князь стал одним из главных действующих лиц при восстановлении «самодержавства»; в этот день во дворце в числе гвардейцев были и его сыновья Сергей и Григорий, поручики Преображенского полка.

Для знатного генерала сравнение достоинств заграничных форм правления тоже отступало на задний план перед действиями Меншикова или недавним хозяйничаньем клана Долгоруковых. Примеры же эти работали как против «верховников», так и против «конституционалистов».

Интересно, что находившиеся на русской службе европейцы отнюдь не с восторгом, а скорее с сомнением отнеслись к неожиданным политическим «свободам». Они были искренне убеждены, что отказ от петровской формы правления был бы опасен для страны. Шотландец и генерал-майор русской службы Джеймс Кейт, вместо того чтобы радоваться возможности учреждения более демократической политической системы, считал замыслы ограничения монархии «пагубными» и совершенно неуместными для России с её «духом нации и огромной протяжённостью империи».

К тому же отнюдь не все офицеры, находившиеся в январе — феврале 1730 года в столице и ознакомленные с «кондициями», интересовались политикой — иные никаких проектов и прошений не подписывали. По нашим подсчётам, таких оказалось довольно много — 236 человек (половина из расписавшихся 5–8 февраля в Кремле в ознакомлении с «кондициями»).

Некоторые дворяне во время пребывания в Москве вообще не отметились в Кремле, например сержант Д. Суходольский («за увечьем и за неумением грамоте и за пьянством никаких дел исправить не может») или 64-летний капитан Александр Македонский, который поступил на русскую службу «из Царяграда из шляхетства в 193 году и восприял веру греческую».

Обнаруженные нами на полях печатного календаря на 1730 год дневниковые записи свидетельствуют, что их анонимный автор тоже политикой не интересовался. Под 19 января он отметил смерть Петра II «от воспы». А 16 февраля, в самый разгар интересующих нас событий, автор выехал из Москвы сначала в Волхов, а потом в своё имение Баимово и даже не был у присяги. Вернулся он в столицу только 11 марта, 15-го «присягал в саборе в Успенском», а 17-го опять отбыл в деревню, где и жил до июня. И впоследствии никаких событий, кроме кратковременных наездов в столицу и визитов к тестю, автор не отмечал — разве что состоявшееся 4 июля «затмение солночное». Подштурман Балтийского флота Иван Грязное в своей «записной книге» зафиксировал, что 16 января 1730 года был произведён в штурманы, затем получил годовой отпуск, но перед отъездом в своё калужское имение успел побывать на коронации императрицы и заложил 11 июня новые «хоромы» в Москве — какая уж тут политика…

Ни «верховники», ни их оппоненты не поднимались до принципиальной постановки вопроса о происхождении монаршей власти и её пределах: первые этого не желали намеренно; вторые, скорее всего, в массе не были к этому готовы. В этом смысле не стоит переоценивать роль князя Д.М. Голицына в качестве «отца русской демократии».

Он был фигурой незаурядной — но вместе с тем типичной для Петровской эпохи. Как многие его сверстники, Голицын начал службу в гвардии; получал назначения на дипломатические, военные, финансовые посты. В качестве киевского губернатора он стремился урезать гетманскую власть, в качестве члена Верховного суда подписал приговор царевичу Алексею в 1718 году, а в 1723-м сам был лишён чинов по делу вице-канцлера Шафирова и прибегнул к заступничеству Екатерины. Он писал доносы на гетмана; но и на него в мае 1722 года дворецкий его брата-фельдмаршала заявил «слово и дело» (у князя якобы имелись «тайные царственные письма»). Характерно, что возглавляемая Голицыным комиссия по пересмотру налоговой системы не смогла предложить альтернативу петровской подушной подати.

Английский резидент Клавдий Рондо отозвался о князе в феврале 1730 года: «Это человек духа деятельного, глубокопредусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием. Он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим».

Это сочетание качеств помешало князю стать настоящим лидером, способным увлечь за собой других, в особенности тех, кого он превосходил по социальному или интеллектуальному уровню. С грустью отзывался о своём опыте делового знакомства с князем предприниматель и экономист-самоучка Иван Посошков: «На что добрее и разумнее господина князь Дмитрея Михайловича Голицына, а в прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и вотки взять на подряд, и, неведомо чево ради, велел меня за караул посадить. И я сидел целую неделю, и стало мне скушно быть, что сижу долго и за что сижу, не знаю… велел я уряднику доложить о себе, и он, князь Дмитрей Михайлович, сказал: “Давно ль де он под караулом сидит?” И урядник ему сказал: “Уж де он целую неделю сидит”. И тотчас велел меня выпустить. И я, кажетца, и не последней человек, и он, князь Дмитрей Михайлович, меня знает, а просидел целую неделю ни за что».

Похоже, что не столько аристократические традиции, сколько дух Петровских реформ — внедрение полезных новшеств вместе с отправкой несогласных «под караул» — затруднял князю возможность компромисса и лавирования как в политической теории, так и на практике… Члены совета съезжались, решали текущие дела, но так и не обнародовали никакой новой формы правления. Остерман «заболел» и уже с 19 января не показывался в совете.

Рядовые дворяне вельможам-министрам не доверяли. Среди бумаг казанского губернатора Артемия Петровича Волынского сохранились его размышления по поводу, «чтоб быть у нас республике». Казалось бы, более демократичное устройство должно было выглядеть привлекательным в глазах энергичного, но отодвинутого на периферию деятеля. Однако, признавался автор, «я зело в том сумнителен»; он видел в таком варианте не столько расширение своих дворянских прав, сколько опасность утверждения олигархии нескольких «сильных фамилий». Себя он среди этих особ не числил и выступал от лица шляхетства, которое в таком случае вынуждено будет «горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да ещё и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без раздоров не будет, и так, один будет миловать, а другие на того злобствуя, вредить и губить станут».

«Средний» российский дворянин Артемий Волынский слегка прибеднялся — он весьма гордился своим древним происхождением и родством с московской династией. Но всё же надеялся не зря — именно самодержавная Анна простила ему административные прегрешения и возвела в высшие придворные и государственные должности (правда, она же и дала санкцию на арест и казнь своего министра в зените его карьеры).

Вынужденный с юности сам прокладывать себе дорогу, Волынский не был склонен идеализировать сплочённость и нравственные достоинства своего сословия: «Народ наш наполнен трусостью и похлебством, для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или и страха ради, — и так, хотя б и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно. А кто будет правду говорить, те пропадать станут, понеже уже все советы тайны быть не могут; к тому же главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов (сторонников. — И.К.), и в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить станут; а бессильный, хотя бы и достойный был, всегда назади оставаться будет».

К примеру, размышлял Волынский, если начнётся война и потребуются чрезвычайные сборы, «то будет на главных всегда в доимках, а мы, средние, одни будем оставаться в платежах и во всех тягостях». Волынский признавал, что «в неволю служить зело тяжело», но освобождение от этого ярма считал ещё более опасным: «Ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и не трудолюбив; и для того, если некоторого принуждения не будет, то конечно, и такие, которые в своём доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своём доме»; в таком случае на службу пойдут «одни холопи и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и своей чести надлежащие места отдавать им; и таких на свою шею произведём и насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет; и весь воинский порядок у себя конечно потеряем».

Бывалый военный и администратор опасался, что отмена даже несовершенного порядка может обернуться губительным беспорядком, особенно в жёсткой военной иерархии. Если офицерские должности будут без разбора заполняться «солдатством», то «под властью таких командиров Боже сохрани: так испотворованы будут солдаты, что злее стрельцов будут. И как может команду содержать или от каких шалостей унять одному генералитету, если в полках не будет добрых офицеров!».

С другой стороны, предполагал он, освобождённые от службы беднейшие дворяне-рядовые не станут умелыми хозяевами, «большая часть разбоями и грабежами прибылей себе искать станут и воровские пристани у себя в домех держать будут; и для того хотя б и выпускать, однако ж, по моему мнению, разве с таким разсмотрением, чтоб за кем было 50, а по последней мере 30 дворов, да и то чтоб он несколько лет выслужил и молодые и шаткие свои лета пробыл под страхом, а не на своей воле прожил».

Устами Волынского будто говорил сам Пётр I, утверждавший: «Наш народ яко дети неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят». Внезапно охваченным политическими спорами служивым, с учётом давления «фамильных», корпоративных и карьерных интересов, открывшейся возможности смелой интригой обеспечить себе счастливый «случай», трудно было найти общий язык, чтобы выработать новое политическое устройство. Ведь им предстояло ломать созданную Петром Великим государственную машину. Датский посланник Вестфален в донесении от 12 февраля отметил, что имя Петра I стало аргументом в шляхетских спорах, и из рядов «партии» князя Черкасского «расходятся громогласные обвинения, словесные и письменные, против Голицыных и Долгоруких за непримиримую их ненависть к памяти Петра Великого и к его несчастному потомству».

Имиджмейкер петровской монархии архиепископ Феофан Прокопович организовывал общественное мнение: «Если по желанию оных господ сделается (от чего сохранил бы Бог!), то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда на многия княжения расторгнена, бедствовала». Эти предостережения имели резонанс — Волынский именно так и оценивал доходившие из Москвы новости: «Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадём и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать».

Оппозиция организовала агитационную кампанию (возможно, с рукописными «листовками»); «верховники» же своих планов не обнародовали — и тем самым проиграли в информационном плане, дали пищу слухам и подозрениям. Не привыкшие к учёным спорам служилые едва ли могли что-либо возразить апеллирующим к авторитету Петра I. Многим из них именно Петровские реформы дали возможность получать чины, ордена, имения, к примеру, из рядовых ставшему генералом А.И. Ушакову или подписавшему «проект 364-х» Кириллу Ивашкину, взятому в службу в 1700 году из дворовых людей князя Я.Н. Одоевского и за 19 лет дослужившемуся до капитана, но не имевшему ни вотчин, ни крестьян. Даже идейный «прожектёр» Василий Никитич Татищев в своей «Истории российской» превозносил Петра: «Всё, что имею, — чины, честь, имение и, главное над всем, разум — единственно всё по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить».

 

Заговор императрицы

Второго марта 1730 года «Санкт-Петербургские ведомости» известили немногочисленных читателей, что 25 февраля государыня изволила «своё самодержавное правительство к общей радости и при радостных восклицаниях народа всевысочайше восприять».

В начале XIX века, когда сведения о «затейке» Верховного тайного совета впервые появились в сочинениях, рассчитанных на «возбуждения младой души» читателя, итог событий 1730 года представлялся примером патриотичного поведения дворянства, дружно выступившего против властолюбивых вельмож и вручившего Анне Иоанновне самодержавную власть ради «любезной её простоты»: «Такой образ правления, который оставлял всю власть знатному дворянству, не нравился сельским дворянам и народу, кои неоднократно говорили: “Мы привыкли быть управляемы одним монархом, а не осмью, и теперь не можно знать, к кому обратиться”. По разных о том совещаниях пошли они в числе 600 человек прямо к государыне и просили её собрать Государственный совет для учинения нужных перемен в новоустановленном правлении. Совет по желанию их собрали, и тогда граф Матвеев подал государыне от имени всех вообще прошение, объявляя, что ему от всего дворянства поручено представить императрице, что она от уполномоченных членов Тайного совета обманута, и подписанные ею обязательства при избрании её на российский престол лукавством от неё вынуждены; что Россия с давних веков управлялась самодержавными государями, и посему просит её по желанию народа и ко благу отечества принять правление на таком основании, как было прежде. После того Анна Иоанновна разодрала подписанные ею статьи, но при том объявила, что хотя приемлет неограниченную власть, однако будет правительствовать с кротостию, и благоденствие подданных останется навсегда единственным предметом её попечения».

Теперь мы знаем, что было не совсем так. Совет вплоть до рокового для него 25 февраля не оставлял попыток завершить работу над «конституцией». Между тем Анна в сопровождении В.Л. Долгорукова прибыла 10 февраля в подмосковное село Всехсвятское. Правители были заняты, кроме текущих дел, организацией похорон Петра II (11 февраля), аудиенции у прибывшей государыни (14 февраля), её торжественного въезда в Москву (15 февраля) и трёхдневных празднеств по этому случаю. К первому после вынужденного перерыва заседанию 18 февраля «верховники» подготовили присягу, которую должны были принести все подданные новой императрицы.

В тексте присяги о «самодержавии» даже не упоминалось; Анна Иоанновна именовалась лишь «великой государыней императрицей», а от присягавшего требовалось быть «верным, добрым рабом и подданным» не только ей, но и «государству». Он должен был иметь в качестве главной заботы «пользу и благополучие» императрицы и «отечества» и «производить» их «без всяких страстей и лицемерия», «не ища в том своей отнюдь, партикулярной, только общей пользы». Прежние же присяги требовали хранить исключительно «все к высокому ея величества самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества».

Утвердив текст присяги, «верховники» приступили к организации её процедуры, одновременно продолжая работу над «конституцией». Очевидно, им казалось, что всё идёт по плану. Иначе думал лишь возвратившийся В.Л. Долгоруков. Ознакомившись с ситуацией в Москве, опытный дипломат почуял неладное и предложил коллегам способ «убегнуть разногласия»: принять главное требование оппозиции — пополнить совет новыми членами путём их выборов с участием Сената и «несколько генералов и из статцких, которые в тех рангах». Более «демократичный», но и более сложный путь состоял в том, чтобы договориться с сенаторами, тут же от имени императрицы объявить о выборах и призвать выдвигать кандидатуры выборщиков «военным главным особам» и «главным человекам» от прочего шляхетства. Таким образом, разделённый на части «электорат» был бы занят спорами и соперничеством кандидатов, что затруднило бы образование широкой оппозиции Верховному тайному совету, который и руководил бы «избирательной кампанией».

План был вполне разумным, но у нас нет известий о его обсуждении или попытке осуществления. Возможно, к тому времени сами «верховники» уже не были едины в своих намерениях — или не видели необходимости в организации сложной и хлопотной процедуры. Но время уже работало против них: пока одни размышляли и спорили — другие действовали.

Прибытие императрицы ускорило объединение «партии», враждебной планам Верховного тайного совета, ядро которой составили дядя Анны Иоанновны В.Ф. Салтыков, её двоюродный брат майор Преображенского полка С.А. Салтыков, фельдмаршал князь И.Ю. Трубецкой и придворные вроде камергера Р. Левенвольде. Другую группу представляли фигуры, всем обязанные Петровским реформам: генерал-прокурор П.И. Ягужинский и Феофан Прокопович. Демонстративно «заболел» опытный Остерман; он не участвовал в разработке и обсуждении каких-либо проектов, но именно его современники считали главным организатором переворота. Об остальных участниках этого заговора мы можем только догадываться. Едва ли они были сплочены, но зато отстаивали привычные и понятные ценности.

Правители же как будто не желали информировать «общество» о своих планах — и упускали инициативу. Прокопович умело вёл агитацию против них на разных уровнях. О средствах «антидолгоруковской» агитации рассказывали французский резидент Жан Маньян, саксонский посланник Иоганн Лефорт и сам Феофан, передавая слухи о том, что семейство пыталось украсть столовое серебро из дворца или что бывшая царская невеста Екатерина Долгорукова требовала себе «наряда и всей славы императорской» во время церемонии похорон Петра II. Испанский посол Хакобо Франсиско Фитц Джеймс Стюарт герцог де Лириа-и-Херика сообщил в донесении от 20 января о попытке Долгоруковых обвенчать больного императора, а от 26 января — о скором истребовании у фамилии отчёта о судьбе царских драгоценностей и денег, «которые прошли чрез их руки». Для более грамотных российских подданных новгородский архиепископ приводил историческую ссылку на эпоху раздробленности, позднее использованную Екатериной II: «Знайте же, если ваше правительство превратится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области станут добычей первых хищников; не угодно ли с вашими правилами быть жертвой какой-нибудь орды татар и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности?» Все эти аргументы были созвучны давно сложившимся дворянским представлениям о «деспотической демократичности» самодержавной власти, которая только и может противостоять злоупотреблениям могущественных бояр.

Иной опыт государственности, похоже, шляхетству образца 1730 года не был доступен. Ни один из дворянских проектов не поминал Земские соборы XVI–XVII веков или попытку ограничения самодержавия в эпоху Смуты. Даже в концепции развития политической системы России учёного Василия Никитича Татищева главным стержнем явилась борьба монархии с аристократией. К опыту Смутного времени и избрания царей он относился отрицательно и только воцарение Михаила Романова считал «порядочно всенародным». Кажется, такая избирательность исторической памяти явилась следствием Петровских реформ, представлявшихся прорывом из царства отсталости к цивилизации и культуре.

Гвардейские майоры и подполковники участвовали в обсуждении проектов, однако оно не затронуло основную массу их офицеров и солдат. 12 февраля при встрече Анны с батальоном Преображенского полка и кавалергардами гвардейцы «с криками радости» бросились в ноги своей «полковнице», а кавалергарды получили из рук царицы по стакану вина. Эта «агитация» была куда более доходчивой, чем мудрёные политические проекты.

Джеймс Кейт, единственный из мемуаристов, отметил появление Остермана, который, «будучи больным со дня смерти императора, нашёл в себе достаточно сил посетить её (Анну во Всехсвятском. — И.К.), и два дня спустя императрица объявила себя капитаном кавалергардов и полковником первого полка пешей гвардии». Наблюдательный генерал, возможно, намеренно подчеркнул связь событий, в ходе которых Анна впервые рискнула нарушить принятые ею «кондиции». Ответным ходом правителей был их визит к Анне 14-го числа, во время которого князь Д.М. Голицын в приветственной речи напомнил Анне о взятых ею на себя обязательствах.

Но это были не более чем слова. Полковые документы показывают, что императрица стремилась завоевать симпатии гвардии. Уже 12 февраля она «именным повелением» произвела Преображенского сержанта Григория Обухова в прапорщики и трёх солдат — в капралы. На следующий день капитаны того же полка Александр Лукин и Дремонт Голенищев-Кутузов стали майорами. 16 февраля Анна пожаловала в новые чины целую группу преображенцев, а полкового адъютанта И. Чеботаева — «через линею» (то есть не по старшинству) сразу в капитан-поручики, «дабы на то другие смотря, имели ревность к службе».

Пятнадцатого февраля, как сообщал газетный репортаж тех дней, Анна «изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь». У крепостных ворот её торжественно встретили депутаты от дворянства, купечества и духовенства, а Феофан произнёс приличествующую случаю речь о том, что подданные получили «к заступлению отечества великодушную героину, искусом разных злоключений не унывшую, но и паче утверждённую. Получили к тихомирию и беспечалию народному владетельницу правосудную и вся оные царём должные свойства, которые царственной псалмопевец в псалме 100 показует, изобильно содержащую».

Анна поклонилась праху предков в Архангельском соборе и проследовала под ружейную пальбу выстроенных в шеренги полков в свои новые «покои» в Кремлёвском дворце. В тот же день все гвардейские солдаты получили от императрицы по рублю; на следующий день началась раздача вина по ротам, а 19 февраля полкам выплатили жалованье. 21 февраля Анна даровала отставку 169 гвардейцам.

Француз Маньян в депеше от 16 февраля писал о непонятно откуда появившемся в те дни «весьма высоком мнении о личных достоинствах» Анны Иоанновны и «великих талантах, признававшихся за ней Петром», благодаря которым «она может оказаться весьма способной взять на себя бремя верховной власти». Понятно, что списки награждений и производств были подготовлены и поданы полковым начальством, но эти милостивые «повеления» работали на создание у гвардейцев представлений о доброй матушке-государыне. Так буквально из ничего творилось в зимней Москве «общественное мнение». Недалёкая и несчастная Анна, ради политических планов дяди заброшенная в курляндскую глушь (ни о каком признании Петром I её «талантов» и речи быть не могло!), внезапно представала истинной преемницей великого императора.

Да и сами празднества, и лицезрение императрицы — освящённого традицией символа государственного величия — не могли не вызвать подъёма верноподданнических чувств. Даже в другую эпоху, в глазах просвещённого дворянина Андрея Болотова, «ничто не могло сравниться с тем прекрасным зрелищем, которое представилось нам при схождении императрицы (Екатерины II. — И.К.) с Красного крыльца… во всём блеске и сиянии её славы». Рассудительный автор иронизировал по поводу наивных ожиданий провинциальных дворян, которые прогуливались перед лавками с дорогими товарами, «мечтательно надеясь, что товары сии приготовлены для оделения ими всего дворянства», в то время как у императрицы «того и в мыслях не было», однако считал время, проведённое в Кремле под звон колоколов, сопровождавший шествие Екатерины II, самым восхитительным в своей жизни и умилялся возможности созерцать императрицу на Ходынке, где она «провела… время в игрании с несколькими из знаменитейших вельмож в карты» и беспрепятственно допускала к столу всех желающих из «нашей братии».

Двадцатого февраля в Москве началась присяга Анне Иоанновне. Без каких-либо происшествий она продолжалась неделю и была прекращена только спустя сутки после восстановления самодержавия. В течение 20–26 февраля новой императрице присягнули 50 775 человек разного звания. По нашим подсчётам, можно уверенно говорить о присутствии в Москве более трёх тысяч представителей шляхетства (из них примерно 700–800 человек были вовлечены в политические дебаты). В столицу съехались не затронутые «конституционными» новациями дворяне из ближнего и дальнего Подмосковья, а также офицеры 1-го и 2-го Московских, Воронежского, Бутырского, Вятского, Коломенского армейских полков. В подавляющем большинстве они едва ли были готовы к радикальным политическим изменениям, и для них Анна Иоанновна безусловно оставалась самодержицей.

Прусский посланник Аксель Мардефельд сообщал в Берлин 23 февраля 1730 года: «…народ недоволен многими пунктами формулы присяги, прилагаемой к этой реляции, отчасти оттого, что императрице не даны обыкновенные титулы, отчасти же оттого, что в ней находятся различные неудачные выражения и не объявлено, по чьему приказанию отбирается эта присяга. Между прочим, высказал некий офицер, что он, несмотря на настоящую присягу, готов по приказанию императрицы отсечь на площади головы всем господам Верховного тайного совета». Дипломат достаточно точно спрогнозировал развитие ситуации: «Известия, полученные мною, говорят, что императрица решилась подождать до свершения обряда коронации и потом уже присвоить себе прежнюю власть; весьма умные люди, однако, полагают, что всякое замедление может только вредить делу и императрице следует воспользоваться настоящею нерешительностию верховного правления и добрым расположением остальных сословий». Кстати, он единственный из дипломатического корпуса за две недели предсказал исход событий: «Если императрица сумеет хорошо войти в своё новое положение и послушается известных умных людей, то она возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация, хотя много говорит о свободе, но не знает её и не сумеет воспользоваться ею», — тогда как Вестфален полагал, что «умы успокоились», а Маньян и Рондо были уверены в «добрых последствиях» нового государственного устройства.

Двадцать третьего февраля государыня отстояла службу в Успенском соборе и наградила свою сестру Екатерину Мекленбургскую орденом Святой Екатерины, после чего «публично кушала» во дворце. «Ведомости» отметили: «Дамские особы в преизрядном убранствии, а кавалеры в трауре явились». Дипломаты и мемуаристы свидетельствуют, что придворные дамы активно участвовали в действиях «партии» самодержавия. Прасковья Салтыкова (жена будущего фельдмаршала П.С. Салтыкова) и Мария Черкасская (жена А.М. Черкасского) — урождённые сестры Трубецкие; Евдокия Чернышёва (жена генерала Г.П. Чернышёва), Екатерина Головкина (двоюродная сестра Анны Иоанновны и сноха канцлера), дочь Головкина Анна Ягужинская — стали передаточным звеном между вождями «партии» и императрицей.

Дамская эмансипация и приобщение прекрасного пола к политике — тоже один из результатов Петровских реформ, сказавшийся в это бурное время. Именно Прасковья Салтыкова была послана ночью 24 февраля известить Анну, что наутро ей поднесут челобитную дворянства, недовольного действиями Верховного тайного совета. Для координации действий сторонников самодержавия использовались женские хитрости: записки находившейся под присмотром Анне передавали, спрятав «за пазухой» у младшего сына Бирона Карла Эрнста, неведомым образом всё-таки оказавшегося в Москве. Визиты дам и хлопоты с маленьким мальчиком не вызвали подозрений у Василия Лукича, караулившего Анну, «аки бы некий дракон».

В последние дни перед переворотом «верховники» активно работали, о чём свидетельствуют записи в черновом журнале заседаний совета и опубликованные протоколы. Совет ежедневно требовал и получал рапорты о проведении присяги, менял сенаторов, «чтоб остановки не было в делах». 23 февраля совет распорядился уничтожить карантин в Царицыне и учредить такой же в Киеве; приказал выдать десять тысяч рублей на расходы императрице и послать инженеров для исправления Царицынской укреплённой линии. На следующий день «верховники» велели отпустить 35 тысяч рублей на ремонт пограничных крепостей; по просьбе М.М. Голицына произвели заслуженных подполковников в полковники, отдали распоряжения о выдаче «окладного провианта» офицерам гарнизонов в Прибалтике, поставке ружей в полки ландмилиции, заготовке провианта и фуража в «магазинах» (складах) Украинской армии и т. д. Похоже, они были уверены в прочности своего положения…

Развязка наступила 25 февраля 1730 года. Утром «верховники», за исключением Остермана и находившегося при Анне В.Л. Долгорукова, собрались во дворце и, согласно журналу, «перед делами имели секретные разговоры». О чём они совещались в последний день своего пребывания у власти, неизвестно, но «дела» были вполне рутинные: обсуждались донесение Адмиралтейства о строительстве гавани в Рогервике и предстоявший рекрутский набор; были подписаны протоколы об изготовлении новых полковых знамён, отправке в Иран инженеров для составления карт этих провинций. Затем в зале заседания появился князь Василий Лукич, и члены совета отправились к императрице.

Внезапно во дворец явилась депутация дворян во главе с генералами Г.П. Чернышёвым и Г.Д. Юсуповым и тайным советником А.М. Черкасским и подала императрице документ — но совсем не тот, который она надеялась увидеть. Мы не знаем, кто был автором «первой челобитной»; большинство исследователей считают её делом рук В.Н. Татищева. Составители жаловались, что правители оставили без внимания поданные им проекты «знатного шляхетства», и предлагали «соизволить собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласно мнениям по большим голосам форму правления государственного сочинить».

Но, как свидетельствуют донесения дипломатов, механизм осуществления переворота был запущен раньше при прямом участии императрицы. По донесению саксонца Лефорта, Анна вечером 24 февраля приказала С.А. Салтыкову «взять на себя обязанность принимать доклады» и командовать полком и караулами. Англичанин Рондо узнал, что в ночь перед описанным событием В.Л. Долгоруков покинул дворец, где до того «опекал» Анну Иоанновну. Мардефельд же сообщал, что Анна Иоанновна поручила Салтыкову охрану дворца утром 25 февраля: «…последний тотчас же удвоил караул, назначил туда надёжных офицеров и возможно увеличил число часовых. По собрании членов Верховного тайного совета её императорское величество государыня вошли на престол и отдали капитану от гвардии Альбрехту, по рождению пруссаку, повеление, чтобы он не слушался ничьих приказаний, кроме своего подполковника Салтыкова (ибо до сих пор дворцовый караул состоял под начальством князя Василия Лукича Долгорукого)». По сведениям де Лириа, именно Салтыков первым провозгласил императрицу самодержавной.

Если эти известия соответствуют действительности, то утром 25 февраля «верховники» утратили контроль над охраной дворца, чем обеспечивался свободный доступ для дворянской делегации. Однако Анна неуверенно чувствовала себя в качестве императрицы; на помощь ей пришла старшая сестра Екатерина — она якобы сунула в руку заколебавшейся государыне перо, и та подписала прошение: «По сему рассмотреть». Потом оно таинственным образом исчезло и дошло до нас в неизвестно кем и когда сделанной копии — возможно, подписавшие его высокопоставленные лица не хотели сохранять свидетельство их сомнительной благонадёжности. После вручения прошения дворянская делегация осталась во дворце; ей была назначена на послеобеденное время ещё одна аудиенция — то ли по просьбе самих дворян, то ли по распоряжению императрицы.

Можно спорить, являлось ли это прошение «конституционалистским» или его авторы только желали выяснить, позволят ли «верховники» утвердить предложение, исключавшее Верховный тайный совет из процесса создания новой формы правления и передававшее главную роль в нём императрице. Но после его подачи ситуация изменилась. Обедавшие с государыней министры уже не могли повлиять на вышедших из-под контроля «верных подданных». В депеше Лефорта от 2 марта говорится, что якобы ещё 24 февраля они решили вернуть государыне самодержавную власть, но Анна ответила, что «для неё недостаточно быть объявленной самодержицей только восемью лицами». Но в черновом журнале совета за 24 февраля упоминаний о встрече его членов с Анной Иоанновной нет. Возможно, рассказ саксонского дипломата отразил попытку «верховников» выйти из отчаянной ситуации — но не 24-го, а 25-го числа, во время злополучного обеда.

Между тем шляхетство никакой новой формы правления не придумало и после обеда подало императрице вторую челобитную с просьбой «всемилостивейше принять самодержавство»:

«Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Анна Иоанновна, самодержица всеросийская!

Когда ваше императорское величество всемилостивейше изволили пожаловать всепокорное наше прошение своеручно для лутчаго утверждения и пользы отечества нашего сего числа подписать, недостойных себе признаём к благодарению за так превосходную вашего императорского величества милость. Однако ж усердие верных подданных, которое от нас должность наша требует, побуждает нас, по возможности нашей, не показат[ь]ся неблагодарными, для того, в знак нашего благодарства, всеподданнейше приносим и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славныя и достохвалныя предки имели, а присланныя к вашему императорскому величеству от Верховного совета и подписанныя вашего величества рукою пункты уничтожить. Толко всеподданнейше ваше императорское величество просим, чтоб соизволили ваше императорское величество сочинить вместо Верховного совета и Высокого Сената один Правителствующий Сенат, как при его величестве блаженныя памяти дяде вашего императорского величества, Петре Первом, было, и исполнить ево доволным числом дватцати одною персоною, такожде ныне в члены и впредь на упалыя места во оный Правителствующий Сенат и в губернаторы и в президенты поведено б было шляхетству выбирать балатированьем, как то при дяде вашего величества, его императорском величестве Петре Первом, уставлено было, и при том всеподданнейше просим, чтоб по вашему всемилостивейшему подписанию форму правителства государства для предбудущих времян ныне уставлять…» {139}

Кто же вернул Анне Иоанновне право на неограниченную власть? Из 162 человек, приложивших руки ко второму прошению, 62 до того не подписывали ни проектов, ни первого прошения. Вместе с девятнадцатью офицерами и чиновниками, поставившими подписи только под первым прошением, они составляли почти половину пришедших во дворец представителей «верных подданных».

Бросается в глаза присутствие гвардейских офицеров (42 преображенца, три семёновца и 35 кавалергардов), которые явились защитить свою «полковницу» от происков «бояр». Как свидетельствуют испанский и французский дипломаты, бравые офицеры в первую очередь потребовали возвращения императрице законных прав и бросились к её ногам с криками: «Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!»

В 1730 году гвардия сохранила приверженность своей «полковнице», как и пятью годами ранее при возведении на престол Екатерины I. Но теперь она в первый раз выступила как самостоятельная политическая сила. Переворот обеспечили не командиры, а обер-офицеры, возглавлявшие дворцовые караулы: сочтя предъявленные императрице требования неприемлемыми, они добились нужного поворота событий. Символично, что среди «восстановителей» самодержавия оказался дед первого дворянина-революционера кавалергард Афанасий Прокофьевич Радищев…

Майор Преображенского полка С.А. Салтыков предложил «обуздать всякого, кто осмелится высказать противное мнение». Вместе с ним агитацию в пользу Анны освящали своим авторитетом престарелый боярин и фельдмаршал князь Иван Юрьевич Трубецкой и другой почтенный деятель петровского царствования Иван Михайлович Головин, генерал-лейтенант, генерал-кригскомиссар и «главный адмиральский помощник» великого императора, его любимый денщик, умело игравший роль простосердечного и верного слуги.

Что чувствовали представители российской элиты, только что обсуждавшие программы реформ, а теперь просившие о восстановлении самодержавия? Мы не знаем, кто из них ставил свои подписи по убеждению, а кто по «конъектуре» или «за опасностью». Определённую роль сыграла и «великая трусость» знати, о которой с презрением отзывался Феофан Прокопович. Испытавший и взлёты, и опалы А.И. Ушаков и его осторожнейший тёзка Остерман выбрали проверенный вариант — самодержавие — и не прогадали, став предметом зависти и осуждения менее удачливых коллег. Рассказ Лефорта (в донесении от 2 марта) о бессильных угрозах фельдмаршала В.В. Долгорукова в адрес генерала Барятинского показывает, что Ушаков был не единственным «перемётчиком».

Да и дело было не только в угрозах — само присутствие сплочённой группы офицеров служило достаточным аргументом для «добровольного» обращения к Анне о принятии «самодержавства». И не эти служаки составляли как первое, так и второе прошение — их инициировали, обдумывали и сочиняли более грамотные и старшие по чину персоны, в том числе и те, кто ещё недавно выдвигал «конституционные» проекты. Возможно, составители прошения ещё питали надежду, что императрица, отменив «кондиции» и власть «верховников», всё же разрешит шляхетству выбирать сенаторов, губернаторов и президентов коллегий. И уж совсем неопределённо звучало пожелание «форму правительства государства для предбудущих времян ныне уставлять».

Кроме гвардейцев, в числе «просителей» оказались армейские офицеры (неграмотный майор П. Коркачев, капитаны П. Васьков, Д. Сафонов, А. Брылкин, И. Анненков, поручик Я. Павлов), симбирский воевода Б. Толстой, обер-аудитор Ф. Дурасов, камер-паж С. Баклановский, незаконнорождённый сын И.Ю. Трубецкого И.И. Бецкой и прочие лица, не указавшие чина и звания и неизвестно как очутившиеся в составе депутации. Все они не имели отношения к предыдущим событиям; мы можем только предполагать, были ли они случайными людьми, примкнувшими к недовольным, или статистами, специально подобранными режиссёрами этого спектакля.

На первых строках подписей под обоими прошениями, поданными Анне Иоанновне 25 февраля, стоят имена одних и тех же персон генеральского ранга: генерал-лейтенанта Г.П. Чернышёва, Г.Д. Юсупова и А.И. Ушакова, генерал-майоров С.И. Сукина и А.И. Тараканова, тайного советника А.М. Черкасского, действительных статских советников М.Г. Головкина и В.Я. Новосильцева. В этом же ряду в обоих случаях оказался молодой и малочиновный камер-юнкер Н.Ю. Трубецкой. Все эти люди после переворота были облагодетельствованы императрицей. Можно предположить, что они и являлись организаторами составления обеих челобитных.

Анна в этот тяжёлый для неё день держалась достойно и не делала ошибок. Она приняла как должное поднесённые ей вторым прошением монаршие права, но не стала его подписывать и, таким образом, брать на себя какие-либо обязательства. С этого момента («пополудни в четвёртом часу», согласно журналу Верховного тайного совета) начался процесс передачи власти. По приказу Анны в зал были доставлены подписанные ею «кондиции» и сопроводительное письмо Верховному тайному совету, которые она «при всём народе изволила, приняв, изодрать» (в таком виде уникальный документ хранится сейчас в особом сейфе в Российском государственном архиве древних актов). Затем сенаторы А.М. Черкасский и М.М. Голицын-младший отправились в Сенат с указанием остановить «несамодержавную» присягу и вернуть все использованные и неиспользованные присяжные листы. На следующий день «верховники» присягнули Анне Иоанновне уже как самодержице и официально «приказали» Сенату, Синоду и трём «первейшим» коллегиям сделать распоряжения об остановке старой присяги по всей стране.

Последним днём заседаний Верховного тайного совета стало 28 февраля. «Верховники» вынесли приговор своему правлению: составили манифест о «принятии самодержавства», который сами отнесли на подпись императрице вместе с черновиками «пунктов» — Анна явно интересовалась подробностями «затейки» своих противников; ей была отослана и «кабинетная печать».

Но дело ещё не было завершено. Анна Иоанновна и те, кто стоял за её спиной, понимали, что формально императрица была обязана самодержавием 162 дворянам, пришедшим во дворец, что немногим отличалось от её выбора «верховниками». Для «природной» царевны подобное вхождение в «прародительскую» власть выглядело и сомнительным, и унизительным. Поэтому начиная с 26 февраля окружение самодержицы предприняло масштабную политическую акцию по утверждению легитимности нового режима. В Столовой палате Кремлёвского дворца была положена копия второго прошения и началась процедура её подписания, к которой была привлечена «общественность».

Первыми документ подписали зять Анны И.И. Дмитриев-Мамонов и главные герои событий — Преображенские майоры В. Нейбуш, А. Лукин, Д. Голенищев-Кутузов и другие офицеры. С пятого листа начинаются подписи архиереев во главе со «смиренным Феофаном». Затем стоят подписи генералов, гвардейцев, флотских чинов, офицеров находившихся в Москве полков, чиновников центральных учреждений и контор, придворных от высших чинов до стряпчих, подключников и «дозорщиков конюшенного ведомства».

К прошению приложили руки ученики «московской академии» и «математической школы», представители смоленской шляхты, «не умевшие» по-русски и подписывавшиеся латинскими буквами. К подписанию были допущены «купецкие люди», содержатели и «компанейщики» мануфактур, мещане городских слобод (Хамовной, Кадашевской, Конюшенной и пр.) и даже случайные приезжие из Петербурга, Рязани, Устюга и других городов вроде серпуховского купца Ивана Кожевникова и «вологжанина посадского человека Дмитрия Сукина». Всего по 7 марта включительно прошение подписали 2246 человек, однако основная масса подписей (1182) была получена уже в первый день, 26 февраля.

Инициаторы этой пропагандистской акции использовали — в отличие от своих противников — тактику «гласности» и старую традицию «земских» челобитных XVII века, хотя и с противоположными целями. Сотни подписей подданных разного чина придавали государственному перевороту легитимность и должны были продемонстрировать всенародную поддержку самодержавной Анны, чтобы не делать её «восшествие» излишне зависимым от той или иной группы вельмож или гвардейских офицеров.

Немедленно началась переприсяга всех служащих империи самодержавной Анне. Правда, на российских просторах полицейские порядки органично сочетались с неисполнением самых грозных указов; даже семь лет спустя ещё находились в достаточном количестве «неприсяжные люди», каковых надлежало разыскивать и сдавать в солдаты как «изменников».

 

Победители и побеждённые

Утвердившись на троне, государыня решила всем показать: неуместное «шатание», а тем паче толкование формы правления закончено. Манифестом от 4 марта 1730 года Верховный тайный совет был упразднён, но одновременно, как и просило дворянство, восстановлен Сенат в составе двадцати одного человека. На первых порах туда вошли как вчерашние «верховники» (за исключением А.Г. Долгорукова), так и их противники — И.Ю. Трубецкой, П.И. Ягужинский, С.А. Салтыков. Остались на своих местах сенаторы В.Я. Новосильцев, И.Г. Головкин, А.М. Черкасский. Вскоре ряды сенаторов пополнили генералы А.И. Шаховской, А.И. Тараканов, Г.П. Чернышёв, Г.Д. Юсупов, А.И. Ушаков, С.И. Сукин, И.Ф. Барятинский, Г.А. Урусов (очевидно, они были обязаны назначением Остерману; сохранился его доклад, где он советовал императрице повысить названных лиц в чине за «особливую службу» даже не по старшинству, несмотря на то, что многие из них допускали установление ограниченной монархии). Предупреждением сенаторам звучали слова царского манифеста от 28 февраля: «И ежели оный Сенат чрез своё ныне пред Богом принесённое обещание и прежнюю в верности нам учинённую присягу неправедно что поступят в каком государственном или партикулярном деле, и кто про то уведает, тот да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено, и виноватой жестоко будет наказан».

Манифест гласил: «…верные ж наши подданные все единогласно нас просили, дабы мы самодержавство в нашей Российской империи, как издревле наши прародители имели, восприять изволили, по которому их всенижайшему прошению мы то самодержавство восприять и соизволили». Но уже через две недели Анна и её советники спохватились — получалось, что даже законный и «природный» государь может получить (или не получить) трон и корону по воле «общенаро-дия». Новый манифест от 16 марта о предстоящем венчании Анны на царство уже не допускал и мысли о каком-либо ином источнике монаршей власти: «…От единого токмо всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют».

Манифест от 17 марта повелевал Синоду бдить, чтобы подданные «закон Божий сохраняли… и в праздники и в воскресные дни на службу Божию в церковь приходили со тщанием». Императрица напоминала архиереям о государственных обязанностях — создании школ и устройстве «нищепитательных домов»; «установленные же в нашей империи крестные ходы и благодарные моления во дни тезоименитства нашего и нашей фамилии и в прочие определённые дни» надлежало совершать с непременным участием церковных иерархов и сенаторов.

Двадцатого марта императрица после доклада Сената учредила в Москве Судный и Сыскной приказы для скорейшего решения массы судебных споров и уголовных дел и в тот же день объявила именным указом о перемене провинциальных и уездных воевод через два года, чтобы подведомственное им население меньше страдало от «великих обид и разорения» начальников. Установление чётких сроков пребывания в воеводской должности едва ли уменьшило стремление к «лакомству», но зато давало возможность правительству устраивать «перебор людишек» и держать администраторов под страхом «счёта», следствия и неназначения впредь, если в течение года на них найдутся челобитчики. Заключительным аккордом вхождения во власть стал указ от 25 марта о невзыскании с «подлых» подданных подушной подати за майскую треть года.

Первые повеления новой государыни, скорее грозные, нежели милостивые, завершал именной указ от 10 апреля, формулировавший понятие государственного преступления: «1) Ежели кто каким умышлением учнёт мыслить на наше императорское здоровье злое дело, или персону и честь нашего величества злыми и вредительными словами поносить. 2) О бунте и измене, сие разумеется: буде кто за кем подлинно уведает бунт или измену против нас или государства» (это определение оставалось неизменным до конца XVIII столетия).

Теперь можно было подумать и о себе. Указом от 2 апреля Анна Иоанновна распорядилась подтвердить запрет Петра II всем подданным охоту в окрестностях Москвы — она оставалась царской прерогативой; впрочем, и здесь была оказана милость: заповедное пространство сужено с 30 до 20 вёрст.

Последовала раздача «пряников», перемежаясь с пока умеренным применением «кнута» — начинать царствование с расправы было бы неуместно. В стихотворении «На день 25 февраля» Феофан Прокопович приветствовал императрицу по случаю уничтожения «кондиций»:

Он же предложил созвать «великое собрание всех главных чинов», духовных и светских, для учинения суда над «верховниками» и одновременно для «лучшего о том рассуждения и учреждения и других нужд». Похоже, Феофан всё же считал возможным привлечь дворянство к обсуждению важнейших задач и, таким образом, если не ограничить, то во всяком случае упорядочить самодержавное правление.

Однако его замысел был отвергнут. В манифесте от 28 февраля Анна была вынуждена признать, что избрана на престол «общим желанием и согласием всего российского народа» с последующим восприятием самодержавия по «всенижайшему прошению» подданных. Публичное опровержение официальной позиции было нежелательно, ибо сомнение в законности действий совета ставило под вопрос и легитимность её собственного «призвания». Устроить судилище над «верховниками» по делу о «коварных письмах» было невозможно, но и прощать их императрица не собиралась.

Главных героев сопротивления «верховникам» нашли награды. А.И. Остерман стал российским графом и обладателем имений в Лифляндии. Попавший под арест П.И. Ягужинский получил дом в Москве. Кравчий В.Ф. Салтыков стал действительным тайным советником, майор гвардии С.А. Салтыков — генерал-аншефом и обер-гофмейстером нового двора. Н.Ю. Трубецкой сразу скакнул из камер-юнкеров в майоры гвардии и генерал-майоры. Важную должность генерал-адъютанта императрицы накануне коронации получили С.А. Салтыков, А.И. Ушаков (он стал и подполковником Семёновского полка) и лифляндский ландрат, бывший генерал-адъютант Петра I граф Карл Густав Левенвольде (вместе с чином генерал-майора).

В чём выражались заслуги последнего, видно из мемуаров сына аннинского фельдмаршала Эрнста Миниха. Рейнгольд Левенвольде, узнав о «кондициях», «не нашёл… иного удобнейшего средства, кроме как послать своего скорохода в крестьянской одежде к нему (брату Карлу Густаву. — И.К.) с письмом в Лифляндию. Вестник, наняв сани, скоро поспел туда, так что старший граф Левенвольде успел отправиться в Митаву и приехать туда целыми сутками ранее, нежели депутаты. Он первый возвестил новоизбранной императрице о возвышении её и уведомил о том, что брат к нему писал в отношении ограничения самодержавия. При том он дал свой совет, дабы императрица на первый случай ту бумагу, которую после нетрудно разорвать, изволила подписать, уверяя, что нация не долго довольна быть может новым аристократическим правлением и что в Москве найдутся уже способы все дела в прежнее привести состояние. После сего, откланявшись, без замедления возвратился в свои деревни».

Анна применила проверенный принцип «разделяй и властвуй», чтобы поссорить влиятельные фамилии. Молодой фаворит Петра II Иван Долгоруков уже 27 февраля был «выключен» из майоров гвардии, а 5 марта его посадили под домашний арест и потребовали вернуть вещи «из казны нашей». В течение одной недели, с 8 по 14 апреля, последовали ещё несколько указов касательно семейства Долгоруковых. Хитроумный Василий Лукич сначала был отправлен в почётную ссылку губернатором в Сибирь, но уже через несколько дней лишён чинов и сослан в свои вотчины. М.В. Долгоруков направлен губернатором в Астрахань, И.Г. Долгоруков — воеводой в Вологду; «верховник» Алексей Григорьевич с братом Сергеем — в деревни. Царский манифест во всеуслышание объявил о причинах опалы: Долгоруковы «заграбили» казённые деньги и вещи на несколько сотен тысяч рублей, намеренно отвлекали юного императора «от доброго и честного обхождения», заставили его обручиться с девицей из своей фамилии, поездками на охоту расстроили здоровье государя и способствовали его смерти. «Бессовестные и противные поступки» Василия Лукича обозначались намёками: «…дерзнул нас весьма вымышленными и от себя самого токмо составными делами безбожно оболгать и многих наших верных подданных в неверство и подозрение привесть». Старый дипломат, своим надзором и внушениями сильно разочаровавший вверенную его попечению императрицу, был надолго заперт в монастырской тюрьме, откуда мог выходить только в церковь. Единственным утешением узника стало келейное застолье с сочувствующей братией под возгласы нетрезвого иеродиакона: «Спаси Христе Боже князя Василия Лукича на многие лета».

Однако «верховники»-фельдмаршалы В.В. Долгоруков и М.М. Голицын получили от Анны по семь тысяч рублей. Кроме того, последнего императрица назначила обер-маршалом собственной коронации и пожаловала четырьмя волостями в Можайском уезде; жена князя стала первой дамой двора — обер-гофмейстериной, а сам он — президентом Военной коллегии.

Не означали ли царские милости, что боевые генералы в решающий момент дрогнули? 25 февраля оба фельдмаршала никак себя не проявили, а армейские полки столичного гарнизона не оказали «верховникам» никакой поддержки, тогда как во время чтения утверждённых Анной «кондиций» войска охраняли правителей в Кремлёвском дворце. Датский посланник Вестфален рассказывал, как М.М. Голицын у ног Анны просил её о прощении и оправдывался, что «хотел защитить наше несчастное потомство от такого произвола, назначив благоразумные границы их (монархов. — И.К.) непомерной власти и власти фаворитов, которые немилосердно нас мучили». М.М. Голицын скончался в самом конце 1730 года при не вполне понятных обстоятельствах; его старший брат прожил ещё несколько лет вдалеке от двора, прежде чем его обвинили в не слишком значительных по нормам той эпохи служебных злоупотреблениях (покровительство зятю при получении наследства) и заключили в каземат Шлиссельбургской крепости.

Торжества по случаю коронации государыни проходили с 28 апреля по 5 мая. Ради них был временно снят траур по Петру II — 27-го числа «объявлено всем, чтоб по полудни печалное платье сложили, а надели цветное, как при дворе ея величества, так и протчие», кому предстояло присутствовать на торжестве «со всякими радостными забавы».

В девятом часу утра 28 апреля 37-летняя московская царевна и вдовая курляндская герцогиня вышла из «чертогов» Кремлёвского дворца навстречу главному событию в своей жизни. Пройдя сквозь строй гвардейцев с ружьями «на караул» и склонёнными знамёнами, она вступила в Успенский собор. Там под балдахином красного бархата на устланном дорогими коврами помосте был водружён «алмазный» трон царя Алексея Михайловича работы персидских мастеров из сандалового дерева, покрытого золотыми и серебряными пластинами, украшенными драгоценными камнями. На специально огороженных «галереях» государыню ожидали впущенные по «билетам» иностранные посланники, отечественный генералитет, представители «знатного шляхетства», дамы и девицы первых четырёх классов.

Шествие открывал отличившийся во время переворота подпоручик кавалергардов и генерал-майор князь Никита Трубецкой. Императорские регалии (изготовленную к церемонии ювелиром Готфридом Дункелем корону, державу, скипетр и мантию) несли главные герои недавних событий, становившиеся первыми фигурами нового царствования: фельдмаршал И.Ю. Трубецкой, князь А.М. Черкасский, новоиспечённый граф вице-канцлер А.И. Остерман, дядя царицы В.Ф. Салтыков и генерал-кригскомиссар Г.П. Чернышёв. Тяжёлый шлейф держали в руках камергеры во главе с обер-гофмейстером С.А. Салтыковым; в этой группе скромно присутствовал пока ещё мало кому знакомый Эрнст Иоганн Бирон.

Постановщиком и главным исполнителем церемонии стал новгородский архиепископ Феофан Прокопович. Он попросил Анну прочитать Символ веры, надел на неё тяжёлую мантию-«порфиру» с аграфом из алмазов, возложил на склонённую голову государыни корону и вручил ей державу и скипетр из «большого наряда» московских царей. Поверх порфиры впервые была возложена бриллиантовая цепь ордена Святого Андрея Первозванного. Также впервые в чин коронации была включена особая молитва, прочитанная коленопреклонённой императрицей — она благодарила за «сохранение от всех скорбей и напастей» и просила «вразумить и управить мя в великом служении сём». Грянувшее многолетие было заглушено пушечной пальбой и беглым огнём выстроенных полков…

В поздравительном слове Прокопович посочувствовал государыне, риторически вопрошая: «Кому не известны бывшия твоя доселе скорби?» — имея в виду её вдовство в европейском захолустье, смерть державного дяди, бесчестье и гонение. Неожиданное восшествие на престол — «по долгом из утра туманном помрачении, как стала пора к славному сему шествию всечистым сиянием просветилось». Далее можно было говорить только о Божьей милости — не мог же архиепископ изобразить реальные условия воцарения императрицы с подписанием и последующим «изодранием» «кондиций».

После миропомазания Анна причастилась в алтаре по священническому чину. По окончании литургии она поклонилась «прародительским гробам» в Архангельском соборе, посетила царскую домовую церковь Благовещения и медленно удалилась во дворец, объявив перед этим о новых пожалованиях в чины и раздав памятные золотые медали: на лицевой стороне была изображена императрица в профиль, на оборотной — скипетр, корону и державу ей вручали Вера, Надежда и Любовь под девизом «Богом, родом и сими»; подразумевалось, что царским венцом Анна была обязана воле Всевышнего, происхождению и собственным добродетелям — никому и ничему более.

Затем последовал парадный обед в Грановитой палате. Во время «стола» «при игрании на трубах и литаврах» провозглашались тосты за здравие её величества, членов императорского дома, членов Синода, всех верноподданных. На площади же были выставлены два жареных быка и фонтаны с белым и красным вином; впрочем, они были предоставлены «в вольное употребление» только после окончания императорского пира, дабы не оскорбить двор и гостей неизящной гульбой простолюдинов. Анна милостиво изволила бросать из окна памятные коронационные жетоны. Под занавес, возвращаясь в «чертоги», она пожаловала камергера Бирона в обер-камергеры (начальники придворного штата) — на этой должности он будет находиться до конца её царствования.

Екатерина I в 1724 году принимала поздравления один день; для Анны церемонию растянули натри дня, чтобы подчеркнуть торжество легитимной власти. В первый день поздравления государыне приносили придворные чины, генералитет и дипломатический корпус; во второй — гвардейские офицеры и прочее шляхетство, офицеры трёх старейших пехотных полков, профессора Академии наук и члены московского магистрата; в третий — кавалергарды и придворные служители. Ритуал включал шествие императрицы из своих апартаментов в Грановитую палату, восседание на троне и вереницу подходивших с поздравлениями подданных; к высочайшей руке допускались лишь «чужестранные министры», генералитет и дамы первых трёх классов.

Портрет Анны Иоанновны в короне, мантии, со скипетром и державой из коронационного альбома.

Гравюра X. Вортмана по оригиналу И. Ведекинда. 1731 г.  

Второго мая Анна во главе пышной процессии отбыла в Лефортово, где в «летнем доме» (Головинском дворце) были разбиты шатры с «конфектами» и питьями; затем был устроен обед на 300 персон. 3 мая императрица в Кремле угощала «знатнейших мужеских и женских персон» и дипломатический корпус, а на следующий день — придворных дам кавалеров. Приглашённые восхищались украшением огромного круглого стола, за которым сидела Анна: «…в средине того стола были 2 фонтаны с серебреными статуями, из которых в полную высоту вода поднималась, падала в басены, в которых было доволство разных родов рыб. Оной стол так хорошо и видению приятен был, что описать не мочно». «Гвоздём программы» стал персидский комедиант, ходивший по канату, натянутому от Красного крыльца «до болшого колокола» на колокольне Ивана Великого.

Пятого мая, в завершение коронационных торжеств, в Грановитой и соседних кремлёвских палатах состоялся бал, на который были приглашены чины I–VIII классов; среди семисот гостей на праздник к императрице явились отечественные «мануфактуристы шёлковых, суконных и полотняных мануфактур с подносами их ремёсел», купцы, представители донских и яицких казаков. Гости опять любовались «танцованием» персидского канатоходца и зрелищем народного ликования с жареными быками и винными фонтанами. В заключение бала был зажжён фейерверк, изображавший Анну с рогом изобилия, откуда сыпались короны, скипетры, а также «фрукты и разные листы».

Торжество коронации включало в себя непременные пожалования и «производства», в том числе и за помощь при восхождении на трон. На обеде 28 апреля Анна Иоанновна удостоила повышения в чинах и должностях 17 военных, 23 статских и двух придворных. Чин «полного» генерала получили И.М. Головин, И.И. Дмитриев-Мамонов, Г.П. Чернышёв, Г.Д. Юсупов и «перемётчик» А.И. Ушаков; И.Ф. Барятинский пожалован в генерал-лейтенанты, а дальние родственники императрицы Василий и Александр Салтыковы — соответственно в генерал-майоры и бригадиры. Сын канцлера И.Г. Головкин стал действительным тайным советником, В.Я. Новосильцев — тайным, В.Н. Татищев — действительным статским. Последним получил новый чин коллежского советника Михаил Павлов — 25 февраля он присутствовал во дворце и от усердия дважды расписался на прошении о принятии «самодержавства».

После коронационных празднований настало время для царской «грозы». В мае бывший посол в Речи Посполитой Сергей Григорьевич Долгоруков должен был сдать все служебные документы и отчитаться в расходовании выданных ему на подкуп депутатов сейма шести тысяч червонцев и мехов на три тысячи рублей. Василий Лукич был заточён в Соловках, а Алексей Григорьевич и его сын Иван отправились по следам Меншикова в Берёзов. С собой они увозили, в память о прошлом величии, рукописную книгу о коронации Петра II (где изображалась «персона, седящая на престоле, да Россия, стоящая на коленях перед престолом его императорского величества девою в русском одеянии») и его миниатюрный портрет — подарок невесте. Анна желала избежать любых неожиданностей и бесцеремонно приказала обследовать Екатерину Долгорукову в связи со слухами о её беременности. Слухи, к облегчению императрицы, не подтвердились; но это нисколько не повлияло на судьбу девушки. Через несколько лет мстительная императрица повелела отобрать у неё драгоценности и даже подаренный Петром II портрет.

В июле капитаны гвардии произвели обыски в домах Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей Долгоруковых и изъяли все бумаги «о делех ея императорского величества», а заодно и библиотеку, переданную в Коллегию иностранных дел, где её следы теряются. У опальных были конфискованы вотчины, дома, загородные дворы и, как сообщал указ от имени Анны, «многий наш скарб, состоящий в драгих вещах на несколько сот тысяч рублей». Анна особо приказала собрать всех принадлежавших Долгоруковым лошадей в их подмосковном имении Горенки. Из всех вотчин и заводов гвардейцы доставили туда 918 голов, из которых императрица распорядилась отдать в Преображенский полк 39 лошадей, к своей охоте — 34, в зверинец — 90 и «на конюшню её императорского величества» 191 — видимо, сыграло свою роль всем известное увлечение лошадьми Бирона и перенявшей его пристрастие императрицы.

В ведомство Дворцовой канцелярии перешло почти 25 тысяч крепостных душ «бывших князей». За ними тут же выстроилась очередь, многие владения Долгоруковых перешли в руки новых владельцев — Нарышкиных, А.И. Шаховского, А.Б. Куракина, генерала X. Урбановича, С.А. Салтыкова; даже знаменитому шуту Анны отставному прапорщику Балакиреву достался дом в Касимове. Челобитчики (Г.П. Чернышёв, А.И. Шаховской и др.) прямо просили об «отписных» имениях Долгоруковых и Меншикова; некоторые, как В.Н. Татищев, даже точно указывали желаемое количество душ в конкретных уездах.

Смена властей и придворных «кумиров» в очередной раз вызвала волну ожиданий и попыток разными средствами укрепить или улучшить своё положение. На рассмотрение верховной власти хлынул поток челобитных и прошений. В архивной подшивке таких бумаг «о пожалованиях» то и дело встречаются знакомые имена участников недавних событий. Старый генерал-лейтенант Ф.Г. Чекин просил об отставке, бригадиры И.М. Волынский и П. Лачинов — о чине генерал-майора, а фельдмаршал И.Ю. Трубецкой умолял дать ему соответствующую чину «команду». Но особенно много было гвардейских прошений. О чинах, дворах и «деревнях» били челом поручики С.Г. и Г.Г. Юсуповы, фендрик Н.Ю. Трубецкой, капитан-поручик Замыцкий, поручик Ханыков, подпоручики Дубровин и Шестаков и другие обер- и унтер-офицеры.

Далеко не все прошения удовлетворялись. 23 апреля даже вышел манифест о неподаче императрице челобитных, которые «во всяком месте нас обеспокоивают и утруждают». Но как можно было отказать гвардии? Всем офицерам гвардейских полков императрица дала великолепный обед. Затем, в отличие от прошлых дворцовых «революций», Анна решила наградить не отдельных лиц, а весь офицерский состав гвардии. До нас дошли черновики этого дела, зафиксировавшие, что «лейб-гвардии офицеры просят о пожаловании им за службы в награждение деревень». В ответ власти потребовали собрать точные сведения о службе и имущественном положении гвардейцев, на основании которых и решался вопрос о награде. Милости последовали, как только были конфискованы имения виновных.

Из заготовленных в Преображенском полку списков следует, что новоиспечённые майоры получили от пятидесяти до ста душ, капитаны — по 40, капитан-поручики — по 30; поручики — по 25; подпоручики и прапорщики — по 20 душ из «отписных» владений А.Г. и В.Л. Долгоруковых и Меншикова. Поскольку именно преображенцы сыграли основную роль в недавних событиях, награды семёновцам были скромнее: лишь майору С.А. Шепелеву пожаловали 100 душ, а только что получившим чины майору М.С. Хрущову и капитану С.Ф. Апраксину — по 50; остальные капитаны и капитан-поручики получили по 30 душ, нижестоящие чины — ещё меньше. При раздаче, очевидно, учитывались конкретные заслуги каждого. К примеру, Преображенским капитанам А.Т. Раевскому, С. Кишкину и Н. Румянцеву пожалования увеличили с сорока до пятидесяти душ, а их сослуживцам капитанам С. Пырскому и Ф. Полонскому уменьшили соответственно до двадцати и пятнадцати.

Награды ожидали и рядовых. 26 февраля Анна повелела выдать 141 рубль гвардейцам-именинникам и 38 рублей новорождённым солдатским детям. В марте дворяне-рядовые получили возможность отправиться в долгосрочный отпуск до конца года; в одном только Преображенском полку этой милостью поспешили воспользоваться 400 человек.

Особо отличившихся награждали в индивидуальном порядке. Преображенскому капитану И. Альбрехту, в памятный день 25 февраля выказавшему личную преданность императрице, достались 92 двора в Лифляндии, а капитану И. Посникову за неизвестные нам заслуги — 90 дворов. Больше всего, конечно, получили главные участники событий: С.А. Салтыкову были пожалованы 800 дворов, а «перемётчику» А.И. Ушакову — 500. В среднем же восстановление самодержавия обошлось казне примерно по 30 душ на каждого офицера — это была не слишком большая цена за ликвидацию российской «конституции». Но полковые документы показывают, что для многих гвардейцев, остававшихся беспоместными после двадцати-тридцати лет выслуги, даже 30 душ являлись немалой наградой.