Деревня – родина в сто домов в сто дымов в пятьдесят бород и седых голов, в триста косынок и картузов, в пятьсот пар озорных глаз... Может, кто родился и в этот час?.. Околица-частоколица, за околицей – озерцо... Рыбак на кувшинку молится, а может, на свое лицо. У стога протезы стоят без дел. Дед Кутилов спит и во сне вспотел. Наверно, атака – в стотысячный раз. В мозг ударяет железный лязг. Танки!.. Гранату – дальше... Секунда – и грянул гром... Да нет, – то Кутилов-младший в колодце гремит ведром. ...Сапсан летит по сапсаньим делам, по отаве шляется конь-булан... Мир праху дня, прошедшего дня! Звезда зеленая, усыпи меня.

Я ростом был в полчеловека... Стоял во тьме, осилив страх... Два бородатых печенега ругались ласково в кустах. В ночи таинственно дрожало две бороды и два огня... ...Она лежала, тихо ржала, она рожала мне коня.

Гроза... Пускай меня не ищут. Гроза... Какой уж тут покос! Я на горе... Моя горища!.. Я здесь встречал немало гроз. Ковыль, ковыль – седая грива, стога и копны на лугу... Гроза подходит торопливо. Не бойся, я не убегу!.. Моя судьба тебе знакома, я человек, я сын земли. Не обнеси ж ударом грома и пару молний расколи!.. Вот так, под грохот жить бы вечно! Вот так!Чтоб искры из-под ног!.. Вот так!Чтоб молния – на плечи, а ты ее – в бараний рог! И шарю мокрыми руками по следу молнии самой... Песок здесь слит в небесный камень, и этот камень будет мой!.. Ушла гроза в далекий город, отдав ясак [1] моей горе. Бок тучи молнией распорот, и льется небо через брешь.

Шли великаны по росному лугу. Шапки, играя, бросали друг другу. Падали шапки, в тумане терялись, шли великаны и громко смеялись. Скрылись в заре молодцы-великаны... Шапки в тумане торчали стогами.

Косы шьют крестом и вгладь, как по ситцу, по росе. Травы могут умирать, как спартанцы – сразу все. После танцев не проспавшись, девочки-ромашки бьют поклоны травам павшим, как парнишкам павшим. Косы шьют, и шьют, и шьют, росный бисер льется. Колокольчик – вечный шут, – срезанный – смеется! Только горе или чудо – этот сельский танец? Мужику с косою трудно. Ну и травы! Отдохнуть бы. Это ль оправданье? Мужику везде бывало трудно, кроме свадьбы. Труд Россия оправдала, боль Россия оправдала... Это- оправдать бы! Травы, бабы... Рады бабы! Бабы чутки к горестям. Что ж вы, бабы, смерти рады, подступающей к оградам, к праздничным околицам?.. Сердце, сердце, что с тобой? В тесном мире странствуешь? Глянь с холма – не поле боя, – вышивка рязанская! Бабы – бисером вдоль строчек; мужики – хмельны от сил... Чисто русский твердый почерк в этой вышивке – Руси! – – – – – – – – – – – – – – Русь покосная, широкая... Синь озер и сень дубрав!.. ...Написать короче мог бы я: "Труд людей и подвиг трав!"

Люблю собираться в дорогу, рукою ласкать чемодан... Соседи напутствуют: – С богом! Далёко? – Пока что в Руан... Оттуда – в Париж мимолетом, оттуда – в Мадрид на денек, оттуда – в Бомбей самолетом, оттуда – на Дальний Восток... От зависти плачут девчонки, скрываясь в тени, за углом... (Я ночью сажусь на трехтонку и еду в райцентр – за стеклом).

Лесной базар: – Чик-чик, я стар! – Отстаньте, что пристали? – Горю, как жар! – Укррали, карр! – Кого-чего украли? – Не вор-р-ровать! – Кровать купить! – Обидел-бидел-бидел... – Вить-вить, вить-вить, вить как тут быть? – Никита, фигу видел? ...Лесной базар открыт всегда, лишь в полночь тут затишье... Я каждый день хожу сюда – купить четверостишье.

Покой кругом... Настурции и голуби. Избушечка – два шиферных крыла. Пародией на бешеную молнию – застывшая над речкою ветла.

Без картинных агоний, в тон земной простоте, поклоняются кони лишь траве и воде.

Олень бежал, олень устал... Рога бы сбросить: так мешают! И смерть близка, но сбрось рога, тогда оленем не признают!

Сапсан родился для капкана, но я люблю его полет. Не станет клюва у сапсана – он зайца гордостью убьет.

Антилопа – для галопа. Теплый дождик – для грибов. Волки? Волки – для двустволки. А двустволка – для волков!

Гриф спесив, как бывший граф. Гриф бывалый вор. Где-то курицу украв, спесью скрыл позор.

Синий стриж вонзился в берег, словно пуля из ружья... Синий стриж в удачу верит, в силу вольного чутья.

Счастье! – грузди в километре от дома! Утром не было, а к вечеру – уже! Кто-то с маху ахнул по́ лесу громом... Грузди, грузди, Как обрывки пыжей!

Над рекой стоят, как свечки, две сосны и десять пихт... Отраженье в синей речке передразнивает их. Мне послышалось, признаться, будто шепот донесло: "Нас двенадцать!.. Нас двенадцать!.. Нас – библейское число... Мы в пожарах не сгораем, лишь горит под нами мох. Нас гроза обходит краем, нас не тронут зверь и бог..." Так шептались пихты-сосны, выбрав тему по душе... А над ними люто-грозный человек стоял уже! Взвыла в ритме похоронном зверь-пила средь тишины... И упали с тяжким стоном десять пихт и две сосны.

Эй, поэты, не скрипите перьями! Топайте за мной по росе! Умирает старое дерево – дань позавчерашней грозе... Умирает дерево... Зарево ослепило весь окоем... Дятлы в барабаны ударили, взмыли журавли над жнивьем... Проплывают уточки парами в сумрачных кругах камыша... Умирает дерево старое, трудно, через листья дыша...

Живу в таинственном местечке, в краю запуганных зверей. Моя избушка возле речки стоит без окон и дверей. Окно и дверь на зорьке ясной унес сохатый на рогах. Погожей ночью и в ненастье мой сон черемухой пропах. Налево – согра, справа – ельник... Разрыв-трава, трава-поклон, ромашка, донник, можжевельник, анчар, черемуха и клен... Зверья не видно... Научилось внезапно прятаться зверье. Любой хорек, скажи на милость, почует издали ружье. Покоя нет лесному богу, грохочут взрывы круглый год... Бульдозер, рухнувший в берлогу, как мамонт пойманный, ревет.

В полкилометре от поселка, ворчанью трактора назло, в траве дремала перепелка, уткнувшись носиком в крыло. Но трактор ближе, ближе, ближе, уж эхо грохнуло в лесу. Лучи прожекторные лижут в траве прохладную росу. Вдруг он заглох... Взяла усталость. Утихло эхо за леском. А перепелке показалось, что он затих перед прыжком. Дремать моментом расхотелось, и, хрипло крикнув "фить-пирю", она в беспамятстве взлетела в чуть-чуть приметную зарю.

Журавли нам дают отбой. Что ж, сейчас передых уместен. Ты не бойся, что завтра в бой, – я с тобой – и в бою, и в песне... Укатился на солнечном колесе день июльский... Но ты не бойся... Муравьишка – по горло в росе вздрагивает, как пропойца...

Над пещерой в тиши бьется запах гнилья, ночью плещутся волчьи огни. Молчаливой струей протекает змея, огибая, как крепости, пни. Даже ветер лихой из ловушки в елань [2] ускользает, боясь тишины. Кто же в ней побывал? Может, лось, может, лань – житель чудной таежной страны?.. Дно пещеры хранит чей-то яростный след, кто-то жизнь, как свободу, любил... В этом царстве гадюк кто-то бился за свет... Победил! Победил! Победил!

Березняк у дороги, и копыта звенят... Березняк белоногий, ты не стопчешь меня? Как ты был осторожен в те далекие дни... Березняк мой хороший, нет родней из родни. Косачиные тайны для меня береги. Я тебя охраняю от преступной руки.

Сух и беден лишь тот, кто дарить не умеет. От взаимных щедрот – будут счастливы все! Запотевший кувшин... Он пустой не потеет. От своей доброты – весь в алмазной росе.

Синий ветер, просвистывай чащи! Начинается время дождей... Березняк, будто пес одичавший, стал бояться сутулых людей. У сутулых, когда-то любивших молчаливый таинственный бор, согревая ладонь топорищем, тускло светится мокрый топор. И всю ночь у голодных печурок будет грусть берестой шелестеть, и сутулые будут сидеть над охапкой березовых чурок... А весной – чья-то тень голубая подползет к полумертвому пню... Человека березка любая оправдает за слабость к огню.

У зеркала вечно работы по горло... Ему и дерзят, и мигают задорно. К лицу ли медали, и бусы, и ленты... У зеркала три миллиарда клиентов. И даже лесник, презирающий моду, тайком, мимоходом, но смотрится в воду.

Два ствола, как крылья за спиной, задевают сосенки да елки... Освистали рябчики весной громовой дебют моей двустволки. Терпкий вкус черемух и брусник запиваю спиртом или чагой. Нагадал мне пьяненький лесник вечно быть охотником-бродягой. Вечно караулить водопой звезд и фантастических видений, горевать над дивною судьбой одиноких женщин и растений.

Облава... Наследие добрых, разгневанных зверем людей.. ...Трещотки заохали дробно, встревожился зверь-лиходей. Облава! Народ на охоте! Укрой же изгоя, трава! ...А вечером в черном болоте завыла волчица-вдова...

Дрожащей рукой камышинку качну и рядом с кувшинкой воды зачерпну. Напакостить смог, и тихонько сижу, и вдаль деликатно глаза отвожу. Ружье отгремело, остыли стволы... Подранок нелепо рисует углы...

Перелески черные в дикой глухомани. Над берлогой вороны весело горланят. Мишка вылез, вот он! Дрогнула централка... Я стреляю в воздух, – мне патрон не жалко. Мишка скрылся резво за кривой сосною. Вороны свирепо реют надо мною. Каркайте, каркайте, плачьте по патрону. Мишка! Друг по каторге! Я тебя не трону.

Шестьдесят литых дробинок, тридцать граммов. Хочешь – взвесь. Может, все ударят мимо... Чья-то участь – ваша честь. Бей верней. Курок не дергай. Целься в нежность под крылом. ...С неба грохнулась тетерка, вашей чести бьет челом.

Люблю я, сбросив "тулку" [3] с плеч, смотреть, как утка воду пашет. Но диалектика-картечь, порой, обратное докажет. Природа слушает шаги, – с добром иль злом я к ней являюсь. Я НЕ ЛЮБЛЮ, взводя курки, и НЕ ЛЮБЛЮ, когда стреляю. И не люблю, как стонет зверь, и не люблю, как плачет птица... Природа ЛЮБИТ нас, поверь! Иначе нам бы не родиться... Сыч ненавидит из дупла, но утка любит из болота... Спи, диалектика, в стволах!.. ...Такая вот, моя охота.

Вот взошло то, что в небе пылает, и рассеялась дымная мгла. След нашла та, которая лает, и в распадок [4] людей привела. Та, что смотрит глазами пустыми, дважды грохнула басом судьбы. Тот, кто носит рога, как святыню, в смертном гоноре встал на дыбы.

Не костер, а Лирова корона... В черном небе заблудился гусь... Ты смеешься, говоришь: "Законно!" А в глазах уж затаилась грусть. Встретимся ли снова – неизвестно... Впереди – холодная зима, люди, поезда, работы бездна... Будет ли минутка для письма?.. Мысли, одичавшие за лето – перепелки сумеречных трав... Теплую, как пуля, сигарету выкурим с тобой на брудершафт.

Октябрь... Последней стае уток желаю доброго пути... Идут-гудят по трое суток любвеобильные дожди. Живу от снега и до снега. Зима-как обморок земли. Зовут на помощь человека звенящей ночью журавли...

Все призрачно, невесело, неярко... Но сердце вдруг взволнуется слегка: рубиновыми гроздьями боярка кричит из голубого сосняка. Дроздов прекраснопесенная стая паслась на ней до утренней зари... Клевал косач. Наелся. Улетает. Боярку облепили снегири... И я пришел, поел волшебных ягод и бросил горсть – для зайчиков и лис.... Теперь пишу: прими, моя бумага, стихи про мой лесной социализм.

Хоть сам хозяин неприветлив – в дупле его покой и тишь. Пушится пух, гнилушка светит, висит засушенная мышь. И дождь, и град, и лист слетает, а филин – грешник боровой – в дупле уютном восседает и важно крутит головой. Колдун, легенда, бес проклятый! Злой плод волшебного куста!.. Дремучий сыч, гроза пернатых, – а в общем, птица хоть куда!

Стынут сосны и елочки, лес не радует взгляд. Лес оделся с иголочки в белосмертный халат Как старик на кровати, обреченный на смерть... Как в больничной палате, только доктор – медведь. Это издали мнится, это кажется так... Но порхают синицы, снегири – на кустах... И к осинам щекою прижимаясь, как сын, слышишь, бьется живое в сердцевинах осин.

Первый снег... А до этого снега острый ветер ерошил траву, бил малинник с шального разбега, рвал с растений плоды и листву. Но утихло, и снежную книгу неторопко раскрыл человек: вот не тронуло ветром чернику, и черника уходит под снег. Вот ветрами разбит муравейник, и подальше от этой беды нас уводят в таинственный ельник голубые сорочьи следы.

Как начать таежное сказанье, что напел мне добрый березняк?.. ...Жил колдун с раскосыми глазами, или просто: жил да был русак... Колдовал по голубой пороше, лютой гончей душу бередил... Не однажды, выстрелом подброшен, растворялся, вьюгой уходил... ...Ночь была, тропа в луну скользнула... Чей-то пес напал на теплый след... Чье-то сердце дрогнуло от гула... Кровь и снег, и мертвый лунный свет... ...В лес меня, счастливая тропинка, не зови, – не знаю, чья вина... Не моя ль горячая дробинка отняла у леса колдуна?

Патроны из пачки! Тревожно и жарко!.. Два брата косачьих сидят на боярке. Молитву читаю восходу, востоку: "Заря золотая, прости за жестокость!.. "Дыхание рвется, немеет рука, и ждут лишь приказа два хищных курка. ...Как порохом пахнут убитые братья! А крылья распахнуты, как для объятья...

В ноябре – чудо-иней, зайцы стог окружили... В ноябре, в середине, – убивать разрешили. И в газетах – "Охота!" Злобно сука завыла... Удивляется кто-то: "Двадцать зайцев? На рыло?! Да ведь их же как зерен в урожайное лето... "По снегам, как по морю, парусят зайцееды. Небо дробью прошили... "убивать разрешили!" Душ ножи обнажили... "Убивать разрешили!" "Двадцать зайцев? Нам мало!" Плачет заячья мама.

Заря, заря, вершина декабря... В лесах забыт, один у стога стыну. Встает в тиши холодная заря, мороз, как бык, вылизывает спину. Качнулась чутко веточка-стрела, и на поляну вымахнул сохатый... И, падая на землю из ствола, запела гильза маленьким набатом... Заря не зря, и я не зря, и зверь!.. Не зря стволы пустеют в два оконца... И, как прозренье в маленькую дверь, через глаза в меня входило солнце!

Снег идет, и сказка начинается. Бабушка, рассказывая, шьет... Кай у Снежной королевы мается, снег и лед... А Герда слезы льет... Лебеди летят к сестре-наложнице и теряют перышки свои... Снег идет... А бабушкины ножницы щелкают, как чудо-соловьи.

Прошла борьба добра и зла, борьба мороза и тепла... Под звуки радиопрогнозов тоска метельная прошла. Зима, проигран поединок! Уже под звонкую капель, под вкусный хруст зеленых льдинокв село является апрель. "Не верь, не верь, не верь апрелю!" – трещит морозец по ночам. Но я апрелю свято верю, – не верю в силу зимних чар! Пейзаж родной, простецкий, сельский. Недавно рухнула лыжня, – она пунктирна по-апрельски... Скучают лыжи у плетня... В парном тумане перелески, в дрожащем мареве стога... Грохочет трактор – по-апрельски! Апрельски – реют облака!

Неделей раньше барабанно гудела мертвая земля... Но свищет рябчик утром рано, зовет из Конго журавля... Февраль живет на честном слове, уже нахлебником живет... Опять зима на переломе, как в прошлый год, запрошлый год. А было дико, было туго!.. А стало солнечно до слез! Мороз отбрякал и отстукал, отвоевал свое мороз...

Характера диво-дивное – куда меня занесло?! И где ж ты, мое наивное Бражниково-село?.. Там в памяти чуть означена – средь пьянства и передряг – наивная речка Ячейка, – не речка – уже овраг... Там в памяти кем-то брошен наивный какой-то мост... Могучая моя Оша! – всем Волгам утерла нос! Окошки в закатном блеске рубинами расцвели... Знакомые перелески, знакомые журавли... Наивная индустрия – двухтрубный маслозавод... ...Ах, мама моя Мария, зачем умерла в тот год?!.

В весеннем мареве морозном минуем согру [5] , топь и гарь... Идем в зарю, туда, где грозно, надменно "скиркает" глухарь. Нам не беда, что поздно встали, не утолим двустволки страсть... Убить – сегодня опоздали, зато наслушаемся всласть.

Дорога в рай проходит согрой, идти по ней всего денек... Дорога в рай – проселок мокрый, разбитый тысячами ног. Весь день – кусты, цветы и пчелы, и журавля далекий стон... Ты вновь беспечный и веселый, и снова в детстве золотом. Непобежденный, всемогущий, твой взгляд опять острей ножа. ...А на закате, в райских кущах, заплачет пленная душа.

При вопросе: быть – не быть? хочется, поверьте мне, прыгнуть в лодочку и плыть в сторону бессмертия. Тихо лодочка плыла бы, расплывались бы круги, с берегов кричали бабы и смеялись мужики: "Приставай! Косить пора! Намахались мы с утра! Вот тебе осталась бражка да малины полведра!.."

Вновь я там, где простился с детством. В милом детстве теперь я гость... Синий воздух ломая с треском, выйди из лесу, черный лось!.. Напугай меня белым рогом, бей копытом в трухлявый пень, закружи по лесным дорогам, но верни мне из детства день. Пусть откроет густой малинник сотни алых пахучих тайн... Золотистых озерных лилий звон волшебный услышать дай... На заре прибредем к поселку, я тихонечко в дом войду... Подожди за кустом, я только спичек розовых украду. В ночь – костер! Да такой, чтоб сразу небо пламенем занялось!.. Лось, не щупай сквозь листья глазом, выйди из лесу, черный лось...

Чего же больше надо? Избушка и ограда, и баня, и колодец, амбар и сеновал... Чего же больше надо? На зорьке выгнал стадо, пропас до солносяда, потом домой пригнал. Но человеку мало. Приелись хлеб и сало. Его коснулся отблеск космических костров. И,сидя у дороги, он ждет в глухой тревоге, когда его назначат пасти морских коров.

А в детстве все до мелочей полно значения и смысла: и белый свет, и тьма ночей, крыло, весло и коромысло... И чешуя пятнистых щук, цыпленок, коршуном убитый, и крик совы, и майский жук, и луг, литовкою побритый. Как в кровь – молекула вина, как в чуткий мозг – стихотворенье, как в ночь июльскую – луна, – в сознанье входит точка зренья.

У добра и зла прямо вплоть края, хоть в углу избы, хоть в разливе моря... ...Я жил в шалаше у Гуляй-ручья, жил совсем один и не ведал горя. Посадил сосну (хоть пока одну) – пусть растет себе на земном на шаре! Сделал семь дорог – для потомков впрок, муравьям помог уцелеть в пожаре. Не ловил я щук на смертельный крюк, не тиранил змей, соболей не трогал... Но на днях ко мне заявился друг, – поднабрать здесь сил да груздей немного. И не стало враз моего лица! Мой дружок во всем проявлял умелость. Помогал он мне – не с того конца, подпевал он мне, только мне не пелось. А когда он мне стал читать мораль, я сдержал свой гнев только страшной силой!.. На ружье взглянул и без слов шепнул: "Ох, уймись, мой друг, однокашник милый!.." Превратился шалаш в цитадель-тюрьму, стал я жить, как вор при сплошном конвое... ...Добро можно делать и одному, а для зла – нужны двое.

Хорошо! Расшумелися ели, барабанно шарахает гром! Хорошо, что я молоди зелен, мошкарой, будто дробью, расстрелян, еле-еле добрался до цели и уснул под еловым шатром! Хорошо!

Живые строчки под стеклом В начале года... Добро сплетается со злом, Льнет хороводом. И перепутаны давно Ориентиры, И за окошками темно Пустой квартиры, И выглядит от света бег Смешным побегом, И начинаем новый век Январским снегом.

Омут – черные круги... Сыч в дупле заухал... На березе – пауки четвертуют муху. А луна! А синь! А даль-то! А пират занес гарпун... Эсмеральда, Эсмеральда, где же добрый твой горбун?...

Книга Жизни – мой цвет-первоцвет! Имена, как цветы на полянке... В темных чащах – таинственный фет, на озерах – кувшинки-бианки... Белый дым, голубой березняк да подсолнухи ростом до крыши. Иван-чай, паустовский да мак. Подорожник, ромашка да пришвин...

Бездонный омут... Тайны сплошь в рассказах сельских мальчуганов... Что через омут унырнешь в страну грохочущих вулканов... Уйдешь в Тот свет, скользнешь в зарю, в антимиры откроешь двери... ...Я никому не говорю, что омут шестиком измерил.

Реактивный! Мы – крылатая держава! На лугах на миг работа задержалась. Мужики сжимают косы как винтовки. Им еще без гимнастерок так неловко! Вынимают свои вымпелы-кисеты, вспоминают, что когда-то,с кем-то, где-то... Растревожены грохочущею синью!.. Гуси Рим спасли. Орлы спасли Россию!

Планета в пространстве тихонько летела, деревня в тумане устало спала... Вдруг что-то случилось! Вселенское дело! Полундра, товарищ! Была не была! Прощайся с женой, выходи на дорогу!.. Не кровь, а тревога по жилам бежит! Предсмертно заржала кобыла у стога, туман над рекой обреченно дрожит. Гремит барабан, кавалерия скачет... Прощайте, детишки, друзья и стихи!.. ....Секунда – и тихо... Опять одурачен! Такие в деревне у нас петухи!

Сидят в луну влюбленные собаки, молчат пока, вбирают голоса... А мимо – шапки, рыжие, как маки, а мимо – звезды, окна и глаза... Спешат в мороз одетые подружки, бредет куда-то сам собой тулуп... Смешные, чуть усталые избушки, и вместе с дымом – музыка из труб!

Идет полями и лесами, идет ромашковым ковром – мужик с невинными глазами, с фамильным тонким топором Душа в лирической истоме, в мазутной неге сапоги... Под ним земля тихонько стонет, пред ним дрожат березняки. Он понимает птичьи вопли, он любит беличью возню... Он колья, жерди и оглобли считает прямо на корню. Легко живет топорным счастьем, листает весело рубли. Трудолюбив, хороший мастер, – и тем опасней для земли!

Я живу в двух верстах от Нью-Йорка, это рядом с ларьком "Овощторг". За ларьком – березняк-тараторка: вечно в лепете, пьян от восторга (в том году здесь селилась тетёрка.) Ну а дальше – посматривай зорко: будет камень, брусничная горка... Вот за ней – муравейник "Нью-Йорк"!

Вот лес. Вот пень. На пне змея. Здесь не впервой бываю я. Змея, лежащая на пне, немало знает обо мне. Как я, ложась, ломал цветы. Как кипяток сливал в кусты. Как в сенокос я ручкой вил ее змеенышей давил. Как я, подвыпивший слегка, смеясь, убил бурундука... Она, Лежащая-на-Пне, немало знает обо мне.