После разбитного Киева я поехал в готический зимнею порой Питер; на улицах темнели и оседали сугробы; сквозь дымку тумана над грязно-серым льдом Невы низкое солнце просвечивало совсем по-мартовски, и, может быть, потому я всю дорогу не мог отвязаться от непривычного ощущения, волновавшего сердце, что с зимой кончено, что в этом городе невозможен разлад человека со своей собственной душой.

Хоронили Марину Малафееву.

Опыт такой жестокости к тебе небес погружает, я это знаю по себе, в тяжелейшую мизантропию.

Голкипер «Зенита» Вячеслав Малафеев сначала пережил смерть мамы, пережить смерть которой, чтобы любящий сын должен прожить еще одну жизнь.

Малафеев долго не играл, но вернулся, простив Вечности, отобравшей маму, демарш.

И вот теперь – смятение, немота, бессильный вопль…

Я был знаком с Мариной. Шапочно, конечно. Я вел какую-то громкую питерскую вечеринку, где народу было – труба нетолченая, и там меня представили. Красивая, умная, несуетливая. Просила посильной помощи в катапультировании ее группы на эстрадные высоты.

Второй встречи не случилось, и группу я не слушал, а теперь и душевных сил недостанет, да простит меня группа.

Никого из нас, включая Марину и Вячеслава, природа не затевает для мелкой суеты; но кто-то живет, а кто-то существует, надеясь на лазерную коррекцию воли к жизни с пожизненной гарантией.

В понедельник победил «Зенит».

Победил Слава Малафеев.

Это маленькая по футбольным меркам победа, которая случилась на обочине больших побед, и, выросшая из большой беды, потом большие победы переживает.

Слава, мне очень жаль.