В 1740 году императрица отбыла в Петергоф раньше обычного. «С 10-го июня по 26-е августа её величество, для особливого своего удовольствия, как парфорсною охотою (травлей. — И.К.), так и собственноручно, следующих зверей и птиц застрелить изволила: 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 юлка, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц» — сообщали об охотничьих подвигах государыни в последнее петергофское лето «Санкт-Петербургские ведомости». Первыми были перебиты зайцы, о чём доложил заместитель Волынского по охотничьей части полковник фон Трескоу. В царской резиденции специально выпустили куропаток, но охотники их «перестреляли и потравили»; разгневанная императрица потребовала запретить кому бы то ни было охотиться близ царских владений под угрозой отправки на каторгу.

Может быть, пальбой она пыталась отвлечься от невесёлых мыслей? Избавиться от них не удалось — в июле государыню осаждали челобитчики из ближайшего окружения; началась раздача домов, дворов и «мыз» Волынского и Мусина-Пушкина. Настала пора явить монаршую милость. 3 августа Анна «пожаловала» жену Платона Мусина-Пушкина — вернула ей собственный дом в Москве, правда, без конфискованного имущества. А потом все дела и заботы отошли на второй план: 12 августа 1740 года не отходившая ни на час от племянницы Анна Иоанновна получила долгожданного наследника, названного по прадеду Иоанном. 3 сентября дни рождения и тезоименитства «внука её императорского величества, благоверного государя принца Иоанна» (29 августа — день усекновения главы Иоанна Предтечи) были вписаны в табель «высокоторжественных дней» в качестве официальных праздничных дат.

Будущее династии казалось определённым, и можно было вернуться к повседневным делам. 14 августа императрица назначала управителей дворцовыми волостями из числа отставных офицеров; 15-го пожаловала горнопромышленника Акинфия Демидова в статские советники; 16-го разрешила выдать жалованье московскому губернатору Б.Г. Юсупову, 18-го с подачи Бирона сделала кабинет-министром амбициозного Алексея Петровича Бестужева-Рюмина в качестве очередного противовеса Остерману — свято место пусто не бывает. 25-го числа она повелела губернаторам и воеводам по месту службы «ни с кого и никаких векселей не брать» во избежание «взятков» и подтвердила жалованную грамоту царя Михаила Фёдоровича потомкам Ивана Сусанина — 27 зажиточных «беломестцев» из деревни Коробово Костромского уезда освобождались от всяких податей и повинностей в память славного подвига их предка. В сентябре Анна Иоанновна размышляла о назначении нового сибирского губернатора, президентов Вотчинной и Юстиц-коллегий, начальников Канцелярии конфискации, Судного и Сыскного приказов. Третьего октября она подписала ряд докладов генерал-прокурора, назначила Ивана Мелиссино асессором Юстиц-коллегии и отправила в отставку с чином полковника московского губернского прокурора Ивана Камынина. Это был её последний рабочий день.

В воскресенье 5 октября 1740 года за обедом императрице стало дурно. Её сгубили камни в почках, вызвавшие воспаление и некроз. Кабинет-министры Черкасский и Бестужев-Рюмин после разговора с Бироном отправились к Остерману; «душа» Кабинета порекомендовал в первую очередь издать распоряжение о наследнике престола. Тем же вечером Анна Иоанновна подписала продиктованный Остерманом манифест:

«Назначиваем и определяем после нас в законные наследники нашего всероссийского императорского престола и империи нашего любезнейшего внука благоверного принца Иоанна, рождённого от родной нашей племянницы её высочества благоверной государыни принцессы Анны в супружестве с светлейшим принцом Антоном Улрихом герцогом Брауншвейг-Люнебургским, которому нашему любезному внуку мы титул великого князя всея России всемилостивейше от сего времени пожаловали. А ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук благоверный великий князь Иоанн прежде возраста своего и не оставя по себе законно рождённых наследников преставится, то в таком случае определяем и назначиваем в наследники первого по нём принца брата его, от вышеозначенной нашей любезнейшей племянницы её высочества благоверной государыни принцессы Анны и от светлейшего принца Антона Улриха герцога Брауншвейг-Люнебургского раждаемого, а в случае и его преставления других законных из того же супружества раждаемых принцов всегда первого таким порядком, как выше сего установлено» {687} .

Казалось, что восстанавливается традиционный переход престола от «природной» государыни-бабки к законному внуку. Но в том же манифесте упоминался уничтоживший эту традицию петровский указ о престолонаследии 1722 года; это означало, что в важнейшем для монархии деле возможны неожиданные перемены. К тому же младенец управлять страной не мог, но о регентстве в документе не упоминалось. Уклонился от обсуждения вопроса и Остерман; Анну Леопольдовну он рассматривал лишь как родительницу законных принцев-наследников, но и о Бироне не сказал ни слова, предпочитая образование регентского совета. Эта идея герцогу определённо не понравилась. «Какой тут совет! — заявил он вернувшемуся от вице-канцлера Рейнгольду Левенвольде. — Сколько голов, сколько разных мыслей будет».

Саксонский дипломат отмечал: «…в манере герцога было так управлять делами, которых он более всего желал, что их ему в конце концов преподносили, и казалось, что всё происходит само по себе». В составленной уже в ссылке записке «Об обстоятельствах, приготовивших опалу Э.И. Бирона, герцога Курляндского» сам бывший правитель утверждал, что в тот же день «нашёл у себя множество особ», в том числе фельдмаршала Миниха: «От него я узнал, что присутствующее у меня собрание — ревностные патриоты, которые, рассуждая по совести, кому бы приличнее было вручить правление на время малолетства императора в случае, если Господь воззовёт к себе государыню, — после многих размышлений и единственно в видах государственной пользы нашли способнейшим к управлению Россией меня». Герцог, ссылаясь на «истощение сил» и домашние заботы, отказывался, чем глубоко опечалил собеседников. Однако они не сдались и через два дня, предводительствуемые Остерманом, явились в опочивальню больной государыни с просьбой назначить Бирона регентом и с заготовленным проектом указа.

Если верить Бирону, Анна Иоанновна несколько раз была готова пойти навстречу министрам, но он, «несмотря на продолжительные настояния её величества, отклонял её от такого исполнения». Тогда неугомонные просители «пригласили в собрание все чиновные лица до капитан-поручиков гвардии» (около 190 человек) и подали императрице прошение «в выражениях самых патетических». Сам Бирон, понятное дело, об этом ничего не знал и сутки спустя был застигнут врасплох утверждением акта о своём назначении, тогда как Анна Леопольдовна якобы капризничала, заявляла о своей болезни и тем обидела лежавшую на смертном одре тётку. В то же время герцог говорил принцессе Анне, что не огорчён утратой власти в России, поскольку у него остаётся «прекрасное герцогство», а принц Антон Ульрих был убеждён, что именно его супруга примет «главное участие в правлении».

Другие действующие лица этого спектакля (прежде всего Миних и Остерман) в показаниях после своего ареста в 1741 году и мемуарах охотно уступали друг другу сомнительную честь выдвижения Бирона. Первый историк «эпохи дворцовых переворотов» А.Ф. Бюшинг описал, как фельдмаршал убеждал его в том, что именно Остерман и Черкасский «сделали» Бирона регентом, в то время как сам учёный располагал сведениями, что как раз Миних «ночи в одном покое с герцогом Курляндским проводил». Сын фельдмаршала выдвигал на первое место Черкасского и Бестужева-Рюмина, а тот после ареста называл «первым предводителем к регентству» Миниха, но в конце концов признал, что сам выдвигал Бирона и вечером 5 октября писал «духовную» Анны Иоанновны.

Антон Ульрих то посылал адъютанта разведать о происходившем в Кабинете министров сборе подписей, то отправлялся за советом к своему покровителю Остерману. Опытный царедворец почти буквально держал руку на пульсе: дипломат и президент Академии наук Карл фон Бреверн каждый день записками извещал его о состоянии императрицы. Министр намекнул принцу, что действовать можно только в случае, если у него есть своя «партия», а иначе разумнее присоединиться к большинству. Пруссак Мардефельд указал на отсутствие сплочённости сторонников Анны-младшей и сообщил, что Остерман советовал принцессе самой просить у императрицы регентства для себя, а та хотела, чтобы это сделали кабинет-министры.

Принцесса проявила характер — отказалась поддержать прошение о назначении Бирона регентом, учтиво ответив, что «никогда не мешалась в дела государственные, а при настоящих обстоятельствах ещё менее отваживается вступать в оные; что хотя императрица, по-видимому, в опасности жизни находится, однако с помощью Божией и учитывая её возраст, может выздороветь, и потому если её величеству представить об упомянутом, то сие значит снова напоминать о смерти, к чему она, принцесса, приступить отнюдь не соглашается; что если её императорскому величеству всемилостивейше благоугодно было принца Иоанна избрать наследником престола, то и нельзя сомневаться, чтобы её величество не соизволила сделать нужные и о государственном правлении распоряжения; потому всё оное и предоставляет она на собственное её величества благоусмотрение; а впрочем, не неприятно ей будет, если императрица благоволит вверить герцогу регентство во время малолетства принца Иоанна».

Началось приведение подданных к присяге; в честь «благоверного государя, великого князя Иоанна» был совершён молебен в Петропавловском соборе. Однако дело с назначением регента обстояло не так гладко, как рассказывал Бирон. Императрица не только не просила фаворита занять этот пост — но, наоборот, не завизировала и оставила у себя составленное А.П. Бестужевым-Рюминым (согласно его показаниям на следствии) «Определение» о регентстве Бирона, датированное 6 октября. Потерпев неудачу, Бестужев принялся за составление «челобитной» о назначении Бирона регентом, которую должны были подписать виднейшие сановники; писал её секретарь Андрей Яковлев, а помогал сочинять генерал-прокурор Никита Трубецкой. Одновременно Бестужев организовал ещё одну «декларацию» в пользу герцога и призвал более широкий круг придворных, включая старших офицеров гвардии «до капитан-поручиков», подписать её.

Чтобы избежать несогласия, кабинет-министр установил очередь, «впущая в министерскую человека только по два и по три и по пять, а не всех вдруг». Миних-младший упоминал о полусотне подписавшихся «понуждением»; по данным саксонского посла, под «декларацией» было собрано 197 подписей. Таким образом, помощники герцога подготовили обоснование для провозглашения его регентом даже в том случае, если бы умиравшая Анна отказалась это сделать. В результате Бирон мог утверждать, что «верхи» империи «добровольно» выдвинули его на высший государственный пост, о чём сам он якобы узнал только спустя сутки.

В среду 15 октября фаворит использовал последнее средство — бросился в ноги к Анне. Позднее герцог признал, что был заранее извещён врачами о неминуемой смерти своей императрицы и желал любой ценой получить её санкцию на власть. В тот же день или (согласно полученной следователями в 1741 году собственноручной записке Бестужева) на следующее утро Анна подписала «определение» о регентстве. Если верить Мардефельду, то уже тогда, ещё при жизни Анны, регенту присягнули высшие чины империи.

Императрица держалась мужественно. Миних-младший описал её последние дни: «…час от часу в худшее приходила состояние своего здоровья, но несмотря на сие принимала она почти ежедневно посещения от великой княжны Елисаветы Петровны, принцессы Анны и её супруга и всеми вопросами и разговорами своими доказывала, что она имела ещё полное употребление своего рассудка. Семнадцатого числа октября по полудни почувствовала она, что у неё левая нога отнялась, и как ввечеру великая княжна Елисавета Петровна и принцесса Анна с своим супругом к ней вошли, то она с весьма спокойным духом с ними прощалась. В девять часов получила она конвульсивные припадки, и как потом её духовник, придворный священник и певчие, дабы дать молитву по греческому закону, в комнату позваны, то вошёл туда также отец мой, князь Черкасский и некоторые другие. Первого узнала умирающая императрица и вещала к нему: “Прощай, фельдмаршал!” — других не могла она больше различить, но спрашивала, кто они таковы, и они, быв по именам названы, сказала всем: “Прощайте!”». Анна Иоанновна скончалась между девятью и десятью часами вечера в полном сознании и успела ободрить своего избранника: «Небось!»

Анна Иоанновна умерла от того же недуга, что свел в могилу обеих её сестёр. Французский посол Шетарди сообщал о результатах вскрытия тела: «У ней в правой почке — я это узнал от самого гр. Остермана — камень более и длиннее большего пальца образовался в виде ветки коралов. В том же боку было множество небольших камней, два в левой почке по величине были между этими средними. Первый, отделившись от почек, запер мочевой канал, что произвело антонов огонь, окончивший болезнь».

За манифестом о вступлении на престол следовал «учинённый от любезнейшей нашей государыни бабки, блаженныя н вечнодостойныя памяти всепресветлейшей, державнейшей, великой государыни Анны Иоанновны» «устав» о регентстве Бирона, датированный аж 6 октября. Эта дата дала основания заподозрить фальсификацию, о чём сразу же заговорили иностранные дипломаты. Очевидно, прямой подлог всё же не имел место, хотя подлинного рукописного текста распоряжения о регентстве у нас нет. Но вокруг умиравшей императрицы была сплетена столь густая сеть интриг, что если бы даже она отказалась исполнить волю фаворита или физически не смогла подписать документ, это едва ли изменило бы ход событий: в дело пошли бы заготовленные заранее выражения «общественного мнения». В нужный момент вступил в дело генерал-прокурор Н.Ю. Трубецкой, отдавший распоряжения Сенату: задержать почту, учредить заставы на выезде из столицы, вызвать гвардейские полки к восьми утра к «летнему дому», где лежало тело императрицы. Часом позже туда надлежало явиться сенаторам, членам Синода и особам первых шести классов. Не забыл генерал-прокурор распорядиться и о новом титуле «регент» для Бирона.

Позднее Бирон писал, что был в те дни безутешен, однако мемуары Миниха-младшего запечатлели иную картину: «Как скоро императрица скончалась, то, по обыкновению, открыли двери у той комнаты, где она лежала, и все, сколько ни находилось при дворе, в оную впущены. Тут виден и слышен был токмо вопль и стенание. Принцесса Анна сидела в углу и обливалась слезами. Герцог Курляндский громко рыдал и метался по горнице без памяти. Но спустя минут пять, собравшись с силами, приказал он внесть декларацию касательно его регентства и прочитать пред всеми вслух. Почему когда генерал-прокурор князь Трубецкой с означенною декларациею подступил к ближайшей на столе стоявшей свече и все присутствующие за ним туда обратились, то герцог, увидя, что принц Брауншвейгский за стулом своей супруги стоял, там и остался, спросил его неукоснительно: не желает ли и он послушать последней воли императрицы? Принц, ни слова не вещав, пошёл, где куча бояр стояла, и с спокойным духом слушал собственный свой, или паче супруги своей, приговор».

Извлечённый из ларца с драгоценностями документ гласил:

«…во время малолетства упомянутого внука нашего великого князя Иоанна, а имянно до возраста его семнатцати лет по данной нам от всещедрого Бога самодержавной императорской власти определяем и утверждаем сим нашим всемилостивейшим повелением регентом государя Эрнста Иоанна владеющего светлейшего герцога Курляндского, Лифляндского и Семигал[ь]ского, которому во время бытия его регентом даём полную мочь и власть управлять на вышеозначенном основании все государственные дела, как внутренние, так и иностранные, и сверх того в какие бы с коею иностранною державою в пользу империи нашей договоры и обязательства вступил и заключил, и оные имеют быть в своей силе, как бы от самого всероссийского самодержавного императора было учинено, так что по нас наследник должен оное свято и ненарушимо содержать» {703} .

Обер-камергер двора и владетельный герцог Курляндии получал «полную мочь и власть» как «его высочество регент Российской империи Иоганн герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский» до семнадцатилетия императора. Родителям же Иоанна Антоновича отводилась лишь роль производителей «законных из того же супружества рождённых принцев», которые могли бы занять престол в случае его смерти. Завещание предусматривало и возможность устранения брауншвейгской четы от престола — регент имел полномочия начать процедуру выборов нового наследника:

«…или предвидится иногда о ненадёжном наследстве, тогда должен он, регент, для предостережения постоянного благополучия Российской империи, заблаговременно с кабинет-министрами и Сенатом и генералами фельт маршалами и прочим генералитетом о установлении наследства крайней-шее попечение иметь, и по общему с ними согласию в Российскую империю сукцессора изобрать и утвердить, и по такому согласному определению имеет оный Российской империи сукцессор в такой силе быть, якобы по нашей самодержавной императорской власти от нас самих избран был» {704} .

«Безмятежный переход престола» на деле создавал новую «переворотную» ситуацию. Ещё никто не знал, что герцогу суждено править Россией только три недели, но секретарь Кабинета министров Андрей Яковлев запомнил слова генерал-прокурора Трубецкого, сказанные перед смертью Анны Иоанновны: «Хотя де герцога Курляндского регентом и обирают, токмо де скоро её императорское величество скончается, и мы де оное переделаем». Шетарди в донесении от 21 октября отмечал недовольство сторонников отстранённых от власти родителей императора, а шведский посол Нолькен тогда же сообщал о нежелании офицеров гвардии подписывать «декларацию» о назначении Бирона.

Время Анны Иоанновны закончилось. Эрнст Миних искренне полагал, что у неё были качества, нужные для тяжёлой работы правительницы огромной страны: «Она не токмо ежедневно слушала предлагаемые ей дела с великим вниманием и терпеливостью, но не оставляла рачительно осведомляться об исполнении оных. Она любима была своими подданными, благоденствие которых, лучшее распоряжение внутреннего домоводства, приращение коммерции и умножение мануфактур составляли главнейшую заботу её сердца, но когда желание её не так, как должно, выполнялось, то всю вину надлежит относить частью к особенному интересу известных особ, частью же к прилеплению к некоторым худым старинным правилам».

Конечно, выросший при её дворе камергер, чья карьера после переворота 1741 года была сломана, вряд ли мог оценивать Анну Иоанновну иначе. Но справедливости ради надо признать: она была не лучшей, но и не худшей правительницей. Не получив практически никакого образования, не имея опыта правления, волею случая получив трон на унизительных условиях, она встала во главе огромной империи и оказалась способной не только царствовать, но и править.

Пресловутая бироновщина на деле означала не столько установление «немецкого господства», сколько создание лояльной управленческой структуры после политических шатаний 1730 года. Не без участия Бирона такая конструкция была возведена, а сам он занял в ней важное и почётное место «патрона» со своей клиентелой (под которой надо понимать не только желавших получить должность или «деревню», но и государственных людей типа Маслова или Кирилова) и неофициального, но влиятельного дипломата. Можно ругать и придворных «немцев», и русских из ближайшего окружения императрицы (многие фигуры и вправду были грубые и несимпатичные), но с их помощью неопытной бывшей курляндской герцогине удалось создать более или менее стабильный, хотя отнюдь не всесильный, механизм власти, вовсе не опиравшийся на какую-то «немецкую партию» с особыми «немецкими» интересами. Его важными звеньями стали императорский двор, Кабинет министров и фаворит, удачно дополнявшие друг друга при решении текущих вопросов и обеспечении лояльности знатных подданных путём пожалований, частых кадровых перестановок и репрессий.

Анна, Бирон, Миних, Остерман, Шаховской, Трубецкой, Волынский «достраивали» петровскую машину управления, в ходе ожесточённой борьбы за власть внося в конструкцию неизбежные коррективы. Победители сурово расправлялись с соперниками, но никакое выдвижение «немцев» не могло решить финансовые и управленческие проблемы, связанные с тогдашним уровнем государственной централизации и общественного сознания. Обеспечив политическую устойчивость режима, на управленческом и финансовом поприще бироновщина потерпела поражение от отечественных «приказных».

Ирония судьбы состояла в том, что Бирон и другие «немцы» способствовали (разумеется, отнюдь не с целью бескорыстного миссионерства) усвоению обществом петровских преобразований. Но по мере утверждения и осмысления этих новшеств иностранцы становились раздражителями формировавшегося национального сознания, что ослабляло достигнутую не без труда политическую стабильность аннинского режима. Сам же фаворит оказался плохим политиком: много лет находясь на вершине власти, он слишком легко её потерял. Сказались самоуверенность, грубость, раздражительность, а также неспособность подобрать «команду», увлечь своё окружение сколько-нибудь серьёзной целью. И в качестве фаворита, и в качестве регента он оставался прежде всего курляндским дворянином (в отличие, например, от Остермана, который, будучи немцем по рождению, стал крупным российским государственным деятелем), явно недотягивая до уровня фаворитов следующих царствований — Шуваловых при Елизавете или Потёмкина при Екатерине II.

Выйдя из тени Анны Иоанновны, он стал восприниматься как «злой гений» её царствования, сыграв роль «громоотвода», чем оказал ещё одну услугу своей государыне и помог спасти «имидж» послепетровской монархии. «Немец» оказался идеальной фигурой для концентрации общественного недовольства, которое сполна испытал на себе: за три недели регентства он заплатил двадцатью годами ссылки. Далее произошло неизбежное: Россия «переболела» немцами. Находившиеся у власти иноземцы (например, Екатерина II, урождённая принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская) стали естественно чувствовать себя не курляндцами или мекленбуржцами, а государственными деятелями великой империи, а природные русские дворяне уже не смущались присутствием иноземцев на всех ступенях служебной лестницы. На уровне массового сознания «немец» постепенно приобрёл облик рачительного и аккуратного, но скуповатого хозяина, мастера на все руки, смешно искажающего русские слова, учёного, но не знающего простых вещей. Полностью обрусевший Денис Фонвизин не только изобразил в комедии «Недоросль» бездарного учителя Вральмана, но и во время поездки в Западную Европу в 1784 году написал: «У нас всё лучше, и мы более великий народ, чем немцы».

В грубое аннинское царствование продолжилось усвоение петровских преобразований и не изменился вектор развития страны: вхождение в Европу сопровождалось утверждением жёстко централизованного «самодержавства», опиравшегося на бюрократию и армию, и крепостнических порядков. В день смерти Анны Иоанновны в записной книге Юстиц-коллегии был зарегистрирован привычный документ: «…порутчик Степан Васильев сын Турицын, в роде своём не последней, продал… Коллегии экономии канцеляристу Герасиму Петрову сыну Безсонову и жене ево и детем и наследником ево впрок бесповоротно крепостную свою дворовую девку Ирину Иванову дочь. А взял он, Степан, у него, Герасима, за ту свою дворовую девку Ирину денег три рубля…»

Но странное дело: современные антропометрические исследования свидетельствуют, что в царствование Петра I средний рост новобранцев-рекрутов уменьшился, а с 1730-х годов стал увеличиваться и в годы правления Анны Иоанновны и первое десятилетие лет правления Елизаветы Петровны приблизился к показателям рубежа XVII–XVIII веков. Пока трудно объяснить, чем это было вызвано: то ли, вопреки распространённому мнению, податная реформа привела к уменьшению налогового бремени; то ли власти не так строго взыскивали недоимки; в любом случае утверждение о разорении населения при Анне Иоанновне выглядит уже не так однозначно.

В аннинское время подрастало новое поколение дворян с иными, нежели у предшественников, интеллектуальными запросами и чувством собственного достоинства. В бумагах Шляхетского кадетского корпуса сохранились характеристики выпускников, судьба которых была различна. Обидевший «немца»-профессора Карп Сытин («с начала вступления своего в корпус находился в непристойных поступках») отправился солдатом в армию — и навсегда исчез со страниц «большой» истории. Зато окончивший курс 25-летним прапорщиком Василий Лопухин («геометрию и фортификацию знает, нарочито говорит и пишет хорошо по-немецки, рисует отчасти, обучался верховой езде, танцовать и фехтовать, причём и очень доброго состояния») отличился в войне с турками, заслуженно стал генерал-аншефом и в 1757 году с честью пал при Гросс-Егерсдорфе в первом победном для русской армии сражении Семилетней войны.

Другой прапорщик, Иоасаф Батурин, воинскими подвигами не отличился, но зато замыслил произвести дерзкий дворцовый переворот — в 1749 году предложил племяннику и наследнику императрицы Елизаветы великому князю Петру Фёдоровичу возвести его на престол: «Заарестуем весь дворец и Алексея Разумовского, а в ком не встретим себе единомышленника, того изрубим в мелкие части», — потом почти 20 лет просидел в заключении, был отправлен на Камчатку, откуда совершил побег на захваченном мятежниками судне и умер в 1772 году посреди океана по пути в Европу.

Капрал Николай Рославлёв в науках не преуспел («никаких языков, тако ж и геометрии понять не мог, а умеет отчасти рисовать; обучался фехтовать и танцовать»), но оказался удачливее — попал служить в Измайловский полк, вместе с другими заговорщиками свергал Петра III и сажал на престол Екатерину II, за что получил 600 душ и чин генерал-майора, побывал в непродолжительной ссылке, а в отставку вышел генерал-поручиком. Подпоручик князь Михаил Волконский, наоборот, учился прилежно («до тригонометрии и фортификации дошёл, говорит и пишет совершенно по-немецки, говорит изрядно по-французски и разумеет французских авторов, обучался истории и географии, тако ж верховой езде, танцовать и фехтовать и притом особливо доброго поведения»), отличился в Семилетней войне, стал генерал-аншефом и вышел в большие персоны Екатерининской эпохи — был послом в Речи Посполитой и московским главнокомандующим.

Изящный отличник, подпоручик Адам Олсуфьев («сочиняет латинские, немецкие и французские письма весьма изрядно и переводит с немецкого на французской язык екстемпре хорошо, универсальную историю окончал и ответствовал изрядно, а при том знает и специальные истории, в географии прошёл все карты и знает преизрядна, рисует миниатюрою…») выбрал «статскую» карьеру — и не прогадал: сделался чиновником Коллегии иностранных дел, тайным советником, управляющим Кабинетом Екатерины II и сенатором. Алексей Обресков при Екатерине стал послом России в Константинополе, тайным советником и членом Коллегии иностранных дел. Алексей Мельгунов получил чин действительного тайного советника и много лет служил генерал-губернатором Ярославской и Вологодской губерний. Юного Петра Румянцева когда-то сама Анна определила в солдаты гвардии; потом неусидчивый парень безуспешно пытался стать дипломатом при посольстве в Берлине, затем ненадолго попал в кадетский корпус, и уже регент Бирон 27 октября 1740 года приказал выпустить кадета Румянцева «в армейские полки в подпоручики» — навстречу воинской службе и славе одного из крупнейших полководцев России.

За ними было будущее — аннинские кадеты творили историю «золотого века» империи. А не слишком яркое царствование Анны Иоанновны осталось «приготовительным классом» в их школе жизни.