Шакалята

Истории, подобные той, что случилась в Партизанске, когда мерзейшие подростки заставляли девочку целовать им обувь, приводят меня, пусть ненадолго, в состояние тихого отчаяния.

Боюсь, этим упырям, которые умеют извиняться только формально, придется проделать очень длинный путь, чтобы узнать, что такое сострадание и уважение, и я бы не стал ставить на то, что они его пройдут.

Они так шутки шутят, малолетние ублюдки.

В их бинарном поведении есть только две категории: сила без ума и сердца. И деньги. У желторотых садистов есть номинальные родители, играющие в родителей, только когда чадо насвинячит.

Эти трудновыносимые детали вроде долга в две тыщи рублей, из-за которого и унизили безотцовщину, снимая при этом киношку, вгоняют меня в уже нетихое отчаяние. Я вот, например, не знаю, что еще можно делать с пластмассовыми людьми, кроме как жестоко их наказывать. Но мы, в конце концов, говорим о детях, пусть с полой душой, пусть моральных уродов, не умеющих краснеть, которым ни холодно, ни жарко от чужих страданий, чужой боли.

Для них жизнь – это сразу оказаться в дамках с переполненными златом мошнами. Пока Дзагоев забивал чехам и полякам, я успел слетать в Саратов, где веселые пацаны и девчонки сломали своей ровеснице четырнадцати лет ребра, ключицу, нос и заставляли лаять с нарисованным фломастером членом на лбу. Как вы догадываетесь, особенно усердствовали лихие девчушки, из-за усердия которых лицо девчушки зашивали по краю.

Я видел этих деток, они на пути к катастрофе: тупые и наглые, совершеннейшие чурбаны. Они только кажутся сплоченными, на поверку, разумеется, подленькие шакалята: все валят друг на друга, желая предстать ангелами.

Там, в этих историях, которых не две, а, боюсь, два миллиона, есть несколько совпадений: и там, и там безотцовщина, и там, и там не такие уж малолетние ублюдки, способные на веселье только амфетаминового толка, принудили жертву иметь дело с помоями: в Партизанске в них вываляться, в городе С – их жрать.

И там, и там изверги, если иметь в виду Закон, отделались легким испугом. Но! В городе С. у моего товарища возникло желание добиться справедливости, и желание оказалось непреоборимым. Он сосед этой несчастной семьи, его с ней не связывает ничего, кроме сострадания. Он выловил изуверов и…ну, это… намял им бока.

Я жалею, что меня не было рядом. Я бы добавил. Есть подозрение, что с удовольствием.

 

Унесенные потоком

Мне моя Великая Мама, трагически погибшая десять лет тому назад, в обстоятельствах неизлечимой хвори и, следственно, непреоборимой боли, – внушила мне, что идеализм и есть самая прагматическая стратегия.

Ну, так вот, я и есть, благодарение маме, классический идеалист. Мне проще, чем вам, я знаю, что «всего лишь просто жить и то уже большая дерзость», читай: радость. Мое религиозное чувство незначительно, но когда я думаю про унесенных кубанским потоком, мне хочется плакать.

У природы нет уважения к таинству жизни, но, может, его нет потому, что у людей в принципе нет уважения ни к жизни, ни к друг к другу, ни к природе? Стихийное бедствие на Кубани – это необманное напоминание циникам о том, что мы песчинки, которым с известных пор надо строить не романтические планы на лето, а крепости строить и бронежилеты покупать, чтобы лето пережить. Потому что, даже я, идеалист, знаю, что лето синонимично катастрофе, оно синоним чрезвычайности черного цвета. Мне приходилось быть участником (благодарение небесам, не источником) больших и малых бед, и я знаю, что люди ведут себя в ненастное время, в подавляющем большинстве своем, крайне необаятельно и злобно.

Но ведь есть у нас 24-й сотрудник МЧС САША СЕЛЮТИН, который с товарищами вместе спас 150 человек; интервью он не дает, но самый факт знания о нем, воспитанном и собранном, делает и нас, людей с потрясенной психикой, лучше, сильнее во дни ужаса. Эти молодые люди дарят нам надежду, что по разуму и логике устроить жизнь и мир получится. Видимо, эти парни, как и волонтеры, не думают про Рок, не заражены бациллой цинизма, недоверия и неверия ни во что хорошее. Они дело делают, пока кругом жулики и мародеры обеспечивают сплошной пшик на выходе, гасят свет и добивают Веру.

Не верят ни во что, тем паче губернатору, который на каждый упрек атакующе отвечает, не оскорбляйте, мол, презренной прозой мою поэтическую чувствительность. Он пикируется, а модель Водянова помогает. Помогает 15-летний Олег Ващенко вместе с родителями, Максим Забелин, волгоградский крепыш, который привез макароны, супруги Антоновы тоже никуда не могли деться от своего поведенческого кода – помогать ближнему.

Я знаю много таких людей, у них неловкие улыбки, когда их спрашиваешь, зачем они помогают, и твердое рукопожатие. Они открыты и напористы, обаятельны и преданны.

Я идеалист, я запоминаю только хорошее. На стенах и на окнах домов солнце с утра пристроило зайцев; если кто-то открывает окно, заяц истощается до полоски или прыгает на другое, и наблюдать за утром, за солнцем, которое еще не бьет, а ласкает, за людьми, во все стороны прокладывающими себе дорогу, очень терапевтически: в этом миг особенно остро хочется оплакивать унесенных потоком и воспевать героев, бегущих славы.

Хочется верить, что Бог вернется. Я идеалист, я верю, что Он заглянет в Крымск, в юдоль печали нашей. Можно ли привыкнуть к горю? Невозможно. Но привыкаешь.

Живем, полные довольства, беспечно, а когда случается такая гекатомба, как на Кубани, до надсадного кашля обвиняем власти, которые ничего не умеют, и природу, которая таким ожесточенным образом защищается от варварской деятельности человеков.

Примета времени – взбесившаяся блогосфера, где на одно человеческое сострадание приходятся пять тысяч идиотских, а то и вовсе злодейских рассуждений о том, как онтогенез повторяет филогенез. В интернете всегда полно придурков и фантастов, и не надо надеяться на то, что эти люди хотя бы внутренне корчатся от собственного лицемерия. Они любую человеческую драму превратят в натужливый псевдоостроумный вербальный пиф-паф. Но ведь, судя по ТВ и радио, эта паранойя заразительна! Мало нам боли стоном стонущих от боли, отчаяния отчаявшихся людей, уверенных, что мир покинут Богом, тоже опустошенным из-за людских нерадивости, бездушия и черствости.

 

Была бы живая

Вчера я вернулся из очень дальней поездки. Я побывал в школе, которая в степи в которой зарядку делают под песню Валеры Меладзе «Салют, Вера!» Видел стенд с отличниками, учительскую с музыкальным центром «Филипс» и класс с табличкой на двери: «6-й «В». Происходит, произошло это на берегу Дона, за две тыщи километров от города Р.

Сторож Вадим Сергеевич привел меня на рельсовый путь. Вот здесь она лежала, девочка Валя.

Днем я гулял по поселку, видел двух малолетних друганов, пулявших по голубям. Потом разговаривал с мамой Вали – она произвела на меня впечатление скорее напуганной, нежели убитой горем; она все время странно наклонялась вперед и говорила: «Да-да-да-да». И снова я в школе, где на фасаде зачем-то написано слово «ритм» – встречаюсь с молодым учителем. Карие глаза, в глаза не смотрит, лысый, джинсы; зачем-то говорит мимо меня слово «инициация», курит одну за другой; верю – измучен случившимся. Очевидно умный, но душевный ли? До беды – был ли душевным? Неочевидно. Мне было жаль его, когда, глядя в окно, давал ответы, заполняя паузы кашлем, а за окном малышня деловито показывала друг другу марки.

В поселке чисто, хорошо, безлюдно. Я был без ночевки, до Ростова три часа езды. Мой приятель, поклонник Оскара Уайльда, которым, как щитом, он обороняется от абсурдности нашей жизни, и который рассказал мне о Вале, приехать не смог.

Я прохожу около двух девчонок лет десяти, одна говорит другой, кивающей: «Половая грамотность».

Обе серьезны.

В слабом просвете солнечного луга проплывает автобус.

Вдруг начинает лить дождь.

Сразу образовались лужи, «как площадь двух Америк». По ним шуровал похожий на борца Карелина человек, брат сторожа Вадима Сергеевича.

…А брату рассказал он.

Говорит, не бог весть какая для вас, москвичей (нашел москвича! – О.К), беда, но это убийство, а кто убил, не говорят.

Пока он сетует, чертыхаясь, я вижу, как мелкомелко дрожат его руки.

Я БОЮСЬ ему сказать, что дело неподсудное. Мне это растолковали – даже мать Вали, напоследок выдавшая мне экстатический монолог, что «дочь прибрал Всевышний, и нам не дано…»

Только учитель молодой, когда пришел, сразу сказал, что никаких оправданий не ждет, не ищет, не добивается.

Но все равно: в зал суда не принесешь эти его слова; по всему выходит – самоубийство. И Вадим Сергеевич соглашается со мной, когда мы пьем вкусный чай у него в хибарке и говорим про поселок, из которого невозвратно бежит молодежь за другими запахами, в другую реальность, за львиными доходами, которых не будет никогда. Я спросил его, как он чувствует себя в этом маленьком мире, про который большой мир пренебрежительно думает, что он душный и ВС, не мешкаясь, отвечает, что превосходно, что рассветы и закаты здесь величественные, а люди… ну, люди разные, но в основном добрые.

Он любит частые дожди, после которых здесь часто бывают радуги, от которых даже дыхание становится иным, легким. В такие моменты легко давать себе слово жить, не напрягаясь, понимая отчетливо, что слово сие не сдержать, но от понимания отмахиваясь.

Дело такое: Валечка написала любовную записку, где были слова «Я жить без тебя не могу», записка была для Никиты, спрятала ее в дневник и пришла на занятия. Валечке было тринадцать, Никита старше на два года, живет с мамой и бабушкой, веселый и находчивый.

Записки я не видел.

Мне передали ее содержание: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу», приглашение в местный клуб и многоточия (вот эти многоточия и не дают мне покоя).

Вот из-за чего случился ужас.

Записку, конечно, перехватили, улюлюкая, читали вслух, носились с ней.

Среди этого гама стояла она – взъерошенная, пунцовая – и плакала. То есть не только плакала, конечно, и кричала: «Отдайте! Отдайте, пожалуйста!»

Учитель, в то утро подвергшийся аллергической атаке, опоздал как раз на эти, что длилось веселье, минуты, застал кавардак, увидел стоявшую плачущую Валю. Учитель часто моргает и спрашивает меня после реплики «Бедная девочка!»: «Что я должен был сделать?» – Учитель резко трет глаза. – «Надо было отобрать записку, спрятать ее, но в тот день у меня было, как бы сказать, игривое настроение: у моей половины был день рождения, и я уже задолго до мысленно веселился…»

Увидев мое удивление, он спросил: «А что с вами такого не бывает?» – «Отчего же, бывает. Но я не Учитель». Он кашлянул. – «Надо было мягко погасить возбуждение. Или не мягко. Не важно», – сказал он и отвел влажный взгляд. Проходившая мимо женщина с избыточными декольте и раскрасом, не остановившись, поздоровалась с ним одним. «Сколько все это… длилось?» – «Не помню… Очень долго…»

«Надо было придать лицу серьезное выражение и прекратить бардак, а уж потом поговорить с девочкой. Или вообще забыть – детская ведь записка».

Вместо этого учитель отобрал записку у шкоды, с выражением ее прочел.

С Выражением.

С улыбкой.

Под хохот.

Валя уже стояла потухшая, прикрыв ладошками лицо.

Потом был урок.

После урока девяносто девять процентов детей стали весело выяснять отношения, а Валя…

«У нас тут красиво, после дождя всегда радуга», – говорит учитель, на моих глазах медленно и неумолимо старея.

И, правда, красиво. К вечеру поселок становится милым, как фотография, от старости пошедшая морщинками. Воздух становится серой и дымной молочной сферой, все приобретает очертания туманные. Я представил себе лицо Валечки, которая таким вечером гуляла по поселку, тряхнул головой и прогнал видение, не понимая, почему, почему сейчас я вижу все так отчетливо, даже, несмотря на молочную сферу. Почему мне кажется, что именно сейчас я должен запомнить все, даже поехавшего на велосипеде конопатого мальца? Девочки, негромко смеющиеся, издалека похожие на Валю, «издают» свечение или это кажется мне? Кто-то говорил слово «удовлетворительно», я оборачиваюсь, никого нет, но слово я слышал отчетливо.

Голоса раздаются внятно; я даже узнаю голос, хотел, по привычке, написать «барменши», голос продавщицы, она же официантка из местного продуктового, которая утром сказала мне про Валю, что та была излишне чувствительным подростком. «Остальные – бесчувственные?», – спросил я. «Большинство – хамы», – спокойно ответила мне она.

Вдруг небо синеет, я иду покупать расстегаи, мне их все тут расхваливали. Пока иду, все кругом – люди, деревья, машины – теряют свою расплывчатость. Слышно собачью брехню, если присмотреться, видишь мельчайшую пыль, плавающую в солнечном луче; в кафе мужик, чинно здороваясь, продолжает хрустеть «Комсомолкой».

– Директор считает, что ее вины в этом… в том, что случилось, нет, – не выдерживаю я и говорю официантке. Мужики рядом затихают. – Она вызвала на перемене мать Валечки, та прибежала перепуганная, директор строго спрашивает: «Вы свою дочь любите? Тогда почему она отбилась от рук?» Мама страшно смутилась. Тогда позвали Валю из класса и вслух, уже при учителях, прочитали записку.

В третий раз.

Молчим.

Бард поет по радио: «Он был старше ее на четырнадцать лет», потом сказали, что погода будет малооблачной, возможен порывистый ветер, толстый папа дарит упитанному сыну модель джипа с дистанционным управлением, по телевизору показывают нервного тренера Карпина.

Я знаю: убийственная абсурдность произошедшего обострила мой слух… Перекликаются машины, птицы, собаки.

Один из похмельных мужиков говорит:

– Ну, разве ж это мать? Мать бы заступилась, домой бы отвела, поворковала бы… Не-е, это не мать. Девочка уже большая, всем миром опозорили девочку…

Ясно и просто. Беспощадно просто и ясно.

Все натужно бодрые речи, что я выслушал, все не оправдывавшиеся, а дерзившие мне люди, с их бурными заверениями, что у девочки была «неустойчивая психика», – все кажется мне позорным и жалким.

Это ведь очевидное неочевидное убийство.

Девочку опозорили раз, второй, третий, мама влепила ей затрещину при учителях, мальчиках и девочках, при том, в кого она была влюблена.

Не помня себя от горя, она вырвалась из кольца – и туда, к полотну, побыстрее!

Маленький автор простой записки.

Мужик махнул стакан, поморщился:

– В наши-то дни, в моей школе… Я вчера шел домой, смотрю – Валька… Ну это, спутал. Стайка девчонок. Одна – точь-в-точь Валька.

Как живая…

Живая…

Я еду в Ростов, потом поездом в Москву.

Смотрю, как ребенок, как то взмывают, то ныряют провода, на полустанке мама ругает сонного мальчишку, мальчишка кивает, видит меня и машет мне рукой.

Я – в ответ и тихо произношу: «Здравствуй».

 

Иван Ткаченко и его совершенный мир

Жизнь – это секунда на пути из праха в прах, и мысль о том, что один негромкий парень сделал за секунду больше, чем мы все, проживающие жизнь в еще более чем обычно замедленном рапиде с нулевым КПД, или в бешеной сутолоке с тем же коэффициентом полезности, мучает меня.

Я кажусь себе на 99 процентов состоящим из прагматичности. Я и вы успешных, но бездушных, облизываем нещадно и безустанно, от всей души надеясь, что бездушные, но богатые, бросят нам косточку. Мы, и то не все, научились пользоваться ножом и вилкой, у нас есть сто долларов, у иных все триста, мы принимаем это за прогресс нешуточный и ликуем по этому поводу.

Мужиками считаются те, кто ходит в фитнесс-клуб содержать в порядке икроножные мышцы, имеет яхту и считает сантименты чем-то непристойным. Даже улыбаемся мы натужно, нам ближе две другие эмоции – ворчание и неблагородная ярость. Что-нибудь хорошее, случись оно, «скользит по слуху их, не досягая души», у каждого второго – тон превосходства, ничем не обоснованный, отвратный. По Виктории Токаревой, мы выстарели окончательно, нас больше не трогают подсмотренные Митяевым рассветы и закаты цвета вечности, а Иван обожал в них всматриваться. Совершенства не достичь, но надо жить так, как будто оно достижимо. Это как с верой: ученые говорят, что ТАМ ничего, но жить надо так, как будто есть.

Времена, понятно, не выбирают, но ведь от этого они более приятными не становятся; нынешние придавили нас всех грубостью и разочаровывают меня «безгеройностью», они патетичны безмерно и невыносимо штампованы.

И мы ровно такие же. «Чтоб лужу оставлял я, не бывало!» Вранье, мы только и делаем, что оставляем их, на внятное изложение простейшей мысли не способны, какие там добрые дела, множество глупостей в единицу времени – вот это наше.

Многим неинтересно смотреть новости, если в них нет хотя бы строчки про чужое горе. Чужое горе обеспечивает тонус: исполать небесам, не одному хреново, ура!

С героями нехорошая ситуация, говорю вам как человек, который много лет пытается плести из запутанных между собой историй разновеликих персонажей красивый гобелен. Гобелен-то получается, только не очень красивый.

Только после гибели ИТ стало известно, что он много лет помогал тяжело больным детям. ЗА ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ ДО ПОСАДКИ В САМОЛЕТ, КОТОРЫЙ ВСКОРЕ РАЗБИЛСЯ, ОН ОТПРАВИЛ SMS О ПЕРЕЧИСЛЕНИИ ПОЛМИЛЛИОНА РУБЛЕЙ НА ЛЕЧЕНИЕ БОЛЬНОЙ ЛЕЙКОЗОМ ДЕВОЧКИ.

У него у самого остались две несказанно красивые дочурки – Варя и Александра. И еще кое-кто, о ком я скажу позже, а когда скажу, только у черствого не вырвется междометие «ух!»

Он не любил давать интервью, но в одном он сказал: «Я не понимаю людей, для которых совесть – пустой звук». А эти людишки, без чести, без совести, без тяги к Свету и Истине, не понимают таких, как Иван, им бы лишь «бражничать блудно, да жрать».

Но по ним, случись что, никто плакать не будет, даже те, кто, как и они, к черту послали стыд («только б водились деньжонки, да не слабел аппетит»).

Но приготовьтесь, я вам еще не все рассказал.

Иван много лет бесшумно и настойчиво отбивал у смерти больных раком детей. Спасительные деньги приходили от него регулярнее, чем на каналах топчут Добро, и уж, по крайней мере, чаще, чем мы с вами думаем о смысле жизни.

И сам очень хотел мальчика.

Мальчик есть, а папы нет.

Со временем мальчику объяснят, что это не так, что папа жив, и объяснят, как такое может быть.

 

Жалость – это синоним любви

Один мутноглазый дебил на одном из первых ток-шоу, которые я посетил в Москве, сказал мне, что жалость унижает человека. Это после того, как я высказался на тему сострадания.

Прошло много-много лет, я уже не помню, о чем шел разговор на том ток-шоу, но я помню совершенно точно, что публика взяла сторону мутноглазого дебила.

Говорил я, наверное, о том, что слово «жалость» (заметьте, это говорил грузин, в 92-м году только углубившийся в изучение русского языка!) – это синоним слова «любовь». Меня никто не расслышал, ведущий ток-шоу (по-моему, это все-таки был Малахов, начинавший тогда свою легендарную голливудского размаха карьеру) был в восторге от бучи, поднявшейся в студии.

Я никак не мог взять в толк, почему слово, которое в моей кутаисской семье имело ранг культового, имело статус неоспоримой человеческой ценности, здесь заставляет людей морщиться.

Прошла целая жизнь, может быть даже несколько, потому что, в отличие от вас, я живу такой жизнью, что именно я достоин жалости и сострадания, и я никогда не буду против, если вы меня будете жалеть и сострадать мне из-за того, как интенсивно я ради вас, неблагодарных, себя трачу и сжигаю.

И теперь, когда закончились Паралимпийские игры в Лондоне, я понимаю, что у меня появился высокопоставленный единомышленник. Это женщина, обозреватель «РИА Новости», дочь бывшего министра экономики Ирина Ясина.

Сегодня она дала интервью газете «Советский спорт», и это интервью называется «Чушь, что жалость унижает человека». Теперь мы на пару с Ириной Ясиной, девушкой, прикованной, увы, я вынужден буду употребить это слово, навсегда к инвалидному креслу, будем вдвоем желать тем, кто считает эти слова унижающими человеческое достоинство, жевать беспрестанно, как гамбургеры, коровьи лепешки.

Без всякого жеманства, без всякого кокетства, без всякого заигрывания с высоким словарем скажу вам, что смотреть Паралимпийские игры было тяжело. Но смотреть их надо, потому что на фоне, на котором мы посвящаем друг друга в наши локальные беды – эти люди без рук, без ног, побеждающие соперников, но в первую голову побеждающие себя, свою боль и свои, может быть, тщательно скрываемые от внешнего мира диагнозы, которые, возможно, имели место: «ты не будешь ходить», «ты не будешь дышать», «ты не будешь жить нормальной жизнью» и все прочее, что за деньги же объявляют пациентам врачи. Эти люди радуются, как дети, любому удачному пасу, любому движению.

Ирина Ясина, которая сама отчаянно борется с прогрессирующим склерозом (а это одно из побочных действий ее болезни), еще продолжает биться за права человека, она написала книгу про свою болезнь, она продолжает жить нормальной жизнью, и, глядя на нее, я уже стал сомневаться, можно ли ей сказать, насколько я восхищаюсь ею, и как мне жалко, что она не может жить той жизнью, которой живут ее ровесницы, не понимающие своего счастья. Я должен сказать ей это, когда ее увижу. Эта не воинствующая, а с полным сознанием того, что она красива и молода, женщина рассуждала про Паралимпийские игры.

Там, в Лондоне, некоторое время назад обожающие разглядывать себя в зеркало спортсмены, а еще более – чиновники, когда рассуждали о победах и поражениях, все время говорили про медальный зачет. Все время эти такие же мутноглазые дебилы, как тот, который срезал меня много лет назад в московской студии, считали очки.

Если исходить из этого медального зачета, российские паралимпийцы заняли третье место, но я вообще не заглядывал в этот план. Олимпийцы, рожденные преодолевать себя каждый день, достойны разговора без рассуждения о количестве медалей. Они достойны разговора только в контексте того, к чему стремиться.

Если вам знакомо слово «жалость», употребляйте его и воплощайте в жизнь. Оно не унижает человека. Если вам знакомо слово «сострадание», будьте сострадательны, и не обязательно это делать в вычурной, откровенной форме, можно просто быть чуть внимательнее, чуть добрее. Не обязательно же человеку быть инвалидом, чтобы получить от вас немножко жалости. А жалость по-прежнему синоним любви.

Прошло много-много лет, надеюсь, тут мутноглазый дебил сдох, а я все еще здесь, пропагандирую жалость и сострадание, и теперь у меня есть единомышленник – Ирина Ясина, и у нас есть паралимпийцы, они завоевали столько медалей, что теперь все остальные команды летят в крутящуюся воронку, и ужас сковал их члены.

А меня объял восторг. Все мои беды – это ничто, потому что в моей жизни есть и жалость, и сострадание. Не к себе, а к этим людям. А у этих людей есть жалость и сострадание к нам, потому что жалость и сострадание – прочитайте текст еще раз внимательно – переводится как «любовь».

 

Слабоумная, но зато какая заботливая

Я никак, ни от кого не могу добиться (и вчера на съемках не добился): почему того, кто убивает детей, сразу признают слабоумным, почему его (ее) невозможно предать геенне огненной, четвертовать?

«Вначале Бог создал идиотов. Это чтобы попрактиковаться». Это мнение Марка Твена, а я посмел продолжить вчера: «Затем он создал лжегуманистов». Я очень стараюсь понять их витиеватые речи, когда они говорят о прощении, о слабоумии, о том, что нельзя уподобляться убийцам, но не могу.

В понедельник в Орехово-Зуево, в доме 59 по улице Горького 23-летняя мразь с красивым человеческим именем Татьяна убила трехмесячного сына за то, что он непрерывно плакал.

Видите, я даже не педалирую: я не написал «кроха», не написал «малыш», чтобы еще больше вас возбудить.

В бумаге, представленной на съемках, я прочитал идиотские формулировки (прав был старик Марк Твен): «Т. отказала выдержка», хорошо еще, не написали «ей изменило чувство юмора», и, конечно, «медики поставили Т. диагноз "слабоумие"», что, конечно (тут вступают лжегуманисты, уже по моей версии, вторыми созданные Богом), надо учитывать при рассмотрении дела.

Марк Твен был, конечно, беспримерным шутником, которого, впрочем, никогда не оставляло чувство драмы, а вот другая цитата – удобоприменимая уже каждый день, написал эти слова Константин Случевский:

Это пример неконструктивного (видите, я по-прежнему и еще сдержан) упрямства, когда я говорю о том, что она, это задокументировано, тщательнейшим образом, будучи в приподнятом настроении готовилась к родам; парень у нее вменяемый, а если слабоумие это слабый ум, так это диагноз половины страны; айда убивать? Малахов всегда найдет тех, кто и про насильника К. Крестова, самовлюбленную безнаказанную тварь, которого я знаю с 90-х, с благоговейным трепетом скажет: слабоумный, чего с него взять? Как чего? Голову. И бросить ее шакалам.

…Существо по имени Т. вызвало врачей, врачи нашли малыша вполне себе, но малыш продолжал плакать, без остановки. Т. взяла его за плечи и ударила головкой о стенку кроватки. Знаете, для чего? «Чтобы уменьшить его страдания». Малыш затих, страдать кончились.

Слабоумная, но зато какая заботливая.

 

Звонок, которого не было

Лена. Лене чуть больше лет, чем певице Глюкозе, то есть немного, но достаточно, чтобы уже несколько лет работать на таможне, любить тихие воскресенья и шуршание газет.

В воскресенье ей позвонил А., ее первый муж, сказал, что звонит просто узнать, как ей живется-можется.

Не то чтобы она к звонку отнеслась безразлично, но энтузиазма точно не было. Они были восхитительно молоды, было и хорошее, и плохое, продержались вместе год, который длился вечность. Такая же вечность прошла с тех пор, и она вспомнила только, что он поздно вставал и мечтал писать сценарии.

Боже, кажется, целая жизнь прошла, да не одна, а все десять, и если начистоту, в том браке плохого было больше, в нем просто не было смысла, он был пустой.

Это все мама и подруги, они говорили, что лучше парня не найти, редко пьет и безобидный, сами при этом повыходили за пьющих и обижающих (подруги все развелись), она подумала: почему нет – и полетела в эту крутящуюся воронку.

Правда, мама и папа не знали, что их дочь к моменту заключения матримониального союза, будучи существом избыточной пубертатной активности, уже дважды познала большую любовь. Один сделал ее женщиной и сами знаете, второй был женатиком, ну, сами знаете.

Она поехала учиться в чужой город, появился Он, по сравнению с другими – Ален Делон, начитанный, матом ругался редко-редко, какой может быть разговор.

Но разговор был. Она не очень горела, еще успеется, но он все говорил и говорил, что надо, что любит, с родителями познакомил, вот так. И она сказала «да».

Ее родители были в восторге: как же, первый парень, да славный какой, не растлил, добивался, культурный, на «Вы». Надо же, как повезло дочери, совет да любовь.

Жить решили по первости у нее, и он сразу оккупировал ее личное пространство (сейчас бы она сказала: отобрал жизнь). Она чувствовала, что ей недостает воздуха, но была покойна, как покойница, потому что он с первого дня, с первой минуты подмял ее, смял. Она даже не старалась, когда он, например, нудел про вредоносность курения, возражать ему, чтоб перестал, что сама все знает; так, намекала несколько раз, чтобы заткнулся, негромко.

Машину, которую им подарили ее родители, он водил так же, как занимался с ней любовью: педаль сразу втаптывал в пол и так и оставался на пятой передаче. И ездить с ним, и заниматься любовью ей было равно неприятно, но она сносила все.

Он был примером беспримерного ослиного упрямства, и она после некоторых неудачных попыток оспорить его глупости и на это махнула рукой.

Когда однажды она сделала замечание, что необязательно быть таким чистоплюем, чтобы по полтора часа занимать ванную (она еще сказала «нарцисс»), он посмотрел на нее так, словно у нее из ушей выползали крабы, а из ноздрей змеи. «Другая бы ноги целовала», – бросил. Она чувствовала себя несвободной, все меньше хотела чувствовать себя единым с ним целым, апофеозом отчуждения стал отпуск в горах, где он каждый вечер брался горланить любимого ею Бродского на самодельные мотивчики. И тогда она почувствовала отвращение к каждой его клетке, а он снова и снова блеял.

Именно отвращение, потому что фаза раздражения была пройдена уже давно, преломлять хлеб с этим человеком уже давно не хотелось, не говоря о том, чтобы чарку поднимать.

И когда стало из-за него нечем дышать, когда стали посещать ее нехорошие мысли, она набралась духу и сказала ему, что им не по пути отныне, а он даже не растерялся, сказал, что разводу не бывать, и дважды назвал ее дурой, не дорожащей счастием своим неземным. Но она не отступала и первым делом прекратила доступ к телу под лозунгом «врагу – ни пяди родных телес». Он ходил и ныл, не мог взять в толк, что случилось, то орал, то шепотом молил не позорить его.

И внезапно ушел, испарился, уязвленный, даже «прощай!» не прошипел.

Закончился тюремный срок, жизнь без света, исчезла необходимость осторожничать, как Штирлиц, когда ты вынужден прятать от всех лучшую часть души.

Это ведь такая эфемерная субстанция-душа. Ее-то расцвела, а его зачахла: она краем уха слышала, что он пытался снова и снова жениться, и всякий раз неудачно.

А она вышла замуж. Муж был полной, абсолютной противоположностью первому. Не красавец, не умница, не силач, по временам закладывал, а уж как любил бранное словцо да с братанами посидеть по пятницам. Казался тюфяком, а на поверку – кремень, козлиным голосом песни не пел, перед зеркалом не вертелся, носки бросал где попало, ужас просто.

НО ОНА ЕГО ЛЮБИЛА. Его нескладное существо переполняла радость бытия, но он этой радостью не докучал, просто видно было по человеку, что жизнь хороша и жить хорошо. Ей нравилось кормить его, ей нравилось слушать его, а ему нравилось, что ей он, нелепый, нравится.

Если бы кто-нибудь покусился на эту ее жизнь, она бы растоптала покусившегося с выражением мрачной и вместе лихой решимости.

…Она держала трубку, пока ее первый тараторил, и думала, что все то, что связано с ним, было не с ней. Там было болото, сейчас она на вершине, она не знала, что, какие слова говорить, и при этом пусть легкое, но чувство вины за его смятенную жизнь покалывало ее. Не пойди тогда она на поводу… не испортила бы жизнь человеку и чуть было себе. Нашел бы он бабу по себе, да что уж теперь.

В дверь позвонили, это было, она узнала по кашлю, ее горе луковое, суббота, ууа, значит, гад, в подпитии, сейчас получит.

Она положила трубку и побежала отворять. С улыбкой и с бранью про себя.

 

Без прощальной записки

Я, как и вы (я очень на это надеюсь, потому что меня настораживают люди, на ТАКОЕ не реагирующие), с трудом переношу истории про самоубийство.

Я сильный, выносливый, часто подозрительно счастливый, а эти истории старят меня, пригибают к земле, нарушают дыхание. Эти истории про людей с другого полюса, однажды обнаруживших, что они одни на этом полюсе, даже из строя выходить не надо, надо выйти из жизни, может, ТАМ светло? Мне жаль до глухого и громкого отчаяния этих людей, приученных, нет, принужденных обстоятельствами смотреть вперед с апокалиптическим возмущением и однажды решающих покончись разом и с обстоятельствами, и с возмущением.

В украинской прессе написали, что у повесившихся молодоженов Кирилла Торохтия и Алины Белобрыкиной случился один на двоих личностный кризис. Как по мне, это звучит слишком мелодраматично, чтобы утешить. Ему был 22, ей 24.

Психотерапевты, комментируя эти истории, полные слез, умело микшируют драму и пафос безудержным самовыпячиванием. Между тем, в этой печальной истории что ни деталь, то нож в сердце. Самоубийцы взяли кредит в банке, купили конфеты и веревки и поехали в лес. Потом напишут, что по части самоедства они не знали себе равных, что оба часто говорили, что никому, кроме друг друга, не нужны, жизнь бессмысленна, не хватает на нее душевных сил.

Оба учились в Харьковском политехническом, оба были отличниками, перфекционистами, про рефлексию я написал, у рефлексирующих большие проблемы с коммуникабельностью. Но если парень с младых ногтей был таким, то его юная супруга стала такой, как он, после института, когда неудачи да нелады измочалили. На кафедре физики металлов равных Алине не было по бойкости, о ней не все, но вспоминают как о девочке образцовой жизнерадостности. Каждый день проживала – как песню пропевала.

Проблемы начались, когда родители (все!) выказали категорическое неприятие их отношений. Кирилл взбунтовался, родители на возмущение возмущенно же ответили прекращением денежного вспоможения, это и называется КАТАСТРОФИЧЕСКОЙ нехваткой денег. Алина получила диплом, которого вдохновенно добивалась, но работу не нашла, глаза тускнели, она замкнулась.

Но настоящая депрессия ждала впереди. Они поехали к ее бабушке, в другой город, но и там – ничего. Кирилл подрабатывал, бабушка стала ворчать все громче, дело кончилось ссорой. Они поехали в Крым пытать счастья, но и там…

Мне физически тяжело это писать, потому что эта история не про суицид, нет, про него, конечно, тоже, но во вторую очередь. Это про недолюбленность, про недосказанность, про безлюдье, и этих историй все больше, и когда я пишу, в Москве пасмурно, и почему мне начинает казаться, что небо не прояснится уже никогда?

…Они пошли в лес, погуляли, их видели, они показались людям отстраненными, что ли, шли и шли, держась за руки. А потом их нашли грибники. Два рюкзака, тетрадка с бесстрастным перечнем, кому из близких какие вещи отдать, в списке четыре пункта. Четвертый пункт таков: «Все игрушки мы передаем церкви». Ребята мечтали о детях и при малейшей возможности покупали плюшевых мишек и зайчиков.

Чуть не забыл написать про кредит. Алина и Кирилл взяли в кредит сто долларов.

 

Бога, может, и нет, но жить надо с уверенностью, что он есть

Он не один такой, для кого религия в нынешнем виде на шкале труднопроницаемости находится в диапазоне между Кафкой и фильмами Сокурова.

Почему Бог дозволил нацистам истребить миллионы людей? Ну ответьте, холера вас возьми, чего ОН не вмешался?!

Почему, рассвирепев, не ухайдокал свинью с усиками, с муравьиным усердием давившую людей, как тараканов? Какого черта так устроено, что несчастья, беды, лишения, напасти насылаются не только на неправедных, отвратных, смердящих, но и на обыкновенного человеческого звания неплохих людей?!

Бог должен отвечать жажде чудесного! Должен или нет?!

Мой товарищ темпераментно костерит теологов, «иезуитски» доказывающих, что без 3ла нет, не будет, не станет Добра, поэтому Зло придумано и существует для равновесия. А вы попробуйте сказать об этом родителям, потерявшим ребенка, и сами узнаете, что такое страх Господень.

Тут теолог может вас срезать, заявить, что праведников мало, очень, и наказания по делу.

Сюжет

Молодых мучает бездонный вопрос: как жить? Они еще не умеют любить ближнее, понимать дальнее, терпеть неизбежное, радоваться вместе со всеми и горевать в одиночку.

Людей уже «поживших» изводит другой вопрос, и он тоже без дна, без берегов, без начала и без конца: как примириться с близящимся небытием?

Я об этом давно хотел поговорить, хоть с поэтом, хоть с жуликом.

У меня нет никаких иллюзий по поводу телевидения, где дураки с их оголтелостью самовоспроизводятся с упорством прибоя, но у меня особенная политика, раздражающая зашоренных снобов. Она наивна, но уж поверьте, если умеючи ее проводить, эффективна. Я пользуюсь любой, повторяю, ЛЮБОЙ возможностью, чтобы СКАЗАТЬ ХОРОШИЕ СЛОВА.

И я, значит, пошел на канал «Дождь», позиционирующий себя просто и громко – «позитивный», на шоу «Госдеп», ведомое ночным кошмаром телеакадемиков – Ксюшей Собчак.

Обещали знатных и занятных гостей в диапазоне от Невзорова, через националистов, до Гельмана и захватывающую дискуссию, посвященную Вере и поиску себя в жестоком мире. Вот так у нас со всем и во всем: никто никого не готов слушать и слышать, всем кровь будоражат не запахи весны или осени, а только ощущение собственной правоты, очень часто неправой, ложной.

Кульминация

Я знаком и даже товариществую со старшим братом Максима Галкина – Димой. Открыт и доброжелателен, гены такие. У обоих есть четкая установка: никаких скандалов. Это и свойство темперамента, и позиция.

Он мне и говорит: в том, что касается веры, мы с братом очень предупредительные люди, так нас воспитали. Тут дело вот в чем: НЕЛЬЗЯ ОБИЖАТЬ, ГЛУМИТЬСЯ НАД ЛЮДЬМИ ВООБЩЕ, но таково состояние умов и душ, что ВСЕМ ВСЕ РАВНО. Дима при этом вздохнул и сказал, что он, конечно, утрирует, но не очень.

Но никакой бездны, которой стращают те и другие, нет. Если ты обольешь святой водой плохого человека, сатаненка, он: а) не испарится; б) хорошим не станет. Потому что: а) ты не прокурор; б) не наместник Бога, чтобы решать, плохой человек вот этот или нет. Галкин заканчивает пассаж вздохом: «Терпимости не хватает нам…»

Развязка

Религия во все времена в России (и в моей Грузии) выполняла функцию экологическую. Очень многие очень хорошие люди, не в силах справиться с собой и вынести молчания фортуны, мечтали расположить небо к диалогу. Но тут и Гагарин не помог. Человек есть, как бы он ни пыжился, жалок, наг и убог, он самый странный феномен бытия, но религия учит тому, что человек все равно заслуживает любви, а редко ее получает – потому что зарывается, потому что хочет быть вровень, тогда как небо призвано учить смирению.

Эпилог

Люди, которые верят в Бога, никогда Его не видели. Но люди, которые не верят, Его тоже не видели, как они могут отрицать. Они, нигилисты, даже не знают, что не бывает социальных проблем, даже социальные проблемы – это антропологические проблемы, и пусть человек верит, верует, имеет право, побережнее, он ведь хрупкий, как вера в загробную жизнь, которая есть и которой нет.

 

О российском суде – самом гуманном в мире

Дано: пять трупов подмосковной ночью в городе Ногинск. Спрашивается: человек, который задавил пятерых людей, будучи при этом пьяным до бессознательного состояния – сколько такой человек должен получить лет за решеткой? Моя версия: пожизненное заключение, коль скоро в нашей стране не предусмотрено такой меры наказания, как смертная казнь. Ваша версия, которую вы сегодня услышали: восемь лет колонии.

Я только что написал злую заметку о том, как меня продирает до жути явь, которую вы мне устроили. В этой заметке я провел нехитрые подсчеты. Значит, тварь, которая задавила пятерых людей, исполнила панк-молебен четыре раза, плюс один год ей накинули за то, что она была пьяна.

То есть она спела ту же самую бездарную песню про Богородицу с употреблением той самой фамилии, но при этом при всем, если те, кто спел панк-молебен с употреблением высокой фамилии, просто дуры, то здесь пятеро людей, укрытых во время телевизионных съемок простынями с проступающими на них кровавыми пятнами, «обеспечили» этой твари восемь лет я бы не сказал, что совсем уж худого существования на белом свете. Потому что, если я правильно понимаю, в колонии кормят, и я так понимаю, что кормят регулярно.

Я так понимаю, что суд, который выносит такие решения, – он либо очень веселый суд, либо преступный суд. И самого судью нужно обречь на то, чтобы он рухнул в огонь вечной кары.

У меня нет никаких слов кроме слов матерных, чтобы охарактеризовать то состояние, в котором я нахожусь после оглашения приговора. Мне кажется, что сама эта мразь, тварь, ублюдок в юбке, которая была пьяной, сопротивлялась аресту и отказалась предоставить (об этом свидетельствуют очевидцы) даже аптеку для оказания первой помощи тем, кого она снесла, будучи за рулем, сама она удивилась, потому что, как все такие трусливые твари, потом, когда протрезвела, она сказала: «уж лучше бы я была на их месте». Они все так говорят – ублюдки, уроды, душегубы. Они все говорят: «как я сожалею о содеянном».

Пять человек и восемь лет. Не в силах справиться с этой арифметикой, я просто снабдил ту самую заметку, которую только что отправил в одну московскую редакцию, призывом найти лампадки, или уже запастись ими, чтобы они всегда были под рукой, потому что когда перехватывает горло, и ты не понимаешь, почему за грабеж газетного киоска дают ровно столько, сколько могут дать за убийство человека – я думаю, нам остается только одно: зажечь лампадки и смотреть на этот огонь, желая, чтобы этот маленький огонь для тех людей, которые якобы раскаиваются, превратился в огонь вечной кары. Чтобы они сгорели в этом огне, чтобы они сдохли в этом огне, чтобы они, мучаясь, сдохли.

Но ведь российский суд, как прежде советский, – самый гуманный. Я думаю сегодня праздник для всех правозащитников.

 

Под холодным небом

Я на то, чтобы приучить вас к состраданию, положил все силы, что мне отпущены, но тусклым голосом вынужден признать, что сражение это я еще не проиграл, но проигрываю, шансов мало.

Я стою на Пушкинской площади и вижу-слышу, как «завивается злая стихия жестокости», и если мы не прекратим съемку прямо сейчас, эта лютая стихия, в которой кроме жестокости еще и ненависть, закружит и меня.

Люди, у которых мне приходится брать интервью, большинство из них, очень похожи на меня тех лет, когда я пребывал под гнетом пубертата. То есть я боялся мира, а защитной реакцией, как водится, выбрал тявканье моськи, пакостил, гадил, хамил, геростратовы славы не боялся, изображал из себя всадника Армагеддона.

Понять, отчего люди так массово радуются чужой беде, почему общение с ними оставляет ощущение ущербности бытия, я не в состоянии.

Я снимал свою авторскую программу и отчетливо понимал: люди злятся, потому что тонут в проблемах и не знают, кому за них предъявить счет.

Что этим людям Гекуба, что этим людям кромешный ураган «Сэнди»? Повод позлорадствовать, возможность придать своим чепуховым фрустрациям исполинский масштаб.

«Так им и надо» – хихикали, шипели мне в микрофон одномерные людишки, при слове «Америка» как с цепи срывающиеся, ассоциативно полагающие чудищем, только и достойным, что страшного конца. Им противна самая мысль о том, что нужно сострадать, сочувствовать, эти смешные и страшные для них слова – из дурацких книг, из чужого словаря, из другого мира. Для этих людей «американский» и «русский, советский, расейский» – антонимы, меж собой симметрию не предполагающие. «Им нет числа, у них другое небо». Под этим небом шипят во все стороны манкурты, которым нет дела до чужой боли, эта категория для них не существует.

У нас свое небо, нам больно, когда другим больно, и нас больше.

 

Шелковое сердце

Девушка громко говорила по телефону, сообщая про кого-то кому-то, что «он тусклый ваще», увидела меня, я на площади у метро…

Девушка сама вызвалась сказать пару слов, я протянул микрофон, пожалуйста. И она уверенно начала нести околесицу, что вот, мол, на такие тонкие движения души надо класть все силы, а сил нет, нам бы кто посострадал.

Вообще-то, я текст почистил, там не было ничего печатного. А про американцев, которые мрази и заслуженно живут в поле всеобщей интенсивной ненависти, она прошипела, что ураган «Сэнди» – это не просто так, это за то, что они мрази, стихия им за то, что они антикультурные, они – зло.

Я не позволял себе быть такой бесчувственной свиньей, даже когда все делал назло всему миру – в возрасте максимального подросткового смятения. Очевидно же, что когда человек хамит – это крик о помощи, отрицание солнца есть боязнь тьмы, социопатом прикинуться проще, так легче добиться славы, пусть мерзейшей. Но проблема в том, что весь мой вчерашний день, а снимал я в четырех местах, я слышал похожие речи – и нам, мне и вам, не удастся свести все к вербальному проступку бессердечной фифы.

Прав был хороший писатель: «Время ведет себя, как тупая игла на заезженной пластинке, – срывается на повтор». Вот так же, раз в дождь, раз под позлащенным лучами ультрамариновым небом я снимал авторские программы после землетрясения в Гаити и японской беды, и тогда тоже попадались люди, говорившие, что им нет дела до чужих, что сейчас век прагматики, каждый за себя. Но их было тогда в разы меньше, и были они менее ожесточенными.

Рассматривать попавших в беду и переживающих несносную боль людей, не говоря про погибших, как неприятелей, считать глупцами сопереживающих, хихикая недобро, говорить про кармический бумеранг – это… что это такое?!

Мне родители мои внушили, что в тяжелые дни, кивая на эти дни, очень легко превратиться в машину ненависти, злобы, желчи. Ты становишься, не умея совладать с проблемами, буднично злым и считаешь, что прав.

Как девушка и люди эти, существа с шелковыми (из знаменитой песни) сердцами, которым легче дышится оттого, что кто-то перестал дышать вовсе, задохнулся от боли.

Есть подозрение, что они сами скоро узнают, что такое кармический бумеранг. Чего я им не желаю, но по телевизору я их не покажу, там без них избыток восковых людей с шелковыми сердцами.

 

Убить мистера пустое место

Я являюсь адептом жесточайшего наказания для ублюдков.

Я за смертную казнь для выродков, сказал я на съемках, и женщина с перманентом из Комитета по правам человека обозвала меня варваром и обвинила в подстрекательстве к смуте. Она была похожа на тех, кто любит занимать на диване позицию «русский мыслитель»; я знаю таких мыслителей, их много, они знают все про все, но тут речь шла про бессмысленное и нещадное убийство пяти человек, и я ей мыслей ее не спустил, был груб, напрямую спросив ее, считает ли она массовые убийства нормальной формой существования белковых тел.

Полагаю, и вы слишком заняты, чтобы побеспокоиться о такой глупости, как страх перед осатаневшими ублюдками.

Кругом чернеет от горя, а гуманисты бравируют своей просветленностью, они не помогают рассеять мглу, наоборот, они усугубляют мерзкое чувство беззащитности людей, каковое чувство неприемлемо в любой другой местности.

«Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть». Виноградов не Есенин, и я уверен, ему нужно помочь покинуть эту Землю, предварительно попытав, чтоб он молил об исходе. Я верю в силу показательной экзекуции, я верю в «око за око», как верю в память сердца и в печальную память рассудка.

Под свой акт ненависти к людишкам урод подвел теоретическую базу: люди ничтожны, планета перенаселена, надо действовать, будущность в опасности.

Мистер Пустое место прав: будущность в опасности. Но совсем по другой причине. По той, что рождаются пустышки с сердцем из говна и мозгами набекрень, и их нельзя казнить – негуманно; надо ходить на ток-шоу и анализировать их поведение, их мотивы, демонизируем пустельгу. Вместо того, чтобы, уважая память убиенных, четвертовать.

 

Мать-героиня. Убийца

В личном общении она окатила меня ледяным молчанием, то есть не было никакого личного общения.

В Луганской области есть город Краснодон, там женщина, про которую мне ее подруга сказала, что она «домовитая» и «милая», забила до смерти двух дочерей, дочери были приемные. Год, целый год об этом ужасе никто ничего не знал, но «милашка», догадываясь, что рано или поздно детишек хватятся, затеяла комбинацию, заручившись поддержкой благоверного.

Из другого населенного пункта, из поселка Семейкино пропало трехлетнее глазастое чудо. Пропала она в двух шагах от родительского дома, где папа занимался хозяйством, а мама – годовалой сестричкой. Обнаружился очевидец, шестилетний пострел, он играл с девочкой в тот момент, когда, откуда ни возьмись, рядом остановился мотоцикл. Из мотоцикла вылезла тетенька, сначала пыталась усадить в него (мотоцикл был с коляской, там еще, кроме дяди, сидела девочка) пацана, пацан не дался, тогда тетя схватила девочку.

Усыновили троих детей, им даровали пятикомнатные апартаменты. Но ни туда, ни на «дачу» семейка никого не звала, живя день за днем неизменно замкнуто. Я видел по телевизору, как опрашивали соседей – и в городе, и в деревне – насчет того, какие они, звери, были в обычной жизни. Никакие – был почти неизменный ответ; точное слово – никакие. Как ваши, как мои, пробегут, не поздороваются, дверь захлопнут – и вся недолга. И что они за дверью страшное творят, откуда узнать.

Тем временем двух девочек убили, а это никак не согласовывалось со статистикой. А надо вам знать, что время от времени и регулярно многодетные семьи проведывают специальные социальные комиссии, сколь регулярные, столь и привередливые. Вот чтобы у этой комиссии мнение о геройской семье не поменялось, решено было умыкнуть хотя б и одного ребятеночка.

Впечатлительная Кристина, напуганная до ужаса, рассказала, что «…они сразу стали называть меня по-другому». Чтоб привыкла к имени. По имени, да, девочки глазастой, которой уже не было в живых. Кстати, про глаза. Кристину заставляли к визиту комиссии, от которой, черт бы ее драл, зависят льготы и сладкие преференции, выучить песню про детства чистые глазенки, даже интонацию ставили.

Первого ребенка мать забила зимой прошлого года. Тело упаковали в сумку, вывезли на дачу и сожгли. Вторую – забила в ноябре, девочка умерла тут же, не приходя в сознание, ее тоже вывезли на дачу, но сжигать не стали, закопали. Важно, наверное, знать, что сжигать и закапывать помогала старшая дочь, 22 года, дородная каланча.

На тельце третьего ребенка также были обнаружены следы побоев. Я с каждой такой историей пытаюсь договориться с собой о том, как устроен мир, и каждый раз выясняется, что я ничего об этой гребаной планете не знаю. Надо признать, что я сильно ошибался насчет людей, а последние двести лет не ошибаюсь вовсе. Ровно с того момента, как покончил с пубертатом, стало, с хаосом, внутри себя.

По местному ТВ выступал какой-то деятель, отвечал на вопрос, как можно было так обманываться насчет семейки. Он: «Помилуйте, как тут заподозришь?! Смотрелись они идиллически, создали ансамбль, который выступал на всех городских праздниках, они настолько изобретательны были, что наладили самиздат книжек-сказок, всегда держались вместе. Кто ж мог предположить, что идиллия эта окажется в кавычках и с душком трупным?»

Троица поймана, активно валит все друг на друга, дочь говорит, что мать – плоть от плоти Сатаны и наверняка у нее даже кровь холодная, а по ночам из ноздрей лезут змеи, и она, дочь, боялась маму сатанинскую, поэтому подчинялась.

Сама Сатана, даже и припертая к стенке, в содеянном не признается. На голубом глазу клянется, что убитые дочери были похищены, она – внимание! – не совладала с собой и в отместку похитила Кристину. Пришлось.

Между тем, перепуганные муж и дочь живописно, не скупясь на смачные детали, все излагают и излагают. Говорят, что бес попутал.

«Бес» стоял рядом и ухмылялся.

 

Благородный барыга

Такие истории не способствуют бесперебойной работе механизма защиты человеческой психики.

Детский тренер из города Кемерово, который брался тренировать самых занозистых малявок и которого занозистая мелюзга боготворила, торговал героином, чтобы купить героин.

Тренер не хотел, чтобы дети пили пиво, отрывали мухам крылья и нюхали клей, и за это получил два года в колонии строгого режима. Тренер пытался объяснить суду, что к чему, но он бы добился большего, споря с розой ветров и апеллируя к ущербной луне.

Футбольная секция, которую лиходей курировал, нищенствовала, и он окунулся в дерьмо от и из-за отчаяния, наш кемеровский Деточкин. В это пекло он прыгнул, когда осознал, что школа в городе Топки дышит на ладан, без шансов выжить, школа сначала была окутана сумерками, а после погрузилась во мрак, и осужденный говорит, что не мог больше распад и грустных детишек наблюдать. Вот так он мутировал в барыгу, а теперь скинут в адский чан.

Сейчас про гражданина М., который ездил сбывать героиновое дерьмо в Кемерово, говорят, что еще какой-то год назад он производил впечатление человека, преисполненного благодати, но этот самый треклятый год назад над школой уже не тучи сгустились, а дамоклов меч навис.

Когда его поймали в Ленинском районе, никакой экстатичной реакции не было, он произнес только: «я знал». Когда узнали всю историю, впали в оцепенение, а высокий чин по телефону мне так и сказал про тренера: «Бедолага». Чин работает в ЗападноСибирской транспортной прокуратуре, всякого насмотрелся, но сейчас исполнен растерянности и негодует, и жалеет, «это как посмотреть».

Тренер свою вину признал полностью, попросил передать ребятам извинения, особенно жалеет он о том, что не сможет сдержать слово: обещал мальцам поездку на море, чтобы сочетать полезное с приятным, игру с терапией.

Это обычный русский трудоголик, не верящий политикам, обожающий детей, нищенствующий. Это история не про чванливого эгоиста, не про подонка, который не знает, что такое репутационные потери, не о парне из другого измерения и не об ангеле, конечно, на слезах одних счастье других не построить, но мы все думаем, что мы славные, добрые люди, и уж у нас-то получится смешать краски, чтоб получилась мажорная картина.

Не получится.

 

Марк Бабаян под прикрытием бога

Прежде казалось, что мои ресурсы молодецкой удали неисчерпаемы, но если сейчас просканировать мою буйну голову и грудную клетку, можно констатировать, что голова гудит, а клетка чахнет, не хочется клетке дышать.

Воздух отравлен плохими новостями, плохими разговорами, плохими мыслями, состояние по степени невозможности самое невозможное.

Взалкал я простых и красивых человеческих эмоций и отправился на крестины.

Это по-прежнему величественное, как сход горной лавины, и красивое, как озеро в вешнем обрамлении малахитовой зелени, действо.

Крещение истребляет скверну и заручается покровом небес, чистит кровь, блокирует Зло, утешает и радует, награждает светом, исходящим изнутри, неисчерпаемыми ресурсами удали жизнелюбивой.

Этот обряд не хочется портить пересказом.

Маленького, но уже бравого МАРКА РОМАНОВИЧА БАБАЯНА возвели в небесные рыцари и водрузили на котурны, откуда на вас смотрит востроглазый умный пацаненок со Вселенной. Все спускаются в ад, а Марк Бабаян стремится ввысь.

Его красивых родителей зовут РОМАН И МАРИНА, у него есть старший брат АРТЕМ, и родители беспокоятся о красоте их душ и о защищенности.

Я об этом и сказал за столом. Слова были следующие, и они важны настолько, что я решил повторить их для вас: нам внушают, что времена сатанинские, что мы и по отношению к себе должны питать только недобрые, противные чувства; время взбесилось, излучает скорбь, причиняя нам физический и моральный ущерб, и нам остается ДЕРЖАТЬСЯ РОДНЫХ И БЛИЗКИХ, любить, желательно взаимно. Семья, друзья, сочетание трепетности и адреналина. Уж старшие (папы – Владимиры, мамы – Людмила и Галина) про это все знают, они мощные, бабушки и дедушки новокрещенного.

Я рассказываю вам, молодым, об этом воскресном вечере без вычурной эстетики, чтоб донести: идея, что счастье возможно, жизнеспособна. Сам видел.

Зовут Марком Романовичем Бабаяном. Счастье глазастое и вихрастое.

 

Докторшу не жалко?

В выходные мне удалось посмотреть дурацкий фильм, который все нахваливали, а он оказался дюжинной нудью. Но одна реплика позабавила (и на том спасибо).

Персонаж характеризует нервную даму, набрасывающуюся на всех: «Она не маньячка, у нее патологически низкая самооценка, навязчивые идеи и склонность к галлюцинированию».

В городе Вознесенске Николаевской области (Украина) женщина, находясь в умопомрачительном расстройстве из-за скончавшейся семь лет назад по халатности врачей дочери, не дождавшись справедливого суда, сама наказала эскулапов.

Здесь неизбежны разговоры о моральном ригоризме, повышенном уровне ответственности даже тогда, когда ты, как Бэтмэн, воплощаешь, как тебе кажется, справедливость, карая Зло.

Но я видел эту женщину, она не агрессор, не палач с мессианскими замашками, действовавшая «под влиянием» и «под воздействием», это убитая горем мать, пренебрегшая собственной жизнью из-за разрывающей ее душу и сердце дикой боли. Зовут уставшую, но с виду ни разу не напуганную женщину Антонина Корецкая. Несмотря на очевидную к ней симпатию всей Украины, ее посадили на 2 года и 5 месяцев.

В день, когда не стало ее дочери, Антонина произнесла при очевидцах фразу, что жизнь посвятит тому, чтобы отомстить.

Отомстила она июльским утром, жертву зовут Оксана Левченко, она была врачом-терапевтом местной больницы, говорят, отменным. Ее настигли недалеко от дома и плеснули в лицо серной кислотой. Дальше мир померк, она ничегошеньки не помнит, нет, помнит, что бросилась бежать, хотя как эскулап знала, что кислоту нужно смывать.

Набежавших людей она не помнит. Люди не остались безучастны, скрутили Антонину и вызвали скорую.

Антонине 54-ый, у нее заплаканные глаза.

А у доктора Левченко остался один. Пока. Сразу после оказания первой помощи ее отправили в Одессу – спасти второй. Нужны несколько операций, помочь некому, у нее мама старая и дочь десяти лет. Коллеги тщатся, помогают, потому что помощи ждать ей, в общем, неоткуда: на ней старенькая мама и маленькая, десять годков, дочка.

В больнице считают, что Оксана Левченко не заслужила такой участи, она выходила целую дивизию людей, а Корецкая неправа, потому что ее дочь, Юлю, привезли в агонии, там не было шансов, и миллион комиссий, с тех пор, не дающих житья райбольнице, в этом удостоверились, но Корецкая не унимается и жалуется во все инстанции на персонал, которому «наплевать на людей».

Корецкая каждый день своей теперь уже бескрылой жизни рассказывает эту печальную историю: дочь училась в Киевской Академии МВД, второй курс, простудилась, выпила таблетки и забыла, а состояние, однако, все ухудшалось. Мама настояла, чтобы дочь приехала домой.

Температура страшная, но приехавшая по вызову врач сказала, что это пневмония, да в эмбрионе, тьфу – для современной медицины.

После визита Юля стала задыхаться, и мама отвезла ее в больницу, а в больнице, знамо, нет свободных мест. Их нет никогда, и девочка до утра пролежала в коридоре, а когда утром надо было сделать рентген, ходить она уже не могла.

Снимок подтвердил худшие опасения, и Корецкая обратилась к доктору Левченко, та даже смотреть снимок не стала, говорит, пятница уже, приходите после выходных.

В субботу девочке поплохело так, что она едва дышала, мама умоляла хотя бы отправить дочь в Николаевскую городскую, но Левченко снова просила не паниковать. Когда до больницы добрались, услышали, мол, где ж вы раньше-то были. Ночью Юлечка умерла.

Конечно, поднялся шум. Конечно, умозаключили, что имел место трагический врачебный ляп. Конечно, возбудили дело, которое велось-велось, а после рассыпалось. Антонина внушила себе, что это корпоративная солидарность, и решила наказать Левченко сама.

Антонина весь день третьего июля, когда дочери должно было исполниться 26, провела на кладбище, где и «подписала приговор». Если, решила, я больше никогда не увижу свою, то пусть и она своих детей не узрит больше никогда. Никогда.

…Сдалась сама. На первом же допросе сказала, что если б Левченко хотя бы извинилась, может, она и не решилась бы на такое. Но та даже не подпускала к себе. Тварь (так обзывает доктора А.).

А. приговорили к 2,5 годам и крупному штрафу. На могильном камне написано: «Ты наша короткая радость и вечная скорбь».

…Женщина в аэропорту Борисполя сказала мне, что докторшу ей не жалко, любая мать на стороне Антонины.

 

Карточный домик

Умирает семья близкого, мы вместе с пионерских времен, когда все на свете было понятно, по крайней мере, мы знали, что делать нехорошее нехорошо, и оба хотели стать героями.

Три дочери, дом – переполненная чаша, агентство недвижимости, горные лыжи. Благоверная красоты редкой и редкой домовитости. Не сошлись сами знаете чем, и от этого факта перехватывает горло. Я был свидетелем на их свадьбе, а теперь они чужие друг другу, ко всему, разговаривают друг с другом через дочерей. Для которых крики и хлопанье дверями, которые повторяются каждый вечер за редким исключением, невозможное испытание. Все жестокие, горячие слова уже сказаны, осталось одно – «развод», оно у обоих на уме, вот-вот перекочует на язык, с которого покуда слетают односложные «пошел» – «пошла».

И, вижу, пить он стал, попивать, сделает глоток – и ждет, когда жаркой розой глоток развернется внутри, и он начнет говорить едва слышные слова про невозможные боль, усталость, пустоту. Старый сюжет: пожили, что-то заело, разбежались; это, конечно, далеко не полная и не совсем в силу своей неполноты добросовестная схема-анамнез, но я намеренно утрирую. Как быстро все стали проходить путь от объятий и клятв до скандалов, которые есть случайный и далеко не полный психический разряд вечно кипящего раздражения. «Провалившиеся в себя», занятые только собой, как они дальше-то? Среди кого будут искать своих вторых половинок, если и те, как они, сбежавшие?! Среди отребья, потому что у хороших, пускай не без сложностей, все хорошо. А кто ж хочет связываться с отребьем? Лучше вон ту, замужнюю, или того, женатого; и будут рушить чужие семьи, не умея совладать с собственными обидой и злостью, и с непостижимым хладнокровием, а бывает, что и с радостью наблюдая, как и другие ячейки свихнувшегося общества рассыпаются, как карточные домики.

Есть все, «только нет любви» – с таким рефреном разъезжала по стране моя подружка Натали и пела про ветер с моря, и когда доходило до строчки про отсутствие любви, полные залы вздыхали и кивали.

Относиться к любви не как к влюбленности, а как к работе в том числе, это не про нас, порхание и ветрогонство неотделимы от нашей ментальности, и на ваш вопрос, кто я такой, чтоб судить, докладываю без позы: я из тех скучных людей, что терпят и работают. Что при моем дурацком характере невероятно, я был таким эгоистичным придурком, что был обречен на то, чтобы впасть в разложение. Я уходил, становилось хуже, там – не свобода, а пропасть отверстая, я знаю, я висел над ней, и дети вытащили меня оттуда, куда так стремитесь вы с женой, сказал я товарищу, товарищ промолчал.

 

Only Love

Когда мой старший сын прочитал «Карточный домик», он сказал, что в целом разделяет мой пафос, но он против безысходности, которой отзывает, отдает заметка, против апокалиптического возмущения, которым пронизаны мои психологические этюды.

Это он еще, как и вы, не знает итогов соцопроса, проведенного факультетом социологии МГУ. Это ужас, да не тихий, с переизбытком кладбищенского морока, даже с поправкой на условность всякого опроса. Не надо быть поджигателем людских сердец, чтобы после таких цифр не впасть в овощное оцепенение. Это редкой омерзительности статистика.

Только 42 процента пар, ведущих совместное хозяйство, обходятся в семейной жизни без насилия, 28 процентов партнеров применяют друг к другу физическое воздействие регулярно, тридцать процентов – редко, но метко.

Как мне рассматривать эти цифры, если не как воплощение самой дикой дикости, какая только может быть?! В глазах людей с толстой кожей и пуленепробиваемыми защитными механизмами – это цифры, не более, но и вы, и тем более я, классический алармист, знаем, что эти цифры воплощаются у нас в подъезде, на лестничных площадках, хорошо, если не на кухне.

Закомплексованные парни, похожие на издерганных декадентов, мутузят домашних, иногда встречают сопротивление, дети растут в аду, где мамы и папы тратят титанические усилия на то, чтобы ударить побольнее того, кому раньше клялись в любви.

Душно, и мой старший, выросший в идиллии, все чаще спрашивает, почему. Я не очень толково объясняю, но утешаю себя тем, что показываю, пардон за штамп, личным примером, как может и должно быть в семье, где насилие немыслимо, оnly, черт бы меня подрал, lоvе.

 

Смерть Максима Кузьмина и всеобщее фарисейство

Смерть Максима Кузьмина в США стала новостью № 1 прошлой недели. И это неудивительно.

Чуть раньше Максима в России, в Мытищах, в аквапарке утонул мальчик. Несчастный случай. К сожалению, не первый несчастный случай с детьми в аквапарках. Но – тишина. Молчит Астахов. Молчит Госдума. Хуже того, даже после трагедии в аквапарке продолжала плескаться публика.

То есть ребенок погиб, а мытищинский аквапарк продолжил работу, и если, скажем, моральный ригорист номер раз Клинт Иствуд взялся бы об этом снять кино, это кино было бы безвоздушное, черно-белое (где черноты было бы больше), размеренное, с тихим, без визгов, нарративом. У Иствуда всегда получается кино, если он говорит о болезни, такое, из которого ты узнаешь то, о чем давно догадывался: нас уже не вылечить.

Все кругом ничтожно до обидного, все похоже на мерзкий сон.

Случилась страшная, страшнее нет, трагедия – ребенок умер! Но, пока искали причину, кругом все веселились, ныряли, носились туда-сюда. Не прерывать же карнавал, мы ж так любим карнавалы! К тому ж деньги уплочены и не мы ж виноваты, что ребятенок утоп. Не надо ничего останавливать!

Я все ждал, когда кто-нибудь что-то скажет на эту тему, проорет, что тоже видел эту бегущую строку про продолжающий работать веселый парк и тоже прибит, потерян, унижен… Но кругом тишина. Обволакивающая. Она душит сердце жаром стыда за себя и за других. И даже за тех, которые выходят на трибуну Государственной думы и призывают почтить память умершего в Америке нашего мальчика…

Фарисейство, какое кругом фарисейство! Мы долгое время выбирали между отстраненностью и равнодушием, на выходе получили бал монстров, накачанных веселящим газом, которым и конец света – тематический дискач.

Пока гибель КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА, тем более РЕБЕНКА, не станет в моей стране не просто поводом остановить работу аквапарка, но и поводом для национального траура, пока мы хотя бы из вежливости не будем прекращать во время чужой беды карнавалы (я уж не говорю об искреннем участии или сострадании), я не вижу, с чего вдруг нам станет здесь легче дышать.

 

Неправильно постаревшие

Мне случилось слетать в Самару, провести шквально успешный концерт и во время знатного выпивона после узнать, что в городе закрыли магазин для пожилых людей.

Притворно дерзкие люди говорят, что они не боятся старости, и, когда они так говорят, я им не верю и в ответ, лишенный сопутствующей моей веселой профессии зацикленности на себе, говорю, что лично я очень боюсь. Самая мысль о ней воспламеняет мое воображение, и поэзия тут ни при чем. Это сейчас мы, безоговорочно отменившие рай земной по Марксу, хорохоримся, не зная, не желая знать, что грядут проблемы, потому что – видел – старость может быть чудовищной, просто невыносимой, вплоть до молений об эвтаназии.

Магазин в процветающей Самаре, если отталкиваться от грешной реальности, был назначен для беспомощных людей, к которым немощь и боль нагрянули разом и, само собой, нечаянно. Там были, к примеру, приборы для надевания ботинок, застегивания пуговиц, устройство для вытирания попы… там было много всего, о чем средь бела дня вы, довольные собой, даже думать не захотите.

А потом мне показали, как мне казалось попервоначалу, непритворно вежливого мачо лет 35-ти, подчеркиваю, производившего впечатление парня, лишенного сопутствующей статусу высокого административного чинодрала зацикленности на себе, и сказали, что магазин закрыл он. Что-то там с арендной платой.

Он очень доброжелательно мне сказал, что, конечно, он знал, что это за магазин, ему очень жаль, но капитализм есть капитализм, такова грешная реальность, я все боялся, что он ввернет: «…в ней нет места высокой метафизике», – но он заговорил вдруг, что стареть можно по-разному, и спросил, знаю ли, что такое «Возраст счастья». Конечно, я знаю. Это проект основателя «Коммерсанта» Владимира Яковлева про бодрых, о-го-го-старичков, которые умеют делать такое, что и молодым не под силу. Бегают марафон в 85, в 87 залезают на Эверест, богоподобные старички, переплывают моря, поднимают тяжести. Вот как надо стареть, сказал мачо, и я понял, что магазин закрыт навсегда.

 

Сколько денег нужно для счастья?

Не я ведь первый заметил ослабление сердечного жара у вас, у нас, у всех. Ничего общего, кроме того, что мы все разнесчастны, ничего, что бы нас уравнивало и объединяло, как раньше уравнивал и объединял, например, последний кадр «Белорусского вокзала», – нет такого ничего.

Мы теперь тех, кто нам нужен – скорее всего по делу, – найти не можем без помощи спутниковой навигации. Люди не просто толстокожие, они пустые, сунут руку в огонь и ничего не почувствуют, даже на боль нет времени, только на нытье, шипение, скулеж, ламентации, на то, чтоб петь Лазаря замогильным голосом.

Про нас, нынешних, романы не напишут, даже про триста лет одиночества, наш жанр – отходная, наш воздух пропитан боязнью всего плохого, включая летальное, нам холодно и темно.

Вот в такое настроение, когда и на меня накатил минорный стих, я отправился на улицу, чтоб спросить у людей, по преимуществу похожих на жертв войны, сколько денег для счастья им надо. Опасный, как вы понимаете, вопрос. Он тут же порождает желание покрутить пальцем у виска, бо их, денег, нужно много и еще больше.

Вот так мне и отвечали, чертыхаясь и только что не норовя помять мое и без того… личико, говорили, что деньги – бог времени, ерничали без конца.

Но и нашелся же – как всегда бывает – один!

Привожу полный – для вас законспектировал – ответ Александра Куленкампа, кандидата сельскохозяйственных наук, преподавателя курса «Ландшафтный дизайн» в МГУ. Сказать, что я хожу и улыбаюсь по милости господина Куленкампа третий день, будет недостаточно. Он не инопланетянин, но в отличие от нас помнит, что у счастья нет биржевого курса. Читайте. «Мне моей зарплаты вполне хватает. В свои 82 года я работаю на пяти работах, получаю по 5–6 тысяч, набегает приличная сумма, мне хватает. Я очень счастлив!» Вы будете, конечно, смеяться, но я чуть не… дал слабину.

 

Посадку разрешить

Я участвовал на федеральном канале в мощном обсуждении на тему снижения возрастной планки уголовной ответственности, и когда я говорю «мощное обсуждение», я имею в виду – «сверхэмоциональное».

Это непередаваемые ощущения, должен вам сказать, когда молодой, тридцати еще нет, депутат, еще, это главное, не обзаведшийся семьей, кричит, что сажать надо с двенадцати лет и каждый такой процесс беспременно делать громким, с моралите и указующими перстами на камеру. Выпалив все это, депутат долго держал пучеглазую паузу, пока паузу – для начала робко – не прервал я.

Совершенно ведь очевидно, что ни неясными заклинаниями, ни тем более посадками в пубертатном возрасте проблему не решить, более того, все мои знакомые, пардон за масло масляное, знакомые с пенитенциарной системой, уверены, что мы сами вырастим безголовых, а то и башковитых бандюганов. Можно ли давать нехорошим людям повод для того, чтобы нехороших людей стало больше, с другой стороны, лично мне неведомый депутат Поневежский, может, и впрямь обеспокоен геометрически прогрессирующим ростом разнузданной детской жестокости: не будем же мы, право слово, подозревать человека в игре на публику только по той причине, что он депутат? Такие преступления, что совершают дети, и описать невозможно, и рационально объяснить, это какая-то тотальная ненависть ко всему сущему. Наши дети, нами же брошенные, попадают в силки всеобщего наплевательства, а затем подвергаются безжалостной деконструкции, после чего подвергают ей друг дружку, а потом принимаются за нас.

Но ведь ясно, как белый день: бороться с детьми-монстрами совсем иное, нежели бороться с монстрами взрослыми. Этим уже точно нет никакого дела до наших, да и собственных экзистенциальных затруднений, это люди малочувствительные, если, конечно, не брать в расчет слезную реакцию на забубенное радио «Шансон» с хитами про разбитое сердце шпаны одинокой. Не будем вдаваться в подробности, но факт остается фактом: тюрьма – это «университет наоборот», курсы повышения криминальной квалификации. Вы расстроитесь, но процент рецидива среди уже однажды сидевших очень высокий – без малого 50 %. Томимые бездельем, скукой, изведенные пустой жизнью, другой не научили, не показали, они идут, лениво совершая благоглупости, потом отчаянные глупости, за каковыми следует беда.

В возрасте, о котором ожесточенные толки, у человечков еще не сформирована этическая позиция, ведь такого папы, как я, нет ни у кого, это мои начинают день с апостольского «радуйся!», да еще дети Германа Стерлигова, но те, боюсь, – боясь, из-под палки.

С нормальными-то детьми хлопот выше головы, а уж с рецидивистами, адаптацией коих к нормальной жизни никто заниматься не хочет… С фанатами легкой наживы и компьютерных стрелялок, красивой жизни, не обеспеченной усилиями, тяжело везде, даже в вылизанной Германии. Там в чести дважды канцелярское понятие «социализировать», которое вовсе даже не суконное, если тебе небезразличны оступившиеся дети. Если вы хотя бы раз пробьете скорлупу своего ареала и, как я время от времени, высунетесь в окрестные дворы, вы увидите страшное. ЭТИХ социализировать будет трудно, да и кто возьмется, между тем они, эти самые ЭТИ, – НАШИ.

В студии звучали слова «система реабилитации», эту систему нужно выстроить, да на большой палец, с учетом всех особенностей подростковой психики. При слове «карать» все оживлялись.

Но с момента, когда я вошел в студию и когда спустя четыре горячих часа выходил, никто не произнес слово «любить».

Слово хорошее, только уже не из нашей жизни.

 

Эстонские ромашки

Комедия и драма сталкиваются в сюрреальных высотах, кругом, по выходе из подъезда, буффонада и бурлеск, хочется катарсиса, но это слишком высоко для нас, убогих (ну хорошо, не обижайтесь – для меня).

В силу особенностей психоэмоционального устройства мне хотя бы раз на дню требуется доказательство, что мы еще не спятили, что наши внутренние трещины не умертвили в нас человеческого, не превратили, по Цветаевой, нас в «читателей газет», лишенных стыда, доброжелательности, благоразумия. Вечно балансирующие на грани морального дефолта, мы отвыкли от историй, одну из которых я сейчас расскажу, и сами себе втемяшили, что таких историй не бывает. Но кто не верит, тем паче истерически, в такие истории, тот способен лишь отражать свет, но не излучать его, круглосуточно визжа о «тотальном распаде духовного вещества».

Башкуров Абдулла Азизбаевич погиб 5 мая 1944 года, и родные не знали, где и когда. На все запросы приходили ответы «не числится», «не значится», «не найден», ответы из архива Министерства обороны Советского Союза, а затем и РФ были типовыми, скуловоротными. Но затем грянула эра интернета, и откуда-то появились эстонские поисковики, совсем молодые ребята, которые прислали отсканированные страницы из книги невосполнимых потерь Красной Армии.

Тут надо вклеить, что в семье Башкуровых, как в очень многих российских семьях, репутация прибалтийцев была такая: они нас ненавидят, презирают, считают оккупантами. Хуже некуда репутация. И вдруг какие-то ребята пишут без конца, спрашивают, уточняют. Находят.

Сначала присылают снимок, сделанный из космоса, затем фото, сделанное на камеру.

Потом эти же ребята прислали подробное описание боя за высоту, которую советские солдаты удерживали безо всякой помощи несколько недель. Это было в 20 км от Нарвы, и читать без слез о том, как в пекле умирал родной человек, было невозможно. И эстонские ребята тоже плакали. Потом случилось так, что младшая Башкурова, Алсу, получила приглашение по работе в Эстонию, на что первой реакцией в семье было: ну его, они ж там нас ненавидят, ведь не поисковики же нас приглашают, а кто его знает, кто именно.

Но Алсу неукротимо любопытна, и она поехала в командировку. И по приезду очень робко спросила, как бы отыскать могилу около поселка Синимяэ. Все, все – и мужчины, и женщины – наперебой и максимально доброжелательно стали ей объяснять, что да как. Сообща выясняли самый удобный маршрут, ее вызвались сопровождать доблестные парни, а по дороге им встретился местный дорожный полицейский, казавшийся сверхсуровым, а на поверку оказавшийся теплейшим малым, с которым завязался разговор, и выяснилось, что его дедушка захоронен там же. Он тоже вызвался сопроводить, они купили ромашки, а уже потом, после всего, он сказал, что она большой молодец, что приехала к деду, человек без памяти – ноль, зеро, сказал, что эстонцы ухаживают даже за немецкими могилами: «Это – признак культуры».

Алсу Разакова не верила своим глазам: могила, названная как будто в укор сегодняшним временам всеобщей противофазы «братской» и мемориал, были ухожены, как дом родной у домовитого хозяина; я там был, я свидетельствую. Ведь до этого момента она своими глазами, как и я своими, читала и на каждом шагу слышала слово «оккупанты», а тут все завалено цветами и венками.

И вот так, в ослепительный солнечный день, на красивой и ухоженной эстонской земле, стояла красивая татарская женщина над красивой и ухоженной могилой своего многие жизни спустя найденного чужими, но людьми, дедушки и думала о разном. Владели ею три чувства: радость тихая, восхищение и глухая злость, рвавшаяся наружу. Она думала о людишках, придумавших слово «оккупанты», чтоб нас рассорить, и думала о них плохо. Она восхищалась эстонцами: человек, так трепетно относящийся к утратам, всегда достигнет и приобретет больше.

И думала о дедушке, которому повезло с землей, его приютившей; думала с благодарностью.

 

Свет. Конец. Тоннель. И снова свет

В Одессе в разгар майских праздников умер, последние три года прожив в обстоятельствах неизлечимой болезни и нестерпимой боли, хороший парень Дима Ф., и сердце мое опечалено.

Я познакомился с ним на съемках как раз три года тому назад, съемки длились четыре часа, я спрашивал – он отвечал, ответы его были сама политкорректность, потом я узнал, что во время съемок его одолевала такая боль, что он боялся грохнуться в обморок, а про политкорректность я написал вот почему. На какой-то из вопросов, не помню, как этот вопрос был сформулирован, Дима ответил, что из всех чувств самым внятным и самым эффективным он считает чувство боли. Я еще подумал тогда, что надо же, что за гиль, ну кто так говорит, дурацких книг, небось, начитался, но подумал я на лету, потому что интервью было в разгаре, и я стал как раз про книги его спрашивать, мы даже смеялись, поспорив про такую хренологию, как френология (когда он смеялся, боль, как пишут, отступала).

Потом я вернулся в Москву, дописывал книгу, издательство просило «что-нибудь красивое и мистическое», я посмотрел иствудовское «Потустороннее», принес, впечатленный, жертву Бахусу и написал про пресловутый и сакраментальный «свет в конце тоннеля». И, исполненный довольства, тут же статейку тиснул. Он в тот же день отозвался, написал мне, что «свет этот – чушь, ни тоннеля, ни света нет, есть темень и есть боль»; тут и открылось, что он непоправимо болен и когда тихо, когда громко, но чаще громко, угасает.

И все это время ведет дневник, я этот дневник днями читал, и там самые болезнетворные места – те, где Дима рассказывает, как они любили с друзьями приносить жертвы Бахусу (на поверку он был практически непьющий), как мало ценил пикники беспечальные, как не заметил, что весь дом завален лекарствами, у него депрессия, сначала боль была однодневная, после длилась неделю, потом с месяц, теперь вовсе не уходит. Но он жив, хотя зачем, света ведь нет. Боль всегда берет перепадом температур, и через несколько месяцев Дима написал, через декаду, ты начинаешь понимать, что чуда не будет. Потом начинаются истерики, кто-то застревает в них навсегда, один из миллиона понимает, что это, как ныне выражаются, непродуктивно.

Затем в дневнике подробное описание операций, им несть числа, малопонятное описание ощущения пыли на губах и зубах, понятные описания частых снов, ослепительных, о бабушке и маме. И подробные описания срывов, срывов, срывов.

Там же, в дневнике, несколько страниц о том, что утешительно зовется светом в конце тоннеля, а на деле устрашающе именуется гипоксией мозга. Вот, значит, что: он Там был, и там ему было темно. Но он даже тут находит силы для шутки, цитирует фильм «Общество мертвых поэтов»: «Увы, эти мальчики сейчас удобряют нарциссы».

Но при этом, когда доходишь до крайних глав, расслышать интонацию отчаяния не так уж трудно: на одной странице «за что» написано крупно. В тяжелой истории Димы Ф. есть порыв к отрицанию болезни, он боролся, а не просто отрицал. Даже когда всем казалось (как тогда, когда он не поставил после «за что» никаких знаков), что он привык к бритвенно острой боли. Нет же, иначе не отказался бы от хоть ненадолго снимающих боль наркотиков, предпочтя еженощную битву с хворью.

Все наши проблемы рядом с этой эпопеей – карикатурны, и в эти Светлые Дни, когда светлеют лицами даже носители постных масок, когда мы даем себе слово не причинять боль тем, кого любим, когда у всех подъем, когда даже слезы чистые, ввиду восторга перед нам, дуракам многогрешным, дарованной жизнью, которой мы все равно недовольны, – именно в эти дни надо вспомнить и узнать про Диму, неистово любившего жизнь, подумать о нем, всплакнуть, как я.

Дима Ф. собирался жениться, ему было 25 лет.

Без сомнения, Свет есть, не знаю про тоннель, но Свет есть, этот парень сам его нам подарил.

 

Жертва косметолога

У Оксаны Степкиной был фундаментальный план. Как сказано у писателя Набокова, которого Оксана, судя по лицу, а скорее даже, по пустым, как кошелек статиста, глазам, не читала: «Никакого Алексея Евгеньевича не было».

Ее поймали, уличили, потому что убийство она заказывала, как это в последнее время все чаще бывает, оперативнику, тот, чтоб разговорить заказчицу, выспрашивал, что да как, как лучше муженька грохнуть, ОС отвечала, да начхать, хоть сжечь, но чтоб он исчез, чтоб даже останков не нашли, погоста, канавы. Дам столько-то, говорит, а хорошо сделаете работу, укокошите гниду, я вам вторую работу подкину, через полгодика.

Наймит (повторяю, подставной) осторожно спрашивает, за что она в претензии на мужа, ОС отвечает, что он зае… надоел, у нее новая любовь, ни дом, ни что еще делить она не хочет и не будет (у них был совместный бизнес), он «падла». Наймит спрашивает как бы между прочим, а кто вторая жертва, ОС отвечает, что косметолог, тут рядом работает, надо, чтобы «сдохла в мучениях», потому что дрянь, «лицо испортила».

Разумеется, наймит все снимал на скрытую камеру, что дало повод ОС прошипеть на суде, как низко пали люди, шпионят и стучат.

На вопрос судьи, что все-таки послужило причиной такой ненависти к мужу, она сказала, что он ее истязал, на что присутствовавший уцелевший супружник посмотрел на нее с таким выражением, будто все обстояло ровно наоборот. Она вообще не обнаруживала замешательства, говорила спокойно, как безусловную истину, вещи, как собиралась начать новую жизнь, перезагрузиться, так сказать, обнулившись. Про мужа она сказала: «Этот человек способен на все».

Ей дали три года, она улыбнулась и сказала, что выйдет другим человеком.

А про косметолога никто и не вспомнил. Кроме самого косметолога.

Суд был в субботу, в Подмосковье.

 

Охраняемые женевской конвенцией

На предпоследнем судебном заседании Д. Виноградов, расстрелявший коллег в московском офисе юридической конторы, рассвирепел и стал визжать: «Почему я должен здесь находиться?!»

Потом он обратился в запале к девушке, из-за которой и учинил бойню: был в нее влюбленный, а она отвергла, сука такая, трепетного принца, он, принц, огорчился, пришел к выводу, что жизнь – дерьмо, а коллеги, якобы знавшие о любовной коллизии и якобы хихикавшие над ним, – тем более экскременты. Он спросил у девушки, хочет ли она, чтобы его казнили, застал ее этим вопросом-окриком врасплох, она пролепетала: нет, не хочу. Он начал визжать, что изоляция для него испытание, что извиняться он не будет, потому что «слышит, как» его «оскорбляют».

Вот он чувствительный такой. В какой-то момент вдруг стал рассказывать, что ему снятся мокрые желтые листья у чугунных оград, хорошо, стихи Бродского не стал цитировать, но ведь еще не вечер, если сегодня не будет вердикта, еще и элегии дождемся.

В это же примерно время другое животное, белгородский ублюдок Помазун орал на мать убитой им девочки: «Заткни…о!» Судья сделал ему замечание, он послал судью, его выводили из зала он хихикал.

А люди плакали. И ведь никто не врезал мрази, нельзя, Женевская конвенция.

Собственно содержание этих нелюдей тождественно, равно нулю, хотя один почитал себя философом, а второй врет, что Родину защищал в Чечне (где отродясь не был).

Они убивают нас, потом орут на нас, уже мертвых, их становится видимо-невидимо, всем страшно, даже полицейским и людям в мантиях, которые бывают нещадны только сами знаете с кем, а тут невнятно просят ублюдков успокоиться.

Сегодня суд над Виноградовым, я не сумел доехать, но если бы доехал, на вопрос: «Почему я должен здесь находиться?», я бы сказал ему: «Потому что ты мразь, падаль, чмо и сука».

Меня б, наверно, вывели из зала, нельзя так себя вести, некультурно.

 

Тату для Лени

Какой след оставил после себя милый сердцу моему пижон Леня Горожанкин?

Он был моим товарищем, он ушел, и вопрос, который я задал, очень важный для меня, он очень спорный; побудьте со мной, помогите мне на этот вопрос ответить.

Формально говоря, его след есть на сотнях тел. Он выжигал на них необыкновенные тату, даже на задах. Из всего его окружения я был самым скучным пареньком, потому что я даже футбол люблю, а тех, с кем он шумно проводил время, я обзывал готами, не очень понимая, что это такое, но полагая, что только гот способен делать тату на лбу. Татуировки он патетично называл «стиль нового бурлеска».

Я никогда не видел здесь, в России, такого количества плачущих людей, как на его похоронах. Лежал он почему-то в грязной, захватанной рубахе и мятом пиджаке. Там меня обступали люди, очень похожие на него безумными глазами; такие глаза бывают у людей, сжигающих себя рефлексией и перманентной скорбью по собственной пестрой жизни. В девяностые он был клубным жителем, как говорится, сладострастно разлагался в декадентском угаре, попутно украшая татуировками пол-Москвы. Он всегда производил впечатление человека в состоянии перманентного аффекта. Ездил он на BМW, никаких других марок он не признавал. О нем писали «ОМ» и «Птюч», была даже такая строчка: «От его расхристанности цепенеешь»… В середине разговора «расхристанный», впрочем, мог оцепенеть, покрыться испариной, долго мусолить пачку сигарет; был горазд на безотчетное излитие злобы, мог жить вне общественной жизни – это когда его «замыкало», и он считал, что жить такой жизнью, соприкасаясь с социумом, негигиенично.

Однажды я даже вел концерт, посвященный презентации социального ролика, посвященного безопасному интиму, в котором он сыграл роль парня, которого, в свою очередь, прошибает пот, когда он узнает, что его зазноба не против сношания без контрацептива; он ярится и читает ей огневую нотацию. У него перестал гореть глаз, а когда глаза горели, это длилось недолго и объяснялось просто: значит, укололся. Парнем в этом смысле он был невзыскательным: колол в себя все. Он это делал потому (так он мне объяснял), что мог жить только в измененной реальности и в расширенном сознании. Я сказал ему, когда мы впервые поссорились, что он идиот, вконец потерявший соображение, на что он ответил, что не может жить так, как живу я, – «без экспериментов». Пока я собирался сказать ему, что эксперименты бывают разные, он представил мне Лесю, герлфренд, добавив: «героинщица». Надо уточнить, ГОРДО добавив.

Наш общий знакомый рассказывал, что однажды, когда Лесе стало совсем дурно, Леня Горожанкин, пока ее укладывали на носилки и обматывали проводами, бегал вокруг, щелкал фотоаппаратом и весело приговаривал: «Выкарабкается!»

Мы стали реже видеться, а когда увиделись в последний раз, он таращился на меня, облизывался, тер лицо и хихикал. Спрашивать, как дела, было лишне. Он начал сниматься на ТВ, которое тогда только училось быть дерзким (чтоб потом стать хамским). В одной программе он без обиняков заявил, что ненавидит безопасный секс, и его, выражаясь высоким слогом, попросили выйти вон.

Есть такие люди (иногда мне кажется, что я сам такой), которые ПРОТИВЯТСЯ успеху, не то чтобы не любят, тут другое, имманентное что-то, такие люди, как выражались в старину, БЕГУТ успеха, как будто оживший персонаж из стиха про «ищущего бури». Он мог тыщу раз устроиться на синекуру и чувствовать себя, как гуру, он мог жениться хоть на дочери посла, хоть на дочери королька недвижимости, они же обожали его, но сама идея такого счастья, его перспектива пугали его.

Не помню точно, когда он связался с бандитами и попал к ним на крючок безвозвратно; была даже какая-то история с квартирой, которую бравые пацаны, ввиду наличия кулаков тогда все время правые, экспроприировали. Он ухитрился в карты даже мотоцикл проиграть. Сначала он играл в аутсайдера, а потом стал аутсайдером. Жил ярко, про существование суки-скуки даже не догадывался, но когда я увидел его в последний раз, он был землистого цвета и в рубище. Он тут же предложил мне «торчануть» и как-то даже неприязненно посмотрел на меня, когда я отказался. Он сейчас потерял ко мне интерес, сказал, что я стал скучный. И добавил: «Все вы стали скучные». Он вздохнул и очень тихо сказал, что за ним следят, житья нет. И в этот момент, как ни банально, именно по глазам я понял, что ему конец.

Он покончил с собой в ночь на субботу, в самую его любимую уикэндную пору, когда его глаза, когда-то цеплявшие синевой, но давно поблекшие, загорались, пусть ненадолго.

Леня Горожанкин унес с собой и мою молодость тоже, мои дурацкие манифесты про жизнь без правил, без боязни.

Страх снедает меня, страх не за себя, за тех, кого я люблю, пусть и без доказательств в виде тату, но Лене такой страх казался надуманным.

 

Фанфароны

Папа рассказывал, что у них в сельской школе один оболтус богатенький, жирный и шумливый, все время повторял: «у нас дома есть то-то и то-то, а у вас нет, вы – рвань, голытьба». (Грузинский язык, конечно, музыкальный и все такое, но, уверяю вас, по-грузински уничижительные слова звучат куда жестче, даже и с фонетической точки зрения, в переводе – щадяще мягко).

История, знакомая всем (а в конкретном случае еще странным образом греющая душу, потому мой-то папа и сотоварищи фанфарона вздули, учинили от всей той же душеньки темную), модель поведения везде одна и та же у богатеев: трясти мошной и приговаривать «вона сколько у меня монет и какую музычку они издают, а вы – голытьба»!

Молодой писатель Сергей Шаргунов видит происхождение этой гротескной манеры поведения туземных богатеев в том, что они, как и мы, выросли на советских книжках и мультфильмах, впечатлились выведенными там буффонадными буржуями и из инфантилизма стали им подражать, инстинктивно.

У нас все превращается в гротеск; разве Полонский с уравнением из миллиарда и пятой точки, в которую, судя по всему, сам себя определил на ПМЖ, не есть верх гротеска? С налетом трагедии? Самым печальным образом нарисовав демаркационную границу между абрамовичами и попрошайками, фигуристо аттестуя тех и других, мы не вспоминаем о тех, у кого нет повода думать, что жизнь не удалась. У меня таких знакомых полно, симпатичных людей среднего дохода, при этом, так сказать, умеющих чувствовать закономерности тонкого мира.

С Димой В., когда-то бонвиваном, доводившим только что не до суицида барышень, а теперь беспримерным примерным мужем и отцом, мы не виделись, надо же, три года и решили слегка – не время пить – заложить за воротник.

Впрочем, счастливый брак у него второй, а в первом, случившемся вгорячах, он чуть не зачах: благоверная попалась из тех, кто любит «выступать», подминать под себя, понукать, помыкать, а Дима В.

не таковский. Когда мы знакомились, во время оно, он даже стихи писал, перенаселенные модификаторами, любил девушек с грудными голосами и всегда умел сглаживать острые углы. Когда мне надо было урезонить кого-то «с раздувающимися ноздрями», я знал, к какому миротворцу обратиться.

Сейчас он работает в кинокомпании большого режиссера, который экранизирует великого русского писателя. Он не пьет и не курит, говорит, что ему все время нужна ясная голова, а дрянь этому нимало не способствует, он насмотрелся на парней, «роняющих слезы в пиво», чьи карьеры стремительно затухли из-за бухла и транквилизаторов, он стольких похоронил, что «боль и горечь сдавливают сердце». А так – он квартирку присмотрел, машину справил, дачу строит, детей по два раза в год на экзотические острова выгуливает.

Романтику, правда, забросил, стишки всякие, главное – безбедная жизнь, своя и семьи, но сначала семьи, которая, понятно, за ним, как за каменной; хочет стать истым продюсером. Тем же вечером я увиделся с С., чья история удивительна: в юности он сшибал с прохожих копеечку, а теперь крупный чиновник. Продолжающий меняться каждые полгода: раз в полгода мы видимся. Коренастый, глаза красные, не чужд запоев, но работает над собой, ходит с охранниками: футбол наш есть большие деньги. Он копия папы, мама из тех, кто терпит-терпит да как стукнет, опаленная негодованием. Я, как и она, помню все его приводы в милицию, но я-то с 92-го, а она…

Потом – р-раз! – и занялся спортом, сделал молоденьких совсем ребят чемпионами, у него стали брать интервью, и он стал без конца и без устали говорить о патриотизме.

Он, как и потенциальный продюсер, забросивший стихи, убежден, что сегодня нужно говорить только «правильные» вещи.

Чтобы получить грант, чтоб чмокаться с модными артистами и художниками, чтобы посреди недели сорваться в Рим, город, презирающий неудачников, привечающий только тех, кто «настоящий» художник, Феликс оставил мечты стать оригинальным художником и малюет на заказ портреты. «Старик, от заказов отбоя нет». Судя по тому, как он сорит деньгами, говорит правду. Когда-то он хотел стать вторым Модильяни. «Ну и сосал бы лапу сейчас». Ни дать ни взять – богема.

Вечером, наконец, спросили, как моя жизнь, как мне живется-можется. Я ответил, что все более чем хорошо, разъезжаю по белу свету, получаю цацки, девчонки мне улыбаются, меня кажут по телику, я болтаю неумолчно на радио…

И, нахваливая себя без конца, я ловлю себя на мысли, что являю собой классический тип фанфарона, что мы все те еще позеры, исполнители истерического подросткового гимна «Нас не догонят». Я лично хвастал, картинно посасывая сигару.

Мои друзья – вальяжно, оперируя тоном превосходства… Как плохиш из папиного детства.

 

Нетрезвая пугачевщина

Мне очень, очень жаль 20-летнего Руслана Маржанова, он, считай, и не жил вовсе, только размялся, и мне нелегко это говорить, но он виноват – меньше, чем тварь, которая на четыре года его младше и ходила на танцы со скальпелем, но виноват: не надо пить, это всегда приводит к беде, мало кто, выпивая, умеет блюсти себя, я таких людей не видел, и не врите себе, вы тоже.

Ясно же, что у шалмана подрались двое парней, при чем тут паспорта? Малолетка совершил гнусное преступление, так влепите ему пожизненный срок, будь он хоть трижды марсианином, но ведь это я вчера разнимал дерущихся с табуретками да ножами! – моих надравшихся русских товарищей, которых люблю и боюсь потерять. Люди нажираются, перестают быть людьми, мрут как мухи, и только буйные креативщики видят за этим политику, а не пустоту в головах, как я.

Из-за душевной не то что незрелости, но пустоты тьма тьмущая людей даже не знает, что такое поведенческий код и моральный императив. Как у Саши Черного: «Коснувшись до всего слегка, С умным видом знатока» все начинают болтать о межнациональных отношениях, тогда как беда случилась по самой заурядной схеме, где отправная точка – кабак, бар «Золотая бочка», прилагаемые выпивон и веселье, бронебойная уверенность в собственной правоте.

Это происходит каждый день в каждом баре, и жизнь отучила меня от всякого гусарства, потому что самые спокойные люди там, когда начинается заварушка, превращаются в дебиловатых холериков. Отсюда бездарные смерти, а диатрибы по поводу чеченцев и кого бы там ни было – это уже потом. Потом все превращаются в термитов, готовых громить и убивать.

В барных выпивонах всегда есть нечто провиденциальное, всегда есть опасность, что кто-то упадет на землю, чтобы больше не встать…

А толпа, на улице она собирается или в Сети, есть амеба или стихия, а у стихии или амебы мозга нет, этот разговор не требует лемм, «выселить» – это уже не демократия, это бинарная мораль, абсурд, мы все сгорим в этом пламени. Подстрекатели, любящие заниматься дихотомией, сгорят тоже, но оплакивать этих никто не будет.

Нужно трезветь, нужно научиться говорить «нет» бармену, у гробов нет национальности, мои соболезнования, а убийца уже проклят.

 

Верить в Кузю

Я никаких расследований проводить не собираюсь, какие, развернутые и с моралите, проводят журналисты, много чести.

«Бог Кузя» – так его зовут, он косноязычен и притворно груб, как нарочито грубым хочет казаться старшина в армии, чтоб сразу обозначить дистанцию.

Это вы думаете, как думал я, что слово «секта» уже давно пусть жупел, но нестрашный, ан нет! Таких еще много, интернетовским сарказмом их не извести, не вытравить, не изничтожить.

Даже вот этого, толстого, пораженного астигматизмом, самоназванного кличкой околевшего попугая.

Человеческому попугаю нет и 40 лет, он из Долгопрудного, и обещал своим последователям научить их справляться с хаосом внутри и вокруг.

Судя по записям, которые я видел и слышал, желающих справиться с хаосом полно, но все они, кроме того, что пугают своей отрешенностью, производят сверхжалкое впечатление людей, загнанных в овощное оцепенение. Одна стряхнула с себя овощное оцепенение, ее зовут Ольга, ее били смертным боем, это входило в методику «спасения души». Сама про себя она говорит, что была повышенной религиозности, а сейчас не уверена, что вообще понимает, что это такое.

Когда она встретила Кузю, то был тишайший, смиренный, приветливый, добродушный батюшка в одном из храмов Москвы – а не одним из дюжинных аферистов-хамов. Он тогда не был показушно наслаждающимся собственной крутизной, а умел очаровывать. Потом тот же настоятель, что, очаровавшись, принимал его на работу, поймал шустрилу на подделке документов.

Что, вы думаете, смутился лжепоп и сгинул? Вот фунт вам.

Ну как говорят в таких случаях? Говорят, что отменный психолог, не лишенный дара убеждать. Добавьте незрячесть, обыгрываемую как Божий замысел сделать Кузю или как его там особенным, избранным, «имеющим право». В конце концов, ловкий фраер разбил семьи, принудил всех почти сектантов отписать ему имущество, продать барахло и снести ему бабло.

Бывшие адепты утверждают, что Кузя уже давным-давно долларовый миллионер, он выпотрошил всех легковерных. Но, не только отбирая имущество. А, например, объегоривая сельских священников, по преимуществу глубоких старцев, тяжелых на подъем. Для участия в православных выставках нужны благословения, причем письменные, от храмов. Кузя через гонцов уговаривал – увещевал, получал разрешение на торговлю молебнами, обещая часть пожертвований. Отдавал – 5, много десять тысяч, себе забирал до двух миллионов в неделю. Всякий раз во всю мощь своей оркестроподобной носоглотки ворча, что мало.

Но весной секту засекла РПЦ. Но недопуском адептов секты на выставки все и ограничилось, судьбы людей, мутирующих под покровом Кузи в полулюдей, никого не занимают, сами разберутся. С некоторой несдержанностью я спрашиваю «адептшу» Таню, сбежавшую из полона, разве, спрашиваю, чисто визуально нельзя было определить, что Кузя дешевый аферист? Она, конечно, отвечает, что он мастер элоквенции, психолог незаурядный, бла-бла-бла… Настолько, что всем этим людям смог внушить, что близкие – демоны, и ни один «демон» не пришел и не проломил ему башку. На демонов Кузя насылал божественные кары, и если кто-то умирал или заболевал, на собраниях царила эйфория…

Кузя рос сиротой, а бабушка, которая его воспитывала, была помешана на эзотерике до такой степени, что внучок унаследовал ее сумеречное состояние. Что однозначно только помогло ему обрести поддержку среди таких же ненормальных.

У Кузи четыре жены, все женщины паствы принадлежат ему, телом тоже, куда же бeз тела. Он разводит для них турусы на колесах, попутно свергая все моральные табу, поколачивает их, а они вербуют неофитов, слабых душой и здоровьем. Как утверждают очевидцы, наш лихой квазипоп-псевдовладыка сначала говорил по Библии, а после ударился в отсебятину. Сначала недостаточно внятную, а после размашистую. Изумил, например, теорией, которую выдавал за истину, что аборты не грех, ибо умерщвленный ребенок в прошлой жизни сам был убийцей.

Женщинам, сделавшим аборт, эти слова нравились, а священникам, слышавшим эту ересь, нет, и карикатурного Владыку снова послали.

Тогда шустрила решил самую верную паству, а дураков поначалу было с полсотни, собирать на квартире своей гражданской супруги. Там он продолжил успешно практиковать свой делирий и нести еще более прихотливый бред: соратникам он сказал, что Богом осознал себя в 14 лет. Он рассказывал про прошлые жизни, когда он был Авраамом, цесаревичем Алексием, может быть, даже футболистом «Спартака», а в этой, на радость всем нам, дуракам, Особенным Богом. Не любящим, а судящим. Он так и говорил: я пришел судить, я безжалостен! Эта история не про непобедимость зла; найдите в интернете фотографии этого убогого; ну какая, к черту, инфернальность?! Наших людей дурят в промышленных количествах, делают из них антропоморфных роботов, и кажется, что конца этому ужасу не будет.

Кузи плодятся в тусклое время безверия, безнадеги, мнимой благополучности (список можно длить). Сейчас самое время циничных садистов, которых самих бы на дыбу и в чистилище, там таких кузь легион.

 

Погасить вечный огонь

Я снял целую программу, посвященную двум очень непохожим друг на друга людей – Елене Исинбаеву и Александру Миндадзе. Если кто не в курсе (я больше про Миндадзе сейчас), это два прекрасных человека, спортсменка и сценарист первостатейный, с недавних пор и режиссер.

Неописуемо красивая наша Лена одержала неописуемо красивую победу для нас и для себя на московском ЧМ, после произнесла два слова на тему гей-пропаганды, и неописуемо убогие людишки стали ее поносить, буквально вытирать об нее ноги; дошли до геркулесовых столпов: требуют лишить нашу Лену регалий. Примерно в эти же дни именитому кинематографисту, известному всюду в эстетском мире, отказали в Минкультуры в финансировании его новой картины. А картины, надо вам знать, он снимает негромкие, про такие говорят «атмосферное кино», там мало слов, немного музыки, там много крупных планов, там герои занимаются тем, что, прах их возьми, беспрестанно поедом себя жрут вопросами, откуда мы и зачем. Это не тот жанр задорного идиотизма, который обречен на успех. И ему не дали денег. А в городе Заречном за долги газовики отключили Вечный огонь; я об этом в той же программе упомянул.

При всей разномасштабности все три факта объединены одним временем, читай – безвременьем, это сигналы, что капитализм наступил, и если у вас голос дрожит, а слеза набухает, это ваши проблемы, как сказал футболист Аршавин. Все три факта существенно уточняют картину мира.

В этом мире больше не заступаются за женщин, которые за нормальную семью; даже за знаменитых женщин, которые для своей страны сделали больше, чем все мужики вместе взятые. Красивая, мечтающая о ребенке и семье женщина брошена страной на заклание псевдополиткорректным сволочам. Сказали вроде бы пару слов Кобзон и Ковальчук, но определенно то были интервью про себя. Такое время: думай сначала о себе, потом еще раз о себе, а уже опосля, но очень осторожно – о том, кто нуждается в помощи.

Не то чтобы Миндадзе нуждался в помощи, даже в моей, но охватывает тоска, когда узнаешь, что ему предпочли Гай-Германику. И то сказать, там тоже терзания, двух героинь-лесбиянок, тоже ведь люди. Люди, делающие кассу. А фильм про то, что человеку, если он полноценный, не избежать «полымени уныния» – ну, кто это будет смотреть?! Предполагается, что никто. При всем уважении к знаковому автору, всю дорогу толкующему о душевных вибрациях, он старомоден, как Исинбаева, слишком высок для низкого времени. Тут скорость мышления, и та нужна лишь для профиту.

Теперешний мир создан для людей, скажем так, более прагматичных, нежели романтичных. Для людей, на которых, по Мандельштаму, нет печати проклятия внутренней сдержанности. Гнобите женщину, желающую родить от хорошего парня. Снимайте только комедии. Гасите вечный огонь.

 

Спаситель

Не бывает цинизма вообще, бывает цинизм – как оптимальный способ жить для тебя, самая для тебя комфортная среда, даже внешне красивая.

Я не кабинетный мальчик, я мотаюсь по белу свету и понимаю, что этот свет все более не похож на мои представления о том, каким должен быть. Пали нравы, да так глубоко, что даже дети теперь понятия не имеют, что такое вершина, масштаб личности, при котором человек не законченный эгоист.

Шестилетний Миша Давискиба спас на пляже «Омега» в Севастополе четырехлетнего мальчика, упавшего в воду с пирса, и я спросил у известной украинской журналистки, с шустрым пацаном и его родителями встречавшейся, каков в жизни герой. Она моментально отвечает: смешной. Щекастый, вихрастый, застенчивый.

Пирс – место для рыбалки, рыбаков, требующих тишины, разумеется, раздражают дети, детишкам, разумеется, начхать, они жизни полны, наши «кровь с молоком». Они радуются жизни, и это не требует от них напряжения силы и воли, они парят. Но малыш-то наш благословенный – не смотрите, что ему четыре – возомнил себя рыбаком и сачком пытался ловить махонькую рыбешку. Под стать рыбешке, которую хотел изловить маленький бедовый рыбак, там и глубина – четыре метра, пустяки.

Какой-то дядя-ухарь разбежался и, задев пацана, сиганул в воду. Малыш – за ним. А уже вслед за ним, мгновенно оценив обстановку, прыгнул Миша, схватил за руку и крикнул: «Держись!» Я, между прочим, профессиональный пловец, можно я скажу? Вытаскивать кого-то из воды – занятие, непосильное даже для подготовленных людей, а тут – шесть лет.

Миша догреб до лестницы, прикрепленной к пирсу, схватился за нее и помог малышу вскарабкаться.

Родители Миши не были очевидцами его благородства, но мама аж побледнела, увидев расцарапанного сына. Он объяснил, как смог, что на пляже помог другому мальчику.

Мама, разумеется, не поверила. А как проверить? Спасенный побежал со всех ног куда-то, его спаситель, не очень себя ощущавший, к маме. Мама сказала журналистам, что главная черта ее сына – это неисчерпаемая пытливость, он жаден до жизни, чертенок.

Но ведь со времен неолита такая характеристика распространяется на каждого ребенка, разве нет? А вот то, что мальчуган, я его видел, выглядит старше своих шести, это факт, выглядит крепче и мощнее. Любит сочинять рассказики (обещали прислать, детям прочту, мои тоже те еще сочинители), занимается борьбой и – правильно! – обожает плавать, человечек-амфибия.

Моя знакомая спросила крепыша, на кого он хотел бы быть похожим, малыш тут же ей ответил, что хочет быть похожим на папу, папа всем помогает, когда надо, спасает, папа – самый большой молодец.

Его отец Андрей Николаевич служит начальником криминальной милиции по делам детей, про него пишут «подвижник». Коллеги характеризуют его как отзывчивого, чуждого всяческой суете человека.

Ну, так здорово же, что мы имеем дело с таким мимезисом (подражанием)! Что сын, такой сын – в такого отца. Папа отшивает журналистов, говорит, он, сын, сделал то, что должен был; я в Киеве, думаю об этом пацане, о его папе, еду на съемки и улыбаюсь.

 

Моршанское достоинство

У меня нет намерения вас потрясти, я ласкаю себя надеждой, что вы прочтете мой текст и тихо улыбнетесь.

Я на такие вылазки, случающиеся раз в триста лет, буквальным образом опираюсь, превращаясь из странного дерганного персонажа в полнокровного улыбающегося малого. Я расскажу вам про Моршанск без литературного кокетства.

Моршанск стоит на реке под названием Цна. Городок красивый, река еще красивее, но не работает ничего, все вымерло, умерщвлено.

А ведь моршанские купцы отличались такой живостью, что их во время оно привечали аж на лондонской торговой бирже, их сельхозпродукцию сметали.

Теперь на всю округу там один сетевой монстр и импорт, импорт, импорт.

Свои имена в историю Моршанска вписали старообрядцы и даже скопцы; эти были известны на всю страну своими несметными богатствами, аж академик русской литературы Николай Лесков, отвлекшись от «Левши», восторженно – изумленно писал о моршанском купце Плотицыне. Так, мол, и так, такой это содержательный человечище, деньги его считали семь дней, больше считать не стали, запечатали в мешках (купец попал под следствие, как коряво сказали бы сейчас)…

Сегодня в Моршанске лишь эти старинные дома и стоят да величавый Троицкий собор на семь тысяч человек, про который скептики-маловеры могут говорить что угодно, но безлюдья он не знает… Этот собор – как венценосная страница истории, символ того, что пришлось городу пережить; в советское время он служил складом камвольному комбинату, и люди мне сказали, что даже на глаз можно было определить, что он скукоживается.

Коренной моршанец Толя Легостаев не пунктирно, но подробно рассказывает мне про каждый дом, я прерываю его, спрашиваю, тебе ж 30, чего не уезжаешь, он смотрит на меня, как на идиота.

Работает он на пассажирском автотранспортном предприятии, получает ровно столько, что хватает. Говорит даже, причем серьезно, что получает дикое удовольствие от работы. Не преуспевает – ну и ладно, зато люди благодарны: он довозит их аж до области, в любую даль.

Он хвалит руководство, которое не допустило худшего – рейдерского захвата, грозившего превратить их контору в барахолку. Единственная проблема была – приохотить людей к работе. Он помнит тот день, когда шеф собрал их и сказал, что все висит на волоске, что все зависит только от них, от их честности и патриотизма.

Я ж не советский производственный очерк пишу, я просто, как и вы, сыт по горло обреченными материалами, которыми нас кормят, – о том, что жизнь – дерьмо, все провинциалы-пьяницы, парии. Я познакомился с тьмой народу не потерянного, но уверенного в себе, доброжелательного и открытого.

Городок чистый, не квелый, по нему можно блуждать с хорошими мыслями. Если они у вас еще остались. Это ведь самый обычный городок, где самые обычные люди почитают гостя (не будем здесь про то, что иных гостей надобно… чтоб не собрали костей) за ниспосланную роскошь. Политикой интересуются мало, быть бы живу.

Я уезжал холодным утром, ежился и улыбался, что вообще-то в 6:00 ни мне, ни тем более вам не свойственно.

Вы только заставьте себя представить эту красотищу: туман, а над туманом собор, где-то в тумане, справа, слева, со всех сторон, негромкие люди. «Как ежики», – говорит водитель, и мы смеемся, негромко.

Нам ведь всем до Моршанска нет никакого дела, нам самая идея доброжелательства кажется все более противоречивой, манера тихо вести себя и улыбаться – дикой, хорошо хоть противными этих людей не называем, не записываем в противный стан.

Мы не видим Моршанска в упор, а он, со струящим поутру свет собором, есть, вызывает утро на связь, утро отзывается – солнышком, дождиком, снежком, и жизнь идет, и жить хорошо, уж как-нибудь.

 

Кодекс обезьян

Про такие времена, как сейчас, пишут «сумеречные», про такие дни, как сегодня, пишут: «Атмосфера максимально приближена к боевой».

Новые технологии, ваши чертовы гаджеты окончательно хоронят веру в человеческую общность, транслируя хаос, что творится в головах и сердцах придурков (я взвешиваю слова).

Я уже не раз цитировал классика: «Жестокость очень человечна и очень понятна. Но ни то, ни другое не делает ее допустимой». Поколение, уже даже не одно, взращенное электронщиной – компьютерщиной, не то чтобы отвергало сантименты, милосердие, эти болваны (я взвешиваю слова) даже не знают, что это такое и с чем это жрут.

Спортивные придурки, подравшиеся в Нижнем Тагиле с «неспортивными» придурками только потому, что в соцсети кто-то кого-то обозвал, – это мы уже не в кривом зеркале, это наше время, разом нелепое и постыдное, как метеоризм, в нашей же уродливой аранжировке, отражение и кульминация наших плоских фрустраций; мы все ведем себя, как придурки.

Таких историй, как та, что разразилась в Нижнем Тагиле, все больше и больше.

Какой-то глупый, но самолюбивый Никита задел самолюбивого, но глупого Шамиля, как пишут в сводках, «по национальному вопросу» (будь этот вопрос проклят). У обоих иллюзия, что они полны силы и огня, только Ш. на три года старше, он спортсмен, да еще представляющий Олимпийский резерв, да еще по части тхэквондо.

Самоочевидно ведь, кто кого позвал. Один – оголтелых клошаров, другой – спортсменов, наторелых в восточных единоборствах, а страна наша знает ведь, восхищенно-испуганно, что выше спортсмена и нет белкового соединения на Земле.

Разумеется, спортсмены берут верх, мутузят условных люмпенов и ставят их на колени.

Среди тех, кто, ставя на колени битых, упивался викторией и собой, был член сборной России Тахир Мамедов.

Его спросили, зачем они ставили на колени несчастных, он ответил: а мы вообще к этой разборке отнеслись, как к соревнованию.

Душевный орел-олимпиец, чемпион, за сборную нашу по затейливому единоборству я теперь покоен.

Именно Мамедов позаботился о том, чтобы коленопреклоненный исход поединка увидел весь мир, знай наших, это олимпийская справедливость: чтоб супостат пал ниц и по велению орал: «Я – обезьяна!!!»

Теперь Мамедова и его драчливых сподвижников не просто обзывают «исчадиями ада», но пожизненно дисквалифицируют и, возможно, упекут в каменный мешок: «соревнование» тянет на криминал «по предварительному сговору лиц по мотиву национальной ненависти».

А я ведь застал, захватил времена, когда спортсменов воспринимали, как воплощенное благородство, как защитников угнетенных, как радетелей Родины; да я лично был с такими старозаветными чудаками знаком. У них был свой Кодекс Спортсмена, у нынешних – как будто прочный договор со Злом. Эти выясняют для корреляции с социумом, какого покроя человек – славянского, восточного, марсианского, и, исходя из знания, действуют. Эти набрались в том же Интернете (вы ж не думаете, что Шамиль, Мамедов и их посрамленный ворог Никита – книгочеи?) ложных представлений о жизни по самую ватерлинию, а ведь в хороших книгах прочли бы или от хороших людей услышали бы, что «насилье родит насилье» и «нечего утверждать, что резаться и рубиться – великая благодать».

Поэт Николай Асеев давно замолчал, но по стихам видно и слышно, что «обезьяны» существовали всегда, и у них есть свой Кодекс.

 

Лейкемия боится хороших людей

Майлз Скотт, пять лет, поражен лейкемией, любимец города Сан-Франциско, где очень не хотят, чтоб мальчишка угас. Для этого жители города дружно согласились на то, чтобы Сан-Франциско превратился в город Бэтмана.

Мальчику, которого одолевает страшный недуг, устроили шоу, в котором приняли участие и мэр, и полицейские, и даже Барак Обама.

Я соскучился по таким историям, богатым на сантименты – особенно в эпоху, когда люди стали похожи на результаты мичуринских экспериментов.

Двенадцать тысяч горожан приняли участие в этой – не акции даже – в игре, целительной для малыша.

Майлз попросил родителей отвезти его в магазин, где можно было бы купить костюм его любимого Бэтмана. Приехали туда, а там – доподлинный Бэтмэн! Который тут же, не давая ошалевшему от счастия малышу прийти в себя, предложил ему стать… Бэткидом!!!

Вы улыбаетесь (надеюсь), а я чуть не расплакался, когда эти кадры видел, потому что знал историю ребенка и знал, кто все придумал.

Шеф полиции Сан-Франциско обратился к малышу с экрана телевизора: так, мол, и так, Бэткид, нужна твоя помощь, лиходеи разгулялись, город в страхе, город трепыхается.

Дальше. Президент Обама записывает видео, в котором просит мальчика очистить город от скверны.

И мальчик пообещал, что поможет; за ним заехал Бэтмэн, и они на настоящем бэтмобиле поехали успокаивать людей. Чтобы город возобновил нормальную жизнь, надо было обезвредить бомбу и спасти талисман бейсбольной команды «Сан-Франциско Джайнтс». Которая, само собой, на время переименовалась в «Готэм Джайнтс».

Помните ту самую, очень многим людям помогшую сохранить лицо (то есть, в буквальном смысле – не дала лицу превратиться в рыло) песню о Большой и Чистой из «Девчат»: «Отчего мне так светло? От того, что ты мне просто улыбнулась». Не придирайтесь, если я чуть исказил, нет нужды, даже если так, я об атмосфере, о настроении, которые создает и дарует эта песня, воздушная, как облако. До времени мы все думаем, что нас пронесет, а многим и везет, но ведь именно в этом антиэгоизме и есть наше спасение. Есть надежда, что гримасничающее недобро время – не сильнее нас, что небеса не обрушатся.

Храбрый мальчик борется с болезнью уже три года, и, как говорят у нас в Сан-Франциско, уоu know whаt? После роскошного представления мальчик пошел на поправку.

 

Паспорт для среднего сына

Я взял с собой съемочную бригаду и стал теребить на улицах людей насчет главных событий почившего года, и не было ни единого случая, чтобы меня окатили ледяным молчанием.

В результате не вполне понятных флуктуаций ума мой близкий товарищ назвал успех наших футболистов, добывших путевку в Бразилию на вселенский чемпионат, генеральным событием ушедшего года, а тренера Капелло – Человечищем года.

Оно, конечно, речь об изрядном достижении, которое можно сопроводить барабанной дробью, но не до такой же степени, чтоб увековечивать имена.

Я взял с собой съемочную бригаду и стал теребить на улицах людей насчет главных событий почившего года, и не было ни единого случая, чтобы меня окатили ледяным молчанием. А иные респонденты так и вовсе впечатлили многослойностью мысли, увязывая, например, блестящую победу Исинбаевой на ЧМ с тем, как достойно она держалась, когда на нее ополчились все геи мира – только за то, что она выступила за консервативные семейные ценности, ничего при этом никому не навязывая.

Или объясняя нижайший уровень кино в стране гегемонией Михалкова и Бондарчука, узурпировавших все. Натурально, я ожидал, что многие назовут падение метеорита, но не все же опрошенные из 45 умных наших сограждан! Многие даже гривуазно шутили на эту тему.

Ни один человек не вспомнил про возрождение звания Герой Труда. Но все говорили про авиакатастрофы, которые вынуждают пересесть на поезда (когда это возможно).

Почти все взрослые голосовали за четвертование руководителей ЖКХ. Может, кого-то это бы удивило, но не меня – то, что даже недоросли считают факт недопущения войны между США и Сирией фактом важнейшим, а то, что это во многом заслуга нашего Президента, молодыми почитается как гордость.

Для справки, могущей взбесить либералов или, как их там, фронду: о прошлом годе, когда я проводил такой же опрос, о Первом не говорил никто, тем паче почтительно.

Фамилии Ройзман, Прохоров, Навальный не произносились вовсе, и я даже не знаю, плохо это или хорошо. Для них самих, верно, сие не великая радость, но ведь опрос локальный, хоть и яркий.

Безо всякого удовольствия отмечаю, что не выказал осведомленности, что наступивший год объявлен Годом Культуры.

Всем без исключения много важнее похвастать тем, что в семье ладно, а «моей внучке уже три!»; «а я закончил ремонт!»

Тут и правда не до оппозиции и не до фильма «Географ глобус пропил». Главнее – та самая погода в доме и то, что «среднему сыну выдали паспорт».

Именно через такие опросы узнаешь про реальность более, чем из акунинской летописи Государства Расейского. Знаменатель ответов один: частная жизнь превыше всего.

Майдан майданом, но, как сказала Лена Селезнева, шесть лет, огромные глаза, «мы торопимся на каток!»

Мы тоже, черт нас дери!

 

Как Кирюха сгорел

Эта история могла бы быть хрестоматийной, если бы не любовь.

Умер Кирюха. Отметил 45, по нашим временам, «по нонешней погоде», всем юбилеям юбилей, «как есть, по всей форме», он так его и отметил – по-людски, горланисто, залихватски, с друганами. Я-то заезжал на часок – стон стоял, дым коромыслом. Потом денек или два – не суть – промаялся – и финальный флажок, билет к праотцам. Пошел в магазин – грохнулся по дороге и не встал.

Мы с ним знакомы были давно, но потом я сделался горе-гастролером, и, как говорится, наши пути разошлись. Я стал клоуном, он строителем, тогда разразился строительный бум, а у Кирюхи были золотые руки при голове на миллион, вот так он сразу нашел себя. Классический случай баловня судьбы, никогда в себе не сомневающегося.

Миллион заказов, мешок денег. Про строительство и про ремонт, и, играючи, знал все-превсе – отчего ж мешку не быть? Жил на широкую ногу, по нескольку раз в неделю проставлялся, не жадничал, никогда денег не считал – понятно, что к нему липли. От гульбы он получал на выходе прилипал-захребетников, после гульбы о нем забывавших, тихий хмель и летучую эйфорию. Эйфорией он ненавязчиво, в отличие от большинства злоупотребляющих, и делился охотно.

Женат он был два раза, было у него двое детей, хотя почему было? Это Кирюша был, а дети есть, причем вторая, Арина, поздняя, народилась, когда ему было 39.

К этому времени он уже лет десять как появлялся на работе подвыпившим, неся околесицу. Это и совпало с упадком уровня востребованности, рынок стал перенаселенным, и, конечно, обусловил этот упадок, статус незаменимого был уничтожен.

Одна жалоба, другая и… диалектика известная, телефон замолкает. И, согласно этой же диалектике, чем меньше было работы, тем чаще он надирался, превращаясь в лютого пропойцу, закономерно нездорового на вид.

Он мутировал в одного из тех миллионов, которые бубнят под нос о том, как несправедливы к ним новые времена и люди, которые неблагодарные твари, а не люди вовсе.

Кабы не отец, он бы сгинул еще раньше… Хотя отцу за семьдесят, он кажется очень недобрым, все его обходят стороной – больно суровый. Сын переехал к нему.

Замысел был элементарный: сдать свою конуру (семья его, спившегося, отринула, жила отдельно), а жить у папы-вдовца. Но батя развернуться (читай: нажираться) не давал, и Кирюша стал скитаться по собутыльникам.

…Вы ведь много таких историй знаете, правда? Был хороший человек, ну, или обычный – и вышел весь, разложился, деградировал, мутировал в «собрание фрустраций».

Но эта история была бы хрестоматийной, кабы мой товарищ не влюбился, стал, фигуристо выражаясь, собраннее, вспомнил, кем он был и начал активно добиваться благосклонности дамы, которая жила в том же доме, что папа. Дева была не диво, но в этом нет нужды, главное, она оценила его попытку начать новую жизнь.

Какое-то время его можно было приводить в пример. Он вскакивал горошком засветло и отправлялся искать работу. Но кругом была другая жизнь, другие люди, чужие жизнь и люди. Никому не нужны были его ясная голова и золотые руки, тем более что и с тем, и с другим все было не так хорошо как прежде.

И однажды вечером он махнул стопку, за ней другую…

На похороны родственники не пришли, тем более, новая любовь. Пришел только его суровый папа, который сказал тихо-тихо: «Он не умер, это самоубийство».

Никто не плакал.

 

Бых против судьбы

За кем я точно буду наблюдать в новом году, так это за семнадцатилетним Ярославом Быхом из Чернигова; он пианист, играет, я слышал и слушал, так, что «умеет очеловечить чувство», так про него немцы написали. Он победил на конкурсе пианистов во Франкфурте-на-Майне, и там еще писали, что взял он верх не просто с легкостью, а подавил конкурентов, аки футбольная «Бавария» противников.

Вы, конечно, после того как прочтете следующее предложение, можете обвинить меня в мелодраматизме, но я ведь правду напишу.

У семнадцатилетнего Ярослава Быха с рождения парализована правая рука.

Но, судя по бойкому интервью, которое я наблюдал, парня более всего раздражают панегирики, исполненные жалостливой патетики, о музыке – сколько угодно, о руке – только попробуйте. Только попробуйте заставить его принять участие в разговоре о травмах, не одной, полученных им во время родов (в предплечье сломанная левая рука, правая не двигалась вовсе: нерв в шейном сплетении оказался зажат.

Он три месяца пролежал в специальном боксе, и дело было настолько плохо, что маму, и без того все это время пребывавшую в панически-истерическом состоянии, предупредили, чтобы готовилась к худшему.

Между тем мама Оксана, женщина в совсем еще небольших летах, мечтала о том, чтоб ребенок выжил – не о большем.

Ну, вот скажите мне, скулящие по всякому поводу: ребенок народился семимесячным, увечным, мама его учится в институте, папа их бросает, у них есть только бабушка Вера Петровна – и вера, и убежденность, что надо бороться за малыша до победного конца, воюя время от времени с кажущейся неодолимой беспомощностью. А тут еще коновалы талдычат, что шансов нетути.

Но Ярослав начал ходить и даже шевелить правой рукой.

И оказалось, что хороших людей много, что «спускаться в ад» вовсе не обязательно, надо следовать за сердцем своим и вот этими славными людьми, которые рядом и которые говорят про терпение. Вера Петровна (вы бы видели ту бабушку, она моложе и обаятельнее поп-звезд), чтобы разработать руку, стала учить Ярослава вышивать. И так день за днем, час за часом, начиная с самого утра.

А в четыре наш герой втюрился в воспитательницу детского сада, потому что она, допрежь всего, играла на фортепиано, и мальчик сказал дома, что он тоже хочет играть.

И имитировал игру на фортепиано, выстукивая пальчиками по столу неведомые мотивчики.

Ему купили игрушечный синтезатор, мальчик был на седьмом небе.

Через какое-то время он стал проситься в музыкальную школу.

Но ведь и то сказать, кто будет заниматься с ребенком-инвалидом, даже частные преподаватели не желали, боялись, хлопотно. Хотя наличие идеального слуха никто не отрицал, более того, превозносил, но все панегирики завершались, когда все эти люди видели искривленную руку.

И тут они встречают Наташу Савельеву, недавнюю выпускницу музучилища. Девушку нисколько, ни на секунду не смущает состояние Ярослава, она полна жизни и идеалов.

Встретилась им чудо-педагог, когда начинались каникулы, когда была уже усталость от поисков, но Наталья предписала за лето выучить два десятка произведений.

И мальчуган головы не поднимал от фортепиано целое лето! Не просто не отрывался, а, рассказывают, отрывали, а его сейчас влекло назад, к инструменту.

Зато в сентябре мечта сбылась: есть первый класс музыкальной школы. И тогда же, осенью, пока в области он доказал, что ему нет равных в игре.

А потом как прорвало: виктория за викторией и, наконец, триумф в Германии.

Мама Оксана счастлива, но не понимает, откуда у сына дар: никто в роду не музицировал (и никто так не страдал). Семнадцатилетний Ярослав Бых из Чернигова – дивная история про то, как можно наново, вновь и снова, без лебезения, с верою в себя и в Любовь – договориться с собой и с Судьбой; инвектива, превратившаяся в панегирик; солнышко в руках; алхимия.

Человек может быть очень сильным. Когда вокруг него другие Человеки.

Я попросил, чтобы эту статью, когда она выйдет, дали прочитать Жанне Фриске.

 

Любовь и Голуб

Григорию Голубу 90 лет; позвольте вас познакомить заочно и позвольте сказать на его счет: он уникальный человек. Вашему покорному он сказал, что мужчинам, даже словом обидевшим женщину, надо запретить называться мужчинами законодательно; или соглашайтесь, или идите прочь.

Он был трижды женат, у него была дочь Марина, вы правильно все поняли, та самая, в исходе прошлого года ей бы исполнилось 55 молодых лет. Он любил ее до беспамятства, главным в ней считал жизнерадостность, жизнеприятие.

Эти качества унаследовала внучка Настя, любовь к которой теперь и есть смысл жизни Григория Ефимовича.

Если вы услышите, как он размышляет в свои 90 об обладании женщиной, во-первых, многое поймете про природу человека, во-вторых, будете век улыбаться.

Ведь наши разговоры о любви – это заезженная пластинка, мы сами на такие пластинки похожи. Или на что похуже. Мы утратили трепет, даже сантименты для нас – нечто непристойное, Голуб не таков, он любит. Говоря о Любви, Григорий Голуб не составляет предложения из общих мест, и олигарху Рыболовлеву, и его бывшей жене, которая хочет три миллиарда, а один считает оскорблением, – вот этим людям, например, говорящим друг с другом через посредников и цифры, Голуба не понять. Но ведь то, что Голуба не понять и младым, помешанным на славе, карьере, деньгах, успехе, много страшнее истории про то, как Оксана Григорьева и Мел Гибсон любили друг друга, а после возненавидели.

Но эта статейка не про «загнивающую духовность», она про счастливого человека, а умение быть счастливым – это и самое простое искусство, и самое сложное; Чернышевский и тот не смог обрести счастье. И художник Модильяни не смог, и певец Игорь Сорин, и дочь Людмилы Гурченко, судя по лицу, не смогла.

Видите ли, счастья без умения любить не бывает, и это никак не связано ни с теологией, ни с метафизикой, ни с чем таким. Только с сердцем, если оно у тебя большое, как у Голуба, – ура, есть!!! В эти трэш-времена, когда даже на светских приемах пахнет забегаловкой, встретить человека, который помнит, что он, «как хвостик, привязался к девочке из соседнего подъезда и дарил ей конфеты, тайком взятые из домашнего буфета».

«Он пел Любовь, но был печален Глас: Увы, он знал Любви одну лишь муку…» Эти строчки Жуковского не про Голуба точно. Для него Любовь – исключительно радость.

«В 20, в ночь перед кровавыми боями за Днепр, я познал женщину», – и память о Ней, о Первой Даме, он, говоря штампом (иногда штампы уместны), пронес через всю жизнь, и теперь, в 90, он убежден, что выше женщины создания нет. «Любовь – это всегда изображение высокой четкости», в ней нет места недоверию, ревности, «любовь перекрывает эти эмоции».

– А страданиям место есть? – А страданиям место есть, как без страданий?

Голуб при этом говорит, что он знает про Любовь все и не знает ничегошеньки, он и видел, и чувствовал ее, но до конца не уверен. Неимоверная сложность нынешней жизни – наполовину поддельная бездна, потому что ничего архисложного в жизни нет, если тебе дано любить. В известном, конечно, смысле. В том, который ведом Голубу, любившему, любящему и любимому.

 

Крайняя осень крайнего романтика

Дойдет до того, что того самого музыканта Юру заставят переименовать «Последнюю осень» в «Крайнюю», вот увидите.

Слово «последний» в том значении, в котором вы всем миром стали его использовать, для меня такое же кромешное, как «койко-место», например, или «в обратку»; я цепенею от него больше и чаще, чем от «как бы» и от «ништяк».

В советские времена, когда ты спрашивал у очереди, занимавшей полгорода: «Кто последний?», тебе отвечали либо «я», либо: «Последних у нас нет».

Между тем я показательно не верю в этот эвфемизм, в эту замену, не то чтобы, считая ее идиотской, я просто не люблю все, что режет слух. И все, что выбирает, зубрит и талдычит толпа.

Ладно подводники, скажем, их ведь не заподозришь в том, что они «чересчур наддают драматизму: ведь каждое погружение может оказаться, не дай Бог, последним. Или когда дело касается саперов: тут специфика на, простите за рискованный каламбур, поверхности. То же касается силовиков.

«Смотрел твою крайнюю программу», – пишет мне из Киева хороший парень Женя. «Ну, давай крайнюю дозу и разбежались!», – кричит мне в вертепе наперсник. «В крайнем периоде мы переломили ход игры», – говорит Овечкин, хоккеист феноменальной производительности. «Я прочла крайнюю книгу Пелевина», – сообщает мне в кафе жизнерадостная вечная студентка. «Посмотрим на крайнюю», – говорит на кастинге измочаленным коллегам режиссер, похожий на пропойцу. «Легкого вам крайнего дня!», – говорит дородная дама при мне измочаленному съемочным циклом Малахову. «Признавайся, когда в крайний раз ты туда ходил?», – журит за неведомое мамаша мальчишку во дворе. «И, наконец, крайний вопрос», – сообщает-утешает собеседника моя наперсница Лера Кудрявцева во время телевизионного интервью.

Это уже не просто норма, а ненормальная норма, насажденная, как цирк с родом слова «кофе». (Кстати, выпьем крайнюю чашку?). Если вы считаете, что все это «просто так» – вы примитивно устроены. Этот языковой кунштюк – следствие социальных сдвигов, два из которых я обозначить могу.

Во-первых, это появление на линии горизонта нашей жизни силовиков, способных кого угодно заставить поверить, что человечество как вид обречено. Это они привнесли новые стандарты в речь. Говоря «крайний», человек добавляет себе мужественности. Как бы: это психосоматика.

Потом, табу на использование слова «последний» в вожделенную для многих эпоху кризиса рациональности в «гнетущих урбанистических декорациях»: это мы не пристегиваемся за рулем, но крестимся, завидев церковь. Мы переполнены уверенностью, что квартиры надо планировать по фэншуй, и читаем одновременно сводки бирж и астрологические прогнозы. Мы хотим быть научно подкованными и открываем кафедры теологи, тем самым подтверждая, что у нас кризис научного знания.

Стало быть, слово «последний» обретает силу оберега. Прощай, «последний», пылающий, по Гейне, трагедийным огнем! Никаких заигрываний, только православно-силовая симфония! Фильм Бертолуччи будет называться «Крайнее танго в Париже», скорсезевский шедевр – «Крайнее искушение Христа», а Меладзе переименует песнь песней в «Крайнего романтика».

И тогда наступают крайние теплые дни, крайние времена для крайней стопки.

 

Фея для Сережи

Мой товарищ Сергей А., футбольный чинодрал, 35, кровь с молоком, сангвиник, когда заложит за воротник – чистой воды людоед, а так славный малый, мой товарищ, женат третий раз, но сетует, что счастья пока не обрел. Он, что пугает меня и чрезвычайно расстраивает, склоняется к тому, что радикальная версия «счастья в личной жизни не существует вовсе», – справедлива.

Мне пришлось знакомить экс-романтика с чеховской «Дуэлью» – по той ходульной причине, что всякий раз он втемяшкивает себе: «Снова не та».

Сами-то помните?

«Два года тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он будет спасен от пошлости и пустоты жизни; так и теперь он был уверен, что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно».

Сначала Серега вознегодовал на меня, а после, после тяжелых вздохов, узнал себя в персонаже Чехова.

Я так долго живу, что, кажется, старше волхвов из Иерусалима, и в статусе совершенного Мафусаила могу констатировать, что мечта барышень о сказочном принце никуда не делась. Надо признать, есть в этой густопсовой инфантильности трогательный момент. Хоть это и комично: нагрянет перец на белой лошадке и осчастливит. «Я все решу», – так ведь никто не скажет. Как написал бы Зощенко, это «маловысо-ковероятно».

Но сегодня я о странных парнях, грезящих о спасительницах; их ведь тоже полно, много больше, чем поклонников у Зощенко. Сергей А. так и рассуждает: есть же, мол, на свете, должна же быть такая краля, что «возымеет ко мне необычайное расположение» и раз и навсегда изменит мою жизнь, исполненную тоски, все чаще алкогольной.

Мы сидим в кафе, он в тысячный раз, как мантру, повторяет эти слова про ревизию и тоску, и по интонации очевидно, что он готов пройти сто тысяч миль, чтобы отыскать такую спасительницу. Парни тоже мастера наделять женщин-спасительниц сказочными свойствами, вплоть до нимба над головой. Такая до пьянки не доведет, ведь ясно же, что мы пьем – потому что нас доводят. Изменяем – по той же причине, а не потому, что кто-то распрекраснее.

Дама обязана быть психотерапевтом ко всему, умелицей варево тонизирующее варить в алхимической своей реторте. И потом, надо ведь добиться, чтоб это был такой брандахлыст, чтоб от депрессии спасал с пмж на диване.

Представление таких парней об отношениях зиждится на фарисейском постулате, что мужик есть существо ведомое. А вести его должна прекрасная фея, только при фее он обретет мощь и резвость.

Самая мысль о том, чтобы самолично решить личные проблемы, порождает у него отторжение.

Потом классическая встреча происходит, псевдобедолага вступает в концессию с феей со словами: «Ну, теперь-то, золотце мое, все будет иначе, какое счастье, что мы обрели друг друга». Проходит год, и он в той же позе, снедаемый тоской, вздыхает: снова ошибся, «ингредиенты не сошлись».

Чем не повод перечитать цитату из Чехова, вечность спустя лапидарно объясняющего, почему мы чемпионы по разводам.

Я почти всегда жалею, когда люди разводятся, вы ведь тоже? И я не хочу, чтобы Сергей А. разводился. Я готов не только Чехова цитировать, я готов поделиться, как может быть хорошо и без чехарды, без ротации, так сказать.

Это чудо из чудес – негромко (иногда можно громко) любить кого-то, из года в год, и чтобы все сложилось, нужны сердце и терпение, и тогда, когда одна сложная, большая семья соберется за большим столом вы поймете, всех оглядев, как вы счастливы.

Серега, тебе придется поверить мне на слово!

 

Артемка на миллион

Я понимаю, вы все заняты юго-востоком Украины, это важно, но я не намерен позволить вам низвести смерть полуторагодовалого Артемки, вогнавшую меня в безнадегу, до уровня рутинной информации.

Полуторагодовалый Артемка умер от заворота кишок, от невыносимой боли, говорят, он плакал очень-преочень, умирая, но до этого его отказались госпитализировать, сказали, ничего страшного, запор, ставьте клизму.

Врача, квазиврача, псевдоэскулапа, не врача, а как есть коновала зовут Артур Меджидов.

Я понимаю, вы все заняты юго-востоком Украины, это важно, но я не намерен позволить вам низвести смерть Артемки, вогнавшую меня в безнадегу, до уровня рутинной информации. Обсуждение «ирреденты» и «аншлюса», конечно, дело наиважное, но мне интересно, как спится убийце ребенка, еще интереснее, думает ли этот сукин сын хотя бы иногда о мальчике, которого убил непрофессионализмом и бессердечием?

…Ребенку стало худо еще утром, он куксился, держась за живот, плакал, но, видно, очень занятых взрослых не убедил. К вечеру боль и, следственно, плач усилились, малыш стал бледный совсем, худо ему стало до такой степени, что он обессилел и поскуливал. Вызвали «скорую», врач настоял на немедленной госпитализации, найдя положение дел чудовищным. А в больнице – хирург Меджидов.

Он заверил родителей, что ничего страшного нет, стационар нужен, отправил перепуганную делегацию домой, а в журнале отметил, что родители сами отказались от госпитализации.

Через день мальчика не стало, а врач, попутно грубя, стал себя обелять. Потом хватился, начал говорить, что молод, опыта никакого, коллеги не помогли, и вообще это не больница, а какая-то мусорная свалка. Суд пошел навстречу и приговорил его к двум годам… условно.

Суд учел и то обстоятельство, что против строгого наказания выступили и родители Артемки: врач заплатил им миллион рублей, а что, хорошие деньги, Артемки нет, а деньги всегда деньги.

 

Нерабочий класс

Все мои предки были рабочими, папа так и представлялся: рабочий человек, а теперь рабочих нет, нет как класса, их уничтожили, сначала – репутационно.

Какие были ценности у моего папы? Спросите тоже. Семья и друзья, тоже рабочие, простые рабочие лошадки, с теми же ценностями, в той же очередности, в той же, единственно правильной пропорции. Они не знали, что такое сидеть на работе, и мониторов не знали, у них были звонкие голоса, они все силы клали на то, чтобы в доме был хлеб. Они возвращались домой в пропахших потом, соляркой и бензином спецовках. А, как же, еще запах папирос, как я мог забыть.

Они совсем, ни разу не были прагматиками, но им довольно было осознания того, что их называли солью нации, передовым классом – «на вас страна, и вы справляетесь, спасибо вам!» Я лично слышал такие речи по телевизору и радио.

Сегодня мой папа, буде он был жив, ничего бы не понял про положение рабочих и погрузился бы в депрессию: рабочий сегодня – пустое место На смену рабочему люду пришел планктон, манерные и себялюбивые пожиратели кредитов, суетливые пчелы офисного улья, клерки, приватизированные мониторами и любящие инфляционно надувать собственную значимость.

У моих мамы и папы был энтузиазм ТРУДОВОЙ, а у офисных – одна корысть, одна карьера, и карьеру эту они строят на двух выражениях лица: подхалимском и остервенелом.

Небось, каждый второй читатель подумает, что я противопоставляю эпохи, идеализируя одних и принижая других, тогда как я всего-то констатирую психологическую разницу, которая граничит с драмой: настолько велика.

Вместо физически тяжелого труда пришел, явился труд бесплотный и беспотный. На каждого работягу приходится по десять указующих перстов. По тридцать начальников, умеющих только держать пучеглазые паузы.

Если у моего папы на работе что-то случалось с кем-то, по части здоровья или кто-то впадал в немилость, это было для него поводом для недельной бессонницы. Не раз и не два папа вместе с подвижниками вступались за молодых, и я помню такие его слова: «Рабочий человек своих не сдает!» И помню, как однажды, когда его полуупрекнули на счет одного нашкодившего молодого, какой же это, мол, рабочий, так, сопляк, папа взвился: во-первых, он САМ к нам пришел, во-вторых, нельзя топтать эмбрион, себя в его годы вспомните.

Вот и папы нет, а я побывал на руинах его любимого автозавода, напросился.

Прежде КАЗ был институцией национального масштаба, а теперь это натуральные, единственно пригодные для съемок эсхатологических футуристических фильмов декорации; мусорная свалка исполинских размеров вместо узелков на память.

Я вспоминал, как встречал папу с товарищами после работы, завидев его, несся к нему со всех ног, и я, сын пролетарской косточки, никогда не был так счастлив более.

В подлейшем состоянии духа я обошел все помещения, как будто что-то искал. Цеха покрыты паутиной, и все ангары я обходил молча и вспоминал, как какой-нибудь сентиментальный старикашка, исполненное азарта и энергии время и так дошел, доковылял до доски почета, надо же, уцелела, вот же Он, вот Он, мой папа!

ГЕРОЙ ТРУДА.

Люди, отличающиеся «тупостью понятия», фыркнут: совок!

Ну, таким-то ближе затейливый (как им кажется) постмодернизм с его идиотским лукавством, этим, с их ложным углом зрения, папу моего, меня тем паче, не уразуметь. Теперь для нового поколения, отличающегося прямой идиосинкразией даже и к намеку на идеологию, в словарях слово «рабочий» будут сопровождать пометкой «УСТАР.» И тогда, увы, слова моего папы, что при таком небрежении к базовым ценностям вскорости рабочий человек станет архаикой, – обретут вещий характер.

Вот вы, именно вы, кого поздравляли с Праздником Труда? То-то же, даже само слово звучит старомодно: «труд».

Я уж не говорю про такое эфирно-эфемерное понятие, как «магия труда».

Отвратные нонешние времена с их культом успеха молниеносного и без «потогонности» не заставят меня забыть, как я подрабатывал у папы на заводе, вследствие чего даже удостоился референции, что я небезнадежен, и значительнее характеристики я больше не получал!

В рабочей среде тварью быть значило услышать погребальный звон в адрес своей репутации.

А теперь только на подлостях карьеру и делают, не до работы.

 

От всего сердца – о тех, кто без сердца

Позвольте колючую реплику вдогон Большому Празднику. Только ничтожества позволяют себе хмыкать по поводу 9 Мая, и, увы, таких ничтожеств еще много. Не где-нибудь, а на федеральном канале вчера какая-то чванливая скотина, по Зощенко – мерзкая гадюка большой гнусности, заявила, что «не понимает тарарама вокруг 9 Мая». Вот прямо так «среди полного здоровья» взял и брякнул, да еще присовокупил, что выражает мнение огромного числа людей.

Я ответил патетичному нытику и патентованному лузеру (так Довлатов клеймил придурков). Людям поврежденного ума не понять, почему, когда 9-го объявляют минуту молчания, рыдают миллионы людей, им не понять благоговейного трепета, который тебя охватывает, когда ты читаешь Виктора Астафьева или Бориса Васильева, это чтение немилосердное, требующее изрядных душевных сил. Но ведь эти силы надо хотеть потратить и быть готовым потратить. Что, в двух словах, означает отказ признать 9-е значительным днем?

Аберрация памяти и отсутствие души. Первое касается старших, второе – сопляков, и насчет и тех, и других актуален вопрос, достойны ли они земного существования. Та Победа, если хотите, главная моральная институция страны, и если у кого-то не сжимается сердце от песни Высоцкого «Он не вернулся из боя», это не человек, ибо у человека должно быть сердце, а без сердца это не человек вовсе, а ходячая номинальность, постмодернист обнюханный тарантиновского толка, только хуже.

Заставлять никого не надо, но научить уважать можно. Можно и должно. Уважать хотя бы память о людях, что не вернулись из боя, который, проиграй они его, всех нас, превратил бы в рабов, в номинальных людишек без чести и сердца.

 

Гавар и старость, которой нет

Это чистой воды подмена причины следствием, когда мы говорим, что новые технологии убивают в людях душу. Я знаю и обратные примеры. Сказать, что 27-летний омский дизайнер, три года разыскивающий пожилых модников России и рассказывающий о них, удивил меня, будет грандиозным преуменьшением тех эмоций, которыми я ему обязан.

Он начал вести этот блог, руководствуясь желанием поменять в обществе взгляд на старость, поменять самую оптику; и начал это делать во времена, когда старики стали как будто подчеркнуто никому не нужны.

Одна из героинь его блога, дама 86 лет, сказала ему слова, которые можно приравнять к программному заявлению: «Молодость удержать невозможно, красоту – да». Впрочем, фраза сия и на полнокровное кредо тянет, красивое, как вешнее озеро в малахитовом обрамлении свежей зелени. Этих людей, которых случайно называют пожилыми, надо наблюдать, слушать, любить. Читать, в конце концов.

Гавар все это делает. С любовью. После чтения его записей все остальные рассказы о себе любимых кажутся, по Цветаевой, «набором пошлости». Сделано уже более 850 портретов, и то, что вы уносите из этой коллекции, можно высокопарно назвать портретом человеческого духа. У Гавара, как можно догадаться, просторное, многолюбивое сердце, и единственное, за что ему можно и, верно, должно попенять, это за то, что он пишет: «в ЭТОЙ стране», это труднопростительно.

Но до этого, надеюсь, он сам дойдет; пока важнее то, что общение с пожилыми людьми поменяло его оптику, а он пытается поменять нашу. Эти люди, говорит, которых я запечатлеваю, очень важны, потому что, если с ними пообщаться, они очень дружелюбно растолкуют вам все на самом базовом уровне. Они-то доподлинно знают, что жизнь – это не привилегия, но право, и благословенны те, кто умеет жить здесь и сейчас. И выражать жизнеприятие и через одежду, способную быть еще и средством коммуникации, хотя это – отдельная комиссия. Эти красивые люди, делающие честь человеческой расе, именно что «ехали в поезде, а не вручную катили пейзаж»; именно поэтому им удалась жизнь, именно поэтому они так красивы.

Между тем, в рассуждениях Игоря о том, почему ему интереснее снимать пожилых людей, просматривается эпический ствол и пышная крона мелодрамы, на какую способна только ищущая натура с высоким IQ. Молодые, говорит он, превратили одежду в месседж, мы, мол, возмутители спокойствия, а у почтенных людей одежда – символ культуры, олицетворение свободы, показатель вкуса. Для них одежда часто и метафора чего-то большего, чем стиль, попытка социализации в мире какого-то тотального метафизического неуюта.

Смотрите. Читайте. Всматривайтесь. Вчитывайсесь.

Любуйтесь.

Равняйтесь.

И на Гавара, кстати, тоже.

 

Третье сословие

Как из профессора кислых щей превратиться в последнего героя боевиков? Без обтекаемых рецептов стать полпредом нового сословия? Очень просто: завести домище с филиппинкой-домработницей, большой тарантас с водителем и идиотскую ухмылку. Ко всему этому прилагаются нимб и пылкий духовный экстаз. Вы даже начинаете казаться умнее, чем выглядите, – а ведь до того с вами не считался никто, включая дворового пса и троюродную тетю, теперь с помощью оленьих глаз и щенячьего повизгивания удостоверяющую, что даже композитор Крутой не круче вас.

Ты научишься произносить слова «декантировать вино», наняв личного сомелье, напыщенного, как махараджа, и жрать устрицы, про себя мечтая о хлебе с чесноком и солью, и ездить в магазины в Третьяковском проезде, изо всех сил пытаясь казаться своим. При этом надо помнить, что устриц жрать след только в сезон, а напыщенная подруга не может дважды кряду надеть одно и то же платье: засмеют, моветоном заклеймят. Надо делать вид, что благотворительность – твоя стихия, надо поститься, а во время трансляций из Храма Христа Спасителя становиться поближе к камерам: нехай кореша утрутся; ходить на премьеру «Ноя», кивая на словах «бренность экзистенции»; водить хлеб-соль с искусствоведами, вворачивая к месту и не к месту фразу «имею свои воззрения на Божий мир и на человеческий путь».

Обязательна претензия на духовность днем, а ночью – в караоке петь Лепса в окружении девиц 100 у. е.

в час. Раз в месяц в обязательном порядке смотаться в Оптину пустынь, а по возвращении сходить в «Камеди Клаб» – «чисто поржать». Рассуждать вальяжно обо всем на свете, от хоккея до Эболы; выписать на ДР Шнура и Натали. Но даже в холопской радости надо соблюдать пределы, поэтому за столом должен сидеть персональный духовник, который обязан способствовать понижению стресса, но на поверку сам любит гульнуть и сам «уродливее жабы и намного тупее ее». «Тело съели сласти, а душу страсти», а я ведь мнемоник, помню, сколько таких людей себя угробило. Ну и чего, спросит читатель, зато пожили!

Оно конечно, пожили, но речь о лицемерии. Это когда, например, тридцатилетний балбес говорит о развале СССР как о личной катастрофе с крокодиловой слезой в глазу на фоне «Бентли». Говоря о «потерянном рае», себя они выставляют трудягами, а всех прочих – микробами. К людям своего же поколения, не успевшим сесть на поезд, они, соль нового сословия, питают чисто физическое отвращение, иногда брезгливость, никогда – сострадание.

Эти, не ставшие частью нового сословия, не сказать, чтоб были лучше, многие из них тоже «не распространяющие иронию на себя».

Из своего глобального афронта они извлекли только черную ненависть к успешным.

Эти самоназначенные прокуроры дышат ненавистью ко всем богатеям, от них никакой пользы: богатеи проклятые хоть ишачить на себя заставляют, какие-никакие рабочие места.

А между ними – мы, не богатеи и не голытьба. Как ритм потеснил мелодию, так потеснили нас два полюса нового сословия. Стало быть, мы третий полюс.

 

Черная родная сторона

Мы ехали откуда-то куда-то, нам встретился «Хаммер» канареечного цвета, и мой товарищ Витковский выругался: «Что за имбецил мог купить машину такого цвета?!»

Далее он довольно лениво исполнил лекцию о том, что выбор цвета – категория многоговорящая, версия документа о состоятельности, в первую голову, человеческой. То есть, если восседаешь в машине цвета яичного желтка, ты… какой-то не такой, с тобой не так что-то. Такая претензия на эксцентричность выглядит нелепо, как попытка людей после концерта Гребенщикова, на котором он сам-то не понял, о чем пел, изобразить просветление.

Витковский и «тьмы, и тьмы, и тьмы» убеждены, что машина должна быть черного цвета, это самый мировой цвет, обязательный для любого уважающего себя человека, как обязательно для любого просвещенного чтение книги Альбера Камю «Посторонний».

Обойдемся без натужливых экзерсисов, какой колор какого лучше, обратимся сразу к популярной психологии. Когда ты в черном и в черной машине, ты можешь, как изображать экзистенциальный кризис, так и пасть жертвой насмешек на тему «бесится с жиру».

Выражаясь по-умному, выбирающий черное пребывает в поиске экзистенциальных перспектив. Хотя многим кажется, что такой выбор обусловлен переходом на темную сторону силы. Но, если черный считается знаком автономии и самодостаточности, почему кругом черным-черно, как в романах Керуака?

Каждый хочет похвастать небожительским статусом, или все напрочь лишены вкуса? Черное, иными словами, предполагает брутальность, или такие мы пленники эсхатологического мировоззрения? Даже черные унитазы многими рассматриваются как жанр исчерпывающей самоаттестации. Но вот культурологи считают, что черный цвет – «густая пустота, тяжелое ничто». Как говорят в американских фильмах, «не знаю, что значат эти слова, но звучат они довольно неприятно»; я бы даже сказал, угрожающе эти слова звучат, стирают улыбку. Она ведь, популярная психология, четко объясняет мотивацию, природу вещей, бинарность человеческого поведения.

Вот те раз: черный-то, оказывается, драпирует фрустрированность, маскирует неуверенного в себе человека. Но товарища Витковского не пронять: он интерпретирует черный как цвет значительности, глубины и, это важно, власти, «на черных ездят тузы, а на остальных, не исключая белые авто, – пластмассовые никто». То есть черный цвет – это не только проверенный коммерческий шаблон, но и канон психологический. Фанаберия здесь ни при чем, это все оговоры. Черный, сверх всего, это цвет защищенности, мужественности, он транслирует надменность и готовность к выпадам. Поэтому черное – это наше все, мы все в черном, мы все черные.

 

Любимая подлюка

«Ты еще не знаешь, какими мерзкими бывают бабы!» – это не какой-нибудь фармазон мне, бурбон и апаш сказанул, а мой товарищ, утонченный тип, любит песни Леонарда Коэна и живопись Модильяни. «Бабы бывают жутчайшие, подлейшие».

Вообще-то, он один из тех малых, кто может про себя сказать: «Ирония – мой канон» – а тут такая горестная интонация. Как поэта следует судить по его удачам, так и товарищей надо судить (не осуждая) по их реакции на альковные напасти; я оговорился, я хотел сказать: поддерживать. Ну, после такого заявления, да от него, воплощения толерантности, молчать было невежливо. Я спросил, в чем дело, он сначала махнул рукой, а после разоткровенничался. За ничтожными изъятиями, его рассказ и впрямь был не схоластическим монологом о неприятностях мелкотравматического характера, а вполне себе эпической сагой жертвы индустриального общества, где гендерный принцип волнует людей не более чем новое русское кино. Он говорит, значит: «Без меня она так и осталась бы пустым местом, каким была, когда я, борода многогрешная, ее встретил».

Она была студенткою, не семи пядей во лбу, но и не тупицей и, да, обаятельной была, иначе за каким чертом он бы за ней увязался. Она ему не перечила, никакой фанаберии в помине, смотрела ему в рот, и, судя по тому, как он про это говорил, именно это ему более всего в ней нравилось. Я его напрямую об этом и спросил. Отнекиваться он не стал. «Конечно, всегда нравится, когда не артачатся, но ведь она и симпатичной была, на кой мне послушный крокодил?»

Она с жадностью поглощала все новые знания о жизни, не досаждала, он временами даже думал, что она евойная судьба. Связь длилась лет семь, и тут, в 25, она ему и заявляет, что должна была заявить рано или поздно: лет мне, говорит, уже много, надо определяться. Ого, подумал мой несколько чванливый товарищ, а девочка-то созрела, по Земфире, ее теперича не унять. Взор товарища затуманился. «Это жизнь. Кому-то расцветать, кому-то увядать; мне же 45 уж было. А ей замуж было пора». Какое-то время имело место быть помрачение ума, а потом он вдруг и резко: «Нет уж, никому я тебя не отдам». И решил развестись.

Ах, да. Я забыл сказать, что товарищ мой не холостяк, а давным-давно женатый мужичок? Он отчетливо помнит тот вечер: вошел в квартиру, прошел в кабинет, покрутился среди книг и документов, достал сумку, побросал туда кое-чего, громко вздохнул, вздох услышала жена, вошла в кабинет, ласково спросила, чего он такой грустный, улыбнулась, обняла – и стало ему неловко. И только одно его успокаивало: что о молниеносно принятом решении уйти из семьи он не сообщил ни семье, ни «той» стороне. Подружка, говорит, позлилась, но потом дозволила наброситься на себя, как конюху на требуху.

Прошло еще отличных пять лет, исполненных кипучей деятельности на двух фронтах, и она вновь завела ту же пластинку: «Я старею, я так больше не могу, хотя и люблю тебя, дурака…» Он, а куда деваться, перемены принял, они объяснились и соломоново положили: баста. Чертово время и вправду лечит, и он вылечился, но когда она через год позвонила и пригласила на свадьбу «как друга», его шандарахнул инфаркт. Лечился долго.

Вспоминал былое, даже то, как квартирку ей покупал, в центре, три комнаты, как ремонт делал, сам обои клеил… от воспоминаний этих чуть не повредился в уме. «А потом вдруг открылось, что моя родная жена, из-за чувства вины перед коей я ощущал себя мразью, последние лет двадцать спит с моим другом, и это знают все. Кроме меня». Он даже не расстроился, он стал звонить «сторонней» и уже без малого забытой зазнобе. Ну как ты, спрашивает, предвкушая встречу, живешь. Хорошо, та отвечает, живу. Можно, спрашивает мой товарищ, предвкушающий встречу, я приеду вечером? Нет, отвечает хорошо живущая, нельзя, ни сегодня, ни завтра, никогда, так дела не делаются. Он убежден, что она сломала ему жизнь, а я уверен, что девушка, уже женщина, какая, к чертям собачьим, девушка, убеждена в обратном.

Это ведь обычная история про собаку на сене, про то, как от «чувств-с» ум за разум заходит, а любовь – это всегда грусть, но куда нам без любви-то, а грусть мы переживем.

 

Простые радости среднего человека

Я, например, знаю, о чем на поверку думает самый простой россиянин; он сам мне рассказал.

Вот живет человечек, заставляет себя вставать чуть свет, холит свой садовый участок, грезит о морских закатах, копит деньги на «все включено», дает детям из себя веревки вить, негромко ссорится с женой, смотрит фильмы с Джеки Чаном, мечтает о кубиках на животе и держит в голове 15-е число каждого месяца: банк.

Обыкновенный человек, с которым мы за сутки до генеральной елки сидели в обыкновенном кафе, знать не знает, что государство планирует насчет него, у него нет с государством особенных разногласий, но и родства нет, он просто живет себе, я ж написал выше. У этого человека просто-напросто есть опыт, а опыт ему подсказывает: держись подальше от государства, на изрядном расстоянии, так будет лучше всем, и экономь, экономь, экономь. Забудь об автомобиле, в один прекрасный день ЦБ укажет тебе дорогу в «страну кипящих котлов», так что – «просто живи себе».

У него были убеждения, да вышли, нервы расстроены, он возится с внучкой и ощущает ком в горле: он боится за внучку. Дети – наши талисманы, они хотят в кафе и на каток, и чтоб им купили то, что показывают по телику, вот сердце и разрывается, потому что у обыкновенного россиянина очень часто купить подарок нет никакой возможности. В первую очередь, из-за неопределенности, которая берет за горло и душит. А ну как придется крупу скупать, как перед Новым, когда паникеры-алармисты учинили тарарам, или, того хуже, придется встать под ружье и биться за родную землю.

Вроде самая роскошная из последних зим, особенно красиво было 31-го, не то что о прошлом годе, напрочь испорченном слизью и частыми лужицами, вроде живы же все, здоровы же все, ан покоя-то нет, только снится, а сны рваные, хмурые, пасмурные. А сплин, вступая в реакцию с курсом рубля по формуле Менделеева 40 на 60, дает продукт под названием «мизантропия».

Он, среднестатистический россиянин, не знает значение слова «психосоматика», но он суть воплощение этого слова, психосоматика практически не имеет демаркационной границы с психозом, это одно целое.

Он ненавидит политологов, в каждом из них видя – и попробуй оспорь! – корыстного вруна, в ненастные минуты жесток к себе, упрекая себя за непутевость; в такие минуты, нехорошие, самоедские, ему кажется, что вся его жизнь – это сплошной фальстарт, что он намертво заблудился в этих дебрях, а дети втихаря презрительно считают его неудачником, и это презрение очень скоро перестанет быть эзотерическим. Он глядит на себя в зеркало изучающе и недобро и думает, что жизнь сложилась бы по-другому, будь он не таким бесхребетным.

Но потом он отходит, начинает на все смотреть иначе, в такие минуты он переполнен благостью и хочет обнять и своих, и весь мир. А что? Все живы-здоровы, разве это не главное? Есть участок, домик, ну и пусть, что не хоромы. Свой.

Государство говорит простому человеку: не стыдно тебе, слизняк, в мире вона что происходит, какие катаклизмы, а ты все о своей скорлупе думы думаешь. И государство, владея такими приемами в совершенстве, добивается своего: человеку становится неловко от того, что свой земельный участок он ставит выше Родины; человек начинает чувствовать себя мелкотравчатым мещанином.

Но утром, которое всегда мудренее давешнего самокопания, надо идти за хлебом и водой, а с полудня для распрекрасного вечера надо начать топить баню, а баня, вода и хлеб важнее, пардон, конечно, государства. И солнышко светит, и детский смех звучит, и бабушкина воркотня. И уходит страх, только, пусть ненадолго, чувство, что все не так уж плохо. Вы спрашиваете, как зовут моего героя, среднестатистического россиянина? Вот чудаки, я ж про вас писал.

 

Рептилии крадут шоколадки из супермаркета

Итак, забег начался! В противоположность вам я все это время работал и, пока вы опустошали холодильник и емкости и ворошили кочергою камин, писал, читал, слушал, выступал.

Ключевые слова тут – «читал» и «слушал». То, что о нас говорят, следственно, думают в мире.

Все это, конечно, ускользает от однозначных интерпретаций, и очень часто публикации и передачи о нас, как говорят в театральных кругах, «сверкают театральными интонациями» и выдают в авторах людей, слишком уж склонных к эффектному радикализму, но!!!

Не забывайте, нам этот год, как ни грустно об этом говорить, придется жить в гордой противофазе с огромной частью временами и местами цивилизованного мира, и нам придется свыкнуться с мыслью, что нас будут терзать неправильными интерпретациями, смотреть на нас глазами, полными если не неприязни, то недоумения, граничащего со скепсисом. Нас будут изучать на просвет, к нам будут придирчивы, возможно, над нами даже будут подтрунивать.

Не то чтобы нас терпеть не могли, но выбор новостей из России свидетельствует о том, что нас там полагают странными, очень гордо несущими на себе эту странность. Вот о чем весь январь говорили и писали о нас на Западе.

Житель Томска вынес в карманах из супермаркета 118 плиток шоколада.

Роспотребнадзор назвал селфи причиной распространения вшей среди подростков.

Московские парковщики прошли курсы самообороны.

Россия победила Швейцарию в шахматном турнире между несовершеннолетними заключенными.

Суд Сыктывкара оштрафовал бизнесмена за доставку пиццы по воздуху.

Вот, собственно, что из происходившего за целый месяц нового, начавшегося сверхбурно года в наших пределах заинтересовало тамошних журналюг. Такой подход несет на себе явственную печать сарказма – но уж, какой есть. Будьте начеку и не воруйте шоколадки из супермаркетов.

А американцам (я опирался на статьи и эфиры именно американцев) я подготовил не менее авантажную подборочку (спасибо CNN, что стучат на своих), каковая выборка дозволит вам разразиться смехом, впрочем, вполне себе дружелюбным: «И эти люди иронизируют над нами?!»

35 процентов американцев убеждены, что инопланетяне существуют, а в существование снежного человека верят уже 44 процента, но самое главное – стоп, сарказм! – вот оно: 14 процентов убеждены, что правительство контролируют гигантские рептилии, а это уже посильнее и Фауста, и пиццы по воздуху.

 

Затонувшие корабли

Мой товарищ Миша с достоинством носит раблезианскую толщину и больше не похож на неудачника, каким я нашел его девять месяцев тому, когда его бросила жена. И я, доброхот несчастный, не смог отвратить крах его семьи, никто не смог, желающих был мильон; семья скапустилась, а я помню и день развода, и оцепеневшего Мишу.

Но все это – оцепенение и слезы – было потом, а до вердикта в черемушкинском райсуде я и с его благоверной Эллиной пытался разговаривать. Нет, точнее будет сказать – тщился. Например, предложил разделить его увлечения, понять их, проникнуться ими. Она тогда посмотрела на меня, как на козла стоеросового, и ответила: «Я так нажираться не умею… Ты же предлагаешь мне пополнить ряды алкоголиков?»

Ничего такого я этой напыщенной дуре не предлагал, и никакой ни разу он не алкаш; горькую-то он запил как раз после того, как она настояла на том, чтобы он убрался. Но по тону, по глазам ее тогдашним было очевидно, что спасать нечего. Под конец того разговора она назвала его тварью… Но ведь я гулял на свадьбе у них! И несколько раз листал семейный альбом, там фотографии – они славные, улыбчивые, смешные – просто сочатся любовью!

У нас у всех тогда не было ничего, форменная голь перекатная, но столько надежд, столько веры в хорошее, столько уверенности в избранных! И вот, кстати, про то, что он все время в подпитии был и буянил. Совсем уж пьяным его ни я, ни кто еще не видели вовсе, а чтоб агрессию проявлял – да ни боже мой!

Я спрашиваю его, в чем же главная причина того, что любовь не просто умерла, но обернулась неприязнью. Он почтительное время молчит, наконец, вздыхает и тихо-тихо говорит, что не знает ответа, что очень долгое время ему казалось, что у нее депрессия, и из-за того, что ему так казалось, его одолевало чувство вины. Разговаривать, хотя бы разок поговорить не получалось, она орала, он срывался, он хлопал дверью, оба превратились в неврастеников. В конце концов, дело не в Мише ведь одном. Годы летят, а где та калитка, куда надобно сворачивать за успехом, за состоятельностью, никто не знает.

Миша хотя бы не выглядит, как рок-герой в процессе полураспада, а я знаком с дюжиной когда-то ладных парней, которые выглядят теперь даже хуже. Они, правда, старше нас с Мишей, по паспорту – на восемь – десять лет, но блеклостью, роднящей их, – лет на двадцать. Разрушить брак в сорок – это еще туда-сюда, но в пятьдесят?! Тут надобно даже мужество известное.

Говорят, брошенные женщины хоть и страдают стократ сильнее, но они же стократ выносливее.

А брошенные мужики – это остров затонувших кораблей, наблюдаешь за останками – и перехватывает горло. Дети ближе к мамам, мамы ближе, всегда так было, они общаются, у них жизнь. У бывших мужей не жизнь, а дрянь, они спиваются, жалуются друг другу, совсем не похожие на тех, из альбома, где на свадебных фото широкие улыбки на смущенных лицах, и даже слышен смех.

 

Взять свое. Почти настоящее письмо

Колумнист АиФ. ru Отар Кушанашвили делится письмом о стандартном желании «покорить Москву и взять свое». Почти настоящим.

«Здравствуйте, меня зовут Аня, я простая девушка, русская, живу в маленьком городе К., работаю в продуктовом магазине.

Все, кто не знает ни черта, говорят, что маленькие города лучше больших, потому что в маленьких чисто и люди добрые. Не знаю про другие маленькие города, но наш похож на городок из американского фильма, где всю дорогу ищут рядового, – тот, где идет, помните, страшный финальный бой. Грязь, беззубые старики, мало молодежи, которая чуть что драпает хоть куда, никто не улыбается, скалятся только все поголовно.

В старую церквушку никто, ну почти, не ходит, я ни разу не видела лиц, молитвенно сосредоточенных, только тревожные, только злые. Это к тому, что в Москве вы все талдычите, что простые русские люди очень набожные. Набожные? Нет, скорее марафонцы, только куда бежим, никто не знает.

Папа мой всю жизнь ишачил, теперь пьет горькую. А мама всю жизнь только и делает, что пилит нас обоих, просто бесит меня. И больше всего я боюсь, что стану такой же клушей, как она, бревно бревном, ни денег, ни нормального дома, ни парня, похожего на Джуда Лоу. Сама мысль о том, что я буду жить такой растительной жизнью, вызывала и вызывает у меня приступы мигрени и тошноты.

Я поставила себе цель, училась почти отлично, а какое для этого усердие нужно, вы сами знаете, я хотела попасть в Москву, а какая это мотивация, вы тоже знаете. И вот я здесь, я учусь, у меня две работы, я выбиваюсь из сил, ноя к такому была готова, ничего, выдержу. Люди, конечно, в Москве разные, но я же провинциал, я сильная, а тут делают вид, что сильные, а подтолкнешь – рассыпятся. Зато подлых полно, но и с такими я умею обращаться, заряжаю, как писал поэт, «сплавом стали и свинца прищур», да при таком прищуре так припечатаю жестоким словом – взрывной волной за тыщу верст любой отлетит.

Раз пришлось даже в морду дать, один козел вынудил, вот и пожалел потом тыщу раз.

Ну, то, что я не белая кость, я и сама знаю, и про касты знаю, и про классовую борьбу знаю, но если кто-нибудь захочет меня обидеть, я и кулаками могу.

Но даже если я закончу институт и получу образование, кому я буду нужна?

Насмотрелась я на подвижников несчастных с высшими образованиями.

Я хожу, когда есть время, в караоке, и мне все говорят, что я должна петь.

Особенно мне удаются песни про мученическую любовь, песни, которые пела Алла, пела Аллегрова, Долина пела. Мне говорят, что, когда я пою, я полна жизни, и я сама это чувствую!

Я хочу петь, и я хочу получать за это пение большие деньги. Когда я вижу, как безобразны те, кого показывают, мне становится горько: если у них есть право, то у меня такое право жить хорошо есть и подавно, я из самых низов, и я красива и голосиста, люди меня полюбят. Пусть мне не повезло с родителями и денег у меня нет, зато я знаю, кто такой Высоцкий, все умею (хоть не люблю) по дому и смотрю много фильмов.

У меня нет другого выхода. Я должна получить свое. Получают же и свое, и чужое ваши псевдокрасавицы с переделанными носами, сиськами и губами.

Мне уже многие говорили, что я редкостная сука, живущая токмо ради выгоды, но я либо посылаю таких, хихикая (чья бы корова мычала!), либо реагирую с видом полнейшей невозмутимости: что-то ни у себя дома, ни у вас в Москве я не встречала тех, кто не живет ради профиту.

И не делайте вид, что вы все – мистер и миссис «при чем тут это?», потому что «это» всегда «при чем». Сейчас самое время, мое время, я не пустышка, я не хочу толочь воду в ступе, надо будет по головам, пойду по головам. А когда стану звездой и вы будете брать у меня интервью, я буду доброй и мудрой. Девушкой, которая всего добилась сама».

 

Собачка для Артема

Я не знаю, как детям моим объяснить, что такое коммуналка; мне даже любимые «Покровские ворота» во главе с шустрилой Костиком не помогли. Проповеди, и те мне лучше удаются («Мы знаем, что мир лежит во зле… бла-бла-бла… но Царствия Небесного на Земле не будет…»)

Мы знаем, что мир лежит во зле, я, как могу, борюсь с ним, даже не мечтая о Царствии Небесном, но ни многие из вас, ни я не знаем, что коммуналок в стране еще полно. Я ездил в Питер, видел одну. Длиннющий, как перенаселенные давно уже не смешными остротами и замшелыми метафорами мегатексты Пелевина, коридор, четырнадцать дверей, общий нужник, общая ванная, одна на всех кухонька, плавильный котел со специфическим запахом.

Сколь часто ни повторяй слово «общее», судьбы-то у всех разные. Вот, например, четвертая дверь направо – здесь живет Аня Суханова. Заглянем: кровать и лежанка, видавший виды школьный стол, много книг, разбросаны игрушки, два стула, один колченогий. У Ани восемь лет назад родился сын, назвали Артемом, Артем родился – и не дышал. Сейчас это уже большой мальчик, считай, настоящий джигит.

Но так считать трудно – наверное, потому, что у Артема церебральный паралич.

Из-за этого церебрального паралича улыбчивый человечек ходит за руку с улыбчивой мамой; улыбчивой и сильной, как все наши мамы. У Темы нет бабушки и дедушки, умерли пять и шесть лет назад, как говорят, соответственно, и папы нет. Нет, он где-то есть, но Аня и Тема ему не нужны, он пьет горькую. Аня не выдержала и развелась, вот откуда коммуналка – место, где начинаешь панически думать, что человечество как вид обречено (этого я тем более детям не скажу).

У Ани есть специальная тетрадка, туда она записывает планы и мысли, я, конечно, в тетрадку не заглядывал, но и так понятно: все планы и мысли Ани связаны с сыном, у которого проблемы с осанкой, мелкой моторикой и мышечным тонусом. Я из Оренбурга, говорит Аня, но в Питере уже 18 лет. Этот город, конечно, велик, у него есть свой шарм, но он хмурый, что ли. Может, в этом его шарм?

История очень неприятная, и нетрудно разделить боль Ани, не утихающую со временем. Роды были ужасно долгими, даже практиканту-школяру было понятно, что надо было делать кесарево, но коновалы решили иначе: сама выдюжит. Малыш родился и не дышал. Осложнения были чудовищные, вплоть до реанимации. Легкие пришлось многократно искусственно реанимировать.

Уже было понятно, что уро… извините, я хотел сказать, горе-врачи обрекли кроху и его маму, хорошо если, на пожизненное лечение. Зато убивать надежду в самом эмбрионе – это у нас умеют. Добрые же. Сразу сказали Ане, что все будет очень, очень, очень плохо, что ходить он не сможет никогда, таких чудес не бывает, так что, мамаша, извините. Ситуация энигматическая, и в силу этой своей энигматичности еще более страшная.

Ходить Тема начал в четыре. Аня говорит, что тот шаг, первый, научил ее вот чему: у жизни своя правда, своя сила, жизнь может быть и доктором. Она направляет, надо просто-напросто уметь быть чутким. Сейчас курс лечения они проходят реже, но компенсируют это сверхактивным образом жизни. Я спрашиваю, что значит активный образ жизни, она отвечает, что сынуля редко, но регулярно стоит в воротах дворовой команды, а там такие страсти-мордасти, что позицию вратаря номинальной никак не назовешь. Он мечтал играть в команде, его взяли, Аня говорит, не из жалости, там тренер хороший человек, а дети – золото, тонкие, участливые.

Аня говорит, что сын очень любит играть в шахматы; может, не до конца, не все понимает, но, может, потому и тянется играть? Но в школе сказали, что можно бесплатно играть в шашки, а за шахматы надо платить, в месяц 10 тысяч; откуда такие деньги?! Теодицея, одним словом, надо быть приверженцем-адептом этого учения, чтобы смириться с этими сапогами всмятку.

Отдельный разговор – школа. Надо было побиться, чтобы пацана определили в общеобразовательный класс, лишенный ярлыка про умственно отсталых.

Программу грозятся растянуть на тринадцать лет, мама категорически против. Мама убеждена, что желание и старание все перетрут, а старания и желания хоть отбавляй. Она настолько «зряче верит» в себя и в своего ребенка, что я, многажды ученый горьким опытом маловер, очень осторожно говорю, что самой большой проблемой может оказаться сохранение желания и старания. Она посмотрела на меня так, как в дачном детстве на меня смотрела бабушка, когда я бузил.

Как и тогда, я ощутил себя после этого взгляда стрекулистом. Они оба, мама и сын, существа образцовой жизнерадостности.

Я спрашиваю о мечте. Сын, коротко глянув на маму, говорит: «Собаку хочу завести», мама взвивается, говорит, никакой собаки, но я вижу, мама улыбается, и тон не суровый. 3начит, будет собака.

 

Баба Надя с горящими глазами

Может, не так уж плохо верить, что однажды разверзнутся небеса, и оттуда луч по нам вдарит, и будет озарение, а вослед и счастие?

Так мне говорила старушка из деревни Булатово Самарской области; я гостил два дня у армейского сослуживца, который вызнал, что в Самаре я веду большущий концерт, приехал, не боясь быть неузнанным (20 лет не виделись), взял меня охапку и отвез в деревню.

Вот баба Надя там меня, не имея представления, кто я такой, и спросила, как мне живется-можется, чего добился, чего жду от будущности.

Видимо, я слишком сдержанно, что в моем случае означает – слишком грустно, ответил.

Она попеняла мне за унылость и, слово за слово, поведала, пусть пунктирно, о своей жизни, о себе и двух своих подругах, живущих тут же, в деревне (я их потом видел).

Баба Надя говорит, что они с подружками сбиваются со счета, когда пытаются вспомнить, сколько раз жизнь пыталась их «приложить», но вообще-то «жизнь есть концентрат счастья».

Позже, ввечеру, баба Глаша выдвинула версию, что все беды молодых проистекают от эго размером с Годзиллу, а лично она живет себе и в ус не дует, она радуется каждому дню, каждому закату и каждой дождинке, и это при том, что размывает дороги, мостик над рекой рухнул, и теперь, чтобы доковылять до магазина, надо идти в обход, через частый лес, это девять км, не меньше. Хлебушка купить.

Жизнь чертовски хороша, лампочки горят, «тиви» работает, через неделю 16-ое, почтальон Нина принесет пенсию, чего кукситься да губы надувать?

Слишком тепличные вы, говорят бабушки, сытые, как братья Михалковы, а наших людей после войны пережитой ничем не удивишь.

Я спрашиваю, что они делают, если случается хворь.

Смеются. Одна перележала инсульт, смотря телевизор, где ее веселил Петросян.

Другая сама вырвала себе уже три зуба, смотря телевизор, где буйствуют истошно напыщенные Гордон и Толстой.

Если случается болезнь, это не конец света, болячки – это семечки.

Я спрашиваю бабушек про свободу и про состояние умов и душ.

Ответ был тот же, в той же тональности, только с неожиданным поворотом от Аркадьевны: «…свобода – это не про счастье, при чем здесь счастье?!» Надо уметь радоваться любой малости, даже потешной программе «Модный приговор», а вечером, когда показывают божественного Андрюшу Малахова, так это ж вовсе благодать: он, а после НТВ такое покажут, что не жаловаться на свою жизнь, а гордиться ею будешь.

Я хотел заметить, что коротание вечеров под сладкое вранье федеральных каналов есть имитация счастья, но осекся, когда подумал о том, что они тут же меня спросят, как коротаю вечера я (а я из деликатности про это лучше промолчу).

Бабушки считают, что по темпераменту и по устройству мозгов мы, молодняк, не стайеры, а спринтеры. Кусман хлеба очень важен, но душевное равновесие куда важнее, но нам, с психованностью нашей и зацикленностью на себе, нирваны не видать.

Я наслаждался временем, проводимым в деревушке Б. под водительством бабы Нади: никаких разговоров про сборную по футболу и челябинский метеорит, фамилий Рогозин и Милонов не слышали, зато британский Шерлок Холмс со странным лицом «ну очень нравится», вечером сверчки и собаки брешут, на Хиллари Клинтон начхать.

А под утро такая благодать, что «по рукам бежит священный трепет и несомненна близость божества».

В такие моменты не хочешь возвращаться в город, лучше уж рухнуть в огонь вечной кары.

Нет моста, даже мостика нет, не доезжают эскулапы, мужики передохли, нокаутированные горячительными напитками, нет стране дела до булатовских бабушек, впереди ЧМ-2018, выпендреж перед миром важнее, но бабушки не в обиде, они патриотки, и когда говорят о Родине, глаза их горят священным огнем высшей правоты.

 

Барышня ищет заступника

Рыцарей можете не искать, эти поиски обречены, остался один я, да и того вот-вот укатают, ретивое уже не то, да и благодарности не дождешься.

При большом стечении народа во дворе на хрупкую девушку налетел битюг с испитой харей, из тех, о которых говорят, что «его путь жизненный – один сплошной фальстарт». Претензия была заурядная: громкая музыка, которая ему, добропорядочному соседу, не дает спать, и он эту претензию ну очень громко высказал, и девушка растерялась. Еще бы, верзила на нее рычал, наступал, она отступала, но стушевалась еще и потому, что сроду не любила громкую музыку, стало быть, источником ея быть никак не могла.

«Ейная» любовь к музыке носила и носит весьма относительный характер, и девушка хотела было посвятить амбала в этот момент, но битюг уже переключился на спутника девы, стоявшего рядом с трагическим видом. Потом я выяснил, что то был не просто спутник, а ухажер, воздыхатель, хахаль, как там еще их зовут. Девушка думала даже, что промеж них любовь, чувство-с, они вместе гуляли, читали книжки, смотрели киношку, и она начинала думать, что все это не понарошку. Но паренек оказался из тех, про кого еще Довлатов написал: «Чувство драмы в себе лелеял и холил».

В момент, когда амбал начал делиться традиционным, по всему судя, перегаром, Илюшенька, так звали крысеныша, сей момент отступил в сторону и запищал: «С ней вот разбирайся, я ни при чем, я в той квартире даже не бывал». Хотя только оттуда вышел. Некоторое время спустя, когда мне пришлось вмешаться (ну как без меня? что вы все без меня будете делать?), я сухо пояснил ходячему недоразумению, что парни так не поступают, даже, я читал, ослы так не поступают, необязательно читать Канта в оригинале, чтобы знать, что своих не бросают, что от своих не открещиваются, что первым делом надо заступиться, а уже потом выяснять степень вины того, кто тебе дорог.

Не говоря о том, что тут-то и виной не пахло. Девушка потом, сетуя на стабильно злой рок и объяснимо всхлипывая, призналась мне, что ей везет на трусов.

«В буквальном смысле один убежал, когда в Измайловском парке к нам подошли какие-то экзальтированные придурки». Полумужичков, прикрывающихся женщинами в буквальном смысле, становится все больше. Одна подруга рассказала мне, что свою трусливую сущность ее ухажер обнаружил на дискотеке, запаниковав при виде приближающихся к ним подростков и выставив ее вперед. «В ту же секунду я распрощалась с уродом», употребившим ее в качестве живого щита. Он потом год добивался восстановления отношений, называл «зайчиком любимым» и «красным солнышком», а она смотреть на «зайца» без отвращения и стыда не могла (сама краснела).

Я отношусь к этому так эмоционально потому, что эти псевдомногоумные и квазимногомудрые трусы позорят меня лично, чертовы защитнички, добытчики хреновы с трясущимися коленками. Помните «Титаник»? Вот-вот, самый распространенный типаж, не признающий нравственного постулата «Сам погибай, а беззащитных выручай». На словах все джеймсы бонды, на поверку же большинство ведет себя, как комик Адам Сандлэр в кино.

Но женщины по-прежнему верят в нас, считают, что, если уж добились равноправия, теперь скулить, что не хватает Отариков, – это уже, как говаривала мама, «личные неврозы», чего обижаться, се ля ви. Но – да простят меня феминистки – барышни продолжают грезить о рыцарях, это ж очевидно. Эти грезы и надежды принципиальны, иначе все теряет смысл, иначе о чем и для кого пела Селин Дион?

 

Поцелуй по-норвежски

Сегодня – День Поцелуя, но даже сегодня будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей; мы привычные к горестям, они нас не удивляют, а вскорости и вовсе перестанут нас задевать, они есть часть наших расчетов.

«Интерстеллар» рассказал нам, что за кошмар, безнадегу и хаос, которые мы породили, мы приговорены к апокалипсису; президентов стран прослушивают обыкновенные шпионы; школьники думают, что кальций – это римский император; бездарный футбольный тренер с видом глубоко и безнадежно хворающего старика окончательно отучил русских ребят играть в футбол и за это получит без малого миллиард рублей; ЛДПР принимает в свои ряды американского бойца смешанных единоборств с внешностью Франкенштейна, живущего на мусорной свалке; 19-летнюю студентку насилует и убивает молодой упырь, считавшийся ее женихом, и делает это с ватагой дружков; и санкции, санкции, санкции, и Земфира, размахивающая украинским флагом, и общий хамский тон жизни.

Не до поцелуев.

Но именно сегодня утром, когда мне в очередной раз после включения телевизора стало казаться, что мы парнокопытные, новостная лента сообщила, что из дома престарелых в Норвегии сбежала пара: 92-летняя невеста и жених. 82-летний молодец.

И направились они в Стокгольм, к родственникам: заранее договорились.

Перечитайте означенный абзац еще раз.

За три дня до отбытия в вечность Элизабет Тейлор молвила: «Что делает меня счастливой? Любовь, прикосновения и пирожные».

Может, нам для всеобщего блага надо хоть на время отвлечься от мыслей про ИГИЛ и Эболу и сообща позавидовать двум старикам, которые, будучи моложе всех нас, вместе взятых, не захотели оставшиеся годы жить в силках стереотипов и убежали от сытной, но постылой реальности в сказку, где нет возраста, шор и подавленности, а есть свобода, прикосновения и пирожные.

И поцелуи.

Их, конечно, найдут, но это ничего не меняет.

Целуйтесь!

 

Оскорбленный кончик пальца

Мы – неизменные невидимки, не выдержавшие искушения правилами нового бонтона.

Третьего дня видел на улице сценку, выразительно объясняющую, что такое этическая диалектика.

Немноголюдная улица, самый центр, четыре пополудни, немощное солнце.

Мой статусный товарищ, специалист на поприще пиара, завидев, как он сам выразился, маститого коллегу, радостно того приветствует.

Однако коллега до реакции не опускается, смотрит мимо моего товарища и, не видя и не слыша, начинает переходить дорогу; «не выдержал искушения пастырством, погряз в величии и надмирном гневе» – вот эти строчки очень подошли бы для описания манеры поведения «глухонемого».

Нынешние каноны коммуникации таковы, что эту малоприятную сцену можно кратко прочесть, как форму протеста, как проявление неприязни, обиды, следствие оскорбленности; вы в такой грубой форме не мстили разве никогда?

А что, как способ проучить, высказать «фи» очень даже эффективно, хлестко, ядрено. Новая коммуникация, высокодаровитые мои, новые правила общения.

Люди погрузились, и уже давно, в атмосферу одинокого существования, предполагающего не только невозможность соотнести себя с социумом, но и новые критерии оскорбленности, из-за которых мы все, не отрицайте, растерянны, как Парфенов при виде косноязычных тививедущих.

Даже если вы мните себя олимпийцем, человеком феноменального хладнокровия и редкого терпения, – когда другой человек сбрасывает ваш звонок и не опускается до объяснений, – это ведь трудно принять, это ж несносные новые правила игры, смачный плевок в рожу, затрещина во всю ивановскую, унижение из долгоиграющих.

Не лгите мне, вам же буквально вчера или даже час назад кто-то сказал: «У меня тут другая линия, горю, погоди-повиси!» – ну и что, дождались.

Идиотизм, конечно, но вот, например, я не жду, пошли к черту. Чувствую себя униженным, оскорбленным, представляю, как человек морщится, узнав, что звоню я, – и посылаю.

Положительно удостоверяю, что даже Лера Кудрявцева считает нормой не отвечать на электронные письма, и при этом считает, что это не то же самое, что не подать руки.

Приходится самому приходить к умозаключению (потому что правила нового этикета нигде не сформулированы), что отсутствие ответа на запрос означает огорчительное «НЕТ».

Ну, хорошо, к такому игнорированию мы уже даже привычные, но ведь теперь почти все взяли за правило и близких в упор не замечать, будучи уверенными, что близкие в рожу не плюнут, обиду не затаят, не такое спустят, на то они и близкие.

Один индюк, выдающий себя за образованную штучку, выдвинул теорию, которую, например, мои домашние признали вполне жизнеспособной: любое обращение, любое письмо мы, жертвы века рекламы и тотального обезличивания, воспринимаем как спам, а спам уже давно в наших глазах акт насилия, способ нарушить наше жизненное пространство.

Не трогайте меня, и я не трону вас.

Вот вам «лайк» – и пшли отсель.

«Лайк», нажать на кнопку становится нашим единственным способом выразить эмоции, никаких речей, никаких визитов – только кончик пальца, все остальное отмерло.

А ведь все началось с автоответчиков.

Тогда мы еще не знали, что наше житейское благополучие будет все разительнее контрастировать с глубинным трагизмом жизни, где все на всех обижены и всем на всех наплевать.

 

Операция «Флирт»

Когда-то, во время оно, я был чемпионом Бухареста, Кутаиси, Екатеринбурга и даже города Бежецка по флирту. А когда бравые ребята, что арестовывали закоперщиков-застрельщиков одноименного журнала, рукоблудили на каталоги женского белья из ГДР, я был восторженным адептом плотского сервиса.

В шедевре Артура Пенна «Излучины Миссури» (который вы, конечно же, не смотрели, потому что до сих пор думаете, что на свете есть только кино, которое снимает Михалков) герой Джека Николсона говорит с дьявольской ухмылкой: «Я люблю проституток, они обходительны».

Я не уверен, что лично я именно за обходительность люблю проституток, и вовсе не уверен, что люблю их, но тут важна апология как таковая, сама по себе, и мое отношение к ним ближе к полузабытым на Руси словам «симпатия», «жалость» и «сострадание».

Я уже большой мальчик, я уже практически вырастил четырех дамских угодников, и один из моих сомнительных для ханжей уроков был такой: женщина есть женщина, обижающий проститутку – урод, напичканный, изъеденный фрустрациями.

Вот эти вот означенные ребята с характерными лицами лжеправедников, которые облаву на журнальчик выдают за операцию века, ну очень подходят под довлатовское: «Постигал грамматику жизни, делая особые успехи в изучении глаголов совершенного вида: украсть, наколоть, объегорить, отобрать, избить, предать, получить, затравить».

Я готов голову мою садовую прозакладывать, что ребятушки не раз и не два пользовались услугами проституток из журнальчика. Потому что ВСЕ притоны, не говоря о такой мелочи, как журнал «Флирт», живут и процветают под покровительством органов.

Не вскидывайте брови, не унижайте мой выдающийся среди гастарбайтеров «ай-кью», мой, как модно выражаться, бэкграунд.

Один так и сказанул: «Это торжество справедливости» (арест издателей. – О.К.), и я удивлен, как он прямо в кадре не задохнулся в припадке эйфории.

Справедливость, бурбон ты незатейливый, – это когда моя знакомая красавица из Самары родом, Лена, для красоты назвавшаяся Апполлинарией, не принуждена ложиться под похожих на тебя уродцев, чтобы отсылать деньги маме и папе, хворым, которые помогают воспитывать дочку Элю (мужа нет, сбежал).

Самый журнал «Флирт» очень смешной: он был в одном плевке от уму непостижимого совершенства, когда пытался в стихотворной форме, только что не мадригалами, преподносить красивых, как цирковая свинья на роликах, девушек как шарлиз теронов.

Журнал – дерьмо, но в ненастную минуту спасал меня от дерьмового же настроения.

Послушайте, вы же сами взялись строить капитализм, извратили уравнение «спрос – предложение», если кому-то кажется, что купить девушку, которую (я о большинстве случаев, подавляющем) вы сами же вынудили пойти на панель, – это отрада и форма, способ счастья, пусть его, вам-то чего, имеет право.

И не несите гиль про мораль и про справедливость, не злите меня, я-то знаю, что кто-то с кем-то не поделился, шерше ля баблос, и глагол (тоже, кстати, совершенного вида) «выслужиться» никто не отменял.

Хорошо поработали пацаны, искоренили зло, самое время обмыть.

В притоне.

 

Стакан воды для человека

Меня спросили, какое из событий, случившихся в мире за последнюю неделю, я считаю самым значительным? Какое сообщает времени, в которое нам выпало жить, эпичности?

Я существо образцового жизнелюбия, и «какая чушь стихи, когда в них нет печали» – это красиво, но когда в стихах одна печаль, это грустно до невозможности.

У меня есть знакомые, которые по целым дням обсуждают деньги футболистов (которых выродки не заслуживают), торговые санкции и Машу Гайдар, до которой лично мне нет никакого дела.

Мне есть дело до слов, которые произнес охранник, а после подхватил хозяин заведения в Нижнем Новгороде, выгнав младшую Водянову (если кто до сих пор не в курсе, сестру известной модели Натальи), желавшую просто-напросто испить водицы.

«Кто ее знает, больная она или пьяная» и «Она отпугивает своим видом посетителей».

Оксана – аутист, ей 27, и ей захотелось воды, а может, не столько захотелось, сколько надо было выпить стакан воды, мало ли.

Ей не дали.

Выгнали.

Унизили.

Каждый из нас в любой момент может оказаться «беспомощной, как чайка, попавшая в нефтяное пятно».

Такой ненавистью не просто к инвалидам отдает в иных местах система, такой ненавистью дышит, что не за себя страшно (меня попробуй тронь!) – за детей, им жить, долго, а вот счастливо ли – при таком легионе моральных уродов – это вопрос вопросов.

Нас всех могут произвести в инвалиды, как Оксану Водянову, это песня без начала и без конца, понятно, что охранник загадил себе карму до конца дней, и хозяин заведения, сцепившийся с мамой барышни, – тоже, но ведь не о них моя реплика, сожри их огонь вечной кары.

Обо всех нас.

Дело ведь не в аутизме, а в том, что каждый второй из нас не подаст никому стакан воды, у всех загажена карма, никому не отмыться, я прошу считать меня аутистом.

…Я ответил так на вопрос о самом значительном событии в моих глазах, дело было в Останкино, прилюдно, было слышно, как кто-то всхлипнул.

 

Синдром Шарли

Встаю я до рассвета, задолго, в три пополуночи, у меня ежеутреннее радио, мне надо; третьего дня я поплелся в ванную, выронил зубную щетку и заплакал. Вспомнил погибшую в авиакатастрофе Алису Мозгину. Именно ее. Ей был годик.

Мне всех жаль, всех буквально, простите, что я не стальной, что меня извели эти похоронные крестики, но почему именно эта маленькая девочка (хотя были и другие) – это выше сил моих.

Еще Черчилль писал, что любое обсуждение катастрофы всегда и априори гораздо более страстное, нежели компетентное, но если у тебя башка забита трухой, то имя тебе – ублюдок. При этом в трудовой бумазее ты можешь значиться хоть карикатуристом, хоть артистом, хоть онанистом.

– Мой канон – сарказм, – говорит герой моего любимого сериала и часто получает за этот сарказм по морде, ибо сарказм по временам так же уместен, как, например, исполнение нашими фанерными артистами военных песен 9 Мая. Но если «Чай вдвоем» были просто-напросто нелепы, когда пели пронзительнейшую песнь Высоцкого «Он не вернулся из боя», то французских карикатуристов хочется избить смертным боем и окунуть в чан с кипящей смолой.

У многих людишек есть глубинная потребность злорадствовать по поводу всего и вся. Нельзя, конечно, скорбеть по принуждению. Я переполнен состраданием, у кого-то его нет напрочь, все по-разному устроены, но теперь все больше и больше людишек не хотят «приносить минимальную дань общечеловеческим приличиям».

Хотя бы сымитировать соболезнование.

Этот типаж описан у Достоевского: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить». Но если у эсхатологического гения Федора Михайловича черствый персонаж все же стесняется этого своего «Весь свет сейчас же за копейку продам», то из Франции мне прямо говорят: пошел ты, Отарик, со своими рыданиями на…

У меня был, кстати, знакомый карикатурист (тот еще придурок), любил выпить и порассуждать об особой оптике художника, суть которой в том, что человеческие жертвоприношения – топливо для цивилизации. И всякий раз, когда он «давал натурального Байрона в черном плаще», мы его… ну как это… наказывали. Потому что люди не должны погибать.

Алиса Мозгина и все пассажиры А321 должны были жить, а карикатуры – это дерьмо не только от нехватки доброты, а еще от катастрофического отсутствия разумения, что за какой-то чертой порок окончательно сожрет добродетель.

Прощай, Алиса.

Будь проклята ваша цивилизация.

 

Человеко-поклонничество

Патриарх Кирилл, который роскошью народы мира покорил, любит публичные выступления даже больше, чем акулы кровь.

Иногда он мне напоминает французов (мои экс-работодатели, уволившие меня за поездку в Киев, следственно, «подрыв репутации») – сочетанием патологического педантизма с бескрайним легкомыслием.

В очередной, не очень продуманной речи он объявил – увага! – ЧЕЛОВЕКОПОКЛОННИЧЕСТВО НОВОЙ РАЗНОВИДНОСТЬЮ, и, стало быть, я законченный еретик, бо поклоняюсь детям своим и друзьям, больше того, облизываю их.

То есть – возьмите на карандаш – в минувшем марте был раскрыт всемирный антицерковный заговор – человекопоклонников, и я слышал вот этими вот ушами и видел вот этими вот зенками, как в московской ресторации люди смеялись над речугой зарапортовавшегося Патриарха. Больше скажу, хохотали.

То есть Патриарх Кирилл не хочет, чтобы во главу угла ставили какого-то там Кушанашвили, евойных детей и друзей и их нелепые права; говорит, это глобальная ересь нового времени.

Вообще, если вы прочитаете эту речь (а она, несомненно, «продиктована» Сами Знаете Кем), то вы поймете, почему на меня так обиделся Патриарх, когда однажды я сравнил его с перехваленным Кристофером Ноланом из-за претенциозной пустышки под названием «Интерстеллар»: как и фильмы Нолана, речи Патриарха напрочь лишены юмора, напичканы натужливой духовностью, структурно переусложнены и изобилуют туманными намеками на какие-то солидные абстракции.

Во времена, когда гонят с работы без объяснения причин (я – особь статья, я ренегат, люблю Подол, дружу с Ю. Литвиненко и болею за «Шахтер»), когда ты не можешь без блата и непотизма пристроить стареньких родителей в больницу, когда люди забыли вкус нормальных продуктов, а коллекторы суть дюжинные уголовники, доводящие до суицида тысячи людей… молодец Патриарх, содержательный человек, вовремя высказался.

Патриарх Кирилл – человек, уверенный в том, что чем чаще произнесешь слово «духовность», тем быстрее утонешь в благодати и мутируешь в пасхального зайца.

Стоит ли напоминать почтенному человеку, что ересь человекопоклонничества стара как мир.

Концентрацию этой ереси, да такую, что хоть ложкой ешь, вы можете найти в книге, которая называется Евангелие, и не странно ли, что об этом говорю я, богопротивный агностик? Даже я знаю, что в этой книжке Сын Божий озаботился самым главным правом человека – правом на спасение.

Речь Патриарха Кирилла о том, что права человека сейчас не главное – речь, существенно уточняющая картину мира.

У меня случилось однажды на радио (не таком могучем, как ВЕСТИ УКРАИНА) «некоторое мировоззренческое прекословие» со смешным человеком по выразительному имени Всеволод Чаплин, и я предупреждал, что, когда его погонят взашей, он вспомнит тех, кого унижал (а унижал он всех). И что, погнали касатика из барских церковных хором, и запел он про права свои что твоя Джамала.

Люди, да, нуждаются в преображении, но ведь это преображение рождается в любви не только к Богу, но и к людям. Что в этом худого?

Из тех, кого знает даже Тина Кароль, человеко-поклонниками были, судя по всему, неизвестные Патриарху Микаленджело и да Винчи.

Эти деятели рассказали нам, что такое красота.

Еретики?

Но я тертый калач, я-то знаю, что никакого богословского или культурологического контекста тут нет – только конъюнктурный.

Если такая речь прозвучала – значит, РПЦ что-то надо, потребно.

Хорошо, ни в Украине, ни в России не было ренессанса, но ведь была великая литература, полная любви к «маленькому человеку».

Книги сожжем?

3наете, что я вспомнил? Когда на днях я встретил человека, уволившего меня из-за поездки на ДР ВЕСТИ УКРАИНА, я спросил его, как он мог допустить такой абсурд со словом «измена»? Он помрачнел и рявкнул: «Может, ты еще вспомнишь права человека?»

Конечно, вспомню – и припомню: я ж еретик законченный, путаюсь в ногах у Патриарха.

 

О мужеубийстве, или когда единственный выход – отправить скотину к праотцам

В соцсетях набирает обороты флешмоб «Я не боюсь сказать» против насилия над женщинами, запущенный журналисткой Анастасией Мельниченко. На актуальную тему высказался наш колумнист Отар Кушанашвили.

Я про таких женщин слышал и даже однажды читал, но ни разу доселе не видел.

И вот в Набережных Челнах меня познакомили с Екатериной, Катей, полной жизни дамой, приветливой, показавшейся мне одной из тех, кто умеет быть счастливой здесь и сейчас, в сию секунду.

Среди прочего, мы обсуждали сериалы, я сверх всякой меры восхвалял разные, дошел до «Тюрьмы ОZ» (возьмите, кстати, на карандашик), в этот момент все посмотрели на Катю, и Катя произнесла: «А вот про наши тюрьмы одну чепуху снимают». Я тихо, недоуменно: «Так вы..?» – «Да». И добавила: «Урода убила. Мужа». Мужа, с которым прожила одиннадцать лет.

В ее истории равно важны детали и интонация.

Сначала Гоша ее поколачивал, после стал бить, а уже затем стал бить смертным боем.

Такие истории всем знакомы: сначала поставит синяк, обругает последними словами, потом следовали цветы и серенады – и вулканическая, что в любимой киношке, сцена примирения.

Идиллии в таких случаях всегда обречены. Эйфория в таких случаях очень редко не разрешается катастрофой. Катастрофой в виде регулярных побоев с рефреном: «Я не хотел, это ты довела».

Это такая отвратная казуистика и тошнотная редукция одновременно (я, например, это по службе в армии знаю): сопротивление будет сломлено, избиения превратятся в сеансы все менее или более – зависит от конкретного урода и его конкретных фрустраций – ожесточенного унижения, начисто лишающего самоуважения.

Она даже заявления в полицию писала, но есть вечные вопросы, и один из них, как пепел Клааса, начинает стучать в человеческие сердца, когда возникает трудноразрешимая проблема, и ты обращаешься в полицию, а там тебя отшивают; и этот самый вечный вопрос звучит так: на хрен вообще такая полиция нужна? Которая либо раздраженно отмахнется, либо улыбчиво отнекается, либо, что омерзительнее всего, припрется, вкрадчиво пожурит насильника да еще и махнет с ним по стаканчику.

А потом – хоррор до утра. За то, что наябедничала, паскуда.

Гоша душил ее, сломал ей нос, носился за ней с ножом, и не раз, ломал ей ребра.

Потом ей было запрещено общаться сначала с родными, потом с подругами, а закончилось запретом на общение со светом белым в принципе. Этот запрет был возведен в ранг базового постулата.

Сопротивление утратило смысл, и жертва эгоистичного садиста-циклотимика превратилась в овощ, утративший даже способность плакать. Ужас стал повседневностью.

И, конечно, такой кошмар не укладывается в сознании сторонних людей, которые любят поучать и порицать.

Я сам не люблю, очень не люблю, когда в компании, заслышав подобную историю, а таких историй очень и очень много, непременно отыщется какой-нибудь ригорист и ну укорять да песочить: почему сносила? Почему деру не дала?

Известная история, страна советов, «каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».

Куда бежать? Одной? Забитой? Без копья? К кому, если у всех каменные рожи? Все вмиг делаются очень разговорчивыми уже постфактум. Случилась беда – и тут на первый план выходят звонкоголосые схоласты в обществе софистиков.

Нижеозначенную метафору не я для красивости притянул, это катины слова факсимиле: это заколдованное царство, царь подмял тебя, обратил в рабов тебя и детей твоих, и единственный выход – отправить скотину к праотцам. Убить.

Вы знакомы со статистикой, сколько замечательных, мировых, первостатейных наших женщин сидят, убив ввиду невозможности и далее терпеть ужас, впав в состояние аффекта пресловутого?

Это не статистика, а хроника смертоносных неврозов, которые становятся имманентными, летопись результативного отчаяния, проще выражаясь – катастрофа.

Это в кино визионеры делают из факта мести артефакт, здесь скукожившаяся Катя против жупела с гошиным рылом – и понимание «все, я больше так не могу, лучше сдохнуть, чем дальше такое терпеть».

А дальше, дорогие дешевые моралисты, как повезет. А сколько боли в разразившемся сейчас флэшмобе «я не боюсь сказать»! Какая география: шар земной! Такая концентрация боли, что хоть лопатой разгребай.

И везде: «Сама виновата, довела…»

Гоша, как все закомплексованные уроды, вел себя так, как будто у него монополия на правоту, такие ублюдки не прячут за грубостью боль, нет, только комплексы, фрустрации, ущербность, они трусы, способные только слабых бить и разводить турусы.

Мы молчим, и Катя говорит: «Он орал, как всегда, что я уродина и мразь, и бил и бил, и я…я поняла: или сейчас, или… Добежала до кухни и схватила нож…

И не стало Гоши.

Сам виноват, довел.