Летящие на север (1950 год)

 

 

1

Этот двухэтажный, на три подъезда дом был построен осенью 1941 года по популярной тогда технологии: бревенчатый каркас обшивался досками так, что получалась коробка с двойными стенками, и промежуток между наружной и внутренней обшивками заполнялся песком, землей, шлаком – в общем, любым сыпучим материалом подешевле. Хорошо, если это делалось летом, когда засыпка была сухая (не обязательно, впрочем). Хуже, если осенью.

Вряд ли, конечно, строители-зэки делали так назло будущим новоселам. Просто просушить засыпку не было никакой возможности, а план есть план, и спрашивали за его выполнение по законам военного времени.

В первую зиму, на редкость холодную, стены промерзали насквозь. Весной оттаивали, обшивку пучило. Сначала из-под нее текла вода, потом мелкими ручейками засыпка, а обои, где были, отходили целыми полосами. Так и просыхали дома – уже с жильцами, постепенно, год за годом. Иногда до самого своего сноса через двадцать лет, когда на этом месте строили хрущевские пятиэтажки.

Лагерному архитектору, такому же зэку, делавшему на плохой бумаге проект дома, простые прямоугольные формы, по-видимому, слишком напоминали бараки, и он изогнул дом в виде буквы П. "Покоем", как говорили дореволюционные профессора. Впрочем, архитектор учился своему ремеслу тогда, когда все они уже сидели, и термина этого не знал.

Двери крайних подъездов, выходившие внутрь буквы П в углах, смотрели навстречу друг другу, а ноги буквы – на юго-запад, в сторону летного поля, до которого было метров триста голой степи. Юго-западный ветер, разогнавшись на этом пространстве, врывался в "покой" и в его углах крутил вихрями снег или мелкую песчаную пыль, смотря по сезону.

Поздним вечером 7 января 1950 года ветер дул не с юго-запада, а почти точно с юга, поэтому в одном углу было относительное затишье, зато в другом!.. Ветер, стараясь засыпать дверь, бросал снег на крыльцо, отразившись от стены, срывал верхушки сугробов и нес вверх даже не хлопья, а целые комья. В луче света из единственного освещенного окна второго этажа они вращались и летели к небу, как через сорок лет будут взлетать американские "шаттлы".

Освещенное окно принадлежало кухне двухкомнатной квартиры, в которой жил – один, после смерти жены в августе прошедшего года – профессор Алексей Иванович Завадский, занимавший в ОКБ Емшанова странную должность. Зарплата у него была чуть меньше, чем у заместителя главного конструктора, а народа в подчинении – два техника, лаборант и чертежница.

Второе окно его квартиры, а именно маленькой комнаты, служившей профессору кабинетом, спальней и отчасти мастерской, выходило во двор рядом с кухонным, и свет в нем в тот вечер не горел. Третье окно, из большой комнаты, было вообще с другой стороны дома. В ней после смерти жены профессора редко бывал кто-нибудь. Хозяин даже почти не топил ее, разве что в сильные морозы.

Другая квартира на этаже была коммуналка. В четырех ее комнатах помещались две семьи, а пятую, выходившую окном в тот же внутренний угол "покоя", что и кухня профессора, занимал летчик-испытатель, капитан Владимир Павлович Марков. Для Завадского, в силу двадцати с лишним лет разницы в возрасте, просто Володя.

Окна в углу дома располагались так, что из комнаты пилота было хорошо видно кухню профессора, особенно когда там горел свет (а у пилота, наоборот, потушен). Так он и горел в тот вечер, только Маркову незачем было подглядывать в профессорское окно, потому что он сам сидел на табурете в этой кухне, курил "Беломор" и смотрел, как профессор колдует над заварочным чайником. Ветер метался за окном, и папиросный дым то вытягивался в открытую форточку, то разлетался по всей кухне.

– Вам не мешает, Алексей Иванович? – спросил Марков, когда очередной порыв ветра потянул дым прямо на профессора.

– Ничего, я сам совсем недавно бросил, – ответил Завадский. – Да вы продолжайте, Володя, я слушаю.

Он накрыл чайник сложенным вчетверо полотенцем и сел на другой табурет. Володя продолжил:

– Ну так вот, вы же помните, как тогда было: все рвались в истребители, конкурс как в институт. Проверяли все: и здоровье, и знания. А у меня со здоровьем-то как раз порядок, а вот знания… Я же деревенский был.

– Володя, а почему вы не хотели, например, в танкисты? Вы же в колхозе трактористом работали.

– Я, Алексей Иванович, летать хотел, а не ползать по земле. В колхозе наползался. Вот только за математику сильно опасался. А тут один умный человек сказал мне примерно так: у боевой авиации, говорит, две задачи. Первая – разбомбить противника, вторая – не дать ему сделать это с тобой. А которая из них важнее или почетнее – это, говорит, пустопорожние разговоры, не относящиеся к делу. Ну, я плюнул на свои предрассудки и пошел в бомбардировщики. Там конкурс меньше.

– А вам не приходилось потом слышать, что вы искали спокойное место?

– А!.. Все это люди, не имеющие отношения к авиации – для меня, по крайней мере. Да вы возьмите хотя бы нас для примера. Двадцать восемь пилотов нас было – в октябре сорок первого закончили летную школу. Сейчас живы четверо. Борисов, ладно, в сорок седьмом погиб, а остальные – все в войну. Двадцать три человека… Двадцать два по бумагам. Толя Уржумцев до сих пор считается пропавшим без вести.

Марков замолчал. Профессор разлил по стаканам чай, тоже молча. Марков прервал затянувшуюся паузу:

– Его сбили над морем японцы. Почти что в последний день войны. Он передал по радио, что самолет горит, штурману и стрелку приказано прыгать. Они и выпрыгнули, а он или не успел, или не смог. Там шли наши торпедные катера, сразу их подобрали. Все видели, куда падал самолет, сразу пошли туда. Никого не нашли… И вот ведь какая штука: больше двадцати человек видели, как падал самолет и что третьего парашюта не было, а особист – ни в какую. Пока, говорит, мне не представили труп или надежных свидетелей, которые этот труп видели, для меня он пропавший без вести. А может, говорит, он сейчас американцам наши секреты сливает. Каков гусь, а?

– Это он Уржумцева так назвал?

– Это я так его самого!

– Володя, некоторое время аккуратнее с гусями, – попросил профессор. – Я сейчас дам послушать людям Скворцова.

Не вставая с табурета, он протянул руку к буфету и открыл дверцу. Внутри обнаружился странный аппарат в виде небольшого железного ящичка, на передней стенке которого помещались два тумблера и круглая черная ручка, как у радиоприемника, и горела лампочка. Под ней было отверстие, забранное решеткой.

– Пусть нас слышат скворцовские дятлы! – театрально провозгласил Марков, и профессор, протянувший руку к аппарату, остановился на полпути.

– Почему дятлы? – спросил он удивленно.

– Потому что стучат, – ответил пилот.

– Да нет, Володя, стучат – это когда на своих. Как у нас в КБ, например. А у этих просто работа такая.

Профессор повернул ручку на аппарате, и лампочка заметно потускнела.

 

2

Тремя или четырьмя минутами раньше в небольшом добротном бревенчатом домике, теплом и не знавшем сырости в стенах, стоявшем примерно в километре от квартиры профессора, рядовой Ивакин обратился к старшине Федорчуку с вопросом, прозвучавшим почти утвердительно:

– Товарищ старшина, я послушаю еще раз тридцать седьмую линию.

– Ну, послушай, – лениво ответил старшина, не отрываясь от самовара.

Ивакин щелкнул тумблерами, и из висевшего на стене репродуктора, до этого передававшего что-то похожее на бытовую пьесу, раздались шипение и хрипы.

– Опять! – с досадой сказал Ивакин. – Придется линию смотреть.

– Брось! – сказал Федорчук. – Наше дело – лента, а не линия.

Линия действительно была не их делом. В комнату, где происходил разговор, сходились провода от микрофонов, установленных в разных местах городка. Размещенное здесь предприятие имело огромное военное значение и считалось исключительно секретным, потому и городок был обнесен тремя рядами проволочного ограждения, причем средний ряд – под напряжением. Микрофонов было много – больше сотни. А магнитофонов для записи – всего девять штук. Техника была новая, в основном трофейная, да кое-что добыли у американцев. Даже для такого объекта больше не нашлось. Задачей дежурной смены было вовремя менять катушки с лентами, да еще переключать линии и на слух определять, что будет интересно особому отделу. Для этого здесь должен был присутствовать офицер, но на этот вечер ни одного офицера не нашлось, и старшим был старшина Федорчук, о чем рядовой Ивакин вовсе не жалел.

Ивакин был из деревни, и стоять бы ему сейчас, как нормальному деревенскому парню, на вышке с автоматом, щурясь от метели, охранять объект от шпионов и диверсантов. Но был он, ко всему прочему, неплохим радиолюбителем, даже по городским меркам, а в родном колхозе на нем держался радиоузел. Старшина выделил Ивакина из прочих новобранцев, когда тот сумел починить ему трофейную радиолу, от которой до этого отступились три человека, включая лейтенанта-связиста.

Ивакин опять щелкнул тумблерами, и вместо хрипов стала слышна очередная бытовая пьеса из жизни населения Новокаменска. Через три минуты профессор уменьшил мощность своей глушилки до такой степени, что стало возможным прослушать разговор, но линия была уже выключена.

– А что там, на тридцать седьмой? – спросил Ивакин.

– Да ничего интересного! – ответил старшина, посмотрев карточки в ящике. – Квартира профессора. Сидят, небось, с Марковым на кухне, разговоры разговаривают.

– Все-таки надо послушать. Мало ли чего они там болтают.

Старшина внимательно посмотрел на Ивакина: с чего бы это вдруг такое служебное рвение? Ничего подозрительного он не заметил, похоже было на простую старательность простого деревенского парня.

– А кому они нужны? – сказал Федорчук. – Все одно на той неделе обоих брать будут.

– За что? – удивился Ивакин.

– Шпиёны, – флегматично пояснил старшина. – Английские. Марков еще и югославский.

– Надо же! А почему все время так хрипит?

– А там у профессора на кухне стена всю дорогу сырая. Ни один микрофон дольше полгода не стоит, менять замаялись… Ты лучше за лентой следи! – напомнил Федорчук, и вовремя: в двух магнитофонах лента подходила к концу. Надо было ставить новые катушки, упаковывать записанные, подписывать на них этикетки, и т. д. и т. п.

Этим они и занялись. Когда минут через двадцать Ивакин снова подключил тридцать седьмую линию, голос Маркова иногда еще прорывался сквозь скрежет, но с каждой минутой все хуже:

– …Куда-то на юг… (неразборчиво)… бомбы, заправлялись – и теперь на Кельн, Мюнхен, раз в Милане бомби… (неразборчиво)… американцы были… (снова неразборчиво)… к востоку от цели, а мы совсем… (сплошной непрерывный скрежет).

– Про челночные полеты рассказывает, – прокомментировал Федорчук.

– Это как? – не понял Ивакин.

– В войну летали. Здесь загрузились, к примеру, пошли на цели в Германии. Там отбомбились – пошли в Англию. Там опять заправились, загрузились бомбами – опять на Германию, отбомбились – пошли куда-то в Италию. Там снова загрузились, а потом уже к нам. Югославия там каким-то боком к этому делу, не помню. Будет еще рассказывать, как они там, в Югославии, три дня сидели и пьянствовали.

– И не боится про это говорить! – поразился Ивакин.

– Да про те полеты весь город знает, – махнул рукой Федорчук. Ивакин снова переключил линии.

 

3

– Летали из-под Тихвина на "Ил-4", – рассказывал Марков. Профессор в это время потихоньку крутил ручку стоящего в буфете аппарата. Лампочка горела все ярче и ярче. – Если на Кенигсберг, Данциг или Берлин, то с дополнительными баками еще можно было вернуться. А если Гамбург или Бремен – уже никак, дальности не хватало. Уходили в Англию. Вернее, в Шотландию, там на севере был промежуточный аэродром, на нем дозаправлялись – и куда-то на юг, там какой-то городишка – не выговоришь название. Днем отдыхали, потом брали бомбы, заправлялись – и теперь на Кельн, Мюнхен, раз в Милане бомбили один завод. Оттуда уходили на Сицилию, там в это время американцы были… А немцы так и не поняли, куда мы уходим. Слышат – "Ил-4", поднимают истребители и ловят к востоку от цели, а мы совсем в другой стороне.

Завадский довернул ручку до упора. Лампочка теперь горела на пределе. Профессор закрыл дверцу буфета.

– На Сицилии снова день отдыхали, – продолжал Марков, – потом опять заправлялись, но брали уже не бомбы, а патроны, медикаменты, консервы – и домой. А это хозяйство сбрасывали партизанам в Югославии. Садились под Камышином или под Астраханью, оттуда к Тихвину – уже над своей территорией.

– И много было таких рейдов? – спросил Завадский.

– У меня шесть, а другие и больше летали. В последнем полете была история… Дали спецзадание: надо было сесть в Боснии, забрать какого-то партизанского генерала или как там его – в общем, большой чин. И этого чина привезти к нам, ему надо было в Москву. Погода как раз подходящая: низкая облачность, морось. Ну, сесть-то мы сели, а как взлетать – тучи пошли совсем низко, а там горы. А потом туман. Двое суток сидели, погоды ждали.

– Двое суток туман! – удивился профессор.

– Наоборот, – сказал Марков, – туман утром разошелся, а дальше два дня ясно. И ночь ясная. Лететь нельзя, немцы рядом. И нашим по радио не сообщишь, что из-за погоды сидим.

– Почему?

– Так немцы же! Перехватили бы, расшифровали… В общем, не стали рисковать.

– И что делали?

– Самолет замаскировали и сидели, ждали погоды. С партизанами сливовицу пили. Сливовица у них хорошая, только потом лететь было тяжело… Облака пошли во вторую ночь, уже после полуночи, поздно было, но мы поговорили между собой, с генералом этим – решили рискнуть. А были бы трезвые – не полетели бы… Линию фронта прошли уже при свете, тут-то на нас немцы и напали. Бортмеханик у меня тогда "мессера" сбил.

– Как это он сумел?

– Со сливовицы сильно маялся, не мог сидеть на своем месте. Он же как в консервной банке, не видно ничего. А тут поменялся местами с воздушным стрелком, там остекление, небо видно, вроде как легче. Ну вот, полегчало ему, он и заснул. Проснулся, когда эта заваруха началась, спросонья ничего понять не может. Стрельба, этот партизанский начальник открыл какой-то лючок, давай туда из своего "вальтера" стрелять. В стеклах полно дырок, а вокруг "мессер" ходит. Бортмеханик не сообразил, что у него пулеметы, схватил ППС›› – там в кабине ППС был. Высунул ствол наружу, где стекла не было, одной очередью весь магазин высадил – и сбил немца. Потом наши истребители подошли, отогнали остальных… Командир полка потом говорил, что собирался нас с бортмехаником за этот полет на Героев представлять и к внеочередным званиям. А когда узнал, в каком состоянии мы из самолета вылезали и почему бортмеханик оказался на месте воздушного стрелка, решил, что с нас Красного знамени хватит.

– А в каком состоянии?

– Собственно, почти в нормальном. Хмель-то вышел сразу, как "мессера" напали. А вот запах остался выдающийся. Это ж сливовица… Так вот меня и отстранили от этих полетов. На Данциг потом ходил.

– Володя, вы верите в предчувствия? – неожиданно и совершенно не в тему спросил профессор.

– Что? – не понял Марков.

– Предчувствие, внутренний голос или как там это еще называют.

Марков помолчал и ответил:

– Верю. Было несколько раз, когда этот самый голос мне жизнь спасал.

– А у вас нет предчувствия, что нас вот-вот арестуют?

Марков посмотрел на дверцу буфета. Завадский понял, покачал головой:

– Не слышат.

Марков снова помолчал и ответил:

– Есть, и очень четкое. Я даже спать ложусь – сую револьвер под подушку. Собственно, это не предчувствие. Я же вижу – народ от меня шарахается, как от зачумленного. И Лазарев летает с постоянным экипажем, а я все время с разными.

– Вам что, табельное оружие выдали в постоянное ношение? – удивленно спросил профессор.

– Револьвер-то? Это не табельный. Это я на Сицилии с одним американцем поменялся. Я ему – ТТ, а он мне – свой "кольт".

– А как потом объяснялись насчет пистолета?

– А война, Алексей Иванович, и не такое списывала.

– А под подушку зачем?

– Так они ж по ночам приходят. Отбиться, конечно, не отобьюсь, но хоть двух-трех гадов завалю. Может, даже насмерть… А у вас что, тоже предчувствие?

– Нет, Володя. У меня совершенно точные сведения. Надеюсь, вы не будете обижаться, если я вам не скажу, от кого они?

 

4

Завадского предупредил Емшанов. Сразу после обеденного перерыва он пригласил профессора сходить с ним в цех на монтажный участок, по какому-то вопросу. Проблема оказалась пустяковой, Завадский сильно сомневался, стоило ли из-за такой ерунды одеваться и выходить в метель, но на обратном пути Емшанов остановился у угла, где меньше дуло, придержал профессора за рукав и сказал ему:

– Алексей Иванович, мне точно известно, что Скворцов собирается арестовать вас с Марковым сразу после испытания вашей противорадарной установки. Точнее, после успешного испытания, – но я не сомневаюсь, что оно будет успешным. Вас обоих обвинят в шпионаже в пользу Англии. Маркова, возможно, также в пользу Югославии.

– Понял, спасибо, – ответил Завадский.

– Алексей Иванович, я могу сейчас организовать вам командировку в Ленинград. Там, я думаю, вы сумеете исчезнуть. Для Маркова я, к сожалению, ничего не могу сделать.

– Спасибо, Юрий Михайлович, не надо. Мы постараемся как-нибудь урегулировать этот вопрос, – ответил Завадский и пошел дальше, давая понять, что разговор окончен.

 

5

– Шерхебель через пару дней закончит свой локатор, – сказал профессор. – После этого еще день на монтаж – и можно лететь.

– Кислородные баллоны ж не готовы, – напомнил Марков.

– Баллоны – это не меньше трех недель. Столько ждать никто не будет. Отправят так, не выше пяти километров, для испытания роли не играет. А после полета мы с вами – лучшие кандидаты в английские шпионы. Вы в Англию летали в войну, я там бывал еще раньше. Вот тогда нас и завербовали. Вам еще и Югославию припаяют.

– Алексей Иванович, а может, смоемся как-нибудь по-тихому, пока Шерхебель с аппаратурой возится? Забуримся в глушь, в какой-нибудь колхоз? Кто нас там будет искать?.. Или вообще не дергаться? Выкину свой "кольт", ну, посадят, ну, отсидим. Вам вообще практически ничего не грозит, вы же специалист, каких поискать. Будете заниматься тем же самым, только за колючкой – так мы и тут за колючкой. Без скворцовского квитка из Новокаменска никуда, а если и выберешься – что дальше? Ну, в Каменск-Уральский, ну, пусть даже в Свердловск – что вы там не видели?

– Там действительно смотреть нечего, а здесь хоть коммунизм в одной, отдельно взятой, зоне – светлое будущее, будь оно неладно. В лагере и этого не будет… Да бог с ним, не в том дело. Заниматься тем же самым мне скорее всего не дадут. Меня, вероятно, застрелят при попытке к бегству самое большое на второй день следствия.

– Откуда вы знаете?

– А я вообще много знаю, даже слишком много. За то и застрелят… Володя, есть кто-нибудь, кому выйдет боком, если вы исчезнете? – вдруг спросил Завадский.

– Нет, – ответил пилот. – Родители умерли, сестра замужем, у нее совсем другая фамилия, да и далеко они, а жена… – он помолчал – у нее теперь тоже другая фамилия. А зачем вам это? – вдруг забеспокоился Марков. Профессор, казалось, не заметил вопроса:

– И у меня никого. Родители умерли еще раньше, дочь погибла в блокаду, а жена… ну, вы знаете…

– Алексей Иванович, вы, наверное, хотите предложить под прикрытием вашего аппарата рвануть в Европу или даже в Америку? Так вот, я против. Я, конечно, достаточно плохо отношусь к родной партии и руководимым ей органам, но своему народу я зла не желаю и не хочу, чтобы этот самолет достался американцам. А он им достанется, куда бы мы ни полетели.

– Ну, еще неизвестно, что есть меньшее зло… – сказал непонятную фразу профессор. Марков хотел переспросить, но Завадский его опередил:

– Дело в том, что эта установка – не то, что все думают. Я действительно предлагаю вам уйти, как вы говорите, под ее прикрытием, но не в Европу и не в Америку, а в будущее. Это, Володя, не противорадарная установка, а то, что в фантастических романах называют машиной времени.

 

6

Марков уставился на профессора.

– Вы, Володя, наверное, решили, что старый профессор спятил от постоянного страха перед арестом?

– Ну, вроде того, – смущенно ответил Марков.

– Нет, я совершенно нормальный человек… хотя любой сумасшедший вам скажет то же самое… Дело в том, что путешествия во времени технически возможны и уже не раз совершались. Правда, в прошлое, а не в будущее.

– Но, Алексей Иванович, это же противоречит закону причинности!

– Во-первых, правильнее будет не "закону", а "принципу причинности". Во-вторых, этот принцип ввели не физики, а философы, а философия, с моей точки зрения, не наука.

– А что же?

– А бог ее знает. Она, может быть, и была наукой две тысячи лет назад, но современная наука – это эксперимент и расчет. В-третьих, путешествие в будущее, которое я вам предлагаю, не нарушит причинно-следственных связей. Весь мир и так движется во времени из прошлого в будущее, мы только проделаем этот путь немного быстрее…

– А если, например, отправиться в будущее, – перебил Марков, – посмотреть, что там и как, а потом вернуться в свое время и что-то в нем изменить? Это как – не нарушит?

– Не получится. Основной закон путешествий во времени я бы сформулировал так: в прошлом нельзя остаться, из будущего нельзя вернуться. Вообще для путешествий в будущее и в прошлое применяются разные установки, основанные на разных физических принципах. Вот так… А в-четвертых, даже путешествия в прошлое не нарушают причинности событий, потому что причины находятся совсем не там.

– Это как?

– А я вам покажу на одном примере. Вы, наверное, не слышали о диверсии на станции Собакевичи осенью сорок первого года?

– Как раз слышал.

– Откуда? – удивился профессор.

– Когда там рвануло, из Москвы летала комиссия разбираться. Я был пилотом.

– Так вы же еще не закончили летную школу!

– Ну и что? Пилотов не хватало, фронт постоянно требовал, а мы были уже практически готовы, только без корочек. Командовать мне, конечно, не дали, старшим в экипаже был штурман – из полярной авиации, старик. А остальные – такие же зеленые, как я… Но подробностей я не знаю. Нам не сообщали, так, кое-что слышал.

– Взрыв произошел в вагоне, оборудованном под караульное помещение. Кто там был, все погибли, а рядом загорелись эшелоны с топливом и снарядами. Потом все пошло взрываться. Станцию разрушило полностью, прекратилось снабжение целого участка фронта. В конечном счете это привело к окружению немцами Киева. Так вот, в сорок третьем году, когда эта территория была уже освобождена, а я как раз закончил первый образец аппаратуры для путешествий в прошлое, Сталин приказал разобраться досконально с причинами взрыва.

– Но постойте, ведь комиссия же разобралась! Нашли двоих диверсантов, расстреляли!

– Это стрелочники, Володя.

– Нет, там был один – путевой обходчик, а другая – повариха из буфета.

– Это стрелочники в другом смысле. Кого-то надо было назначить диверсантами – их назначили. Кроме того, Сталин приказал не только найти настоящих виновников, но и предотвратить взрыв. Он-то как раз и хотел нарушить причинно-следственные связи, изменить ход войны в прошлом. В частности, отстоять Киев.

– А что же вы?

– Я пытался объяснить, что из этого ничего не выйдет, но меня никто не слушал. На решающем этапе я обеспечивал работу техники, а в прошлое послали группу из шести чекистов. Местные жители говорили еще той комиссии, что видели в тот день на станции каких-то незнакомых людей в форме НКВД. Комиссия предполагала, что это и есть диверсанты, а нашей группе поставили задачу их перехватить.

– Ну и как?

– Они лазили по станции часов шесть, никого не нашли. В конце концов на них самих стали коситься. Время взрыва было известно с точностью до нескольких секунд, и оно уже подходило. Тогда старший группы, чтобы хотя бы предупредить караул, вытащил из планшета листок, написал записку и прилепил на дверь караульного вагона. Потом все спрятались в будке между путями – там стояла аппаратура для возвращения – и стали ждать. Когда караул вернулся в вагон, наши немного подождали и тоже вернулись – обратно в сорок третий год. Первым делом спросили, как с ходом войны, – считалось, что когда предотвратят взрыв, будут какие-то изменения. Оказалось, что все по-прежнему. Тогда стали разбираться и выяснили, что время их возвращения в сорок первом году совпадает со временем взрыва по крайней мере с той точностью, с какой оно известно.

– И что это означает?

– Володя, для создания канала из настоящего в прошлое требуются огромные затраты энергии. Чтобы отправить группу на два года назад, пришлось на полдня отключить электричество в Москве и трех областях. Военные производства, конечно, не трогали, но жилье, школы, даже госпиталя – все отключили. Тело, перемещенное в прошлое, там обладает избыточной энергией. Его как бы выталкивает во времени из прошлого обратно в настоящее. Пока канал существует, это давление уравновешивается противодавлением из настоящего, и тело стабильно. При сворачивании канала затраченная на его создание энергия выделяется в виде тепла. Именно поэтому в районе Собакевичей, и только там, было потом два жарких лета и две очень мягкие зимы. А любое тело из настоящего, если почему-то останется в прошлом, становится там нестабильным, и его избыточная энергия выделяется. Вероятнее всего, в форме взрыва.

– А что оставили в прошлом ваши чекисты?

– Записку. Тот самый листок из планшета.

– Но, Алексей Иванович, ведь там взрыв был по крайней мере как от стокилограммовой авиабомбы! А сколько весила эта записка?

– Да, Володя, вот от такого листочка. Я считал потом, исходя из общих затрат энергии. Люди в форме НКВД, которых видели местные жители, – это была наша группа. Когда старший убедился, что караул вернулся в вагон и предупрежден об опасности, он приказал возвращаться. Канал свернули, а листок остался в прошлом.

– И от такой вот бумажки… Постойте, Алексей Иванович! Это что же получается? Вы отправились в прошлое, потому что там что-то взорвалось, а взрыв произошел, потому что вы отправились в прошлое и там напортачили. Колечко выходит… А где же в нем причина и где следствие?

 

7

– А я вам сейчас объясню, – сказал профессор. – Только скажите сначала: вы слышали что-нибудь о демоне Лапласа?

– Лаплас – это тот, который сказал Наполеону, что в этой гипотезе не нуждается?

– Да, он самый.

– Значит, про Лапласа знаю. Про демона не слышал.

– Это такое вымышленное существо, которое знает положение и скорости всех частиц Вселенной в какой-то момент времени. Применяя к ним законы механики, он может рассчитать и прошлое, и будущее на любую глубину, потому что все сложные явления и процессы имеют причину в движении и взаимодействии простых частиц. Такие, во всяком случае, тогда были представления.

– Сейчас, кажется, представляют по-другому?

– Да, сейчас к микромиру применяют законы квантовой механики, в которой есть принцип неопределенности. Но все известные мне обоснования этого принципа сводятся к тому, что для микрочастицы нельзя одновременно измерить точные значения координаты и импульса, но вовсе не к тому, что точные значения этих величин для нее не существуют вообще.

– Постойте, Алексей Иванович! Я, кажется, понял! Демонов нет, координаты и импульсы частиц мы не знаем и никогда не узнаем, но они имеют точные значения, и будущее предопределено ими.

– Да. И причина не внутри этого, как вы сказали, колечка, а вне его. В положении частиц в первые мгновения существования Вселенной, пятнадцать-двадцать миллиардов лет назад. Все, что в колечке – только следствия. Пятнадцать миллиардов лет назад демон, взглянув на частицы, мог бы предсказать и этот взрыв, и то, как мы отправимся его предотвращать. И вот этот наш разговор тоже.

– И от судьбы не убежишь, – задумчиво произнес Марков. – Алексей Иванович, а стоит ли дергаться, если от судьбы не убежишь?

– А я, Володя, предлагаю вам бежать не от судьбы, а от майора Скворцова. Так как, летите со мной?

Чуть помедлив, Марков ответил:

– Лечу.

– Спасибо. Честно говоря, этот самолет мне без вас не угнать.

 

8

– Ну, хорошо, – сказал Марков, – остались технические детали. На сколько лет вперед вы собираетесь уйти?

– Лет на сорок-пятьдесят, – ответил профессор.

– Почему столько?

– В таких странах, как наша, режим обычно меняется со смертью правителя. Сталину сейчас семьдесят. Сколько он еще протянет? С одной стороны, у него была бурная революционная молодость; с другой стороны, он с Кавказа, там живут долго. Ну, пусть еще лет двадцать, пусть даже тридцать. Дольше – вряд ли. Добавим запас еще лет десять-двадцать – я думаю, достаточно. Для нас за это время пройдет не больше часа.

– А в пространстве мы за это время сколько пролетим? Как за час или как за пятьдесят лет?

– Скорее всего, останемся на месте. Но точно я вам, Володя, не скажу, я еще не занимался этой стороной вопроса.

– Да-а… Ну ладно, все это семечки. Остается сущая ерунда – уговорить лететь с нами остальной экипаж.

– Насчет экипажа не беспокойтесь. Я на днях докладывал Юрию Михайловичу, и он со мной согласился, что ввиду новизны техники полет может быть опасным и экипаж надо сократить до минимума. Решили, что будет три человека: пилот, штурман и бортмеханик. Пилот – вы. Я могу сработать и за бортмеханика, и за штурмана, но предпочитаю штурманом.

– Почему?

– Потому что третьего человека даст Скворцов. Без его, как вы выразились, дятла не обойдется, тем более в этом полете. Когда в экипаже нет стрелка-радиста, переговоры с землей ведет штурман, и я не хочу, чтобы это был его человек.

– Алексей Иванович, если вы пойдете бортмехаником, то штурманом будет Савушкин. Его можно уговорить лететь с нами. А полетите штурманом – посадят бортмехаником Вяткина! Зачем нам такой подарок?

– Савушкин с нами не полетит, у него здесь семья, родня, и у жены тоже. Он их всех здорово подставит, даже если не исчезнет вместе с нами, а только даст себя уговорить прыгнуть с парашютом. А Вяткин один, никого он не подставит, да и сам, я думаю, выкрутится.

– Знаете, Алексей Иванович, вы как хотите, а я не хочу тащить с собой Вяткина.

– И я не хочу. Черт его знает, что он будет делать, когда узнает, куда мы летим. Мы его высадим. С парашютом. Он ведь прыгал?

– Как его высадишь? Он с оружием, а нас будут проверять металлоискателями. Мне свой "кольт" на борт не пронести.

– Насчет оружия не беспокойтесь, это я беру на себя.

– Что вы придумали?

– Не имеет значения, Володя. И вообще, надо собираться. Я вам говорил, что было несколько экспедиций в прошлое. Так вот, большинство тех, кто в них участвовал, уже исчезли. Просто исчезли, и все, я наводил справки. Другого шанса у нас не будет.

– Да-а, интересные дела, – сказал Марков. Вытащив из кармана пачку "Беломора", он повертел ее в руках и сунул обратно. – Алексей Иванович, а что, полет с этой штукой и в самом деле может быть опасным?

– Я думаю, не опаснее, чем ждать здесь, пока за нами придут.

 

9

Утром 13 января 1950 года майор Скворцов сидел за столом у себя в кабинете, смотрел на лежащую перед ним бумагу и до жути, до зубной боли не хотел оставлять на ней свою подпись.

Обычное полетное задание: взлет, полет на северо-запад к Качканару, Нижний Тагил остается слева, над Качканаром поворот направо, на северо-восток к Ивделю, перед Ивделем чуть влево, далее на север до железной дороги Воркута-Лабытнанги. Вдоль железной дороги на восток, связаться с Салехардом, навстречу поднимается "Ту-2", оборудованный радиолокатором и киносъемочной аппаратурой. Экипажи устанавливают зрительную и радиосвязь, поворачивают на юг и вместе идут назад практически по тому же маршруту. Ничего особенного, кроме того, что после поворота на юг профессор включает свою установку, и "Ем-12" становится невидимым для радиолокатора "Ту-2" и для станций слежения на земле; а для кинокамеры останется видимым – так, по крайней мере, уверял профессор. На подходе к Нижнему Тагилу установка выключается, самолет снова виден на экранах, а с "Ту-2" снимают на кинопленку решающие моменты. Вот так. А то, что экипаж сокращен до минимума, – так ведь на таком коротком маршруте второй пилот не нужен, стрелкам делать вообще нечего (в пулеметах и патронов-то нет), да и бортмеханику, честно говоря, тоже нечего делать. Все подписи собраны, остается его, Скворцова, и утверждающая подпись Главного конструктора; и экипаж, который уже ждет, пойдет через поле к самолету, готовому к вылету.

И все же был в этом какой-то подвох. Скворцов нутром его чувствовал, но не мог сказать, что это за подвох, и не мог отказаться подписывать, ссылаясь на нутро.

Щелкнув клавишей селектора, он сказал в микрофон:

– Вяткина ко мне!

Когда наконец появился Вяткин, в меховой куртке, в унтах, с парашютом, Скворцову казалось, что прошло уже минут десять, но, глянув на часы, он увидел, что доходит вторая минута.

– Слушай сюда внимательно. Я жду какой-нибудь гадости от Завадского. Не знаю, какой, но опасаюсь. Поэтому смотри в оба. – Скворцов выдвинул ящик стола и достал оттуда небольшую металлическую коробочку. – Это радиостанция. Последняя американская разработка, на каких-то там транзисторах, но прогрева не требует, включишь и сразу работаешь. Тумблер – включение, эта кнопка – прием-передача, антенна выдвигается вот тут. Настройка не нужна, частота одна. Радиус действия в воздухе километров семьдесят, на земле – от силы тридцать, но наши точки будут по всей трассе. Твою частоту будут постоянно слушать. Если что – сразу вызывай. Твой позывной – Кондор, отвечать тебе будет Архар. Архар-1, Архар-2 и так далее. При малейшем отклонении от нормального хода полета, при любом подозрении – вызывай. И если по обстановке, независимо от чего угодно, посчитаешь, что надо прыгать – прыгай. Маркова можешь не ставить в известность. Все. Повтори.

Вяткин повторил без запинки. Скворцов помолчал, потом сказал:

– Смотри в оба. Можешь идти. Стой! – Он с отвращением подписал полетное задание, протянул Вяткину. – Отдай там.

Вяткин вышел. Скворцов закурил, подошел к окну и посмотрел на часы. Он знал, через какое время экипаж выйдет и появится на поле, где его будет видно из окна, и они появились вовремя. Они шли через поле к самолету, освещенные январским солнцем: Марков, Вяткин справа от него, еще правее профессор, и даже отсюда было видно, что, несмотря на парашют и летную амуницию, это абсолютно штатский человек. Мелькнула пистолетная кобура на боку у Вяткина, порадовала глаз Скворцова.

– Ладно, голуби, вернетесь – никуда не денетесь, – вполголоса сказал майор, этой фразой почти успокоил себя и отошел от окна. Что бы ни придумал этот профессор, Кондор проследит.

И ни Скворцов, ни Вяткин не знали, что большая птица с красивым названием "кондор" – это, в сущности, южноамериканский гриф, и питается он падалью.

 

10

Они шли через поле к самолету, освещенные ярким январским солнцем, в ногу и почти что шеренгой; не нарочно, конечно, а само собой так получалось, только профессор отстал на полшага. У самого самолета строй сбился, Марков первым полез в кабину по алюминиевой лесенке, Вяткин и Завадский стояли и смотрели снизу, потом полез профессор, а бортмеханик последним.

Подключив разъемы шлемофонов к переговорному устройству, они начали обычную проверку, подготовку к полету и запуск двигателей. Через пятнадцать минут все шесть винтов вращались, все шесть двигателей были прогреты, и Завадский запросил разрешения на вылет.

– Вылет разрешен, – Вяткин услышал в наушниках шлемофона, как Завадский сказал это Маркову. Переговорное устройство работало таким образом, что сказанное каждым слышал весь экипаж, но когда тот, кто вел переговоры по радио, переключался на радиостанцию, его не было слышно другим – непростительное упущение разработчиков аппаратуры. Знай о нем майор Скворцов, он потребовал бы переделать; но майор не знал, Вяткин ему не докладывал, потому что привык к такому положению вещей, а Савушкин, будучи штурманом, постоянно сам вел переговоры с землей и об этой мелочи вообще не задумывался.

Когда самолет оторвался от полосы и начал набирать высоту, Вяткина, как обычно, потянуло в сон. Он бы и поспал, если бы не приказ Скворцова глядеть в оба. Он не ждал, в отличие от майора, никакого подвоха от безобидного старикана-профессора, но приказ есть приказ. Вяткин прошел войну в контрразведке СМЕРШ и привык относиться к таким вещам серьезно.

Он попытался занять себя чем-то. Смотреть в иллюминатор было бесполезно. Место бортмеханика располагалось справа от прохода из пилотской кабины к бомбовому отсеку, в закутке, маленький иллюминатор находился от него достаточно далеко, и четвертый мотор заполнял его почти целиком, да еще виднелся небольшой кусок земли, если придвинуться к самому стеклу. Через проход, с левой стороны, откидывалось кресло для члена экипажа, которому в верхах ВВС еще не придумали названия, и никто еще не был назначен на это место. Летный состав называл его "атомщиком", потому что в его обязанности должно было входить обеспечение готовности ядерного оружия, для несения которого, собственно, и предназначался "Ем-12". Дальше люк, через который они влезали в самолет, в люке также небольшое окошко, в котором бортмеханик видел только что-то белое, а земля это или облака – кто их разберет?

Вяткин пытался прислушиваться к переговорам пилота и штурмана, но они обменивались короткими фразами через две-три минуты, если не реже, и все по делу, и ничто не подтверждало опасений майора. В конце концов Вяткин впал в промежуточное состояние между сном и бодрствованием, когда человек спит и ему что-то снится, и в то же время он понимает, что это снится, и звуки реального мира тоже доходят до сознания, хотя не обязательно правильно воспринимаются. Моторы гудели ровно, но их гул, ослабленный шлемофоном, доносился как бы издалека, и так же издалека доносились переговоры пилота и профессора. Вяткин клевал носом и пропустил момент, когда звук двигателей начал меняться (что особенно непростительно для бортмеханика).

 

11

Когда самолет набрал высоту и лег на заданный курс, и у штурмана появилось немного свободного времени, Завадский развернул штурманское кресло (оно могло вращаться) спиной по курсу самолета, и перед ним оказался пульт управления противорадарной установкой, которая на самом деле была машиной времени. Не обращая на него внимания, профессор открутил винты и снял крышку переговорного устройства, потом влез туда с отверткой и подключил с помощью длинного шнура какую-то коробочку с кнопкой на крышке. Он нажал кнопку, и Марков услышал в шлемофоне:

– Пока я держу кнопку, он нас не слышит.

Марков кивнул. Профессор полез в карман, откуда, к изумлению пилота, вытащил пистолет ТТ. Он протянул его Маркову, сказал:

– Это Вяткина.

– Как вы сумели, Алексей Иванович?

– Ловкость рук. Я ведь, Володя, во времена своего детства, в Одессе, карманником начинал. В девятьсот пятом году… А в университете любил фокусы показывать.

– Алексей Иванович!

– А кем еще мог тогда стать бедный мальчик из еврейской семьи?

– У вас же фамилия не еврейская.

– Мать еврейка.

– А как же все это: МВТУ, профессор, авиация и все остальное?

– Пятый год, Володя. Сначала революция, потом погромы. Тех, кто учил меня воровскому ремеслу, убили.

– За карманные кражи?!

– За то, что евреи… Нам удалось уехать в Москву, к родственникам жены, а это были совсем другие люди. И превыше всего они ценили образование. А я еще не успел втянуться. Потом появился интерес в технике, потом летные курсы. Я ведь даже летал в гражданскую. Немного. Пилоты у красных еще были, а вот самолеты – увы… Так что пистолет я добыл, а высаживать Вяткина придется вам. Только не сейчас, – поспешно добавил профессор; ему показалось, что пилот пытается отстегнуть ремень.

– А когда?

– На подходе к Ивделю. Потом повернем на курс 110 и включим установку. Минут за десять до этого надо будет запустить генераторы и зарядить емкости.

– А зачем курс 110?

– На всякий случай. Если в течение этого часа мы все-таки будем перемещаться в пространстве, то этим курсом попадаем в Омскую область. И за пределы СССР не уйдем, и будет, где сесть без приключений… Все, я подключаю Вяткина. А то ему покажется подозрительным, что мы долго молчим.

Профессор отпустил кнопку. Дальше они летели по маршруту. Качканар был уже далеко сзади, когда профессор снова нажал кнопку и сказал:

– Володя, пора.

– Алексей Иванович, давайте сюда, на место второго пилота. Поведете самолет, пока я с ним разбираюсь.

– Сейчас, только включу генераторы.

Щелкнув тумблером на пульте управления машиной времени, профессор перебрался в кресло второго пилота. Марков сказал:

– Наша машина, конечно, чуть побольше "Фармана", но в принципе то же самое. Вот курс, вот высота, горизонт, угол атаки. Вот штурвал. Вам, скорее всего, просто придется за него подержаться. Держите так, а я пойду.

Он отстегнул ремень и скрылся в проходе, ведущем к бомбовому отсеку и местам воздушных стрелков. Завадский остался перед приборами.

 

12

Вяткин проснулся от ощущения, что услышал посторонний звук. Скорее всего, просто почувствовал сотрясение переборки. Через проход от него устраивался на откидном сидении "атомщика" Марков.

– А кто ведет самолет? – ошарашенно спросил Вяткин. Марков шевельнул губами, Вяткин, конечно, не услышал, оттянул от уха шлемофон, и рев шести двигателей обрушился на ухо, как удар чем-то не твердым, но тяжелым – мешком с крупой, например. Марков тем временем подключил разъем шлемофона в свободное гнездо, и Вяткин снова закричал:

– Кто машину ведет?!

– Алексей Иванович, – спокойно ответил пилот.

– Вы что, сдурели оба? Он же нас всех угробит!

Не следовало бы так разговаривать старшему сержанту с капитаном, тем более своим непосредственным начальником, пусть даже только на один полет. Но Вяткин чувствовал за собой силу и авторитет особого отдела и мог позволить себе не стесняться. Правая рука его метнулась к кобуре.

– Не ищи, вот он, – сказал Марков, вытаскивая ТТ из кармана. Он щелкнул курком (Вяткин не слышал звук, но увидел движение пальца) и направил ствол на бортмеханика. – Сядь спокойно, ручки положи на столик и послушай меня. Ты с парашютом прыгал?

– Прыгал, – ответил Вяткин, пытаясь врубиться в ситуацию. Руки он, как ему было сказано, положил на откинутый перед ним алюминиевый столик.

– Вот и сейчас прыгнешь. Приземлишься – пойдешь на восток, компас тебе Скворцов дал. Километра через три, от силы пять будет железная дорога на Ивдель. Выйдешь по ней к людям и можешь на нас пожаловаться, что ссадили с самолета.

– А вы куда? – Вяткин все еще не понимал.

– А куда-нибудь. В Америку, например. Через полюс, как Чкалов и Громов.

– Ага. И Леваневский.

Вяткин уже понял, к чему идет дело, и пытался если не овладеть ситуацией, то хотя бы вывести противника из себя. Потому и помянул пропавшего в Арктике Леваневского.

– Типун тебе на язык! – ответил Марков. – Давай, пошли! А то за Полуночным железной дороги нет, как из леса выберешься?

– А пистолет, что ли, у тебя останется?

– А ты как думал? Не тебе же его отдам.

– Тогда застрели здесь. В лесу без пистолета меня волки сожрут, лучше уж сразу, от пули.

– Ну, задал ты задачу. – О волках Марков не подумал, и убивать Вяткина не собирался. Он не был душегубом (на что, собственно, Вяткин и рассчитывал); кроме того, пуля, прострелив человека насквозь, могла еще наделать бед в самолете.

– Ну, ладно, – сказал Марков, минуту подумав. – Открывай люк, поставлю тебя напротив, застрелю и туда же и выкину. Что смотришь? Думаешь, мне нужен труп на борту и дырки в обшивке? Давай, открывай, не заставляй Америку ждать!

Вяткин на ватных ногах поднялся с места. Надежды на великодушие Маркова не оправдались, и совершенно не было времени придумать новую уловку. Он даже забыл отключить шлемофон от гнезда переговорного устройства.

– Сядь, – сказал Марков, сдерживая смех. – Отключи разъем – это во-вторых. А во-первых, есть у тебя пистолетный ремешок?

– Есть.

– Бросай сюда.

Вяткин отцепил от пустой кобуры и бросил Маркову сыромятный ремешок с двумя карабинами на концах – изящную мелочь, предназначенную для того, чтобы не потерять пистолет в горячке боя. Впрочем, как показала практика, от карманников он не спасает.

– Пойдем к десантному люку, откроешь – и жди, – сказал Марков, пристегивая один из карабинов к кольцу на рукоятке ТТ. – Прицеплю ремешок вот сюда, – он показал полукольцо на парашютном ранце за спиной Вяткина. – Хлопну по плечу – команда "Пошел!". По команде прыгаешь. На земле отцепишь ремешок – пистолет твой. Успеешь отцепить, пока волки сбегутся. Ну, пошли. Только без фокусов! Разъем отключи.

 

13

Бомбовый отсек "Ем-12" при необходимости можно было переоборудовать в десантный. Так оно и было сейчас: створки бомболюка наглухо скреплены болтами, поверх положены решетки, только сидения вдоль бортов не откинуты. Десантный люк находился в хвосте, слева от него лежали стопкой свернутые брезентовые чехлы для двигателей, рукоятка механизма открывания была справа.

Когда они подошли к люку, Марков ткнул бортмеханика стволом в бок, потом махнул пистолетом в сторону рукоятки: открывай! Несколькими движениями Вяткин открыл люк и встал перед ним, держась двумя руками за поручни. Марков защелкнул карабин на полукольце и выпустил пистолет. Вяткин, почувствовав щелчок, резким движением бросил правую руку через плечо, пытаясь схватить ремешок.

Марков ждал чего-то подобного. Хотя он и сказал "без фокусов", зная Вяткина, он был уверен, что фокусы будут, поэтому вместо хлопка по плечу, упав спиной на чехлы, что есть силы ударил бортмеханика обеими ногами пониже парашюта, и тот вылетел в люк, держась за поручень только левой рукой. Он попытался ухватиться правой, но промахнулся, и тут его рванул воздушный поток, оторвал от поручня, с левой руки слетела рукавица; если бы не пропущенный через рукава шнурок, он бы ее потерял.

Удар закрутил бортмеханика, перед ним мелькнули земля, небо, удаляющийся хвост самолета, снова небо и земля, а на втором обороте – пистолет на ремешке, и Вяткин как-то исхитрился сбросить и правую рукавицу, схватить пистолет и даже один раз выстрелить вслед самолету, почти не целясь, а на третьем обороте – уже прицельно и два раза. И тут же понял, что зря тратит патроны, потому что самолет удаляется, и на таком расстоянии ТТ – уже не оружие. Он рванул кольцо парашюта. Вращение сразу же резко замедлилось, хотя и не прекратилось совсем, а Вяткин, надев рукавицы, вытащил радиостанцию, щелкнул тумблером и закричал в отверстие, забранное ажурной стальной решеткой (умеют, гады, делать красивые вещи!):

– Архар, я Кондор! Кондор вызывает Архара! Прием!

Архар не отвечал. Вяткин снова начал вызывать, и снова молчание.

(Ни Вяткин, ни Скворцов не знали и не узнали никогда, что приемник радиостанции был крайне неудачно сконструирован, а на сильном морозе не работал вообще. Передатчик работал, Вяткина отлично слышали в Ивделе, Североуральске и даже в Верхотурье, ему отвечали, но он не слышал никого. Что поделать, это было самое начало транзисторной техники!)

Земля приближалась, медленно вращаясь под бортмехаником. Сверху была видна железная дорога, и при каждом обороте ему сначала казалось, что она приближается, а потом – что удаляется и он не сможет сориентироваться и найти ее. Самолет тоже был еще виден, но с каждым оборотом все хуже и дальше. И радиус действия радиостанции уменьшался по мере приближения к земле.

– Архар, я Кондор, прием! – снова крикнул Вяткин, и когда снова не получил ответа, заговорил в микрофон:

– Архар, я Кондор. Меня обезоружили и выбросили из самолета. Марков и Завадский уводят самолет в Америку. Повторяю: в Америку через полюс. Сейчас я еще вижу самолет, он идет на север. Нет, кажется, поворачивает на восток. Продолжаю следить. Архар, да отвечай же!

Архар, конечно же, не ответил.

Приземлился Вяткин очень удачно – на болото, поросшее невысокими кривыми сосенками. Перед самым приземлением он успел заметить, что до железной дороги всего-то километра два, и часа через полтора добрался до нее. Но выходить на нее не стал. Пока он опускался на парашюте, а потом, проваливаясь в снег, шел к железной дороге, у него было время, чтобы принять решение, и он его принял.

Лучше всего было исчезнуть. Вообще исчезнуть. В противном случае его ждал как минимум срок за пособничество.

(Именно поэтому Кондор больше ни разу не вышел на связь, как ни вызывал его Архар.)

Выйдя к железной дороге, Вяткин двинулся вдоль нее на юг, стараясь не подходить близко и в то же время не терять ориентира. Первую ночь он провел в лесу, а на следующий день, уклонившись от железной дороги к западу, набрел на охотничью избушку. Начиналась метель, он рассчитывал переждать ее здесь.

Хозяин, судя по всему, был где-то рядом; вскоре он вернулся. Вяткин сказал ему, что он летчик с самолета, совершившего вынужденную посадку в тайге, и идет туда, где может получить помощь. Охотник вызвался, когда кончится метель, проводить его к железной дороге, до которой, как он сказал, было километра два или три. По этому поводу Вяткин поделился спиртом из своих запасов, а ночью, ближе к утру, задушил спящего хозяина пистолетным ремешком.

Он надел бушлат и штаны охотника, благо по размеру почти подходили. Шапку тоже надел. На покойника натянул свое летное обмундирование, шлемофон. Унты оставил себе. Сунул ему в карманы кое-какие мелочи из тех, что не жалко, ненужную уже радиостанцию. Потом с трудом усадил покойника на лавку, зарядил его двухстволку двумя жаканами и с небольшого расстояния разнес ему голову. Обсыпал все в избушке порохом, поджег ее и, забрав ружье, ушел на лыжах навстречу метели, держа по компасу такое направление, чтобы постепенно приближаться к железной дороге. Через несколько километров на реке он нашел прорубь, едва затянутую льдом, пробил лед прикладом двухстволки и утопил ружье. Себе он оставил пистолет.

Когда в марте искали (во второй раз уже) следы самолета, нашли сгоревшую избушку, труп с разнесенным черепом, остатки радиостанции и предположили, что труп Вяткина. Проведенная в Свердловске экспертиза предположение подтвердила. Охотник – хозяин избушки – был объявлен в розыск, ввиду особой важности – всесоюзный, но его так и не нашли.

 

14

Пригородными поездами, в товарных вагонах, попутными машинами, иногда пешком – Вяткин двигался на восток. В селах старался не задерживаться, а в больших городах, где легко затеряться, чувствовал себя, как рыба в воде.

Стрелять ему больше не пришлось. Того пацана, что в поезде пытался украсть у него пистолет, он просто выкинул на ходу из вагона. Может быть, тот даже остался жив, – если не налетел, падая, на столб или еще что-нибудь твердое. Вяткин, правда, очень старался, чтобы налетел.

В марте, когда его труп нашли на севере Свердловской области, Вяткин был уже на Алтае, в глухой старообрядческой деревне, которую ни царская (со времен Алексея Михайловича), ни советская власть не смогли полностью взять под свой контроль. В деревне был колхоз, который всегда перевыполнял плановые задания – в основном на два-три процента, но случалось и на двадцать, – но никогда не брал встречных планов или повышенных обязательств. Местные парни традиционно служили на флоте, и командование всегда отзывалось о них лучшим образом. Во всем остальном – деревня жила своей жизнью, и власть от нее отступилась. А в дни выборов про нее вообще забывали, и в списки избирателей ее жителей не включали никогда, чтобы не мотать понапрасну людям нервы и не портить себе отчетность.

Председатель записал Вяткина в амбарную книгу под тем ФИО, которым тот назвался, и не стал задавать лишних вопросов. На следующий день бывший бортмеханик дальней авиации и бывший боец невидимого фронта вышел на работу в колхоз.

Вяткин (будем называть его так) прожил здесь почти полвека, принял старообрядческую веру, женился, вырастил детей и внуков, увидел первого правнука и умер в 1999 году, даже перед смертью не сказав никому, кто он на самом деле и какая нелегкая занесла его на Алтай. После поминок старший сын, разбирая вещи, наткнулся на аккуратно завернутый, тщательно вычищенный и смазанный ТТ с запасной обоймой. Повертев пистолет в руках, он взял его себе: в хорошем крестьянском хозяйстве все сгодится.

 

15

Проводив взглядом экипаж, майор Скворцов вернулся к повседневным делам, а когда снова вспомнил о своих подозрениях, самолет был уже в воздухе. Тут-то и пришло к нему чувство, что его водят за нос уже давно и все кончится очень плохо, несмотря на все усилия Вяткина. Скворцов снова не мог внятно сформулировать свои мысли, но точно знал, что совершенно зря пошел на поводу у профессора и согласился с предложенным составом экипажа.

"Савушкина надо было штурманом!" – подумал Скворцов и приказал вызвать к нему Савушкина. Майор был зол и собирался действовать, хотя и не решил еще, как.

– Скажите мне, товарищ младший лейтенант, почему в этот полет идете не вы, а старший сержант Вяткин? – спросил майор. Такое официальное обращение не сулило ничего хорошего.

– Главный конструктор решил, товарищ майор.

– Но ты-то почему не возражал? – внезапный переход с "вы" на "ты" был совсем плохим признаком. Савушкин не знал, что ответить. Он мог бы сказать, что Скворцов тоже не возражал, но видел, что будет только хуже. Майора что-то задело, он принимает ответные меры, а всякое принятие мер начинается с назначения виноватых. Савушкину было совсем ни к чему нарываться.

– Когда они будут около Салехарда? – спросил майор.

– Через час и пятьдесят минут приблизительно, – ответил Савушкин, посмотрев на часы.

– Значит, так. Берешь двух, нет, трех… в общем, сколько надо человек, едешь на квартиру к Завадскому, или Маркову, сам решай, к кому. Перетряхни там все…

– А ордер? – перебил Савушкин и тут же пожалел об этом.

– Какой еще ордер?!

– У прокурора…

– Вот ты и добудешь то, с чем я пойду к прокурору за ордером, – сказал Скворцов, глядя на Савушкина рачьими глазами. – И головой за это ответишь. Все, иди, бери людей. Час вам, потом надо еще в Салехард звонить.

Савушкин вернулся не через час, а через двадцать пять минут. В вытянутых руках он держал газетный сверток, который молча положил на стол Скворцову.

– Что это? – спросил майор; судя по тому, как быстро вернулся Савушкин, хорошего ждать не приходилось. Он развернул газеты. Внутри оказался револьвер чудовищного калибра››.

– "Кольт", – сказал Скворцов: он понимал в таких вещах. – Где нашли?

– У Маркова дома. В столе.

Майор поднял трубку одного из телефонов. Диска на аппарате не было, он напрямую соединял с телефонной станцией Новокаменска.

– Базу в Салехарде, срочно! – сказал Скворцов в трубку, положил ее на аппарат и приготовился ждать минут двадцать – так выходило по опыту, когда срочно. Телефон зазвонил через полторы минуты.

– Салехард?! – закричал Скворцов, схватив трубку.

– Ивдель вызывает, – сказала в трубке телефонистка, и затем дежурный на ивдельской "точке" доложил, что десять минут назад вышел на связь Кондор, сообщил, что Марков и Завадский выкинули его из самолета, а сами летят в Америку.

– Почему не доложили сразу?! – рявкнул Скворцов.

– Я хотел уточнить некоторые данные. Кондор сначала сообщил, что они летят в Америку через полюс, а потом сказал, что самолет поворачивает на восток.

– Уточнили?

– Кондор не отвечает.

– А радиолокатор что показывает? Куда они сейчас летят?!

– Минуту назад самолет шел курсом приблизительно 110, затем исчез с экрана.

 

16

Никогда еще майор Скворцов не был в таком скверном положении. Он привык к тому, что сам и назначает шпионов, и решает, на какую разведку им работать, и ловит их. Марков спутал все его карты. Мало того, что оказался не английским, а американским шпионом (судя по "кольту" и сообщению Вяткина), он был еще и настоящим.

Скворцов прошел войну в СМЕРШе, видел там разный народ: паникеров, распространителей слухов о превосходстве германского оружия, окруженцев, командиров, растерявших свои взводы и роты; случалось и расстреливать (не лично, конечно). Но настоящего шпиона за всю войну он встретил только один раз, в Белоруссии, в деревне, за неделю до того освобожденной от немцев.

У одного деда в бане нашли немецкую танковую радиостанцию. Дед клялся и божился, что вытащил ее из подбитого немецкого танка, из чистого любопытства, раз уж там не осталось ничего более полезного. Танк, наполовину растащенный, действительно стоял у околицы. Два подкалиберных снаряда "тридцатьчетверки" разворотили ему моторное отделение, но танк не загорелся, и боекомплект не сдетонировал. Немцы вылезли и сдались, фронт пошел дальше на запад, боекомплект сняли саперы, а местные жители принялись выламывать из машины разные полезные в хозяйстве вещи. Дед пришел одним из последних, когда по-настоящему ценного почти не осталось. Радиостанцию он в конце концов приспособил к делу – подпирать змеевик самогонного аппарата.

Радиостанция была очень грубо снята с танка ломиком. Ламп в ней уже не было, ими играли соседские мальчишки. Антенну кто-то утащил еще раньше, наверное, на удилище. Для радиостанции нужен был источник питания: работающий танковый двигатель или аккумулятор. И тот, и другой были разворочены снарядами. Скворцов предположил, что у деда спрятан еще один аккумулятор, но тот и это отрицал, и при самом тщательном обыске ничего не нашли.

Скворцов в конце концов плюнул на аккумулятор и добивался от деда только одного: чтобы тот сказал, какое получил задание. Дед продолжал уверять, что он чист, что никаких заданий не получал, и так далее – то же, что все говорят в таких случаях.

Раз он не хотел давать показания по-хорошему, пришлось поработать с ним по-плохому, но он и после этого не сознался, только бессмысленно мычал и тряс головой. Упорный попался. Так и расстреляли – а что еще было делать?

И вот сейчас Марков. И Завадский тоже. Судя по аппарату, найденному у него на кухне, в буфете, они готовились задолго и основательно.

Самолет исчез с экрана, радиолокатор его не обнаруживает. Но глазом-то он виден?! Завадский говорил, что будет виден. Врет он или нет? Наверное, все-таки врет.

"Спокойно, товарищ майор, – мысленно приказал себе Скворцов, вспоминая, что ему известно об основах радиолокации. – Волны идут, отражаются от самолета и возвращаются. Эта установка делает так, что они не отражаются. Или отражаются, но не туда? Но глаз-то, глаз…"

Как бы то ни было, надо поднимать истребители, это единственный шанс. Но истребители уже не в компетенции Скворцова, надо ставить в известность командование округа, а значит, передавать дело на совершенно другой уровень, и тогда ему, майору Скворцову, светят крупные неприятности.

Но если не передать дело на этот уровень, то Марков и Завадский уйдут. В этом случае Скворцову надо ждать лишь одной очень крупной неприятности, а после нее – все! Покойникам уже ничего не страшно.

Скворцов протянул руку и поднял трубку на аппарате прямой связи с областным управлением госбезопасности.

 

17

Утром 26 января 1950 года майор Скворцов сидел в кабинете и по собственной инициативе писал докладную записку с соображениями по делу. Инициатива, как известно, наказуема, но у майора были причины не опасаться наказания.

Следствие шло помимо него, ни шатко ни валко, вторую неделю. Истребители, поднятые в Салехарде и Воркуте, а также на всякий случай в Тобольске – туда самолет попадал курсом 110, – вернулись ни с чем. Анализ данных станций слежения подтвердил, что самолет перед исчезновением действительно шел на восток, а не на север. На "точках", где слышали Вяткина, магнитофонов не было, сообщение не зафиксировали, выжать дополнительную информацию было не из чего, а сам Вяткин исчез.

Основным свидетелем по делу оказался мужичок – таежный охотник, которого следователь в сердцах обозвал "чукчей" (на самом деле он был манси – здесь же Урал, а не Чукотка). Мужичок рассказывал, что видел в небе самолет, который потом превратился в "круглую молнию" и исчез. Рассказ доверия не внушал, тем более, что охотник был почти всегда наполовину пьян – за исключением тех случаев, когда бывал пьян совершенно.

Кто-то из специалистов КБ предположил, что при включении установки профессора самолет просто взорвался. Район предполагаемого взрыва тщательно обыскали с воздуха, но это было уже после метели, которая началась на следующий день после исчезновения самолета и продолжалась около двух суток – понятно, что смогли найти. Было решено ближе к весне организовать наземный поиск.

Весь состав КБ, кроме особого отдела, в ночь на 18 января арестовали. Всем предъявили обвинение в заговоре с целью передачи самолета Соединенным Штатам Америки. Работников особого отдела брали потом поодиночке в течение недели. К 26 января на свободе оставались только Савушкин и Скворцов.

Наша агентура в США активизировалась, искали подходы к авиабазам, просеивали сообщения прессы – безрезультатно. Или беглецы не долетели, или американцы сумели наглухо засекретить операцию, в чем разведка сильно сомневалась.

А неделей позже Скворцову пришла в голову простая мысль, которую он излагал сейчас на бумаге. Мысль эта заключалась в том, что разговор про Америку и последующий поворот на восток – все это прикрытие, дымовая завеса. Когда самолет уже не фиксировался радарами, они повернули на запад. Горючего, залитого в баки в Новокаменске, им вполне хватало до Норвегии, а вот до Америки – никак.

Значит, надо искать в Норвегии, Швеции, может быть, в Финляндии.

Изложив свои соображения, Скворцов взял другой листок, написал еще одну короткую записку, затем достал из сейфа табельный ТТ. Дослав патрон в патронник, он приставил пистолет к виску, плавно нажал спусковой крючок, выбрал слабину, отпустил, снова нажал так же и снова отпустил. Потом сделал глубокий вдох, выдох, снова выбрал слабину и, уже не останавливаясь, потянул спусковой крючок дальше.

В этот момент ему пришло в голову, что все это – дешевый балаган в гусарском духе. Ну, посадят, ну, отсидишь, подумал он. Пока сознание взвешивало "за" и "против", подсознание уже скомандовало правой руке "Отставить". Мышцы ослабли, локоть пошел вниз, ствол пистолета повернулся вверх.

Мышцы указательного пальца правой руки находились от головного мозга дальше всех, и команда по нервным волокнам до них дойти не успела. Они продолжали нажимать на спусковой крючок, и когда дуло пистолета смотрело уже почти точно вверх, грянул выстрел.

Пуля ударила по черепу майора под острым углом и рикошетом ушла в потолок. От удара Скворцов потерял сознание. Падая со стула, он напоролся левым виском на угол открытой дверцы сейфа и умер на месте.

 

18

Младшего лейтенанта Савушкина арестовали на следующий день.

 

19

В августе в Москве прошло совещание, на котором решилась судьба проекта. К тому времени было известно совершенно точно, что ни в Америке, ни в Западной Европе самолет не появился. Учитывая, что единственный пригодный для испытаний экземпляр пропал, что весь состав КБ находится под следствием и новый самолет построить проблематично, а группа Сергея Павловича Королева уже работает, было решено отказаться от крылатых ракет, запускаемых с самолетов, и сосредоточить усилия на баллистических.

 

20

– Включаю, – сказал профессор. Володя попытался мысленно перекреститься, хотя и не верил ни в каких богов, но не успел. Профессор протянул руку к пульту, тьма упала на стекла кабины, и эта тьма была не такая, как ночная, которая имеет глубину, а в глубине видны звезды. Эта тьма расползалась тонкой пленкой по стеклу, давила на него и пыталась влезть внутрь. Маркову казалось, что он видит, как гнутся стекла.

– Алексей Иванович, а где мы сейчас находимся? – спросил пилот.

– Для нас с вами – мы здесь, в кабине самолета. Для остального мира мы нигде. Нас просто нет.

Марков включил в кабине свет. Смотреть на ползущую по стеклам тьму было не страшно, и не противно, и даже не неприятно, а просто не хотелось до жути, как не хотелось думать о том, что находится за этой тонкой пленкой. Марков сосредоточился на приборах, но здесь тоже не было ничего интересного. Стрелки застыли в тех же положениях, в каких они были в момент включения машины времени, жили только приборы, показывающие состояние внутренней электросети, и указатель топлива. Да еще стрелка компаса быстро вертелась, как будто самолет все время поворачивался вокруг вертикальной оси.

Марков посмотрел на часы. После включения машины времени прошло три минуты. По словам профессора, они пробудут в таком состоянии не более часа… Долго-то как!

Смотреть на окружающую тьму не хотелось, на приборы – не было смысла, и Марков спросил профессора:

– Алексей Иванович, а может, стоило смыться в прошлое? Ведь будущее – туман, что еще там будет… А прошлое по крайней мере известно. Выбрали бы подходящее время.

– Что значит "прошлое известно"? Вот доберемся до двадцать первого века, почитаете, что тогда будут писать о нашем времени, поймете, как оно известно. И потом, я же вам говорил: в прошлом нельзя остаться, из будущего нельзя вернуться.

– Да, я и забыл…

– И кроме того, спасающийся от настоящего в прошлом рискует вернуться в настоящее естественным путем.

– А для чего было сооружать машину времени на самолете? Почему нельзя было сделать на земле?

– Физически путешествие в будущее выглядит так: часть пространства изолируется от остальной Вселенной достаточно сильным полем…

– Каким?

– Неважно. Природа поля не имеет значения. У меня электромагнитное, его создать проще всего. Надо только, чтобы напряженность поля резко нарастала на границе этого участка пространства – в таком случае он становится слабо связан с остальным миром. Я такой участок называю коконом. Если дать ему толчок…

– Какой толчок?

– Тоже неважно. Скажем, резкая переполюсовка. Так вот, в этом случае кокон как бы отрывается от остального мира и начинает двигаться во времени в собственном темпе, и почти без дополнительных затрат энергии – только на преодоление трения.

– Какого еще трения?

– Если бы на границе кокона напряженность поля нарастала бесконечно быстро, то никакого трения не было бы. Но это не так, поэтому близлежащее вещество тоже увлекается в будущее, хотя и с меньшим опережением. Как трение в жидкости. Чем больше масса материи, с которой взаимодействует кокон, тем больше затраты энергии. Идеальным вариантом была бы ракета, летящая в мировом пространстве, но когда они еще полетят, эти ракеты? Самолет держится в воздухе за счет скорости, масса воздуха, находящегося в непосредственной близости, достаточно мала. А на земле пришлось бы тащить в будущее приличную массу грунта.

– И с каким ускорением мы сейчас идем?

– Опережением, Володя. Я это называю опережением. Ускорение – совсем другая величина.

– Ну, с каким опережением?

– Немногим больше пятисот тысяч. Для нас минута – для остальных год. Приблизительно так.

Профессор замолчал, достал из кармана блокнот, стал списывать в него показания приборов на пульте управления машиной времени.

– Первое в истории человечества путешествие в будущее, – пояснил он. – В прошлое было уже несколько, а в будущее – пока ни одного. Это первое. Одна лишь научная ценность этого эксперимента неизмерима.

Марков не ответил. Он снова посмотрел на часы. Минуты тянулись, как годы, но все же понемногу проходили. Пилот перевел взгляд на приборы. Стрелка компаса продолжала вертеться, стрелка указателя топлива сползла влево, но совсем немного.

– Алексей Иванович, а махнем не на пятьдесят лет, а на все сто? Топлива хватит, – предложил пилот.

– Володя, нам нужен будет запас топлива, когда мы вернемся в нормальное пространство-время. Во-первых, некоторое время потребуется, чтобы установить связь с диспетчерской службой. Я боюсь, что за пятьдесят лет сменятся как минимум частоты. Может быть, и способ модуляции – для нас это будет гораздо хуже…

Об этом Марков не подумал.

– …Кроме того, мы можем попасть в непогоду. Придется уходить куда-то.

– Ну, я думаю, техника к тому времени как-то справится…

– Та техника, на которой мы летим, к тому времени совершеннее не станет… В общем, стоит оставить за собой возможность некоторое время продержаться в воздухе. А пятидесяти лет, я думаю, хватит.

– Алексей Иванович… – Марков замолчал, набрался решимости и задал вопрос, мучивший его с того самого вечера, когда Завадский предложил ему бежать: – А не получится так, что пока мы тут нигде, там начнется Третья мировая? У американцев атомные бомбы есть, наши или уже сделали, или вот-вот… Сделают немцы, англичане, японцы, может, даже китайцы. Кто сам не сделает, тот купит. А потом враз начнут. Перебьют друг друга, прилетим на пепелище. Может, ни одной целой полосы для посадки не останется. Как насчет этого?

Завадский молчал довольно долго, потом ответил, казалось, не очень убежденно:

– Я думаю, у человечества все же хватит ума не довести до такого… – Снова замолчал, затем сказал более уверенно: – Когда у всех будет ядерное оружие, как раз меньше вероятность, что кто-то начнет; все же будут понимать, что в такой войне не может быть победителей. А вот пока это равновесие не установилось – есть опасность, что какая-нибудь из сторон захочет воспользоваться каким-либо имеющимся у нее преимуществом. Действительным или мнимым… Нет, я думаю, до новой мировой войны не дойдет. И то, что мы угнали самолет, будет этому способствовать.

Марков больше не спрашивал ни о чем. Он заставил себя следить за приборами. Всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на часы, он подавлял это желание. Завадский что-то писал в своем блокноте.

– Кажется, пора, – вдруг услышал Марков в шлемофоне голос профессора. – По моим расчетам, пятьдесят лет уже прошло.

Профессор повернул тумблер. Марков щелчка не слышал, и за стеклами кабины по-прежнему была тьма, правда, пилот уже мог смотреть туда без неприятных ощущений. Он погасил освещение и, приглядевшись, увидел звезды.

 

21

– Ночь, – сказал профессор. Как будто Марков сам не догадывался. – Володя, следите за локатором. Воздушное движение должно быть весьма интенсивным.

Марков посмотрел на экран бортового радара. Несмотря на примитивную конструкцию и ограниченные возможности, прибор мог многое сказать человеку, умеющему им пользоваться, – а Марков, конечно, принадлежал к таким людям. Он с удивлением обнаружил, что по крайней мере в пределах радиуса действия радара других самолетов нет. Мельком глянул на приборы: курс 110 (не изменился), высота 4150 (на 450 метров меньше, с чего бы это?). Последний факт Марков обмозговать не успел, профессор нетерпеливо спросил:

– Ну, как там?

– Пусто, Алексей Иванович. Боюсь, все-таки что-то произошло за эти годы.

– Но вряд ли мировая война. Вон какой-то город.

Марков посмотрел вниз через стекла штурманской кабины. Впереди, немного слева, светились огни небольшого городка.

– Переключите на панорамный индикатор, – сказал профессор.

Созданный Шерхебелем радар был комбинированным прибором и мог обнаруживать не только объекты в пространстве, но и другие радары, следящие за самолетом. Марков включил этот режим и сразу обнаружил четыре радара.

– Отлично, – сказал Завадский. – Значит, они нас уже обнаружили.

"Сейчас врежут, не разбираясь, из зенитки. Или у них уже есть ракеты?" – подумал Марков, а вслух спросил:

– Будете вызывать землю?

– Сначала прослушаю эфир, – ответил Завадский. – Сейчас они должны уже вызывать нас, но частоты наверняка сменились. Надо еще найти, на какой они работают. На всякий случай скажите высоту и курс.

– Курс 110, высота 4150. Почему-то меньше.

– Потом, Володя, с этим потом. Держите пока так. – В шлемофоне щелкнуло: профессор переключился на радиостанцию.

 

22

Завадский крутил ручку настройки. В наушниках появлялись и пропадали трески и хрипы, музыка, какая-то речь на понятных и непонятных языках и снова что-то, отдаленно напоминающее музыку. Внезапно возникший и пропавший обрывок фразы заставил его насторожиться, не содержанием даже, которого профессор и не разобрал, а знакомой интонацией. Профессор чуть повернул ручку назад.

– …твою мать, неизвестный самолет, следующий курсом 110, высота 4150, будете отвечать или ракетой хотите?! Прием!

После паузы тот же голос повторил вызов на приличном английском, не упоминая, правда, ни о матери, ни о ракете. Когда он закончил, Завадский переключил радиостанцию на передачу и заговорил, стараясь быть как можно спокойнее:

– Я "Ем-12", следую курсом 110, высота 4150. Прошу сообщить мои координаты, точное время и сегодняшнюю дату. Прием.

– М-12, какого… – последовавший за этим пассаж заставил Завадского вспомнить об одном своем приятеле, умершем в Ленинграде в блокадную зиму, тоже профессоре, только не физике, а филологе. Тот в свободное от преподавательской деятельности время коллекционировал матюги. Однажды он показывал Завадскому свою коллекцию в двух толстых тетрадках. Сказанное сейчас диспетчером, несомненно, стало бы ее украшением.

Дождавшись слова "прием", Завадский снова заговорил:

– Я "Ем-12". Не М-12, а "Ем-12". "Емшанов-12". Прошу все-таки сообщить координаты, время и дату. Действительно очень нужно.

После еще нескольких перлов филологии диспетчер сообщил координаты (Завадский поспешно записал их в блокнот), помолчал и добавил:

– Время московское летнее, девятнадцать часов сорок три минуты. Одиннадцатое мая.

Как понимать слова "летнее время", профессор не знал, но оставил вопрос на потом. Он торопливо развернул карту, попытался нанести на нее свое местоположение, удивленно хмыкнул, развернул другой лист…

Марков, время от времени поглядывавший на профессора со своего места, наконец услышал в наушниках:

– Володя, оказывается, тот городок, что мы прошли сейчас, – это Кунгур. А зарево на северо-западе – несомненно, Молотов.

– Как это нас занесло? – удивился Марков.- На восток же шли, а оказались на юго-западе.

– Не знаю. Потом будем разбираться. Сейчас надо запрашивать посадку. До Свердловска топлива хватит?

– Да хоть до Омска, – ответил пилот. – Алексей Иванович, скажите лучше, год-то какой?

– Простите, Володя, забыл. – Профессор действительно забыл. Год он приблизительно вычислил, а точное значение его пока не интересовало, в отличие от Маркова. Он снова запросил землю.

Матюгов в ответ он больше не услышал. Вздохнув в микрофон, диспетчер сказал:

– Год – две тысячи первый. Что ты пил, Емшанов?

Конец первой части

____________________