По силе возможности я читаю все, что пишет Быков.

Учусь.

Уж насколько древняя эта наука – излагать мысли на бумаге, а и посегодня не так много мастеров это делать.

Он да я (ну куда я без ячества?!).

Иногда он Вуди Аллен, иногда публицист из тех, кто умеет «очеловечить чувство».

Если учесть все, что умеет в журналистике Дм. Быков, шансы не то чтобы обойти его, но хотя бы на равных с ним беседовать, – невелики.

Помимо всего прочего, я хочу сказать, что Дм. Быков не просто воплощение жовиальности, он вынудил меня залезть в словарь и узнарь-уяснить значение слова «жовиальный».

В свою очередь, коль скоро пошел такой лексический выпендреж (очевидно, обожаемый мной), я тоже по части витальности не Малинин-джуниор.

Я не то чтобы раскусил его, но кажется мне: пока другие делают умные рожи (это не органично, и это всегда видно), он специально играет на понижение, показывая язычок эстетам, беснующимся от его качественного обилия.

Я обожаю дискутирующего ДБ, бо он парень увлекающийся, не умеющий скрывать, на какой он стороне. При этом он всегда на четыре головы выше оппонентов, а эмоции и интеллект всегда складываются в блестящий пазл.

Я не могу быть Быковым, у меня, что ли, пантеистическое восприятие мира, я друг рассветов.

Это он написал, а я у него украл: «Невозможно вынести то, что нас не любят» (по-моему, в эссе про Алексея Дидурова) – и знал бы он, на скольких барышень я производил впечатление, произнося, да с расстановкой, эти слова.

Это он – человек полувеликой полусвятости, я же – человек поврежденного ума, пустельга.

Утром я читаю его интервью с адептом – апологетом нанореволюции Чубайсашвили, днем рецензию на новую муть от Пелевина, смотрю его неосторожную «Картину маслом», немало времени, час, уделяю шедевру о Пастернаке, потом еду на съемки, где цитирую его, оттуда на радио, где гость, спец по части жидомасонских заговоров, с ненавистью кивает на него; вечером отвечаю на письмо краснодарской девушки, полагающей журналистику доблестью, грезящей о ней и пишущей мне: «хочу быть, как Быков».

Я тоже, детка.

У меня гордый профиль и многолюбивое сердце, достаточно просторное, чтобы объять необъятное, что дает надежду, что я тоже научусь писать.

Ну, пусть я не буду считаться существом сверхъестественным, но зато самарские девчонки, луганские барышни, одесские леди будут полагать мое слово неоспоримым, а там, глядишь, до канонического облика в кругу моих детей недалеко.

Я вполне осознаю, как уязвимо в глазах людей с якобы хорошим вкусом столь выспреннее и разом шутовское предисловие.

Что попишешь, если он дирижер, а мы хор. Если он исполняет прозу чудодейственную и включен в Антологию Русской поэзии, а я умею только огневые записки строчить и расклеен по столбам под шапкой «Из разыскивает милиция».

Когда я встречусь с ним в стране кипящих котлов, я скажу (на подхалимаж я мастер): «Братаныч, что, претензии оказались больше номинала?»

Он растлил меня двумя статьями о Бродском: одну он опубликовал под шапкой «Священные коровы», во второй элегично поведал о том, как в Америке разминулся с Чудом.

Он хвалит «Обитаемый остров» и «Щелкунчик», я же считаю обе картины… недостойными одной строки «Там лужа во дворе, как площадь двух Америк».

И Джек Лондон не порождает во мне даже и намека на солидарность, но я из тех, кто наловчился «коснуться до всего слегка, // С ученым видом знатока», а он король эрудиции.

Моя жизнь – я говорю об этом без стыда, но с гордостью – проходит в погоне за ДБ, в заметном служении Журналистике.