Попавшие куда надо (2001 год)

 

 

1

Заместитель начальника Управления ФСБ по Свердловской области полковник Лисицын собирался домой. Когда он, встав из-за стола, протянул руку к выключателю настольной лампы, зазвонил телефон.

(Полковник не любил верхнее освещение. Задерживаясь на службе, как в этот раз, часов до девяти или десяти, он предпочитал работать при свете настольной лампы.)

То, что полковнику сообщили по телефону, заставило его снова сесть за стол. Он посидел, потер пальцами виски, потом набрал номер научно-технического отдела управления.

– Научно-технический отдел, майор Шевченко, – ответила трубка.

Майора Шевченко Лисицын немного знал, приходилось работать вместе, и даже вспомнил имя и отчество.

– Валентин Григорьевич, добрый вечер! Лисицын. Дежуришь или домой собираешься?

– Домой, товарищ полковник.

– Вынужден тебя задержать. Позвони домой, предупреди и выходи во двор к машине. Съездим в Кольцово.

– Что случилось?

– В машине объясню.

Через четыре минуты они встретились во внутреннем дворике УФСБ, сели на заднее сидение стоящего перед воротами джипа, ворота открылись, и машина выкатилась на улицу.

С виду это был обычный "Чероки", на каких любят ездить "новые русские" и новые отцы нации (если не всей ее, то по крайней мере в отдельно взятом регионе). На самом деле машина была изготовлена по специальному заказу, оборудована самыми совершенными средствами связи, а люк на крыше служил не для вентиляции (зачем она при наличии кондиционера?), а для спутниковой антенны. Установленный внутри компьютер мог подключаться по радиоканалу как к Интернету, так и к внутренней сети УФСБ. Двигатель у "Чероки" и так не хилый, но у этого лошадиных сил было побольше, чем в моторе истребителя, на котором полковник Кожедуб в мае сорок пятого догнал и сбил реактивный "Мессершмитт". Передние сидения отделялись от задних перегородкой со стеклом, которое, впрочем, полковник Лисицын никогда не закрывал: водители в УФСБ были проверенные.

Свернув на площадь 1905 года, джип пересек ее, потом один квартал по улице 8 Марта, поворот налево на улицу Малышева – и можно было лететь по ней до конца, до выезда на дорогу, которая тридцать лет назад связала город с аэропортом Кольцово. Тогда ее называли "Пять минут Америки".

Выдвинув через лючок на крыше мигалку и врубив сирену, водитель гнал по Екатеринбургу под девяносто. Лисицын в это время объяснял майору ситуацию:

– Вкратце дело выглядит так: примерно в тридцати километрах западнее Кунгура на высоте четыре километра с мелочью внезапно появился самолет, летящий курсом 110 со скоростью около шестисот километров в час.

– Как так внезапно появился? – не поняв Лисицына, перебил Шевченко. – Виноват, товарищ полковник.

– А вот так! Не было его, а потом одновременно засекли четыре РЛС››. Это было, – полковник посмотрел в записную книжку, – в двадцать один час тридцать четыре минуты… И без чинов, пожалуйста.

– Понял, Евгений Петрович.

– Диспетчерская служба сразу же начала его вызывать, через шесть минут он ответил. Теперь начинается интересное. Отвечает по-русски. Называет себя "Ем-12". Вероятно, это тип машины. Была в свое время такая манера в некоторых КБ: в испытательных полетах экипажам не давали специальных позывных, а использовали тип самолета. "Ем" – это Емшанов. Так он сказал. Видимо, фамилия главного конструктора.

– Не помню такой, – покачал головой Шевченко.

– А вот я, кажется, помню. Только вот когда это было?.. Ну, теперь совсем интересное: он запросил у диспетчера свои координаты, текущее время и дату. Вплоть до года!

– Ну, дает!.. А самолет большой? – спросил майор.

– Большой. "Ту-154", "Ил-76" – примерно так. Только скорость маленькая. Около шестисот, я сказал.

– Действительно, интересно… И где он сейчас?

– Ведут в Кольцово. Наверное, уже на подходе. Я велел подержать его в воздухе до нашего приезда, если горючего хватит. Приедем – будут сажать.

Запищал зуммер радиотелефона. Полковник поднял трубку. Выслушав сообщение, он включил компьютер и сказал Шевченко:

– Сейчас его покажут. Сняли на видео в воздухе.

Полковник щелкнул клавишами и посмотрел на дисплей. Затем чуть повернул дисплей к майору, чтобы тот тоже мог увидеть. На экране был самолет, какого Шевченко не видел ни разу. Судя по пропорциям, чуть ли не довоенной постройки: крыльев с таким размахом уже давным-давно не делали. Шесть винтов располагались не в ряд, два ближайших к фюзеляжу винта заметно выдавались вверх. Большая площадь остекления, кабины с обзором назад, круглая башенка из какого-то похожего на оргстекло материала перед хвостовым оперением, – судя по всему, это был старинный бомбардировщик. Он поворачивался на экране (видимо, снимавшие облетели его кругом), и Шевченко заметил створки бомболюка и пулеметы.

– Что скажешь? – спросил Лисицын.

– Жил игуанодон весом восемьдесят тонн, – ответил майор, чуть улыбнувшись. – И дружил он с птицею птеродактилицею. – И, повернувшись к полковнику, пояснил: – Детский стишок. Это я к тому, что он на птеродактиля похож.

– Видел когда-нибудь такое?

– Нет, Евгений Петрович.

– А я видел. Точно, он и есть. Этот еврей еще никак не хотел называть меня "гражданин младший лейтенант".

 

2

Сотрудники ОКБ Емшанова, осужденные за участие в шпионском заговоре с целью передачи самолета ДБР-1 США, были разбросаны по разным тюремным КБ (авиация, ракетостроение, ядерная физика, радиолокация) и в них работали до марта 1955 года, когда все они, включая Савушкина, были освобождены постановлением Военной коллегии Верховного Суда СССР. Версия о шпионском заговоре была признана недоказанной: Вяткин, главный свидетель, исчез, результаты экспертизы найденных на севере области останков подвергли сомнению, но перепроверить их было уже невозможно. Хотя обломки самолета не нашли, вероятность взрыва в воздухе не исключалась, а в США он так и не появился. Обвинения были сняты со всех, даже с Маркова и Завадского: неясно было, считать ли их вражескими агентами или жертвами катастрофы. После реабилитации кто-то вернулся в Новокаменск, кто-то уехал в другие места, кто-то остался работать в тех же конторах, уже вольными.

Судьба двух человек из ОКБ была иной. Во-первых, Юрий Михайлович Емшанов умер в октябре 1950 года, во время следствия. Сотрудники его, поняв, что от них требуется, быстро сознавались и давали нужные показания; он один упорствовал и от всего отказывался. Работавший с ним следователь не был сторонником широко распространенных тогда методов работы, поэтому Емшанова не били и даже не очень выматывали ночными допросами. Его просто прижимали все новыми и новыми показаниями его сотрудников, обвинявших лично Емшанова в руководстве заговором, пока одной октябрьской ночью его смерть не положила всему конец. Сердце.

И Исаак Яковлевич Шерхебель. Он не был освобожден в марте 1955 года и отсидел полностью свои тринадцать лет. Почему его тогда не освободили – кто его знает? Может, были какие-то зацепки в деле, не позволившие окончательно снять подозрения. Может, попался в Военной коллегии какой-нибудь сугубый антисемит. Шерхебель не был единственным евреем в ОКБ, но только у него имя, отчество и фамилия были такими вызывающе еврейскими. Есть и еще одна версия, совсем уж фантастическая.

Будто бы в тот день, когда было подписано постановление о реабилитации, в машбюро Военной коллегии пришел с утра некий молодой человек в чине лейтенанта, генеральский сын, устроенный в аппарат Верховного Суда по протекции.

Аппарат в те дни работал напряженно, реабилитации шли косяком, как когда-то приговоры, но с утра еще было относительное затишье. Отпечатанные накануне бумаги лежали на столе для готовой работы, а лейтенант выпендривался перед машинистками, демонстрируя им возможности жидкости для исправления опечаток, впоследствии известной в канцеляриях СССР под названием "Штрих". А тогда это был страшный дефицит, заграничная редкость.

Постановление со списком работников ОКБ Емшанова лежало сверху, и Шерхебель был в нем последним, потому что в бюро не было ни Яковлева, ни Юрьева, ни Щукина, ни какого-нибудь на крайний случай Шульги.

– А сейчас мы уберем отсюда Шерхебеля, – сказал лейтенант, замазывая фамилию, – и впишем вместо него Шпунтубеля.

(Тем самым он показал, что отчасти знаком с плотницким инструментом.)

– Там нет никакого Шпунтубеля, – сказала машинистка, печатавшая постановление накануне.

– Ну и ладно. Значит, совсем уберем, – и он замазал имя и отчество.

– Что ты делаешь? – закричали машинистки. – Ты испортил первый экземпляр!

– А, ерунда! Через три минуты высохнет, напечатаете снова прямо поверх этого.

В это время зазвонил телефон: лейтенанта искали и нашли, и звали на свое место. Он ушел, а машинистки не решились печатать "поверх этого". Одна из них взяла новый лист и начала перепечатывать целиком. В это время в машбюро вбежал взмыленный курьер, и как раз за этим постановлением. Ему сказали посидеть и подождать, но он не сидел на месте, а слонялся по машбюро, пока не наткнулся на откорректированный "Штрихом" документ.

– Да вот же оно! – воскликнул курьер, схватил бумаги и убежал так быстро, что никто не успел его остановить.

Так и подписали постановление. Потом, когда обнаружилось, что в первом экземпляре Шерхебеля нет, а в остальных он есть, его убрали из них простой карандашной резинкой: копирка хорошо стирается.

Как бы то ни было, Исаак Яковлевич отбыл свой срок, занимаясь в шарашке радиолокацией, там же защитил докторскую диссертацию, за одну из разработок был включен в список на Государственную премию, затем вычеркнут из него, как недостойный (шпион же!), и вышел на свободу осенью 1963 года. Он узнал, что их шпионский заговор признан не имевшим места быть, и подал заявление на реабилитацию: тринадцать лет ему, конечно, никто не вернет, так хотя бы доброе имя.

Компетентные товарищи неторопливо рассматривали заявление, а пока Шерхебеля подключили к одной экспертизе. В апреле 1964 года в очередной раз активизировалась работа по так называемому "делу ДБР-1", и кому-то пришла в голову умная мысль: выяснить, для чего в действительности была предназначена аппаратура, установленная на самолете Завадским. В качестве эксперта привлекли Шерхебеля, как крупнейшего в стране специалиста по радиолокации.

Руководящую роль в экспертной комиссии играли представители КГБ. Шерхебель был (де-юре) бывший шпион, доверять ему было нельзя, и никак нельзя было давать ему эти материалы. Де-факто он их видел неоднократно, ничего нового из них извлечь не мог, а шпионский заговор, в котором он участвовал, признан, пусть даже в другом документе, не имевшим места в действительности. Из этого сложного положения вышли с присущим КГБ изяществом: документы Шерхебелю все-таки дали, а самому молодому члену комиссии – младшему лейтенанту Лисицыну Е. П. – поручили за ним присматривать.

При первом же разговоре у них случился небольшой, но неприятный конфликт. Когда Шерхебель назвал Лисицына "товарищ младший лейтенант", того передернуло от обращения "товарищ", произнесенного евреем, и он сказал:

– Гражданин младший лейтенант.

– Нет уж, мы не в лагере! – возмутился Шерхебель.

– Ну, Исаак Яковлевич, это не так трудно исправить.

Лисицын блефовал, "исправить" было достаточно трудно, но Шерхебель побледнел. В конце концов они сошлись на том, что будут звать друг друга по имени-отчеству. Так и звали – при почти тридцати годах разницы.

Дальше младшему лейтенанту Лисицыну было неинтересно, ни в физике, ни в электронике он не разбирался, но один из последних разговоров хорошо запомнил.

– Я, конечно, не физик, а радиотехник, – говорил Шерхебель, – но на основе всего того, что знаю, берусь категорически утверждать: если установка изготовлена точно по этим чертежам, она не может быть предназначена для противодействия радиолокации. Или Завадский совершенно не разбирался в вопросе, что я исключаю.

– А для чего же она могла предназначаться? – спросил Лисицын.

– Из известных мне физических процессов – нет, ничего не приходит в голову. Какое-то чудовищное нагромождение… Хотя я, как уже говорил, не физик, могу чего-то не учесть.

– А если дать волю фантазии? – не отставал Лисицын.

– Фантазия – штука скользкая, – заметил Шерхебель. – Вы знаете, сейчас в разной фантастической литературе пишут про параллельные миры и тому подобные вещи. Так вот, если бы меня спросили, для чего предназначена эта установка, и предложили бы на выбор готовые ответы: для защиты от радиолокации или для перехода, скажем, в параллельный мир… Я бы, наверное, скорее выбрал параллельный мир.

Само собой разумеется, экспертиза закончилась ничем. В официальном заключении о параллельных мирах не было ни слова. Младший лейтенант Лисицын к тому времени насмотрелся схем и чертежей самолета, и все это ему до чертиков надоело.

Шел уже ноябрь 1964 года, и Шерхебель понимал, что вопрос о реабилитации сейчас не ко времени.

Он проработал еще двадцать лет в самых секретных организациях, занимавшихся радиолокацией и противодействием оной, и везде его, бывшего шпиона, без проблем принимали на работу и оформляли допуск к любым материалам. Дважды руководство представляло его к правительственным наградам за выполненные разработки; оба представления были отклонены из-за его шпионского прошлого. В 1990 году Шерхебель снова подал заявление о реабилитации, с тем же результатом. В 1992 году он умер.

Посмертные реабилитации у нас случаются – когда есть, кому ходить и добиваться. У детей и внуков Исаака Яковлевича, живущих в Израиле и Канаде, не очень получается это делать. Де-юре Шерхебель бывший шпион, виновный в передаче самолета ДБР-1 ("Ем-12") в США. А поскольку разветвленный шпионский заговор, охватывавший все КБ, признан не существовавшим в природе, получается, что он сделал это в одиночку.

 

3

На освещенном пятачке у поста ГИБДД топтались лейтенант с волшебной палочкой и сержант с радаром. На конце палочки для усиления волшебства был прикреплен амулет – белый кружок с красным отражателем в середине.

Гаишники скучали. Стационарный пост, о котором знает весь город, а знак предупреждает за полкилометра, – это не засада в кустах. Здесь хорошо трясти дальнобойщиков, а с радаром делать нечего: кто ж станет так нахально нарушать? Даже те, кто спешит в аэропорт, сделают это позже, после поста. Да и у радара, к слову сказать, была вторую неделю просрочена поверка, и любой юридически грамотный водитель, читавший закон "О единстве измерений", без проблем оспорил бы этот штраф.

Внимание лейтенанта привлекли огни машины, шедшей со стороны Екатеринбурга: слишком уж быстро они приближались. Он обернулся к сержанту – оказалось, тот тоже заинтересовался машиной и уже навел радар.

– Сто сорок семь, – сказал сержант. Разрешенная скорость на этом участке была восемьдесят.

Лейтенант перехватил жезл, чтобы сигнал выглядел убедительнее, и шагнул к проезжей части. Он уже вытянул в сторону нарушителя жезл, когда тот включил мигалку и сирену и резко прибавил скорость. В свете прожектора они с сержантом увидели номер, и лейтенант понял, что чуть не совершил непростительную ошибку.

Это был хорошо известный им номер – из списка номеров, который каждый сотрудник ГИБДД обязан был знать наизусть. Они представления не имели, кому он принадлежит, и могли только догадываться об организации, стоящей за всем этим, но машины из списка не имели права останавливать ни при каких обстоятельствах. Даже если бы водитель при них начал гоняться за пешеходами по тротуарам и давить их.

Лейтенант шарахнулся назад и по немыслимой траектории увел жезл за спину. На желании вытянуться и приложить руку к козырьку он поймал себя уже тогда, когда машина, набирая скорость, пронеслась мимо. Сержант поднял ей вслед радар.

– Летают, заразы, – зло сплюнув, проворчал лейтенант.

– Зашкалило! – с восхищением сказал сержант, посмотрев на табло радара.

 

4

– …Этот еврей все не хотел называть меня "гражданин младший лейтенант".

Лисицын снял трубку радиотелефона и вызвал диспетчерскую службу аэропорта.

– Выясните, на сколько у них хватит горючего, – сказал полковник и, дождавшись ответа, приказал: – Поводите кругами минут двадцать, а потом ведите в Новокаменск.

Потом сказал водителю:

– В Новокаменск, и как можно быстрее.

Водитель резко прибавил газ, включил мигалку и сирену. Машина промчалась мимо поста ГИБДД, где лейтенант-гаишник выплясывал какую-то чечетку на асфальте и одновременно чесал себе жезлом между лопаток.

– Евгений Петрович, зачем в Новокаменск? Там же закрытый объект, – сказал Шевченко.

– Вот и хорошо, – ответил Лисицын, – проще обеспечить охрану. И шума меньше. Представляешь – сажать такое чудо в Кольцово? Там же толпа народа, наверняка иностранцы… Журналюги какие-нибудь набегут, как всегда. Зачем нам эта шумиха?

– А что за история – этот "Ем-12" и вообще?..

– Это, Валентин, самое темное дело из всех, которые я видел, – помолчав, ответил Лисицын. Он обрисовал майору вкратце основные этапы "дела ДБР-1": исчезновение самолета в 1950 году и экспертизу в 1964-м.

Майор молчал, рассказанное полковником действительно было необычно, даже для него, физика, закончившего Новосибирский университет. Он спросил невпопад:

– Для чего у него два мотора такие огромные? Прямо башни какие-то.

– Винты подняты вверх, в этом месте подвешиваются крылатые ракеты. У него еще стойки шасси очень высокие, – ну, увидишь потом. А в этих, как ты сказал, башнях размещаются генераторы, которые питают противорадарную установку. Или не противорадарную… Видишь, сейчас еще темнее. Вот представь: ты на моем месте, тебе звонят из Среднеуральска и сообщают, что какой-то тип ходит по Исетскому озеру – по воде, аки посуху. Ну, и весь сопутствующий ассортимент: сияние и остальные чудеса… Что ты подумаешь насчет этого?

– Во всяком случае, не о втором пришествии.

– Ага, значит, в чудеса не веришь?

– Не верю, Евгений Петрович.

– А первый вопрос, который ты задашь себе, – какой будет?

– Ну… с помощью каких технических средств он это делает.

– Сразу видно, что ты технарь. А я опер, и первое, о чем я себя спрошу, – почему весь этот балаган именно на Исетском озере, а не на городском пруду, например, где у него было бы гораздо больше зрителей. Причем спрошу независимо от того, буду ли считать его жуликом или поверю в чудеса. У чудотворцев, знаешь, тоже могут быть непонятные цели… Вот и сейчас я себя спрашиваю: почему они выбрали именно "Ем-12"? Учти, он не просто похож – он точная копия, я тогда на эти чертежи насмотрелся… Тот же это самый или другой такой же? Тот был набит электроникой, а этот? Работает ли эта электроника, вот прямо сейчас? И для чего она работает? Одни вопросы, а ответов нет.

– "Они выбрали" – это кто?

– Кто его послал. Ведь вылетел же он откуда-то!

Шевченко попытался представить, кто и с каким заданием мог послать этот самолет, ничего не придумал и спросил:

– А какова моя роль в этом деле?

– История темная, связана с техникой, может быть, еще и с физикой. Без вашего отдела, чую, не обойтись. Только у вас специалисты нужного профиля. Ты, например.

– Но ведь наш отдел не занимается расследованиями. У нас другие задачи.

– Знаю, – ответил Лисицын. – И тем не менее придется тебе к этому подключаться. Иначе не раскрутим. Поработаешь немного опером. А я тряхну стариной – следователем.

Лисицын помолчал и добавил:

– А раскрутим дело, майор, – быть тебе подполковником.

"А вам, Евгений Петрович, генералом", – подумал Шевченко.

Впереди показались огни Каменска-Уральского. Водитель притормозил и свернул направо, к Новокаменску.

 

5

Лучи прожекторов скрестились в воздухе на самолете и опускались вниз вместе с ним.

Изображение, увиденное майором Шевченко в машине на маленьком экране компьютера, не давало истинного представления о размерах самолета, там он казался небольшим. Здесь – наоборот, огромным. Шевченко видел и "Ил-96", и "Боинги" – этот казался сейчас чуть ли не больше их всех.

– Монстр, – сказал майор вполголоса.

Двигатели работали совсем тихо. Монстр коснулся колесами полосы, побежал по ней; Шевченко ожидал, что сейчас двигатели заревут в полную силу и он начнет тормозить реверсом, но этого не произошло. Видимо, в то время, когда был создан этот самолет, реверс тяги еще не практиковался.

"Это когда ж его построили?" – подумал майор.

Самолет катился к дальнему концу полосы, постепенно замедляясь. Шевченко быстро прикинул и решил, что ее длины хватит, чтобы затормозить и без реверса. В конце полосы ждал пикап со светящимся транспарантом над кабиной:

ЗА МНОЙ

FOLLOW ME

Пикап привел монстра на стоянку метрах в сорока от места, где остановился джип и ждали вышедшие из него офицеры. Звук моторов смолк, остался только свист постепенно замедляющихся винтов. Открылся люк, из него выпала алюминиевая лесенка, и по ней спустились двое. Больше никто изнутри не показывался.

– Двое, – сказал полковник. – Было трое, но одного они выкинули.

Майору на секунду стало не по себе, потом он вспомнил, что у выкинутого был парашют.

Они шли через поле от самолета, освещенные аэродромными прожекторами, один чуть впереди, другой на полшага сзади и правее, и выглядели в высшей степени нелепо в своих унтах, меховых куртках и теплых штанах в эту майскую ночь. И было видно, что тот, который шел сзади, несмотря на парашют и остальное, немолодой и абсолютно штатский человек. Шедший впереди, несомненно, был военным летчиком.

Марков остановился за два шага от полковника, в котором он безошибочно признал главного из здесь присутствующих. Приставив ногу, он щегольским движением бросил правую руку к виску и открыл рот, чтобы рапортовать об успешном завершении испытания машины времени. И застыл с открытым ртом.

Фуражка полковника сразила его наповал, только что буквально не повалила.

В резком свете прожекторов цвет петлиц на плащах офицеров терялся, казался почти черным. И общевойсковая эмблема с венком и звездочкой ничего не говорила пилоту, такие мог носить кто угодно. И кокарда на околыше фуражки была пусть незнакомая, но понятная, со звездой и дубовыми листьями вполне советского образца. А вот выше!..

На тулье фуражки, прямо над советской кокардой, широко раскинул крылья двуглавый орел с царскими коронами над головами, и точно такая же птица украшала собой фуражку майора. Марков, разинув рот, глядел на орла и не знал, должен ли он обратиться "товарищ полковник" или "господин полковник", и как вообще понимать это соседство звезды с орлом.

– Куда мы попали, Алексей Иванович? – чуть повернув голову вправо, спросил Марков хриплым шепотом, который услышал, казалось, весь аэродром.

Алексей Иванович не знал, что ответить. Еще в воздухе, когда он вел переговоры с землей, он заметил одну странность, о которой не решился сказать пилоту: все диспетчеры упорно называли Молотов Пермью, а Свердловск Екатеринбургом.

За профессора ответил полковник.

– Куда надо, – сказал он, криво улыбнувшись, и не столько даже от этих слов, сколько от интонации, с какой они были произнесены, профессору стало не по себе.

 

6

Полковник Лисицын сидел в своем кабинете, и на столе перед ним лежали листы распечатки допроса подозреваемых, выполненного с применением полиграфа – аппарата, более известного широкой публике под названием "детектор лжи". Слева на листе – собственно распечатка допроса: вопросы и короткие ответы. Вопросы ставились так, чтобы отвечать на них только "да" или "нет". Справа были цифры и значки, соответствующие сигналам в многочисленных каналах регистрации аппарата, еще правее – карандашные пометки и комментарии специалистов, расшифровывавших записи. На последних двух листах было напечатано заключение.

Лисицын перечитывал распечатку в четвертый раз, потому что заключение не укладывалось у него в голове. Если свести все мудреные психологические термины, коэффициенты и вероятности к компактно сформулированной сути, то эта суть выглядела так: подозреваемые либо действительно начали полет 13 января 1950 года и перенеслись на 51 год вперед с помощью машины времени, либо по крайней мере искренне в это верят. Как и в то, что никто их не забрасывал на территорию Российской Федерации, никакого шпионского задания они не получали и вообще всего лишь спасаются от репрессий.

В другом заключении – психиатрической экспертизы – утверждалось, что оба подозреваемых психически здоровы, адекватно реагируют на окружающую действительность и не находятся в состоянии гипнотического транса.

Из всего этого следовало, что в середине двадцатого века какой-то малоизвестный физик, действуя в одиночку, создал машину времени, которую после этого никто в мире (!) за пятьдесят лет (!!) не смог повторить. И обманул при этом мощнейшую государственную машину – СССР!!!

В последнее Лисицын не мог поверить никак. Он был скорее готов допустить, что наша разведка проморгала соответствующие разработки в США, и там создали биороботов, которых уличить с помощью детектора лжи невозможно. Роботы не лгут, они просто так запрограммированы, что в таком-то случае на такие-то вопросы надо отвечать таким вот образом.

Лисицын позвонил Шевченко.

– Валентин Григорьевич, зайди ко мне, обмозгуем, что у нас получается, – сказал он, когда майор взял трубку.

Шевченко появился через несколько минут.

– Садись, – сказал полковник. – Сейчас распоряжусь насчет кофе.

Он распорядился и вернулся к бумагам.

– Итак, психология у меня здесь, – полковник похлопал ладонью по стопке бумаг на столе. – Что у материаловедов?

– Самое характерное – заклепки. Они дают именно время сборки самолета, а не возраст отдельных деталей. Срезали около сотни штук. Получается, что самолет собран максимум два года назад, – сказал Шевченко, открывая принесенную с собой папку. – Но, что характерно, электроизоляционные и вообще неметаллические материалы – свойственные именно сороковым-пятидесятым годам: эбонит, бакелит, дельта-древесина…

– Ты скажи прямо: сорок девятый год постройки исключается?

– Не исключается, если допустить, что они перенеслись во времени.

Лисицын поморщился.

– Что ты заладил: если допустить, если допустить? А ты не допускай!

– Можно и не допускать, но и отвергнуть совсем тоже нельзя. Их версия наилучшим образом объясняет все.

– Естественно! Они же старались, чтобы объясняла. А что ты скажешь о принципе причинности?

– Принцип причинности, Евгений Петрович, идет из философии. А философия, я считаю, – не наука.

– Однако!.. А что говорит твоя наука физика?

– Интересная гипотеза. Особенно насчет многомерного времени. И против расчетов не могу ничего сказать.

– Ты как это себе реально представляешь – многомерное время?

– А современная физика редко имеет дело с предметами, которые можно реально представить. Она больше строится на расчете, чем на представлении. И потом, Завадский говорит, что нет противоречия между путешествиями во времени и принципом причинности.

Адъютант принес кофе.

– И ты веришь его россказням о начальном расположении частиц или о взрыве бумажки на станции Собакевичи? – спросил полковник, размешивая сахар в чашке.

– Взрыв в Собакевичах был, я запрашивал в архивах. Остальные детали сейчас, конечно, не выяснить. Большинство материалов уничтожено еще в сорок девятом году, живых свидетелей не осталось… А вы видели заключение дактилоскопической экспертизы? – спросил Шевченко.

– Нет.

– Отпечатки всех пальцев Маркова были в картотеке. Соответствуют полностью. Отпечатки пальцев Завадского снимались уже после исчезновения самолета, с предметов в квартире, того аппарата в кухне. То есть стопроцентной гарантии, как в случае, когда пальцы снимают с человека непосредственно, нет. Но опять же все соответствуют. Учтите, что и фотографии в личных делах полностью соответствуют.

– Вот фотографии-то как раз не должны соответствовать. Пятьдесят лет ведь прошло.

– Для нас пятьдесят лет. Для них – час.

– Опять ты… Черт знает что – эта твоя экспертиза! Как такое можно подделать? Ну, фотографии, но пальцы-то… – Полковник вытащил из вороха бумаг на столе заключение медиков. – Возраст пилота около тридцати пяти лет, профессора – около шестидесяти. По данным из личных дел Завадский родился в 1893 году, Марков – в 1916-м. – Он достал калькулятор, начал считать, пробормотал: "А если сбросить пятьдесят лет?" – снова нажал кнопки. Потом бросил калькулятор в ящик стола, обернулся к Шевченко и твердо, как Станиславский, сказал:

– Не верю! По собственному опыту скажу: чем лучше версия подозреваемых объясняет все на свете, тем скорее она – вранье.

– А какова ваша версия, Евгений Петрович?

– Какова моя версия? В какой-то стране, названия которой я пока не знаю, но догадываюсь, подобрали двух агентов, максимально похожих на Маркова и Завадского. Фотографии они как-то добыли – это не так сложно. Возможно, сделали им пластические операции для полного сходства. Медики проверяли их на этот предмет?

– Такой вопрос перед медиками не ставили, – ответил Шевченко.

– А надо было поставить… Они вылетели откуда-то, нейтрализовали наши РЛС своей установкой, долетели до Кунгура, а там или она отказала, или в их задание входило ее выключить.

– Но ведь вы же знаете, что установка не для этого.

– Откуда? Со слов Шерхебеля? Я теперь вполне допускаю, что и он врал. А если не врал – для чего она? Кто-нибудь знает? Для путешествий во времени? Опять же со слов этого так называемого профессора Завадского, которому верить у меня пока нет никаких оснований.

Шевченко помолчал, потом сказал:

– Есть способ проверить слова Завадского…

– Предложить ему продемонстрировать работу своей машины? Думаешь, я не предлагал? Юлит и выставляет условия в расчете на то, что окажутся для нас неприемлемыми.

– Мне так не показалось.

– Ты знаешь, что он ответил, когда я предложил ему прогуляться в прошлое лет на пять-шесть? Заявил, во-первых, что надо строить другую машину – эта, видите ли, может только в будущее…

– Вполне возможно, – вставил Шевченко.

– …И потребовал таких энергоресурсов – весь годовой бюджет управления уйдет на эту прогулку! Как тебе?

– Мне он говорил примерно то же. А как насчет небольшого броска в будущее? Скажем, на месяц-другой.

– Тоже не лучше. Момент выхода он берется определить с точностью плюс-минус две недели, место выхода – вообще туман. Получается, что для этого эксперимента надо на месяц закрыть воздушное пространство, причем непонятно еще, на какой территории. Кто на это пойдет?

Шевченко молчал. Полковник поставил на поднос пустую чашку и неожиданно спросил:

– А что, Валентин Григорьевич, может, вколоть им чего надо, они и расколются?

Шевченко внимательно посмотрел на полковника и неожиданно жестко ответил:

– Против этих методов, Евгений Петрович, я буду категорически возражать.

– Это почему же?

– Потому что после "чего надо" возможны необратимые психические сдвиги у пациентов.

– Ну, съедут с катушек – кому они нужны? Разве только тем, кто их послал, – ты о них беспокоишься?

Шевченко посмотрел на полковника еще внимательнее, понял, что не стоит объяснять ему разницу между человеком и кроликом, и сказал совсем не то, что собирался:

– Нет. Я беспокоюсь об интересах своей страны. Если хотя бы на минуту допустить – а я допускаю, – что Завадский владеет технологией перемещения во времени, эта технология должна достаться нашей стране. Как это сделать, если он, как вы выразились, съедет с катушек, – я не представляю. Потому и буду возражать.

– Ну и ладушки, – неожиданно покладисто сказал полковник. – Не будем им ничего колоть… Я тут прозондировал кое-какие возможности – скорее всего, нам дадут воздушное пространство для эксперимента.

Полковник замолчал, потом сказал негромко, как будто сам себе:

– Он думает, что у Конторы не осталось влияния, – а вот тебе, накося!

Пальцы полковника шевельнулись, как будто он хотел сложить кукиш; но показывать его было некому, разве что майору.

– Как они там? – неожиданно спросил Лисицын.

Шевченко пожал плечами:

– Живут. Читают. Телевизор смотрят. Сейчас их поселили вместе, в одном из коттеджей.

– Разговоры прослушивают?

Шевченко поморщился. Заниматься прослушиванием разговоров, даже говорить на эту тему ему было противно. В студенческие годы он относился к Конторе со смесью не очень сильной нелюбви и очень сильной брезгливости. И в связанный с ней НИИ пошел потому лишь, что его соблазнили работой по созданию технических средств, предназначенных как раз для противодействия подслушиванию и подглядыванию. Потом его, конечно, привлекли и к разработке технических средств противоположного назначения, несмотря даже на сильное сопротивление; ну, Контора и не таких уламывала.

– Ничего интересного, так, все о текущих делах – ответил Шевченко.

– Учти, Завадский – тот, а не этот – с помощью довольно простого аппарата нейтрализовал прослушивающую аппаратуру у себя в квартире.

– Этот нейтрализует без всякого аппарата – они просто выходят на улицу.

– Ну, это уже не важно… Значит, так, – подытожил полковник. – В течение двух ближайших дней я окончательно утрясу вопрос с экспериментом. Потом берем машину, едем в Новокаменск, обрадуем этих. И я хочу, Валентин, чтобы ты съездил со мной. Посмотрим вместе на их реакцию.

 

7

Когда кассета кончилась и на экране появилась надпись, сообщающая, что фильм снят на пленке Шосткинского объединения "Свема", Марков нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и телевизор переключился на какой-то сериал.

– Ну, и как вам это все, Алексей Иванович? – спросил пилот.

Завадский молча показал пальцем на дверь. Они вышли на крыльцо, Марков достал пачку "Беломора", Завадский – "Явы". Марков щелкнул зажигалкой, они закурили.

Дом, на крыльце которого они стояли, одноэтажный, на две квартиры, был построен в начале семидесятых годов в числе целой улицы таких же, и коттеджами их назвали по незнанию: никто тогда толком не представлял, что такое настоящий коттедж. Вода в них была только холодная, горячая – из газовой водогрейной колонки, душ – через два квартала в городской бане, остальные удобства – в глубине двора.

– Черт, никак не могу привыкнуть к куреву с фильтром. И "Беломор" у них какой-то не такой.

– "Как вам" – вы что имеете в виду, Володя? – спросил Завадский. – Этот фильм?

– Ну, и фильм, и вообще…

– Вообще – интересная эпоха. Кое-какие вещи я даже не мог себе представить… Что интереснее всего – так это названия, которые они дают таким небольшим музыкальным коллективам; они еще их называют группами. Взять хотя бы вот это: "Запрещенные барабанщики".

– А что такого?

– Ну, во-первых, там не только барабанщики. А во-вторых, какие же они запрещенные, если все их совершенно свободно слушают?

– Выпендриваются ребята…

– Или вот еще: "Мумий Тролль". Как вам?

– Тролль – это, кажется из сказок. То ли датских, то ли норвежских.

– А мумий – что такое? Мумия мужского пола?

– Алексей Иванович, я вообще-то имел в виду серьезные вещи!

– Вы знаете, Володя, если судить по передачам радио и телевидения, то это как раз наиболее значимое, что есть в этом обществе. Если же о том, что имели в виду вы… Лисицын нам не верит.

– Не верит, – подтвердил Марков. – А Шевченко, похоже, верит.

– К сожалению, Шевченко майор, а Лисицын – полковник. Наверное, зря я тогда не принял вашего предложения – махнуть на сто лет. В конце концов, бензина в баках осталась еще чертова уйма.

Профессор замолчал. Молчал и пилот, потом неожиданно спросил:

– Алексей Иванович, а вам не кажется, что вообще все это зря?

Профессор внимательно посмотрел на него и сказал:

– Я, похоже, понял, для чего майор дал нам посмотреть именно этот фильм – "Бегство мистера Мак-Кинли".

– Для чего?

– Чтобы внушить нам мысль, что не нужно было бегать в будущее, а надо было честно выполнять в своем времени предназначенную нам роль: унавоживать почву для исторического процесса.

– Ну, не надо так грубо, Алексей Иванович…

– Надо, Володя. Надо! Я, знаете, вижу свою роль несколько иначе, уж извините за нахальство. А удобрением быть я не хочу.

– Алексей Иванович, пока мы там проскакивали год за минуту, здесь люди в космос летали! Вы меня тоже простите за нахальство, но и я, наверное, смог бы.

– Вот о космосе забудьте. Его вы не увидели бы ни при каких обстоятельствах.

– Почему?!

– Во-первых, возраст. Вспомните, сколько лет было тому же Гагарину или Титову в шестьдесят первом. И сколько было бы вам.

– Береговой летал аж в шестьдесят девятом. А он фронтовик, как и я.

– Во-вторых, нас бы посадили на следующий день после полета. Не сомневайтесь, сведения самые точные. Даже если бы вас выпустили году в пятьдесят четвертом – четыре года лагерей здоровья не прибавляют. А отбор по здоровью очень жесткий… Я уже не говорю о том, что такой эпизод не украшает биографию будущего космонавта, на которого смотрит весь мир… Но дело даже не в этом.

– А в чем?

– А в том, что вас бы не реабилитировали в ни в пятьдесят четвертом, ни в пятьдесят пятом, ни позже. Вас бы вообще не реабилитировали. Вы же собирались отстреливаться. Вспомните – револьвер под подушкой. Если бы вы стали сопротивляться аресту, то мотали бы свои двадцать пять лет без всякой реабилитации. И вышли бы на свободу в семьдесят пятом, уже после совместного полета с американцами…

Марков обескураженно молчал. О револьвере он забыл, "кольт" остался в далеком прошлом. А Завадский продолжал, как гвозди вколачивал:

– Володя, в нашем отечестве, если вы невиновны и вас посадят по облыжному обвинению, государство еще может вас простить. И выпустит на волю с неуклюжими извинениями. Но если вы, даже будучи невиновным, станете сопротивляться аресту, а тем более с оружием, – вам этого не простят никогда.

 

8

– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие, – сказал Лисицын голосом городничего из "Ревизора". – Но прежде, чем сообщать его вам, я хотел бы уточнить некоторые позиции. Вы, Алексей Иванович, – он обернулся к Завадскому, – утверждаете, что при перемещении на два месяца в будущее беретесь обеспечить точность выхода: во времени – плюс-минус две недели, а в пространстве о точности говорить вообще не приходится?

– Не совсем так, Евгений Петрович, – осторожно ответил профессор. – Я тут посчитал и пришел к выводу, что по времени можно ограничиться плюс-минус неделей. Что касается пространства, то при перемещении на такой срок точка выхода будет максимум в двадцати километрах от первоначального положения. Если для надежности взять двукратный запас – получается круг радиусом сорок километров.

Пилот посмотрел на профессора с удивлением: он не знал об этих расчетах. Но и полковник удивился не меньше. Профессор, вопреки его ожиданиям, похоже, шел навстречу следствию, облегчая условия эксперимента.

Полковник глянул на Шевченко. Завадский это движение истолковал по-своему и поспешно добавил:

– Но это только на высотах до пяти километров! Выше воздушное пространство можно не закрывать, я ручаюсь!

– Очень хорошо, – сказал Лисицын, усилием воли заставив себя вернуться к намеченному плану разговора. – Я, со своей стороны, уполномочен сообщить вам, что разрешение на проведение следственного эксперимента получено, даже без тех поправок, которые сейчас внес уважаемый профессор и которые, будь они известны раньше, сильно упростили бы дело. – Он многозначительно посмотрел на Завадского. – Я бы хотел, чтобы вы, капитан, и вы, профессор, подготовили самолет и установку как можно быстрее.

Полковник внимательно смотрел на пилота и профессора, пытаясь понять их реакцию на сообщение. Первый явно обрадовался; но и второй, похоже, тоже был доволен. Если, конечно, это не было какой-нибудь чрезвычайно хитрой игрой.

– Два дня, товарищ полковник, – сказал Марков. – Но надо вот это, – он достал из кармана и протянул полковнику листок бумаги. Видно было, что листок уже давно лежит в кармане у пилота. Лисицын развернул бумажку, увидел вверху заголовок: "Необходимые материалы". Он пробежал глазами список, ожидая встретить какую-то экзотику, – нет, ничего особенного: авиационный бензин, смазки нескольких сортов, дистиллированная вода, спирт, аккумуляторная кислота с пометкой "может не понадобиться", ветошь…

– Все получите, – сказал полковник. – Вам, профессор, что-нибудь нужно?

– В списке у капитана Маркова учтено, – ответил Завадский.

Когда за пилотом и профессором закрылась дверь, полковник обернулся к майору Шевченко и сказал:

– Нет, ты только глянь, Валентин, какая выдержка! Я даже начинаю его немного уважать.

– Пилот, похоже, доволен, – ответил Шевченко.

– Пилот – святая простота, профессор ему мозги запудрил, а он верит. Завадский – вот кто у них главный! Интересно, как он теперь будет выкручиваться? Ведь понимает же, что все кончится пшиком…

– Он вас загипнотизирует, Евгений Петрович, – сказал Шевченко, старательно пряча улыбку, – и внушит, что два месяца прошло.

– Спасибо, предупредил. Об этой стороне я не думал, – ответил Лисицын совершенно серьезно, и Шевченко пожалел о своей шутке. Лисицын в это время обернулся к майору из оперчасти Новокаменска, за все время беседы не проронившему ни слова:

– Вас, Николай Фомич, я бы попросил проследить за этими. Им сейчас самое время дать деру.

– Проследим. Никуда они не денутся, Евгений Петрович.

– Кто из управления полетит во время эксперимента? – спросил Шевченко.

– Я прежде всего, – ответил Лисицын. – Валентин Григорьевич, проследи, чтобы срезанные заклепки были восстановлены.

 

9

В списке Маркова нашлась-таки экзотика – одну из смазок уже лет сорок как не выпускали. Шевченко привлек к делу техника с аэродрома, тот посмотрел характеристики и предложил замену, с которой пилот неожиданно легко согласился. Других проблем не возникло, и утром первого июня все было готово к эксперименту.

Они шли через поле к самолету, освещенные ярким июньским солнцем, и выглядели в высшей степени нелепо в своих унтах и меховых куртках в этот летний, пусть и довольно прохладный, день; но кабина "Ем-12" не герметизировалась и не отапливалась, а на высоте четырех с лишним километров холодно даже летом.

Шли не строем, а как попало, кучками: пилот с профессором впереди, Лисицын старался держаться ближе к ним, а сзади на некотором расстоянии – старшина Федоров (бортмеханик) и старший сержант Гришин (стрелок-радист), два бойца невидимого фронта. За спиной у них висели короткоствольные автоматы. Полковник нес свой ПМ в руке, и пистолет был на боевом взводе. Карман куртки оттягивала граната. Полковник сунул ее туда на совсем уж крайний случай, причем даже сам не знал, на какой именно. Из-за этого он чувствовал себя неловко перед остальными, поэтому никому о гранате не сказал.

Перед самолетом все сгрудились, первым полез в люк Марков, за ним полковник, профессор, потом уже Федоров и Гришин. В самолете получилось маленькое столпотворение: Марков усадил Лисицына в кресло второго пилота, Завадский протиснулся мимо них в штурманскую кабину, а Федоров с Гришиным в это время топтались у люка, не зная, куда идти. Марков рассадил и их, все наконец заняли свои места, подключили разъемы шлемофонов к переговорному устройству и начали обычную проверку, подготовку к полету и запуск двигателей. Через пятнадцать минут все шесть винтов вращались, все шесть двигателей были прогреты, и Гришин запросил разрешения на вылет.

– Вылет разрешен, – услышал Лисицын в наушниках шлемофона. Он повернулся к Маркову и сказал:

– Я бы предостерег вас, Владимир Павлович, от необдуманных действий, – и покачал стволом пистолета.

– Я бы тоже вас от этого предостерег, товарищ полковник, – ответил Марков. – Фюзеляж – силовой элемент, лишние дырки в нем ни к чему. А если ненароком высадите стекла, в кабине будет неуютно, придется очки надевать. – Он похлопал рукой в перчатке по очкам, поднятым на лоб. Пока полковник придумывал достойный ответ, Марков добавил газа двигателям, и самолет тронулся с места.

Не следовало бы, конечно, так разговаривать капитану с полковником, тем более полковником ФСБ, но Маркову было уже до некоторой степени наплевать. Его нервировал снятый с предохранителя пистолет, а оттопыренный карман куртки полковника наводил на нехорошие мысли. О гранате, например.

Когда самолет набрал высоту четыре километра и лег на заданный курс, профессор сказал в переговорное устройство:

– Сейчас включаю генераторы, заряжаю емкости. Через десять-пятнадцать минут прыгнем вперед на два месяца. Для нас это примерно десять секунд. Я предупрежу.

Полковник внимательно следил за пилотом и профессором, постоянно переводя взгляд с одного на другого. Профессору, как он считал, пора уже объявить, что слова о перемещении во времени были шуткой и ничего не будет, но тот молчал, якобы полностью занятый якобы пультом управления своей якобы машины времени. Следовательно, у него была наготове пакость, но какая? Пилот, невозмутимый, как Чингачгук, вел самолет, он почти не двигался. Лисицыну оставалось только надеяться на свою реакцию и пистолет. Гришин и Федоров изредка обменивались фразами – Лисицын слышал их в наушниках. Он не был уверен, сможет ли в случае необходимости обратиться к ним, или Завадский каким-то образом заблокирует ему связь; сам он на его месте, во всяком случае, непременно сделал бы это.

– Федоров! – на всякий случай позвал полковник. Тот немедленно ответил:

– Я!

– Гришин!

– Я!

– Проверка связи.

Ожидание становилось невыносимым, и полковник уже собирался потребовать от профессора открыть карты, но тот вдруг сказал:

– Готово. Отсчет начинаю с пяти, на ноль включаю машину времени, и прошу не пугаться. Через девять секунд выключу. Все меня слышали?

Экипаж вразнобой ответил. Профессор начал:

– Пять… четыре…

Полковник мельком взглянул на Маркова – тот сосредоточенно смотрел на приборы, – затем на Завадского. Профессор спокойно сидел перед пультом, правая рука лежала на одном из тумблеров.

– …три…

Марков включил освещение в кабине, но Лисицын этого не заметил.

– …два…

"А ведь он так и будет сидеть и считать", – вдруг пришло в голову полковнику. – "А на ноль Марков меня чем-нибудь отоварит".

Он резко повернулся к пилоту. В этот момент прозвучало "Ноль", и на стекла кабины упала тьма; и эта тьма была не такая, как ночная, которая имеет глубину, а в глубине видны звезды. Эта тьма расползалась тонкой пленкой по стеклу, давила на него и пыталась влезть внутрь. Лисицыну казалось, что он видит, как гнутся стекла. Страшным усилием воли он сдержал в себе желание стрелять по стеклам из пистолета, а когда кончатся патроны, перезарядить и снова стрелять.

В шлемофоне было слышно, как Гришин что-то очень быстро бормочет – похоже, он молился. Федоров молчал, с места бортмеханика ему не было видно, что происходит снаружи.

– Приехали, – голос Завадского неожиданно раздался в шлемофоне, и тьма за стеклами исчезла. Самолет шел на северо-восток, и прямо по курсу из-за горизонта выглядывал край солнца.

– Утро, – сказал Завадский. Как будто другие этого сами не видели.

"Сколько же времени?"- подумал полковник. Он посмотрел на часы – тринадцать тридцать семь. Они вылетели в двенадцать пятьдесят четыре. – "Четыре, полпятого? Когда он успел? Или уже вечер, солнце садится?"

Он уставился в приборную доску перед собой. Ничего он не понимал в этой путанице, но ему повезло, он сразу наткнулся на компас. Самолет шел на северо-восток, навстречу восходу. Похоже, профессор его на самом деле загипнотизировал и продержал в трансе до утра.

"Но ведь бензина же не хватило бы! Ничего не понимаю".

Гришин уже не молился, только какие-то всхлипы доносились из наушников.

– Старший сержант Гришин! – полковник услышал в наушниках голос Маркова. Гришин ответил через полминуты, не меньше:

– Я!

– Запросите наши координаты, точное время и дату.

– Время и дату отставить, – поправил полковник. Он, как мог, оттягивал этот момент.

Когда Гришин назвал координаты, полковник приказал возвращаться на базу.

В это время Завадский, нанеся местоположение самолета на карту, нажал кнопку, отключающую его с Марковым от остальных членов экипажа, и быстро сказал:

– Володя, снос по горизонтали – всего около километра к югу. Как высота?

– Уменьшилась на триста пятьдесят метров.

– Отлично! Я, кажется, начинаю понимать… Все, подключаю полковника. – Завадский отпустил кнопку.

…Самолет снижался, на полковника надвигалась взлетно-посадочная полоса. Колеса коснулись бетона, мимо пронеслись поле, стоянки, диспетчерская, ограда и ворота, и полковник, повернув голову, мельком увидел, как по дороге от городка к аэродрому мчится "уазик".

Когда самолет зарулил на стоянку и Марков выключил двигатели, Лисицын нетерпеливо отстегнул ремни, но пилот сказал ему:

– Подождите, товарищ полковник, винты остановятся.

Лисицын с места второго пилота видел винты левого крыла. Первый – самый дальний – уже остановился, второй еще медленно вращался, третий, ближайший к фюзеляжу, казалось, не остановится никогда.

Все-таки наступил момент, когда и этот винт едва крутился, и в это время до Лисицына откуда-то издалека донеслось:

– Товарищ полковник! На выход.

Он обернулся к Маркову – тот стоял уже без шлемофона, а из штурманской кабины поднимался профессор. Полковник поднялся с места и направился к люку. Пистолет он по-прежнему держал в руке.

Марков отодвинул крышку люка, просунул вниз лестницу и шагнул в сторону, пропуская полковника. Тот спустился на бетон. В сорока метрах стоял тот самый "уазик", рядом с ним люди, и к самолету быстро шел, почти бежал Шевченко. Полковник сделал несколько шагов ему навстречу и остановился, опустив пистолет.

– Евгений Петрович!.. – крикнул на ходу Шевченко.

– Время! – перебил его Лисицын. – Время и дата.

– Двадцать шестое июля, – Шевченко посмотрел на часы, – Шесть сорок. Местное. Мы вообще-то ждали чуть позднее, хорошо, что я здесь…

Лисицын обернулся к самолету. Экипаж уже стоял на бетоне: профессор с пилотом у люка, бойцы невидимого фронта чуть в стороне. Полковник встретился взглядом с профессором, и ему показалось, что он может читать мысли.

Ну, что, полковник, спрашивал его взгляд Завадского, убедились? Или двух месяцев недостаточно? О чем речь, поехали дальше! Хотите в 2050 год? Встретим там столетний юбилей этого "дела", будь оно неладно! Только сразу предупреждаю: обратно я вас не верну. И еще: без Володи не поеду. Только вместе. Он единственный близкий мне человек в этой стране запрещенных барабанщиков и мумий мужского пола…

– Не верю, – сказал полковник, но прежней убежденности в голосе у него не было. Слышал бы его сейчас Станиславский, он бы ему ответил:

– А я не верю, что вы не верите, Евгений Петрович!

– Топливо слить, самолет на консервацию. Распорядитесь, Валентин Григорьевич, – сказал полковник. Обернулся к Маркову. – Капитан Марков, ключи от самолета сдать майору Шевченко, – и тяжело двинулся к машине, на ходу засовывая ПМ в кобуру. Граната в кармане колотила его по правому боку.

 

10

8 августа 2001 года в 16 часов 14 минут полковник Лисицын почувствовал, что устал, как собака. Начиная с 11 мая, он постоянно задерживался на службе, прихватывал и выходные – все из-за этого давно похороненного, а теперь неожиданно всплывшего "дела ДБР-1". А летом у него вообще не было ни одного выходного: сначала эксперимент съел сразу восемь недель, а потом – две недели бесплодных попыток найти хотя бы какое-то разумное объяснение его результатам.

Все-таки прав был Шевченко, когда допускал, что Завадский владеет технологией перемещений во времени. Лисицын до упора отстаивал альтернативные версии, в конце концов из всех осталась одна – гипноз. Но показания других участников эксперимента, в том числе остававшихся на земле, записи РЛС и установленного на самолете без ведома профессора и пилота бортового самописца – все однозначно указывало на то, что самолет со всеми, кто летел в нем, перенесся во времени вперед на 55 суток без какой-то мелочи. Допустить, что Завадский охмурил всех и вся, в том числе не подверженные охмурежу приборы, – значило признать за ним сверхчеловеческие возможности. К такому допущению полковник не был готов. Оставаясь на позициях материализма, ему легче было признать, что можно путешествовать во времени.

Все же Лисицын подверг себя тщательной проверке у психиатра.

– Может быть, что он меня гипнотизировал? Можно установить, было ли это раньше? – спрашивал Лисицын врача. Тот осторожно отвечал:

– Ни один специалист не скажет вам этого. Отдаленные последствия гипноза зависят как от способностей гипнотизера, так и от того, насколько внушенное объекту в состоянии транса противоречит его собственным установкам. Но я попытаюсь успокоить вас с другой стороны. Человека можно загипнотизировать, когда он, во-первых, сам этому не противится, а во-вторых, когда у него достаточно высока внушаемость. У вас, Евгений Петрович, она практически нулевая. У меня еще не было пациентов с такой низкой внушаемостью.

Теперь в деле лежало заключение, утверждавшее, что пациент Лисицын Е. П., 1941 года рождения, полковник ФСБ, психически здоров, адекватно реагирует на окружающую действительность и не находится в состоянии гипнотического транса.

То, что профессор все время говорил правду, полковника не радовало, а наоборот, угнетало еще больше. Случались у него дела, когда подозреваемые оказывались невиновными и он со спокойной душой их отпускал. В таких случаях, достаточно редких в его практике, он даже слегка радовался за бывшего подозреваемого. В этом деле было совсем не так. Возможно, окажись Завадский на поверку шпионом, полковник стал бы к нему лучше относиться.

Во всяком случае, в этом самом темном деле из всех, которые когда-либо вел Лисицын, можно было ставить точку, поэтому в 16 часов 26 минут, поставив в известность начальника управления и позвонив домой, чтобы не теряли, полковник, попросту говоря, свалил со службы, намереваясь провести остаток этого и весь следующий день на даче возле Каменска-Уральского, порыбачить на Синаре››.

Приехав на дачу, Лисицын пожевал привезенные из города бутерброды, попил чайку из термоса, побродил по саду, раздумывая, идти ли ему на Синару сразу или отложить рыбалку на завтра. Потом плюнул на вечернюю рыбалку (утром наверстаем) и завалился спать.

Но утром наверстать не удалось. Лисицын не проспал, и поначалу даже чуть-чуть клевало, мелочь, правда, а потом как отрезало. Погода не нравилась полковнику: жарко, душно, ветра нет, воздух влажный, по всему видно, что после обеда соберется гроза. Все же Лисицын просидел с удочкой чуть ли не до полудня, больше из упрямства, потом бросил это бесперспективное занятие и пошел на дачу. Пойманную мелочь отдал соседке – для кошки, – сам спокойно, не торопясь, приготовил обед, поел, а потом (вот ведь гнусная привычка!) включил компьютер и стал в очередной раз просматривать материалы этого набившего оскомину дела, которое все не отпускало полковника.

На юго-западе небо затягивало серо-фиолетовым, за окнами темнело, а полковник сидел перед экраном, правой рукой чуть-чуть двигал "мышку", и перед ним пробегали едва ли не наизусть заученные строчки тактико-технической характеристики "Ем-12": максимальный взлетный вес… бомбовая нагрузка полная… размещаемая внутри фюзеляжа… на внешней подвеске… максимальная дальность полета с полной бомбовой нагрузкой… то же с бомбовой нагрузкой на внешней подвеске… максимальная скорость… дальность полета самолета-снаряда… вооружение… Промелькнувшая вдруг мысль заставила его быстро открутить ТТХ назад, к дальностям полета. Полковник еще раз читал эти строки, уже осмысленно. Дальность полета с бомбовой нагрузкой на внешней подвеске – те самые самолеты-снаряды, древние крылатые ракеты – 24000 километров. Двенадцать тысяч туда и двенадцать обратно; вот и в примечании написано, что с этой нагрузкой самолет проходит половину указанного расстояния. Дальность полета самого самолета-снаряда – 3500 километров. Итого пятнадцать с половиной тысяч. А максимальное расстояние между любыми двумя пунктами на Земле – около 20000 километров. Половина большой окружности.

Но ведь Советский Союз сам был более десяти тысяч с запада на восток и четырех с севера на юг!

Спокойно, товарищ полковник, приказал сам себе Лисицын. Предположим, аэродром возле Владивостока. Цель – Сидней, Австралия.

Полковник взял с полки атлас мира, открыл его и понял, что пример неудачный. Города лежат практически на одном меридиане, по широте между ними около 80 градусов – 9000 километров плюс-минус сколько-то. Не нужно даже запускать крылатую ракету, можно просто лететь прямо туда и спокойно, прицельно бомбить.

Хорошо, пусть будет Лос-Анджелес.

Полковник запустил программу, подаренную ему одним приятелем, бывшим разведчиком. Программа рассчитывала расстояние между двумя пунктами по их географическим координатам. Таблицы с координатами городов у Лисицына не было, и он воспользовался атласом – паршивым изданием 1988 года, в подготовке которого участвовал сам. В атлас намеренно вносились искажения, и ошибки в определении расстояний (Лисицын это знал) доходили до шестисот километров; но сейчас это не имело значения.

За окном все темнело, на юго-западе уже сверкало, только очень далеко, и грома еще не было слышно. Полковник сидел за компьютером и увлеченно комбинировал: точки вылета – Петропавловск-Камчатский, Хабаровск, Иркутск, Фрунзе, Одесса; цели – Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Кейптаун, Буэнос-Айрес, остров Пасхи, наконец. Он понимал, что на острове Пасхи бомбить нечего, но специально брал цель подальше.

Получалось, что, имея этот самолет и авиабазы в разных точках СССР, можно держать под прицелом весь мир. И даже сейчас, когда от бывшего Союза отпала четверть территории…

А кому он нужен сейчас, подумал полковник, когда межконтинентальные ракеты достигают любой точки Земли, а бомбардировщики заправляются горючим в полете? С его-то максимальной скоростью (он глянул еще раз в ТТХ) 670 километров в час…

Сейчас – никому. А тогда, в пятидесятом?

 

11

В январе 1950 года Женя Лисицын учился в первом классе. А через два года с небольшим, в мае 1952-го, когда он заканчивал третий, как-то днем отец со старшим братом (еще и сосед помог) втащили в дом огромную картонную коробку. В коробке оказался телевизор, тоже огромный, но с очень маленьким экраном. Чтобы что-то на нем разглядеть, к телевизору прилагалась линза с круглой пластмассовой подставкой, которую (линзу, а не подставку) надо было наполнить водой и поставить перед аппаратом.

Пока Женя наливал воду, а брат искал, где бы пристроить антенну, отец с соседом взгромоздили телевизор на комод. Отец несколько минут крутил ручки, настраивая аппарат, и пошла передача. Благодаря близости телецентра звук был громкий и разборчивый, и изображение тоже ясное и резкое, хотя и маленькое.

Показывали учебный фильм по гражданской обороне. В нем рассказывалось сначала о том, какие плохие люди империалисты, создавшие страшное оружие – атомную бомбу, – а затем о том, что не такая уж она и страшная, эта бомба, надо только уметь правильно от нее защищаться.

Вспышка, которая, как утверждал диктор, ярче солнца, на маленьком экране выглядела неубедительно, зато темно-серое грибовидное облако, поднимающееся над степью, – очень эффектно. Потом шли кадры, показывающие разрушенные городские дома, – очевидно, сняли наши операторы в японских городах, когда недели через три после взрывов американцы пустили туда корреспондентов и военных специалистов из союзных стран. Потом – собственно учебный материал: сирена; семья собирает документы, запас продуктов и противогазы; народ спускается в убежище, потом сидит в нем, а наверху – снова гриб; и еще раз в самом конце фильма.

Этот темно-серый гриб потом снился Жене Лисицыну много раз. В его снах он поднимался из-за соседского забора, из-за недалекого леса, из-за цехов металлургического завода. Женя знал, что сейчас его настигнет ударная волна, и надо убежать в убежище, но ему не успеть. Он просыпался, в темноте тикали ходики, где-то гудел самолет, и Жене казалось, что это американский бомбардировщик, и он боялся заснуть.

Такие сны преследовали Женю даже в старших классах, хотя все реже и реже. Потом прекратились совсем: видимо, Женя перестал бояться. Или свыкся со страхом. Еще через несколько лет, когда в мире наступило относительное равновесие, основанное на страхе, Женя (Евгений Петрович) Лисицын уже служил в Конторе. Теперь он принадлежал не к тем, кто боится сам, а к тем, кого боятся другие. А потом эти другие перестали бояться Конторы, и все кончилось очень плохо, так, как планировали плохие люди империалисты. Им даже не понадобилось для этого взрывать атомные бомбы.

И вот сейчас на аэродроме в Новокаменске стоял самолет, который мог бы тогда, в пятидесятом или пятьдесят втором, изменить историю мира. Будь у Советского Союза хотя бы два полка таких ракетоносцев…

А почему только два полка? Почему не армада в семь-восемь сотен?

А почему не в тысячу?!

Серые тучи затянули больше половины неба, на юго-западе они были уже почти черными. На их фоне зигзагом вспыхивали молнии, через пятнадцать-двадцать секунд доносились пока еще ослабленные расстоянием раскаты грома. Перед компьютером сидел полковник Лисицын и представлял себя в кабине ракетоносца. Не в кресле второго пилота, которое он занимал во время эксперимента, а в соседнем, командирском.

 

12

9 августа 2001 года в двенадцатом часу дня Марков вышел из "коттеджа" и отправился в киоск за газетами. Завадский не пошел с ним: он хандрил, наверное, погода сказывалась. По всему было видно, что собирается гроза.

До киоска было полквартала ходу, Марков в положенное время вернулся, но в дом не пошел, а позвал с крыльца:

– Алексей Иванович, идите сюда, поглядите, что я принес!

Завадский нехотя оторвался от взятой в библиотеке книги (Чулков Т. В. Моторные топлива: ресурсы, качество, заменители. Справочник. – М.: Политехника, 1998), крикнул:

– Несите сюда, Володя!

– Она в дверь не пройдет!

Завадский отложил книгу, вышел на крыльцо. Марков сидел внизу на лавочке, и ничего у него не было, кроме какой-то газеты в руках.

– Что? Где? – удивленно спросил профессор.

– Садитесь сюда, Алексей Иванович. Дело есть. – И, не дожидаясь, пока профессор устроится на скамейке, Марков продолжил:

– Сдается мне, пора нам отсюда линять.

– Что делать? – не понял или не расслышал профессор. За последние дни он сильно сдал.

– Ну, сваливать, когти рвать. Драпать, одним словом. Полковник нам все равно не верит, а здесь все в его руках.

– Мы же показали ему…

– Я вот сейчас в газетенке анекдот прочитал. Ребенок спрашивает: "Мама, что такое паранойя?" А мама отвечает: "Ты отлично понимаешь, что я не знаю этого, и нарочно спрашиваешь, чтобы поиздеваться". Здесь, похоже, тот же диагноз.

Профессор молчал. Марков потряс его за плечо:

– Алексей Иванович, я вам говорю, линять надо! Никого мы этим не подставим, разве что Шевченко, – так мне его, честно говоря, не жалко. Все равно он с полковником одного поля ягода. Сваливаем!

– Куда бежать? – тоскливо спросил профессор. – Володя, вы даже не представляете себе, до какой степени в России веками ничего не меняется! НКВД ведь не Берия учредил и не Ежов, и даже не Дзержинский. Я думаю, и Малюта Скуратов был не первый.

Марков молчал, ждал, пока профессор выговорится, а тот продолжал:

– Вы считали, сколько надо бензина, чтобы уйти хотя бы на 250 лет? Не меньше десяти тонн, а лучше двенадцать-тринадцать. Где их взять? Они ведь все слили после того полета! Да и не в этом дело.

– А в чем?

– Вся реактивная авиация летает на керосине, бензина тут просто нет. – Завадский вдруг вспомнил, зачем он взял в библиотеке справочник по моторным топливам. – Володя, я тут читал в каком-то журнале, что в Бразилии переводят автомобильный парк с бензина на спирт. Нефти у них нет, а спирта – из сахарного тростника – сколько угодно. Может, для самолета тоже?..

– Вы думаете, десять тонн спирта достать проще, чем десять тонн бензина? – перебил Марков. – Здесь ведь не Бразилия.

– Но бензина в Новокаменске нет вообще!

– Авиационного. Автомобильный есть.

– И что, моторы смогут работать на автомобильном бензине?

– На АИ-98, думаю, худо-бедно смогут. Вспомните, Алексей Иванович, вы же не только штурман, вы еще и бортмеханик.

– Но я не видел здесь на заправке АИ-98.

– А на заправке вы его здесь и не найдете. Его специально привозят для командования гарнизона и начальства КБ. У них японские джипы на этом ходят. Причем получают через свою агрофирму.

– Через какую фирму? – переспросил профессор.

– Ну, через подсобное хозяйство. Совхоз, если по-простому. По льготной цене. В общем, воруют по какой-то сложной схеме, я не разбирался в деталях. У нас в колхозе проще делали.

– И как же?

– Да просто тырили, и все. Не в этом дело.

– А в чем?

– А в том, что сегодня как раз должен прийти бензовоз из совхоза.

– Володя, вы что же, хотите остановить машину на большой дороге? У нас ведь нет вашего "кольта". И ТТ вы отдали Вяткину.

Марков поморщился. Он не любил, когда ему напоминали об этом. "Кольта" было жалко, ТТ тоже, а насчет Вяткина – сейчас, задним числом, Марков не имел бы ничего против того, чтобы бортмеханика сожрали волки.

– Зачем такие ужасы, Алексей Иванович? Обойдемся без них. Стырим как-нибудь по-простому. Я, знаете, не люблю сложных схем.

Профессор помолчал, потом печально сказал:

– Это нас не спасает, Володя. Сколько в бензовозе? Тонны четыре? Ну, пусть даже пять. И то, если полный. А надо минимум десять.

– Ничего в России не меняется, говорите? Это хорошо… – задумчиво сказал Марков, наклонился к профессору и заговорил шепотом, как будто опасаясь, что их подслушают:

– Не надо десяти, Алексей Иванович! Хватит четырех!

– Четырех?

– Четырех. Нам бы только взлететь, набрать высоту тысячи полторы, потом вы включаете…

– И на сколько лет вы рассчитываете уйти? На десять? На двадцать?

– Лучше всего на неделю. Вы только включите – и сразу выключите. Чтобы они след потеряли, а очухаться еще не успели. Неделя – самое то. Выныриваем, сразу к земле – и на предельно малой высоте идем на восток…

– Зачем на восток?!

– А пусть нас ловят на западе. А мы пойдем на восток. Летим, сколько хватит топлива, садимся, как сможем, бросаем машину и двигаем дальше. Электричками, товарными поездами, автостопом, хоть пешком – на Алтай! Забуримся в глушь, к кержакам, там есть такие деревни – живут сами по себе, никакая власть сроду до них не доставала, ни царская, ни советская! И нынешняя эта дерьмократия не достанет.

Завадский фыркнул.

– Что смеетесь, Алексей Иванович? Это, между прочим, не я придумал, здесь многие так ее называют.

– Не обижайтесь, Володя, это я над собой. Помните, я вам говорил, что нельзя уйти в прошлое, а можно только в будущее? А вышло, что надо именно в прошлое.

– Почему?

– Ну, Алтай, эти старообрядческие деревни – это же допетровская Русь, семнадцатый век.

– Какая нам разница… Алексей Иванович, вы летите со мной?

Профессор помолчал полминуты и ответил:

– Ну, что ж… Как говорят здесь и сейчас, сыграем в эти игры. Лечу.

– Вот и хорошо, – сказал Марков, поднимаясь со скамейки. – Честно говоря, мне без вас самолет не угнать. Вы пока собирайте манатки, а я схожу, узнаю, что там и как. Мои-то давно собраны.

 

13

Марков ушел. Завадский поднялся в "коттедж" и начал собираться. Сначала он не знал, за что хвататься, но потом взял себя в руки, и его действия приобрели более осмысленный характер. Тем более, что вещей было немного, все они уместились в широкий полиэтиленовый пакет. В холщовую сумку, сунутую в карман на всякий случай полвека назад, он сгреб радиодетали, которые насобирал за время, проведенное в двадцать первом веке. Профессор активно осваивал новую для него транзисторную технику и рассчитывал продолжить на Алтае. Он, правда, не знал, есть ли у старообрядцев паяльники, но надеялся как-нибудь найти выход.

Небо на юго-западе темнело. Гроза и вправду собиралась.

Сложив вещи, Завадский попытался вернуться к изучению справочника по моторным топливам, но вопрос уже утратил актуальность. Повертев книгу в руках, профессор сунул ее в пакет с вещами и занялся газетой, оставленной Марковым.

В ней тоже, по сути, ничего не было, кроме телепрограммы и десятка анекдотов, из которых профессор не нашел ни одного смешного, а анекдот про паранойю показался ему просто грустным. Остальное пространство занимала реклама.

Внезапно стукнула входная дверь – вернулся Марков.

– Идемте скорее, Алексей Иванович. Я тут подслушал разговор – машина уже вышла. Ругали шофера, что поехал, когда гроза собирается.

Марков нагнулся, вытащил из-под кровати набитую вещами сумку, сшитую, как показалось Завадскому, из картофельного мешка. Профессор торопливо подхватил свои вещи, и они выбежали из "коттеджа". С утра было душно и жарко, теперь же наползающие с юго-запада облака закрыли солнце, и, хотя ветра все еще не было, по крайней мере жара не так чувствовалась. Они почти бегом прошли мимо своего и следующего за ним "коттеджей", и тут Марков свернул вбок и потянул профессора в проход между двумя заборами.

Они выскочили на пустырь, тропинка пошла через заросли лопуха, полыни и крапивы, бурьян местами скрывал их с головой. Через несколько минут перед ними внезапно открылось поле аэродрома.

– Не высовывайтесь, увидят, – предупредил Марков и снова потянул профессора вбок. Оказалось, по краю поля шла через бурьян еще одна тропа, пересекавшая первую, а потом они попали на какую-то свалку. Кругом валялись куски самолетной обшивки, какие-то моторы, генераторы, детали турбин – сплошь медь, алюминий и дорогостоящие жаропрочные сплавы. Кучей лежали деревянные ящики, полиэтиленовые пакеты, и стояло какое-то строение, напоминавшее архитектурой собачью конуру, а размерами – в самый раз для белого медведя. В городах, не обнесенных колючей проволокой, в таких местах непременно поселяются бомжи, а алюминий с медью исчезают в первую же ночь после появления первого из них. Жаропрочные сплавы потом тоже исчезают, иногда вместе с частью обитателей.

Марков завернул за медвежью конуру, и профессор вдруг увидел прямо перед собой знакомые очертания хвостового оперения "Ем-12". Марков высунул голову из бурьяна, повертел вправо-влево, потом вернулся к конуре, вытащил из нее лестницу, грубо сколоченную из березовых жердей, подхватив ее наперевес, выскочил из зарослей на поле и побежал к самолету. Профессор, стараясь не отстать, трусил за ним.

Остановившись под хвостом самолета, Марков сказал:

– Сейчас нас с вышки не видно, этот загораживает, – он махнул рукой в сторону стоящего рядом грузового "Ил-76", – но лучше не маячить. Особенно не стоит стоять в полный рост на крыле. – Он приставил лестницу к хвосту, концы жердей уперлись в крышку десантного люка.

– У вас есть ключи? – удивился профессор.

– Ага. Второй комплект. И третий тоже, – ответил Марков, карабкаясь по лестнице. – Оба в кабине спрятаны. – И уже сверху объяснил:

– Я, Алексей Иванович, еще когда к эксперименту готовились, на всякий случай выкрутил два болта. Сам сейчас удивляюсь на свою предусмотрительность.

– Но ведь крышка же могла слететь в полете! – ужаснулся профессор.

– Вряд ли, конструкция не та, – ответил Марков. Жалея нервы профессора, он слегка покривил душой. – Алексей Иванович, придержите с той стороны. Я сейчас двину крышку, если лестница резко съедет, может сломаться. Обидно будет.

Завадский зашел под лестницу, крепко ухватился за нее обеими руками. Марков вдавил крышку люка, затем толкнул ее вверх. Крышка сначала пошла тяжело, ступенька, на которой стоял пилот, затрещала, но выдержала. Лестница, удерживаемая профессором, плавно опустилась концами жердей на нижнюю кромку люка, Марков дожал крышку – путь в самолет был открыт. Марков влез туда наполовину, щелкнул тумблером, но свет не загорелся.

– Сволочи, аккумулятор сняли! – Марков повернулся вправо, нашарил под чехлами для моторов фонарик. – Хорошо хоть, моторы зачехлить поленились, а то бы нашли фонарь, слямзили›› бы и его. Тоже мне, консервация называется…

Они шли по самолету и везде находили следы загребущих рук. Марков не переставал ругаться:

– Ну не сволочи разве?! Ну, я понимаю – целиком пулемет снять, но патронные коробки-то им на что?!…Алексей Иванович, половину инструмента забрали! То-то я гляжу, у того прапора морда была, как у сытого кота!

– Какого прапора? – не понял Завадский.

– Да шлялся тут один со здоровенной торбой. Ну, зараза!..

– Осциллографа не хватает, – сказал Завадский. – Авометр›› тоже пропал. А ламповый вольтметр не взяли.

– Старье, кому он здесь нужен?

– Осциллограф ведь тоже ламповый.

К счастью, специальный инструмент и приспособления оказались на месте, пропало в основном то, что может найти применение в каждом доме или гараже: гаечные ключи, отвертки, струбцины, съемники, пассатижи. Но практически подчистую. Уцелела только небольшая укладка, спрятанная под сидением бортмеханика, – наверное, туда не догадались заглянуть. Приборные доски, к счастью, тоже почти не тронули, только вытащили часы со светящимися стрелками и циферблатом.

Марков ковырялся в кабине. Взяв отвертку из уцелевшей укладки, он откручивал винты, бормоча: "Ну, если и ее нашли…"

Не нашли. Из тайника, не замеченного прапором и компанией, пилот достал алюминиевую фляжку, встряхнул ее. Внутри булькнуло.

– Спирт, – объяснил он обернувшемуся на звук Завадскому. – Осталось немного от подготовки. Вы, Алексей Иванович, сидите теперь здесь, а я пойду, раздобуду бензина. Часа два меня точно не будет, зря не беспокойтесь. А когти рвать всяко лучше в темноте. Наружу не высовывайтесь. В случае чего просто запритесь изнутри, как будто никого нет. – Он протянул профессору ключи.

– А… как это вы… бензин? – спросил профессор.

– А как-нибудь. Бабка моя была цыганка, – глядишь, достались по наследству какие таланты, – и, подмигнув профессору, который по привычке уже устраивался на штурманском месте, Марков вышел из кабины.

 

14

Ракетоносцы шли клином, как журавли. В командирском кресле головной машины, летящей в острие клина, сидел полковник Лисицын. За спиной оставалась авиабаза размерами четыре на десять тысяч километров, а впереди лежал весь мир, и весь мир был в прицеле. Кроме, может быть, небольшой части Антарктиды, Огненной Земли, того же острова Пасхи…

Порыв ветра захлопнул форточку. Звук вернул полковника к действительности.

А ведь все могло быть совсем по-другому, подумал Лисицын. Будь у Советского Союза хотя бы сотни три таких машин. Не говоря уже о семи-восьми сотнях…

Ведь можно было бы ударить первыми. Когда еще не было ракет, достигающих другого полушария за полчаса, и компьютеров, мертвой силы, наносящей ответный удар, когда живая сила противника уничтожена полностью, включая высшее командование. И единственное, чем ответила бы Америка на упреждающий удар, – подняла бы с оставшихся аэродромов оставшиеся бомбардировщики. Которых встретили бы наши части ПВО, знающие, кого и откуда встречать…

Он видел это почти как наяву – атомный гриб над Нью-Йорком… Парижем… Рейкьявиком (его-то зачем? А, ладно, черт с ним!)… Рио-де-Жанейро… Тот самый, что снился ему в детстве…

И не вязкая, растянувшаяся на сорок лет холодная война решила бы судьбу мира, а короткая и победоносная Третья Мировая! А после нее не было бы уже ни горбачевской перестройки, ни всех последовавших за ней безобразий!

И такого самолета лишили свою страну эти два отщепенца, один наполовину еврей, другой на четверть цыган! (Полковник видел их анкеты.) Ради спасения своих шкур, не стоящих патронов, которыми их должны были издырявить! Даже если им на самом деле что-то угрожало в их пятидесятом году… Так пусть докажут, что угрожало!

Снова и снова полковник прокручивал по экрану строчки ТТХ: пятнадцать с половиной тысяч километров… восемь тонн бомбовой нагрузки внутри фюзеляжа… две крылатые ракеты на внешней подвеске… две пушки, десять пулеметов… от Одессы до острова Пасхи не достает; а если от Владивостока?

Кому он будет нужен, этот остров Пасхи, со злостью подумал полковник, когда все Западное полушарие станет одним радиоактивным пепелищем?

Они не шпионы. Они просто трусы и предатели. За трусость и предательство их и нужно судить. В пятидесятом их судили бы за предательство, которое они только собирались совершить (и правильно!); но они сумели избегнуть справедливого наказания. Значит, их будут судить в 2001-м.

И тут же понял, что в 2001-м справедливого суда, соразмерного совершенному предательству, не будет и не может быть. Где суд, который их осудит? Где страна, которую они предали, которой нанесли невосполнимый ущерб своей трусостью? Советский Союз? Его нет. Российская Федерация? А ей на что этот экспонат? В музей поставить? Вот он, бери и ставь.

Адвокаты, правозащитники, журналюги, вся эта пишущая и снимающая сволочь, мешающая скорому и справедливому возмездию…

Нет, ребята, подумал полковник, вас судить буду я сам. Я сам вынесу вам приговор и сам же позабочусь, чтобы он был приведен в исполнение.

Полковник достал из кармана сотовый телефон и нажал кнопку.

 

15

После ухода Маркова Завадский не стал сидеть в кресле штурмана без дела, а для начала проверил те узлы, до которых можно было добраться, не вылезая из самолета. На работоспособность того, что он не смог проверить, приходилось только надеяться.

Времени на эту проверку ушло почти три часа. Марков все не появлялся. Завадский посмотрел еще раз, что утащили и что оставили "консервировавшие" самолет, некоторые пункты записал для памяти, а потом уснул-таки в кресле штурмана, хотя поначалу и не собирался.

Он проснулся от какого-то толчка и не сразу понял, что самолет качнуло ветром. Было темно, хотя всего только начало восьмого (профессор посмотрел на часы). Тучи затянули уже все небо, на юго-западе они были совершенно черными, и ветер по полю аэродрома дул им навстречу, как это бывает перед очень сильным ливнем с грозой, часто и с градом; но на стекла кабины не упала еще ни одна капля.

Маркова не было уже почти пять часов.

Вдруг сквозь шум ветра профессор услышал какой-то другой звук. Выглянув наружу, он успел заметить, как из-за стоявшего рядом "Ил-76" выехал бензовоз и, двигаясь краем поля, скрылся за хвостом "Ем-12". Профессор посмотрел в стекло с другой стороны и увидел, как тот же бензовоз, с трудом вписываясь в поворот, заруливает под левое крыло ракетоносца к третьему мотору.

Профессор торопливо выбрался на крыло. Дул сильный ветер, свистел в турбине "Ил-76". Сверкало и грохотало уже совсем близко. Бензовоз стоял под третьим двигателем, и с верха цистерны лез на крыло Марков, но у него не очень получалось.

– Это что? – спросил профессор.

– Бензин, – ответил пилот. У него в очередной раз не вышло закинуть ногу на крыло.

– А где водитель?

– Вон, в кабине спит.

– Цыганский гипноз? – почему-то шепотом спросил профессор.

– Какой, к черту, гипноз? Упоил его до зеленых чертей, – Маркову наконец-то удалось взобраться на крыло, и только тут профессор заметил, что от него идет очень сильный выхлоп.

– А-а… вы сможете вести самолет? В таком состоянии…

– Разве ж это состояние? Вот когда мы взлетали в Боснии, вот то было состояние… Алексей Иванович, там должна быть веревка, а ведро вон висит, – Марков махнул рукой в сторону машины. Он возился с крышкой одного из лючков двигателя.

Профессор притащил из самолета веревку, слез на цистерну, привязал ведро.

– Открывайте люк, – скомандовал Марков, – и давайте ведро туда.

– Вы что же, хотите ведром перелить четыре тонны?

– Алексей Иванович! Вы же бортмеханик! Возьмите себя в руки.

"И правда, пора взять себя в руки", – подумал профессор. Он зачерпнул ведром бензина из люка бензовоза, Марков на веревке втащил его наверх и слил в бачок двигателя вспомогательного насоса. Вытянул пусковой шнур, как у лодочного мотора, рванул его раз, другой, а с третьего рывка насос завелся, затарахтел. Марков спустил толстый шланг прямо в люк бензовоза, стук насоса стал глуше, и бензин потек в баки самолета.

– Тонн пять, не меньше! – похвастался Марков, как будто он сам наливал цистерну. – Может, до самого Алтая дотянем.

– На вышке не услышат? – обеспокоенно спросил профессор. И как раз в этот момент вспыхнули огни по границе аэродрома и прожекторы на мачтах рядом с диспетчерской. Профессор и пилот разом присели на крыле.

– Тут уж как повезет, – глубокомысленно заметил Марков, – может, услышат, а может, нет. Лучше помогите снять аккумулятор с машины.

– Нехорошо как-то, – смущенно сказал Завадский, – получится, что мы его украли.

– А бензин мы честно купили, да? Ну, ничего, Алексей Иванович, у кержаков грехи замолим! Вот примем кержацкую веру…

Когда они вдвоем, кряхтя и ругаясь, втащили аккумулятор в самолет и Завадский начал подключать к нему провода, Маркову показалось, что снаружи резко, скачком потемнело. Он высунул голову в люк, огляделся, потом стремительно обернулся к Завадскому.

– Алексей Иванович! Свет погас!

– Где?

– Везде! На вышке не горит, вдоль забора тоже. – Он снова высунулся в люк, посмотрел в сторону взлетно-посадочной полосы. – На ВПП огни не горят!

– Что случилось?

– Не знаю. Наверное, авария на подстанции. Алексей Иванович, бросаем все к чертовой матери и взлетаем!

– А бензин?

– Начхать, две трети по крайней мере уже взяли. Все, взлетаем, когда еще будет такая возможность? Алексей Иванович, мое левое крыло, ваше правое – опережение на минимум! До упора!

На крыле порыв ветра чуть не сбросил Завадского на бетон. Когда он, выставив опережение зажигания у моторов правого крыла, вернулся в самолет, Марков уже сидел в пилотском кресле и щелкал тумблерами на приборной доске.

– Володя, я не затянул клеммы аккумулятора.

– Я затянул. Проверьте люки, буду запускать.

– Аккумулятор слабоват. У нашего-то емкость была в три раза больше. Запустит?

– Один мотор заведется – остальные от генератора. Не заведется – придется на бензовозе драпать, колючку рвать.

Завадский проверил люки – они оказались заперты, и даже два болта, о которых говорил Володя, вставлены на место и затянуты.

Еще когда он проверял люки, Марков начал прокручивать один из двигателей левого крыла; затем профессор услышал чихание мотора, а потом звук стал ровным, и профессор понял, что мотор уже крутится сам и питает генератором бортовую сеть.

Профессор плюхнулся в кресло штурмана. Третий двигатель крутился, прогреваясь, а Марков уже запускал четвертый. Профессор натянул шлемофон, подключился к переговорному устройству, сказал:

– Все люки закрыты.

– Отлично, – ответил Марков. – Третий и четвертый на прогреве, запускаю второй.

В этот момент вспыхнули огни на столбах ограждения аэродрома. Через секунду снова погасли.

– Заразы, сейчас дизель-генератор заведут! – крикнул Марков. Он чуть прибавил газа третьему и четвертому моторам и, нарушая регламент, попытался запустить второй и пятый двигатели одновременно. Получилось. Потом сказал:

– Все, уходим в начало полосы. Сейчас прожекторы включат, будем, как на ладошке.

– А двигатели?

– Третий и четвертый худо-бедно тянут, еще два греются, последние запустим на ходу. Пока докатимся, глядишь, четыре будут работать на полную. Взлетим, машина ж пустая!

Когда он заканчивал фразу, самолет уже катился по бетону. Марков сразу же круто повернул влево и вел его по самому краю рулежной дорожки, иногда съезжая левым шасси в траву. Он старался держаться так, чтобы стоящий "Ил-76" все время оставался между ними и вышкой. Ни один огонь не горел ни на аэродроме, ни в городке, но вспышки молний, следовавшие одна за другой, освещали путь, и Марков вел самолет по дорожке уверенно и быстро.

В начале полосы самолет остановился. Третий и четвертый двигатели прогрелись полностью, второй и пятый были близки к этому, от первого и шестого пользы пока не было, Марков их только что запустил.

Огни на полосе вдруг вспыхнули и больше не гасли. Марков что-то прикинул в уме, осторожно добавил газа второму и пятому моторам, сказал:

– Взлетаем, Алексей Иванович. Полоса длинная, машина пустая – как-нибудь оторвемся.

Он дал максимальный газ третьему и четвертому моторам, и самолет покатился вперед, набирая скорость, причем профессору показалось, что разгоняется он никак не медленнее обычного. Марков видел, что это далеко не так, но длина полосы, даже при меньшем ускорении, была достаточной для разгона. Маркова больше беспокоил ветер, дувший навстречу наискосок резкими порывами, которые заметно раскачивали самолет. Без бомб и ракет, без части оборудования, почти без топлива – машина с максимальным взлетным весом 136 тонн сейчас едва тянула на семьдесят, и такой ветер мог оторвать ее от бетона, а потом, внезапно прекратившись или сменив направление, уронить обратно. О возможных последствиях думать не хотелось.

Самолет катился по полосе, набирая скорость, когда стекла кабины вдруг что-то ярко осветило снаружи.

– Прожектор, – сказал Марков. – Заметили, сволочи… А вот вам! – сложив фигу, он показал ее через стекло в сторону вышки.

– Володя, что это за искры? Вон там, – спросил профессор.

Марков уже и сам увидел.

– Это не искры. Это трассеры. Похоже, по нам стреляют из пулемета.

 

16

В начале 1992 года перевернулся мир и рухнул СССР, черное стало белым, белое трехцветным, а красное стремительно коричневело. В Гааге трибунал точил перья для суда над Конторой, как в свое время над СС в Нюрнберге, а сама она ушла в подполье вместе с КПСС. Лисицын, тогда еще подполковник, чтобы не потерять ориентиры и не свихнуться в свихнувшемся мире, принял для себя: нахожусь на временно оккупированной территории, связь с центром потеряна, действую по обстановке.

Тем самым в своей оценке новой власти он сошелся с крайними коммунистами анпиловского толка, которые называли ее "временным оккупационным правительством". Это не означает, конечно, что Лисицын сам был коммунистом. В свое время он вступил, как положено, в КПСС, но при этом ему было по большому счету абсолютно все равно, что строить: коммунизм ли, социально ли ориентированную рыночную экономику, или, например, крепостное право с человеческим лицом. Тем более что в нашей стране технология возведения всех этих объектов практически одна и та же. Но своей Лисицын был готов считать только такую власть, которая вернула бы госбезопасности былой авторитет и влияние в обществе и государстве.

Через год, когда Гаага умерила пыл, удовольствовавшись югославскими генералами, а Контора была восстановлена, хотя и под другой вывеской, профессиональные качества Евгения Петровича Лисицына оказались востребованы. Его пригласили во вновь организованную ФСБ, присвоили звание полковника, но это не изменило его отношения к властям. Он по-прежнему считал их оккупантами.

Но действовать по обстановке, находясь на оккупированной территории, в одиночку невозможно, это ведет к скорому и неизбежному провалу. Нужна была группа, и Лисицын ее собрал. В бесхозных на тот момент архивах Конторы он раскопал материалы на трех человек, которые, вероятно, в то время мечтали, чтобы о них все забыли. Во времена, когда с КПСС еще считались, не говоря уже о КГБ, эти люди выполняли некоторые деликатные поручения, за которые, узнай о них новая власть, они ответили бы по полной программе. Возможно, если бы Гаага не успокоилась, их кинули бы на растерзание трибуналу, чтобы отдать хоть кого-то.

(Кто-то ведь должен ответить за злодеяния прежнего режима! Не генералов же сдавать, в самом деле.)

Лисицын отобрал часть материалов, уничтожил остальное, и теперь эти люди подчинялись ему, и только ему, и даже своему официальному начальству лишь в той степени, насколько это разрешал полковник Лисицын. Силами этих людей он провел несколько успешных операций, и теперь у них было еще больше оснований опасаться властей, хотя, говоря откровенно, сделанное ими в конечном счете способствовало приходу тех, кто пришел в 2000-м.

Власть снова сменилась. Со своим отношением к этой Лисицын все еще не определился, хотя прошло уже более года. Власть не давала поводов отнести себя ни к оккупантам, ни к своим. Лисицын, пока не принял решения, воздерживался от активных действий. И вот, похоже, настало время прервать паузу.

…Именем страны, брошенной своими правителями и преданной своим народом, полковник судил предателей и выносил им приговор – за то, что полвека назад страна не стала единственной сверхдержавой на планете, а, продержавшись сорок лет в неравной борьбе, была растащена на части; за Беловежскую Пущу, Брайтон-Бич и Грозный; за соотечественников, уехавших из Душанбе и Риги, и за оставшихся там; за собственные детские страхи перед летящим в ночи американским бомбардировщиком…

А может, прав профессор, подумал вдруг Лисицын, и судьба Советского Союза была предопределена пятнадцать миллиардов лет назад? Еще чего, оборвал он сам себя. С такими мыслями, товарищ полковник, ты дойдешь до того, что поверишь, будто бы в Собакевичах действительно взорвался листок бумаги.

Полковник достал из кармана сотовый телефон и нажал кнопку.

В этот момент лампа на столе мигнула, погасла на полсекунды и снова вспыхнула. На кухне с рыком остановился компрессор холодильника, а компьютер начал перезагрузку. В темноте за окном сверкнула молния, сразу вслед за ней раздался оглушительный удар грома. Природа напоминала, что пора позаботиться о безопасности.

Лисицын отключил телефон и сунул его обратно в карман. Барабаня пальцами по столу, он дождался, пока компьютер проверит диски и загрузится, затем выключил его, как положено. Потом вышел во двор и загнал машину под навес, сооруженный для таких случаев. Проверил, закрыты ли двери сарая и бани, обошел кругом дом, убедился, что все в порядке, и поднялся на крыльцо, на ходу вытаскивая из кармана телефон.

В тот момент, когда он взялся за ручку двери, в доме погас свет. Чертыхаясь, полковник снова убрал в карман телефон, прошел в темноте на кухню, взял из шкафа фонарик и пошел смотреть предохранители на щитке. Все оказалось в порядке. Лисицын потыкал кнопки автоматов, но свет так и не загорелся, и только тогда он догадался выглянуть наружу.

Света не было во всем поселке.

Аварии в поселковой электросети были нередким явлением, и устранялись они не спеша, поэтому Лисицын нашел свечку, зажег ее и вернулся к телефону. Он нажал кнопку и поднес аппарат к уху.

В трубке слышались негромкие шорохи от грозовых разрядов, но сигнала станции не было. Видимо, авария оказалась серьезнее, чем поначалу предполагал полковник.

Он поднялся на второй этаж и выглянул в окно, из которого были видны огни Новокаменска. Сейчас и там ничего не горело. Похоже, авария накрыла достаточно большую территорию, если одновременно погас свет в Новокаменске и прекратила работу станция мобильной связи в Каменске-Уральском.

Лисицын поймал себя на непонятном беспокойстве. Все равно он не стал бы сейчас давать по телефону никаких указаний, а только собирался назначить встречу с человеком, который после организовал бы бесследное исчезновение профессора и пилота. В любом случае эта встреча произошла бы не раньше, чем завтра, а сегодня стоило лечь спать, чтобы завтра встать пораньше, раз уж света нет.

Лисицын заставил себя вытащить и разложить на диване постель. Перед тем, как лечь, он снова включил мобильник, и снова с таким же результатом.

Полковник умел заставить себя заснуть и проснуться в любое время, по ситуации, но сейчас этого не получилось. Ворочаясь на диване под грохот грозы и стук дождя по крыше, он пытался вспомнить, в какие сроки фирма гарантирует восстановление связи в случае ее нарушения по техническим причинам, и не мог. Договор оставался в городе, и в памяти всплывали самые фантастические сроки, от получаса до двух суток (последнее – явная несуразица).

Наконец, не выдержав, полковник снова достал телефон, снова убедился, что станция не работает, скомандовал самому себе "Спать!" и отключил аппарат. В последний момент ему показалось, что пошел гудок, и он страшным усилием воли заставил себя не нажимать кнопку снова. Он положил телефон на стол, отошел к дивану и взялся за край одеяла. И в этот момент раздался сигнал вызова.

Потом, восстанавливая эти события в памяти, полковник так и не вспомнит, как он оказался у телефона. Он стоял у дивана, держась за край одеяла, а в следующий момент уже был у стола, как будто мгновенно перенесся; и кнопка на аппарате нажата.

– Лисицын! – сказал полковник чуть резче, чем требовалось. И услышал в трубке истошный вопль:

– Товарищ полковник, они взлетели! Они удрали!

И сразу понял, кто "они".

 

17

Это помещение называли "вышкой" по старой памяти. Слово осталось с тех пор, когда еще были не самолеты, а аэропланы, радиосвязь была только на тяжелых машинах, и то не на всех, и для руководства полетами у края поля действительно сооружали деревянную вышку, на которой при необходимости можно было вывесить сигнальные флаги. Иногда на ней же болталась "колбаса", показывающая направление ветра (чаще – на отдельном шесте), а наверху из досок сколачивалась будка для руководителя полетов. Отсюда второе название – "голубятня"; к 2001 году, впрочем, оно окончательно вышло из употребления. Слово "вышка" употреблялось по-прежнему, потому что оно короче, чем "диспетчерская".

В Новокаменске "вышка" представляла собой просторную, с окнами на три стороны надстройку над верхним этажом здания, в котором размещались службы аэродрома. Внутри было все необходимое оборудование: аппаратура связи, экраны радиолокаторов, компьютеры, телефоны. И еще кое-что, связанное со спецификой находящегося в Новокаменске объекта.

В диспетчерской их было трое: капитан Морозов, прапорщик Ляхович и ефрейтор Хабибуллин.

Капитан Морозов нес службу. Несмотря на свои тридцать два года, солидное звание (не младший лейтенант все-таки!) и более чем десятилетний опыт службы в рядах, он до сих пор свято верил, что враг не дремлет, что своей службой он, капитан Морозов, обеспечивает обороноспособность страны, и если на своем участке он допустит какую-нибудь, пусть самую малую, оплошность, это приведет к тяжелым для нее последствиям. Он вглядывался в экраны радаров, на которых ничего не было (кто же будет подниматься в воздух перед грозой?), и компьютеров, на которых мерцал курсор в пустой командной строке; вслушивался в звуки, доносившиеся из динамика радиостанции (шорохи грозовых разрядов да какая-то музыка, от которой капитан не смог отстроиться); и время от времени с неодобрением смотрел на подчиненных.

Прапорщик Ляхович занимался народным промыслом. Или техническим творчеством – это как посмотреть. Техническое творчество – тоже своего рода народный промысел. Фанерный корпус для часов он выпилил и склеил еще дома, и сейчас оставались сущие мелочи. Во-первых, надо было вставить и закрепить в круглом отверстии в фанере тяжелые часы со светящимися стрелками и циферблатом, вывернутые из приборной доски доисторического бомбардировщика, невесть как залетевшего в Новокаменск. Во-вторых, в маленьком окошке над циферблатом надо было закрепить кукушку, сделанную дочкой из лоскутков и перышек. Куковать она, конечно, не будет, да у самолетных часов и нет механизма для кукования; однако все вместе выглядело забавно и дома на комоде неплохо смотрелось. Для того, чтобы вставить в гнездо самолетные часы, надо было чуть-чуть подрезать фанеру – лучше всего лобзиком, и если бы не капитан, Ляхович и взял бы с собой на дежурство лобзик. А так он обходился ножиком.

Ефрейтор Хабибуллин скучал. Если бы не капитан Морозов, он бы поспал минуток триста, или поиграл бы на компьютере, если нельзя спать; а так – приходилось нести службу. Служба же ефрейтора Хабибуллина заключалась в том, чтобы обеспечивать готовность техники, – так он ее полностью обеспечил еще четыре дня назад. Кроме дизель-генератора, разумеется; но про то, что он барахлит, Хабибуллин уже не раз докладывал и Морозову, и Ляховичу, и сейчас с него – какой спрос?

На худой конец можно было бы поболтать с кем-нибудь на обоюдно интересные темы; но и болтать было не с кем. Капитан и ефрейтор – слишком велика дистанция, да и разговаривать с Морозовым не о чем. Разве что о службе, которая Хабибуллину давно осточертела. А прапорщик, может быть, и снизошел бы до ефрейтора, но как раз Ляховича Хабибуллин презирал за жадность. Тот тащил и пристраивал к домашнему хозяйству все, что не очень хорошо лежало, стояло или висело.

Сам Хабибуллин, впрочем, к аналогичному добру относился так же, но себя жадным не считал. Себя он считал хозяйственным и домовитым.

Когда консервировали этого доисторического монстра, стоящего сейчас на семнадцатой стоянке, ефрейтор, пока Ляхович выворачивал из приборной доски приглянувшиеся ему часы, пошуровал в закутке, где, судя по укладкам, сидел бортмеханик. Инструмент, конечно, по большей части пришлось отдать прапору, но и себе удалось прибрать кое-что. Ефрейтор заначил неплохой тестер, старый, но работоспособный (потом, в случае чего, можно будет продать как антиквариат, есть любители), и присмотрел под креслом бортмеханика небольшой ящичек с инструментом, очень удобный, такой хорошо бы взять с собой на дембель; но сразу забрать не удалось, а теперь самолет стоял запертым, и у Хабибуллина все не выдавалось времени подобрать ключи.

С юго-запада надвигалась гроза. Далекие молнии вспыхивали на фоне черных туч, и раскаты грома, ослабленные расстоянием, в хорошо изолированной от внешнего шума диспетчерской были едва слышны. Свист ветра в металлоконструкциях на плоской крыше диспетчерской был слышен лучше. Туда вела крутая железная лестница, и в неплотно закрытую дверь тоже свистело.

Ефрейтору надоел этот свист. Он поднялся, дернул дверь на себя. Свист стих. Ефрейтор вернулся, сел на свой стул и украдкой зевнул.

В одном из металлических шкафов щелкнуло реле. На экране компьютера появилось сообщение, которое капитан стер, не читая. Он и так знал, что это автоматика включила огни взлетно-посадочной полосы. Перекинув два тумблера, он включил фонари на столбах вдоль ограждения и прожекторы на мачтах возле самолетных стоянок и снова уставился в экраны радаров.

Ляхович встал, включил свет в диспетчерской: ему было темно, он едва видел кукушку. Свет загорелся, потом на полсекунды погас и снова вспыхнул. Прожекторы за окнами диспетчерской тоже мигнули. Компьютеры продолжали работать благодаря надежным источникам бесперебойного питания. Работа локаторов восстановилась через несколько секунд. На экранах по-прежнему ничего не было.

Морозов наконец обратил внимание на какой-то посторонний звук, похожий на стук мотоциклетного мотора. Но, если бы это был мотоцикл, звук должен был бы приближаться или удаляться, а он слышался так, как будто его источник все время оставался на месте.

– Тихо! – сказал Морозов, подняв вверх палец. Все замерли. – Похоже, мотор работает.

– Это лист на крыше генераторной. Ветром колотит, – ответил Ляхович, нехотя отрываясь от кукушки. Хабибуллин промолчал. Он был всецело на стороне прапора, потому что в противном случае ему пришлось бы идти проверять, кто завел мотор, какой именно мотор и с какой целью. Но, выскажись он сейчас в поддержку версии Ляховича, это могло бы подтолкнуть капитана к противоположной; а так – старшие по званию обсуждают, младший молчит: его не спрашивали.

Морозов подошел к окну, выглянул, затем обернулся к Ляховичу, сказал:

– Свет!

Ляхович выключил свет в диспетчерской. За окнами вихри гоняли по бетону мусор, прожектора освещали самолеты на стоянках. Из-за стоящего недалеко "Ил-76" торчали винты старинного бомбардировщика, который на аэродроме успели окрестить "динозавром". Крыша генераторной была не видна. Звук действительно походил на стук плохо прибитого кровельного листа, а Морозов не был извергом и хорошо представлял, каково сейчас выходить наружу. И то ли еще будет, если начнется дождь, – а он начнется разом, и кто под него попадет, разом промокнет. Но служба есть служба, и капитан обернулся к Хабибуллину, чтобы приказать ему выяснить причину стука.

В этот момент погас свет за окнами. Сразу везде: и на столбах ограды, и на полосе, и прожектора на мачтах. Погасли экраны радиолокаторов, а на экранах компьютеров появились сообщения о переходе в режим экстренного отключения. Из всех индикаторов, горевших до этого на пульте, остались только два. Капитан посмотрел в другое окно – огней Новокаменска тоже не было видно.

Морозов достал из стола электрический фонарь, включил его. Достали свои фонари Ляхович и Хабибуллин.

Бегло взглянув на оставшиеся индикаторы, капитан понял, что с подстанции не подается напряжение.

– Ефрейтор Хабибуллин, запустить дизель-генератор! – скомандовал капитан. Хабибуллин небрежно ответил "Есть!" и неторопливо направился к выходу. Капитан достал из стола секундомер и демонстративно щелкнул. Ефрейтор, матерясь про себя, выскочил из диспетчерской, захлопнул за собой дверь, и Морозов с Ляховичем услышали, как он прогрохотал сапогами по лестнице вниз.

Захлопнув дверь, Хабибуллин позволил себе выразиться вслух.

Морозов поочередно проверил телефоны. Не работал ни один, кроме телефона прямой связи с дежурным по гарнизону, который питался от автономного источника. Морозов хотел позвонить, доложить обстановку, потом вдруг передумал: чего докладывать, и так видно, что темно.

Стук кровельного листа прекратился, капитан даже не заметил, когда это произошло. Он больше не вспоминал об этом. Ветер свистел почти непрерывно, заглушая тиканье секундомера. Ляхович подошел к окну, выглянул наружу и, как и следовало ожидать, ничего не увидел. Он подошел к электрощиту и аккуратно повернул общий рубильник освещения в положение "ВЫКЛ", чтобы включить его только тогда, когда дизель-генератор будет устойчиво работать.

Снаружи, приглушенный стенами, раздался звук работающего дизеля. Морозов взял со стола секундомер. Вспыхнули огни по периметру аэродрома, на пульте загорелись индикаторы. Ляхович включил свет в диспетчерской. Морозов остановил секундомер. В тот же миг дизель зачихал, свет опять погас.

Ляхович снова подошел к окну, пытаясь разглядеть там что-то при вспышках молний. Затем сказал, повернувшись к капитану:

– Кажись, этого не видно… как его? Динозавра этого.

Морозов вскочил, подбежал к окну. При вспышке молнии они на миг увидели горбатый силуэт "Ил-76", который показался капитану каким-то непривычным.

– За семьдесят шестым винты было видно, – сказал прапорщик. – А сейчас, кажись, нет их.

В свете новых вспышек Морозов уже сам видел, что в привычной картине аэродромной стоянки не хватает как раз этих винтов.

– Может, оттащили на другое место? – спросил он прапорщика, понимая в то же время всю нелепость этого предположения. Когда он принимал дежурство, все машины стояли на своих местах, он убедился в этом лично; к тому же тягачи были заперты в парке, ключи от которого лежали у Морозова в сейфе.

В этот момент снова заработал дизель-генератор, вспыхнули лампы в диспетчерской, а за окном стало вообще ничего не видно.

– Наверх! – скомандовал Морозов. Ляхович бросился к лестнице, ведущей на плоскую крышу диспетчерской. Капитан подбежал к электрощиту и, повернув вверх общий рубильник наружного освещения, устремился за прапорщиком.

Наверху на них обрушились ветер и первые, редкие, но тяжелые, дождевые капли. Капитан схватил рукоятки прожектора, повернул его в сторону стоянок. Прапорщик крикнул, перекрывая шум ветра:

– Вон он! На полосе!

Морозов повернул прожектор в сторону полосы, качнул вправо-влево и поймал лучом движущийся по ней "Ем-12". Самолет уже прошел точку, ближайшую к диспетчерской, и сейчас удалялся от нее. Капитану показалось, что самолет катится очень медленно, но он тут же вспомнил, что скорость его вообще меньше, чем у современных реактивных машин, и, значит, скорость отрыва – тоже, и самолет сейчас взлетит.

– Пулемет! – крикнул капитан. Прапорщик прогрохотал по лестнице вниз, щелкнул замком оружейной пирамиды. Прыгая через ступеньку, Ляхович взлетел обратно на крышу. В левой руке он держал РПК››, в правой – автомат.

Капитан вел прожектор за удаляющимся, набирающим скорость самолетом. Он выхватил у прапорщика пулемет, прожектор бросил, левой рукой его тут же подхватил Ляхович. Он, похоже, успел снять автомат с предохранителя и передернуть затвор еще внизу, потому что сразу, с локтя, начал стрелять. Морозов вскинул РПК и послал в сторону самолета несколько коротких очередей.

Самолет уходил. Капитан видел, что трассирующие пули летят мимо, от этого нервничал и еще сильнее мазал. Ляхович бросил прожектор, чтобы перезарядить автомат, самолет в это время оторвался от бетона, резко пошел вверх и вырвался из луча света. Морозов навел пулемет в ту сторону, где, по его мнению, он должен был находиться, и одной длинной очередью, в которую вложил всю свою душу, выпустил в небо то, что еще оставалось в магазине. А другой магазин был внизу.

Ляхович, перезарядив автомат, теперь безуспешно крутил прожектором, пытаясь поймать самолет. Морозов сбежал по лестнице в диспетчерскую и наткнулся взглядом на стол с телефонами. Забыв о патронах, он бросился к столу, поднял трубку у первого попавшегося – телефон работал. В памяти смешались все номера, отчетливо помнился только сотовый телефон полковника Лисицына. Морозов набрал его и, когда Лисицын ответил, закричал в трубку:

– Товарищ полковник, они взлетели! Они удрали!

 

18

– Кто у телефона? – спросил полковник в ответ на этот вопль.

– Товарищ полковник!.. – снова раздалось в трубке.

– Кто у телефона?!! – рявкнул Лисицын и добавил несколько энергичных слов. Трубка после небольшой паузы ответила:

– Дежурный по аэродрому капитан Морозов.

– Капитан Морозов, доложите обстановку!

– Товарищ полковник, за время вашего отсутствия никаких происше… Тьфу! Виноват, товарищ полковник. Только что ушел со стоянки и поднялся в воздух самолет "Ем-12".

– Кто ведет машину?

– Капитан Марков и профессор Завадский.

– Это точно известно? Вы проверяли?

– Никак нет, товарищ полковник, не проверял. Я предполагаю…

– Кто разрешил вылет? – перебил Лисицын.

– Никто не разрешал, они самовольно взлетели.

– Какие меры приняты?

– Обстреляли из РПК…

– И конечно, промазали. Где они взяли бензин, сколько его у них? Это хотя бы вы знаете?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Где самолет сейчас? Радар его видит?

Морозов посмотрел на экран. Радар показывал в воздухе единственный самолет – несомненно, это был он. Другие машины просто не поднимались в воздух.

– Видит, товарищ полковник.

– Капитан Морозов, приказываю вам продолжать слежение за объектом и аккуратно фиксировать все происходящее. Обстрелы и любые другие активные действия прекратить, действовать будут другие. Только слежение. Задача ясна?

– Ясна, товарищ полковник.

– Выполняйте. Если хотите остаться капитаном.

Полковник отключил телефон и задумался. Он так сжал в руке аппарат, что пластмасса затрещала. Опомнившись, он осторожно положил трубку на стол.

Сволочи, подумал Лисицын, удрали-таки. Но где они взяли бензин?! Ведь сливали же все, что осталось! Или Шевченко не проследил? На него не похоже, но кто знает?… И на что они рассчитывают? На то, что через пятьдесят лет не будет органов? Или через двести? Шиш вам, органы были, есть и будут всегда!

Или они просто, как любой нормальный трус, драпают всеми доступными способами, пока возможно?

Сбить их к черту, устало подумал полковник. Позвонить в штаб округа, поднять истребители и сбить. А нашему человеку светиться незачем.

Он взял со стола телефон и снова нажал кнопку.

 

19

Бетонная полоса бежала навстречу все быстрее, самолет потряхивало на стыках плит, пулеметчик безнадежно мазал. В какой-то момент Маркова вдруг вдавило в сидение, тряска разом прекратилась, пропал луч прожектора, освещавший самолет снаружи. Марков понял, что их все-таки оторвало ветром от полосы, а посмотрев вниз через стекла штурманской кабины, увидел, что их еще и сильно снесло влево: под самолетом мелькали какие-то кусты, ограждение с фонарями слева заметно приблизилось, а огни полосы ушли вправо, пилот даже не видел их, только отблески. Он прибавил оборотов крайним двигателям, прогретым хуже других, потом добавил газа второму и пятому моторам. Через пару секунд снова глянул на землю – она заметно ушла вниз, – и тогда Марков сказал:

– Оторвались, Алексей Иванович.

Где-то внизу метался луч прожектора, видимо, их пытался поймать незадачливый пулеметчик.

– Когда включаем генераторы? – спросил Завадский.

– Я скажу.

Уже четыре двигателя работали на полную мощность, самолет набирал высоту. Марков убрал шасси и начал поворачивать вправо, к востоку. Он предпочел бы уходить на запад и развернуться только после прыжка во времени, чтобы сбить со следа возможную погоню, но на западе была гроза.

– Включите локатор, – сказал Завадский.

– Работает.

– Локатор или панорамный индикатор? – переспросил профессор.

– Панорамный, – ответил пилот. – Ого, мы пользуемся популярностью! Шесть РЛС!

– Да ну их, Володя, это все ерунда. Сейчас поднимут истребители. Переключите на локатор.

Марков переключил тумблер. Через секунду, мельком глянув на экран, сказал:

– Один уже есть, – и сразу же понял, что ошибся. – Это ракета. Впереди справа.

Профессор посмотрел через стекло и увидел внизу тусклый красный огонек.

Выпустивший ракету, по-видимому, имел самое приблизительное представление о местонахождении цели и стрелял в белый свет, как в копеечку. Ракета сильно ушла в сторону, но захватила-таки цель головкой самонаведения и теперь по широкой дуге приближалась к самолету. Профессор дернулся к счетверенной пулеметной установке, чтобы расстрелять ее в воздухе. И остановился: не было патронов. Никогда и ни одного патрона не бывало у этого самолета в патронных коробках, снятых к тому же хозяйственной рукой прапорщика Ляховича.

– А как удачно все начиналось! – заметил Марков.

Со своего места он не видел ракету и мог следить за ее полетом только по экрану радара. Профессору же было видно все.

Зигзаг молнии расколол темноту впереди, прошел прямо через красную точку, приближающуюся к ним, и она вспыхнула ярко-желтым, почти белым светом, разрослась в шар, который по мере роста становился желтым, оранжевым, оранжево-красным, потом таким же тускло-красным, как бывший огонек, и исчез на темном фоне земли.

По экрану радара побежали помехи от молнии, а когда изображение восстановилось, Марков не увидел ракеты.

– Что за черт? – спросил пилот. – Где она?

– Молния, – ответил профессор.

– Что?!

– Молния сбила.

Марков секунду помолчал, осмысливая слова профессора, потом сказал:

– Спасибо, Илюша. Будем у кержаков – большую свечку тебе поставлю.

Марков, очевидно, имел в виду Илью-пророка.

 

20

Потом так и не выяснили, кто стрелял ракетами.

В багажнике "восьмерки" у него было четыре "Иглы". Первую он выпустил, не видя цели и ориентируясь по звуку, но и звук был какой-то странный, и ракета повела себя непонятно – пошла вверх, потом вдруг начала поворачивать: то ли захватила цель, то ли просто так. А потом сверкнула молния, и в ее свете он увидел самолет, который показался ему тоже каким-то странным, хотя он видел его какую-то долю секунды и ни за что не мог ручаться; и то, как ракета взорвалась в воздухе, когда ей оставалось лететь до цели – всего ничего. И понял, что молния и была этому причиной.

Вторую "Иглу" он выпустил почти прицельно, при свете очередной вспышки, но и тот, кто бросался молниями, тоже успел прицелиться. Следующая молния сбила ракету на второй сотне метров полета. Ругаясь по-черному, он вытащил из багажника третью "Иглу" и, дождавшись молнии, выстрелил.

Ракета взорвалась в трех метрах над землей. Канал следующей молнии, ударившей сразу же за предыдущей вспышкой, прошел и через летящую ракету, и через стрелявшего, и стоявшую рядом "восьмерку" тоже зацепил, и четвертая ракета взорвалась в багажнике. Потом, исследуя обгоревшие обломки машины, удалось установить только марку да с трудом прочитать номера на агрегатах, и ничего больше. Труп не то что опознать – собрать хотя бы на треть не удалось.

 

21

Старшему лейтенанту Махневу ужасно хотелось смеяться, и он едва сдерживался. Останавливала только серьезность обстановки: он слушал командира полка ПВО, который ставил перед своими летчиками боевую задачу.

А задача была: обнаружить в воздухе неторопливо летящий допотопный бомбардировщик, угнанный с аэродрома СКБ в Новокаменске какими-то, мягко говоря, чудаками, и принудить их к посадке на полковом аэродроме, или на аэродроме СКБ, или на любом другом. В случае, если они окажут сопротивление, или будут уклоняться от посадки иным способом, или их действия покажутся просто подозрительными, – сбить.

Против этого музейного экспоната полк выделял два звена "МиГов" и лучших пилотов. Первое вел лично командир полка подполковник Трошин. Ведомые – старший лейтенант Махнев и лейтенант Кузнецов. Вторым звеном, резервным, командовал майор Млынский.

(Для сведения: майор был первым асом полка. Командир считался третьим. Второй – старший лейтенант Махнев. Кузнецов тоже был на хорошем счету.)

Потом стало не до смеха. Не давали вылет: кто-то на свой страх и риск стрелял по экспонату из ПЗРК››. Командир ругался по радио с наземными частями, те отпирались, и никто не хотел брать на себя ответственность за эту самодеятельность.

Наконец взлетели. Обнаружить цель не составило труда, на локаторах она была отлично видна, правда, командир предупреждал, что угонщики могут применить средства противодействия радиолокации, но когда с целью вступили в зрительный контакт и взяли ее в "коробочку", деваться им стало некуда. Анекдоты анекдотами, но самолеты-невидимки не видны только на экранах радаров, а визуально – вот он, родной.

Пристроившись с трех сторон позади экспоната, чтобы контролировать все его действия, истребители дали несколько очередей из скорострельных пушек, обозначив угонщикам направление, куда лететь. Те послушно повернули, и Махнев подумал, что сейчас все кончится, самолет посадят и вернут в музей, из которого его угнали…

В этот момент экспонат неожиданно сбросил скорость и оказался позади истребителей, которые вырвались вперед, и у старшего лейтенанта мелькнула мысль, что из такого положения сейчас очень удобно врезать им в хвост из пушек и пулеметов, установленных у бомбардировщика впереди – должно же там быть какое-то вооружение. Додумать ее он не успел, потому что услышал по радио команду подполковника: командир уводил звено вправо. "Коробочка" больше не работала, лететь так медленно истребители не могли.

Разворачивая самолет, Махнев мельком глянул в сторону родного аэродрома и увидел приближающиеся огни. К ним на помощь спешило звено майора Млынского.

 

22

Короткий полет второй ракеты Марков наблюдал на экране локатора и, увидев очередную молнию, а после нее – пустой экран, догадался, чем все кончилось. Он не стал ждать продолжения, еще прибавил газа моторам и сказал:

– Алексей Иванович, запускайте генераторы. Сколько вам надо?

– Минут восемь-десять,- ответил Завадский, щелкая переключателями.

Несколько минут прошло в молчании: самолет набирал высоту, емкости – заряд. Потом профессор услышал в наушниках:

– А вот и гости пожаловали.

– Какие гости?

– Истребители.

Посмотрев назад, насколько позволяло остекление штурманской кабины, Завадский увидел на фоне не совсем еще черного неба хищный силуэт, и от него вдруг рванулись вперед и унеслись в темноту красные огни.

– Пулеметы? – спросил профессор.

– Нет, – ответил Марков. – Это уже скорострельные пушки.

Трассы обозначили в небе направление – немного правее, чем они летели. Марков повернул туда, истребители снова дали очереди, и снова чуть вправо.

– Заразы, посадить хотят. Долго еще, Алексей Иванович?

– Минуты полторы, может, меньше.

– Ладно, ребята… А как вам вот это?

Марков чуть-чуть потянул штурвал на себя и резко сбросил газ. За стеклами кабины мелькнули три истребителя, унеслись вперед. Ракетоносец летел сейчас с такой скоростью, с какой иной "новый русский" на своем "Мерсе" или БМВ не станет ездить, например, по загородному шоссе. В городе еще туда-сюда, а по шоссе – западло так тихо ехать.

Три огонька далеко впереди пошли вправо – истребители начали разворот. Марков глянул на экран локатора и свистнул от удивления:

– Ну надо же! Еще звено. Все, пора уходить.

Он добавил газ до упора, повернул влево, навстречу грозовому фронту, и резко пошел вверх, прямо в тучу.

– Осталась минута, – предупредил профессор.

И тут на ракетоносец обрушился ливень. На миг они ощутили невесомость: машина просела на несколько метров, может быть, даже на несколько десятков метров, потом Марков выровнял полет. По кабине катились потоки воды, и при свете молний стекла вспыхивали целиком, как тогда на полосе, когда их снаружи освещал прожектор. Марков сквозь помехи следил за истребителями по экрану – по логике воздушного боя, сейчас их должны были начать сбивать; он не знал только, чем это будут делать: ракетами или из пушек.

Ракетоносец тряхнуло: видимо, прошел краем грозовой тучи. Ливень вдруг разом превратился в простой дождь, даже не очень сильный. Встречным потоком воздуха воду сдуло со стекол. Снаружи мелькнули красные огни трассеров, а может быть, Маркову только показалось.

На экране он наблюдал странные маневры истребителей: один после очередной вспышки молнии пошел куда-то в сторону и, похоже, вниз. Другой вдруг начал приближаться к ним, как будто хотел таранить. Стрелка индикатора опасного сближения (Шерхебель за него получил авторское свидетельство) метнулась в красный сектор, запищал зуммер. Марков потянул штурвал, пытаясь уйти в сторону, и в этот момент услышал в шлемофоне голос профессора:

– Включаю.

Ему показалось, что он услышал щелчок тумблера, хотя на самом деле он, конечно, не мог его слышать. А затем все наружные поверхности самолета, которые Марков мог видеть со своего места, вспыхнули неярким призрачным светом.

Видимо, у него что-то произошло с ощущением времени, может быть, по вине профессорской машины. Марков воспринимал действительность, как фильм, который снят в ускоренном темпе и показывается сейчас с очень большим замедлением.

Молния горит четыре десятых секунды, а канал формируется менее чем за одну десятую. Человек такие отрезки времени не воспринимает и видит молнию целиком. Это в нормальном состоянии.

Марков увидел, как в пространстве на фоне грозовой тучи возникла светящаяся точка, как она начала приближаться к ракетоносцу, оставляя за собой зигзагообразный след, и понял, что наблюдает процесс формирования молнии, которая сейчас ударит в самолет. Он успел еще подумать: "Эх, Илюша, нас-то за что?" – и закрыл глаза.

Вспышка была такой силы, что ее свет он увидел через плотно сомкнутые веки. Грома он не услышал.

 

23

Когда истребители выполнили разворот и зашли в хвост экспонату, он пытался уйти в грозовую тучу. Махнев подумал, что угонщики, наверное, такие же музейные редкости, как их самолет, если пытаются уйти таким образом от преследования – решение рискованное и, может быть, оправданное с точки зрения тридцатых годов прошедшего века, когда не было радиолокации; но сейчас это ничего не давало.

– Вижу цель, буду сбивать, – сообщил по радио командир. Махнев видел, как под крылом его машины вспыхнул огонь – пошла ракета. В тот же миг молния мелькнула прямо перед носом его машины – Махнев чуть не рванул штурвал, чтобы уйти куда-нибудь подальше от всего этого, – прошла через самолет командира, через вылетевшую из-под крыла ракету, и та резко ушла куда-то вправо и вверх; Махнев так и не увидел, чем закончился ее полет. Под крылом командирской машины опять что-то вспыхнуло, полетели какие-то обломки, и она завалилась в противоположную сторону – влево и вниз. По радио командир сообщил, что катапультируется, но самого прыжка старший лейтенант не видел – не до того.

– Не стрелять! – скомандовал по радио Млынский. Махнев и сам понял, что стрелять не стоит, по крайней мере ракетами: молнии, похоже, пробивают атмосферу по пути наименьшего сопротивления, который всегда проходит через ионизированный выхлопом след ракеты. Он не знал только, что же стоит делать.

Зато Млынский, похоже, знал. Он вдруг пошел на сближение с экспонатом, как на таран. Махнев успел понять, что майор собирается ударом снести бомбардировщику часть хвостового оперения, причем так, чтобы минимально повредить свою машину и, может быть, успеть выброситься.

В этот момент экспонат вспыхнул неярким призрачно-сиреневым светом. А затем в него ударила молния, и там, где был самолет, возникла ослепительная вспышка, прямо в которую влетел истребитель майора Млынского. И исчез в ней.

 

24

Потом, вспоминая этот эпизод перед следователем, Махнев так и не смог сказать, действительно ли машина майора исчезла, или он просто не увидел ее, ослепленный вспышкой. Не вспомнил он и момент, когда сам нажал кнопку катапульты.

А также и то, как перед этим развернул свой истребитель. Когда подполковник Трошин принял решение уничтожить экспонат, тот шел в западном направлении, и преследовавшие его – тоже. Самолет старшего лейтенанта Махнева, абсолютно исправный, на что особенно нажимал следователь, после катапультирования пилота пролетел около тысячи километров на северо-восток и, выработав топливо, упал в сибирское болото далеко за Обью, всего шестистах метрах от нефтепромысла.

В чем, впрочем, нет ничего удивительного. Нефтепромыслы там на каждом шагу.

 

25

20 августа 2001 года в 9 часов 22 минуты адъютант напомнил полковнику Лисицыну, что машина ждет и пора ехать в институт.

Следствие шло ни шатко ни валко вторую неделю. Завадский и Марков, как и ожидал полковник, исчезли. Собака, взяв в "коттедже" след беглецов, на крыльце сразу же его теряла: по-видимому, все смыло дождем. Впрочем, стоявший на поле вместо самолета совхозный бензовоз с пьяным в стельку водителем, снятым аккумулятором и остатками бензина в цистерне настолько прояснял картину произошедшего, что пускать по следу собаку стоило лишь для проформы.

Полк ПВО, пытавшийся сбить "Ем-12", понес небольшие, но чувствительные потери. Командир при неудачном приземлении с парашютом в ночной темноте сломал ногу. Медики обещали, что все заживет без следа, но полтора месяца – гипс и постельный режим.

Самолет майора Млынского, влетевший во вспышку, отсутствовал час двенадцать минут, после чего появился в небе в том же месте, или не совсем в том же – это так и не выяснили, да и не сильно старались. Особый отдел округа больше интересовался, где и с какой целью майор летал все это время и каким образом его не засекли радиолокаторы. Утверждения майора о том, что этот час с мелочью для него превратился в полсекунды, особист зафиксировал, но большого значения им не придавал, даже зная о результатах эксперимента полковника Лисицына с машиной Завадского. Как и тому, что остаток горючего в баках истребителя соответствовал версии Млынского, а не следствия, а часы майора отстали как раз на то время, что его не видели радары. Можно ведь часы перевести, а заправиться непосредственно в воздухе, – последнее указывает на то, что у Млынского могли быть сообщники.

Майор, не привыкший к подобному обращению, переругался с особистами, подал рапорт на увольнение из ПВО и попал на заметку в ФСБ.

Старший лейтенант Махнев вел себя спокойно, с особистами не ругался, но рапорт тоже подал: собрался уходить в монастырь. Пока то да се, его обследовали психиатры, но ничего не нашли, кроме небольших отклонений, какие обычно случаются у закоренелых атеистов, внезапно уверовавших.

Плюс к тому – потеря двух машин: командирской, сбитой молнией, и старшего лейтенанта Махнева, упавшей в болото.

Ракетоносец исчез и не появлялся. Шевченко рассчитал, на какое примерно время профессор сможет уйти с тем запасом бензина, какой им удалось украсть. Получалось – максимум лет двадцать пять. Ну, пусть тридцать, если совсем не оставлять горючего на маневры после выхода. Минимум – кто его знает, что у Завадского на уме?

Оставалась впрочем, еще одна, чисто теоретическая версия: что ракетоносец уничтожила ударившая в него молния, которая так напугала старшего лейтенанта Махнева. Но в этом случае, скорее всего, на землю упали бы остатки, обломки и огарки. А ничего этого не было, как если бы молния превратила самолет в пыль или вообще разнесла на атомы.

Чтобы выяснить, насколько такое возможно, Лисицын обратился к директору Института физики и химии высокоэнергетических процессов Уральского отделения Российской Академии Наук, членкору, доктору физико-математических наук Александру Сергеевичу Замятину. К десяти часам директор ждал полковника, чтобы ответить на его вопросы.

Лисицын спустился во двор, сел в дожидавшуюся его машину, водитель выехал из ворот, свернул на проспект Ленина и, расчищая себе дорогу сиреной и мигалкой, быстро повел машину в сторону улицы Репина и дальше – на Юго-Запад, где в лесу за окружной дорогой стоял институт.

Сидя в машине, полковник позволил себе расслабиться: вторая встреча с членкором определенно стоила ему меньших усилий и нервов, чем первая, в пятницу на прошлой неделе. А предыдущая поначалу так тяжело давалась полковнику потому, что она, собственно, тоже не была первой. Первая состоялась двенадцатью годами раньше, когда Замятин заканчивал аспирантуру, а Лисицын был подполковником.

Замятина вербовали, но не очень успешно. Поймать, как обычно, на аморалке не вышло, да и год был, слава богу, восемьдесят девятый, и фразу "Секса у нас нет" успело уже обыграть большинство юмористов, иные и не по одному разу. Тогда Лисицын решил поговорить с ним сам. Он не стал взывать к патриотическим чувствам Замятина – у того с подполковником были разные представления о патриотизме, – а просто напомнил аспиранту о его научной карьере и о имеющихся еще у Конторы возможностях ее испортить.

– Знаете, гражданин подполковник, – ответил Замятин, – вы меня ставите в безвыходное положение, но лучше вам этого не делать.

– Но почему же "гражданин", а не "товарищ подполковник"? – спросил Лисицын как можно задушевнее.

– Тренируюсь. Привыкаю заранее. Или вам больше нравится "господин подполковник"? – съерничал аспирант. Обращение "господин" начало входить в употребление недавно, Лисицына от него не коробило даже, а перекашивало. – Я, конечно, никуда от вас не денусь и на все соглашусь, только вы с этого ничего не поимеете. Во-первых, вам придется проверять и перепроверять всю информацию, какую вы получите от меня.

– Это почему же?

– Потому что ваши цели для меня сомнительны, а методы однозначно неприемлемы. Вы для меня враг. Что плохо для вас, то хорошо для меня. – Лисицын внимательно посмотрел на Замятина. Тот уже не ерничал. – Причем я же не дурак, каким вы меня, вероятно, считаете. Или не считаете. Сливать вам примитивную дезу я не буду, а буду это делать так, чтобы в случае чего прикинуться шлангом: ничего не знаю, как слышал, так и вам передал, за что купил, за то продаю. Придется вам все проверять из независимого источника. Причем, возможно, из такого же. А что-то вы и проглотите…

Подполковник не знал, что ответить. Так откровенно с ним никто еще не разговаривал. А Замятин продолжал:

– А я тем временем буду готовить вам очень крупную гадость. Приму меры, чтобы обезопасить своих близких, может быть, даже и себя. И, когда решу, что пора…

– Ну, Александр Сергеевич, неужели мы позволим?

– Вы недооцениваете загнанного в угол обывателя, как противника. Знаете, что делает заяц, который не может уйти, скажем, от собак? Например, зажмут в каком-нибудь углу между двумя глухими заборами.

– Нет. А что он делает? – Лисицын правда не знал, он был рыбак, а не охотник.

– Падает на спину и отбивается задними лапами. У него же лапищи – ого! И когти, чтоб отталкиваться при беге. Какой-нибудь дуре-собаке может брюхо разодрать. Или охотнику тулупчик… Хотя ситуация для него, в общем, безнадежная, несмотря на когти и лапы. Что они против ружья?.. Может быть, мои меры никого и не спасут, но гадость я вам сделаю, это я обещаю. Вы потом, как тот охотник, не раз еще подумаете, стоило ли связываться с этим зайцем.

– Ну, хорошо, Александр Сергеевич, что вы предлагаете?

– Я? Вам? Ничего. Это вы мне предлагаете. Собственно, у вас сейчас две возможности: либо я вам подписываю вашу цидулю, и будет, как я сказал; либо мы расстанемся и оба забудем об этом разговоре. Решать вам…

Лисицын молчал.

– Ну, давайте бумагу, – сказал Замятин.

Лисицын помолчал еще несколько секунд, борясь с желанием протянуть аспиранту заготовленную подписку, потом ответил:

– Бог с вами, Александр Сергеевич, зачем доводить до таких крайностей? Мы вас идиотом не считаем – так и вы нас, пожалуйста, не считайте. Мы же понимаем, что человек, сотрудничающий с нами за идею, сделает больше и лучше, чем за страх.

Потом Лисицын некоторое время считал своей ошибкой то, что он оставил этот разговор без последствий: не сорвал, например, аспиранту Замятину А. С. защиту кандидатской диссертации, или последующее его назначение завлабом, или какую-нибудь из заграничных командировок. А еще позже решил, что в той ситуации вообще неизвестно, какие действия не были бы ошибкой.

Когда полковник пришел к необходимости консультироваться у Замятина, ему одновременно страшно не хотелось встречаться с членкором и в такой же степени – поручать этот разговор кому-либо еще. Он хотел сам задать вопросы и получить на них ответы. При передаче информация всегда искажается, самый добросовестный посредник аккуратно передаст содержание, но неизбежно потеряет акценты и интонации.

В конце концов полковник все-таки поехал в институт сам.

– Здравствуйте, Евгений Петрович! С повышением вас! – такими словами встретил членкор полковника. Руки не протянул. Лисицын заставил себя не придавать этому значения: мало ли как это принято среди научной интеллигенции?

– Спасибо, Александр Сергеевич, вас также! – ответил полковник, садясь в предложенное кресло.

– Чем обязан на этот раз?

Лисицын внимательно прислушивался к словам Замятина. Подвоха в его вопросе он не услышал, поэтому просто изложил суть дела, отдал членкору документы и задал два вопроса, на которые хотел бы знать ответы.

Замятин выслушал полковника, задал несколько уточняющих вопросов, записал кое-что в блокноте и обещал ответить в понедельник в десять часов.

– Вас устроит такой срок, Евгений Петрович? Раньше, к сожалению, вряд ли, а в выходные я посижу над вашей задачей.

Лисицына этот срок не устраивал, надо было быстрее, но он ответил:

– Устроит, Александр Сергеевич.

 

26

– Так вот, Евгений Петрович, по первому вашему вопросу: возможен ли грозовой разряд с такой энергией, что превратит в пыль самолет массой семьдесят тонн? Энергия разряда подчиняется нормальному закону распределения – по крайней мере, это общепринятая модель, – который в предельном случае допускает сколь угодно большие величины, правда, с очень малой вероятностью. В действительности, конечно, это не совсем так, но, исходя из оценок энергии и доступных статистических данных, – молния такой силы возникает приблизительно в одном случае из пяти-восьми миллионов.

– Это ничего мне не говорит, Александр Сергеевич. Много это или мало, следует ли считаться с такой вероятностью?

– И мало, и в то же время много. Если бы на дорогах одно ДТП приходилось на пять миллионов поездок, – это была бы совершенно фантастическая, недостижимая на сегодняшний день степень безопасности. С другой стороны, вероятность отгадать шесть номеров из сорока пяти – один шанс на восемь миллионов с небольшим. Так ведь играют и, бывает, отгадывают… Теперь по второму вопросу, о возможности перемещения материальных тел во времени: нет, нет и еще раз нет. Любые подобные перемещения противоречат принципу причинности. Да бог с ним, с этим принципом, его философы придумали, – современная физика также не допускает никаких перемещений во времени, кроме того единственного способа, которым весь мир перемещается из прошлого в настоящее и дальше – в будущее.

Полковник молча протянул директору института тоненькую папку с материалами следственного эксперимента. Здесь было не все, только наиболее существенное, и выводы. Он специально, ожидая подобного ответа, не отдал папку Замятину при предыдущей встрече.

– Что это? – спросил директор.

– Почитайте. Здесь немного. Я не стал сразу вам отдавать это, чтобы услышать непредвзятое мнение.

Замятин пробежал глазами три подшитых в папке листа, вернул их полковнику и, помолчав полминуты, сказал:

– Либо это подготовленная вами провокация, – но я не вижу, с какой целью и на что вы могли бы меня провоцировать подобным способом, и эту версию отвергаю. Либо вы, Евгений Петрович, стали жертвой очень крупной мистификации.

 

27

Утром 23 августа 2001 года полковник Лисицын сидел в кабинете и по собственной инициативе писал докладную записку с соображениями по делу. Инициатива, как известно, наказуема, но у полковника были причины не опасаться наказания.

Накануне ему пришла в голову простая мысль, которая все расставила по местам таким образом, что из разрозненных фрагментов сложилась цельная картина. И сразу стал ясен ответ на вопрос, заданный Лисицыным майору Шевченко в машине по дороге в Новокаменск: почему они выбрали именно "Ем-12". А тот ли это самолет, и те ли профессор с пилотом, или все они двойники, и экипаж, и машина, – сразу перестало играть какую-либо роль.

Новокаменское СКБ разрабатывало космический перехватчик – самолет, способный на тяге собственных двигателей выходить в ближний космос, решать боевые задачи на высотах до трехсот километров и затем приземляться по-самолетному, как американские "шаттлы"; но, в отличие от них, он не требовал длительного и сложного ремонта теплозащиты после каждого полета.

Так, по крайней мере, это выглядело в техническом задании. Работа была еще в самом начале, но, вероятно, уже заинтересовала их. Потому и выбран был "Ем-12", что, появись он над Средним Уралом, его с большой вероятностью вернули бы туда, откуда все началось. Но не в этом заключалась основополагающая догадка полковника, а в том, что самолет был способен к перемещению не только во времени, но и к мгновенным броскам в пространстве. Собственно, это и было его основное назначение, а машина времени – прикрытие, дымовая завеса. Понятно теперь и то, откуда он взялся в небе над Пермской областью.

Марков и Завадский ходили по всей территории Новокаменска. В цеха и лаборатории их, естественно, не пускали, да они и не рвались туда, – по крайней мере, не делали таких попыток при свидетелях, но кто сейчас скажет наверняка? Вероятно, того, что они увидели, оказалось достаточно, а может быть, они просто почуяли, что запахло жареным. Они взлетели, профессор запустил свой аппарат, и сейчас они уже в США, или в Германии, или в Израиле, или где угодно.

Все это полковник аккуратно излагал в записке. Он писал, что необходимо активизировать усилия агентуры в странах, где мог появиться самолет; проверить данные спутниковых систем слежения; внимательно просмотреть сообщения в газетах и Интернете за период, начиная с 9 августа, а может быть, и несколько раньше, потому что не исключено, что в целях заметания следов профессор переместил самолет во времени немного назад.

Изложив свои соображения, Лисицын взял другой листок, написал еще одну короткую записку, затем достал из сейфа табельный ПМ. Дослав патрон в патронник, он приставил пистолет к виску, плавно нажал спусковой крючок, выбрал слабину, отпустил, снова нажал так же и снова отпустил. Потом сделал глубокий вдох, выдох, снова выбрал слабину – и в третий раз отпустил.

Ему пришло в голову, что все это – дешевый балаган в гусарском духе. Ну, ходили, ну, смотрели что ни попадя. Мало ли информации, куда как более секретной, уже утекло и еще утечет, и кому все это надо, черт возьми?!

Полковник поставил пистолет на предохранитель и положил на стол.

Почему-то закололо в груди с левой стороны, так сильно, что дышать стало почти невозможно. "Не хватало еще…" – подумал Лисицын и, уже теряя сознание, нажал кнопку на столе.

Вбежавший в кабинет адъютант увидел полковника, сползающего из кресла на пол, и сразу все понял. Позвонив из приемной, он вызвал на помощь бойцов из охраны, а сам принялся набирать 03.

Диспетчер "Скорой помощи", услышав адрес, не стал тянуть кота за хвост и срочно связался с машиной, шедшей на другой вызов. Через три с половиной минуты она уже въезжала во внутренний двор УФСБ. А еще через десять минут выехала из ворот, свернула на проспект Ленина и, расчищая себе дорогу сиреной и мигалкой, устремилась в сторону улицы Репина и дальше – на Юго-Запад, где в лесу перед окружной дорогой стояла областная клиническая больница.

 

28

Проведя в больнице два с половиной месяца с диагнозом "инфаркт миокарда", полковник Лисицын вышел на службу и в первый же день написал рапорт об увольнении из ФСБ по состоянию здоровья. Руководство удовлетворило его просьбу.

 

29

Прошло, наверное, уже с четверть минуты, как Марков зажмурился. Перед глазами плыли какие-то пятна – непонятно, то ли от света снаружи, то ли просто слишком сильно сжаты веки. Грома все не было, а потом он понял, что слышит приглушенный шлемофоном звук моторов.

Марков рискнул открыть глаза, и синева так ударила по ним, что потекли слезы, и он снова зажмурился. В этот момент в шлемофоне раздалось:

– Мамочка моя, это ж тысяча километров, не меньше!

С трудом проморгавшись, Марков посмотрел вниз через остекление штурманской кабины – и свистнул от удивления:

– Куда мы попали, Алексей Иванович?

Он мог бы и не спрашивать. Город, лежавший самое большое в трехстах метрах под самолетом, был обоим хорошо знаком, оба видели его с высоты неоднократно. По окраинам, конечно, поднялись новые здания, и телевышки этой в свое время не было, но исторический центр остался таким, как был, только выглядел так, как будто все эти храмы и крепостные башни построены совсем недавно. Похоже, реставраторы сильно потрудились над ним, но все равно спутать его с чем-либо было невозможно.

Это был Суздаль.

Конец второй части

____________________