Жаф пробирался сквозь толпу аскерийцев, двигавшуюся на площадь. Глаза журналиста, похожие на объективы фотокамер, привычно выхватывали и фиксировали интересные моменты. Периодически он щёлкал своим инструментом, делая кадры для статьи в «Аскерийских новостях». Объектив скрывал открытость и наглость его взгляда при виде женских прелестей. Жаф обшаривал глазами красивые ноги, упругие груди, статные фигурки. Репортаж репортажем, а мужская натура пробивалась в Жафе даже сквозь оптику. Женщины были не просто его слабостью, они являлись его катализатором, двигателем творческой мысли, да и жизни вообще. Он просыпался с мыслями о них, он засыпал, удовлетворённый ими.

– Дяденька, дяденька! – маленькая девочка потянула Жафа за куртку. – Сфотографируй нас!

– Не трогай чужого дядю! – строго осадила её мама, рыжеватая толстушка. – Извините нашу дочку, на неё и в Доме Маленьких Достигаторов жалуются: она постоянно что-то выдумывает.

– Милый ребёнок! Милый! – Жаф поймал на себе строгий взгляд папы девочки. – Чик, чик! – проговорил журналист, делая вид, что фотографирует её.

– Не-е-ет! – девочка насупилась. – Вы же обманываете, вы не фотографируете. Вы же врёте!

Вру!? Жаф задумался. Он всё время кому-то врал, обманывал, от кого-то убегал, кого-то догонял. Враньё и бег! Бег вранья! Формулировки запрыгали в голове Жафа. Эй! Ты чего? Мозг журналиста начал привычно создавать тексты. Сегодня они получались какие-то особенные, как и люди вокруг.

Толпа унесла семью с девочкой далеко вперёд. Жаф огляделся. Что же в людях сегодня другого? Они ничем не заняты, медленнее, чем обычно, ходят. Головы подняты. Они смотрят друг на друга. Прямо, открыто. Смеются, радуются знакомым. Не боятся вступать в контакт. Общение без гаверофонов, общение глазами, эмоциями, словами. Общение людей, а не электронных приборов.

Оказывается, люди совсем другие! Эта мысль пронеслась в голове Жафа и остановилась. Он поймал себя на том, что не знал людей такими, не видел их открытыми, добрыми, смеющимися, счастливыми. Может, он вообще никогда не видел людей? Как же быстро они изменились! Часы электронной тишины, призыв Гуся. Аскерия становилась другой.

Ужас! Его охватило странное ощущение потерянности. Взгляд не через объектив, ничем не прикрытый взгляд начал блуждать по рядам идущих людей. Лица. Одно за другим они проходили перед Жафом. Глаза. Десятки глаз, с которыми он встречался.

Миг, секундное пересечение. Жафа бросило в пот. Яркие, искристые глаза, подёрнутые вокруг первыми морщинками, но отчего-то знакомые ему, следили за ним. Он их знал. Вернее, узнал. Потоки людей померкли рядом с этими глазами. Она остановилась на другом конце улицы, держа за руку мальчика лет десяти. Она держала за руку маленького Жафа. Журналист зажмурился, открыл глаза. Женщина с мальчиком стояли и смотрели на него. Ребёнок дёргал её за руку, что-то спрашивал. Как же мальчик похож на него! Майка под курткой прилипла к телу Жафа, сердце заколотило набат, страх от неожиданности увиденного сковал движения. Они стояли и смотрели друг на друга. Удивительно, что они смогли увидеть, узнать, выцепить друг друга из толпы, одновременно встретиться глазами. Нет! Этого не может быть! Надо спешить, бежать, торопиться. Глупо останавливаться на разных концах улицы и стоять, смотреть! Глупо! Но Жаф стоял, как вкопанный. Смотрел на мальчика, как две капли воды похожего на него.

Такого не бывает! Жаф, он один.

Не может кто-то на него быть похож.

Он один! Или не один?

Жафа колотило, переворачивало.

В памяти начало бушевать цунами, сметая всё на своём пути, оставляя только это. Имя? Он не помнил! Репортаж о шоколадной фабрике. Цех, конвейер. Она оборачивается. Как и сейчас, их глаза встречаются. Сколько в них кокетства, игривости, радости. А она – ничего! Жаф мысленно снимает рабочий халатик.

– Я бы хотел взять интервью у одной из работниц! – журналист на полном ходу останавливает репортаж, направляя его в новое русло.

Что же он у неё спрашивал? Он не помнит. В этот же день встретил её у проходной фабрики с огромным букетом цветов. Маленькая комнатка, тяжёлые зелёные шторы на окнах. Скрипучая кровать. Они еле дотянули до двери её квартиры, расположенной в доме, рядом с фабрикой. Зайдя в подъезд, он сразу прижал её к стене, губы слились, руки сами опустились до мягкого шёлка узеньких трусиков. Шум открывающейся двери наверху. Лестница. Нескончаемое количество ступенек.

– Ты на каком этаже?

– На самом верхнем!

– О, ужас!

Мужчина с собакой спускается на встречу. Удивлённый взгляд, аккуратно подстриженные усы. Визг собаки, давно томящейся по улице. Наконец старенькая дверь. Замок, ключи, один поворот, второй. Одежда, летящая в разные углы комнаты. Почему же кровать так скрипит? Казалось, что скрипит на весь мир, жалобно отчаянно, прогибаясь под бешеной страстью их движений.

– Это любовь с первого взгляда? – она смотрит на него, искрясь счастьем.

Жаф сидит на краю кровати, жадно потягивая папиросу. Как же в этот раз всё удачно получилось. Он давно хотел быть у кого-то первым мужчиной. Сколько раз пытался, пробовал, верил словам, а в этот раз – молча, непредсказуемо попал в цель. Понравилось. Чувствовалась чистая неопытность, неподдельное волнение. Реакции, движения, не ради простого, очередного удовольствия, а в надежде на что-то особое, великое, обязательно должное стать началом счастья. Он чувствовал её, внутренне смеялся над ней, но не мог не воспользоваться. Получить те ощущения, которые никто кроме неё не мог ему дать.

– Любовь, любовь! – Жаф оборачивается.

– Мы вместе навсегда?

Он закашлялся, поперхнувшись дымом.

– Конечно, дорогая!

– А ты, сколько детей хочешь?

– Детей?

– Да! – она искренне сверкает лучистыми карими глазками.

– Ну… Когда-нибудь потом…

Дети существовали в тот период для него просто словом, журналистским инструментом, профессиональным призывом для статей и репортажей. Он видел детей, сам был ребёнком. Иметь детей? Зачем? Жизнь так интересна, захватывающа! Дети могут украсть у него вечера в барах, деньги на развлечения и красивых женщин, заставят скучать долгими вечерами. Дети могут украсть у него жизнь! Нет! Жаф не создан для детей.

Она начала ходить к нему в редакцию «Аскерийских новостей». Главред смеялся над ним, похлопывая по плечу. Жаф помнил её лицо, когда впервые сказал ей своё мнение о детях.

– Как ты мог? – глаза девушки вмиг наполнились слезами. – Ты обманул меня, ты врал? Ты говорил, что это любовь с первого взгляда!

Длинная осенняя алея, шуршащие под ногами листья, порывы холодного ветра. Он помнит попытку сунуть ей несколько гаверов на аборт. Она бросает гаверы ему в лицо. Помнит её спину, которую он провожал взглядом до самого конца аллеи. Помнит зазвонивший в этот момент гаверофон с призывным голосом главреда. Надо было срочно бежать, снимать, писать, рожать статьи.

Помнит пьянку в одном из баров, после которой утром он пытался её найти. Помнит того мужчину с собакой, снова шедшего навстречу. Закрытая дверь. Владелец собаки скажет потом, что она съехала с этой квартиры. Куда съехала, он не знает. Дальше пустота. Годы метаний, суеты, убеганий от других и себя.

Теперь вот этот день тишины. Она на другой стороне улицы с ребёнком, тем самым, о котором она так мечтала, тем самым, о котором ему некогда было узнать долгие десять лет. С мальчиком, про которого он врал самому себе, делая вид, что его нет. Он, Жаф, врал сам себе, врал о собственном сыне!

Жаф двинулся первым. Толкался плечами со встречным потоком аскерийцев, шёл, не в силах опустить глаза, не видя людей. Шёл, как сейчас понимал, в правильном направлении.

Что он им скажет?

Ей, имени которой он даже не помнил. Ему, которого он никогда не видел. Нет! Ему, который никогда не видел своего отца. Он шёл целую вечность. Слова исчезли. Они растворились в незнакомой для него ситуации. Опустошённый, но уверенный, что должен сейчас идти именно к ним. Надеясь, что не струсит, что ничто его не отвлечёт, не заставит свернуть.

Он остановился, глядя прямо ей в глаза, когда их разделял метр. Сын что-то спрашивал её, теребил за руку. Он не слышал. В голове шумело, менялось, не складывалось. Он не знал тех слов, которые надо сказать. Он владел словом, как мастер, профессионал, но не как человек.

Жаф опустил голову. Вернее она опустилась сама.

– Прости… – это вырвалось помимо него, вырвалось откуда-то изнутри, из самой глубины.

В этот момент теплая рука коснулась его руки, обжигая всё тело импульсом совершенно нового для него чувства. А потом слух оглушила фраза, отбросившая его взрывной волной в другой мир.

– Сынок! Это твой папа!

Папа! Он – папа! Мир, привычный для него мир, померк. Большущий главред стал совсем маленьким, лилипутиком. Клаер превратился в игрушку, гаверы – в бумажки. Он, его сын, эта женщина с забытым именем выросли. Все трое, они возвышались над всем миром, сделались главными, гигантскими, самыми важными.

– Папа? – мальчик повторил это взрывное для Жафа слово. – Папа! Разве он не погиб? Он жив?

Жаф поднял глаза. Слёзы, неизвестно откуда взявшиеся слёзы мешали смотреть на сына. Жаф смахнул их, смахнул неопытно, неумело. Он никогда не плакал, он забыл, как плакать. Он слишком любил себя, чтобы позволить это. Он, своими репортажами вызывавший слёзы миллионов, не знал плача. Слёзы как инструмент воздействия на людей теперь больно били по нему самому, били жестоко, выворачивая душу, не оставляя живого места, но меняя его, вымывая прежнего Жафа.

Били по делу! За то, что он до этого момента писал не тот текст, неправильный текст. Он, Жаф, писал про неправильную жизнь, что самое страшное, свою жизнь. В этом тексте он совершил самую ужасную ошибку – он потерял главное, потерял себя.

– Жив, сынок, жив! – слёзы душили, подступая к горлу, не давая говорить. – Сначала погиб, а теперь жив.

Мальчик, ещё не забывший слёзы, засверкал мокрыми глазами.

– Папа, мама! – мальчик оглядел их. – Вы снова вместе? Помнишь, мама, ты говорила, что всегда любила нашего папу, что он – самый лучший. Но ты говорила, что он погиб. А он жив!!! Жив! Мама! – голос мальчика срывался. – Получается, это Гусь оживил его?

– Снова вместе! – женщина смотрела на Жафа всё таким же взглядом, как тогда, много лет назад, повернувшись от конвейера шоколадной фабрики. В этом взгляде ничего не изменилось.

Она меня любит, она смотрит – любит. Жаф подошёл к ней, обнял, ловя особое тепло. Он раньше не испытывал этого тепла ни с одной женщиной. Он искал его, но не мог найти, меняя рыжих, блондинок, брюнеток, умных, глупеньких. Только сейчас он обнимал не просто женщину, он обнимал женщину, которая подарила ему сына, женщину, которая сделала его отцом.

– Папа, мама! – Жаф выдернул с наслаждением новое для него слово «папа».

Мальчик прильнул к ним. Все трое обнялись.

– Прости меня, – повторил Жаф твёрдо и уверенно, повторил своими, такими новыми для него словами.

– Прощаю, – женщина прижалась к нему.

Фантастика! Она его простила! Жаф поднял глаза к небу. Она его любит. Сын, его сын любит его.

– Мама! – вскричал радостно мальчик. – Вот мы и дождались своего папу. Наш папа жив, он вернулся.

– Мы семья, – Жаф сказал, испугавшись и зажмурившись, боясь, что это слово испарится, исчезнет.

Они влились в толпу, направляясь к площади. Крепко держась за руки, трое счастливых людей шли к Гусю, шли вместе, шли семьёй.

Шелуха общества, копившаяся годами, отлетала под резкими рывками очищения, обозначая близость финала, гаммы аккордов, которые, нарастая, в один миг вспыхнули ярким светом.