Ночь здесь проходит быстро, как скорый поезд "Москва-Одесса", с той только разницей, что поезд иногда в Киеве опохмеляться встает, а у нас обходятся без похмелья.

Во сне я лично люблю рыбалку да сенокос. Другие любят во сне танцевать да с девками целоваться. Третьи – ничего не любят, потому как у них и днем-то горизонт неширокий, а во сне и подавно мысли вокруг одного чего-то крутятся. Видится им что-то желтое, густое, а сверху кусок масла тает...

Жалко мне стало одного такого шурика, накормил я его из собственных запасов: пусть, думаю, хоть раз во сне на сенокосе побывает. Ладно. Нажрался он, лег и начал во сне такой слёт пионеров: корову бы мне да коня, вот я б тогда показал, как жить надо!..

Э, думаю, шурик, ты вон какого поля ягода... Дам я тебе корову-коня, а ты завтра целое стадо потребуешь, да трактор, да дом, да четыре жены-работницы...

Не кормил я его больше из собственных запасов.

...Так вот, значит, сенокос... Сижу я у стога и травинку жую. Горькая травинка, а мне приятна, потому как я сейчас уподоблен коню Буланке, – оба мы молчком слушаем, как кузнечики стрекочут да за Хрусталевской рощей песни звенят. И пролетит в небе самолет, мы с Буланкой оба замрем, смотрим в небо, и рты у обоих открытые, и в каждом рте травинка недожеванная висит. И до чего же мы с Буланкой похожи!.. Да разве подниму я на него бич, али палку, али кулаком в ноздри, как другие-многие?.. Нет! Это значит самого себя ударить и душу свою очернить.

Ладно... Сплю...

Так вот, значит, сенокос... Что-то на этот раз на моем сенокосе тревожно было. Глянул в небо – грозы вроде не предвидится, нюхнул воздух – вроде и порохом не пахнет... Природа-матушка, она всегда человека в беде предупредит каким-нибудь знаком: к примеру, облачка интересной формы по небу пустит – знак; веточкой березовой тебя за ружье поймала – знак; зверь большими партиями из одних мест пошел-тоже знак, да еще какой!.. О войне матушка-природа сказывает или о страшном бедствии стихийного характера. Ладно... Сплю...

Грозы не предвидится, порохом не пахнет... А тут бабы, которые в каждом моем сне в синих платках являются, как одна, – эти бабы как закричат: "Караул, зарезали!.."

– Караул, зарезали!.. – Я быстренько сел на кровати и прикидываю: не меня ли зарезали?.. Нет, не меня. Можно дальше спать, а можно смотреть, как резаного выносить будут. Опять, значит, кодла свой диктат показывала...

Вынесли упокойника, а дальше уже никто не спит: обсуждают человека, погибшего за здорово живешь. И кроме обсуждения жизнь ночная бьет родничком, в котором грязное белье полощут.

Вон в уголке "господин 121" обслуживает своего товарища по несчастью. Оба замучились, бедные, все же мужик есть мужик, а не баба: мясо у него жесткое, жилистое... Грех один! Жаль мне их. Жалко.

А, глядя на этих грешников, два малолетка небритые сидят в сумрачном уголке и онанизм включили. Работают, ажник чмок стоит. И видится каждому из них своя желанная мечта-красавица: белотелая, нежная, покорная, этакая душистая и вкусная...

Чего только они с этой красавицей не делают!.. Заставляют голую по комнате идти и ковшик квасу в белых рученьках тащить, заставляют изгибаться по-всякому, чтоб страсть звериная накатила, а потом бросаются на нее, когда она в самой беззащитной форме стоит!.. И тут оба, чуть не хором, скажут: "Ур!.. порядок, приехали!.." И уже после этого на жизнь смотреть не хотят: упадок сил и ложное блаженствие еще на шаг приблизило их к звериному обличью. А как же...