Гора, наверное, стать башней бы хотела, На мир осмысленней тогда б она глядела, Бойницы были б в ней, смотрела бы сквозь них; Скала — собором быть мечтает то и дело И утром солнечным, и в сумерках густых. А башни грозные и чудные соборы Хребтам завидуют, хотят вернуться в горы И с благодарностью им камень свой вернуть. Об этом живопись ведет переговоры, Им услужить стремясь, запуталась чуть-чуть.

О “Бродячей собаке” читать не хочу. Артистических я не люблю кабаков. Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу, Мандельштам бы мне пару сказал пустяков. Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть Не хочу, как поэты едят или пьют. Нет уж, камень так камень и скользкая сеть, А не амбициозный и дымный уют. И по сути своей человек одинок, А тем более если он пишет стихи. Как мне нравится, что не ходил сюда Блок, Ненаходчив, стыдясь стиховой шелухи. Не зайдем. Объясню, почему не зайдем. И уже над платформами, даль замутив, “Петроградское небо мутилось дождем”. Вот, наверное, самый печальный мотив.

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы, Колеблясь и клубясь, как будто оживет И в шестистопные мои заглянет ямбы, Став тенью дорогой, — и сбоку подойдет, И, голову склонив седую, напугает — Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым, Давно умерший друг еще стихи читает И помнит обо мне, и радуется им. Под камнем гробовым хранится пепел в урне, На кладбище давно я не был, но ему В волокнах голубых с подсветкою лазурной Удобней подойти в клубящемся дыму И ободрить меня задумчивым вниманьем, И обнаружить свой нетленный интерес К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

“Я лучше, кажется, была”. Да чем же лучше? Меньше знала, Одна гуляла и спала, И книжки жалкие читала, Да с бедной няней о любви Однажды зря заговорила. Хотя, конечно, соловьи, Луна, балконные перила… Но неужели Пустяков, Мосье Трике с его куплетом Милей столичных остряков Или поклонников с лорнетом? “К ней как-то Вяземский подсел”. Да за одну такую встречу Не жаль отдать и лунный мел, И полку книг — я вскользь замечу. Мы лучше не были. Душа Растет, приобретая опыт, И боль давнишняя свежа, И с нами тот же листьев шепот, И речка сельская с Невой Текут, в одну сливаясь реку. Как жизнь прекрасна, боже мой! Как трудно жить в ней человеку!

Как я любил вторую полку! Как хорошо лежать подолгу На ней, подушку подложив Под грудь и глядя втихомолку На лес, на речку, на обрыв. Как мне железная дорога Тогда рассказывала много О жизни, людях, деревнях, Затерянных, но не для Бога — Для нас, живущих второпях. Прочитывалась даль, как в свитке Развернутом, я пил в избытке И ел простор озер, полей. А путешествие в кибитке, Наверное, еще сытней. Хотя, конечно, лоб застудишь. Какой уж там Нью-Йорк, Париж! Но тише едешь — дальше будешь, И с ямщиком в пути пошутишь, И с Пушкиным поговоришь. Над головой сияла бездна, Расшита звездами чудесно, Двор постоялый, чад и грязь, Но разве так уж интересно Лететь на Марс? — скажу, смутясь.

Человек походить начинает на старую фреску, Облупившуюся и к былому не склонную блеску. Впрочем, он-то уйдет, а ее, может быть, обновят. Пригласят знатоков, окружат, уберут занавеску — И пожалуйста, лошади скачут, и птицы парят. Знатоки недоверья не выкажут или сомненья: Это все-таки Джотто и все-таки это Мантенья, Ничего, что на старую новая краска легла. Ну а ты представляешь такое свое обновленье? Или лучше беспамятство, лучше загробная мгла?

Весь мир — тюрьма , хотя картина мира меняется отчасти напоказ; и Пушкин мог назвать отцом Шекспира, открыв родство, опасное для нас. И скорбный Гамлет, не страшась провала, все носит траур по отце своем; сто языков судьба за ним послала, а он роднится с русским языком. Когда ему открылась эта дверца, признался принц в душевной простоте, что для него законом стало сердце , и обнял нас как братьев во Христе. А мы, бесчестя кладбище отцово, то водку пьем из черепа отца, косноязычьем унижая слово, то гордо правим замысел творца. …Мой сын, я научил тебя, играя, игры стыдиться… В честной тишине наш грешный путь до ада или рая… Прощай, прощай и помни обо мне.

Чем дороже дневное тепло — То ли с возрастом, то ли с весною, — Тем загадочней там, за стеною, То, что ночью из почвы взошло. Чем томит его мир этот вновь, Этот шар, переполненный болью? Тем, что есть в нем живущим раздолье, А с юдолью в родстве и любовь. Что в горячее сердце вобрать, Чем же душу наполнить, ликуя? Если выбрали долю такую, То в открытую надо играть. Вот и тянется все, что растет Из разрухи мирской, из кручины, Прямо к свету, к добру без личины, Сквозь излишки темнот и пустот. Нет причины для горя, пойми, Если стебли набрякли и жилы Вешним соком, прибавившим силы Тем, что с вестью встают меж людьми.

Куда ни выйдешь — лучшего не надо, Все под рукой — и воля и покой, Все это так — и зрелость мне отрада, И грусть спасет от косности людской. Пусть это так, — но все-таки готовый К тому, что будет с нами и с листвой, Приветствую пред осенью свинцовой Подспудный строй, усталый, но живой, Негромкий голос, взгляд недоуменный Ее самой — и всех, кто вместе с ней Пройдет по грани, страхами клейменой, За тропкой, промелькнувшей меж теней. И в тех краях, где призраки распада Покажутся холмами над рекой, На встречу с чудом, веющим из сада, Мы вновь шагнем над бездною мирской.

Эти дни сосчитать попробуй — Так их много и мало так! В них присутствует прок особый, Толк нешуточный — то-то злак Сыплет по ветру семенами, Чтобы почву им дать суметь, — И за новыми временами Эти всходы потом заметь. В нарастанье подспудной силы, Ждущей лучшей своей поры, Дремлет память о том, что было, С тем, что людям несло дары — С тем единственным, вездесущим Естеством, о котором днесь Порадеть бы нам всем, живущим, Чтобы свет не утратить весь.

Словно отчаясь, встречаясь С тем, что, лучась, обожгло, Благословило, прощаясь, И, разлучаясь, ушло. Словно грустить перестала Та, что судьбою слыла, — Все бы влекла да блистала, Но не смогла, замерла. И пелена выцветала Скрывшей минувшее мглы Там, где, склоняясь устало, Звезды глазам тяжелы. Что это все-таки значит? Что за привада горчит? Кто это вроде бы плачет Ночью, — но больше молчит?

Сверх всякого вероятия, Неведомо почему — Невидимые объятия Тепла, и за ним во тьму Линяющие события Холодных минувших дней — И вот она, нить наития — При свете куда видней! Да хватит вам перемалывать Оставшееся извне! Грехи предстоит замаливать, Осмысленные вполне, — И рано еще распахивать Окошко, а с ним и дверь — Ведь птицам крылами взмахивать Еще нелегко, поверь.

Разбежался, подпрыгнул и полетел Самолет с тобою внутри, Сотню с лишним пристегнутых к креслам тел Поднимая в воздух. — смотри, Как уходит земля из-под ног, и с ней Город, собственной картой став. И в груди тесней, небеса ясней Здесь, над облаками, — оставь Все сомненья внизу, распростись с виной И дела свои сдай в багаж. Впереди, нам кажется, мир иной — Бесконечно лучший, чем наш.

Здесь жил, работал и учился… Шуршали листья, чай дымился, И почерка тянулась нить Туда, где взглядом обновленным, Колонным строем, оголенным Каленым нервом заменить Возможно опыт плоти душной. В окно проникнет мрак наружный — Ни силуэта, ни лица, Лишь ощущенье смутной жажды, Напоминанье, что однажды Все станет ясно до конца. Проходишь дом, бетонный ящик. Из дышащих и настоящих В недлинной очереди за Теряешь время. Ищешь слово. И мира скользкая основа Не так бросается в глаза.

Что воодушевляло?.. Пустяки. Но жизнь другими пробуя глазами, Я б не сказал, что я пишу стихи, — Стихи себя все чаще пишут сами. Они приходят словно бы извне, Когда прижмет или когда досужно… И не сказать, что это нужно мне И вообще кому-то это нужно.