Пацан, кусок сибирской плоти (я имя вам не назову), на злобно ржущем самолете внаполеонился в Москву. Он покорил Иркутск сначала, взорвал овации в Чите... А вот Москва... Москва молчала. Масштабы, видимо, не те... Пегас от страсти обезножел, сарказм прижился на губе... Я лез из кожи, рвал одежи, стихами рожу бил толпе... По вытрезвителям мотался – был в них всегда желанный гость... И вот по пьянке затесался на тот Ваганьковский погост. Напиток бешеной коровы, редиска, лук да каравай... – Есенин, здравствуй! – Ну, здорово... – Давай-ка выпьем!.. – Разливай... Стакан – в себя, стакан – в могилу, – земля темнела от вина... А я шептал: – Сережа, милый, не признает меня страна!.. – Не признает?.. Знать, любит мало. Ты брось на зеркало пенять... Ведь и меня не признавала, – петля заставила признать... Я бросил кость эпохе-дуре, всобачил в памятник грехи... Но был бы жив, сейчас бы в МУРе лежали все мои стихи... – Ты предлагаешь?.. – Предлагаю... – И будет слава?., – Как не быть... А ночь зеленая такая, что дико хочется завыть... Но встало утро над погостом во всю ваганьковскую ширь, и кто-то мне напомнил просто: – Комедиант, езжай в Сибирь!.. Комедиант, как верно, верно!.. А я-то думал, что поэт... Оглоблей-истиной по нервам меня хватил какой-то дед... Он был не пьян, но чуть с похмелья, зато величествен, как шах: – Есенин я.... Зовут Емеля... А здесь я вроде в сторожах... Гони полтинник за знакомство да рупь за добрый мои совет: комедиант, езжай до Омска и позабудь, что ты – поэт!.. ...С бедой, с обидой и с позором, с душой, как нищенской сумой, пацан на поезде нескором тихонько тащится домой...