Вступление

 Хотел я вам нынче смешную историю рассказать, да забыл. Убей – не помню, с чего начинать и как закручивать. Ну, ладно, расскажу я вам, как на вокзале пирожки с мясом кушал.

Иду. По вокзалу. Голодный с похмелья и потому остроумный до ужаса. А встречь едут пирожки на тележке – их сзади толкает человек женского полу. А у того женского полу щеки румяные. Аппетит меня и взял за нутро. Скрипнул я своим знаменитым протезом и выруливаю ей прямо в лоб. О чем-почем, базар-вокзал, печки-лавочки... В общем, быстро я ей мозги припудрил, а уж к исходу, как говорится, второго тайма я и пирожком осквернился.

Выкушал шесть, а на седьмом спрашиваю: а у вас с человечиной пирожков нету?.. Она очами на меня полыхнула и ответ держит:

– Сейчас кликну МВД, он тебе даст и с человечиной, и с собачатиной. Обожди маленько...

Во! Вспомнил! Я ж хотел смешную историю поведать, да забыл. А тут сказал "собачатина", да в пристяжке с "человечиной", да еще "МВД" это самое, – вот я и вспомнил смешную историю.

* * *

Значит, так... Старуху я схоронил, дом заколотил, с конем Буланкой попрощался и двинул в город, к сыну.

А сын оказался большим и грамотным человеком. Умный сын, до того умный, что отца родного не признал и пригрозил сдать в дом старости, если я у него пороги обивать буду. Ладно... Пошел я на улицу, где со мной и приключилась чрезвычайная беда. Наш ветеринар говорит не беда, а трагедия.

И началось все с песенки, что мне студенты придумали:

Вот тут вся последняя Аввакумова житуха сказана. Меня, значит, Аввакумом звать.

Осень на дворе, я одной старушке свидание назначил, для нее же и тюльпанов наворовал на выставке собаководства... И дикий брег Иртыша здесь в самую масть, и я там чуть теплый лежу, пьяный в доску. От внутреннего перегара ажник песок подо мной плавится.

Ногу мою протезную ребятишки утром из парка притащили. Я, говорят, ее там отвинтил и от собак отстреливался, когда меня администрация в плен брала.

За тюльпаны эти самые меня повязали и в клетку законопатили. А там до тюрьмы уже палкой добросить. Вот я и добросил. Палкой. До тюрьмы.

Сижу... Тюрьма хорошая, крепкая, нигде не дует. Не та, что в книгах пишут: всякие там страсти-прелести, тараканы-людоеды.

И народ подобрался колоритный. Один, шустрый такой, сидит за колхозную драку. Он, значит, главбуху хотел внутреннее нутро посмотреть: это тебе не телевизор. Не дали, а зря не дали: хороший мужик, дерзкий. Он и мне сразу хотел свой диктат показать. Подходит ко мне и говорит: бац по морде! Я – падать, а на лету зубами его за промежность споймал.

Это так барсуки делают, когда видят, что положение хреновое: сейчас тебя человек убивать будет и твое сало на барсучий жир перегонят. Тогда барсук львом становится и хватает человека, царя природы, за наследственную часть. Обязательно за ее, любого охотника спроси.

Ладно...

Моего врага потом водой отливали, а меня больше никто и пальцем не ворохнул. Вот тебе и диктат!

Другой сидит за сумочку: сумочку у дамы шарахнул, а в сумочке гребешок с волосьями гнедой масти да три копейки на трамвай.

Дали ему на каждую копейку по году, а за гребешок – ничего! Повезло человеку, хорошие люди судили, с понятием. За тот гребешок, да с волосьями, да гнедой масти!.. Ну, паря, тут бы и расстрелу мало, а выше расстрелу у нас еще развлечения не придумали.

В общем, в тюрьме я пришелся ко двору, как вроде от рождения мне было записано, чтоб людей посмотреть и себя показать. Везде людей посмотреть и не стыдиться об этом рассказывать, потому как человек он и есть человек, а потомки наши о нас не по газетам судить будут. В газетах ноне человек хороший стоит, правильный, но вроде на складной аршин смахивает, – не человек это, а ходячий плакат с железным голосом и без чувствий. И плакать не умеет. Хороший человек, надежный, вроде трактора.

А потомку, внуку-правнуку нашему, будет интересно знать, по какому поводу мы смеялись-плакали, кого любили-ненавидели, как ели друг друга да капканы ставили... И кто выживал, а кто помирал, и по какой причине помирал... Потомку это надо, чтобы наших ошибок не повторял.

Ну, ладно, история-то веселая, а я в тоску ударился. Поехали, читатель мой, баланду кушать, начальников слушать да по сторонам позорче смотреть.

Итак, как говорят в романах, – шел снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года.

 

1. Сережка

Жил-был на свете Сережка по фамилии Самоваров. Сережка этот только что из пионерского возраста вышел. Вышел это он из пионерского возраста, встряхнулся... Жизнь впереди!

Поморгал он очами, повел молодыми плечами да и говорит: "А ну, подходи, кто в бога верит!.." Это он на городских танцах такое сказал, чтоб девкам показать свою мужскую живность.

А девки на танцах, что тетерки на току: сидят молчком и своими этакими томными взглядами нас, дураков, подзуживают: а ну, набей вон тому морду!.. Молодец!.. А теперь вон тому набей... Славно!.. А теперь вон тому долговязому еще морду набей да и провожать меня пойдешь...

Вгорячах подлетишь к тому долговязому, а потом друзья полчаса тебя от полу отскребают.

Вот и Сережка в любовные чары попал и давай кричать: подходи, мол, кто в бога верует! Ну, эти и подошли – кто верует и кто не верует. Все-таки интересно дерзкому пацану сопатку набить. А как же. А он складной ножик достал да с перепугу одному врагу пиджак порезал. Ежли б шкуру порезал, то ничего бы, а костюм денег стоит. Сережку за тот подвиг споймали и зануздали шелковой уздою... Вынес он из зала суда три года, с тем трояком и на лагерь к нам прибыл. А лагерь тот не пионерский. Ага.

Вижу я Сережкино горе горькое и этак незаметно его к себе приближаю, чтоб его кодла на свой баланс не взяла.

 

2. Кодла

А кодла – это такая раса людская, выведенная в лагерях за много лет. Принципиальная раса: не терпит, чтоб ты был умней ее, хитрей, красивей и душой богаче. Она тебя враз на место определит. Там можно только кулаком свою точку зрения поставить, но кулак чтоб не меньше чайника был, а то тебе труба да еще с двумя коленами будет.

Кодла знает все. Начальник еще только думает обыск в бараке делать, шмон наводить, а кодла уже все злачно-запретное попрятала и сидит, нога на ногу, на гитаре страдательную песенку насилует.

Получил ты из дома передачу – баба там из последнего выкрутилась и тебе шанежку с творогом прислала, – а кодла ту шанежку вперед тебя отведает и спасибо не скажет. А восстань за свои права – вот и будет тебе труба, та самая, с двумя коленами.

Опять же насчет женского персоналу... Тут его нет, лагерь мужской, да и в рецепт воспитания входит отсутствие баб. А кодла умудрилась и из мужского персоналу женский делать. Захочет женщину – берет подходящего мужчину: чтоб был молодой, робкий, красивый и, желательно, пухленький. Ежли шибко кто понравится кодле, то она его завоюет любыми неправдами, потом кормит его за свой бюджет, и своим мылом моет, и работой не тиранит. А зовут такого женщину-мужчину "господин сто двадцать один", потому как в Уголовном кодексе мужеложство идет под статьей 121.

Вот так и живет кодла. А что ей делать, если каким-то богом указано от рождения и до гроба вечно тебе по лагерям скитаться?..

А "господин сто двадцать один", он и на свободе встречается в удивительном проценте. А там-то почто?.. Разве девок мало?..

 

3. Работа

Работают здесь хорошо. Ежли норму ты не дашь – попадешь на карандаш. А там уж твой желудок тосковать станет да тебя уговаривать: "Иди, иди на работу, иначе я сам себя переварю!.."

Вот мы работаем. Стук да стук, бряк да бряк... А над тобой одним шесть начальников приставлены, и каждый вооружен правом владения твоей несговорчивой персоной. Он стоит возле тебя и держится за твою нервную систему, подкручивает барабан, а нервишки звенят-звенят, вот-вот оборвутся, и лопнет вся твоя гитара к едрене-фене! Плюнешь в морду тому, что ближе стоит, и крикнешь, как раненый сокол:

– А ну, люди, ведите меня в штрафной изолятор! Меня, Человека!..

И ведут Люди Человека.

 

4. Штрафной изолятор

Тут тишина. Воздуху нема. Стены такие, что можно устриц разводить, – мокрые стены.

"Шибко мокрые стены! Уберите их от меня!.." – так я кричал, когда сидел там за упрямство, – уснул и проснулся, и мне показалось, что лежу я в могиле, а моя покойница-старуха вышла за моего самого заклятого врага.

Это я спросонья.

Надзиратели здесь между собой беседуют так:

– Пойдем чай пить? Мне жена бубликов тульских положила... Вкусные!..

– Да надо бы сперва этого, который за тюльпаны сидит, на прогулку сводить да в сортир.

– Перебьется!.. Пусть излишки в штаны кладет, а насчет про гулки опоздал: в его годы уже нельзя чистым воздухом дышать. Вредно...

Хороший изолятор. Правильный. Чего хотел его изобретатель, того и добился.

Наш ветеринар по такому случаю говорил: "Лучше нет, когда кабанчика в марте кастрируешь. Придет лето – ему тогда все нипочем – ни любовь, ни цветочки-лютики..." А мы ведь люди, и не кастрированные...

Хороший мужик ветеринар. Хороший.

 

5. Столовая

Столовая здесь тоже веселое место. Такое веселое, что не надо и цирка.

К примеру, сижу я и по режиму дня баланду кушаю. Вдруг вижу: летит по воздуху чашка, и баланда из нее, как хвост кометы тянется. Ага. Я свою баланду лапой прижму, чтоб не свистнули под шумок, и подниму очи повыше, к потолку. А там, прямо по всему небосводу, летят всякие съедобные тела: кусок хлеба, селедочная голова, вторая чашка с кометным хвостом... Летят они все курсом с восхода на закат, вот смотри туда, на закат, и адресата ихнего увидишь. Знать, провинился в чем-то крепко, если его противники для обстрелу баланды не жалеют.

После артподготовки жди рукопашную. Глядишь, а там и "перо" сверкнет, и отдохнешь ты на этом зрелище – лучше некуда!

Очередь за баландой... Это тебе не за мороженым очередь и не за тюльпанами. Там все страшно вежливо, ажник тошнит: наступил кому на лапу – извините, двинул кого в пузо локтем – пардон... А тут, если кулак не показать да слюной не побрызгать, то быть тебе голодным.

Хорошее место – столовая. Вроде цирка.

 

6. Повар

Серьезный человек. Угодишь ему раз – он тебя будет пользовать баландой из левого котла, не угодишь ни разу – кушай из правого. А две эти баланды только по девичьей фамилии одинаковые, как две сестры: одна замужем за трезвым инженером, а другая – за гробо-делом-пьяницей.

Вот и думай, какую сестру кушать – левую али правую?..

 

7. Ночь

Ночь здесь проходит быстро, как скорый поезд "Москва-Одесса", с той только разницей, что поезд иногда в Киеве опохмеляться встает, а у нас обходятся без похмелья.

Во сне я лично люблю рыбалку да сенокос. Другие любят во сне танцевать да с девками целоваться. Третьи – ничего не любят, потому как у них и днем-то горизонт неширокий, а во сне и подавно мысли вокруг одного чего-то крутятся. Видится им что-то желтое, густое, а сверху кусок масла тает...

Жалко мне стало одного такого шурика, накормил я его из собственных запасов: пусть, думаю, хоть раз во сне на сенокосе побывает. Ладно. Нажрался он, лег и начал во сне такой слёт пионеров: корову бы мне да коня, вот я б тогда показал, как жить надо!..

Э, думаю, шурик, ты вон какого поля ягода... Дам я тебе корову-коня, а ты завтра целое стадо потребуешь, да трактор, да дом, да четыре жены-работницы...

Не кормил я его больше из собственных запасов.

...Так вот, значит, сенокос... Сижу я у стога и травинку жую. Горькая травинка, а мне приятна, потому как я сейчас уподоблен коню Буланке, – оба мы молчком слушаем, как кузнечики стрекочут да за Хрусталевской рощей песни звенят. И пролетит в небе самолет, мы с Буланкой оба замрем, смотрим в небо, и рты у обоих открытые, и в каждом рте травинка недожеванная висит. И до чего же мы с Буланкой похожи!.. Да разве подниму я на него бич, али палку, али кулаком в ноздри, как другие-многие?.. Нет! Это значит самого себя ударить и душу свою очернить.

Ладно... Сплю...

Так вот, значит, сенокос... Что-то на этот раз на моем сенокосе тревожно было. Глянул в небо – грозы вроде не предвидится, нюхнул воздух – вроде и порохом не пахнет... Природа-матушка, она всегда человека в беде предупредит каким-нибудь знаком: к примеру, облачка интересной формы по небу пустит – знак; веточкой березовой тебя за ружье поймала – знак; зверь большими партиями из одних мест пошел-тоже знак, да еще какой!.. О войне матушка-природа сказывает или о страшном бедствии стихийного характера. Ладно... Сплю...

Грозы не предвидится, порохом не пахнет... А тут бабы, которые в каждом моем сне в синих платках являются, как одна, – эти бабы как закричат: "Караул, зарезали!.."

– Караул, зарезали!.. – Я быстренько сел на кровати и прикидываю: не меня ли зарезали?.. Нет, не меня. Можно дальше спать, а можно смотреть, как резаного выносить будут. Опять, значит, кодла свой диктат показывала...

Вынесли упокойника, а дальше уже никто не спит: обсуждают человека, погибшего за здорово живешь. И кроме обсуждения жизнь ночная бьет родничком, в котором грязное белье полощут.

Вон в уголке "господин 121" обслуживает своего товарища по несчастью. Оба замучились, бедные, все же мужик есть мужик, а не баба: мясо у него жесткое, жилистое... Грех один! Жаль мне их. Жалко.

А, глядя на этих грешников, два малолетка небритые сидят в сумрачном уголке и онанизм включили. Работают, ажник чмок стоит. И видится каждому из них своя желанная мечта-красавица: белотелая, нежная, покорная, этакая душистая и вкусная...

Чего только они с этой красавицей не делают!.. Заставляют голую по комнате идти и ковшик квасу в белых рученьках тащить, заставляют изгибаться по-всякому, чтоб страсть звериная накатила, а потом бросаются на нее, когда она в самой беззащитной форме стоит!.. И тут оба, чуть не хором, скажут: "Ур!.. порядок, приехали!.." И уже после этого на жизнь смотреть не хотят: упадок сил и ложное блаженствие еще на шаг приблизило их к звериному обличью. А как же...

 

8. Гомо-цек-цек-цек...

Сережка спит по соседству со мной. Что я вижу, то и он, наверно, во сне видит. По крайней мере я всегда рад буду, если он со мной сенокос праздновать желает. Разве что свои у него юношеские дела-заботы, ну, тогда не неволю. Ладно, пусть смотрит то, что его душа принимает.

Это во сне. А наяву ему тоже глаза не завяжешь: видит всю пакость человечью, как она есть. Тут уж совсем я не могу восстать.

Пробовал я как-то быть вроде проводником его по этим нашим грязным трущобам, да не вышло. Я, к примеру, говорю:

– Вон, смотри, Серега, человек человеку спину трет. В карты проигрался, вот и трудится, бедный. А Серега на меня этак искоса взглянет и сердито говорит:

– Брось ты, дядя Аввакум, сказки рассказывать. Это они гомосексуализм двигают...

Знаю я это слово, а все равно, чтоб дело к шутке свести, переспрошу его:

– Как ты сказал?.. Гомо-цек-цек-цек... А дальше-то как?.. Сережка захохочет, вроде бы от души, но знаю: на душе у него камешек лежит от этого зрелища нечеловеческого.

...Дал я кому следует – в лапу, кому следует – в морду, и вот Сережка Самоваров остался при мне. И начальник подмогнул мне. Я в то время ящики для мыла сколачивал и считался первейшим мастерюгой деревянных наук.

Начальника лагеря горе постигло: теща померла-как он сквозь слезы сказал: хвоста, говорит, бросила... Вот он на радостях мне гроб для тещи заказал, и я сколотил ей, упокойнице, отменную горницу! Да еще посочувствовал начальнику: да, говорю, тещи всякие бывают... Для которой жалко гроша ломаного, а для иной и на гроб хороший не грех раскошелиться.

Начальник, опять же сквозь слезу, говорит: умный ты мужик, Барабанов, да не туда попал! Ладно, бери заключенного Самоварова и воспитай из него грободела высшей марки!

...Сережка на вид вроде мотылька, особенно когда ему что-то хорошее рассказываешь, а он в этот момент ресницами машет. Ну, мотылек да и только!

Бьет он гвозди в дерево, да вдруг и врежет себе по пальцу молотком! Молчит, губу закусит, а у меня от его боли сердце зашлось. Ведь ручонки-то, как у обезьяны-мартышки, а уже мужскую работу пробуют. Да где, боже мой, в лагере!.. Я прошел огни и воды, и медные трубы, и чугунные ворота, а взгляну на мотылька своего и не по себе становится. Кто из него получится? Герой, инженер, а может, вор?

Беречь надо пацана, шибко беречь!

Ладно. Берегу...

 

9. Наши интересы

– Ты, Серега, начинающий человек...

– Ага, начинающий.

– Ты еще, так сказать, домик необжитый: в одном углу еще штукатурка не просохла, а в другом уже паутина завелась и мышка скребется...

– Ага, скребется...

– И вот сейчас все зависит от того, какой хозяин в твоем домике обоснуется: умный, заботливый, али неряха-пьяница. Умный хозяин в домике и стены побелит, и лампу повесит, и печку растопит, чтоб...

– Ага!.. чтоб штукатурка в уголке просохла!..

– Во-во, штукатурка просохла и чтоб тепло было и тебе, и гостям твоим. А неряха-пьяница, как войдет в домик в грязных сапогах, так первым делом на стенку гитару повесит, на стол бутылку поставит и карты бросит, а в паутинку по пьянке плевать будет...

– Ага, плевать будет, верно!

– И дойдет дело до того, что он по пьянке и домик твой спалит дотла, и сам сгорит. Понимаешь?..

– А как же... Этот домик – это я, и неряха-пьяница меня спалит.

– Верно! Домик – это твоя душа, так что не пускай туда никого подозрительного, чтоб не начадил там.

– А я и не пускаю. И здесь людей таких нет, чтоб можно было пустить... Все злые да хитрые...

– Хм...хм...

– Только ты, дядя Аввакум, не обижайся, это я не про тебя. И не про Степана из монтажного цеха, и не про Ваньку Ёлкина, и не про Петра Иваныча...

– Вот видишь, сколько людей, а ты говоришь – все злые да хитрые.

– Это я так, сгоряча...

– Верно, сгоряча и глупости вершат, но и подвиги делают. Тоже учти. А еще, Сережа, на носу своем курносом заруби: будь всегда у природы-матушки в примерных сыновьях. Ты уже у нее в долгу за то, что на свет родился. Будь всегда ближе к ней, не делай то, против чего нутро твое протестует, а природа тебя в беде не оставит. Твоими же делами она тебя и спасет!

Понять природу трудно, язык у нее сложный, но уж если поймешь да в душу ей влезешь, быть тебе богатым человеком. Не деньгами богат будешь, а духом своим, и в сто раз легче жить на свете будет. Только в душу ее иди не в грязных сапогах и без ружья. Она, природа-мать, великая утешительница и заступница всех обездоленных и оскорбленных несправедливостью. Нет для меня на земле человека верней и жалостней природы, и в любом деле она берегет меня, как лес берегет от вымирания, реку от высыхания... За меня природа мстить будет всему миру, если мир покажет мне свое вероломство! Вероломство надо мной уже бывало, и не раз, но я пока что своими силами с обидчиками расправлялся. Недаром же огни и воды прошел... А как же...

 

10. Председатель кодлы

Шел снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года... Хороший снег! Гонят тебя на работу, а навстречу ночная смена идет, отработанная и приморенная. Снег под твоей ногой: скрип-скрип, здравствуй!..

Хороший снег, чуткий. Вот идет мой сменщик, Лютиков Никифор... Скрип-скрип, здравствуй!..

А как же.

Но вот снег под ногой замолчал – это я делаю вид, что портянку в ботинок заталкиваю, вроде она у меня болталась. Это я для того делаю, чтоб с Никифором не здороваться.

Финк...

Этого человека боялся даже я, не говоря уже про начальника режима.

Его звали Финк, и имя свое он, видно, уже и сам не помнит. Глаз один серый, а другой всегда закрыт, вроде он целится в тебя, и вот-вот из его ноздрей огонь сверкнет и свинец вылетит... Рожа этакого синего оттенка, вроде ее долго в темном месте держали и в спирте вымачивали.

На человека он смотрел всегда снизу вверх, то есть обозревал сперва ноги, тазовые бедра, талию, грудь, а уж потом стрелял тебе в глаза. Вроде оценивал тебя, как цыган лошадь.

Сидел он здесь восемь лет, и еще сидеть, наверно, восемьдесят, потому как он уже и здесь ухитряется срок себе зарабатывать. Пусти такого человека на волю, он и прожить не сможет – забыл уже не только труд, а даже язык человеческий.

Прослышал он о Сережке моем да и давай визиты мне накладывать.

– Сережка, пойдем ко мне в барак...

– Нет, не пойдет Сережка к тебе в барак!

– Барабанов, порежу!

– Режь!..

А Сережка, бедный мотылек, за меня спрятался и одним глазком за Финком наблюдает. А тот, похотливый черт, аж облизывается, как увидит Сережку.

Ушел Финк ни с чем, а вечером записку прислал: "Отдай Сережку!.."

И звериный страх меня взял от этой вроде бы отцовской просьбы. Вроде отец у матери сына просит – разошлись они, вот он и просит...

Звериный страх меня взял...

Ладно... Переживем...

 

11. "Собачатина"

Был у меня щенок игреневой масти. Я его от начальника прятал и кормил, чем бог пошлет. Звали щенка Мистер, а попросту Митя. Сережка от него был без ума. Как же, считай, одна безгрешная душа во всем лагере, вислоухая такая душа да веселая.

Идем бывало по цеху – я Серегу за руку держу, а мужики кричат:

– Он что у тебя слепой, что ты его за руку водишь?..

– А как же, – говорю, – слепой еще, несмышленый. Правда, научился уже гробы делать, да плоховато размеры их подгоняет. Все на сорок шестой растоптанный стряпает...

Смеюсь я, а Сережка сконфузился и к Мистеру наклонится, вроде тот его сконфузил. Потреплет щенка за ухо, а мимоходом я его самого по стриженой макушке ладонью протяну. Ох, Сережка, да ох, Мистер, – щенки вы мои вислоухие!..

Финк один раз увидел щенка, большой палец выставил и языком чмокнул:

– Ништяк! Под одеколон – лучшая закуска!..

Исчез щенок вскорости.

Ладно. Переживем...

Я это к тому вспомнил, что некоторые и человечину едят, прямо от живого человека ремешки режут и кушают. Говорят, только сластит мясо, а так чистое, диетное.

А щенок – это вроде поросенка молочного...

И чего только человек не жрет! Молодец, человек! Вот как только отличишь среди нас человека от Человека – убей не знаю. Все мы в обличье люди, и поставь рядом Пушкина – поэта, Финка, меня, Сережку... Смотри, измеряй уши, нос, голову... Да и просто на улице увидишь: идет Финк – издали скажешь, что это Пушкин в средние лета. А как нутро отличить, душу черную под красивой одеждой узрить – убей не знаю.

...А щенок – это вроде поросенка. Молочного.

Ладно...

Переживем... Надо бы Финку фиксы поправить, но не пойманный не вор.

Ладно.

 

12. "Человечина"

В прошлом году совершили побег трое людей и взяли с собой четвертого. Ладно... Взяли... Через тайгу шли, пищи-то без оружия не добудешь, вот они, трое, и вели с собой живое мясо, он, четвертый этот, об этом их плане узнал только тогда, когда они его у Синей речки убивать стали, а уж как они его кушали – он не знал. Поймали их ажник в Нарыме, и уже двоих. Третий у них тоже куда-то девался. Правда, мужики-то они жаркие, может, и третьего... Ага...

А того, что они сразу наметили, звали Федя Незабудкин.

Съели Федю Незабудкина.

... А щенок – это вроде поросенка... Молочного...

 

13. Серый

Серый этот – хороший человек. У него имя гражданин капитан, он на вахте всегда карточки наши личные своими пухленькими ручками перебирал: того – на работу, этого – в штрафной изолятор... В общем, нужный и крайне занятой человек. Все он что-то мозгует, губами шевелит, бровями вскидывает, а морда все равно, как замороженная. Каменная морда. Этак мимоходом рукой махнет:

– На работу!.. Пошло дело!..

Это у него привычка была такая: пошло дело! Любил рассказывать, как раньше хорошо в лагерях было. Приезжаю, говорит, в лагерь, выстраиваю восемь тысяч человек и командую:

– Передовики производства, два шага вперед!..

Выйдут.

– Прогульщики, два шага назад!..

Выйдут.

– Остальных – расстрелять!..

Расстреляют.

Может, и врет Серый, пугает...

А так хороший человек, нужный, а, главное, начальником над нами посажен, хочу – верчу, хочу – кручу, хочу – с маслом скушаю.

Хороший.

 

14. Финк

Финк сидел в изоляторе. Схлопотал за что-то десять суток и сидит, скучает.

Слышу я на вахте беседу. Серый со товарищи по оружию, с конвоем то есть, беседует:

– Всех отказчиков от работы – ко мне. Я их буду дедовским способом воспитывать: с применением современных средств психиатрического централизма... Иванов вон уже воспитался, как побывал в руках. Позовите его сюда.

И ведут этого беднягу Иванова чуть не под руки, как царя заморского. Он, значит, сам ходить пока что не в состоянии.

– Ну, – говорит Серый, – куда пойдешь: на работу или опять к Финку, в изолятор?

Иванов слезой омылся, скрипнул зубами и говорит:

– На работу, гад, на работу!..

– Ах, гад?!. Ну-ка еще его на сутки к Финку!

Это Серый вымолвил и добавил: "Пошло дело!" А сам смеется:

– Вот Финку подарок от Дедушки Мороза, чтоб не скучал в изоляторе. Вишь, как он разделал Иванова... Страсть у Финка прямо испанская: доберется до свежего человека – замучит. Вот, Барабанов-Тюльпанов, откажешься мне две нормы дать – быть тебе любовницей Финка. Правда, ты шибко уж костистый да старый... Вы, ребята, мне помоложе нарушителя найдите. Срочно! А то Финк жалобу хочет писать прокурору, не ту натуру, говорит, подсовываете. Серый это говорит, а сам смеется.

Веселый капитан. Хороший.

 

15. Три точки

Недаром Иванов слезой омылся и зубами скрипел. Знает он, что значит стать "господином сто двадцать один". Они, грешные, в бане моются отдельно от массы, этакой своей грустной да пришибленной компанией; в столовой стол для них отдельный есть и даже мелом там постоянно пишут "121". Посуда тоже отдельная.

Друзей у "господ" нету. Ежли раньше и были, то сейчас, когда ты "господин 121", друзья тебя за версту обходят и даже докурить у тебя не возьмут, потому как ты самая низкая на земле живность. Тварь.

И у этих "господинов сто двадцать одинов" есть свои персональные имена. Им кодла их выдумывает и прикладывает к этому старание и фантазию шибко богатую. К примеру, если был человек, то звали его Иван, а если уговорили его или насильно в "господины" произвели, тут уж у него имя становится Иванночка али Ванюня. Чтоб приблизить к дамскому сословию. Фома становится Фимочкой, Алексей – Аленушкой – и пошло дело!

Опять же многое здесь зависит от того, кто на главной роли стоит. Ежли развратник образованный, то и имя у его "невесты" получится нежное, ласковое, а может, и певучее. Это чтоб лишний раз аппетит вызвать. К примеру, был Егор, а стал Горсточка. И будет потом этот Горсточка всю жизнь маяться, потому как молва о таких "невестах" летит куда быстрее звука. Бывает, что и вешаются люди, и стреляются, и топятся, а молва о них долго еще в народе шляется.

Был Толя – стал Травинка... Куда уж лучше?!

Свадьбы тоже бывают. Кодла, когда в сильном ударе, – таблеток наркозных обглотаются али чефиру обопьются, – тут ее тянет на русский фольклор. Одевают Толю-Травинку в юбочку, косыночку, чулки ажурные сплетут из ниток, сумочку дамскую из сапога сошьют. И вот где-то в темном углу – с глаз начальства долой – сидят женихи. Потом, глядишь, "сваха" тащит "невесту". Ежли та сопротивляется, то и "пером" в поясницу подвеселят. Пойдет! До того кодла в интерес взойдет, что даже настоящую резню из-за Травинки устроит. Перебесятся, а ровно в полночь жених-победитель с Травинкой спать ложится и впоследствии живет с ним, как с женой законной, до новой свадьбы.

Самым знатным женихом был здесь как раз Финк. Он со всеми "невестами" пожил и каждому "невесте" на вечную память на щеке татуировку сделал: три точки. Увидишь у кого на щеке три точки голубые, невзначай спроси:

– А ты Финка знаешь?..

Посмотришь, как тот человек от тебя прыжок сделает... А если не испугается человек, то сделай вид, что обознался, извините, мол, и так далее. Не надо человеку такую мерзость о своем подозрении говорить. Может, эти три точки он от рождения носит... Хотя вряд ли, Финк их так ставит, что сразу поймешь: не природа-матушка здесь работала, а рука твердого человека.

Хороший человек Финк. Твердый.

 

16. Иван Горыныч

Шел снег 1966 года... Погода хорошая, во сне я сегодня Синюткину рощу обкашивал, замучился, но зато на весь день хорошего настроения запас.

И опять же Сережка при мне, щебечет и ресницами ветерок делает... Красота!..

Шли мы по зоне. Заговорился я с мастером-Фантомастером, что за фальшивую монету сидит, и выпустил Серегу из поля обозрения. Глядь – а его уже Иван Горыныч за воротник волокет. Это заместитель Финка по злачным делам.

– Куда?!.

– Не твое дело...

– Куда!!!

– Не твое дело!

– Куда!!!

– Порежу!!!

– Режь!..

Рванул я Сережку к себе, а в тот момент что-то вроде темно мне сделалось и как бы током ударило в поясницу. Горыныч уже уходит этак, не торопясь, а у меня по спине течь пошла, теплая и даже будто приятная. И что-то мне подобное припомнилось в тот миг, вроде уже было со мной такое...

Где? Когда? По какому поводу?..

В Германии. В сорок пятом. По случаю войны. Вот что мне припомнилось. Только тогда был немецкий штык, а сейчас ножик. Русский. Свой... Тут, значит, мой трофейный протез оскользнулся на русском снегу и грохнулся я мордой в планету. Загудела она, как бубен...

В глазах мутно, и вижу сквозь туман, как Сережка мой схватил камень-кирпич и со всего маху Иван Горыныча по башке стукнул. Тот упал, а Серега стоит над нами обоими, павшими бойцами, и растерялся, губенка нижняя трясется...

И тут они подбегают: Серый со товарищи. Больше ничего не помню, обморок от потери крови со мной приключился. Хороший обморок, прямо не обморок, а яма бездонная. Хороший.

 

18. Я не помер!

Не помер! И не помру! Потому как я матерщинник, забулдыга, пьяница последний... Потому что видел я уже всякие страсти-прелести на свете, и всякие люди-нелюди на мне свои зубы пробовали... Шибко туго приходилось, когда я был этаким кудрявым барашком, смотрел по сторонам и рот не захлопывал от удивления и радости... А теперь я матерщинник и ухорез! Вот теперь, жизнь, я тебя не боюсь!

Опять меня мать-природа вырвала у смерти из рук... Спасибо тебе, заступница, не знаю, чем и благодарить буду...

Живой ведь я, живехонький!..

И тащат меня в больницу лагерную, чтоб там мне одну почку убавить, ножом проткнутую, а вместо ее, говорят, вставят резиновый пирожок.

Ладно... Привезли...

Хирург морду себе тряпкой обмотал и стал меня ножом изучать. Отрежет кусок меня, двумя пальцами поднимет над головой и ассистентам рассказывает:

– У этого, – говорит, – человека ножевое ранение в область почек... Скажет он это, понюхает мое мясо и в таз его бросит. Вот какое дело интересное: вот я, а вот кусок моего мяса. И кто, в конце концов, я? Три таза жесткого мяса. А между операциями мы с доктором беседуем.

– Доктор, а сколько во мне крови?

– Семь литров.

– Мать твою за ногу, так это ж и ведра не наберется!..

– Смотря какое ведро.

– Доктор, а вот от злости да от переживаний кровь как себя ведет?

– Она реагирует на все лишь в момент переживания...

– А если все время переживаешь, то, видно, кровь должна все время кипеть и этакая черная она становится... У некоторых людей видел я черную кровь...

– Не болтайте... Причин смертельно переживать у вас нет, а вы, такой сильный человек, и вдруг верите в мистику: черная кровь!

– Дурак, гражданин доктор! Я эти причины видел, как вот тебя вижу, спал с ними в одном бараке, баланду ел да окопных вшей давил!..

– Вы, больной, слишком близко к сердцу принимаете мелочи житейские. Надо масштабней быть! Ведь вот я не обижаюсь на ваши матерки... По законам человеческого братства иногда не вредно и помолчать, когда видишь несчастье и несправедливость частного порядка, то есть единичную... Она не характерна нашему обществу... Тактичней надо быть... Природа человека такова, что...

– Доктор, ежли ты в природу ударился, так я тебе скажу, что матушка-природа терпит-терпит, предупреждает нас: хватит грызни, да раздоров, да произвола всякого. А мы вроде оглохли и свое продолжаем гнуть. Тогда природа возмутится и посылает нам засуху, наводнение, землетрясение или другой какой намек. Помни человек, кто ты такой!

– Вам, Барабанов, надо у психиатра провериться. Вы крайне испорченный человек. По законам человеческого братства...

– Замолчи, тварь белотелая!.. Твои законы человеческого братства пишут умные, образованные люди. Пишут те, кому их надо, эти законы, чтоб иметь себе все, кроме молока птичьего. А, может, оно и есть. К примеру, сын мой пишет те законы... Бывший сын!..

Тут я поперхнулся: доктор наркозу много дал, операция началась. Сейчас будут, видно, вместо моей почки пирожок резиновый вставлять.

Хороший человек доктор. Образованный, а все-таки хороший. По чьим-то чужим словам говорит, а сам хмурится. Понимает он меня. И природу понимает, и законы братства человеческого...

Наш ветеринар по такому случаю говорил: ежли кабанчик справный, пшеничку кушал, то его кастрировать легко: чик и нету! А ежли ты только крапиву пареную жрал, то шибко больно тебе будет со своими излишками расставаться: у тебя их и без того мало.

Хороший человек ветеринар. И доктор этот хороший. Образованный, а все-таки хороший.

 

19. Сон

Выздоравливать я стал нескоро. Сперва по ночам снилось мне что-то черное-черное, вроде как тебя одеялом накрыли и собираются тебе "темную" играть. Есть такая забава людская: провинился ты в чем-то перед кодлой, она и постановляет: сыграть ему "ах вы сени, мои сени"... Ночью накрывают тебя одеялом вонючим, и – пошло дело!

Веселая игра! Особенно когда скамейкой бьют. Веселая.

Так вот, мне все "темная" эта снилась. Среди ночи подпрыгну, как бешеный, и кричу: "За что, сволочи?..

И Сережка мой почему-то не идет. Ну, это ясно: не на воле живем – желаньям своим пупок завяжи да и помалкивай. Медведь хозяин... А все ж обидно, что Серьга не рвется ко мне, не просится.

Ладно... "темная" так "темная", куда денешься.

...Но вот этак к весне, когда почка на березах дрогнула и собралась явиться народу в обличье нежного листика – вдруг, слышу во сне, колокольчики звенят и тюльпанами вроде пахнет... И что-то голубое начало проступать сквозь то проклятое одеяло, которым "темная" делается.

Ладно, проступай, думаю... Я уж догадался, в чем дело, а все еще сам себе не признаюсь, боюсь спугнуть сновидение. Оно ж сейчас пугливое, как заяц, когда линять начинает. Он тогда и боится, и стыдится всех, и сам не свой от радости, что новую одежу у матушки-природы из ласковых рук принимает...

Вот так и сновидение: сомневается оно, а вдруг я, думает, не понравлюсь своему хозяину, а вдруг он ждал невесту в гости, а тут на тебе – сенокос!..

Ладно... Отзвенел колокольчик, и далеко стало видно вокруг, у самого горизонта стоит лес, и вижу я на нем каждую листвинку и букашку-недотрогу... Вот это лес так лес!.. За десять верст своё звание кажет.

Это еще не все. Гляжу, Буланый мой хлещет галопом прямо через поле, а за ним жеребеночек, тоже буланой масти, бежит и этак задними ногами по цветам колокольчикам взбрыкивает. Вот, думаю, отчего звон-то стоит!..

И вдруг ревность меня взяла, и сердце защемило от зависти... Где ты, Буланый, себе наследника взял? Ведь не сам же родил... Может, увел где. Так веди сейчас же, отдай его назад матери, ведь она убиваться будет. Отдашь – и тогда мы снова с тобой душа в душу жить станем, два бобыля неприкаянных. А то ведь неравенство получается – ты против меня в тыщу раз богаче...

Буланый на меня взглянул и улыбнулся, и слово какое-то заржал. Простое слово, а страшное – меня аж холод по шкуре дернул. Вроде и слово-то понятное, русское слово, а страх меня берет.

– Сори-и-и-инка!.. – вот что Буланый ржал. – Сори-и-и-инка!..

А потом он вылетел на твердую дорогу и рванул туда, за горизонт, а в моих ушах вроде бы копыта его поют-выпевают: Соринка!.. Соринка!.. Соринка!..

...Стою я среди клеверного поля. Один. Вроде все прежнее вокруг меня: стог на бугорке, речка синяя внизу...

Стоп!.. Черная речка!.. Синяя до черноты, и сквозь эту синь глубокую чьи-то очи проглядывают. Будто женские очи, с той только разницей, что в женских всегда хитрость угадывается, а эти бесхитростные. Детские глаза!.. Ресницы вдруг махнули, и слеза на одном глазу явилась...

Смурно стало на душе, и вроде рядом кто-то мне диктует: езжай в свой барак!., езжай, старый дурак!., езжай в барак... И все быстрее, быстрее этот мой внутренний попугай бормочет... А потом опять Буланкины копыта загремели: Соринка!.. Соринка!.. Соринка!..

...Проснулся я и мигом вертикальное положение беру. По привычке. Вдруг сердце не обманывает, и может, уже моя Смерть под койкой сидит, а Буланка – мой верный друг – предупредил меня об этом.

Взглянул под койку: протез мой лежит на месте, рядом – горелая спичка, а смерти нету!..

Ну и баламут же ты, Буланый! А все оттого, что мы с тобой долго не видимся. Ладно! Хватит пугаться!.. Скоро выздоровею, в барак свой вернусь, срок заключения к концу подойдет. Поеду в деревню, к своему Буланому, и вместе с ним будем жить-поживать да гостя поджидать. Мотылька будем поджидать, Сережку! Отцом ему буду, дедушкой, бабушкой буду, едрия мать! Нас с ним сам черт одной веревочкой повязал...

...Сплю, и краем уха слышу разговор на угловой койке. Там с нашего барака вчера человека притащили. Тиф, говорят, вишь, очухался малость и уже собеседников по ночам своими разговорами мучит. Ладно. Простительно. Человек, может, с того света возвернулся, пусть наговорится вдоволь.

Соринка да соринка у него в разговоре. Гудит, как шмель, вот и мне эта его соринка приснилась... Как ты думаешь, Барабанов?.. Конечно, приснилась!

...Сплю. Теперь уж на моем покосе все спокойно... Облака. Прямо как живые, над полем идут, Буланый мой пасется... Один, без жеребеночка. Вот теперь опять вопрос: куда ты, Буланый, жеребенка девал? Опять же у нас с тобой неравновесие получается: у меня – Сережка, а у тебя – никого...

Вот так оно и бывает в жизни: нынче – пан, а завтра – пропал. И дай ты человеку всё, прямо самое ВСЁ – ему через день и этого мало будет.

Жадный мы народ. Жадный. Хороший народ. Сами на месте стоять не будем и другим не дадим.

А как же.

 

20. Еду в барак

На прощанье я доктору-хирургу портсигар деревянный вырезал и на нем Буланого своего изобразил. Доктор молчком взял и сразу от меня отвернулся, вроде стесняется. Ладно, думаю, доктор, не стесняйся и прости меня, дурака старого, за мои грубости. Вслух я ему не сказал ничего, он и так поймет, на то и доктор.

Со всей палатой попрощался и вижу, что и другие мне в глаза не смотрят, вроде стесняются. Ну, думаю, авторитет хороший заработал, если люди боятся в глаза мне смотреть. Перегнул маленько, когда доктора матюгал...

Когда совсем уходил, то за моей спиной опять шепоток прошелестел: "Соринка..."

Что за чертовщина, думаю, прямо как в кине!.. Да некогда разбираться в разных там соринка х... У меня впереди большие дела стоят! Еду. Домой. В барак... Конвойники спрашивают: ну, как, вылечился? А как же, говорю, порядок! Доктор меня лечил самый лучший, специально с Москвы приезжал. Вместо почки мне пирожок резиновый вставил и сказал: сейчас с твоими почками можно не только водку потреблять, а даже кислоту серную. Наука! Пирожок этот во мне сейчас, как соринка плавает, а жить не мешает.

Гляжу, конвойные, молодые ребята, вроде смутились и переглянулись.

Ладно. Приехали.

Серый у ворот стоит... И так я по своему Сережке соскучился, что даже Серый мне сейчас родным братом кажется! Встал я против него, рукой до плеча его притронулся и этак вежливо говорю:

– На мундире у вас с о р и н к а... Извините, гражданин капитан, соринка висит... А Серый мне прямо в глаза глядит, как удав. Другие все отворачиваются, а этот прямо в глаза мне глядит. Такие люди большие дела творят...

Хороший человек – Серый. Твердый!

 

21. Соринка

Отдыхаю в своем бараке и Сережку с работы жду. Гостинцы припас, разложил по разным уголкам, в Сережкину подушку книгу всобачил. Хорошая книжка, фантастическая. В больнице я ее приобрел.

Ладно.

Идет.

Не Сережка...

Немой Сенька-мусорщик идет.

Сел против меня и сложил свои руки мне на плечи. Немые, они страшно доверчивый народ.

– Соскучился? – говорю. – То-то брат... А как же...

А немой сидел, сидел и вдруг говорит:

– Торинка!.. Ах ты, грех тяжкий, – вишь, какая у него радость: говорить он учится и вот уж как этим доволен!.. Молодец, немтырь, так и действуй!.. А еще какое слово говоришь? Ну, скажи: Ба-ра-ба-нов...

– Торинка! Торинка!.. – Тут Сенька захлопал крыльями, как косач на току, замычал что-то и тянет меня на улицу.

Иду...

Ночь на дворе...

Серега, видно, в ночную смену оставлен за то, что норму дневную не дал... Куда ему без меня!.. Теперь отмучился...

Иду...

Ночь на дворе...

И вдруг, будто кто меня поленом по башке саданул. Встал я, как бык с топорного удара, и к стене мордой приткнулся...

Не могу...

Не могу!..

Не пойду!..

В голове моей каша варится такая, что ни одну крупинку не споймаешь. Крупинку бы хоть одну, с о р и н к у!.. Господи, чего это я говорю?..

Мать моя, заступница!.. Люди, люди, люди!..

Помогите!.. Гибнет во мне последнее, чем жил на свете...

К хренам собачьим людей!.. Вон они бесятся в бараке, аж дым коромыслом!..

Куда ты ведешь меня, проклятый немтырь?.. Не пойду! Сердце меня не пускает... Мне надо вернуться, еще раз Сережкины гостинцы по-другому разложить. Чтоб он не сразу все нашел, а постепенно: там – конфету, там – книжку, там – носки нейлоновые, что я в больнице на кисет выменял...

Немтырь на барак впереди указывает и говорит:

– Торинка!..

Чудак ты, Семен, некогда мне шляться, надо Сережкины гостинцы в порядок произвести...

Ладно...

Переживем...

А переживем ли, а, Барабанов?

Вернусь я, некогда мне...

Вернулся...

Конфету – в носок, а носок – в подушку, а подушку...

Стоп, а зачем же я подушку прячу?

Ладно...

Книжку – в конфету, конфету – в подушку, а подушку – в носок...

Стоп!..

Разговаривают!..

– У Финка опять свадьба. Сам Соринкой натешился, теперь его за Ивана-Тумана замуж отдают. Умора да и только!.. Соринка пьяный, хохочет и "барыню" пляшет. Платье на нем голубое, нейлоновое... И где они, черти, материю берут?..

– Тс-с-с!.. Барабанов сюда глядит... Выйдем на улицу...

Ушли... Правильно...

Я ведь гляжу, хотя и ни хрена не вижу. Умора!.. Вроде сквозь людей смотрю..

А хорошие люди, тактичные, – как наш ветеринар сказывал. Хороший мужик – ветеринар!..

Ладно...

Переживем...

А переживем ли?..

Так... Подушку – в книжку, а книжку – в подушку. Пошло дело!..

Время что-то тихо катится...

Сережка мой, поди, уморился на работе, вот я ему и гостинчик предложу... Ага!.. Лучше все-таки подушку в подушку, а носки сверху конфетой придавить... Чтоб Сережка прямо от порога увидел...

Только, видно, не дождать мне Сережку...

Что же вы наделали, люди?!.

Что же вы, люди, наделали?!.

Что же вы натворили?!.

Говорит Москва... Всем, всем, всем... Сегодня... апреля... тысяча девятьсот шестьдесят шестого года... стихийное бедствие... экономические районы Ташкента... разрушения... пожары... человеческие жертвы... помощь организаций, коллективов, отдельных граждан... помощь Красного Креста и Красного Полумесяца... сплотиться под флагом единства и человеческой взаимовыручки...

 Всем, всем, всем, небывалое стихийное бедствие... девять баллов... сплотиться... флагом единства... Вот вам, гады, за все хорошее!.. Сплачивайтесь теперь под любым флагом!.. А Ташкент подпрыгивает!.. Пляшет ваш Ташкент, барыню пляшет!..

А ну, поддай, Земля, музыки!.. Поддай, Земля, музыки!..