Разумеется, единицы измерения времени условны. Столь же условны и круглые даты. Но ведь вся наша жизнь, в конечном счёте, определяется соглашениями, иногда явными, высказанными, иногда подразумеваемыми. Из-за этих молчаливых соглашений, усваиваемых постепенно, начиная с колыбели, так трудно взрослому человеку «вжиться» в другую культуру, цивилизацию. Он не понимает подчас самых простых ситуаций, а другая сторона не понимает, что он не понимает вещей, столь очевидных, что о них никто и не задумывается.

И всё-таки при всей условности дат, делящихся на пять, десять, на сто и т. д[1]Ведь и сама десятичная система счисления условна. Видимо, дело в том, что Б-г наградил нас десятью пальцами (интересный вопрос, — почему именно десятью). Будь мы роботами, видимо, считали бы на один-два, а родись осьминогами, наверное, считали бы в восьмеричной системе.
., они играют существенную роль в нашей жизни, обозначая вехи и границы. Помню, с каким трепетом ждал я появления двойки с тремя нулями 31 декабря 1999 г. И это несмотря на то, что новый век, новое тысячелетие по всем историческим канонам начиналось лишь в ночь на 2001 г. В результате многие вещи стали звучать для меня футуристично, многие печально. Всю жизнь я привык говорить и писать «прошлый век», «в прошлом веке» и т. д., имея ввиду 19-й век, время Бетховена, Гаусса, Пушкина, Шумана, Брамса, Листа… А теперь мой собственный век (и не со мною ли вместе?) оказался «прошлым». Да что век, само тысячелетие ушло, странно чувствовать себя человеком «прошлого тысячелетия». Уже почти палеонтология получается.

И вот незаметно подходит ещё одно круглое, трехзначное число. Столетие моего Учителя, одного из самых выдающихся математиков 20-го века Андрея Андреевича Маркова, Младшего. Вечная река Лета течёт незаметно, но уносит нас она неотвратимо, безостановочно… Оторвёшься на мгновение от суеты, и холод по спине, как изменился пейзаж, как далеко остались фиалковые луга детства, да что же там детство… Кажется, вчера встретил я на Ленинских Горах (теперь снова Воробьёвых, если не ошибаюсь) будущего своего Учителя. Стремительная походка, прямая осанка, ослепительный контраст голубых глаз и седых волос. Всё необычно, всё из ряда вон. Я уже знал, что это Андрей Андреевич Марков и что только что отмечалось его шестидесятилетие. И была осень, и шёл 1963-й год… Сорок лет назад. И уже собственное моё шестидесятилетие незаметно пришло и минуло…

Мы, ученики Андрея Андреевича, просто обязаны написать о нём, о нашем времени. Пока помним, сколько помним. Пока живём.

В меру своих сил я пробую сделать это. Эти строки посвящаются памяти моего Учителя и памяти трёх его учеников и последователей, дорогих друзей и коллег, безвременно ушедших из жизни. Вот их имена: Сергей Юрьевич Маслов (10 июня 1939 г. — 29 июля 1982 г.), Освальд Демут (Oswald Demuth) (9 декабря 1936 г. — 15 сентября 1988 г.), Альберт Григорьевич Драгалин (10 апреля 1941 г. — 18 декабря 1998 г.) О каждом из них я коротко расскажу ниже, каждый из них — отдельный особенный мир.

Математика вспоминается многим бесконечными списками формул (одна тригонометрия чего стоит), в лучшем (или в худшем, как для кого) случае рядами теорем, вместе с которыми надо, вдобавок, ещё и доказательства запоминать. И экзамены! Кошмар экзаменов — школьных, вступительных, институтских… Сами математики представляются людьми не от мира сего, часто их «подозревают» в эмоциональной ущербности и, вместе с тем, наделяют необычайными общими умственными способностями. Вот эпизод из моего прошлого. Однажды я должен был встретиться с коллегой на станции метро «Фрунзенская». Станция эта тихая, уютная… Приехав туда заранее, я устроился на удобной деревянной скамье, и стал рассматривать клавир до-минорного фортепианного Концерта Моцарта. В самом рисунке нотных линий всегда было что-то меня завораживающее. Уходя из дому, я забыл сменить пальто, в котором гулял с моим сеттером Крассом. «Собачье» пальто было заслуженное — в следах глины и многочисленных когтей и зубов окрестных недругов моего пса. Вероятно, эта странная комбинация клавира и рваного пальто насторожила милиционера. Некоторое время он нервно прохаживался поблизости и, наконец, тихо попросил показать документы. Я протянул ему удостоверение члена Московского Математического Общества. Заглянув в него, страж порядка понимающе протянул «а…», с сочувствием козырнул и отошёл.

Конечно, все эти представления о математике и математиках от реальности далеки… Математика — безудержно драматическое занятие, как и всякая наука, в которой человек соревнуется, почти как Иаков, с Б-гом, открывая Вечные Истины, божественность которых неоспорима, а также соревнуется с себе подобными в этой борьбе за права Первопроходца. Достаточно вообразить строителя, озарённо возводящего великолепное здание, которое вдруг рушится, как карточный домик, поскольку самый первый камень оказался дефектным. Такие трагедии не единожды случались с математиками: бессонные ночи, дни, занятые упорными размышлениями, так что всё остальное вокруг воспринимается как бы через пелену. Наконец, вот она — Теорема. И… горькое прозрение, руины… В отличие от обыкновенного строителя здесь есть ещё одна эмоционально убийственная возможность: всё в порядке с самим Зданием, да оказывается, что кто-то его уже построил… Открытие кем-то уже открыто, Теорема кем-то уже доказана… Какие горькие, порой безобразные приоритетные споры возникают подчас… Да, живая, очень живая наука — Математика. И очень живые и очень разные люди, математики. Не думаю, кстати, что они в целом «умнее» представителей иных профессий. Математические способности далеко не всегда даруются в качестве специального проявления общего интеллекта. Встречаются талантливые, более чем талантливые математики, которые вполне посредственны за пределами своей науки. С другой стороны, какие гармоничные Личности, какие целостные проявления Интеллекта можно встретить на дорогах этой Царицы Наук…

Поскольку мне предстоит рассказывать о Математике, невозможно совсем не касаться его науки. Я постараюсь удержаться от технических подробностей, формул и т. д., оставаясь скорее в рамках общефилософского контекста математических открытий и концепций. Читатель, которому эти части очерка покажутся трудными или скучными, может просто просматривать или даже опускать их.

Математику часто называют Царицей Наук. Действительно, именно она лежит в основании всего свода точных знаний, без которых немыслима наша цивилизация. К этому можно добавить невероятную красоту некоторых математических открытий, настоящих жемчужин нашего Духа. Вот, например, теорема Пифагора (приблизительно 580 г. — 500 г. до новой эры), пожалуй, самый известный математический факт, если оставить в стороне, что дважды два равно четырём. Недаром в многочисленных проектах посланий иным цивилизациям Пространства почти всегда фигурирует чертёж доказательства этой теоремы, поскольку представляется очевидной универсальность геометрической истины, общей любым проявлениям Интеллекта. Чертёж этот вошел даже и в грубоватую пословицу («пифагоровы штаны на все стороны равны»). В той же Пифагоровской школе были открыты иррациональные числа. Значение этого события трудно переоценить, несомненно, речь идёт об одном из величайших достижений человеческого Духа. В геометрических терминах суть дела состоит в том, что сторона и диагональ квадрата не имеют общей меры. Невозможно найти такой эталон длины, который уложится целое число раз в обеих измеряемых длинах. Отсюда следует, что если установить стандарт длины, скажем, один см, и пытаться измерять в получившейся системе диагональ квадрата со стороной 1 см, то процесс измерения будет необходимо бесконечным. Греческие учёные шестого века до нашей эры оказались, таким образом, перед нелёгким выбором: либо признать существование новых иррациональных (сам термин говорит о некотором замирании сердца) чисел, либо допустить, что некоторые интервалы не имеют длины вообще (какой удар по геометрической интуиции!). Таким образом, в поле деятельности человека появились новые, идеальные объекты, соприкасающиеся с бесконечностью, и далеко выходящие за рамки непосредственного чувственного опыта. С этим же открытием связана и знакомая почти по начальной школе процедура деления целых чисел с остатком, которую можно обобщить до процедуры нахождения наибольшего общего делителя двух положительных целых чисел. Эти древнейшие алгорифмы носят имя Евклида, греческого учёного, жившего в третьем веке до нашей эры. Его же традиция считает автором так называемых «Элементов» («Начала», 15 книг), свода греческой математики. Особенное значение имеет выполненное в «Элементах» аксиоматическое построение геометрии. По своему месту в нашей цивилизации этот труд можно сопоставить, пожалуй, только с Библией.

А загадка числа π? Почему отношение длины окружности, этого воплощения симметрии и красоты, к её диаметру выражается иррациональным числом, несколько большим трёх? Почему, например, не просто три? Какие Тайны мира кроются в бесконечной последовательности знаков этой уникальной вселенской постоянной?

Тайны безмерной глубины встречаются уже в самых начальных, школьных разделах математики. Некоторые из них волнуют человеческое воображение тысячелетиями. Такова загадка совершенных чисел. Положительное целое число называют совершенным, если оно равно сумме своих положительных делителей, меньших, чем оно само. Например, 6 = 1+2+3. Следующее совершенное число 28, за ним следует 496. Рост этих чисел поразителен, скажем, шестое по счёту совершенное число мерится уже миллиардами (8 589 869 056). Понятие совершенного числа восходит к пифагорейцам, т. е. к шестому веку до н. э. Последователи этой философской и математической школы развивали мистические учения о числах, наделяя некоторые из них особенными социальными и этическими свойствами. Такого рода свойства совершенных чисел волновали мыслителей на протяжение многих веков. Например, Бл. Августин (354 г. — 430 г.) считал, что Б-г, который мог бы создать мир за один миг, посвятил этой задаче шесть дней именно потому, что шесть — совершенное число, и это символизирует совершенство Творения. Интересно, однако, что мистическое число сатаны 666 записывается тремя шестёрками.

Многие поколения математиков сражались и сражаются с загадками совершенных чисел. Например, все обнаруженные до сих пор совершенные числа — чётны, но неизвестно, бесконечна ли последовательность таких чисел. И уж совсем неприступной оказалась проблема совершенных нечетных чисел. Никто не знает, существует ли хоть одно нечётное совершенное число…

Но вернёмся к одному из Творцов математической науки, которому посвящён настоящий очерк.

Хочу сразу же сказать, что я не пишу работу по истории математики, скорее пытаюсь рассказать об А.А. Маркове, Мл., полагаясь в основном на свою память. Последняя же возвращает Прошлое картинами, вырванными из потока времени, фокусируется по прихоти неведомого Режиссёра на некоторых, не всегда самых значительных из них. Картины эти воспроизводятся на внутреннем языке Памяти в невероятно живой достоверности, во всём богатстве красок, звуков, эмоций… К сожалению, временные вехи в этом супероскаровском фильме не всегда расставлены, а те временные отметки которые всё же появляются, иногда обманчивы. Фотографическая формальная память, которой я был одарён в молодости, вместе с молодостью же и ушла, сменившись сокровищами ассоциаций, в которых, однако, меркнут точные числа и имена и которые иногда далеко уводят в сторону от выбранной дороги… Приношу заранее извинения за возможные невольные неточности…

Значительный вклад в письменные источники, относящиеся к биографии и научному наследию А.А. Маркова, Мл., сделан его многолетним сотрудником Николаем Макаровичем Нагорным. Н.М. Нагорный завершил рукопись монографии «Теория Алгорифмов» (огромной трудности задача!) и опубликовал эту монографию в двух изданиях. Он же опубликовал в 2002 году первый том двухтомного собрания избранных трудов А.А. Маркова, Мл. (содержащий, помимо прочего, наиболее полный список марковских работ). В его предисловиях к этим изданиям, наряду со специальным материалом, адресованным специалистам, имеются ценные биографические сведения, персональные воспоминания, с которыми и интересно и полезно познакомиться широкому читателю.

Андрей Андреевич Марков, Младший (22 сентября 1903 г., Санкт-Петербург — 11 октября 1979 г., Москва) родился (единственным и поздним ребёнком) в семье великого русского математика Андрея Андреевича Маркова, Старшего (14 июня 1856 г., Рязань — 20 июля 1922 г., Петроград). А.А. Маркову, Ст. принадлежат первоклассные достижения в ряде областей математики, в теории вероятностей, в особенности. Любому математику, более того, любому специалисту, применяющему вероятностные методы, знаком термин «марковские цепи», «марковские процессы». Уже в 1896 г. он был избран академиком Российской Академии Наук. Марков, Ст. был человеком исключительной оригинальности, отличался прямым, сильным и независимым характером. Он был готов смело выступить против властей, или авторитетных учреждений в защиту того, что считал правильным. Это относилось не только к вопросам науки (он участвовал здесь в острых дискуссиях, вызывавших широкий отклик научной общественности). Большое волнение в своё время вызвало его прошение об отлучении от церкви, поданное в Святейший Синод (1912 г.). Митрополит Петербургский направил для «наставления и увещевания» протоиерея Орнатского, от бесед с которым Марков, однако, решительно отказался и, в конечном счёте, был от церкви отлучён. Поступок этот отмечен огромной смелостью, — роль Православной Церкви во всех сферах жизни дореволюционной России трудно переоценить.

Жизни и деятельности Андрея Андреевича Маркова, Ст. посвящена интереснейшая книга С.Я. Гродзенского, в которой, в частности, можно найти полный текст прошения Маркова об отлучении от церкви. В этом невероятном для того времени шаге, несомненно, содержался резкий протест против церковного засилья в духовной и материальной жизни российского общества. Сказался и полный атеизм Маркова. Возможна также связь с отлучением Льва Толстого (1901 г.) и попытками в последние дни жизни писателя (умершего в 1910 г.) вернуть его в лоно церкви.

А.А. Марков, Ст.

А.А. Марков, Ст. был, несомненно, личностью легендарной, математический фольклор сохранил до наших дней ряд историй о нём, за достоверность которых поручиться невозможно. Я неоднократно слышал эти легенды в мои студенческие и аспирантские годы. Вот одна из них (ниже будут другие). Бросив своим прошением вызов всесильной православной церкви и правительству, А.А. Марков, Ст. всё же не хотел, чтобы об этом знала его жена. Ну, скажем, не хотел её огорчать. В один прекрасный день кухарка возвращается из города с покупками и обращается к хозяйке дома:

— Мария Ивановна, какое совпадение, нет, подумать только, какое совпадение! Отлучили от церкви. И тоже Марков. И тоже Андрей. И тоже Андреевич. И тоже математик. И тоже академик. —

Известен и его резкий протест по поводу кассации выборов Горького в почётные академики (1902 г.) и по поводу разгона Первой Государственной Думы (1906 г.) В 1912 г. Марков публично отказался участвовать в праздновании трёхсотлетия дома Романовых и, более того, несомненно, в противовес официальным торжествам организовал празднование двухсотлетия закона больших чисел.

Приходилось мне слышать и апокрифическую историю о «галошах Маркова». В этом случае удаётся установить источник легенды и в очередной раз удивиться красоте мифологического творчества, — на сей раз математических масс. Дело, якобы, было первой революционной осенью, сразу после большевистского переворота. Академик Марков посылает письмо главе правительства Ульянову-Ленину примерно такого содержания:

«Уважаемый господин Ульянов!

К Вам обращается академик Российской Академии Наук Андрей Андреевич Марков. Дело в том, что я привык еженедельно посещать заседания Академии Наук по секции «Математика». К сожалению, в последнее время я лишён возможности участвовать в этих учёных собраниях, поскольку в Петрограде установилась холодная дождливая погода, мои единственные галоши украдены, а достать новые совершенно невозможно. Покорнейше прошу оказать мне содействие в приобретении новых галош. С почтением и т. д…, подпись».

Вождь Революции снабжает письмо резолюцией: «Тов. Бонч-Бруевичу: Прошу оказать содействие академику Маркову в приобретении галош». Бонч-Бруевич посылает революционного матроса на квартиру академика. В результате через несколько дней на столе Ленина появляется второе послание, приблизительно такое:

«Уважаемый господин Ульянов!

Хочу поблагодарить Вас за оказанную мне помощь в приобретении галош. К сожалению, я по-прежнему не в состоянии посещать заседания Академии Наук по секции «Математика», поскольку холодная дождливая погода продолжается, а присланные Вами галоши не того размера и на одну ногу. С почтением и т. д., подпись».

Что же было в действительности? Вот, что пишет, ссылаясь на архивные документы, С.Я. Гродзенский:

«5 марта 1921 г. А.А. Марков сообщил Общему собранию, что из-за отсутствия обуви он лишён возможности посещать заседания Академии. Спустя пару недель КУБУ (Комиссия по улучшению быта учёных — Б.К.), заседавшая под председательством М.Горького, удовлетворила эту прозаическую просьбу известного математика. Но время проявило своеобразный «колорит». На заседании Физико-математического отделения Академии наук 25 мая 1921 г. Андрей Андреевич заявил: «Наконец я получил обувь; но она не только дурно сшита, но и совершенно не подходит по своим размерам. Таким образом, я по-прежнему лишён возможности правильно посещать заседания Академии. Полученную мною обувь я предлагаю поместить в Этнографическом музее как образец материальной культуры текущего момента, ради чего я готов её пожертвовать»».

Характерно, что Андрей Андреевич, Мл. не подтверждал и не отрицал галошной истории, когда я спрашивал его, правда ли всё это. Он только загадочно улыбался. Тут было что-то от знаменитой легенды об учёном-генерале. Останавливает его курсант в коридоре Академии:

— Товарищ генерал, разрешите обратиться!

— Обращайтесь.

— А правду говорят, что Вы таблицу логарифмов наизусть знаете?

— Распространяйте, распространяйте.

Вот Андрей Андреевич своей саркастической улыбкой и говорил мне: «Распространяйте, распространяйте»…

А.А. Марков, Ст. был непримиримым противником российского антисемитизма, публично и не без персонального риска резко выступал против черносотенных организаций. Остро реагировал он на дело Бейлиса, считая, что здесь «дело идёт не о преступлении Бейлиса, а о преступлении русской юстиции, руководимой союзом русских убийц». Вот отрывок из его открытого письма депутату 3-й Думы, черносотенцу Замысловскому:

«Несмотря на то, что никаким судом не установлено, чтобы евреи принимали участие в убийстве Андрюши Ющинского, вы решаетесь публично и настойчиво заявлять, что они его замучили. Такая настойчивость заставляет меня указать вам, что об этом убийстве возможно совершенно иное предположение. А именно что оно совершено не «жидами», как Вы выражаетесь, а организациями, осмеливающимися именовать себя истинно русскими, или по их указанию и их поручению».

Когда речь шла о справедливости, незначительных случаев для А.А. Маркова, Ст. не существовало. Великий русский математик нашёл время, чтобы заступиться за безвестного еврейского абитуриента М.Жовтиса, проваленного на приёмном экзамене в Харьковский Технологический Институт. 3 сентября 1913 г. он писал своему выдающемуся коллеге В.А. Стеклову:

«Здесь д[октор] Нерц огорошил меня задачей, которую будто бы предложил на конкурсном экзамене г. Столяров, как «специально еврейскую». Если судить по тому, что напечатано в газетах, то действия г. Столярова рисуются в весьма некрасивом виде…». Разобравшись в случившемся подробнее, А.А. Марков послал 10 сентября 1913 г. письмо в харьковскую газету «Южный край». Вот извлечения из этого документа:

«Недавно и совершенно случайно из «Одесских Новостей» я узнал о случае с г. Жовтисом на экзамене г. Столярова. В настоящее время мне доставлены вырезки из вашей газеты, относящиеся к этому делу, а также точное указание предложенного уравнения; и потому я могу высказать своё суждение…

…..

В письме редакции «Одесских Новостей» г. Жовтис спрашивает, кто защитит?

Защитить его против «истинно русских» деятелей я не могу, но вот моё мнение. Предлагать на конкурсном экзамене по элементарной математике решать уравнение 10-й степени нельзя…

…..

Заставлять решать это уравнение г. Столяров не имел никакого права. Итак, г. Столяров не экзаменовал г. Жовтиса, а издевался над ним, а г. директор своими объяснениями ещё усилил это недопустимое издевательство, что меня глубоко возмущает. Акад. А. Марков».

Земной мой поклон Андрею Андреевичу, Старшему. Давно нет его на свете, нет, наверное, на свете и Жовтиса, но, Г-ди, как знакомо всё это. «Еврейские задачи», издевательства над еврейскими детьми, — не про мех-мат ли МГУ 1970-80-х и прочих годов всё это говорится? Да и не только про мех-мат и не только про МГУ. Невольно вспоминается другой великий русский учёный, академик А.Д. Сахаров, его беззаветная борьба за справедливость. Андрей Дмитриевич тоже нашёл время выразить возмущение преступными безобразиями на вступительных экзаменах. На сей раз речь шла о мех-мате МГУ…

А вот ещё одно смелое заявление Маркова, Ст., сделанное в 1921 г., уже в большевистские времена:

«Ввиду того, что для успешности занятий в университете студенты должны иметь лишь соответствующую подготовку, приём слушателей в университет должен производиться согласно их знаниям, а не по каким-либо классовым или политическим соображениям».

И опять ощущение, что говорится это про наши времена и уже, пожалуй, не только о советской реальности.

Хорошо сказал о своём отце А.А. Марков, Мл.:

«Это был человек открытый, прямой и смелый, никогда не изменявший своим убеждениям, всю жизнь яростно боровшийся со всем, что считал глупым и вредным».

Прямоту и силу, парадоксальность характера, уверенность в своём математическом таланте выражал также знаменитый ответ Маркова, Ст. на вопрос, что такое математика:

«Математика — это то, чем занимаются Гаусс, Чебышев, Ляпунов, Стеклов и я».

А.А. Марков, Мл.

Маленькому Андрюше посчастливилось расти в семье настоящего российского интеллигента, в доме которого на первом месте стояли духовные ценности, культура в широком и высоком понимании этого слова. Не мог он не видеть самоотверженной творческой работы отца, его любви к науке, чувства ответственности за то, в каком направлении будет она развиваться. Не это ли, от отца унаследованное чувство ответственности за избранную им науку побудило А.А. Маркова, Мл. основать новое оригинальное направление в математике (так называемую конструктивную математику, о чём мы немного поговорим ниже)?

Андрей получил великолепное домашнее образование под общим руководством своего отца, помимо обычного курса гимназии его учили основным европейским языкам, которыми он свободно впоследствии владел, музыке, рисованию… Мальчик прекрасно играл в шахматы. Надо сказать, что его отец был одним из сильнейших российских шахматистов своего времени. В трудные времена 1917–1918 гг., когда семья Марковых временно жила со своими родственниками в Зарайске, А.А. Марков, Ст. преподавал «без вознаграждения» математику в классе реального училища, в котором учился сын. «И я стал, таким образом, официальным учеником своего отца» — писал впоследствии Андрей Андреевич Марков, Мл.

Мне кажется, что настойчивое именование «Андрей Андреевич» связано с семейной артистичностью, склонностью к парадоксальности, этой артистичности отнюдь не противоречащей. И звучит ведь со всеми открытыми гласными и звонкими согласными прекрасно! Старший из сыновей А.А. Маркова, Мл. тоже был Андреем Андреевичем Марковым (11 апреля 1930 г. — 22 апреля 1996 г.), назовём его Андреем Андреевичем-3, и я не очень понимаю, почему оба сына не были названы Андреями. Возможно, возражала Прасковья Андреевна, жена А.А., Мл. Даже и возникающая неизбежно лёгкая путаница (боюсь, что читатель заметит её в нашем очерке) была вполне в русле семейной наклонности к иронии и мистификации. В настоящее время в Санкт-Петербурге живёт Андрей Андреевич Марков-4, внук А.А. Маркова, Мл., правнук А.А. Маркова, Ст. Кандидат философских наук, он активно работает в области социальной адаптации слепо-глухих детей, преодолевая огромные трудности. Андрей Андреевич-4 слеп от рождения и у него пониженный слух. Но сколько энергии в его электронных посланиях, которые я регулярно получаю! Сколько радости жизни! Урок всем нам. Конечно, А.А.-4 получал полную поддержку своих родителей, а после смерти отца ему во всём просто героически помогает Мама — Маргарита Ивановна Маркова. Известие о внезапной кончине Андрея Андреевича, Третьего, полученное в апреле 1996 г., нас потрясло. Он был дорогим, близким человеком, другом. Человеком исключительной порядочности и благородства. Вспоминаю день, проведённый с ним в разъездах. Мы должны были получить на одном из московских кладбищ и эскортировать на другое надгробный камень для могилы Михаила Андреевича Маркова (4 июля 1931 г. — 15 мая 1977 г.), младшего брата А.А.-3. С нами был Сергей Иванович Адян. Страшный ливень лил весь день, встречные машины швыряли на ветровое стекло «Жигулей» потоки липкой грязи. Временами, казалось, вообще не было видно ничего. Но А.А.-3 удерживал нас на дороге. Он был замечательным автомобилистом. Рабочие, устанавливавшие памятник, скользили в глине… Мы стояли втроём под большим зонтом и молчали, что же тут скажешь… Беда… Андрей Андреевич, Третий приехал в наш последний день в Москве, проводить нас в Шереметьево…

Я горжусь нашей многолетней семейной дружбой с необыкновенной семьёй Марковых. Маргарита Ивановна и Андрей Андреевич Марков-4 оказали мне неоценимую помощь при написании этого очерка, сообщая и уточняя по электронной почте факты, которые иначе были бы мне совершенно недоступны.

Андрей Андреевич, Мл. мало рассказывал на моей памяти о своём детстве, но, судя по некоторым из его рассказов, отцу не всегда было с ним легко. Бывают ли, впрочем, «лёгкие дети»? Было ему тогда немного лет и жила семья на даче. К ним часто приезжал некий доцент Х, подолгу просиживал, а когда уезжал, Марков, Ст. вслух удивлялся, что за дурак этот доцент. И вот однажды все, включая Х, сидят за чаем, рассказывает Марков, Мл.:

— Сижу я за столом, напротив Х и меня просто распирает желание вставить своё слово в разговор, сказать что-нибудь этакое, умное, неожиданное. Наконец, наступает пауза и тогда я обращаюсь к доценту Х с вопросом «Скажите, пожалуйста, а почему папа называет Вас дураком?»

— Что же сказал Ваш отец?

— Меня выставили из-за стола.

Это «выставили из-за стола» А.А. произнёс не без остаточного возмущения. Сама ситуация, видимо, не была для его родителей очень уж неожиданной. А.А. рассказывал и ещё один эпизод в том же роде. На сей раз «жертвой» был генерал, чья дача имела общий забор с марковской. Заметив однажды генерала на его стороне забора, и желая завести разговор, Андрюша вполне светски заметил:

— Ваше Превосходительство, а папа говорит, что Вы — черносотенец!

Более чем вероятно, что Марков Ст. хотел видеть сына математиком, продолжателем семейной традиции. Ведь и брат его, дядя Андрея, Владимир Андреевич Марков (8 мая 1871 г. — 18 января 1897 г.), был замечательным математиком, оставившим после себя, несмотря на безвременную смерть от туберкулёза, выдающиеся научные труды

Но первой научной любовью Андрея стала химия. Возможно, сказалась влюблённость в эту науку одного из его домашних учителей. Возможно, сыграло свою роль и свойственное юности движение противоречить родителям. Возможно, мальчик смутно опасался синдрома «сына Моцарта». Быть сыном знаменитого отца вообще нелегко, а разделять при этом с ним профессию и вовсе непросто.

Как бы то ни было, отец отнёсся к увлечению химией вполне серьезно, отдав под химическую лабораторию свой рабочий кабинет. Должен сказать, что и сам Марков, Ст. был химии не чужд. Я видел в доме Марковых крайне интересные старинные фотографии, выполненные академиком Марковым. А.А.-3, профессиональный фотограф высокого класса, рассказывал мне, что они относились ко времени, когда светочувствительные эмульсии приготовлялись собственными руками и были они настолько малочувствительны, что для автопортрета просто открывали крышку объектива и, не торопясь, устраивались в кресле перед камерой. Мне всегда вспоминались фотографии совершенно пустых (в разгар дня!) бульваров, сделанные на заре фотографии. При часовой или более того экспозиции никто из прохожих не запечатлевался, они становились как бы невидимками. В конечном счете, химия не ушла из дома Марковых. Младший сын моего учителя, Михаил Андреевич Марков был химиком, кандидатом химических наук…

Так или иначе, весною 1919 г. Андрей был зачислен по специальному ходатайству отца вольнослушателем химического отделения физико-математического факультета Петроградского университета.

Владимир Андреевич Марков

Я процитирую неоконченные воспоминания А.А. Маркова, Мл. по вводной статье Н.М. Нагорного к первому тому Избранных Трудов Маркова:

«Факультет этот (физико-математический — Б.К.) объединял тогда физику, математику, химию и даже биологию. Я набросился на все эти науки. Слушал блестящие лекции Ореста Даниловича Хвольсона по физике; лекции, тоже блестящие, Льва Александровича Чугаева по химии; лекции биологов Шимкевича и Дерюгина; лекции кристаллографа Земятченского».

Каким студентом был юный Марков? Вот ещё один отрывок из воспоминаний, знакомый мне также из устных рассказов Андрея Андреевича:

«В то время я был очень высокого мнения о самом себе. Считал, что запоминать ничего не надо, так как всё можно тут же «вывести». Это привело к катастрофе — к провалу на экзамене по математике. Нам, «химикам», математику читал Константин Бенедиктович Меликов, человек с красивой бородой. Он читал хорошо. На экзамене он мне задал доказать теорему Менье (дифференциальная геометрия). Я начал откуда-то «выводить» её, но, просидев час, вывел только равенство 0=0. Мне было предложено придти через две недели. Я «подтянулся» и сдал этот экзамен».

Рассказывая этот эпизод, и, добираясь до безусловно верного равенства 0=0 (оно выговаривалось значительно и торжественно), А.А. всегда смеялся.

Вспоминает А.А. и другой интересный эпизод, в котором фигурирует профессор-математик Александр Васильевич Васильев, обративший внимание на одарённого студента. Он «… организовал семинар по изучению математической логики. Я был поражён, узнав о существовании такой науки. Как!? Неужели можно применить алгебраическую символику для выражения чего-то совсем не числового!? Я пошёл на этот семинар. Там делал доклад о работах Пеано вечный студент с рыжей шевелюрой и такой же рыжей бородой Константин Васильевич Трофимов. Он определял «нуль» и «единицу» согласно Пеано с помощью огромного количества формул, что было потрясающе. Я дал себе слово в будущем непременно заняться математической логикой».

Знавшим Маркова, нетрудно уловить в приведённых живых отрывках своеобразную, присущую А.А. иронию и самоиронию (особенно ценная и не слишком часто встречающаяся черта). Любопытно отметить, что А.А. Марков, Ст. не принимал профессора Васильева всерьёз. Ирония второго отрывка знаменательна ещё и тем, что «Воспоминания» относятся к последним годам жизни Маркова и что математической логикой он «занимался» с середины сороковых годов до самой смерти в 1979 г.

Летом 1920 г., после первого курса, юный Марков принял участие в работе по экспериментальной химии. Результаты этого исследования впоследствии (1924 г.) были опубликованы в соавторстве с двумя химиками. Таким образом, первая публикация выдающегося математика А.А. Маркова, Мл. была по химии! Трудно сказать, почему юноша быстро оставил химию, науку, в которой был достигнут первый успех. Не без иронии Марков уже на моей памяти говорил что-то вроде:

«Химия, знаете ли, странная наука. Реакция запущена, а ты должен стоять и ждать. Реакция идёт, а ты стоишь и ждёшь…».

Ко второму курсу интересы Маркова обратились к теоретической физике, и именно по физическому отделению он и закончил в 1924 г. университет (уже переименованный в Ленинградский).

О научном наследии А.А. Маркова, Мл. рассказывать нелегко. Он был учёным редкостной разносторонности, оставившим непреходящий след в самых различных областях математики, механики и физики. Недаром комментарии к его работам в выходящем двухтомнике составлены большим коллективом специалистов весьма разного научного профиля.

А.А. Марков, Мл.

Расставшись с химией, молодой Марков опубликовал циклы работ по небесной механике и теоретической физике. Ему, в частности, принадлежит одна из самых первых публикаций по квантовой механике в СССР. А вот впечатляющее название, указывающее на философские и космогонические интересы молодого учёного: «О выводимости мировой метрики из отношения «раньше, чем»«. Начав с теоретической физики, Марков пришёл к весьма абстрактным областям математики. Эффект «сына Моцарта» не состоялся, Марков, Мл. занял в математическом пантеоне достойное место, рядом со своим отцом. Таланты отца и сына оказались равновеликими. Как счастлив был бы Андрей Андреевич Марков, Старший!

Следует сказать, что занятия абстрактной математикой не прерывали интереса к приложениям. В списке трудов можно найти работу по прикладной геофизике, цитируемую в учебниках, а также работы прикладного характера, явившиеся его вкладом в оборону страны. А.А Марков наравне со всеми стойко переносил тяготы блокады, участвовал в тяжёлых физических работах. Дважды в морозные дни его жизнь была на волоске, когда он терял сознание от истощения на улице. Жена Андрея Андреевича Прасковья Андреевна сдавала, вопреки предостережениям врачей, кровь в блокадном Ленинграде и в конце жизни оказалась в результате прикованной к постели.

В первые послевоенные годы внимание Маркова обратилось к основам математики, математической логике. Его пытливый, ничего на веру не принимающий ум всматривался в самый фундамент, на котором было возведено величественное здание математики. Собственно говоря, подобные глубокие раздумья были ему присущи всегда, но теперь они заняли первенствующее место в его работе. Андрей Андреевич приступил к созданию своего главного детища, совершенно нового построения математики, можно сказать к созданию новой математики, которую он назвал конструктивной. Сегодня эту математику называют конструктивной математикой Маркова.

Поводы для сомнений, раздумий были нешуточные. К началу 20-века в основаниях математики наступил очередной кризис, вызвавший большой резонанс в математических кругах. Кризис этот до сих пор не преодолён, и я сомневаюсь, что существует абсолютный ответ на него, какой-то абсолютный выход.

Речь шла о самой природе математики. Что она изучает, что собой представляют математические объекты, в каком смысле они существуют и т. д. Подобные вопросы, разумеется, ставились на протяжении всей истории научной деятельности человека, но в обсуждаемое время они приобрели особенную остроту в связи с появлением теории множеств и универсальным распространением языка этой теории на математику. Теория множеств была почти единолично развита в конце 19-го века великим немецким математиком и мыслителем Георгом Кантором, который, кстати, сам употреблял более точное именование «Учение о Множествах». В 1985 г. издательство «Наука» выпустило в серии «Классики Науки» великолепный том переводов трудов Кантора. Книга эта просто бесценный источник для всех, кто интересуется историей и философией науки. Кантор далеко выходит за пределы собственно математики, обращаясь к теологии и обсуждая философскую сторону своих построений не только с математиками, но и с богословами. Действительно, способность нашего Духа, как поэтической его части, так и интеллектуальной, выходить за пределы повседневного ограниченного опыта конечного, смертного существа, оперировать с Бесконечностью заставляет вспомнить, по Чьему Образу и Подобию мы были сотворены.

Рассказать обо всём этом неподготовленной аудитории нелегко, но я всё же попробую что-нибудь сделать в этом направлении. Опыт, и как мне кажется положительный, такого устного рассказа у меня есть. Незадолго до отъезда в 1987 или в 1988 г. я прочёл доклад по теории множеств на философском семинаре института им. Гнесиных в Москве. Теория множеств для музыкантов! Это было захватывающе интересно (по меньшей мере, для меня самого).

Кантора можно назвать Поэтом Бесконечного. До него Бесконечность представлялась неразличимым бесструктурным целым, противоположным конечному, тому, что можно перечислить, сосчитать. Что-то вроде синих очертаний гор на горизонте. Кантор открыл невероятную по богатству Страну Бесконечного, множество типов бесконечности, находящихся в удивительных отношениях друг с другом. Он определил, в каком смысле две бесконечности одинаковы по «количеству» составляющих их элементов, и в каком одна «больше» другой. Например, оказалось, что смутно ощущаемое превосходство непрерывной бесконечности точек прямой над бесконечностью ряда положительных целых чисел 1,2,3,… может быть выражено точным математическим утверждением (знаменитая теорема Кантора (1873 г.) о несчётности континуума). Первая бесконечность мощнее, больше второй. В то же время Кантор с изумлением обнаружил, что на прямой «столько же» точек, сколько во всём пространстве. Страна Бесконечного таила свои опасности, и главные из них были ещё впереди.

Георг Кантор

Другим удивительным достижением Кантора была обнаруженная возможность «счёта за «тремя точками»«в ряде положительных целых чисел 1,2,3,…, т. е. введение бесконечных, трансфинитных чисел и построение их арифметики (1,2,3,…,w, w+1,…, где w — первое бесконечное число). Уходящий в необозримые, захватывающие дух дали бесконечного ряд таких чисел — одно из самых прекрасных, воистину божественных построений человеческого разума… Хорошо помню мои школьные годы, изумление, с которым я постигал эти открытия в математическом кружке при МГУ.

Предметом изучения в теории множеств, как показывает само название, являются множества. Но что это такое? Простого ответа здесь нет. Понятие это считается первоначальным, неопределяемым, постигаемым интуицией, развиваемой примерами. По-видимому, наилучшей остаётся характеристика этого фундаментального понятия, данная самим Кантором: «Под «множеством» мы понимаем соединение в некое целое М определённых хорошо различимых предметов нашего созерцания или нашего мышления, (которые будут называться «элементами» множества М)». Можно говорить о множестве яблок на данной яблоне, о множестве слушателей в данном концертном зале и т. д. Математика естественно больше интересуют множества, связанные с его профессиональной деятельностью. Например, можно говорить о множестве всех нечётных совершенных чисел (ср. выше). Никто сегодня не знает, содержит ли это множество хоть один элемент.

При рассмотрении множеств Кантор свободно пользовался так называемой абстракцией актуальной бесконечности, позволяющей рассматривать бесконечные совокупности одновременно существующих объектов. Наряду с этой абстракцией в философии с античных времён рассматривалась не столь драматическая идея потенциальной, становящейся бесконечности. Проще всего объяснить имеющееся здесь различие на примере положительных целых чисел. Эти числа возникают в процессе естественного счёта — один, два, три… В каждый момент времени считающий субъект достигает определённого этапа, определённого числа… Идея потенциальной бесконечности, потенциальной осуществимости позволяет отвлечься здесь от ограниченности наших возможностей в пространстве и времени, по существу отвлечься от нашей смертности, и считать, что сколь угодно большие числа (скажем, миллиард миллиардов) могут быть достигнуты в процессе счёта. Но при всём этом в каждый момент времени только определённое число будет достигнуто считающим субъектом, у которого, однако, будет оставаться возможность продолжения счёта. Выражаясь метафорически, за каждым настоящим временем будет оставаться время будущее. Абстракция актуальной бесконечности состоит в гораздо более смелом акте воображения, при котором весь процесс счёта мыслится завершённым, все числа достигнутыми, одновременно существующими, все времена счёта осуществившимися…

Идею потенциальной бесконечности можно связать с оптимистической верой в наше родовое бессмертие: то, что не успею сделать я, сделают дети, ученики, последователи, дети детей, ученики учеников и т. д. С другой стороны, поэты всех времён и народов воспевали бесконечность звёзд в ночном небе. Самого простого акта поэтического воображения достаточно, чтобы воспринимать ряд телеграфных столбов, уходящих за горизонт, или же уходящую за горизонт ленту шоссе, как явления бесконечные, даже если хорошо знаешь, что это шоссе Москва — Симферополь…

Различие между двумя видами бесконечности, очевидно, скорее интеллектуальное, для наших ежедневных дел несущественное. Однако оно имеет огромное практическое значение при построении математики.

Разумеется, возникает вопрос и о природе математических объектов. В каком смысле существует, скажем, множество всех положительных целых чисел, или, гораздо каверзнее, множество всех множеств положительных целых чисел? Кантор занимал здесь радикальную позицию, называемую в сегодняшней философии математики математическим платонизмом [45]По имени античного философа Платона (428 или 427–348 или 347 до н. э.), с идеями которого действительно перекликается мировоззрение Кантора.
. Великий немецкий мыслитель считал, что те же трансфинитные числа не менее реальны, чем звёзды на небе. Предполагается, что имеется некий надсубъективный мир математических объектов, в котором и существуют всевозможные множества. Математические утверждения выражают факты устройства, обстояния вещей в этом мире. Соответственно, любое корректно сформулированное утверждение о математических объектах (скажем, «существует нечётное совершенное число») либо верно, либо нет в том же вечном, от наших соглашений и знаний независимом смысле. Таким образом, приобретают универсальный статус и законы аристотелевской логики, в особенности закон исключённого третьего, формулировкой которого и являлось предыдущее предложение. По известному афоризму, математик не изобретает, но открывает свои теоремы, примерно, как географ-мореплаватель открывает неизвестные острова в океане.

Кантор провозглашал нашу способность свободно оперировать с бесконечностью, ничем не ограниченную постигающую и созидающую мощь нашего духа. «Сущность математики — в её свободе», — таков был прекрасный, поэтический лозунг великого математического романтика.

Но у свободы есть, как мы хорошо знаем, цена, и романтика иногда далеко заводит. Надо сказать, что Кантор заплатил страшную цену за прорыв в Бесконечное. Душевное заболевание прогрессировало, всё больше мешало ему работать. Великий мыслитель умер в нервной клинике…

Уже самому Кантору были известны парадоксы теории множеств, попросту говоря, противоречия в ней, возникавшие на её окраинах и связанные именно с неограниченной свободой в образовании самых общих понятий. Положение это, по существу, было нетерпимым — ведь по тем же законам классической, аристотелевской логики, имея противоречие, можно доказать всё, что угодно. Вот пример парадокса, известного Кантору, и показывающего опасность чрезвычайно общих понятий. Кантором была доказана красивая теорема о том, что по всякому множеству можно найти множество большей мощности, содержащее «большее» число элементов. Применение этого результата к множеству всех множеств приводит к немедленному, очевидному противоречию, напоминающему, кстати, парадоксальные ситуации в физике, когда речь идёт о «всей» Вселенной. Наиболее знаменитый из парадоксов был открыт в начале XX века английским философом и математиком Бертраном Расселом (Russel, Bertrand 1872–1970). Интересно, что и в случае парадокса Рассела источником беды являлась именно неограниченная свобода в образовании множеств, чрезвычайная общность этого понятия. Сам же парадокс, в сущности, воспроизводил в рамках теории множеств ситуации, известные с глубокой античности.

Теория Множеств Кантора, встретив поначалу серьёзные возражения, постепенно утвердилась в качестве главной методологии математики. Ряд поразительных открытий был сделан на этом пути. Достаточно упомянуть формулировку в 1904 г. немецким математиком Эрнстом Цермело (Zermelo, Ernst 1871–1953) аксиомы, носящей его имя (и называемой также Аксиомой Выбора). Этот принцип чрезвычайно общей природы давно употреблялся в математике, но его не выделяли и не замечали. Между тем, Аксиома Выбора позволила строго доказать совершенно поразительные утверждения. Пожалуй, самым эффектным из них является так называемый парадокс Банаха-Тарского (1920 г.): любой шар можно разбить на конечное число частей, из которых надлежащими перемещениями их в пространстве можно составить два точно таких же шара. Просто чудеса из Библии, но на сей раз в математике! Термин «парадокс» применяется к этой корректно доказанной теореме ввиду невероятности полученного результата. Воистину эти разбиения и «надлежащие» перемещения уже более принадлежат Б-жественной Сущности, чем нашей. Но также сильно чувствуется, что созданы мы по Образу и Подобию, коль скоро способны заметить усилием интеллектуального воображения тени этих «надлежащих» перемещений. Последовавшее изучение природы Аксиомы Выбора и некоторых других принципов теории множеств привело к открытиям, сравнимым по значению с открытием неевклидовой геометрии или теории относительности в физике.

Естественно, что укоренение теории множеств в качестве языка математики вызвало горячие дискуссии ведущих математиков конца 19-го начала 20-го века. Дискуссии эти продолжаются по сей день, что неудивительно, поскольку речь идёт о самом фундаменте математики.

Одной из реакций на открытие противоречий была идея ограничения понятия множества (на что указывал уже сам Кантор), построение аксиоматических систем теории множеств, исключающих известные парадоксы. Большой вклад принадлежит здесь Цермело, разработавшему самую известную аксиоматику теории множеств, и великому немецкому математику Давиду Гильберту (Hilbert, David 1862–1943), выдвинувшему программу обоснования теоретико-множественной математики посредством надёжных, финитных доказательств непротиворечивости, формализующих её аксиоматических систем. Мы не можем здесь углубляться в эту интереснейшую и труднейшую область математики. Заметим лишь, что отсутствие противоречий в этих аксиоматических системах, начиная с формальной арифметики, не доказано и знаменитые результаты Гёделя (Gцdel, Kurt 1906–1978) указывают, что никаких надежд на решающий прогресс в этом направлении нет.

Принципиально другой была реакция математиков, которые не могли согласиться с самими принципами, на которых покоился теоретико-множественный подход. Эти учёные подчёркивали удалённость построений теории множеств от конструктивных, реальных возможностей человека. Таким образом, появились конструктивистские направления в математике, отвергавшие актуальную бесконечность (сомнения в её допустимости восходят к Аристотелю, т. е. к четвёртому веку до нашей эры!), математическую Вселенную Кантора и соответственно универсальный характер закона исключённого третьего. Естественным выводом была необходимость радикальной перестройки практически всего здания математики.

Для человека, наблюдающего возникшую острейшую полемику со стороны, самым поразительным могло оказаться невероятное, трагическое различие в понимании истины учёными огромных дарований, безупречной честности и одушевлённых беспредельной любовью к своей науке. И это в Математике, Царице наук, отличающейся по всеобщему мнению особенной, безукоризненной точностью и строгостью! Тут есть о чём задуматься, здесь есть, безусловно, и драматический и литературный материал, ещё ожидающий своего Шекспира. И возникает крамольная мысль: а так ли уж строже, точнее математика, чем, скажем, химия? Интереснейшую статью на эту и многие другие темы написал известный математик и филолог, профессор Московского Университета Владимир Андреевич Успенский, с которым я имею счастье быть близко знакомым в течение многих лет.

Вообще, оглядываясь на динамику кризиса оснований математики, можно заметить аналогию с событиями в литературе, искусстве. И там были различного рода реакции на романтизм, порою весьма резкие. Кого только не сбрасывали с кораблей современности. При взгляде с расстояния времени видно, что и сами такие течения (жизнеспособные, художественно значимые из них) обретали собственную романтику…

Лютцен Брауэр

В 20-м веке было три главных конструктивных направления (перечисляю их хронологически): так называемый интуиционизм, основанный голландским математиком Лютценом Брауэром (Brouwer, Luitzen Egbertus Jan 1881–1966), конструктивная математика А.А. Маркова, Мл. и конструктивная математика американского математика Эррета Бишопа (Bishop, Errett 1928–1983).

Все три конструктивных школы разделяли резкую критику платонистской онтологии теоретико-множественной математики (иногда по контрасту с новыми течениями называемой классической). Критика эта, решающая роль в формулировках которой принадлежит Брауэру, в частности отвергала идею актуальной бесконечности, неограниченной применимости законов традиционной логики, особенно закона исключённого третьего, метафизический надсубъективный статус математических объектов. Сами эти объекты рассматривались как результаты интеллектуальной или фактической деятельности человека, а не как нечто существующее вечно и само по себе. Каждое течение развило собственное мировоззрение и строило математику, следуя таковому. При многом общем, имелись существенные философские и конкретные различия. Мы не можем здесь углубляться в эту проблему. Боюсь, я уже отпугнул многих читателей, приоткрыв дверь (или, приподняв крышку ларца Пандоры?) в опасную страну Оснований Математики. Скажу только ещё несколько слов о конструктивной математике Маркова.

Вероятно корни марковского конструктивного мировоззрения лежат в его опыте естествоиспытателя, тяготеющего к осязаемости получаемых результатов, и в общей независимости его личности, не готовой автоматически следовать установившимся канонам, подвергающей их анализу и отклоняющей, если каноны этого анализа не выдерживают.

Объектом изучения в марковской математике являются конструктивные объекты и конструктивные процессы, выполняемые с этими объектами. Для всех реальных целей этой математики вполне достаточно одного общего типа конструктивных объектов — слов в алфавите. При этом, разумеется, принимаются некоторые идеализирующие соглашения, коротко говоря, допускается наша способность опознавать буквы, слова как графически одинаковые или различные. Таким образом, мы можем говорить, например, о букве «а» русского алфавита, отвлекаясь от различий в реальных появлениях этого знака в словах, которые мы пишем или печатаем. Каждый, кто сталкивался с документами, написанными плохим почерком или даже просто с печатными (не говорю уж о рукописных) текстами в готике, понимает, что здесь идёт речь именно об идеализации. С другой стороны, наша способность читать, распознавать графемы лежит в самой основе интеллектуальной деятельности человека. Целые числа, очевидно, можно трактовать как слова в алфавите, который мы видим на клавиатуре нашего компьютера, то же самое можно сказать и о рациональных числах. Скажем, 2/3, очевидно, слово. О том, как распространяется этот подход на «высшую математику», можно прочесть в уже упоминавшейся (примечание 52) моей монографии.

В центре конструктивной математики Маркова находится также точное понятие алгорифма. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что алгорифмы — это компьютерные программы. Сами же компьютеры имеют возможность наращивать по мере необходимости память и потенциально не ограничены во времени выполнения программ. Точные понятия алгорифма были выработаны в математике в тридцатых годах 20-го века, и характерно, что случилось это в недрах именно оснований математики, в ходе работ по преодолению кризиса этих оснований. Андрей Андреевич включился в эту работу сразу после войны, когда и начался его «конструктивный период». Впрочем, в частных беседах А.А. говорил, что имел ясно выраженные «конструктивные» наклонности много раньше. А.А. Маркова, Мл. можно смело считать одним из пионеров теории алгорифмов и компьютерных наук, информатики (Computer Science). Им было предложено одно из ведущих современных точных понятий алгорифма (нормальные алгорифмы Маркова) и написана ставшая уже классической монография, содержащая первое в математической практике строгое изложение теории слов и доказательства правильности работы тех или иных алгорифмов. Помимо прочего, это предвосхищало ряд современных направлений в информатике.

Сама природа конструктивных объектов и процессов подсказывает новый подход к пониманию математических суждений. Например, существование конструктивного объекта считается установленным, если указан потенциально выполнимый способ построения этого объекта. При этом многие привычные принципы оказываются неприемлемыми. В особенности это относится к закону исключённого третьего и к косвенным методам доказательств, на нём основанных. Например, в доказательствах по хорошо знакомой схеме «от противного» существование конструктивного объекта устанавливается приведением к противоречию гипотезы, что искомый объект не существует. При этом никакого способа построения искомого объекта не предлагается, и он оказывается не осязаемым, чем-то вроде призрака. И такие призраки бродят по всей традиционной математике. Из сказанного ясно, что в конструктивной логике «быть» гораздо сильнее, чем «не может не быть». Впрочем, и в обычной речи здесь имеется явный стилистический оттенок, предложение «я выразил своё возмущение этому господину» звучит сильнее, категоричнее, чем «я не мог не выразить своего возмущения этому господину».

По-видимому, Брауэр был первым учёным, сделавшим эпохальный шаг в осознании не универсального характера классической логики. Различные философии, различные приложения могут требовать различных логик. Эта множественность духовно сродни множественности геометрий, открытой в XIX-м веке Лобачевским, Бойяи и Гауссом. Брауэр же сформулировал основные принципы интуиционистской логики, с несущественными для нас нюансами являющейся также логикой конструктивной математики. Выражаясь кратко, классическая логика есть логика идеализированного математического бытия, абсолютного знания этого бытия, тогда как конструктивная логика есть логика наших умений.

***

Сережа прочёл «Гамлета» с особенным вдохновением, видно было, что стихотворение захватывало его. На меня это произвело сильное впечатление — не столько даже сами стихи, сколько одухотворённость читавшего и ощущение прикосновения к чему-то большому, новому, частью чего были эти немногие строки… Помнится, я тогда же сказал, что меня огорчает последняя строка «Жизнь прожить — не поле перейти». Непостижимо, как можно было закончить такое стихотворение чугунной формулой пословицы… Серёжа отвечал искренним недоумением и рассказывал о даче в Переделкино, смотревшей окнами на кладбище за полем, тем самым полем, которое Пастернак в конце концов «перешёл» на руках несших гроб… К могиле на холме под тремя соснами… Строка была пророческой.

Мне и сейчас не нравится эта строка, хотя с тех пор многое в моих взглядах и пристрастиях изменилось. Здесь возникает вечный вопрос о соотношении художественного произведения с реальными обстоятельствами, в которых оно было создано, а также с культурологическим контекстом, его окружающим. Разумеется, мы не можем воспринимать искусство вне определённого контекста, культуры, заложенной в нас самим окружением. С другой стороны, трудно избавиться от впечатления, что некоторые стихи, некоторая музыка и т. д. воздействуют на нас непосредственно, знаем ли мы хоть что-то об авторе, его жизни, времени или нет. Т. е. для их восприятия достаточно самого элементарного, несознаваемого, молчаливого контекста культуры, в которой мы выросли. Не могу, например, забыть детских впечатлений — из жалкой тарелки репродуктора донеслась начальная формула Пятой Симфонии Бетховена. Эти четыре ноты, которые обрушил полный оркестр, потрясли меня. А ведь я ничего не знал тогда о композиторе, о судьбе, «стучащейся в дверь», и т. д. Потом были столь же неожиданные встречи с соль-минорной Симфонией Моцарта и со многим другим. Ещё одно острое ощущение детства: я играю во дворе и вдруг слышу из распахнутых окон невероятную, зажигательную музыку. Кармен поёт свою Хабанеру… Лечу домой, чтобы попытаться сыграть её на нашем стареньком Blьthner'e… Такое же впечатление оставляли некоторые пьесы, которые играла незабвенная моя бабушка… Части Сонат Гайдна, и, конечно, невероятная, бессмертная грация моцартовского рондо Alla turca… Поражали меня тогда Сказки Андерсена, а много позже — и снова вне всякого конкретного контекста — поразил своей мрачной фантазией, необыкновенной мощью и красотою звучащего Слова «Ворон» Эдгара По… Должен ли я знать что-либо о даче Пастернака, да ещё в таких подробностях, знать о драме его похорон, чтобы не ёжиться, как от ощущения фальшивой ноты в потоке чудесной музыки, от последней строки «Гамлета»? Не знаю… Трудно указать здесь какие-либо границы, и, разумеется, я говорю сейчас только о собственном восприятии, каковое может быть ущербным и, несомненно, будет объявлено таковым поклонниками замечательного Поэта. Сам Пастернак неоднократно настаивал на том, что отдельное стихотворение рассматривать бессмысленно вообще. Художественное значение может иметь книга стихов, на худой конец стихотворный цикл. В этом смысле цикл стихов из романа особенно своеобразен. Ведь стихи «подарены» герою, доктору Живаго, это его стихи и соответственно в них ощущается тонкая стилизация. Мелодии этих стихов вплетены в ткань романа и, в сущности, неотделимы от него. Трудно не согласиться с упомянутой только что мыслью Пастернака. Хотя мнение это, как и всякое другое, имеет свои пределы. В художественном сознании читателя, слушателя запечатлеваются отдельные стихи, мелодии… Даже отдельные строки начинают жить собственной жизнью, вне породившего их художественного пространства… Многие строки самого Пастернака стали крылатыми, если не в народе, то в образованных кругах, и произносятся совершенно вне контекста книги или цикла стихов, в которых они появились впервые, порой даже вне контекста отдельного стихотворения.

Возвращаясь к проблеме контекста, замечу, что меня сегодня гораздо сильнее огорчает в «Гамлете» строка «Я один, всё тонет в фарисействе». Став старше, многое прочитав и многое узнав на собственном опыте, я вижу в этом привычном ругательном «фарисействе» давнюю, в Новый Завет уходящую антиеврейскую традицию христианства. Много крови и страданий принесла эта традиция длиною в двадцать веков… Она тем более печальна, что, несомненно, была бы полностью чужда самому Иисусу, реальному, а не церковному Иисусу, еврейскому Учителю, черты личности которого усматриваются в Новозаветных документах через все наслоения. Именно фарисеи особенно близки ему и, скорее всего, сам он был фарисеем… Конечно, подобные словоупотребления стали частью языка и появляются в речи, в сущности, уже бессознательно, вне связи с историческими реалиями… Инерция языка огромна. Сам я уже никогда не употреблю «фарисейство» и производные от него всуе, как не сравню бездумно завистника с Сальери, а злодея с Иудой. Вместе с тем не могу не видеть, что попытки насильственного изгнания таких словоупотреблений часто приводят к уродствам и эксцессам так называемой политической корректности… Для меня, видимо, здесь имеет значение ещё и другой, обостряющий ситуацию контекст: болезненное (с моей точки зрения), постыдное (также с моей точки зрения) отвержение Борисом Пастернаком своего еврейства.

Сказав всё это, я предпочёл бы вернуться в своё начальное доконтекстное восприятие этого прекрасного стихотворения… Спасибо Серёже Маслову… Кто мог знать тогда, как трагически рано оборвётся его жизнь… Что касается математики, Серёжа был одним из очевидных лидеров ленинградцев. Работы этой школы по машинному доказательству теорем во многом опирались на фундаментальные результаты Маслова, получившие широкое международное признание.

Должен сказать, что Пастернак был единственным поэтом, которого А.А. Марков цитировал на моей памяти. Упоминался и Маяковский — мы сходились в восхищении его феерическим дарованием, — но именно пастернаковские строки любил повторять Андрей Андреевич. Это были не роскошные, лукулловские метафоры ранних стихов. Андрея Андреевича привлекала другая линия, те стихи, в которых поэзия сгущалась до уровня афористической прозы, где каждое слово было сказано на вечность, где сама печальная мудрость обращалась к нам. «Быть знаменитым некрасиво.\ Не это поднимает ввысь\…Цель творчества — самоотдача,\ А не шумиха, не успех…», и, особенно:

Удивительно сказано, какая глубина, какая стройность и какая смелость, как писал другой Поэт. Какой разительный контраст с мелководной болотной сложностью некоторых новомодных кумиров…

Именно эта бездонная, высшая, смелая простота была свойственна творчеству Андрея Андреевича. Он терпеть не мог мудрствований. В математических его работах, особенно последнего периода, поражала ясность и простота, последовательность с которой развивалась мысль. Это было, как подъём в гору, вроде бы каждый шаг невелик и очевиден. Но вот остановишься перевести дух и вдруг видишь, как далеко внизу остались крыши, дорога, всё обыкновенное.

Удивительны были его рукописи, где каждая буква была буквально нарисована. Как я уже писал выше, сам процесс начертания слов превращался у Маркова в художественный акт, в своего рода священнодействие. А.А. любил особенную, двойного размера бумагу, которую мы получали для него в Вычислительном центре АН СССР. Листы эти под его руками превращались в образцы рукописного искусства…

Андрей Андреевич был артистом в самом широком смысле этого слова, когда сам жизненный процесс воспринимается как художественное действо. Эта артистичность проявлялась и в манере говорить, напоминавшей декламирование, и даже в походке. И сейчас у меня перед глазами эта величественно-смешная сцена, которую я столько раз восторженно созерцал. А.А. закончил лекцию и идёт по коридору 16-го этажа мех-мата, чтобы вымыть руки. Руки эти торжественно вытянуты вперёд, и он несёт их перед собою с выражением хирурга, направляющегося к операционному столу. Шаги его почти недискретны, и он плывёт в студенческом водовороте, как линкор на морском параде, не заботясь нимало, свободно ли пространство перед ним. И пространство действительно каким-то чудом оказывается свободным… Эта необыкновенная артистичность привлекала людей к Андрею Андреевичу. Она же порой и пугала. Не каждый был в состоянии оценить его своеобразный юмор и постоянную готовность к мистификации. Должен сказать, что А.А. высоко ценил эту способность в других.

Однажды несколько озорных моих знакомых стали звонить по различным номерам и просить к телефону Бетховена. Обычной реакцией было возмущение. А.А., как ни в чём не бывало, ответил, что позвать Бетховена к телефону он не может, поскольку таковой здесь не проживает. В ответ на ещё более нахальную просьбу передать Бетховену привет А.А. вполне спокойно заявил, что, к сожалению, не может сделать и этого, так как Людвиг ван Бетховен умер в Вене в 1827 году.

— Извините, пожалуйста, мы, видимо, не туда попали.

— Пожалуйста. Всего доброго.

Телефонные озорники попали в самую точку…

Ещё одним проявлением мистификационных наклонностей А.А. была его манера прочтения — нет, опять-таки исполнения — различных бюрократических документов. Многие участники и гости Учёного совета мех-мата и других подобных собраний, по-видимому, помнят это зрелище: А.А. держит бумагу несколько поодаль, с глубоким почтением к ней, торжественно, как один восточный монарх держал бы послание другого столь же восточного монарха (я всегда в таких случаях думал, что не хватает прислужника для держания бумаги и другого прислужника с опахалом). Голос А.А. переливается звонкими и величественными обертонами. Затёртые бюрократические формулы, обычно проскальзывающие по самым окраинам нашего сознания, вновь сверкают во всей своей идиотской значительности. Аудитория смеётся до слёз… и порою диссертанту тоже становится легче в нелёгкой его участи. Многим московским математикам памятно давнее такое заседание в аудитории 14–08, трагическая докторская защита одного из учеников П.С.Александрова. Не знаю, кто там был прав по так называемому существу. Думаю, что теперь, когда Павла Сергеевича нет с нами, по крайней мере, некоторые из этих молодых (тогда), энергичных и талантливых учёных вспоминают случившееся с печалью. Поведение Маркова в гуще этого скандала представлялось парадоксальным: тепло отозвавшись о диссертации и диссертанте, он затеял дискуссию с одним из официальных оппонентов, известным математиком, академиком, отзыв коего загадочным образом соединял абстрактные топологические конструкции диссертанта с возможным будущим решением проблем перевозки мяса и молока (о проблеме производства таковых в то время ещё не принято было говорить). Трактуя этот отзыв в духе обычного своего прочтения бюрократических бумаг, А.А. со всех направлений неизменно возвращался к «перевозкам мяса и молока», каждое новое упоминание было ещё более значительным и вызывало ещё более мощный взрыв смеха в аудитории. Оппонент обиделся, конечно:

— Зря Вы так, Андрей Андреевич, ну зачем же? Я просто хотел сказать, что самые абстрактные вещи могут иметь конкретные применения…

В том же духе дипломатично высказался и Председатель совета. Здесь уж Андрей Андреевич рассердился:

— Я ведь говорил об отзыве официального оппонента. Отзыве о дис-сер-тации. Здесь члены Учёного совета сидят, профессора, не дураки какие-то, чтобы объяснять им об абстрактном и конкретном. Я и сам не такой дурак, это понимаю.

И тогда мне казалось и теперь кажется, что А.А. сознательно избрал эту парадоксальную линию, прошедшую контрапунктом через всё трагическое действо, чтобы смягчить и сделать более человеческой сложившуюся ситуацию.

При всём своём опыте ученики его, включая и автора этих строк, раз за разом оказывались «жертвами» одной и той же ловушки: «Вчера вечером я вышел из дома…» — начинал, бывало, А.А…. Он был серьёзен, даже несколько трагичен. Далее следовало crescendo, события (самой разной природы) становились всё более невероятными. Мы застывали, — что же дальше? «И здесь… я проснулся» — вдруг заявлял Андрей Андреевич и тут уж начинал улыбаться. Этот необычайный мир, столько раз сотворённый им на моих глазах, запечатлён и в единственном известном мне (и, к сожалению, незаконченном) прозаическом произведении А.А., рассказе «Опыт профессора Иванова», опубликованном в уже упоминавшемся первом томе трудов А.А. Маркова.

Математический фольклор сохранил и апокрифическую историю визита А.Н. Колмогорова в ленинградское (теперь, разумеется, санкт-петербургское) отделение Математического института. А.А. был в то время директором ЛОМИ, и, соответственно, принимал уважаемого гостя. «Вот здесь у нас комната для семинаров, вот здесь секретариат, а это мой кабинет…» Так он водил Андрея Николаевича и гостеприимно распахивал двери, пропуская его вперёд. Наконец, А.А. энергично распахнул очередную дверь, на сей раз не сказав ничего. Колмогоров по инерции шагнул вперед и… оказался в каморке, где уборщицы держали мётлы, веники, вёдра, тряпки и т. д.

Конечно, подобные розыгрыши иногда приводили к порче отношений и к неприятным инцидентам, но, видимо, удержаться от них А.А. не мог. Возвращаясь к Колмогорову, хочу сказать, что при всех многолетних дискуссиях между ним и Марковым, подчас обмене язвительными репликами, суммой их отношений было огромное взаимное уважение двух великих математиков.

Б.А.Кушнер открывает конференцию, посвящённую столетию А.А.Маркова. Нью-Йорк. Май 2003 г.

Было даже нечто мефистофельское в характере А.А., в его чувстве юмора. Но, конечно, в отличие от князя тёмных сил А.А. принадлежал к царству света, излучал свет, дарил его нам… Изощрённая ирония создавала художественное напряжение в жизни, помогала преодолевать обыденность, будни… Это поле воздействовало и на нас, на атмосферу школы. В шкафу, в нашей лаборатории в Вычислительном центре имелся небольшой музей всевозможных курьёзов, его пополняли мы сами, помогали и коллеги… Например, там хранилось две таблички, привезённые с Братской ГЭС. Одна гласила: «Не влезай!», подкрепляя запрет черепом с костями, другая наставляла: «Влезай здесь!». Из Еревана мы вывезли большой знак из великолепной жести, на пластине был реалистично изображён текущий унитаз, загадочные армянские буквы, очевидно, призывали бороться с потерями воды, серьёзной проблемой армянской столицы. В один из наших приездов буквально все стены в городе были увешаны изображениями унитазов, хорошо, что не самими унитазами. Картина получалась сюрреалистическая, жаль, что её не видел Сальватор Дали. Не знаю, решила ли унитазная кампания проблему воды, но наверняка наступила нехватка жести. Успехом у наших гостей пользовалась опись «Предметов, находящихся в ленинской комнате ВЦ». «Опись» была помещена в деревянную рамку и застеклена. Среди прочего в ней значилось: портрет В.И. Ленина — одна шт., портрет Л.И. Брежнева — одна шт. И т. д. Самые заурядные объекты, вырванные из своего окружения, предметного контекста вдруг приобретали ироническое, подчас сатирическое звучание… Гвоздём коллекции была пробирка со зловещей наклейкой «Пепел Келдыша». Пепел был подлинный: М.В. Келдыш курил во время визита в один из химических институтов АН, знакомые химики собрали пепел от его сигареты и презентовали нам… В этих условиях расцвёл неповторимый талант Валерия Петровича Дулуба в составлении палиндромов, «перевёртышей», фраз, читающихся одинаково в обе стороны. Лёгкость, с которой он это делал, была поистине моцартовской. Симметрия в начертании часто оборачивалась необычным, пряным звучанием… Иногда глубокий философский или политический смысл загадочным образом проникал в его творения, иногда они выглядели декадентски. Вот, например, «А в окне чирикала Кириченкова», «Теуров Игнат штанги ворует», «А Рим, и крематорий, и рота, мерки мира», зловещий диптих «Перечил ли Череп?/ Да? — В Ад!», «У шпал Ленин ел лапшу», «Цени кабинет в тени, бакинец!», «Лёша Никсона носки нашёл» (так Валерий Петрович откликнулся на визит американского президента), целое стихотворение-лозунг «Мазут и мази низам и тузам!/ Мазут тузам,/ мази — низам!» Многие понимающе вздыхали на гениальное «Ишак, ищет у тёщи каши» («е» и «ё» по правилам игры не различались)… И т. д., и т. п. Было составлено несколько списков творений Валерия Петровича. К сожалению, мой экземпляр затерялся во время переезда в США.

На конференциях мы часто сочиняли за незамысловатым вечерним столом Справки (именно так, с большой буквы) друг для друга, в которых изысканным бюрократическим языком и с привлечением местных реалий утверждалось безукоризненное поведение такого-то и такого-то участника конференции. Справки подписывались всеми присутствовавшими и предназначались для предъявления домашним. Характерно, что А.А., саркастически улыбаясь, не подписывал мои Справки… Развлечение это, конечно, эзотерическое, вне узкого круга вовлечённых не слишком понятное. Но всё-таки зацепка для памяти… У меня сохранилось несколько таких пародийных документов, сегодня больно видеть подписи друзей, которых уже нет в этом мире… Как смеялись мы все вместе тогда… Что же, закат — самое хорошее, но и самое печальное время для воспоминаний о рассвете…

Органической частью личности Андрея Андреевича были его стихи, о существовании которых я узнал в середине шестидесятых годов. Тогда же мне довелось впервые услышать их в авторском исполнении. Стихов было немного, но они были в высшей степени оригинальны. Андрей Андреевич обладал великолепным языковым слухом. Для музыки его стихов характерны короткие открытые слоги, интуитивное ощущение красоты русских гласных. Всё это неподражаемо передавалось авторским исполнением, образуя редкостный по целостности артистический феномен. Недавно математик Дмитрий Бураго опубликовал подборку марковских стихов в журнале «Звезда» (№ 12, 2001). Во вступительной статье к этой публикации, за которую ему благодарность и поклон, он, в частности, пишет: «Сохранилась кассета с записью Маркова, читающего свои стихи — в манере, напоминающей отчасти Галича и чуть-чуть Вертинского». Думаю, что публикатор слушал запись, выполненную мною… Сколько воспоминаний связано для меня с этой записью! Будучи Поэтом по всем измерениям Души, Андрей Андреевич сохранил и в преклонном возрасте способность к романтическим увлечениям, и таковые его несомненно вдохновляли. Здесь можно вспомнить о его знаменитых предшественниках, скажем, Гёте и Борисе Пастернаке. В начале семидесятых годов А.А. чувствовал себя молодо и полётно, его привлекали наши вечеринки с их затягивающимися далеко за полночь дискуссиями, песнями и просто разговорами… На одном из таких собраний он читал, в частности, свой великолепный перевод Нобелевской речи Камю. Не знаю, сохранилась ли рукопись в архиве Маркова… Перевод произвёл на меня сильное впечатление в отличие от самой речи, которая мне показалась очередным примером пустого красивоговорения, характерного для парадных церемоний. Жаль, что уже не воспроизвести последовавшей дискуссии, продолжавшейся почти до утра… В таких обстоятельствах Андрей Андреевич с удовольствием откликался на наши просьбы прочесть свои стихи. Исполнения эти были незабываемы. На одно из таких собраний 14 июня 1971 г., на сей раз в доме моего однокурсника, также ученика Маркова Н.В. Петри я прихватил громоздкий катушечный магнитофон «Яуза-5», перед микрофоном которого Андрей Андреевич и прочёл ряд своих стихотворений. Дело было уже глубокой ночью, и на плёнке, кажется, можно различить возмущённый стук в стену разбуженных соседей… Увы, события исторические часто вступают в противоречие с нашими ежедневными делами… Впоследствии копии этой записи распространялись среди учеников и коллег Маркова, делались переписи с переписей и т. д. по всем законам пленочного Самиздата. Вероятно, именно одну из таких переписей можно услышать на сайте петербургского отделения математического института РАН .

Не могу согласиться с Дмитрием Бураго, сравнившим, пусть и «отчасти», чтение Маркова с манерой Галича. Полагаю, что эти две личности были творческими противоположностями. Это относится и к декламационной стороне их творчества. Марков не имел ничего общего с несколько тяжеловесной, земной, на трагические современные реалии настроенной песенностью Галича. Я всегда чувствовал за нею кожаную куртку, несколько преувеличенную, подчёркнутую мужественность, слегка в духе Джека Лондона (то же можно сказать и о Высоцком), атмосферу, в которой, скажем, бутылка водки со стаканами вокруг куда уместнее вина и бокалов. Разумеется, говорю всё это только чтобы подчеркнуть разницу культурных слоёв, культурных ниш, отнюдь не желая как-либо принижать размер и значение художественных личностей Галича (и, раз уж к слову пришлось, Высоцкого). Речь идёт о разных типах артистичности. Но вот сравнение с Вертинским, сделанное Бураго, по-моему, более удачно. Есть что-то неуловимо общее между элегантной, самозавершённой и самодостаточной, обаятельно капризной и даже кокетливой артистичностью Вертинского и «сценической» манерой декламации Маркова. Пожалуй, есть что-то общее даже в их почерке. Мне вспомнилась сейчас могила Вертинского, камень, на котором выполнена его подпись, артистическая в каждой своей букве. Вероятно, к этому типу изысканного артистизма можно было бы отнести, при всех различиях творческих индивидуальностей, скажем, Игоря Северянина и Константина Бальмонта (и для них красота, музыка стиха имели решающее эстетическое значение).

Сюжеты марковских стихов были, как правило, необычны, в них непринуждённо переплетались реальное и воображаемое. Можно заметить и склонность к декоративной, скажем, испанской атрибутике. Вполне различима сатира в адрес учёной братии. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходит в голову Булгаков, «Мастер и Маргарита». Мефистофельское начало, как я уже писал, было отнюдь не чуждо Маркову, и саркастический юмор его стихов очевиден любому читателю. Можно отметить ясность метров, экономную лаконичность. Андрей Андреевич, в отличие от многих модных сегодня версификаторов, знал цену и вес каждого слова. Вот два стихотворения А.А. Маркова:

В обоих случаях за парадоксальностью сюжетов, за иронией очевидно горькое размышление о жестоком времени, о моральном несовершенстве человека…

Клоп из «Пламени» вызывает в памяти целую линию в мировом искусстве, линию аллегорий, соединяющих человека и кровососущего паразита. Видимо, самый знаменитый пример — «Фауст» Гёте. Вот начало песни Мефистофеля в погребе Ауэрбаха в Лейпциге в переводе Бориса Пастернака:

В русской традиции этот эпизод передан великолепной, всем известной песней Мусоргского на стихи (свободный перевод из Гёте) А.Н. Струговщикова:

И т. д.

Очевидно, Марков решил вечную тему совершенно оригинально. Особенно впечатляет поток метафор в конце, музыка этих строк. В своей декламации А.А. почти выкрикивал «живуч» и делал фермату, буквально выпевал великолепное центральное «я», на котором балансирует последняя строка.

И это фантастическое, удивительное создание Гиппомонада, органично соединившее в своём имени лошадиное и философское начало! Что-то вроде знаменитого Тянитолкая Корнея Чуковского, но позаковыристее. Мы особенно любили это стихотворение, и читал его Марков неподражаемо. Тогда же я сочинил музыку к Гиппомонаде, в которой можно различить влияние Бетховена среднего периода и раннего Шостаковича (разумеется, ответственность за эту музыку лежит полностью на мне). В интерлюдиях между куплетами Лошадь-философ скакала у меня по всей клавиатуре — снизу вверх, снизу вверх… Должен сказать, что в те времена я почти не писал серьёзных стихов, а те немногие, которые читал Маркову, он воспринимал с сочувствием, однажды он сказал, что пора думать о публикации. Но в то время это казалось чем-то совершенно недостижимым, да и стихов было, как я уже сказал, совсем немного, почти все они были «безбумажны», хранились в моей памяти. В то же время А.А. полностью принимал юмор по отношению к своим произведениям. Он от души смеялся над моей Балладой, в которой пародировалось сразу несколько его стихотворений, и неоднократно просил меня прочесть «усиление результата». И ещё один штрих мефистофельской линии. В те годы Марков увлекался Фантастической симфонией Берлиоза, его захватывал её неистовый, мистический романтизм, некоторая потусторонность, выраженная, в конце концов, прямым цитированием средневековой темы смерти «Dies Irae». В доме Марковых появилась лучшая по тем временам радиола «Симфония» (какой это был радиомонстр, прости Г-ди!), и во время моих визитов из неё часто звучал Берлиоз. А.А. тут же сообщал мне часть программы, относящейся именно к данному музыкальному эпизоду. Кстати, если я не ошибаюсь, Берлиоз тоже написал музыку к Гётевской «Блохе»…

***

Раз уж разговор зашёл о музыке, не могу удержаться и перескажу один интересный эпизод, тоже касающийся разных типов артистичности. История эта, скорее всего, неизвестна музыковедам, я услышал её из первых рук от Н.Н. Зряковского, отца моей однокурсницы Тани Зряковской. Николай Николаевич был профессором Московской консерватории, автором монументальной книги об инструментовке. Он уже давно был на пенсии, когда я его узнал. Вот его рассказ:

А.Н.Скрябин

«Был я тогда студентом композиции в классе Сергея Никифоровича Василенко. Подрабатывал иногда в оркестрах, исполняя несложные технически партии ударных, в которых только и надо, что уметь читать партитуры. Той репетиции я ждал с нетерпением. Скрябин играл свой фортепьянный концерт, Рахманинов дирижировал. Мне очень хотелось поговорить со Скрябиным, но как это сделать? И я придумал, попросил его показать, как играть на моих колокольчиках. Он подошёл ко мне, поговорил, показал… Потом началась репетиция. Скрябин за роялем. Взор его где-то не здесь, не в этом мире, на клавиатуру не смотрит и вовсе, музыка сама излучается из-под его пальцев. Рахманинов, земной, плотный, четко отбивает такт. В перерыве между частями поворачивается к Скрябину: «Саша, а ты здорово выучил свой концерт». Скрябин ничего не ответил, только посмотрел на него с изумлением».

Это изумление Скрябина, сброшенного неожиданной репликой со своих небес (несомненно, Рахманинов подшучивал над другом), Николай Николаевич великолепно изобразил, подняв глаза к потолку. Вообще, он необыкновенно передавал мимику участников этого события. Письменное слово, тем более моё, здесь не вполне состоятельно…

В последнее время я часто слушаю записи фортепьянного концерта Скрябина (фа-диез минор, 1896 г.). Всё жалею, что не послушал его вместе с Андреем Андреевичем. Необыкновенная, небесного романтизма музыка. Постичь не могу, почему так редко она исполняется…

Стихи Маркова, не говоря уже обо всём остальном, оказали на меня огромное благотворное влияние. Как скромный знак признательности я посвятил памяти Учителя книгу стихов «Иней времени» (VIA Press, Baltimore 2001).

Чувствительность Андрея Андреевича к языку проявлялась порою неожиданно. Вот один незначительный, но выразительный эпизод. Мне иногда снились сложные, просто голливудские по эффектам сны, подчас с фантастическим участием исторических лиц (Моисей, Иисус, герцог де Бофор, Людовик Четырнадцатый, Мао Дзе-Дун, Сталин, Гитлер, маршал Будённый, Гилельс, Керенский, Салазар, Берлиоз, Бетховен и т. д., и т. п.). Я обычно рассказывал сны работавшему рядом в Вычислительном центре Александру Александровичу Абрамову, замечательному математику, плюс одному из самых интересных людей, которых мне довелось встречать. Александр Александрович имел собственную систему расшифровки снов. Проекции в прошлое, настоящее и в будущее, возникавшие при этом, отнюдь не всегда были радостны… Андрей Андреевич тоже с интересом выслушивал мои рассказы, от души смеялся. В том случае мне приснилась последовательность сцен. Сначала улицу Макаренко в Москве (переулок у Чистых Прудов, где был дом моего детства) среди бела дня перебежала лисица. За нею гнался неизвестный мне субъект, ослепительно лысый. Его лысина просто сверкала. Вслед за этим «на экране» крупным планом возник улыбающийся Толя Слисенко, ленинградский математик, мой хороший приятель. Когда я пожаловался Андрею Андреевичу, что не могу уловить смысла и связи во всём этом, он мгновенно ответил:

— Но это же очевидно, Борис Абрамович! Посмотрите на эти слова: «ЛИСица, ЛЫСый, СЛИСенко. Какие аллитерации! Это же сон-стихотворение.

А часы, проведённые в рабочем кабинете Маркова! Внушительного размера письменный стол был завален огромными «марковскими» листами рукописей. Над столом висела небольшая акварель, впрочем, возможно пастель, а, может быть, и небольшой холст, написанный масляными красками. Фантастическое, явно парнокопытное существо, нечто вроде Гиппомонады, но с акцентом в сторону козы или коровы мирно паслось на розовом лугу под розовым небом неизвестной науке планеты. Картина эта завораживала всё той же стихийной парадоксальностью, свободой фантазии художника. Художником, в данном случае в буквальном смысле слова, был Андрей Андреевич. Называл он картину «Лунной коровой», видимо, она висела над его рабочим столом с незапамятных времён. Это было единственное мне известное произведение А.А. в жанре живописи. С картиной этой связан ещё один характерный эпизод. В один прекрасный день Андрей Андреевич приходит в нашу комнату в Вычислительном центре и обращается ко мне:

— Здравствуйте, Борис Абрамович. Хочу похвастаться.

— ???

— Сегодня у меня был дома Бонифатий Михайлович. Он хвалил мою «Лунную корову». Сказал, что она напоминает ему Шагала.

— Поздравляю, Андрей Андреевич! —

— Э… Не с чем. Вот если бы люди говорили, что работы Шагала напоминают им мои картины, это было бы совсем другое дело…

***

В те романтические времена А.А. начал бывать у меня в доме. Визиты были вполне неформальные и подчас начинались и заканчивались поздно вечером. Домой А.А. всегда возвращался пешком, и я его, конечно, провожал вместе с нашим темпераментным ирландским сеттером Марком Лицинием Крассом. Так и шли мы втроём: импозантный величественный Андрей Андреевич и я на привязи у тянущего, дёргающего, всем на свете интересующегося пса…

Насколько Красс был знаменит в математических кругах я убедился уже здесь, в Америке. Мой коллега по университету Марк Мелман, вернувшись с Гавайских Островов, где он, в частности, встретил относительно молодого математика из России, рассказывал, что тот знал не только и не столько обо мне самом, сколько о Марке Лицинии. Многочисленные легенды об его собачьих подвигах, украденной колбасе и т. д. всё ещё были живы, пересекли океан. А шёл тогда двухтысячный год, уже пятнадцать лет не было на свете нашего ушастого друга…

А.А. вообще любил длинные прогулки. Я со своей стороны имел обычай время от времени ходить пешком во Внуково, от дома и далее по шоссе, над которым непрерывно пролетали огромные металлические птицы с горящими фарами-глазами. Они меня вдохновляли. Однажды мы прошли с ним эти 18 км вдвоём, обсуждая всю дорогу обобщённые индуктивные определения; в аэропорте мы выпили кофе и, пожалев, что нет времени для такой же обратной прогулки, сели в автобус. Тем не менее, наша дискуссия ещё долго продолжалась уже на квартире Андрея Андреевича за кофе и коньяком…

Вспоминаю один из тех летних вечеров. Мы ждали А.А. Пришли Н.М.Нагорный с женой Ингой Владимировной, извлечено было из тайников неслыханное наше вино, а А.А. всё не появлялся. Николай Макарович обладал совершенно необычайными знаниями, его феноменальная память, в частности, хранила огромное количество стихов, подчас услышанных непосредственно от знаменитых их авторов. Уже через много лет, в 1996 году, когда мы встретились на международной математической конференции в г. Брно (Чехия) он поразил меня в очередной раз. Я упомянул по какому-то поводу Реквием, и он начал в ответ декламировать латинский текст этой католической Заупокойной мессы «Requiem aeternam dona eis, Domine… (Ниспошли им вечный покой, Г-ди…)» Кстати, от Николая Макаровича я узнал интереснейшую лингвистическую загадку, над которой стоит задуматься. В русском языке есть глагол «лгать», но нет глагола «говорить правду», для выражения этой мысли нужна составная конструкция. То же и в английском: «to lie», но «to tell truth». Похоже, такая же ситуация наблюдается во всех основных европейских языках. И, что особенно выразительно, в иврите, как я узнал от людей, для которых этот язык — родной.

А.А.Марков с Грантом Маранджяном. Обнинск. 11 июня 1971 г.

Странные, сюрреалистические были эти дни в Брно… На этой же конференции меня ожидала и огромная радость встречи с Грантом Маранджяном… Знакомые лица дорогих людей, знакомые разговоры, шутки… Как будто какая-то машина времени вернула в прошлое, в молодость… Увы… Сидели мы в последний вечер за нехитрым прощальным ужином, посмотрел Николай Макарович на Гранта, на меня и вслух сказал то, что мы все думали: «Сидим мы здесь, знаем друг друга тысячу лет, а завтра разъедемся в три разные страны». Вот как повернулась жизнь. Воистину неисповедимы пути…

А тогда, в тот давний московский вечер мы коротали время за разговорами и стихами. И тут разразился чудовищный, тропический дождь… В низине, там, где проспект Вернадского впадает в улицу Лобачевского, немедленно образовалось огромное озеро (каковое и лужей-то не назовёшь!). Весь транспорт застыл по берегам этого творения стихии. Мы же решили, что А.А. уже не придёт. И напрасно. Вскоре раздался звонок — за дверью улыбался А.А., с которого текли потоки воды… С соломенной его шляпы просто низвергались водопады. Мы переодели его в какие-то случайные мои одежды, и он рассказал нам свою Одиссею:

— Я вышел из дома и был на углу Ленинского проспекта, когда начался дождь. Я решил идти вперёд и вскоре оказался перед этой гадкой лу-жей. Что делать? Решил пересечь её под землёй и пошёл к метро (станция «Проспект Вернадского» — Б.К.). Но там оказалось, что у меня совсем нет денег. Ни копейки. Тогда я остановил одну даму, снял шляпу (можно вообразить, сколько воды хлынуло при этом! — Б.К.) и попросил: «Мадам, извините, пожалуйста, не могли бы Вы дать мне пять копеек?» Дама испугалась и немедленно ссудила мне требуемую сум-му».

А.А. любил и умел чувствовать себя молодым. И перед надвигавшимся семидесятилетием шутил, что пока нет семидесяти, он — молод, а там сразу станет старым. Но вот «роковая» дата наступила, и на юбилейном заседании (опять-таки в одной из больших аудиторий 16-го этажа) А.А. выступил в своей обычной необычной манере. Запомнилось завершение этой юбилейной речи: «Говорят, что в 70 лет человек стар. Но я совсем не стар. Более того, я только что сдал в печать восемь статей!» Последние слова и особенно слово «восемь» А.А. почти выкрикнул к особому восторгу аудитории. Кстати, «Доклады Академии Наук» вначале не хотели брать столько статей сразу под предлогом, что это одна большая статья, разбитая на части. Помогло вмешательство академика А.Н. Тихонова.

Последние годы жизни Маркова были омрачены семейными трагедиями. Погиб его младший сын Михаил Андреевич, тяжело болела, а затем умерла жена. Его собственная болезнь неумолимо развивалась. В те последние годы я неоднократно сопровождал Андрея Андреевича в Институт неврологии. Мы ехали на такси через весь город. Потом я ждал его у кабинета врача. «Они хотят, чтобы я ушёл на пенсию», сокрушённо сказал Марков однажды, выйдя из такого кабинета… Пенсия… Это было не для него, работал он буквально до последних дней, воплощая гигантский замысел построения конструктивной математической логики… Работал и тогда, когда мир вокруг него рушился в почти буквальном смысле слова — болезнь поразила вестибулярный аппарат, нарушила ориентацию в пространстве…

***

Много лет ученики Маркова собирались в годовщины его смерти и в дни рождения. Ездили на кладбище, затем сидели за столом в гостеприимном доме Марковых, вспоминали, печалились…

Разбросала нас жизнь с тех пор по всем углам Земли… Но мы помним нашу школу, наше время, нашего Учителя. Имена же Учёных бессмертны, как бессмертно Знание, которому они себя посвятили. В мае этого (2003) года в Нью-Йорке профессор Сергей Николаевич Артёмов организовал международную научную конференцию, посвящённую столетию Маркова. Почтить память Андрея Андреевича собрались ведущие математики, научная молодёжь. Мне довелось открыть это научное собрание рассказом о трудах Маркова, о нём самом, об его школе. На сцене стоял портрет Андрея Андреевича, так хорошо знакомый его ученикам, и великолепный букет цветов — здесь была очевидна рука Елены Юрьевны Ногиной, жены Сергея Артёмова. Незаметно пролетели эти три дня, отрадно было видеть, как уважают и ценят Маркова коллеги. Грустно и тепло было встретить Серёжу, Лену и неувядаемого, всё такого же темпераментного Макса Кановича, а не виделись мы лет пятнадцать-восемнадцать… Вспомнилась и та давняя конференция в Ереване, где мы были все вместе и называлась она Конференцией молодых специалистов… В августе меня пригласили сделать доклад о Маркове на международной конференции в Цинциннати по вычислимости и сложности в анализе. Большая международная конференция к столетию Маркова состоится в конце августа на его родине — в Санкт-Петербурге. Думаю, что не вполне точна знаменитая латинская формула sic transit gloria mundi (так проходит мирская слава). Мирское, суетное проходит, настоящее, подлинное остаётся навсегда. Смелая попытка перестроить математику на конструктивной основе составила великолепную страницу в истории науки двадцатого века. И, конечно, речь идёт не только об истории. Развитые конструктивные методы получили широкое применение в компьютерных науках, работы по конструктивному математическому анализу продвинули далеко вперёд наше понимание вычислимости, эффективности в сложных математических структурах. Сегодня наблюдается настоящий ренессанс исследований в этой области, свидетельством чему является, в частности, и упомянутая конференция в Цинциннати. Пытливый человеческий ум не перестанет вглядываться в свои творения. Новый виток развития конструктивных математических мировоззрений, несомненно, впереди…

Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, как плохо, преступно плохо распорядился временем, отведённым мне судьбойрядом с Учителем. Как много вопросов я ему так и не задал, как много упустил из этих лет, пролетевших мгновением… Увы. Возраст даёт понимание упущенного, но не возможность вернуться, исправить. Да и во что превратилось бы будущее, если бы мы могли менять своё прошлое? Утешает только, что время всё-таки движется не по прямой, скорее по кругу. Чем дальше уходят те дни, тем ближе возвращение к общему нашему Началу… Мир Тебе, незабвенный Андрей Андреевич, вечное моё Спасибо.

………………………………………….

Но бьют часы о нашей вечной встрече.

26 июля 2003 г., Pittsburgh