Лежат гусары у перелеска,  уланы топчутся у костра...  У Бонапарта вблизи Смоленска  открылась сонная хандра. Эх, вы, походы, собачьи свадьбы!.. успел полжизни поистрепать... Завоевать бы, потом поспать бы... А может, лучше сперва поспать? Была же бодрость в Аустерлице, и в гулком Риме была она... А здесь, в России, здесь только спится. На редкость сонная страна... Диктатор хрюкнул, зевнул пошире, трубу подзорную направил вниз... И там, о боже, припав к мортире, зевал кудлатый артиллерист! ...А в русском стане, сидя на барабане, Кутузов на расстоянии облучал ленью наступающего противника... – Что, наступают? – Перекрестился. – Ах, наступают! – Чихнул в кулак. – Добавьте лени! – Он спохватился: – Добавьте пушек на левый фланг!..

Коварный, вздорный, непослушный, один, как елочка в бору... И нет опасности насущной, что я от скромности умру. За кем-то смерть летит в конверте, за кем-то долг бежит босой... За мной гоняется бессмертье с тупой заржавленной косой. Я винный след в тайге оставлю, закуской белок подкормлю. Я пьянством Родину прославлю, свою Россию-во-хмелю. Я сам с собой устрою встречу, надев на голову ведро... По соловью шарахну речью, и цаплю цапну за бедро... Пусть ваш Пегас стыдливо прячет свои голубой невинный глаз... С тоскливым храпом жеребячьим кобылу любит мой Пегас! Пройдут в народе чудо-слыхи, что я таков, а не таков... Мои уродливые стихи нужнее правильных стихов.

А поэзия – это грубо... Есть микроны да электроны, есть тончайшие макароны, есть нюансы вкуснее супа! А поэзия – это грубо... Над сонетами мы не плачем, коль плодятся они гужом... Горло лирики перехвачено математикой, как ножом... Были редкостным откровением строки лермонтовских поэм... А сегодня плюёт Есениным чуть не каждая ЭВМ. Только в душу мою не влезете, – лавры физики не приму... Наши замыслы – верх поэзии – не достанутся никому!

Рояль, как конница лихая, берет убийственный разбег... Но кони мудро обтекают бойца, упавшего на снег.

Безверье веры – солнце всех эпох, – врагу и мне оно бесстрашно светит. Кричу я в небо: – Есть ли в мире бог?! А сам боюсь, что небо вдруг ответит: – Конечно, есть...

Блеснул прожектор... Женщины, как куры, чуть эскимо успели прожевать... Прямой, как шпага, Гамлет белокурый в толпу себя вонзил по рукоять. Ловцы слезы, искатели потехи здесь обретают выкрученный вид... Заштопаны улыбки, как прорехи, потехи нет: ирония гудит! Гремит костяшек музыка хромая, – простой предмет кричит с моей руки... Я, как икону, счеты поднимаю: на них Шекспир подсчитывал долги. От них страдали Лермонтов и Верди, на них Кащей добро считал свое... На них ханжам подсчитано бессмертье и дуракам отмерено житье. Мы ожирели... Губы, как оладьи, от пьянки страсть колышется, как рожь. Мы не умеем нищего погладить, не то что дать ему хотя бы грош. Хорош, друзья, товарищи мещане, вам на прощанье – вот моя рука: чтоб вы с утра захлопали плащами и улетели в прошлые века!..

У ходиков – задумчивая рожица... И маятник, как галстук на груди... Им, может быть, сейчас идти не можется, но гирька заставляет их идти.

Моя задача не абстрактна: взглянуть на мифы свысока – дискредитировать Геракла как диктатуру дурака.

Чтоб не разжечь в державе ссору, вручает поровну страна и патриоту, и филеру [1] одни и те же ордена.

Тюрьма на улице Искусства сбивает мысли на лету. Колючей проволоки сгусток застрял у времени во рту.

Ах, довольны звери-птицы, рады села-города: уезжает Солженицын за границу навсегда!

Жует, сопит и топчется, сморкается в кулак... Толпа – еще не общество, хоть над толпою – флаг.

Я перед ней не млею, не дрожу, люблю ее, хоть будь она и строже... Но если выбор – весело скажу: "Россия – мать, но Истина – дороже!"

За что разбой, пожары, беды,с лепых убийств девятый вал?.. ...Не пожелай жены соседа, чтоб он твоей не пожелал.

Ну что вы, в полет не годится!.. Дай бог, чтоб яиц нанесла... Хоть курица все-таки птица, но дело в устройстве крыла.

На сцену падал бутафорский снег... С фальшивой болью всхлипнула валторна. На сцене грубо "умер" человек, а в зале кто-то плакал непритворно.

Я не поэт. Стихи – святое дело. В них так воздушно, нежно и светло... Мне ж дай предмет, чтоб тронул – и запело, или хотя бы пальцы обожгло.

Деревня Н. не знала гроз. Покой и тишь – ее основа... Но в каждом доме был Христос с лицом Емельки Пугачева.

Что-то радостно каркают вороны, что-то жаворонки – молчок... Все в суглинке штаны Пифагоровы, на Эйнштейне трещит пиджачок... Ах, недаром кузнечик зацикал, и не зря раскричалася выпь... Вдоль по глобусу шастает циркуль, невзирая на горы и глыбь. Из лукошек, из пастей орудий, из ладоней, дрожащих от зла, что-то сеют упрямые люди, выскребая сусеки дотла. Лесорубы, дурея от мощи, гонят план посевных площадей... И ложатся под пилами рощи самых разных и древних мастей. Журавли повернули обратно: не узнали отчизны покрой... И кричат безработные дятлы, венский стул разыскав под горой... Даже реки, как в поле обсевки, – Миссисипи, и Рейн, и Витим – без лесов, словно голые девки, лишь, как трусики, – пара плотин... Сберегая бензиновый транспорт, люди ловят комету за хвост... Циклотроны кидают в пространство свой невидимый страшный овес... Сеют ветер – азартно и споро, сеют ветер-торопятся, жмут, – без раздумья, оглядки, укора, – сеют ветер – и бурю пожнут.

Дарю вам песню, устал таскать. В ней мысль – хоть тресни! – не отыскать! ...Поехал умный на дураке на поле брани к одной реке... Кинжал поправлен на оселке, и ясный сокол – на кулаке. Стрела запела – лихое жало!.. И жить не стала чужая жизнь... Да будет пища ружью-кинжалу, да завтра солнечное – свершись! И вот свершилось: взлетел крылатый, рожденный ползать – уполз под стенку... Дурак имеет ума палаты и в те палаты пустил студентов. "Живите, люди, себе в усладу... А я куда-то поеду в гости... Хитрить, чтоб выжить, уже не надо... Навоевался по самы ноздри!" Сел и уехал... И солнце село... Исчезли тени в сплошной тени... И нету сильных, и нету смелых, и даже волчьи ушли огни... И нет ни умных, ни дураков... И я – спою вам – и был таков.

...ФУТУРИСТА [2] : Его бы сломать, раскидать под горою, и все купола между пальцев размять... Обломки собрать бы да снова построить, потом бы сломать бы – и снова... сломать!.. ...АДМИНИСТРАТОРА: Пустующий храм? Безобразие, прямо! Отдайте госцирку, в конце-то концов... Увидите номер: "Под куполом храма – летающий грешник Христос Огурцов!" ...АРТИЛЛЕРИСТА: О чудный храм! О божья касса! О семиглавая драконь! ...Прицел – ноль девять... Два фугаса... За кровь Коперника – огонь! ...РОБОТА: Вот когда мы победим, всех людей поработим, – наши храмы будут выше!.. Братцы, тише, тише, тише... Господин идет с отверткой – видно, снова будет порка...

Не мешай! Я сознанием рыщу – и в толпе и в идейной глуши. Я готовлю духовную пищу из продуктов распада души. Сто метафор я выслал на койке, два сравненья сорвал на лугу. Чудо-рифму нашел на помойке, отряхнул и поставил в строку. Я ищу, вдохновенно потея, у моста, под мостом, на мосту... Вот идея – в руках у злодея, он уснет – я ее украду. Циклотрон – и нечистая сила, звонкий лазер – и ручка сохи... Девка яблочко чуть надкусила – остальное попало в стихи. На погосте подобрано слово, и в дупле, и в болотной воде... Вот духовная пища готова. Приступайте, ребята, к еде!

Нет мыслей, куда же деться? Нет мыслей, ну ни одной! ...Эйнштейн в свитерке простецком сидел в простецкой пивной. Он пальцы-то врозь, то сблизит, потом уткнется в часы... А рядом – гишпанский физик басит в густые усы: – Твоя теория – эт-то такое, что в ум не взять. И надо про скорость света на светский манер сказать. Мол, свет, он, конечно, светлый, эфир, он совсем эфирный. И свет если гаснет где-то – бывает потоп всемирный! И люди потащат к трону царя Альберта-второго, – царицу, коня, корону и жертвенную корову... Эйнштейн ворохнулся нервно, прервав многотрудный тост: – А кто же Альбертом-первым? – Пардон, это я... Пардон-с! Ведь я же – Альберт Родриго – возьму на себя пропаганду... Теорию надо двигать Теория – люкс! Но, впрочем, ты шибко вдаль не хватай... Душа, она есть-пить хочет, да и штаны ей подай... Эйнштейн, просветлевший мигом, коллегу зрачками давит: – Простите, сеньор Родриго, я вынужден вас оставить. Уж поздно, и свечи тушат... Я в эти часы как раз хожу воровать индюшек... Могу прихватить и вас. ...На улице – ночь и дева, и лунное диво храма... Родриго запрыгал влево. Эйнштейн покурлыкал прямо.

К нему подступали Великие Страхи: Палач с Топором и в Бордовой Рубахе. Из Электрочайника слышался Хрип, качался в Чернильнице Атомный Гриб. Какие-то Руки манили во Тьму, и Ноги без Тела шагали к нему, и Тело без Ног – разнесчастное Тело! А Время летело,               летело,                      летело... Но он не боялся таинственных Рук. Смеялся,        смеялся,                смеялся...                          И вдруг... Не стало ни Рук, ни, тем более, Ног... Палач со всех ног побежал за порог... Заря догорала и чуялась гарь, и твердо смотрел со стены Календарь. Он так испугался!       Он так испугался!            Он так испугался,                 смешной дуралей, – что вышел на воздух, под хладные звезды, и Первому Встречному дал пять рублей.

Эйнштейн нам дал теорию, и в ней живем без горя мы... Что время относительно – нам душу молодит... Летит над нами Время, и мы летим во Времени, – мы Временем беременны, но нас оно родит!

Возьми в ладонь земли тащи в свой терем-теремок кусок земного шара. Не отдавай! Пусть бьют в твой дом из пушек и обрезов... Ты станешь с истиной знаком, с игрой богов и бесов.

Если бабы недружно запели, значит, труп повезут со двора... Если морда опухла с похмелья, значит, весело было вчера... Если мысль выше крыш не взлетает, значит, кончился в сердце огонь... Если снег на ладони не тает, значит, мертвая это ладонь... Если умер, но ходишь, как прежде, если сдался, врагов возлюбя, – значит, слава последней надежде, что воскреснуть заставит тебя!

Будет час в поэтической теме – нежный грохот да розовый дым... И машина по имени "Время" подкрадется к желаньям моим. Сяду в кресло, и кто-то прикажет, поправляя на мне проводки: "Будешь в Прошлом – не трогай букашек и не рви в той Эпохе цветки". ...И рванется машина, задымится прическа, тонко свистнут Эпохи, пролетая во мгле... Я шагну из машины торопливо и броско по горячей, упругой, первозданной Земле. Буйно травы цветут, и по этому буйству древний мир изначальный акварельно размыт., Я забуду приказы, и сорву незабудку, и запрячу туда, где сердечко щемит... ...Ну, машина, поехали к дому, в свой двадцатый излюбленный век!.. Только истина, равная грому, грянет в уши: "Пропал, человек!.. Возвращаться тебе уже некуда, уже нету двадцатого века-то... Мироздание вдрызг поразрушено, вьется пыль да микробное кружево... Век двадцатый распался на точки, на энергию сверхскоростей. А причина – вот в этом цветочке, что украл ты у древних людей..." ...Я стою, как стакашек на блюдце, я стою – ни вперед, ни назад: и в двадцатый – уже не вернуться, да и древние – косо глядят...

Колдуны, чтоб нагадить ученым и познанье прикрыть навсегда, перепутали белое с черным, и пошла по планете беда... ...Только мысли я черным подкрашу, но секунда – и радужный дым! ...Бабка пряла двухцветную пряжу, а клубок получился один. По-разбойному тьма отсвистала, белый день воевать не зовет... Дня не стало, и ночи не стало: будто вечер, и будто восход... Древний филин покинул обитель, не дождавшись полночной поры... И фотограф плюет в Проявитель, матерном сотрясая миры... Он хотел черно-белую тетю, а она не пришла, но зато вместо тети на сереньком фоте вышел черт – в сапогах и манто. Стало серым, что хлебом зовется... Рожь с пшеницей, извольте дружить!. Хоть без белого плохо живется, но без черного – можно прожить! А без тьмы – и разбойник несмелый.. А без дня – не накинется зной!.. И целуются черный и белый, пьют вино из баклажки одной. Колдуны! Симпатичные дяди!.. Вас, наивных, мне жалко до слез... Вы кому-то хотели нагадить, а решили всемирный вопрос!

В квартире по улице Мопра [3] горит голубая свеча... Там теща, тугая, как кобра, домой заманила врача. Глядят, колыхаясь, как тени, – а зять – живописец младой, в толпе искрометных видений бредет, как последний святой. Он, бритвочкой кисть обрезая, нетвердою водит рукой... О, мысли, сознанье КРОМСАЙЯ, толкайтесь в мой череп тугой!.. СБЕГАЙЯ с кистей на рогожу, кармин, ОЖИВАЙЯ, цвети!.. О муза, о страстная, боже, ПОДАЙЯ мне силы в пути!.. Ты, душу мою БЕСПОКОЙЯ, веди моей твердой РУКОЙЯ, пусть мысли плывут ДАЛЕКОЙЯ!. ...Диагноз; влияние Гойя.

Стоит мужик среди веков, А кем служил? А кто таков? Он и богов, и дураков лишал покоя, как оков. А с башмаков его пыльца – для пудры властного лица. Он подлеца и короля пушил, да так, что о ля-ля! Он королев держал в плену, хотя не тронул ни одну. Он брал за горло цвет и свет, ему сам демон был сосед...

Так и не пойму – кто он такой... Шорох звезд, а может, звон металла... Только мне без Гойя был покой, только с ним – покоя мне не стало.

Идеи дикие глотаю, читаю Брэма и Дидро... Всю ночь сижу, изобретаю тарелку, ложку и ведро... Мне Джемс Уатт – прямой начальник, весь мир – не больше, чем товар... Я изобрел утюг и чайник, велосипед и самовар... Я луч звезды разбил на звенья, открыл породу новых рыб. В пределах музыки и пенья я изобрел тележный скрип. Я с неба звезды не хватаю, но плещет творческий экстаз... и я опять изобретаю топор, пилу и унитаз... Я – исключенье всяких правил, с мировоззрением кривым... Мой мозг трагично неисправен, и уж ничем не исправим.

Что мой жребий несладкий? Что мой гонор зачах?.. Все как будто в порядке – голова на плечах. Вьются космы густые, нос висит на вершок... Даже – плечи крутые, – хоть сейчас под мешок... Даже – прочная кожа, даже – брюхо, как щит... Даже – там, где положено, – признак пола торчит... Только жить неохота, и уже в тишине подползает пехота к полумертвому мне... ...и приблизился первый, темнотой окружен, – телефонные нервы режет синим ножом...

Ее еще нет пока – проблемы из молока, но клевер подорожал, буренушки вымирают... Промышленный дым убьет все клеверные луга, и страны без молока отходную заиграют... Завоют и красные дети, и дети заморских стран, – на глобусе ералаш от плакости и отреву... Наука! отринь от бомб! Ты лучше изобрети искусственную корову! Природе и богу-старцу еще раз нос утереть... И всем там пегасам разным – как будто под хвост колючка. Науке – оно раз плюнуть и дунуть, и подогреть, и вскрыть голубую тайну своим электронным ключиком. Все это легко и просто: хитер же ты, человек!.. И встала – рогами в звезды – корова "XX век". И,гордая этим именем, ноздрями пустила дым, шагнула, качнула выменем – нейлоновым и пустым. Над фабрикой, над заводом – взнесла свой железный зад, – и в городе мимоходом слизнула зеленый сад. Со скрипом, с натужным звоном дробила зубами лес... А где-то в нутре бездонном химический шел процесс. В нейлоновой тьме гудела симфония белых струн... И вымя отяжелело, и грузно легло на грунт. Сирена взвинтила воздух, как рев миллиона коров... Сто тысяч молоковозов наполнились до краев... И ночи не тратя попусту, шальные включив глаза, корова пошла по глобусу, выщипывая леса... ...На улице – ночь-красавица, и тополь глядит в окно. Ну, что ты, дурак, уставился? Ведь слопает все равно! ...Но утречком донесение читаю с газетных харь: "Могилу Сергея Есенина не тронула эта тварь! Прошла почему-то мимо, без дыма и без огней... Мотивы – необъяснимы... Узнаются чуть поздней". ...Наука! Прости за грубость, – хреновые ведь дела: на глобусе ералаш от плакости и от реву... Уж лучше бы сотню бомб ты новых изобрела, а ты вот изобрела искусственную корову...

Ещё и слов не говорилось, и каждый звук – ещё нелеп... Был день Второй. Земля курилась, как только выпеченный хлеб. Адам в смятении отрадном фильтрует кудри в кулаке... Вдруг что-то остренько и жадно вонзилось в кожу на щеке... Простой комар... Скажи на милость!. Злодейства маленький герой!.. ...Адам ударил. Зло свершилось. Второе в этот день Второй.

Облетает с небес звезда, – не одна, а густой аккорд. Остолыпились поезда – все ползут на далекий норд. Царский холод под летний гром. Маки яркие не зажглись... Вся капуста – тряпье тряпьем, опадает июньский лист. Царский холод, июньский хлад, – смят лопух и убит укроп, А на пугале – рвань-халат, дрянь-ведро украшает лоб. Это пугало... Впрочем, нет!.. Был откуда-то звездолет... Он ушёл, но блеснул рассвет – вышло пугало в огород... Марсианин! Ты мне родня. Люди умные там и здесь доказали, что нет меня, ну а я почему-то есть... В доказательство – вот мой голос, – и в отместку, что я еси, императорский синий холод грозно шествует по Руси.

Жизнь моя, поэзия, подруга... Я в стихах тонул, горел и мерз... Очи мне не выклевала вьюга, хоть прошел под вьюгой много верст. Скажут: поза? Да, возможно, поза... Жизнь – она из поз и прочих крох. Пусть сгниет раздавленная роза, а в гнилье взойдет чертополох! Я не жду бессмертья ни минутки, мне дороже – пальцы на струне, чтоб рядком сидели проститутки, весело болтая обо мне.

Мне фразу жалко, если это фраза, а не пустые вывихи экстаза... "И сбылся Гитлер – сон больной планеты..." Над этой фразой бьюсь уж в сотый раз. Что к ней пристроить? Разве что вот это: "Какой же сон глядит Земля сейчас?" А дальше мигом строчка пристегнется: "Мне Землю жалко. Пусть она проснется!"

Как забилась в урмане птица майской ночью вблизи жилья... Кто-то должен сейчас родиться... Верно, матушка, вот он – я! Год рожденья – сороковой, ни трагичный, ни роковой... И по сталинскому портрету тараканий ползет конвой... И дед Кутил над моей кроваткой кричал: "Ай, Сталин, дурак, ваш бродь! Забрить в солдаты? Да рановато! Загнать в поэты? А сам пойдёть!"

Хвалю запев в любом рассказе, и сам начну издалека: ...Стоят казармы на Парнасе, снежком присыпаны слегка. Здесь начеку зимой и летом поручик Лермонтов и Фет... И сам Шекспир здесь спит одетым уже четыре сотни лет. Лишь иногда тумана стенка качнется в мареве луны, – и на свиданье Евтушенко крадется мимо старшины... Лишь иногда майорской дочке ударят в сердце соловьи, – и Вознесенский прячет очи, еще хмельные от любви... Бессмертье скучное изведав, томятся пленники времен. И за казармой Грибоедов из пистолета бьет ворон... Вот так великие зимуют, и дозимуют, наконец, – когда к Парнасу напрямую прискачет пламенный гонец. И Блок ружьем ссутулит спину, и Маяковский – с палашом... Парнас пустеет, а в долину стремятся вороны гужом... Война сегодня быстротечна, война бездумна и беспечна, война всеядна, как война, – ей даже музыка нужна... Но под полотнищами света, под вой военныя трубы – конец войне, и над планетой взошли салютные столбы. И сквознячком в народной массе летает дым – победный чад... Гудит толпа... А на Парнасе казармы холодно молчат. Никто, наверно, не вернулся, никто, наверно, не вернулся... Совсем озябшая березка, над ней – холодная звезда... Но – чуткий звук... А может, просто звенит святая пустота... Но вздрогнет заяц на опушке, но веткой белочка качнет, но скрипнет дверь, и выйдет Пушкин, и кружкой снегу зачерпнет.

Не расплескайте, милый друг, как ручеек из теплых рук, – среди порядочных людей, среди ворон и лебедей, среди подонков и калек – не расплескайте интеллект.

Беспечно солнце наслаждалось злачёной лопастью креста... А в мире что-то ожидалось, – наверно, новая беда... Кому – беда, кому – веселье под колокольную молву... Попы, угрюмые с похмелья, персты уткнули в синеву. Там, на обрыве колокольни, Никитка-вор стоял с утра... Давал урок всей русской голи, что голь на выдумки хитра!.. Шумел, как бес, смешил старушек, и знал, крылатый баламут, что скоро с простеньких церквушек кресты пропеллерно рванут!

За ней гонялись тройками и цугом, над ней стреляли сонным порошком. Ее манили запахом и звуком и в волчьи ямы гнали прямиком... Ура ловцам – настойчивым и мудрым! Ура творцам научного огня!.. ..Гипотезу поймали перед утром простого дня, внепраздничного дня. И вот уже минут через десяток по всей Земле дискуссии гремят. Качнулись где-то столбики цитаток, чтоб где-то рухнул каменный догмат. Профессора, отбросивши "ермолки" [6] , скребут затылки резвой пятерней... В ученом мире бродят кривотолки... Всему она, гипотеза, виной! Хрипят часы о жребии суровом, холодный дождик плачет за окном... Футляр из стали зверю уготован. "Теория" – написано на нем. Галдит народ, в успех еще не веря, летают снимки стаей лебедей... А черный глаз невиданного зверя без любопытства смотрит на людей. Как далеки луга, пески и рощи, как недоступна влага из ручья!... И входит в клетку хмурый дрессировщик, упругий бич по стружкам волоча. Он любит мясо, пиво и науку, он любит бокс и маленьких детей... И хочет он, чтоб зверь пошел по кругу, слегка скрипя пружинами когтей. Чтоб зверь кричал по знаку режиссера и умолкал – по просьбе из толпы... Чтоб весь накал звериного позора раздумьем морщил зрительские лбы... Но этот зверь, таинственный, как полночь, толчком лежал во всю свою длину... И дрессировщик, злобой переполнясь, вспорол бичом тугую тишину. Он бил и бил... Желание мельчало: "Хотя б поднять, хотя бы разозлить!..." Напрасно все. Гипотеза молчала. И вышел он и крикнул: "Пристрелить!"

Сидели двое: Я и Я же,- один поэт, другой – пиит. Вошла не женщина, а даже, скорее, девочка на вид. В лице – отсутствует помада, одежды – ноль, глаза – чисты. И мы не знали, что ей надо, перепугавшись наготы. (А ведь на улице ненастье, так хоть бы зонтик или плед...) Пиит смутился, буркнул: – Драстье! – Большой привет! – сказал поэт. А мысли ринулись по кругу: ведь это Правда! Наша тень!... Мы врем частенько даже другу, а уж себе-то-каждый день. На Правду все мои надежды, она спасет – и вгонит в гроб! Но так вот в лоб?.. И без одежды?.. Мы не привыкли прямо в лоб. Наш славный стыд стоит на страже, и пьяный бред, и даже блат... ...Переглянулись Я и Я же – и Правде бросили халат.

Не славы ли ради король на параде? Пока же он сзади командует всласть: Солдата – пороть! Офицера – к награде! Коня – подковать!... ...Но игра началась. Король стратегически мыслить не хочет: – Я есть исторически непобедим!.. Солдат ремешок затянул покороче и, плюнув в кулак, прошептал: – Поглядим! Минута – и раненый конь косолапит, пятнадцать минут – офицер без наград... Король в уголочке корону облапил. Солдат подошел и представился: – Мат!

Все приезжают – куда наметили, слегка отставшие – бегут бегом... Все в равновесии, в глухой симметрии, лишь дураки – особняком. Дурак и дурочка, как пес и песица, тоскливо-преданно глядят в народ... И не торопятся, а если бросятся, то ненормально уйдут вперед... А то под звездами вдруг спать завалятся, и тянет горечью с ночных лугов!.. Нередко умные вдруг запечалятся и долго смотрят на дураков... Вот дура старая глупышке-дочке лишь им понятные поет стихи... Придурок прутиком на песочке рисует звездочки и круги... В саду играет оркестрик струнный, волнует душу шампанский звон... И гордо ноздри раздует умный: "Спасибо, боже, что я – не он!" И сам на дурня кивнет задиристо: мол, если чокнутый – давай, пиши!.. А прутик шастает по лунным вырезкам, рисует формулу души!.. И женских губ святые знаки, и карусель на звездной тяге... Какой-то фрак, на нем карман: "Родильный дом для марсиан..." ...Уснет дурак в июльском дыме, беспечно-весело уснет... А ночью умный проходимец срисует формулы в блокнот. Размножит, пользуясь моментом, пошлет гонцов во все края... И двинет в путь по континентам цепной реакции змея. ...На тихой улочке народец сту́чился, и разговорчики о том о сем: "Дурак повесился! Теперь отмучился... Ишь, бедный, выгнулся колесом!.." Дурак повесился... Уравновесился Знать, не был истинным дураком!.. А дурни истинные при свете месяца беззвучно бесятся над песком!.. ...Все в равновесии – слои и классы, – висят, покачиваются слегка... И вьются умные бесцветной массой на ярком фоне дурака.

Что-то часто о славе стало слышаться мне: в разговорах и в лае, наяву и во сне... Не кукушка в июле взволновала Рязань, – репродуктор, как улей, загудел и сказал: "Быть тебе не поэтом, не заведовать складом... Этим клеверным летом ты уйдешь в конокрады... Но, вперед чем стремиться воровать рысаков, не лишайся традиций – драгоценных оков... И приблизится к нимбу круг твоей головы... Будет славы, как дыму при пожаре Москвы... Будет девок, как грязи!.. Неудачам – конец... Свистнет в воздухе лазер, будто меч-кладенец!.." ...Не кукушка в Рязани, и не голубь в окне, – это предки сказали в сновидении мне: "Мы поможем сквозь годы, не позволим упасть!.. Ты же нашей колоды, лишь козырная масть..." Кольца славы тугие захлестнули умы... "Ну, а кто вы такие – эти самые Мы?.." "Мы – Иван и Матрена, мы – и раб, и герой, мы-как дробь из патрона: друг за друга горой! Как дробинки похожи, с одинаковой кожей, и на лаковой роже отпечаток рогожи... С неба звезд не хватаем, чтоб не сжечь белых рук, экономно страдаем, в меру любим подруг... Порционно хохочем, редко входим в экстаз... В меру плачем, да, впрочем, слезы – роскошь для нас. И мечтаем о славе – чтоб не сеять, а жать, чтоб судьбу обезглавить и коленом прижать! Мы туда, где погуще, повкусней и попроще, нам и райские кущи – это просто жилплощадь... Мы, вперед чем садиться на горячих коней, бросим в пасти традиций пару завтрашних дней. Меч веками испытан: гарантируем смерть!.. И гудит под копытом не болото, а твердь... Все промерены мерки, верстовые столбы... Вот и ты не отвергни пуповину судьбы... Будет девок, как грязи! Будет денежный звон!.." ...Но в тяжелом экстазе захлебнулся мой сон... Я сижу на кровати, под кроватью – ботинки, на ботинках – песчинки, чернозьмы да суглинки... На Парнас – вознесение, а разбег по стерне... Пусть кукушка – Есенину, а транзисторы – мне!.. Чтоб испуганной птицей рвать сквозь время и прах... Чтобы клочья традиций на колючих кустах оставались!

Мне букашку да зернышко проса... Ведь никто натощак не поет... Карандаш – соловей безголосый – что-то вкусное в книжке клюет. Методично обследует грядку, где трудилась Бальзака рука. Вот заметил на грядке цитатку, потянул... и порвал червячка. Не беда! Есть сады Хоросана, [7] – там кишит червячками земля... Подойдет стрекоза Мопассана и Золя розоватая тля... Гибнут сотни букашек влюбленных, воют мошки от смертной тоски... Через тысячу грядок зеленых карандаш замедляет шаги. Наклоняется реже и реже... За букашкой – и клюв не нагнет... На восходе он перья причешет и порхнет на раскрытый блокнот. Что-то ахнет, аукнет и треснет, намекнет, и польется легко... Полновесная сытая песня обывателю тешит ушко.

Я – Магнит! Я – Магнит! Я – Магнит! Псевдоним не придуман, признаться: давним случаем память звенит – не вернулся из рейса "семнадцать" самолет с позывными "Магнит". И с трагическим, дерзким надрывом для стихов и диспетчерских книг – передатчик, отброшенный взрывом, хохотал: "Я – Магнит! Я – Магнит!.." Я подслушал трагедию века, середины концатого века... Раньше проще – хомут да телега, а сегодня – до скорости света. Я – Магнит! Я – Магнит! Я – Магнит! Отрицаю себя, отметаю... Что я значу в просторах веков?.. Я, один, превратившийся в стаю суетливых бездомных стихов... Пусть мой образ никто не хранит, все иконы сожгу безоглядно... На мои позывные: "Магнит! Магнит!" держат стаю страшнее, чем клятва. Аи, свирепая стая! Только шерсть отлетает! Только черная ночь обещает разбой... Но – "Магнит!" – и у жертвы остановится стая, и зашторит клыки задрожавшей губой... Я – Магнит! Я – Магнит! Я – Магнит!.. Псевдоним не придуман, признаться: давним случаем память звенит – не вернулся из рейса "семнадцать" самолет с псевдонимом "Магнит".

Мой славный Ноmо! Мистер-Твистер! Мусью! Геноссе! Гражданин! – в эфирном грохоте и свисте ты одинок, и я один... Но с торжествующим успехом нам служит рация души... Услышь меня, и тихим смехом вселенский грохот заглуши. В ряду скульптур и фресок Джотто [8] , в шеренге статных пирамид – твоим инстинктам огнеметным особый памятник стоит. Хоть мир ханжами так застиран – до серых пор, до рваных дыр, – "Любовь и голод правят миром!" сказали Шиллер и Шекспир. И космонавт сквозь сто теорий, прыжком космической длины, вернется в дом на косогоре, лишь вспомнит пиво и блины. И в гробе выкинет коленце, когда заслышит соловья – мусью, геноссе, эччеленце, и даже сам товарищ Я.

Мы живем в привычном мире: дверь, карнизы и труба, крыша, пол, стены четыре, в стенках – щели (для клопа). Верх и низ, макушка – пятки, слева – стенка, справа – даль... Но над нами – "беспорядки": там плюют на вертикаль! Нет ни крыши, ни карниза, отовсюду льется свет... У Вселенной нету низа... Значит, верха-тоже нет! Космонавты, чтоб работать без лирических помех, относительно чего-то различают низ и верх. И Земля не знает плена (верх открыт и низ открыт!) – относительно Вселенной относительно парит.

Наигрались, пресытились ролью и чудак, и добряк, и злодей... И наука кричит: дайте волю – наштампую вам свежих людей! Бунтарей, или рабски послушных, – чтоб и жнец, и на дудке игрец... Можно добрых, а можно бездушных. Только выдайте мне образец. Чтоб фигура была пьедестальной – образец тренированных мяс. Чтобы тот человек идеальный был прообразом будущих масс. Чтобы кудри-как райские кущи, чтобы очи не знали тоски. Некурящий, непьющий, небьющий, и не бьющийся сам на куски. Чтобы жил без терзанья и муки, чтоб довольство лучилось с лица... ...Только нет образца для науки. Слава богу, что нет образца.

Соната... Лунно...                  В сумраке Бетховен грозит уснуть             ненужным вечным сном... Мы в каждом вздохе,                  в глаз движеньи ловим намеки музыки...                А за окном – "Юн был огонь, набат,                     шальная мина! Он был теченье вольное                      реки!.." ...В холодном доме стыло пианино, по клавишам гуляли сквозняки.

Эй, наука! давай не плошай, волочи благородное бремя... Делай свет, поднимай урожай и взрывчаткой отстукивай время. Но не лезь в человека! Ты не лезь в человека!.. Ты душе не нужнее прошлогоднего снега... Ты – желудку подспорье, ты продли нам житье... Дай нам радость и горе, – остальное – твое! ...Режиссер на бумаге проектирует мост – от искусственной влаги до неистовых слез... Разгадает! Расценит! Поддраконит актрис... И Джульетты на сцене будут плакать на бис... Ах, транзисторы здорово свищут!.. Здоровей соловья и чижа... Только сей синтетической пищи не приемлет живая душа.

Назло несчастьям и насилью, чтоб зло исчахло наяву, Земля придумала Россию, а та – придумала Москву. И вечно жить тебе, столица! И, грешным делом, я хочу стихом за звезды уцепиться, чтоб хлопнуть вечность по плечу. Живу тревожным ожиданьем, бессонно ямбами звеня... Мой триумфальный день настанет: Москва      придумает               меня! [9]

Не совсем еще изучен, но уже меня измучил мир излучин, многоточий, мир пучин и червоточин. Нет причин для смеха – плачем, нет для слез – и мы хохочем... Вдохновенье жарко скачет, будто жить во мне не хочет. (Может, пенсию хлопочет?). Нет уж, дудки! Знай, ворочай жернова моих идей!.. Я хочу прожить, как летчик, обманувший сто смертей!

Не датское знамя, а киевский холст... Горнисты хрипели гортанно... Как Гамлета, Павку внесли на погост четыре хохла-капитана. И встал над толпою один. Комиссар. Большая, печальная птица... – Не принца хороним, – он тихо сказал. И жёстко закончил: – Не принца!

Один на льдине,               злой, небритый, совсем раздетый               и босой... Пред ним         разбитое корыто – судьба,       разбитая грозой... Он жил да был             в порту Динь-Дине, любимый всеми –               и никем... И вот – один,             один на льдине, комично-страшный                манекен. Один на льдине,               безоружный, лишь матерком             заряжен рот... Один на льдине,               всем ненужный... И смерть        такого не берет... Весь мир        забыл о человеке, не плачет милая               навзрыд... И где-то там.             в тепле и неге, соперник         тосты говорит... Один на льдине!               Вскинься гордо! Пусть там –           забвением грозят, – ты им назло           прицелься мордой и матом       выстрели               назад! Обида –       желтенькое пламя – костерчик         творчества зажгла... Простившись           с прошлыми делами, впрягись        в текущие дела. Используй свет,               мороз и шорох, слюну и кровь,              и синь воды... Изобрети        ружье и порох, чтоб чайку срезать –                    Для еды. Алло, Эйнштейн!               Поддайте свету! Уатт,     придумайте уют!.. Поклон      папаше Архимеду, и Менделееву            салют! Гектар      веселого сатина – твой флаг,          пугающий моря. ...К рассвету             льдина-бригантина в Динь-Дине           грохнет якоря! И в ту минуту –               бьют посуду, певец поет,           остряк острит... И почему-то           в ту минуту заплачет        милая             навзрыд.

Горят огоньки и улыбки, мерцают в садах соловьи, пылают беспечные скрипки, забыв про футляры свои. Рукой дирижер потрясает, теряя над чувствами власть, из фрака-дупла выползает, текучим огнем становясь... До срока мы все негасимы, – страдаем, встаем под ружье... Бесценные вёсны и зимы – зловещее время мое! Секунда – в накидке из снега, минута – в дохе тишины... Скелет баламутного века прикрыт плащ-палаткой войны. Сквозь розы,туманы и книги, сквозь крики погибших в бою шагают мгновенья и миги в одном беспощадном строю. Ты письма слагаешь кому-то, рисуешь цветы и огни... Идут голубые минуты, в косую полосочку дни. Когда же в дешевеньких брючках ты смирно уляжешься в гроб, достанется внукам и внучкам традиций твоих гардероб. Примерят твой плащ без застежек, за скромность, конечно, ругнут, урежут, подкрасят, размножат – и жизнь по старинке начнут.

...Оно! – шепнули упоительно. И в этот миг взошло оно. ...Оно! – И вот письмо, действительно, летит в открытое окно. ...Оно! – Весомо и напористо зерно стекает из горстей. ...Оно! – вздыхают бабы горестно, смотря, как пьяный бьет детей. ...Оно! – И счастье щурит очи. ...Оно! – Несчастье за спиной. Несчастна мать, что ждет сыночка, а вдруг рождается "оно". ...Оно! – Я морщусь: ты тут справил нужду, а я ступил ногой... ...Оно! – И хищно смотрит парень на самородок под рукой. Одно "оно" я жду всечасно... Нахлынет вдруг – и нет меня... Остался профиль мой несчастный у вдохновенного огня!

Он смерти ждал, и тяжкое веселье в мозгу его играло тарарам... Полковники, охрипшие с похмелья, грубили генералам и царям. Священники, не подавив зевоты, крестили рты и бронзовые лбы... Тряслись гнилые доски эшафота. Был взвод солдат. Но не было толпы. Угрюмые герольды [10] и горнисты забыли звуков пламенную связь... Палач был пьян, а плаху кто-то свистнул... ...Вот так не состоялась чья-то казнь!

Шпоры помнят вкус коня. Блохи помнят вкус меня. Я в историю гляжу – помню мертвого ханжу... Ты в историю глядишь – помнишь сотни ржавых крыш... Я распутник, ты маляр, – каждый помнит свой товар. Истопник глядит угрюмо. Помнит он (как дважды два!), что Лазо, Джорджано Бруно были жаркие дрова! (Истопник, конечно, образ, прототип ИСТОПНИКА). ...Чье-то горло так подробно помнит мертвая рука... Палец помнит телефон. Ноготь – ножниц тихий звон...

В наших душах оседает информация с душком: мёртвый дохлого хватает, бог с нейтронным кулаком... Парадоксы, парадоксы... Окровавленные флоксы, лоб убитого – в росе, чей-то мозг на колесе... В наших душах остается – негр с блондинкой на плече... Остается, что дается в драматическом ключе. Черный день, сквозь слезы – юмор, астрой машет Ювенал... [11] Если б Пушкин – просто умер, мир бы Пушкина не знал. Мы б остались дикарями – на потребу всяких всех, если б вечно над горами раздавался смех сквозь смех.

– Стихи – это вольная сила. – Стихи – это просто красиво. – Стихи – это правда рассвета. – Стихи – это ложь до победы. – Стихи – это птицы над миром. – Стихи – это мысли с гарниром. – Стихи породили науку. – Стихи – это черти под руку. – Без лирики физик-калека! – Без физики – сам ты телега! – О боже, да хватит нам спорить!.. Пора кое-что раскупорить... Нальем по стакану – и разом! – За что же? – За музу и лазер! – Простите, за лазер и музу... – Па-азвольте!..

Пианино, и картина "Страшный суд"... И кого-то муки творчества грызут. Он, хмельной, тихонько двигает пером, а другой над ним свисает топором. И бокально-музыкальный нежный звон... Здесь, товарищи, в разгаре выпивон. Два ловца: один вылавливает мысль, а другой ему завидует всю жизнь. И другой решает жестко, наотрез: с ним прекрасно, но попробуем-ка – без!.. Я при нем всего лишь пешка, дубликат... Что ж, отдам его я богу напрокат... ...Два бокала... Почему-то на полу... Тень Сальери запрокинулась в углу – и рыдает.

Я раб, я бог в обличье человека... Я синий червь, я прошлогодний снег. Я бригадир толпы презренных зеков, И сам – презренный вымученный зек. Как овцы соль, сознанье мысли лижет. Что ты напомнишь мне, овечий пир?.. ...Был пир в аду, а может, где-то ближе, и я там был, и пил тяжелый спирт. Вон людоед глодает чей-то палец, Вон два фашиста пьют чужую кровь. Полсотни харь мне дико улыбались, И черный Вий ершил густую бровь. Я придремнул, башку держа на лапах И овеваем крыльями совы И вдруг мой нюх рванул знакомый запах, И закричал петух без головы. Я пьяный взгляд сквозь всех гостей низринул, И он меня, как дикий конь, понес... Раскрылись двери с хрипом глухариным, И два мента внесли златой поднос. На том подносе в уксусе и луке Лежала ты, заламывая руки. И не успел я встать тебе навстречу, как чей-то нож скользнул к тебе, как кречет [12] . И все, кто был на этом адском пире, К тебе на грудь метнулись, как огни. Тебя, Мою, Единственную в мире, Давясь и ссорясь, слопали они.

Раньше были времена, А теперь моменты: Раньше в синей синеве Плыли континенты. Но вмешались элементы, Что имеют грош и нож: И сегодня континенты Разве в атласах найдешь. Нет ни Азий, ни Европ, Океан поет взахлеб: Синь-вода, залив-подкова, Берега да берега: Вы, простите, у какого? У другого?! На рога!

Картина "Открытие мира": Кафе под названием "Стыд". А в дверь супернеотрактира Малыш увлеченно глядит. Он видит, как в яростном поте, Раздув косачиную бровь, Напористый дядя у тети, Смеясь, вымогает любовь. Чуфыркает, стонет, клокочет Огнем световых скоростей. Любить безответно не хочет, Он хочет ответных страстей. Хоть дома – супруга и дочка, Собачка по кличке Трезор: Он должен добиться и точка! Он должен. Иначе – позор: Позор от трезорьих традиций, От рощи в родимом краю: Они же учили же биться За лучшую долю свою. Он бьется! (Художники-звери, честнейшие из зверей, рисуйте закрытые двери, побольше закрытых дверей!).

Мысли шастают сутуло. Литератор загрустил. Где ты, Муза? Упорхнула: Отошла в глубокий тыл. Душный, страшный ворот блузы: На спине – бубновый туз: Ночью в мыслях вместо Музы Поселился рыжий Муз.

Испанский – дерзкий, Японский – резкий, Арабский – мертвая вода: К чертям собачьим Немецкий-шведский! Язык животных – Вот это да! Вот взять к примеру, Язык оленя: Какая нега, Напев копыт!.. К тому ж – Несложен в приготовленьи, К тому ж – покушал – И долго сыт.

В тридцатом веку, на крутом берегу парнишка уставился в рот старику. Старик ожиданьем натешился всласть, и тихая сказка в тиши полилась: "В печальных садах прошлогодней земли протезные пальмы высоко росли. А рядом – из белой резины березки, чугунный кустарник да желтые розги. Железный мужик – весь в джерсях и лавсане – к резиновой даме спешил на свиданье. Забыв обо всем, возлежали они в железно-полезно-протезной тени. Но били часы, и включался закат, И враз оживал тот химический сад. Медведи и львы покидали гараж, включал соловей электронную блажь. И филин любил голубую сову, и парочки змей заплетались в траву. И, знойно дыша и лавсаном хрустя, мужчина и дама включали страстя! Потом разбегались и он, и она. И вскоре им аист принес пацана... Пацан – это ты, ну, а сказке конец, И дед не подгадил, и внук молодец!" ...В тридцатом веку, на крутом берегу – умолк старина, и пацан ни гу-гу... И были пустынны глаза пацана, и била в гранит нефтяная волна...

Поброжу,        потом  задумаюсь и лягу. Снова встану,             руки сделаю крестом. Карандашиком             потыкаю бумагу, – Может,      вырву у бумаги тихий стон... Может,      вылетит оттуда змейка-молния И с шипением            забьется на снегу... Может,      вызову из белого безмолвия Ярко-пеструю            рычащую строку...

В летней церкви есть свой бог и свой бес, в летней церкви тлеют свечи уютненько... В летней церкви купола от небес отличает лишь отсутствие спутника... А распутника здесь хватит удар, лишь завоет целомудренный хорик... Здесь умеют без электрогитар вашу душу потрясти вашим горем. Здесь – услада для души, все обиды – расскажи, здесь порядки хороши и без розог... Современные попы – барабанщики судьбы – средь монашек, как дубы средь березок... Мы с тобою – атеисты! С богом драться – до конца! Мы во храм войдем со свистом, и с приплясом: гоп-ца-ца!.. Спутник новый запустили – триста семьдесят шестой!.. Знаем запах звездной пыли!.. Стой! Глядит с укоризной монашка-раззява, и нам говорит про манеры и стыд... Здесь что-то не то, мы вошли, как хозява, а попик на нас безоружно глядит... Нас давит толпа, как селедку, в середку, мы шапки снимаем как можно быстрей... А поп, рукавом утирая бородку, учтиво взирает на пришлых зверей... Улыбка его несмелая – не давит и не торопит... Но – "Черное – это белое! – говорит попик. – А белое – это черное, а черное – закопченное, а копоть – она в промы папашей считает лес... Науки наши – проказницы: все знают, куда ни кинь... Выходит, что нету разницы?.. Аминь!" ...Мы назад-топ-топ, зубками – тук-тук... Модерновый поп! Атомный пастух! В этом попике мужик, бог и бес уживаются легко и уютненько... В летней церкви купола от небес отличает лишь отсутствие спутника.

Злой орёл терзает печень дни и ночи, ночи-дни... Мне ж     в него           и плюнуть                    нечем. Но   вдали        горят             огни!

Простая спичка – кусочек массы... Она имеет объем и вес... Но чиркни спичкой – сгорит и баста! И нет объёма, и вес исчез... Но – дым и запах? Но – треск и шорох? Но – отпотело в окне стекло?.. А если б спичку да бросить в порох? Тогда бы стало совсем тепло!

Вот птица. А вот картечина... Летать уже не дано. ...А в Греции где-то женщина рассыпала толокно. ...В Париже любая пьянка утихла хоть на момент. ...Пугливая китаянка во сне закричала "нет!" ...Споткнулся гранитный рыцарь, копьем темноту сверля... КОГДА УМИРАЕТ ПТИЦА, ВЗДРАГИВАЕТ ЗЕМЛЯ.

Распахнитесь пошире, станьте нужными в мире, сквозь ресницы под ветром профильтруйте слезу. Не пугайтесь теорий, через книжное море пронесите свой мозг, как фонарь навесу!

Разум – гость, а тело – тленно... Не жалей ни ум, ни плоть... Нет проблемы – ставь полено, – Пробуй мыслью расколоть! Зри звезду, чтоб злость дрожала, Не смиряй своей мечты... Чтобы душу разрывала Недоступность той звезды.

Как писать для потомков? Может, атомным слогом? Или выбить фигурки на утесе отлогом?... Треугольник, сердечко, да любовное слово, да еще человечка на цепи у другого... Да рецепт безобидной зажигательной серы: чтоб детишки по дыму находили пещеры...

Ты ради истин прешь сквозь зной и дождь из шкуры лезешь, мечешься по свету... Вернись в себя! Та́м если не найдешь, то для тебя на свете истин нету.

Обозреваю небеса и сушу, фильтрую ухом песенку чижа... Чем ущипнуть читательскую душу, да так, чтоб сладко ахнула душа?! Идет пацан – бесхитростный, невинный. Одна тропа и жизнь всего одна... А я, злодей, шагнув из-под осины, прикладом рифмы грохну пацана!.. Пока лежит, пока ему не больно, пока бегут на помощь мужики, – я, как в патронник желтую обойму, свою мораль вдавлю ему в мозги!

Сгорят овины            и Ватиканы, и пантеоны [13]          покроет мрак... Но будут Лиссы              и Зурбаганы [14] , и будет вечно             Иван-дурак. И подтвердится              глухая весть, что Атлантида,              конечно,                      есть!

Так что за штука "скука" – могила? плен? причал? Инфляция досуга?.. А я вот заскучал... От скуки люди – страшные, от скуки любят ложь. Скучающие граждане хватаются за нож... Дерутся, хлещут блюдца, "желтеют, как трава... От скуки революцию устроить – дважды два.  От скуки – ветры дунули – и буря началась. От скуки жизнь придумали, и золото, и власть. От скуки пес повешенный бесстрашно стал смердить... Адам от скуки бешеный стал Еву колотить. От скуки можно выпить супругины духи... Из скуки можно выбить такие вот стихи...

В тебе найдя живую душу, тебя я к бунту призывал. Но ты моей игры не слушал, хоть в руку деньги мне совал. И чтобы мне в науку было, чтоб дрожь до сердца проняла – меня    природа           ослепила и сердце музыкой сожгла! Чтоб слушать музыку печали, из камня выдавить росу,- представь:          играют на рояле в глухом неведомом лесу... И замер лес           в смятеньи гордом, лишь сухостоины скрипят... С последним           яростным аккордом сплошной начнется листопад.

Слова – предвестники эмоций. Я им не рад –              и вечно рад... Скажу – "луна" – и ворохнется в кустах росистых                  конокрад. Скажу – "волна" – и крики чаек заглушат ругань и хвалу. Скажу – "осел" – и мой начальник копытом грохнет по столу! Слова – штыки,              деревни в дыме, и в вечность гулкие мосты... ...Бредет по розовой пустыне мой проводник             от "я" до "ты".

Хоть в ларьках "рассыпухи" избыток, хоть портвейн я по праздникам пью... "Солнцедар" – мой любимый напиток, – в этот раз я тебя воспою. Всех мыслителей допинг коронный, фиолетовый зверь "Солнцедар"... Сам Ермак, "Солнцедаром" взбодренный, колошматил непьющих татар. Презираю и вермут, и брагу, – что за хмель без кислотных примет?! "Солнцедаром" плесни на собаку – и собака облезет в момент! Им приятно подпаивать милку, он хорош для семейных атак... Брось под танк "Солнцедара" бутылку зарычит и скопытится танк! Всолнцедарившись, вижу, как встарь я, пляшет стол и хохочет диван... Дашка, Дарья моя, Солнцедарья, что ж ты рвешь на себе сарафан?! "Солнцедар" – добровольная пытка, детектив, нервотрепка, пожар... Рупь с полтиной – бутылка напитка, а какой сторублевый кошмар!

В день сотворенья Демон Света взрывчаткой пыхнул из горстей!... И бог рассыпал Человека на много маленьких людей. И вот – вражды первопричина. И вот – раздоры без конца... Кому – лицо, кому – личина, кому – обличье без лица... А Клио [16] – баба-мастерица, спешит исправить божий брак: глядит в разрушенные лица и что-то пробует собрать.

В пустой пустоте жил никто никогда, И вот – надоела ему пустота. Он взял пустоту, и у звезд на виду – он с солнечным светом смешал пустоту. Добавил чего-то к пустой пустоте, скрутил, раскатал, подсушил на звезде... И бросил во тьму, и, скажите на милость, Земля получилась! Земля закрутилась!

Сначала была раскаленная мгла, горячая плазма в безделье текла. Не знала начала, не мнила конца; бессмысленный смысл, голова без лица! Но бредила плазма, и дико рвалась – сменить изначальную серую масть. И зрела, горела, таилась во мгле тоскливая мысль о какой-то "Земле". Какая же будет? И скоро ли будет?.. И в плазме кричали грядущие люди. Кричали без крика, беззвучно звеня, и звон порождал лихорадку огня... И где-то остыло, и где-то погасло, а где-то огонь закрутился в спираль... И стройно рванулась горящая масса, по всем сторонам расплескавшая даль! И творческим взрывом тянуло из тлена грядущих планет первотканый товар... ...Бесформенный клок раскаленной Вселенной, покорный вращенью, – оформился в шар. И он остывал – осторожно и нежно... Рыдали вулканы, дымились поля... Огонь? Без сомненья!                   Вода? Ну, конечно! Родник – и тепло,                 и ледник белоснежный... ...Не так ли            рождалась                     планета Земля?

А Земля чуть поеживалась в первородном смущении, в подозрительно божием голубом освещении. Грела горы и волны щедрым звездным дыханьем, в свете бешеных молний, в костровом полыханьи... А потом – в керосиновом, а потом – в электрическом, а потом – в хиросимовом... ...Слезай, Земля, приехали! Поздравь людей с успехами... Профессора и слесаря, что бомбой опростались... ...А вон уже из леса – глядит неандерталец...

Не хочу я маем маяться, Птиц в окошко выпускать. Ах, зачем, моя красавица, Научилась ты летать... Солнце, в изморозь вплетенное, Чуть касается земли... Греют сердце обнаженное Ноябри да феврали.

Птицелову птицеловится С каждым взлетом все трудней, Рвется горлица из горницы В пересветы тополей. Как бы сердцу ни противиться, Как ни прятать облака – Крылья резать не поднимется Птицеловкая рука.

Создайте клетку из зеркал, впустите в клетку лучик, – чтоб он по стенкам заскакал, был вконец измучен... Все тише, тише, тише – стоп! Он лег по центру клетки... Берите старый микроскоп – любуйтесь светом, детки!

Терпеть не могу бездефектных вещей. Мне надо, чтоб – дырка, царапина, щель. Со школьных пеленок волнует мой дух дырявая жизнь прости-господи-шлюх... И даром не надо со склада шинель, – пусть прежде ее испятнает шрапнель. На свалке отбросы душистые жгут, и я уже тут... Звучит за углом похоронная жесть, и я уже здесь... Мне запах и цвет, и немножечко звук расскажут, где враг, и посредник, и друг. К ораторам жарким презренье храню. Не верю дровам, доверяю огню. Я предан стихийно горящим лесам, как волк-санитар, как пожарный десант. Желаешь поближе меня подманить, попробуй гореть, или медленно гнить.

Ты – конвоир своей мечты, – куда она – туда и ты. Она в тайгу – и ты в тайгу, – по ноздри тащишься в снегу.. . Она во тьму – и ты туда,.. Летит меж звезд твоя мечта. Сверкнет-и нет, мигнет-и нет... И ты бессильно смотришь вслед. Что, конвоир, порхнула пташка?! Сиди, рыдай, глотай вино... В подзвездном пламени пока что тебе сгореть не суждено.

Только я... А другие умеют... Только я... А дождусь ли плода? Только я... А другие умнее.. Только я – ни туда, ни сюда. Вот приятель – из первых в Союзе, что железо по-новому гнут... Вот сосед – подженился на Музе, а из лиры сварганил хомут. Только я – неимущий и тощий, только я – не найду уголок. Только я – все тычками, на ощупь, Только я, да Есенин, да Блок.

Поэт и клоун, вы родня, мыслитель-шут в лице едином. Творцы священного огня, слегка подкрашенного дымом. Едина цель: всегда дрожать, слезу и смех неся народу... Не подражать, не отражать, а передразнивать природу.

Цвести бесцветно.                 А сгореть бесследно. Служить сто лет,                как стремя,                           как стрела... Всем помогать –                но только незаметно, как формула           Эйнштейну                    помогла! Не выбирать,            что важно, что полезно. Не обсуждать.             Врагов рубить                          сплеча. Работать бескорыстно,                     безвозмездно, как Пушкину           работала свеча. Смогу ли я?            А ты?                 А наши дети?.. Сегодня, завтра и надолго впредь?.. Нет повести            печальнее на свете, чем быть никем –                и тем же                        умереть.

Ты умрешь через час, ни минуточкой позже! Авторучка рывками проползет по листу... Свой последний часок ты продай подороже, и секреты любви не тащи в темноту. Обреченно метнись к сундукам и котомкам, что на черный денек припасла голова. Ты умрешь через час, так оставь же потомкам все слова-самоцветы, изумруды-слова... Чтоб лучилась лучинка, чтоб кричала кричалка, чтоб гудела в стихах первозданная медь!.. Если жалко словцо и метафору жалко, оглянись на часы:                 без пятнадцати смерть! Хоть часок ты побудь настоящим поэтом, расточительным в доску! – и не надо наград!.. А в последней строке попрощайся со светом: мол, прощайте, друзья, чем богат, тем и рад... (Через час – не умрешь,                      и признаешься Лидочке: обанкротился вдрызг, вылетаю в трубу!..) ...Но – прощание вычеркни,                          все печальности вытопчи, – ну, а  с  тем, что осталось, выходи на толпу!

Учись искусству кораблевожденья, чтоб не пугали ветры и вода... дь смерти нет, а будет пробужденье на корабле, идущем в Никуда. Учись пахать – размеренно и важно. Познай секреты дедовских мотыг... Ведь смерти нет, а будет снова пашня, и ты на пашне – пахарь или бык. Учись терпеть обиду всякой масти, по-скорпионьи плоть свою кусай... Ведь смерти нет, а будет чей-то праздник, – но без тебя, и ты – не воскресай.

Вандал не привык удивляться чему-то. Ему что мадонна, что просто паскуда... Уходят вандалы, приходят вандалы... В истории этих явлений немало. А мы после них умываем жилплощадь, включаем фонтаны, планируем рощи... И лошадь мы снова, конечно, приручим, и вновь Афродиту [17] поставим над кручей. Затащим прожектор туда, где темно, забудем печаль, успокоимся... Но – приходят вандалы и чинят скандалы, и разным дерьмом затыкают фонтаны. И в голову нам никогда не придет, чтоб взять, приручить этот дикий народ. Держать на цепи до известных времен, когда удивляться научится он!

Вблизи Олимпа есть местечко, в версте от лежбища богов... Стоит избушка возле речки в сиянье песен и стихов. Творцы торжественных хоралов скучают в собственных лучах... Там не певцы, а подпевалы живут на божеских харчах. Тепло в лирической избушке, и в ней поэтов – будто блох: второй Эзоп, воскресший Пушкин, гальванизированный Блок... Таланта нет – заменит пыл, а пылу нет – подбавишь лести... И я там был, мед-пиво пил и назывался "Пушкин-200".

Я вижу мир через себя, – в душе – биноклей полукружья... К примеру, стоны возлюбя, скриплю, как древняя конюшня. В меня под вечер в полный мах мчит жеребят смешная масса... Во мне два конюха на днях коня зарезали на мясо... Во мне сквозняк и много дыр, вампир забрался мне на крышу... ...Пегас окрысился на мир, вот почему я так и вижу.

Влюбился – пою, перепью – пою, пою, что врага опрокинул в бою! А враг притворился, что с ходу убит, и он не поёт, а зачем-то хрипит... Где надо-не надо мелодию тку: пускаю рулады, врубаясь в тайгу... Жую перепёлку – мурлычу фокстрот... Какой мы напевный лиричный народ!

Кричат эпохи – разно всякий раз: одна, как сыч, другая – криком зайца. Их голоса несутся мимо нас, но не услышишь, как ни напрягайся... Но часто мы замрем среди толпы в чужом экстазе – пламенном и диком... Звук пионерской бронзовой трубы на миг сольется с мамонтовым криком. [18]

Всем идолам души моей – амнистия! Шуруйте, держиморды, на покой!.. Фонарик моего свободомыслия включился достоевскою рукой. Ревизия все догмы с места стронула. Вперед, моя фантазия, вперед! Раскольников в костюмчике нейлоновом по Омску неприкаянно бредет. Все мысли перетряхиваю заново и вновь мировоззрение плету. Фонарик мой, как Неточка Незванова, тревожит голубую темноту.

Всю жизнь мы строим, ищем, прячем,  взрываем, рубим, бьем ключом...  Давай присядем и поплачем...  Просто ни о чем...

Что сверкает сквозь туманы и снег так заманчиво, упорно и броско? Это новый позолоченный век – не поэзия, не проза, а прозка. Рифмоплеты! распусти пояса! Вашим глоткам будет пир несказанный. Спор идет во всю планету и за, спор о том, кто нынче самый-пресамый. Самый розовый-какой-то француз – самым кислым умывается квасом. Самый сильный не Христос Иисус, самый сильный – ломовик Юрий Власов [19] . И действительность – она такова: не поверим мы в Христосовы стоны. Крест – он весит, может, центнера два – Юрий Власов поднимает полтонны. Самый зоркий человек увидал: падал с храма самый трезвенький патер. Он ударился о камни и стал самый лучший на планете оратор. Есть и самая большая свинья, есть и самые душистые трупы... Самый умный человек – это я, потому что мой сосед – самый глупый. Две ромашки у меня в волосах, потому что мой соперник с рогами. Я мыслитель! Потому что в лесах бродит кто-то, обделенный мозгами. И сверкает сквозь туманы и снег вся в бензиновых разводах полоска. Это самый позолоченный век, не поэзия, не проза, а прозка!

Я боюсь музыкантов, – не военных, а мирных. У военных – рожок, барабан да труба... А у тех – крутолобых, молчаливых, настырных – в отрешенных зрачках притаилась Судьба. ...На сеансе гипноза зал ехидно настроен, и волшебник от злости зеленеет, как сыр... Он кричит через зал: – Уходите, Бетховен!.. Вы мешаете мне одурачивать мир... И уходит во мрак – человек или демон? Хоть еще не небесный, но уже неземной... Я боюсь музыкантов, и бетховенской темой я бесстрашно, безбожно, безнадежно больной.

Я вижу только темное, безрадостно-бездонное... Я вижу черных рыцарей, я вижу горьких вдов. Я вижу только черное, пороком закопченное,- чтоб вдруг на миг ослепнуть от тысячи цветов!

Ей приснилась деревня, голубая вода, молодые деревья, молодые года... Ни рожденья, ни смерти, ни двора, ни кола... Тихо звякают серьги голубого стекла... И проснулась Алена под таинственный звяк... По квартире влюбленно пробегает сквозняк. На столе – сторублевка, под кроватью – шкатулка, в уголочке – обновка: бескурковая тулка. (Не хватало полсотни на златое кольцо – и бедовый охотник заложил ружьецо. Бабка хищно погладит бескурковку – и вмиг на охотничьей свадьбе помрачнеет жених). ...Все премного довольны: не бабуся, а банк! А один малахольный заложил свой талант. Деньги надо на спички, на стаканчик крови... Деньги – чудо-кирпичики на фундамент любви... Деньги! деньги! и деньги!.. На прощальный венок... ...Вновь запели ступеньки... Осторожный звонок... Обомлела Алена под таинственный звяк... По квартире влюбленно пролетает сквозняк... Что ей снилось под утро?.. Ни двора, ни кола... Чьи-то черные кудри, да кого-то звала, да приникла к плечу его в затемненном саду... ...И Алена почуяла за дверями беду... Рот ее треугольником вдоль по комнате мечется... ...Тихо входит Раскольников санитар человечества.

...Здесь случайность... В серьезность не верю! Здесь просчет хулиганистых рук. Краем мысли тогда, в "Англетере", он хотел, чтоб не выдержал крюк. [20]