ОЛД (Объединенное либерийское движение), или Движение за единую Либерию, это банда сторонников прежнего режима, наследников президента-диктатора Сэмюэла Доу, которого разрезали на части. Да, его разрезали на части, и было это пасмурным днем, в страшном городе Монровии, столице Республики Либерия, республики, получившей независимость в 1860 году. Валахе (клянусь Аллахом)!

Диктатор Доу начал свою карьеру в звании сержанта либерийской армии. Сержант Доу и некоторые из его товарищей не могли спокойно смотреть на то, как заносчиво и пренебрежительно потомки американских негров (их еще называют конгос) относятся к коренным жителям Либерии. Эти афроамериканцы, потомки освобожденных рабов, вели себя в либерийском обществе как колонизаторы. (Все эти определения я взял из словаря Хэрраna). Итак, Сэмюэл Доу и некоторые из его товарищей не могли спокойно смотреть на то, какие несправедливости терпят коренные жители Либерии в независимой Республике Либерия. По этой причине коренное население возмутилось, и два его представителя стали во главе заговора коренных жителей против заносчивых афроамериканских колонизаторов.

Эти два коренных жителя, два чернокожих африканских негра, которые возглавили заговор, были Сэмюэл Доу, из народности кран, и Томас Кионкпа, из народности гио. Кран и гио — два наиболее многочисленных племени из тех, что населяют Либерию. Вот почему считается, что вся независимая Либерия восстала против пришлых афроамериканцев, этих заносчивых колонизаторов.

К счастью (для восставших), или благодаря принесенным и милостиво принятым жертвам, заговор увенчался полным успехом. После этого полного успеха оба вождя со своими сторонниками на рассвете вломились ко всем видным деятелям, всем сенаторам — афроамериканцам. Их привезли на берег моря. Там их раздели до белья и привязали к столбам. С наступлением дня в присутствии журналистов со всего мира их расстреляли как зайцев. Затем заговорщики вернулись в город. В городе они перебили жен и детей расстрелянных, потом устроили большой праздник, со страшным гвалтом, стрельбой, безудержным пьянством и так далее.

А потом два вождя восстания поцеловались в губы, как воспитанные люди, и поздравили друг друга. Сержант Сэмюэл Доу присвоил сержанту Томасу Кионкпа звание генерала, а сержант Томас Кионкпа присвоил звание генерала сержанту Сэмюэлу Доу. Но главой государства мог быть только один из них, поэтому Сэмюэл Доу провозгласил себя президентом, бесспорным и неоспоримым руководителем единой и демократической Республики Либерия, независимой с 1860 года.

Сразу после этих событий, по удачному совпадению, начался саммит Организации западноафриканских государств, ОЗАГ, в которую входит и Либерия. Сэмюэл Доу, генерал и глава государства, в форме парашютиста и с револьвером на боку, быстренько сел в самолет. Чтобы в качестве президента Либерии присутствовать на саммите ОЗАГ, вместе с другими главами государств. Встреча проходила в Ломе, столице Того. В Ломе все осложнилось. Когда он прибыл на саммит, вооруженный до зубов, главы государств Западной Африки испугались. Они приняли его за сумасшедшего и не допустили на переговоры, а совсем наоборот заперли в отеле. На все время саммита, со строгим запретом выходить за дверь и пить спиртное. Когда переговоры закончились, они посадили его в самолет и отправили обратно, в его столицу Монровию. Словно какого-нибудь уйя-уйя (то есть бродягу, непутевого парня, — я вам уже объяснял это слово).

Вернувшись в свою столицу Монровию, Сэмюэл Доу спокойно пробыл у власти пять полных сезонов дождей. И повсюду он появлялся в форме парашютиста, с револьвером на боку, как настоящий революционер. Но вот однажды он вспомнил о Томасе Кионкпа… вспомнил — и сразу помрачнел, сразу почувствовал себя неуютно в своей форме парашютиста. Не надо забывать, что Сэмюэл Доу совершил переворот вместе с Томасом Кионкпа и Томас Кионкпа все еще был жив и здоров. Даже мелкие воришки, которые тащат цыплят с птичьего двора, знают и говорят: если ты провернул хорошее дельце вдвоем с приятелем, то не сможешь вполне насладиться добычей, пока не устранишь этого приятеля. После пяти лет пребывания у власти существование Томаса Кионкпа все еще создавало проблемы для Сэмюэла Доу, угнетало его моральный дух, сковывало речь и поступки.

Чтобы решить эти проблемы, Сэмюэл Доу придумал надежную стратагему (стратагема означает хитрость, так написано в «Малом Робере»). Тут даже не надо было ворочать мозгами, дело было простое и ясное. Демократия — вот ключ ко всему. Демократия, голос народа, воля народа — властителя своей судьбы. И так далее и тому подобное…

Как-то в субботу, с утра, Сэмюэл Доу устроил представление. Он созвал к себе всех высших офицеров либерийской армии, всех высших чиновников, руководителей кантонов со всей республики, всех религиозных лидеров. Перед этим ареопагом (ареопаг — значит собрание ученых людей) он произнес такую речь:

— Я был вынужден взять власть силой оружия, потому что в этой стране царила несправедливость. Теперь, когда все у нас равны, когда справедливость восстановлена, армия больше не будет управлять страной. Армия передает бразды правления гражданским лицам, народу — властителю своей судьбы. И первым делом лично я торжественно слагаю с себя воинское звание, снимаю военную форму, отказываюсь носить оружие. Отныне я — гражданское лицо.

Он снял с пояса кобуру с револьвером, снял форму парашютиста — красный берет, гимнастерку с погонами, брюки, ботинки, носки. Остался в одних трусах. Потом щелкнул пальцами — и появился его адъютант с костюмом-тройкой, галстуком, туфлями и фетровой шляпой. И под аплодисменты всех присутствующих он надел гражданскую одежду. И стал обычным гражданским, таким же, как последний уйя-уйя, никчемный тип, слоняющийся по улице.

Дальше все пошло очень быстро. За три недели по его приказу была создана конституция, которая во всем его устраивала. За два месяца он объездил всю страну, объяснял, как хороша эта новая конституция. И однажды, воскресным утром, за конституцию проголосовали девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента избирателей. Именно девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента, потому что результат в сто процентов выглядел бы как-то несерьезно. Как-то уйя-уйя.

Теперь, когда страна приняла новую конституцию, ей нужен был новый, гражданский глава государства. Полтора месяца он разъезжал по стране и объяснял, что стал гражданским, на словах и на деле. И вот, еще одним воскресным утром, в присутствии международных наблюдателей, за него проголосовали девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента избирателей. Именно девяносто девять целых и девяносто девять сотых, потому что сто процентов — это было бы уйя-уйя. Это вызвало бы пересуды (пересуды это когда люди болтают попусту, лишь бы сказать гадость о других, так написано в «Ларуссе»).

И вот он стал самым настоящим, законно избранным, почтенным и всеми почитаемым президентом. Первым распоряжением, которое он издал в качестве президента, было распоряжение об отрешении от должности генерала Томаса Кионкпа как неблагонадежного (отрешить важного человека от должности значит уволить. Отрешить от должности как неблагонадежного — то есть такого, который собирается устроить заговор). Но тут возникли трудности. Томас Кионкпа не захотел подчиниться. Совсем напротив!

Вместе с высокопоставленными офицерами и чиновниками, принадлежавшими, как и он сам, к народности гио, Томас Кионкпа устроил самый настоящий заговор. И только чудом, каким-то чудом этот заговор не достиг цели. Только чудом, каким-то чудом Сэмюэл Доу остался жив. Сэмюэл Доу ответил на удар жестоко и беспощадно. Теперь у него были доказательства, был удобный случай, которого он так долго ждал. По его приказу Томаса Кионкпа подвергли ужасающим пыткам, а потом расстреляли. Люди из личной охраны Доу рассыпались по городу и перебили почти всех высших офицеров и чиновников Республики Либерия, принадлежавших к народности гио. А также их жен и детей.

Сэмюэл Доу был счастлив, он торжествовал, у него больше не было соперников, и теперь его окружали только краны, только люди из его племени. Республика Либерия стала государством кранов, одних только кранов. Но это продлилось недолго. К счастью, человек тридцать чиновников из племени гио сумели ускользнуть от убийц. Они бежали в Кот-д- Ивуар и выплакали свое горе местному диктатору Уфуэ-Буаньи. Уфуэ-Буаньи успокоил их и отослал к ливийскому диктатору, господину Каддафи, у которого имеется постоянно действующий лагерь для подготовки террористов. Целых два года Каддафи обучал тридцать чиновников из племени гио обращению с оружием и терроризму. Потом отправил их в Кот-дИвуар. В Кот-д- Ивуаре хорошо подготовленные гио попрятались по деревням на границе с Либерией. И сидели там тихо до роковой даты (роковой — значит отмеченный судьбой), 24 декабря 1989 года, до кануна Рождества 1989 года. В канун Рождества 1989 года, ночью, они дождались, пока пограничники в Буторо (это такой город на границе) напьются до беспамятства, а затем напали на них. Они быстро захватили пограничный пост в Буторо, убили всех пограничников и взяли их оружие. После этого они позвонили оттуда в Монровию, в генеральный штаб. Выдав себя за пограничников, они доложили генеральному штабу, что недавно отбили нападение на пост и просят прислать подкрепление. Генеральный штаб прислал подкрепление, солдаты попали в засаду, все до единого были убиты и кастрированы, а их оружие победители забрали себе. Теперь у повстанцев гио было оружие, много оружия. Вот почему принято говорить, а у историков писать, что межплеменная война пришла в Либерию этим вечером, в канун Рождества 1989 года. Да, война началась 24 декабря 1989 года, ровно за десять лет, день в день, до того, как произошел военный переворот в соседнем государстве, Кот-д- Ивуаре. И с этого дня неприятности у Сэмюэла Доу пошли крещендо, и так продолжалось до самой его смерти (крещендо — это значит, что они нарастали как снежный ком). Да, пошли крещендо, и так было до самой смерти, когда его убили, разрезав на куски. Об этом мы поговорим позже. А сейчас мне некогда. Ньямокоде (паскудство, паскудство)!

Чужаков в ОЛД встречали неласково. Так положено во время межплеменной войны. Оказавшись там, мы произнесли заранее заготовленную речь про Сэмюэла Доу. Мы говорили о его патриотизме и щедрости. О том, сколько добра он сделал всему либерийскому народу. О том, как он всем жертвует ради родины. Они слушали нас долго, внимательно, в благоговейном молчании. А потом попросили сдать оружие. Мы с готовностью отдали все оружие, какое у нас было. Они принесли Библию, Коран и фетиши. И мы торжественно поклялись, что мы не воры, что ни один из нас не вор. Потому что у них и так было достаточно воров, более чем достаточно, они устали от воровства. А затем они посадили нас в тюрьму. Щелк-щелк.

В тюрьмах ОЛД кормили мерзопакостно, а главное, очень скудно (мерзопакостно — значит отвратительно). Первым на плохие условия пожаловался Якуба. Он стал громко вопить: «Я григримен, я делаю самые сильные амулеты от пуль, чтобы пули свистели мимо!» Никто его не услышал. Он заорал громче: «Выпустите меня отсюда! А то я наложу на вас заклятие. Наложу заклятие на всех вас!» Тогда за ним пришли, но он сказал, что не уйдет без меня, и попросил разрешения взять меня с собой.

Нас отвезли в штаб генерала Бакли, Оники Бакли Доу. Генерал Бакли — это была женщина. (Полагалось бы сказать «генеральша». Но, если верить «Ларуссу», генеральша — это только жена генерала, а не сам генерал.) Итак, нас представили Онике Бакли Доу. Генерал Бакли рада была видеть Якубу. У нее уже был свой григримен, заклинатель фетишей. Но он не был мусульманином. Иногда она начинала сомневаться в познаниях и возможностях своего григримена. Но теперь, вместе с Якубой, их будет двое, и это должно пойти ей на пользу.

А меня отправили к маленьким солдатам. Мне показали мой «калаш». У нас был один «калаш» на пятерых, и тот, что достался моей пятерке, был новее того, который был у меня в НПФЛ.

В ОЛД хорошо относились к маленьким солдатам. Мы ели досыта, и притом еще могли заработать доллары, нанимаясь охранниками к золотоискателям. Я решил прикопить немного денег. Не стал весь мой заработок выбрасывать на наркотики, как делали другие дети-солдаты. На скопленные деньги я купил золота и спрятал его в одном из фетишей. Я хотел принести хоть что-нибудь моей тете, когда доберусь до нее. Фафоро (клянусь членом моего отца)!

Генерал Бакли — это была не просто женщина, скажу я вам. Это была женщина редкая, своеобразная, непохожая на других. Она расстреливала всех воров, без каких-либо различий, будь то мужчина или женщина, укради он иголку или быка. Вор — это вор, и все тут, поэтому она расстреливала их всех подряд. Это было справедливо.

Санникели, столица вотчины генерала Бакли, была сплошным воровским притоном. Все воры Республики Либерия сбежались в Санникели. Маленьким солдатам здорово доставалось от воров. Очень часто они засыпали, одурманенные наркотиком, и очень часто просыпались голыми, совершенно голыми. Воры снимали с них все, даже трусы. И они лежали голые рядом со своим «калашом».

В будни воров, пойманных на месте преступления (то есть прилюдно уличенных в краже), заковывали в цепи и сажали в тюрьму. Они могли проголодаться такова человеческая природа. Но что поделаешь, в тюрьмах Бакли задержанные не имели права на еду.

В субботу, в девять утра, задержанных выводили на рыночную площадь, где к этому времени собирались все местные жители. Суд происходил тут же, на площади, при всех. Сначала у задержанного спрашивали, украл он или нет. Если он отвечал «да», то его приговаривали к смерти. Если он отвечал «нет», то его уличали свидетели, и его все равно приговаривали к смерти (уличить — значит убедительно доказать чью-то вину). И в итоге получалось то же самое. Так или иначе, но задержанного приговаривали к смерти. И приговоренных безотлагательно уводили на место казни (безотлагательно — значит сразу, немедленно).

Им приносили миску горячего риса с пряной подливкой, с большими кусками мяса. Они набрасывались на еду как хищники, потому что им очень-очень хотелось есть. Еда выглядела очень-очень заманчиво, у многих зрителей даже возникало желание оказаться на месте приговоренных. Приговоренные ели жадно и много. Наедались досыта, до отвала. Словно на празднике. Приходил священник и соборовал каждого приговоренного, даже если это не был католик. Потом их привязывали к столбам, завязывали им глаза. Некоторые плакали, как сопливые детишки. Но таких было немного. Большинство, подавляющее большинство облизывались и весело, от души смеялись: они были очень-очень довольны, что вкусно и досыта поели. А потом их расстреливали под аплодисменты довольной, счастливой толпы.

Но несмотря на это, несмотря на все это, некоторые зрители с удивлением обнаруживали, что, пока они аплодировали, воры обчистили их карманы (обчистить — значит вытащить бумажник, так написано в «Ларуссе»). Да, обчистили: в Санникели столько воров, что казнь одних не могла послужить уроком для других. Фафоро (клянусь папиным срамом)!

В смысле семейных связей и родства Оника была сестрой-близнецом Сэмюэла Доу. В те времена, когда готовилось восстание коренных жителей против афроамериканцев, она промышляла на панели. (Когда про девушку говорят, что она промышляет на панели, это означает, что она шляется по улице и занимается проституцией). Тогда ее звали Оника Докуи. После победы восстания брат назначил ее сержантом либерийской армии, и она обзавелась новой фамилией. Теперь ее звали Бакли, словно она была афроамериканкой. Что ни говори, а в Либерии быть афроамериканцем считалось престижным. Это было почетное положение, гораздо лучше, чем у коренных жителей, чернокожих негров-туземцев.

Вернувшись из Ломе, с конференции глав государств Западной Африки, Сэмюэл Доу назначил сержанта Бакли лейтенантом и прикомандировал ее к своей личной охране. После неудавшегося заговора гио Сэмюэл Доу назначил ее майором президентской гвардии. А после смерти Сэмюэла Доу, после того как Сэмюэла Доу разрезали на куски, Бакли назначила сама себя генералом и начальником над районом Санникели. Так что генерал была женщина смышленая, она не позволяла мужчинам, этим отъявленным уйя-уйя, вылизывать подливку со дна своей канари. Валахе!

Генерал Оника была женщина небольшого роста, волевая и энергичная, словно коза, у которой забрали козленка. Она лично присматривала за всем, повсюду появлялась со своими генеральскими нашивками и «калашом». Носилась на внедорожнике, набитом вооруженными до зубов телохранителями. Управление районом было построено по семейному принципу. Текущие дела Бакли доверила своему сыну. Сына звали Джонни Бакли Доу. Он был полковником и командиром самого опытного и обстрелянного полка. У Джонни Бакли Доу было три жены. Все три были майорами, и им были поручены три самых важных участка: финансы, тюрьмы и маленькие солдаты.

Ту, что ведала финансами, звали Сита. Она была из народности малинке, или, по-афроамерикански, мандинго. Раз в три месяца она взимала арендную плату с золотоискателей. Она была мусульманка, но человеколюбия в ней не было ни на грош. Она считала, что старатели, работающие без разрешения, — это воры, которые воруют у нее землю, она сажала их в тюрьму, и по субботам их приговаривали к смерти. Их расстреливали, а она громко смеялась.

Женщину-майора, которая управляла тюрьмами, звали Монита. Она была протестантка, отличалась человеколюбием, и сердце у нее было золотое. Она кормила задержанных, которым полагалось сидеть голодными. Она доставляла удовольствие тем, кому оставалось жить всего несколько часов. Аллах видит такие дела и вознаграждает их у себя на небе.

Ту, что командовала маленькими солдатами, звали Рита Бакли. Рита Бакли любила меня недозволенной любовью. Она называла меня сынком григримена Якубы, и сынок григримена получал все, что хотел, и мог позволить себе все, что хотел. Иногда — чаще всего, когда Бакли куда-то уезжал, — она приводила меня к себе, потчевала меня каким-нибудь вкусным блюдом своего приготовления (потчевать — значит угощать кого-то, кому хотят сделать приятное). Я наедался досыта, и все время, пока я ел, она повторяла:

— Бирахима, малыш, ты красивый, ты милый. Ты знаешь, что ты милый? Ты знаешь, что ты красивый?

После еды она всегда просила меня раздеться. Я раздевался. А она нежно, очень нежно гладила мой бангала. У меня вставало, как у осла, и я все время шептал:

— Если бы нас увидел полковник Бакли, нам бы не поздоровилось.

— Ничего не бойся, он далеко, — шептала она в ответ.

Она покрывала поцелуями мой бангала, а потом заглатывала его, как змея заглатывает крысу. Она превращала мой бангала в зубочистку.

Я уходил из ее дома, весело насвистывая, до отвала наевшийся и довольный. Ньямокоде (паскудство)!

Санникели — большой приграничный город, в окрестностях которого добывают золото и алмазы. Несмотря на межплеменную войну, приезжие перекупщики, пренебрегая опасностью, добирались до Санникели, прельщенные невероятно низкой ценой на золото (пренебрегая опасностью — значит сильно рискуя, а прельщенные — значит привлеченные). В Санникели все подчинялись генералу Бакли. Генерал Бакли была властелином над жизнью и смертью всех, кто находился в Санникели. И она охотно употребляла эту власть. Даже злоупотребляла ею.

В Санникели было четыре района. Район коренных жителей, район иностранцев; эти два района разделял рынок, где по субботам расстреливали воров. На другом конце города, у подножия холма, жили беженцы, а на холме располагался военный лагерь, где жили мы. Вокруг военного лагеря торчали колья с насаженными на них человеческими черепами. Так положено при межплеменных войнах. Вдалеке за холмами, на равнине, — река и золотоносные шахты. Всю эту местность охраняли маленькие солдаты. Шахты и река, где промывали руду, — это было нечто, сплошная суета и возня. Я не буду их вам описывать, потому что я уличный мальчишка и делаю что хочу, и плевать мне на всех. Я расскажу о представителях золотодобывающих компаний, настоящих хозяевах шахт и всей округи.

Представители компаний — главные начальники в этих местах, они здесь решают все. Они живут там же, где работают, и жилье у них — настоящая крепость. Эту крепость охраняют маленькие солдаты, вооруженные до зубов и всегда обкуренные. Совсем обкуренные. Где маленькие солдаты — там и черепа на кольях. У представителей компаний много денег. Каждый старатель прикреплен к представителю компании.

Когда старатель начинает работу, у него нет ничего, кроме трусов. Ему все оплачивает представитель компании. Он дает старателю возможность купить кирку, корзину, жратву, раз в месяц вносит за него полдоллара за пользование землей.

Если старателю посчастливится, то есть если он найдет золотой самородок, он выплачивает представителю компании все, что задолжал. Но такое случается редко, потому что к тому времени, когда он найдет самородок, он уже по уши в долгу у представителя компании. То есть навсегда попадает к нему в кабалу. Представителями компании часто бывают ливанцы, и понятно, что их часто и жестоко убивают, ведь это кровососы (кровососы — это люди, которые наживаются на чужом труде, так написано в «Малом Робере»).

Когда старатель находит самородок, это надо видеть. Невозможно сказать, что тут начинается. Он орет во всю глотку, зовет маленьких солдат, которые должны его охранять. Прибегают маленькие солдаты, как всегда обкуренные, окружают его и ведут к представителю компании. Представитель компании вычитает из стоимости самородка все долги старателя, платит за него все налоги, платит маленьким солдатам, которые охраняют его за работой. А то, что осталось — если что-то остается, — отдает старателю. И у старателя сильно осложняется жизнь, он вынужден держать телохранителя, пока все не потратит, а телохранителем всегда бывает маленький солдат, зависимый от наркотиков. Валахе! Наркотики нужны маленькому солдату постоянно, а гашиш даром не дают, он стоит денег, и немалых.

Как-то ночью в Санникели проникли вооруженные до зубов бандиты с большой дороги. Они воспользовались темнотой и прокрались между хижинами, как воры. Они пришли в район, где жили представители компаний, и взяли в кольцо два дома (взять в кольцо — значит полностью окружить, отрезать от внешнего мира). Это было легко сделать: маленькие солдаты были совсем обкуренные, взрослые солдаты — тоже. Бандиты застигли хозяев спящими, разбудили их и под угрозой оружия потребовали ключи от сундуков. Представители компаний отдали им ключи. Бандиты с большой дороги порылись в сундуках, как следует порылись. Они уже собирались уйти, захватив с собой хозяев, один из которых упирался и не хотел идти, — и в этот момент случилась беда. Один маленький солдат проснулся и выстрелил. Они ведь только это и знают: стрелять, стрелять, стрелять. И тут началась кутерьма. Ожесточенная перестрелка, а в итоге — убитые, много убитых. Валахе! Они угробили пятерых маленьких солдат и троих взрослых. Сундуки стояли пустые, совсем пустые, деньги исчезли, бандиты с большой дороги смылись и увели с собой двух представителей компании. Это надо было видеть! Удручающее зрелище. Кругом трупы, взрослые солдаты, маленькие солдаты, сундуки выпотрошены, два представителя компании похищены. Погибшие маленькие солдаты не были моими друзьями. Я мало их знал, поэтому не буду произносить над ними надгробное слово. Я ведь не обязан. Ньямокоде!

Оника Бакли явилась на место происшествия. Она не могла сдержать слезы. Это надо было видеть. Такая закоренелая преступница, как Оника, рыдающая над покойниками, — на это стоило посмотреть. Крокодиловы слезы! На самом деле она оплакивала не мертвых, а ущерб, который могла понести из-за этих бандитов.

Вся политика Оники строилась на том, что ее группировка защищала представителей золотодобывающих компаний. Не будет представителей компаний не будет старателей, не будет работы на шахтах и приисках, а значит, не будет и долларов. Оника похвалялась, что обеспечивает представителям компаний полную безопасность. И вот двое из них исчезли, были похищены среди ночи в самом центре Санникели. Все представители компаний решили уехать, прикрыть свою лавочку. Система Оники рушилась на глазах.

Оника прямо обезумела. Это надо было видеть. Надо было видеть, как эта пигалица, увешанная оружием, вопила: «Не уезжайте! Не уезжайте! Я найду их, я их верну. Они сейчас в Ньянгбо. Я точно знаю. Они в Ньянгбо. В Ньянгбо».

В первый раз я услышал это упоминание: Ньянгбо. В Ньянгбо жила моя тетя. Два бандита с большой дороги были из Ньянгбо.

Через два дня после похищения они потребовали выкуп. Десять тысяч долларов за каждого похищенного, ни больше, ни меньше.

— Это слишком много, десять тысяч долларов, слишком много. Где я их возьму? Где достану? — вопила генерал Оника.

Начались переговоры. Бакли утверждала, что может дать только по две тысячи долларов за каждого похищенного. Бандиты проявляли понимание, они готовы были снизить сумму до восьми тысяч за каждого, но ни доллара меньше, иначе они перережут глотки обоим.

Переговоры проходили трудно и долго — не надо забывать, что Ньянгбо находится в двух днях ходьбы от Санникели.

Ньянгбо был открытым городом, он не подчинялся ни одной из враждующих группировок. Он должен был соблюдать нейтралитет. Он не должен был допускать такие акции, как взятие заложников. Однако допустил. Это была ошибка, за которую жители Ньянгбо должны были заплатить. Они за это дорого заплатят, без конца твердила Оника.

Пока шли переговоры, генерал Оника втайне готовилась к штурму города Ньянгбо. Мы, маленькие солдаты, начали марш на Ньянгбо на четвертый день после похищения. Шли мы ночью, а днем прятались в лесу. Чтобы мы по дороге не наделали глупостей, нас оставили без гашиша. Из-за этого мы были вялые, как дождевые черви, мы совсем ослабели. Шли, ничего не соображая, не зная, что делать, и непрерывно просили гашиш. Но за все время марша, за два дня и две ночи, запрет ни разу не был нарушен.

И вот наконец воскресным утром мы, к нашей несказанной радости, подошли к Ньянгбо. Для нас разбили лагерь и выдали нам по огромной порции гашиша. Мы были первые, авангард, мы были разведчики. Нам прямо не терпелось вступить в бой. От гашиша мы стали сильными, как буйволы, и мы всецело полагались на защиту наших фетишей. За нами следовал полк взрослых солдат, а чуть подальше штаб генерала Оники и она сама, собственной персоной. Генерал командовала операцией. Она настаивала на том, что жители Ньянгбо должны быть наказаны. Рядом с ней были ее григримены, Якуба и ее прежний заклинатель фетишей по имени Согу. Согу был заклинатель фетишей из племени кран. В любое время года он носил на голове и на бедрах связки перьев. Тело у него было выкрашено белой глиной.

Штурм начался на рассвете. Мы просочились на окраину города, где стояли первые дома. У маленьких солдат был один «калаш» на пятерых. Первая группа пошла в атаку. К нашему изумлению, в ответ на наши автоматные очереди раздались другие. Жители и солдаты Ньянгбо ждали нас. Мы не застали их врасплох. Парнишка с автоматом упал. Его заменил другой, он тоже упал. Затем подстрелили и третьего. Четвертый подобрал автомат и стал отходить. Мы отступили, бросив убитых на поле боя. Весь стратегический план генерала Оники оказался на грани срыва. На линию огня вместо нас выдвинулись взрослые солдаты. Они подобрали тела убитых.

Нам, маленьким солдатам, пришлось идти в штаб, проверять надежность наших амулетов. Наверно, мы наделали глупостей, вот амулеты и не сработали: первые автоматные очереди — и сразу трое убитых. В самом деле, проверка показала, что маленькие солдаты нарушили запреты, которые обуславливают действие амулетов (обуславливают — значит создают необходимые условия для чего-то). Мы нарушили запреты, когда зажарили и съели козленка. Так нельзя делать во время войны, когда носишь на себе военные амулеты.

Я прямо покраснел от гнева. Хотя нет… я же негр, а покраснеть может только белый. Негр от гнева чуть не задыхается. Так вот, я чуть не задохнулся от гнева, я был в бешенстве. Эти заклинатели фетишей, они же просто шарлатаны (шарлатан, как написано в «Ларуссе», это несерьезный человек, врун). Честное слово, шарлатаны! Надо же выдумать такое: трое наших погибли из-за того, что мы поели козлятины. Это же бред сумасшедшего. Просто в голове не укладывается!

Я плакал и думал об их матерях. Оплакивал все то, чего им уже не суждено увидеть в жизни. Среди убитых я узнал Страшилу Секу.

Секу Уэдраого, по прозвищу Страшила, сгубили школьные деньги, это из-за них он угодил кайману в пасть, из-за них стал маленьким солдатом (школьные деньги — это плата за обучение в школе).

Его отец был сторожем на вилле у одного богача, в шикарном районе Абиджана. Виллу ограбили бандиты с большой дороги, и богач обвинил сторожа в том, что он — сообщник бандитов. На земле нет справедливости для бедных, поэтому отца Секу подвергли пыткам и посадили в тюрьму. Плата за обучение Секу не поступала один месяц, второй. Когда истек третий месяц, директор школы вызвал Секу и сказал ему: «Секу, ты исключен, возвращайся, когда у тебя будут школьные деньги».

Маму Секу звали Бита. Бита сказала сыну: «Не огорчайся, подожди, я достану тебе школьные деньги, достану». Она продавала рабочим на стройке вареный рис, и они ей задолжали пятнадцать тысяч африканских франков. Этих денег хватило бы, на школу нужно было пять тысяч в месяц. Но Секу прождал одну неделю, другую, а денег все не было. Тогда Секу вспомнил, что у него есть дядя в Буркина-Фасо. Отец много рассказывал ему об одном из своих братьев, Букари. Букари работал шофером, у него был мотоцикл и участок земли где-то возле Уагадугу. Секу подумал, что дядя может дать деньги на школу, и решил поехать к нему. До Уагадугу он добрался на поезде, зайцем (то есть без билета). Но на вокзале его забрали полицейские и отвезли в центральный комиссариат Уагадугу.

— Где твои родители?

— Моего дядю зовут Букари. У него есть мотоцикл и участок земли.

Но найти в большом городе Уагадугу какого-то Букари с мотоциклом и участком земли — все равно что найти зернышко в мешке проса. Секу неделю проторчал в центральном комиссариате, дожидаясь, пока найдут его дядю. Пошла вторая неделя, поиски все продолжались; однажды полицейских, которые присматривали за Секу, что-то отвлекло, он воспользовался этим, задал стрекача и растворился в большом городе Уагадугу (задать стрекача — значит поспешно скрыться). И пошел куда глаза глядят (то есть наугад, не выбирая пути). Он бродил по городу и вдруг увидел грузовик с абиджанскими номерами. Шофер был в машине один: его ученик и помощник сбежал, потому что давно не получал денег. Секу тут же заявил шоферу, что готов работать на него бесплатно. Они договорились, и Секу стал учеником и помощником шофера, которого звали Мамаду. Мамаду отвел Секу за грузовик и шепотом сообщил ему, что грузовик выполняет секретное задание. Очень секретное задание, о котором Секу никому не должен говорить. Грузовик тайно доставлял оружие в Либерию, сторонникам Тейлора. Так что на нем нельзя было сразу попасть в Абиджан.

И действительно, ночью пришли какие-то военные в гражданском, устроили Мамаду и Секу в гостиницу, а сами уехали на их грузовике. В четыре часа утра они вернулись на том же грузовике, но уже доверху загруженном. Груз был тщательно упакован. Военные разбудили Мамаду и Секу. Один офицер сел в кабину рядом с Мамаду, другой устроился рядом с Секу в кузове, на тщательно упакованном багаже. Пункт назначения — граница Кот-д- Ивуара и Либерии. Доехав до границы, они остановились, и из леса к ним тут же вышли герильерос (герильерос — это те, кто ведет герилью, партизанскую войну). Один из партизан сел за руль вместо Мамаду, двое других влезли в кузов. И уехали вместе с офицерами, а Секу и Мамаду велели подождать неподалеку, на заросшем кустарником участке земли.

Хозяин участка был развеселый пьяница. Он громко хохотал, хлопал гостей по плечам и время от времени звучно пукал. Пока он дурачился, из леса выскочили четверо в капюшонах с прорезями для глаз (на самом деле это не капюшоны, а вязаные шапочки, но так почему-то принято говорить). Под угрозой оружия они забрали с собой Секу и Мамаду. Уходя, они сказали хозяину, дрожавшему как лист:

— Мы берем их в заложники. Вернем, если правительство Буркина-Фасо заплатит пять миллионов африканских франков. Ждать выкупа будем пять дней и ни днем больше. Не заплатите в срок — принесем вам головы заложников на вилах. Понятно?

— Да, — ответил хозяин, стуча зубами.

Секу и Мамаду с завязанными глазами увели в лес, потом они очутились перед маленькой соломенной хижиной, где их привязали к кольям. Первые три дня их стерегли трое — и не спускали с них глаз. На четвертый день остался только один, и ему вздумалось поспать. Секу и Мамаду удалось отвязаться, и они убежали в лес. Секу из леса выскочил на дорогу. Дорога была прямая. Он пошел по этой дороге, не глядя ни вправо, ни влево. Дорога привела его в деревню, где был лагерь маленьких солдат. Он попросил отвести его к начальнику: «Я Секу Уэдраого, — сказал он, — я хочу стать маленьким солдатом».

Как Секу заработал прозвище Страшила — это уже другая, очень длинная история. Мне неохота ее рассказывать, потому что я не обязан, но тогда мне было грустно, очень грустно. Глядя, как Секу лежит мертвый, прошитый автоматной очередью, я плакал горькими слезами. А эти шарлатаны, заклинатели фетишей, еще выдумывают, будто все случилось из-за какого-то козленка. Фафоро (клянусь папиным срамом)!

Рядом с убитым Секу лежал Пантера Соссо.

Пантера Соссо — это был мальчик из города Салала в Либерии. У него были папа и мама. Папа был сторожем и подручным в лавке у одного ливанца, он выполнял там всякую работу, а главное, пил много пальмового вина и много виски. Каждый вечер он приходил домой совсем пьяный. Настолько пьяный, что не мог отличить сына от жены. Он выл, как шакал, разносил все вдребезги, а главное, избивал жену и единственного сына. Каждый вечер, когда солнце только начинало клониться к закату, Соссо и его мать уже дрожали от страха, потому что скоро должен был вернуться глава семьи, как обычно пьяный, пьяный настолько, что не смог бы отличить буйвола от козы. И тут им придется круто.

Однажды вечером, еще издалека услышав его пение, громкий смех и богохульство (богохульство — это грубая брань), Соссо и его мать подумали о том, что их ждет, и спрятались в углу кухни. Когда он вернулся и не обнаружил ни жены, ни сына, то рассвирепел еще больше обычного и стал крушить и ломать все в доме. Мать Соссо, дрожа и плача, вылезла из укрытия, чтобы остановить этот разгром. Папа швырнул в маму котелком, и у мамы пошла кровь. Соссо заплакал, схватил кухонный нож и воткнул его в отца, который завыл, как гиена, и умер.

Теперь Соссо-отцеубийце (так называют человека, который убил своего отца) не оставалось ничего другого, как пойти в маленькие солдаты.

Если у тебя нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, ни тети, ни дяди, если у тебя никого и ничего нет, то самое лучшее для тебя — это стать маленьким солдатом. Маленький солдат — единственно возможная участь для тех, кому больше нечего делать на земле и на небе у Аллаха.

Как Соссо заработал прозвище Пантера — это уже другая и очень длинная история. Мне неохота ее рассказывать, потому что я не обязан, но тогда мне было грустно, очень грустно. Глядя, как Соссо лежит мертвый, прошитый автоматной очередью, я плакал горькими слезами. А когда я думал об этих врунах, заклинателях фетишей, об их бредовых выдумках, будто все случилось из-за того, что мы не вовремя съели козленка, я еще больше ярился. Фафоро!

Мы похоронили их в одной общей могиле. Закопали, а потом дали несколько очередей из «калашей». На фронте не бывает пышных похорон.

Оника с готовностью поверила в глупые выдумки заклинателей, будто трое наших погибли из-за того, что мы не вовремя съели козленка. Надо было заново наделить силой наши фетиши, фетиши маленьких солдат. Заклинание фетишей должно происходить на берегу ручья, и нужно было определить, какого именно, но это оказалось делом нелегким. Стоило одному из григрименов выбрать ручей, как другой тут же отвергал его выбор. Григримен-язычник и григримен-мусульманин никак не могли договориться, пока не вмешалась Оника и не припугнула обоих.

Оника с сыном и невестками расположилась на берегу ручья, другие начальники устроились рядом. Привели маленьких солдат, всех, сколько было, человек тридцать. Я, как и некоторые мои товарищи, не очень-то верил в глупые выдумки григрименов, и во время церемонии мы не переставали исподтишка смеяться. Нас выстроили в шеренгу (исподтишка — значит тайком, так написано в «Ларуссе»). Потом все мы по очереди должны были прочесть короткую молитву:

Мы сняли с себя все фетиши и сложили в кучу. Кучу подожгли, и все фетиши сгорели дотла. А пепел бросили в ручей.

Потом все маленькие солдаты разделись догола. Это было не очень прилично, потому что на берегу ручья сидели женщины. Там были Сита Бакли, Монита Бакли и Рита Бакли. Эта последняя, увидев нас голыми, увидев меня голым, наверняка вспомнила приятные минуты, которые мы с ней провели вместе. Ньямокоде (паскудство)!

Заклинатели пошли вдоль шеренги, останавливаясь перед каждым из нас. Они плевали на макушку каждому маленькому солдату и растирали плевок. Потом нам приказали броситься в воду, что мы и сделали с большим удовольствием, с шумом и криками. Затем нам велели обрызгать водой друг друга и при этом посильнее шуметь и наконец велели вылезать из воды. Мы все вылезли на правый берег ручья. Обсушились и, как были, голые, пошли вниз по ручью до маленького мостика, по которому перешли на левый берег, где осталась наша одежда и наше оружие. Там мы оделись и опять построились в шеренгу. Нам выдали новые амулеты. Я и те из моих товарищей, кто сомневался в волшебной силе этих шарлатанских штучек, исподтишка посмеивались. Ньямокоде (паскудство)!

Вся операция длилась сутки. Мы заставили жителей Ньянгбо поверить, что мы отступили, унося убитых, что мы исчезли в лесу. А следующим утром, очень ранним утром, началась потеха. Непрерывная перестрелка, шквальный огонь. Но и на этот раз мы не застали их врасплох. Та-та-та-та — они ответили на нашу пальбу сплошными автоматными очередями. Мы лежали, распластавшись на земле. Двое наших погибли, хотя у каждого были эти дурацкие амулеты, языческие и мусульманские. Один был убит на месте, другой смертельно ранен. Это были взрослые солдаты: маленьких солдат тем утром не послали на линию огня. Но ведь мы атаковали с юга, со стороны ручья, а не с севера, как прошлый раз. Выходит, они расставили солдат с «калашами» вокруг всего города. Опять мы были отброшены назад.

Надо было кончать эту дурацкую возню с фетишами и разработать новую стратегию. Но Оника, вместо того чтобы пошевелить мозгами, опять обратилась за помощью к этим придуркам-заклинателям. Заклинатели собрали нескольких взрослых солдат и нескольких маленьких солдат, в числе которых был Сорвиголова, и стали совещаться с ними насчет того, какую стратегию выбрать. Совещание продлилось до вечера.

Внезапно откуда-то возник Сорвиголова, обвешанный гроздьями амулетов, с «калашом» в руках, и двинулся к первым домам города. Он шел вперед и жарил очередями как ненормальный, беспрестанно, словно у него был десяток автоматов (беспрестанно — значит без остановки). Да, беспрестанно и не обращая внимания на солдат противника, которые на каждую его автоматную очередь отвечали своей. Кто этого не видел — Валахе! — тот не поверил бы, что такое бывает. Он шел вперед под шквальным огнем так спокойно, так смело, что автоматчики противника дрогнули и стали отступать. Они смывались в такой панике, что побросали оружие.

Наши только этого ждали. Они издали победный рев и пошли в атаку, обстреливая первые дома. И к полному изумлению наших, из домов стали выходить перепуганные жители с поднятыми руками и белыми флагами. По всему городу открывались двери, жители выходили с поднятыми руками и выбрасывали белые флаги (выбросить белый флаг — значит заявить, что сдаешься).

Так Сорвиголова, благодаря собственной отваге в бою и амулетам, взял штурмом город Ньянгбо. Когда противники увидели, как храбро он шагает под огнем, то подумали, что у Сорвиголовы амулеты сильнее, чем у них. Они запаниковали и бежали, побросав оружие.

И тогда я совсем перестал что-либо понимать в этом окаянном мире. Что-либо смыслить в этом большом бардаке. Хоть сколько-то соображать в этом поганом человеческом обществе. Сорвиголова только что захватил Ньянгбо с помощью фетишей! Выходит, вся эта чушь про григри — на самом деле правда; или все-таки нет? Кто мне может ответить? Где мне искать ответ? Нигде. Возможно, это правда — насчет григри… а возможно, это вранье, надувательство, выдумка шарлатанов, обманувших всю Африку, вдоль и поперек. Фафоро (клянусь отцовским срамом)!

Оказалось, что весь город Ньянгбо был захвачен четырьмя бандитами с большой дороги. Теми четырьмя, которые похитили представителей компании в Санникели. Здесь, в Ньянгбо, они взяли в плен мэра и всех влиятельных жителей. Четыре бандита заняли оборону на северной, южной, восточной и западной окраинах города. Это они убили маленьких солдат. И как только они исчезли в лесу, все жители вышли из своих домов.

Они устроили праздник в нашу честь. Ведь мы были их освободителями. На городской площади начались танцы.

Надо было видеть, как эта шлюха Оника изображает из себя освободительницу. На это стоило посмотреть! Сама она заняла место посредине, по правую руку усадила сына, по левую трех невесток и восседала, словно первый богач, словно золотопромышленник. Барабанщик с тамтамом подошел к ней, поклонился до самой земли и сыграл в ее честь. Тут Оника издала дикарские вопли и бросилась в круг танцующих. Во всем своем прикиде: в военной форме с нашивками, с «калашом», амулетами и прочим. Ее сын и невестки сделали как она, тоже вошли в круг танцующих. Женщины Ньянгбо подняли ее руки. Каждую руку поддерживали две женщины. И все стали аплодировать как ненормальные, петь и смеяться, как беззаботные дурачки. Невестки и сын Оники вышли из круга танцующих. Она осталась там одна и начала танец обезьяны. Надо было видеть, как эта полоумная Оника в своей генеральской форме скачет по-обезьяньи, кувыркается, точно уличный мальчишка: она была пьяна, совсем, совсем пьяна. Она была довольна и горда одержанной победой. И выпила много пальмового вина.

После танца она села на место, невестки и сын уселись вокруг нее. Они поцеловали ее в губы. Шум и смех затихли. И Оника произнесла речь.

Она вызвала на середину круга двух своих григрименов: Якубу и Согу. И поздравила их перед всеми. Это благодаря их мудрости и умению Ньянгбо удалось взять без больших потерь. Григримены были довольны и горды собой. Они прошлись по кругу, выделывая всякие дурацкие штуки с фетишами.

Потом она вызвала на середину круга двух представителей компании, которые были в плену у бандитов. Оника объяснила, почему бандиты не смогли их убить. Потому что их спасли фетиши и жертвоприношения! Еще она сказала, что четверо бандитов, захвативших город Ньянгбо, будут найдены и арестованы. Их разрежут на куски, и эти куски выставят на обозрение повсюду, где они совершали свои злодейства: чтобы задобрить фетишей, которых они разгневали. За ними в погоню уже послали солдат. Рано или поздно их поймают. Разумеется, если на то будет воля Божья: если на то будет воля Божья… Аминь!

Вдруг из толпы вышли два мандинго в грязных бубу, подошли к Якубе и завопили так громко, что было слышно всем вокруг:

— А я тебя знать. Ты раньше жить в Абиджане, ты экспортер орехов, множитель денег, ты целитель… Валахе! Я тебя узнал, ты есть Якуба…

— Болван! Болван! — зашипел Якуба, не давая ему договорить. — Вы так орете, что даже глухой услышит. — Потом отвел его в сторону и сказал: — Ну допустим, ты меня знаешь… Но незачем кричать об этом на весь мир. Если Оника услышит, мне туго придется.

Якуба не хотел, чтобы Оника узнала обо всем, чем он занимался в этой поганой жизни.

В одном из двух мандинго Якуба узнал своего друга Секу, того самого, который когда-то приехал на «мерседесе» в абиджанскую больницу навестить его. Секу так исхудал, что Якуба не мог узнать его сразу. Якуба и Секу обнялись. А потом стали произносить нескончаемые приветствия, какими обычно обмениваются мусульмане в наших краях: «Как поживает кузен невестки твоего брата?» и так далее и тому подобное.

После этого они ненадолго умолкли, а потом Секу и его спутник заговорили о жителях нашей деревни, которые оказались в этой проклятой Либерии. И приятель Секу сказал, что здесь, в Ньянгбо, живут Маан и ее муж.

— Но ведь Маан — это моя тетя! — закричал я.

И тут мы оба запрыгали, как гиены, которых поймали, когда они хотели утащить козу.

— Маан! Маан! — завопил Якуба, показывая на меня пальцем. — Маан — тетя этого мальчика, я ее ищу. Где она живет? Где ее дом?

И мы помчались, как будто у нас была диарея (диарея — значит понос). Надо было видеть, как мчался Якуба, этот хромой бандит. Мы осмотрели, обшарили участок за участком, хижину за хижиной. Перед некоторыми хижинами валялись трупы, трупы мужчин, женщин, детей, иногда с открытыми глазами, как неумело забитые свиньи. Мы обшаривали участки в северной части города, в южной части города, пока… пока не устали… И мы уже были деморализованы (деморализованный — значит упавший духом, потерявший способность к действию). Стояли молча и смотрели, как мухи летают. Но вдруг приятель Секу остановился, вгляделся, завернул на ближний участок, подошел к хижине и заревел, как буйвол: «Валахе! Валахе! Хижина Маан — вот она. Маан живет тут».

Дверь была неплотно прикрыта. Якуба толкнул ее, и мы вошли. Но в хижине никого не оказалось, мы продолжили поиски в огороде, и там, ньямокоде (пусть мать моя будет шлюха!), увидели тучи мух, здоровенных, как пчелы, тучи мух, облепивших труп. Мухи улетели, гудя, как истребитель на бреющем полете, и теперь мы могли разглядеть труп, валявшийся в луже крови. Над ним здорово поработали: размозжили голову, вырвали язык, аккуратно отрезали член. Это был, фафоро (клянусь отцовским срамом), муж тети Маан. Мы застыли на месте и заплакали, как плачут сопливые детишки, которые еще писают в постель. Стояли там и плакали, как дураки, но тут к нам боязливо подошел какой-то человек. Это был коренной житель Либерии, африканский туземец. Он все еще дрожал, стовно лист в бурю.

— Это сделали краны, — объяснил он. — Они не любят мандинго. Не хотят видеть мандинго в Либерии. Краны пришли сюда. Они размозжили ему голову, потом вырвали язык, отрезали член и забрали их, чтобы придать силы своим фетишам. Его жена, добрая Маан, видела это, она успела убежать и спряталась у меня. Когда краны ушли, ушли насовсем, я отвел ее на опушку леса. И она убежала в лес. Она направлялась на юг… Она такая добрая, Маан, она очень, очень добрая.

И этот парень тоже заплакал.

— Куда, куда она ушла? — закричал Якуба, готовый броситься вдогонку.

— Она ушла два дня назад. Вам ее не догнать, вам ее больше не найти.

Мы застыли на месте, ошеломленно раскрыв рты (ошеломленно — значит в удивлении и крайней растерянности). Мы были деморализованы. Тетя попала в беду, оказалась на грани гибели (на грани гибели — значит в смертельной опасности, так написано в «Ларуссе»).

Мы вернулись на площадь, где Оника еще совсем недавно кувыркалась, изображая обезьяну. Какая неожиданность! Праздник прекратился. Кругом была паника, суета, кутерьма. Люди вопили, ругались, бегали туда-сюда.

Онике только что сообщили, что люди из НПФЛ, воспользовавшись ее отсутствием и отсутствием ее штаба, атаковали Санникели. Они беспрепятственно завладели укрепленным городом и всеми его богатствами (беспрепятственно, как написано в «Малом Робере», означает без труда). Без труда, не встречая никакого сопротивления, они вошли в Санникели. Город и окружающая местность перешли под их контроль. Оника прямо обезумела. Эта коротышка с генеральскими нашивками и автоматом, увешанная амулетами, бегала с места на место, орала, ругалась и отдавала приказы.

Люди из НПФЛ давно мечтали завладеть золотоносным городом Санникели. Много раз они пытались штурмовать его, но каждый раз несли потери и отступали.

— А теперь они воспользовались моим отсутствием и нанесли удар в спину. Это подло. Люди из НПФЛ — подлецы. Они не мужчины, а подлые трусы! — вопила Оника.

Что ей теперь было делать? Ее база захвачена врагами, ее организация обезглавлена. У нее больше не было оружия. Не было армии, кроме горстки людей, которых она привела для операции в Ньянгбо. А в распоряжении людей из НПФЛ теперь было все оружие, хранившееся в Санникели, и они наверняка отобьют любое нападение. Все достояние Оники, все золото Оники попало в руки врага.

Оника отошла в сторону, села на землю, сын и невестки сели рядом. К ним присоединились взрослые и маленькие солдаты. Они расселись в кружок, и тут начался концерт. Все они дружно зарыдали. Шайка бандитов с большой дороги, закоренелые преступники — и рыдают в голос. На это стоило посмотреть, такое не каждый день увидишь.

Проплакав полдня, они почувствовали, что хотят есть и пить. Тогда они опомнились и встали. Маленькая армия построилась в две шеренги, Оника скомандовала — и они стали топтать дорогу. Зашагали на север, туда, где можно было встретить части ОЛД. На севере ОЛД контролировало обширные территории.

А мы (хромой бандит Якуба и я, уличный мальчишка) повернули на юг. Потому что в ту сторону ушла Маан, моя тетя. У нас не осталось средств к существованию, кроме наших «калашей»: Аллах ведь не оставляет без пищи ни один рот, созданный им.

Сегодня 25 сентября 199… года, и мне все это обрыдло. Обрыдло рассказывать вам мою жизнь, обрыдло копаться в словарях, все обрыдло. Катитесь вы к дьяволу. Я закрываю рот, я больше ничего не скажу сегодня… Ньямокоде (пусть моя мать будет шлюха)! Фафоро (клянусь членом моего отца)!