Становление постчеловеческой цивилизации

В конце второго тысячелетия после рождества Христова человечество приблизилось к рубежу, исторически сравнимому с возникновением неолита, а по своей будущей значимости, по-видимому, его превышающему. Неолитическая революция, как известно, была переходом от приспособительного действия человека в природе (собирательство, охота, рыболовство) к ее сознательному и целесообразному изменению – преобразованию. Обработка земли с помощью механических орудий, выведение пород животных и растений с желательными признаками представляют собой примеры направленной переделки я.

Но и в макромире (или «мезокосме», как иногда еще говорят), т. е. на самой Земле технологическая революция привела к тому, что началось освоение недр земли, где нет жизни, овладение скоростями, с какими не передвигается ни одно живое существо. Используя специальные приспособления, человек видит, слышит, осязает во много раз дальше и сильнее, чем позволяют органы его тела (и органы других живых существ), что ведет к росту числа ситуаций, в которых как таковые они его больше не ориентируют. Это вызывает возрастание роли рационального, мыслительного. К началу ХХI в. сфера деятельности людей превысила сферу их жизни, раздвинула ее границы и стала определяться достигнутой мощью разума.

В условиях новейшего этапа технологического прогресса (информационного) деятельность человека выходит за пределы не только его чувств, но за пределы его мышления и воображения. Методологи говорят о контринтуитивности сверхсложных нелинейных систем, ищут «безумные идеи», «немыслимые мысли». И находят, но, как оказывается, за пределами собственно человеческой головы, во взаимодействии с системами искусственного интеллекта. Логики обсуждают вопрос: как возможны «невозможные миры». Получается, что невозможные в двузначной классической логике, они вполне возможны в многозначных, машинно исчисляемых логических системах. Теоретическая физика в своих авангардных областях покидает трехмерное пространство и оперирует 10-11-мерным, изображая его на информационных машинах, без которых человек не может такое пространство не только изобразить, но и вообразить. Живо обсуждается вопрос: насколько мы можем доверять компьютерам (например, при доказательстве математических теорем). Возникают все новые виды деятельности, где «чистое» человеческое мышление, как и чувства, нас больше не ориентирует.

Этот процесс выливается в формирование новой информационно-компьютерной реальности как реальности отношений, а не вещей. В ней человек присутствует только идеально, проигрывая все действия фактически без участия своего тела, даже в быту, например, наблюдая или «играя» в хоккей по телевизору. Критериями существования внешнего мира в таком случае становится популярный операторский принцип: что вижу, то имею. Что воспроизводится, то и есть. Быть – это быть в восприятии. Появилось немало людей, для которых информационно-компьютерная реальность значимее вещно-объектной, ибо большую часть времени они живут в информационном окружении, и они, по крайней мере их сознание, не нуждаются в предметных прототипах (даже если не брать компьютерных наркоманов). Таковы особенности их работы, их жизненного мира.

Совершенно фантастические перспективы открываются с изобретением сначала называемых мнимыми, а теперь все более «реальных» виртуальных реальностей. Объединение компьютерной графики, телевидения, объемного звучания, специальных костюмов и перчаток, начиненных датчиками обратной связи – вместе это позволяет создавать целиком искусственные, вещественно не связанные с предметным миром среды. «Абсолютно внешнее». Сверх-естественное. Телесно оставаясь в теплой комнате, лежа на диване, человек в своем сознании и переживаниях будет, например, мчаться на лыжах по заснеженному горному склону, плыть под водой или, будучи импотентом, обнимать первую красавицу мира. Парадоксальное достижение! Сознание отделяется, отчуждается от тела. Субстратно тело человека будет находиться в одном мире, а его дух, психика даже функциональные отправления – в другом. Какой мир следует считать истинным, «естественным» – собственно человеческим? Сложилась ситуация, в которой все меньше мест, все меньше времени, где и когда человек действует как целостное телесно-духовное существо. Великий разрыв! Живое за пределами жизни, дух покидает тело – это глубинная причина бытийного кризиса человечества, проблем экологии и гуманизма.

Минимально забегая вперед, а может быть просто констатируя факт, надо сказать, что человеческой цивилизации больше не существует: она превратилась в постчеловеческую. Отсюда многочисленные «пост» – постклассическая и постнеклассическая наука, постиндустриальное общество, постистория и постхристианство, постструктурализм и постмодернизм, наконец, – все это приближение и частное проявление постчеловеческих свойств окружающей нас реальности в целом, когда человек становится элементом, фактором, агентом чего-то им созданного и более сложного. Оно для него не «анти», но уже «пост». Постчеловеческая цивилизация – не цивилизация без человека. По крайней мере – пока. Это мир, созданный и создаваемый им самим, но приобретающий независимость от своего творца. Изменяясь в дальнейшем по автономным законам и становясь несоразмерным, «иномерным» человеку как конечному существу, он заново ставит перед ним проблему своего понимания и освоения. Таким становится характер производимой нами «второй и третьей природы» – сложной многомерной искусственной реальности, все более и более определяющей нашу жизнь. Как бы она ее не унесла совсем!

Эпоха постмодерна и постмодернизм

Понятия, как грибы или люди, в большинстве случаев живут семьями. Притом традиционного типа – патриархальными, клановыми. Они могут то сосредоточиваться, вбирая в себя чуть не все ближайшее окружение, то заводить интриги и родство на стороне, пуская от своего корня десятки побегов. Притом, что в каждой сфере жизни для одного и того же явления, предмета – «денотата» часто вырабатываются собственные слова. Глубина, гибкость мышления состоит в том, чтобы за разностью слов уметь видеть одинаковое явление. И наоборот. Одно и то же слово в зависимости от контекста нередко означает совершенно разные предметы. Конкретность подхода, умение узнавать в разных нарядах одного и того же человека – условие не просто знания, а понимания происходящего и того, что куда-нибудь вообще можно прийти.

Исторические этапы развития человечества различают по разным основаниям и с неодинаковой степенью детализации. В контексте способов производства и социальных отношений после неолита принято говорить о существовании аграрного, индустриального и постиндустриального обществ. В символическом универсуме этому приблизительно соответствует реалистическое, модернистское и постмодернистское сознание. Если брать непосредственно знание, науку, то в их развитии, соответственно, выделяются классическая, неклассическая и постнеклассическая стадии. В философии это примерно этапы субстанциализма и эволюционизма (метафизики), энергетизма и субъектности (диалектики), структурализма и синергетики (реляционизма).

Для выявления сущности постмодернизма его важно соотнести с данными этапами исторического процесса, прежде всего с предшествующим – модернизмом, предварительно уяснив различие между многообразным реальным содержанием любого общества и тенденцией, главным, ведущим направлением его развития, которое в символическом универсуме выражается в виде господствующей идеологии. Даже сейчас на нашей планете где-то умирают с голода люди и есть рабство, но все-таки говорят о глобальном потребительском обществе и демократии. Они – тенденция.

Терминологически различие между фактически существующим содержанием общественной жизни и направленностью перемен фиксируется так называемым «измом». Различают общество, эпоху модерна и – модернизм. Общество, эпоху постмодерна и – постмодернизм. В обществе модерна существовало, разумеется, и сельское хозяйство, даже охота, рыболовство, и реализм, даже мифотворчество, но ведущей силой было индустриальное производство, обработка природных материалов, машинерия, в искусстве же, соответственно, в центре внимания находятся авангардизм, экспериментаторство, разного рода технические новации. Модернизм – это передовой отряд эпохи модерна. Аналогичным образом в обществе постмодерна есть и сельское хозяйство, и обрабатывающая промышленность, в культуре реализм, модернизм, но в фокусе интереса – информационные технологии, виртуальные реальности, видеоарт и телевидение. Постмодерн – это эпоха, общество в целом со всем, что в нем существует. Постмодернизм – это господствующее направление развития в эпоху постмодерна. Направление, которое дает название всему сложному многомерному обществу, всей противоречивой многовекторной эпохе. Это ее Zeitgeist – дух времени. Но не все время и не все общество, сводить их к одному вектору есть редукционизм, выражение упрощенчества и примитивистского понимания мирового развития. Различение понятий модерна и модернизма, как и постмодерна и постмодернизма помогает более глубоко смотреть на происходящие процессы, хотя в текущей словесной практике они нередко отождествляются (мы тоже вынуждены не всегда разграничивать их в явной форме).

Теперь о соотношении ближайших социально-исторических этапов – модерн(изм)а с постмодерн(изм)ом: они еще современники и взаимо(противо)действуют, переплетаются друг с другом, поставляя основной материал идейной борьбе в нынешнем символическом универсуме. Среди множества точек зрения, большинство из которых имеют характер нюансировки и путаницы, довольно отчетливо выделяются два подхода: постмодернизм есть углубление и усиление модернизма или, напротив, это отказ от него, его отрицание и преодоление, возврат к классике.

Ответ во многом обусловлен предварительным пониманием модернизма, который также имеет минимум два значения: узкое, конкретно-историческое и расширенное, включившее в себя предшествующие этапы (феномен компрессии времени). В узком смысле модернизм возник в борьбе с традицией и реализмом, с классикой, призывая «сбросить Пушкина с парохода современности» (русские авангардисты), а с точки зрения классики оцениваемый как «труп красоты» (С. Булгаков о картинах П. Пикассо). В начале ХХ в. столкновение между классикой и модернизмом было не менее острым, значимым и шумным, нежели между модернизмом и постмодернизмом сейчас. Оно было выражением торжества индустриального общества над прединдустриальным, аграрным, сопровождавшееся поворотом от описания реальности «как она есть», открытия и репрезентации натуры к ее преобразованию, переделке в соответствии с целями субъекта. Постепенно, по мере роста преобразовательной активности человека, модернизм начал включать в себя классику и представительствовать от эпохи Просвещения в целом. Время, бывшее до модерна, приняло его формы и сейчас оно противопоставляется постмодерну как нечто единое, гомогенное. Когда-то отрицавший прошлое, традицию, устремленный в будущее, лишившись своего футуристического пафоса, модернизм стал олицетворением нормы, своеобразным официозом, хотя под давлением постмодернизма, уже устаревающим, приближающимся к «мертвой классике». Происходит эта компрессия времени не по его вине. Актуализм и презентизм – довольно обычные повседневные формы восприятия бытия человеком (понятное свойство существа, живущего один раз и недолго). Однако в теоретическом исследовании руководствоваться оперативной памятью недостаточно и его надо стремиться преодолевать. Только вписав явление в историю, установив связи наследования или отторжения, можно выработать адекватное к нему отношение.

Наиболее известным сторонником трактовки постмодернизма как результата незавершенности модернистского проекта, его неисчерпанном для нашего времени потенциале является Ю. Хабермас. Остается неясным, однако, почему модернизм не завершился, когда и как его «прерванный полет» возобновится. При такой трактовке соотношения модернизма и постмодернизма последний предстает чем-то случайным, не укорененным во времени и фактах, могущим в любой момент исчезнуть. Думается, что более соответствует фактической логике истории позиция, что наше время есть эпоха универсализации и радикализации модернизма, его перехода в новое качество вплоть до превращения в гипер-сверх-ультра-модернизм. Одним из самых последовательных выразителей этого подхода является А. Гидденс.

Имей право, мы бы, ради ясности, всем предписали вместо ускользающе-неопределенного «пост», употреблять точное «гипер». Постмодернизм – это гипер-ультра-сверх-модернизм. И когда говорят, что в отличие от модернизма постмодернизм чаще обращается к классике, хотя бы в виде цитат, т. е. как бы идет назад, то по конечным целям он это делает для нового отрыва от нее, придания дополнительного толчка преодолению сущего, росту масштабов искусственности мира. Если в начале ХХ в. «формулой культуры», выражающей соотношение в ней традиций и новаций, было: классика + авангардизм = модернизм, то в начале ХХI в. она выглядит как: модернизм + новый авангардизм = постмодернизм. При такой трактовке постмодернизма, а она представляется адекватной, можно с уверенностью сказать, что постмодернизм есть то, что принято называть «концом истории». В более принципиальном контексте это конец природы и культуры, становление постчеловеческой цивилизации. То есть цивилизации целиком искусственной, технологической, информационной. Идущей на смену естественно-предметному миру, традиционному и модернистскому обществу.

Исходя из подобной трактовки постмодернизма, мы уже не можем с доверием относиться к поискам его истоков где угодно, вплоть до глубокой древности. Это его парадигмальное, «энтузиастическое» расширение, характерное для поверхностных адептов любого нового, ведущее лишь к потере всякой реальной специфики.

Термин «постмодернизм» впервые был употреблен в книге Р. Ранвица «Кризис европейской культуры» (1917 г.). В 1934 г. он использовался Ф. де Онизом для обозначения авангардистских поэтических опытов начала 20-х гг., радикально отторгавших существовавшую литературную традицию. В работах А. Тойнби (1939–1947 гг.) понятием постмодернизма обозначалась современная (начиная с Первой мировой войны) эпоха, в отличие от предшествующей эпохи модерна. Однако «по-настоящему», как «новое слово» в культурном лексиконе, данное понятие начало распространяться в 60-70-х гг. ХХ в. для фиксации новационных тенденций в архитектуре и искусстве, в художественных и вербальных его формах, а потом стало применяться к экономико-технологической и социально-исторической сферам.

В философию оно вошло прежде всего во Франции, особенно после 1979 г., начиная с работы Ф. Лиотара «Постмодернистское состояние: доклад о знании». После осознания постмодернистской философии как особого состояния духа и направления мысли, к ней, часто «задним числом», стали причислять себя (и это в основном признается остальным философским сообществом) Р. Барт, Ж. Батай, М. Бланшо, Ж. Бодрийяр, Ф. Гваттари, Ж. Делез, Ж. Деррида, Ф. Джемиссон, С. Жижек, П. Клоссовски, Ю. Кристева, Ф. Лиотар, Р. Рорти, М. Фуко и др. Кто-то его творец и апологет, кто-то критик, но на почве его новых смыслов и понятий. В российской философии в подобном ключе наиболее известны работы, в основном комментаторские, Н. Автономовой, С. Зенкина, И. Ильина, А. Колесникова, В. Курицина, В. Кутырева, М. Можейко, В. Подороги, М. Рыклина, Б. Соколова, М. Эпштейна и др. Большую роль в распространении постмодернизма в русскоязычной среде сыграли, начиная с 2000 г., издаваемые в Минске «Словари» под редакцией А. А. Грицанова, особенно «Новейший философский словарь». Оригинальное же направление мысли, которое можно смело относить к постмодернизму в России, развивавшееся параллельно или в чем-то раньше/позже западного – это так называемое методологическое системомыследеятельностное движение, основателем и бесспорным лидером которого был Г. П. Щедровицкий.

Предшественники постмодернистского философствования

По мере консолидации постмодернистского философствования речь пошла не просто о перенесении признаков новой эпохи и нового состояния культуры на философию, а о поисках его корней в самой философии. Наиболее распространенное мнение, культивируемое в самом постмодернизме, и с ним принято соглашаться, что прародителями постмодернизма как деконструкции являются Ф. Ницше и М. Хайдеггер. Они тоже критиковали, «деконструировали» историческую философию, существующего человека, жесткое деление мира на материальный и идеальный, объективный и субъективный и т. п. Думается, однако, это заблуждение или проявление ложной скромности, вытекающей из желания на что-то опереться. В действительности постмодернистская деконструкция берет круче, а главное, в другом направлении. Да, Ф. Ницше опровергал метафизику, однако во имя жизни и сохранения, даже «бестиализации» естественного человека. Ненавидящий декаданс, он был нигилист по отношению не к бытию, а к истощающей его рациональности и культурализму. Его сверхчеловек – это максимально природный человек. Проповедь им «нигилизма сильных» должна была способствовать пробуждению новой воли к жизни. М. Хайдеггер тоже порицал метафизику, однако за «забвение бытия», за то, что она разделила его единый континуум на дух и материю, что привело к подавлению Dasein наукой и техникой, «поставом». Он фундаменталист и призывал возвратиться к истокам, поэзии, культивируя эмоционально-духовные качества человека. Они оба против гносеологизма, и это дает право соотносить их с деконструктивизмом. Но последний отказывается от реальности и учения о ней – онтологии, чего не делали и не могли делать почвенник Хайдеггер и философ жизни Ницше. Находясь с ними на одной линии борьбы с означающим, постмодернизм преследует противоположную цель. Они критиковали метафизику «справа», с позиций консерватизма (оба прикосновенны фашизму), а он «слева», с позиций прогрессизма и тотального технолиберализма. Они за то, что метафизика открыла дорогу эрозии человеческого бытия в мире, а он за то, что она еще предполагает некую субстратность. В ней всегда остается «бытие-присутствие». В этом ее неискупимый грех, неизвиняемая вина. Вообще, вряд ли стоит верить заявлениям людей, оперирующих сугубо интеллектуалистскими понятиями дискурса, концепта, симулякра об их внутренней теоретической близости с теми, кто оплакивал архаику, мифы и поэзию. Пафос постмодернизма противоположный – в отсутствии, демонтаже любой «земли». Постмодернизм – феномен отрицания бытия. Он не наследует, как прокламирует, Ницше и Хайдеггеру, он их коварный враг.

Если не впадать в персональную детализацию, а брать направления, то предтечей деконструкции как первого этапа философского постмодернизма, являются структурализм и семиотизм или, иначе говоря, «лингвистический поворот». Поворот от вещей к отношениям, от образов и чувственных восприятий как условий мысли к знакам и субстанциальности самой мысли. Эта окончательная победа над сенсуализмом и эмпиризмом, завершающий этап рационализации мира произошли в ХХ в., хотя подходы к ним формировались раньше. Трактовка человека как совокупности общественных отношений в марксизме, обоснование первичности общества над индивидом в работах Э. Дюркгейма, возникновение структурно-функциональной методологии означало, что в основу объяснения реальности кладутся уже не сущности, вещи или «атомы», а формы, функции и отношения. Вещи рассматриваются как результат пересечения отношений. Сами они бытием не обладают. Субъект также растворяется в связях и формах.

В гуманитаристике поворот от эссенциализма к реляционизму ярче всего проявился в изменении представлений о природе языка и в понимании роли искусства. Если «обычное сознание» полагает, что значение слова определяется явлениями и предметами, которые оно обозначает, вплоть до звукоподражания, то структурная лингвистика настаивает на первичности связей слов друг с другом. Ценность лингвистического знака определяется его местом в предложении и тексте. Эту линию наиболее определенно и последовательно проводил швейцарский лингвист Ф. де Соссюр (1857–1913). Как в шахматах не важен материал фигур, а важно их расположение, так и в языке символы не похожи на то, что они обозначают. Ощущения, восприятие, представление, образы – все это вторичная феноменология. Ф. де Соссюр уподобляет лингвистическую знаковую систему математической. Знаки а и b друг без друга не могут ничего обозначать. Лишено смысла ‹ a, но имеет смысл b ‹ a. Фундаментальный закон языка: «Один член никогда сам по себе ничего не значит» переносится на понимание всех человеческих связей, культуры, а потом и универсума. Из языка устраняются любые экстралингвистические факторы, после чего остается абстрактная сетка отношений – отсюда структурализм. Язык – модель мира, это в структурализме, а в постмодернизме, забегая вперед, он станет самой реальностью, миром как таковым. Структуры, подобные языковым, Клод Леви-Стросс обнаружил в системах первобытного родства, Ролан Барт в литературе, Жан Лакан в бессознательном.

В русской культуре отказ от субстанциалистской и утверждение структуралистской парадигмы происходили прежде всего в искусстве, в развитии так называемых формальных подходов и «футуристических» течений. «Долой слово-средство, да здравствует Самовитое самоценное Слово» провозгласил Велемир Хлебников. Литературное произведение, вторил ему Виктор Шкловский, «не вещь, не материал, а отношение материалов». «Морфология сказки» (1928 г.) В. Проппа положила начало структурному анализу текстов вообще. Позднее мировую известность приобрели работы М. М. Бахтина и Московско-Тартусской школы (Ю. Лотман). Для науки принципиально новую познавательную картину мира, «с организационной точки зрения», предложил А. Богданов. Его тектология как «общее учение о нормах и законах организации всяких элементов природы, общества и мышления» стала фундаментом системно-структурного движения на долгие годы, вплоть до появления оппонирующей ему сетевой методологии. Чувство справедливости заставляет сказать, что в самом языкознании пионерской в этом плане была раскритикованная И. В. Сталиным «яфетическая теория» Н. Я. Марра. В ней намечался такой же лингвистический поворот, который обычно маркируют вышеназванными именами и теорией языковых игр Л. Витгенштейна.

Главной идеей «структурно-лингвистического поворота», если его оценивать в контексте истории философии, является поворот к новой трактовке реальности – новая онтология. Вместо бытия вещей – бытие отношений и знания, смыслов. Не процессы природы, даже не экономика, а именно они, их изменение создают историю человечества. Фигурой, связывающей структурализм и постструктурализм (постмодернизм), можно считать М. Фуко.

Поль Мишель Фуко – французский философ, теоретик культуры и истории. Родился в 1926 г. В 1950–1951 гг. был членом Французской коммунистической партии. Преподавал в университетах Парижа, Лилля, Венсенна, работал во французских культурных представительствах за рубежом. Создал первую во Франции кафедру психоанализа. Опубликовал около 30 книг, сыгравших ключевую роль в становлении и утверждении постмодернистского мышления. Умер в 1984 г. от СПИДа. В 1986 г. была создана Ассоциация «Центр Мишеля Фуко» для изучения и публикации его творческого наследия.

Хорошо зная работы К. Маркса, опираясь и в то же время отталкиваясь от его теории общественно-экономических формаций, он заменяет ее дискурсивными формациями. Вместо археологии вещей он разрабатывает археологию знания. Дискурсивные формации – это своего рода бестелесный, «языковый материализм». Дискурс – текст, высказывание вместе с социальной практикой, к которой он принадлежит и которую несет в себе. Миллионы людей (в развитых странах большинство) в настоящее время заняты тем, что говорят и пишут – производством дискурсов, их судьба тоже определяется ими. Слово стало делом, особенно у интеллигенции, управленцев, служащих. На защите диссертации достаточно кому-то построить отрицательный дискурс, и соискатель степени не получит ее, провалится. Возникнут реальные жизненные последствия. Изменится место в профессии, роль в семье, в обществе. Руки, предметный труд уступают место языку, мыследеятельности и говорению. Власть реализует себя прежде всего в речевой практике – дискурсе, особенно вооруженном техническими средствами массового распространения. Если перейти от археологии знания к актуальной действительности, то роль дискурса в том, что конструирование его определенного типа продуцирует соответствующие предметы и поведение людей. Что касается информационно-компьютерной технологии, то здесь дискурс ее непосредственный материал и продукт. Компьютерщик живет и действует, «практикует» только в форме текстов-высказываний. Даже любовь редуцируется не к сексу, а обмену посланиями, sms-ками – «дискурсивная любовь», на чём часто все и кончают. Для компьютерных наркоманов это вообще форма их (не)бытия.

Аналогичным путем, отталкиваясь от марксизма, к постмодернистскому сознанию шел Г. П. Щедровицкий.

Георгий Петрович Щедровицкий – русский советский общенаучный теоретик и методолог. Родился в 1929 г. в Москве. Окончил философский факультет Московск. гос. ун-та. В начале 50-х гг. был участником так называемого Московского логического кружка (МЛК), преобразовавшегося в Московский методологический кружок (ММК), где он стал признанным лидером. Создатель специфической школы мышления и развернувшегося на ее основе методологического движения. Социально-практическим воплощением идей Г. П. Щедровицкого стала новая форма коллективного мышления и деятельности – организационно-деятельностные игры (ОДИ). Провел более 90 игр в разных городах Советского Союза. Умер в 1994 г. Деятельность Г. П. Щедровицкого и его последователей – одно из самых значительных явлений теоретической жизни гуманитарно-научного сообщества СССР в 70–80 гг. ХХ в.

Если на первом, еще скорее модернистском этапе, его теоретизирование направлялось пафосом борьбы с «натурализмом», «естественной установкой», т. е. с объективно существующей предметностью в пользу возвышения роли субъекта деятельности, то в апогее возглавляемого им методологического движения на первое место вышло обоснование самостоятельной, субстанциальной роли мышления и текста. «Мышление село на меня, – говорил Г. П. Щедровицкий, – и развертывается независимо от моих субъективных намерений». Человек есть проводник, приемник, а не субъект мысли. К концу деятельностного движения трактовка мышления все больше сближалась с теорией коммуникаций. Радикальное отрицание исторической философии и философии вообще, дошедшее до отрицания науки, «виной» которой является связь с материальным миром, и замена их чистой игровой мыследеятельностью – «миром Касталии», доведение до предела формальных принципов рассуждений, переходящее в анализ схем и текстов как автономной реальности, позволяет считать Г. П. Щедровицкого зачинателем и виднейшим представителем мировой постмодернистской революции.

Ее суть – в признании «первичности знания», мышления в сравнении с «вещами», телесностью, с чувственным восприятием, с тем, что исторически квалифицировалось как «бытие», которое мысль только отражала или в лучшем случае преобразовывала. Несколько неожиданное по форме, но вполне определенное решение «основного вопроса философии» о соотношении материи и сознания, бытия и мышления. Знание, выраженное в языке, становится базисом, «материей», новой субстанцией мира или может быть лучше сказать: субстанцией нового мира. Оно само есть реальность и творит реальность. А было – «зеркалом», копией, начиная с Канта даже прожектором, преобразованием, но все-таки другой реальности, а не собственно реальностью. Это «было» – метафизика, история философии, культуры и человечества в течение более двух тысяч лет – до «лингвистического поворота».

Не слишком ли много берет на себя этот «поворот» – всего лишь в гуманитаристике, пусть в языкознании, философии, но в одной из отраслей бесконечно более разнообразной человеческой деятельности и случившийся несколько десятилетий назад? Не много и не мало, а все – если понимать, что на самом деле речь идет об информационном повороте, о великой информационной революции, только выраженной в специфических гуманитарных терминах. Она произошла в ХХ в., с нее и вместе с ней началась экспансия новых миров, с описания которых мы начали рассмотрение предпосылок постмодернизма. Постмодернизм – идейное проявление и духовное обеспечение происходящих процессов, хотя опять-таки выражаемое в преимущественно гуманитарных понятиях. Уметь соотносить их с другими, общенаучными терминами и категориями, с теорией информатики, с процессами, которые протекают в социуме и новой окружающей нас все более искусственной среде – условие понимания, что такое постмодернизм в культуре и философии. Без подобного соотнесения это праздномыслие и игра словами, (о)писание без истины и смысла, перенесение из абстрактного искусства в философию абсурдистского мышления, очень теперь распространенного, но не способного заменить собой подлинного философствования.

Если структурализм сознавал себя как продолжение и развитие (хотя и новый этап) европейской культуры, философии, создаваемой ими модели мира, то специфика постмодернизма в том, что в нем происходит радикальный разрыв с этой традицией. Отрицание всего, что наработано до сих пор, до структурно-лингво-семиотической = информационной революции. Ибо до сих пор была история предметного мира. А начинается история информационной реальности. Но постмодернизм не хочет быть отражением только нового искусственного мира, он развертывается как идеология всего человеческого мышления, стремясь поставить нам свое зрение на все, что существует и существовало когда-либо на Земле. Он хочет быть парадигмой, эпистемой, единым и единственным мировоззрением современности, включая в нее прошлое, делая его заложником настоящего. А настоящую, еще сохраняющуюся дочеловеческую естественную реальность, природу – заложником искусственной. Лишая даже названия: вместо «природа» говорят «unmade» – несделанное, неизготовленное. Вместо «реальность» предпочитают сказать «nonsense» – несмысловое, дознаниевое (одновременно – чепуха, абсурд!). Потом эта участь постигает и сделанное людьми, искусственное, если оно еще предметное, а не компьютеризованное, если человек телесный, а не «концептуальный персонаж». Все что не информация, что существует не на ее основе, и хотя бы в потенции не виртуальное, лишается права на существование.

Подобный захват символического универсума, перестройка и замена его содержания возможны, если для этого будет освобождено соответствующее место. Но место занято, притом грандиознейшими, с тысячелетней историей духовными конструкциями – культурой, включая искусство, религию, философию. Их судьба печальна, хотя по-разному. Если до сих пор существовавшее великое реалистическое и даже модернистское искусство объявляются традицией, отодвигаются в прошлое, считаются устаревшими, но сохраняют право на существование, по крайней мере как материал для цитат, если религия отвергается in toto, но ей отводится анклав, резервация, необходимые для пользования частью общества, то историческая философия как метафизическое учение о бытии подвергается полному структурному демонтажу, а иногда и детальной «зачистке». Деконструкции до блоков, а иногда и деструкции (разрушению) до материала. Если остаются цитаты, то для критики или превращения в нечто противоположное. Не случайно, собственно философский постмодернизм, особенно его начальный, развитый основоположниками этап, квалифицируются как деконструкция. Постмодернистское философствование и деконструкция почти синонимы. Это, по крайней мере пока, первое слово (в) философии постмодернизма.

Деконструкция

Широкий смысл деконструкции как нигилистического по отношению к прежней «метафизике» способа мышления, дал имя всему первому этапу постмодернистского философствования. В настоящее время это уже не так, и постмодернизм перерос в «позитивную» стадию развития, однако деконструкция по-прежнему остается его исходной, базисной категорией. Конкретно она реализуется в специальных приемах, более частных методах и методиках. Ее «очистительно-разрушительную» суть весьма картинно обрисовал Ж. Делез.

Жиль Делез – французский философ, о котором М. Фуко сказал, что «когда-нибудь нынешний век будет известен как век Делеза». Родился в 1925 г. Философию изучал в Сорбонне, профессорствовал в университете Париж-VIII. В основе теоретической деятельности Ж. Делеза лежит, с одной стороны, обращение к истории классической философии, а с другой, использование принципов литературно-философского авангарда и леворадикальных политических течений 60-х годов. Внес решающий вклад в формирование новой постмодернистской парадигмы мировоззрения, его основных смыслов и понятий. В постмодернизме возник своего рода культ Делеза. Окончил жизнь самоубийством в 1995 г.

«В то время меня не покидало ощущение, – признается он в своем отношении к предшественникам, – что история философии – это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия (вот разгадка самого главного христианского таинства – В. К.). И тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще и чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить». Цитата говорит сама за себя. Не зря ее так часто «цитируют». Она ключ ко всему деконструктивистскому философствованию, просто ее надо хорошо продумать, а не воспринимать как эпатаж. Широкую известность приобрел также другой тезис Ж. Делеза, о том, что занимаясь историей философии вполне можно мыслить бородатого Гегеля, безбородого Маркса и усатую Джоконду. Тем более это относится к живым, не столь авторитетным лицам.

Или не менее знаменитый «метод черенков и прививок» Ж. Деррида.

Жак Деррида – французский философ, литературовед и культуролог. Родился в 1930 г. в Алжире. Преподавал в университетах Парижа. Один из инициаторов создания Международного философского колледжа (1983). Ездил по многим странам мира, 2 раза был в Москве, по популярности, пожалуй, самый известный из постмодернистских авторов. Объектом его ревизии становится не только история философии, но вся западно-европейская культурная традиция. Внес определяющий вклад в перерастание деконструктивистского этапа постмодернизма в грамматологию, фактически в трансмодернизм. Умер в 2004 г.

Беря какого-либо автора, он, игнорируя общую направленность текста, находит подавленный в нем маргинальный смысл и, опираясь на него, отрицает центральную идею этого автора, заставляя говорить его зачастую прямо противоположное тому, что тот хотел сказать. Так Ж. Руссо, символ, знаковая фигура критика цивилизации, сторонника естественности и борца за сохранение природы «прочитывается» как ее враг и становится апологетом искусственного. Традиционно известно, что Ф. де Соссюр придерживался представлений о первичности живой речи в сравнении с языком. Ж. Деррида, «прививая» к основному смыслу его текста свой «черенок», выращивает на сладкой вишне горькую рябину. Или калину. Или что угодно. И утверждает, что работы Ф. де Соссюра дают основание для доказательства первичности языка. А если захотеть, то можно доказать, что Ф. де Соссюр был виднейшим представителем «письма». Главное – захотеть. И перейти к деятельности, к проектированию и обработке реальности в соответствии с поставленной целью.

Здесь вряд ли требуются длительные комментарии. Важно не стать невинной жертвой столь оригинального методологического подхода, заслуженно принесшего Ж. Делезу, Ж. Деррида и другим «деконструктивистам» славу виртуозов в трактовке любых явлений и событий, тем более исторических. Кроме личной бдительности, надо помнить, что в наше время все товары продаются в обертках и яркой упаковке. Чем опаснее продукт, тем затейливее тара. Чтобы избежать несварения головы со всеми вытекающими отсюда последствиями, постмодернистские работы не следует употреблять без расшифровки и демистификации. Постмодернизми допускает, даже предполагает превращение других авторов и тем более читателей в некий материал, сырье, объект манипулирования при производстве собственных текстов. Завершающим этапом деконструирования является «означивание» – вкладывание нового, часто противоположного смысла в текст или поступок Другого. Постмодернистский автор ведет себя как оса-наездница по отношению к животному, на котором она паразитирует, откладывая в него личинки, чтобы вывести свое потомство, или кукушонок, выросший и вскормленный в чужом гнезде – выбрасывает его подлинных хозяев. Это (де)конструктивно-деятельностная установка, принципом функционирования которой является не истина, а достижение поставленной цели.

Главная цель деконструкции – отрицание традиционного мира человеческого бытия и основанной на его признании онтологии, соответствующей ей гносеологии, любого «присутствия». Бытия не только природы, материи и их «зеркала», сознания, но и трансцендентного, идеальных сущностей Платона, психофизического дуализма Декарта, трансцендентализма Канта, вообще «основного вопроса философии», во всех его существовавших формах и предлагавшихся решениях. Отрицание всей до сих пор когда-либо бывшей в истории человечества философии. Замены присутствия отсутствием. На смену Бытию выдвигается Ничто, которое под влиянием этих тенденций пытаются положить в основание метафизики. Вместо онтологии надо «разрабатывать» нигитологию. Вместо обоснования жизни надо обеспечивать условия смерти. Для сферы духа это подлинный ядерный взрыв, холокост, оставляющий от нашего сущего «Золы угасшей прах» (название одной из последних книг Ж. Деррида). Идейное осуществление того самого Апокалипсиса, которого боятся и ждут. А он приходит незаметно, «на голубиных лапках»…

Замысел кажется чудовищным, даже абсурдным. Однако если насчет чудовищности можно согласиться, то насчет абсурдности – нет. Ведь мы помним, что постмодернизм есть новая философия нового информационного мира, и она, для своего развертывания, уничтожая соперника, расчищает место. Другое дело, что, казалось бы, ей достаточно быть философией ИКТ (информационно-компьютерных технологий), рефлексией computer scienсe и виртуальных миров, оставив в покое мир природы и вещей. Но новые идеологии всегда агрессивны и стремятся к абсолютизации. В данном случае поражают цинизм, размах агрессии. Однако он соответствует размаху наступления искусственных постчеловеческих миров на нашу традиционную естественную реальность. Задача представителей и философов этой естественно-предметной человеческой реальности видеть угрозы и способы их осуществления, дабы уметь как-то предотвращать. Не позволить себя обмануть. Оставить Богу Богово, а кесарю кесарево.

Рассмотрим, помня об этой задаче, проблему «вещей», которые составляют наш мир и «вещь» как основную категорию метафизики. Чем они заменяются, что им соответствует в информационной реальности? Если это понимать, то мы уже не допустим подмены вещей чем-то другим в окружающей нас предметной реальности и в то же время согласимся с их аналогами в мире информации и виртуалистики.

Концепт

Это новое слово в философии науки, по крайней мере, для России. На первый взгляд, оно является молодой ветвью, отпрыском семейства более почтенной дамы – концепции, продолжающий и почти тавтологически воспроизводящий ее роль в познании. В подобном качестве его появление, особенно когда неудачно ищутся их различия, ведет, быть может, только к путанице, как многие термины, занесенные в «классику» постмодернистским философствованием. Хотя так ли это?

Концепция – категория гносеологии, стоящая в одном ряду с теорией, но, в отличие от последней, она не предполагает полноты воспроизведения или конструирования объекта. В ней выражается ведущий замысел, способ организации знания, очерчивающий его контуры. Даже из этимологии напрашивается вывод, что концепт есть некий элемент, составная часть концепции, ее отдельный узел. Но как-то тут «не горячо», банально. Непонятно, почему вдруг концепты привлекли всеобщее внимание и оттесняя саму концепцию, становятся чуть-ли не на ее место. Возникло своеобразное направление исследований – «концепт-философия».

«Концепт, – полагают Ж. Делез и Ф. Гваттари, – лишен пространственно-временных координат и имеет лишь интенсивные ординаты. В нем нет энергии, а есть только интенсивности, он аэнергичен. Концепт – это событие, а не сущность и не вещь… Концепт определяется как нераздельность конечного числа разнородных составляющих, пробегаемой некоторой точкой в состоянии абсолютного парения с бесконечной скоростью…». Далее: «Он реален без актуальности, идеален без абстрактности… У него нет референции; он автореферентен, будучи творим, но одновременно сам полагает себя и свой объект. В его конструировании объединяются относительное и абсолютное». Или: «Концепт – это конфигурация, констелляция некоторого будущего события… Всякий раз выделять событие из живых существ – такова задача философии, когда она создает концепты и целостности».

В рамках классическо-метафизической картины мира приводимые характеристики концептов ни на что не похожи или похожи на заумь (нет пространственно-временных координат, реален, но не действителен, не сущность и не вещь и т. п.). Если классическая=модернистская философия это не критикует, то либо из страха быть обвиненной в антиплюрализме и консерватизме (смертный грех в инновационную эпоху), либо загипнотизированная настроением ко всему толерантного равнодушия. Что касается безоговорочно «принявших постмодернизм», то в большинстве случаев они пересказывают его идеи без понимания о чем речь («без референции»). Представители индустриалистского научно-технического, в том числе «неклассического» и так называемого постнеклассического знания отмалчиваются, уходя от оценки концептивизма как от чего-то постороннего, их не касающегося, считая, что это проблемы, придуманные гуманитариями. Иногда, правда, берут на себя труд продемонстрировать их некомпетентность в науке. Известная книга Алена Сокала и Жана Брикмона «Интеллектуальные уловки» (М., 2002) вся построена на примерах несостоятельности апелляций постмодернистских авторов к физике микромира и научной эпистемологии, в показе, что их ссылки на «бесконечные скорости», «парения» и «ординаты» в лучшем случае метафоры, в худшем – субъективные фантазии.

Действительно, все приверженные истине метафизические философы и ученые-естественники, положив при чтении постмодернистских текстов руку на сердце (иногда в силу суровой необходимости), должны честно сказать, что это некая разновидность абсурдистской литературы. Со всеми ее типичными признаками. Однако если им предложить, перенеся руку с сердца на «мышь» компьютера, посмотреть на экран и хотя бы минимально рефлексируя, пересказывать, что и как там делается, они должны будут, возвратив руку на сердце, признаться в своей ошибке. Концепт-философия характеризует происходящие на (в) нем процессы вполне адекватно. Она не только не заумна и не абсурдна, она эмпирична, описательна и даже банальна. Делез не зря определял ее как «трансцендентальный эмпиризм». Трансцендентальный – значит иной по отношению к нашему миру. У нее есть референт. Им является информационная реальность, открывающаяся человеку при его присоединении к персональному компьютеру.

После квалификации концептизма в качестве философии computer science он становится «открытой книгой», которая свободно читается на любой странице. Концепт «бесконечен в своем парящем полете, т. е. в своей скорости, но конечен в том движении, которым описывает очертания своих составляющих» . Да, «электроны» в процессоре и чипах носятся в сравнении с нашим миром с «бесконечной скоростью». Но образуемые ими на экране конфигурации конечны и иногда с раздражением приходится ждать их «слишком медленного» появления. «Концепты – это центры вибрации каждый в себе самом и по отношению друг к другу. Поэтому все в них перекликается, вместо того, чтобы следовать или соответствовать друг другу». Да, это коннекционизм, сетевая логика «детерриториализованных» информационных событий, отличающаяся от логики систем и структур материально-энергийного мира. «Концепты – это конкретные конструкции, подобные узлам машины, а план – это абстрактная машина, деталями которой являются эти конструкции». Если вместо «плана» сказать «программа», soft ware, то больше вряд ли что надо объяснять. «Если такой план-решето решиться назвать Логосом, то это далеко не то же, чем просто „разум“ (в том смысле, каком говорят, что мир устроен разумно). Разум – всего лишь концепт, и при том слишком скудный, чтобы им определялись план и пробегающие его бесконечные движения. В общем первыми философами были те, кто учредил план имманенции в виде сети, протянутой через хаос». Ясно, что в сравнении с Матрицей и Искусственным Интеллектом наш разум и Логос весьма скудны для существования в информационном мире. Как скудна вся когда-либо бывшая человеческая мысль до появления «Сети, протянутой через хаос».

Дальнейшую дешифровку философии концептизма (трансцендентального эмпиризма) может, при желании, продолжить любой читатель. Открывается много интересного, она доставляет истинное удовольствие, не меньшее, нежели от долго не поддававшегося, но внезапно начавшего разгадываться кроссворда.

Таким образом, концепт – это понятие, потерявшее изначальный гносеологический статус концепции и ставшее видом бытия, «онтосом». Это – (не)понятие и в таком качестве относится к «вещам», хотя не является вещью в (мета)физическом смысле слова. Ближе всего оно, по-видимому, к формам Аристотеля, когда подсвечник состоит из бронзы как материи и «подсвечниковости» как формы. За исключением того, что концепт-вещь не предполагает бронзы. Мир концептов – мир чистых бытийствующих форм, «подсвечниковостей», существующих самостоятельно, без «бронзы». Тогда, может, лучше подойдет аналогия с платоновскими эйдосами, идеями? Да, за исключением того, что в отличие от эйдосов, пребывающих в трансцендентном мире, концепты по своей природе имманентны, хотя не материи, а информации. Они не являются образцами для «земных» вещей, хотя могут с ними соотноситься. Концепты свободно создаются, конструируются как некие множественности. Они могут плодиться и размножаться.

В свете такой перспективы задача философии видится в том, чтобы «творить концепты», создавая второй мир – double world. Подобно тому как сейчас все больше людей занято тем, что насыщают компьютеры информацией, перенося в них физические характеристики вещей и снабжая «данными», так философия должна поставлять в Сеть идеи и смыслы, накопленные тысячелетним духовным развитием человечества. По мере распространения подобных процессов возникает новая онтология – учение о целиком искусственном информационно-виртуальном мире, а концептизм – идеология происходящей «трансформации миров» и как таковая, без понимания ее смысла и направленности, без рефлексии над ней, враждебна существующему человеку, «снимает» его. Она отменяет, уничтожает его внешнее, «вещное», т. е. телесное и внутреннее, духовное бытие. Задача философии не в том, чтобы бездумно творить концепты, а в том, чтобы видеть, куда ведет это творчество и, вовремя его ограничивая, подчинять предметному миру и творчеству жизни.

Симулякр

От латинского simulacrum – образ, подобие. Обобщение явлений и процессов, связанных с имитацией, подменой вещи чем-то другим, похожим на нее, ее аналогом, подделкой, копией, бутафорией, контрфактным продуктом, притом выдаваемых за саму эту вещь, за оригинал. Это квази, псевдо, «как бы», когда сохраняя внешнее существование, вещи теряют свою сущность и служат выражением чего-то другого. Не случайно, в современном языке так широко распространился оборот «как бы». Вино без алкоголя (как бы вино), кофе без кофеина (как бы кофе), секс без партнера (как бы любовь), бесчисленные ароматизаторы и «улучшатели вкуса», добавки к какой-либо химической массе, составу, делающие их «яблочнее яблока», «земляничнее земляники», «розовее розы» и т. п., но это не яблоки, не земляника и не розы. Искусственные цветы, которые ярче и красивее естественных, бетонная стена «под мрамор», пластмассовый стол «под дерево», соевая колбаса «под мясо», певцы с «фабрики», выражающие не себя, свое состояние и чувства, а замысел и проект продюсера. Чем меньше в них самостоятельности, личностных особенностей, тем лучше и легче реализовать волю режиссера. Это конструкт, концепт, воплощенный в реальности, но не как новый артефакт, а внедренный в нечто существующее, воспроизводящее функции, но меняющее его субстрат, субстанцию, лишающее его собственных импульсов существования и развития. Человек без души, без самости, функционер, марионетка, зомби, робот. Песни «под фанеру», речь с чужого текста, порнография вместо секса, ложь как норма поведения и т. д. как в анекдоте, когда на вопрос об образе жизни отвечают: образ есть, а жизни нет.

Заслуга постмодернистской философии в том, что в ней впервые нашла обобщение эта мощнейшая тенденция развития нашей цивилизации к «как бы жизни». Тенденция к потере идентичности человека, подлинности его бытия, реальности как таковой, ее замены знаками реального. Симуляция есть некое параллельное движение процессу семиотизации мира. Культура эволюционирует от парадигмы «отражения реальности» до маскировки ее отсутствия, достигая состояния, когда семиотическая среда выступает как самодостаточная и субъект (в структрализме – означающее) больше не соотносится с какой бы то ни было фактичностью. На место оригинала становится копия. Парадокс? Только генетически, по происхождению. А на практике полученная из-под ксерокса бумага вполне может быть четче и лучше той, которую она воспроизводила. Картина великого художника, «облагороженная» компьютером, отступает на второй план перед своей копией. Ароматизированная и дополненная пищевыми химикатами колбаса вкуснее натурального мяса. Люди на экране красивее, чем в жизни, и встреча с оригиналом обычно приносит разочарование. Получается, что по бытию, его качеству повторение предшествует факту и это влияет на логику нашего мышления, на представление о соотношении причины и следствия. В конце концов мир возгоняется сначала в знаки (чего-то), а потом в ничего не означающие «пустые знаки», не-знаки. Драматизм ситуации в том, что качество получаемой реальности действительно выше, но это реальность иного. Качество собственно человеческого, не опосредованного техникой бытия – ниже, отчужденнее, вторичнее. Оно становится необязательным, «не настоящим». Причина превращается в предлог. Господствует пост(гипер)реальный синтетический продукт, получаемый комбинаторной деятельностью.

Однако здесь, в отношении симулякров, надо оговориться, изменив нашему в основном критическому подходу к оценке философии постмодернизма. Некоторые ее авторы сами выступают с резкой критикой симулякризации и семиотизации мира. Прежде всего Ж. Бодрийяр.

Жан Бодрийяр – французский философ, но больше социолог, культуролог. Родился в 1929 г. Преподает в Парижском университете, читает лекции в Европе, США, Австралии. Он не просто работает в сфере постмодернистской «академической» философии, а популяризируя ее, одновременно – разоблачает. Вместе с миром постмодерна и порядками в нем, порождающими феномен постмодернизма. Главной мишенью его анализа является потребительское общество с его рекламой, формализмом и псевдодеятельностью. Выступает против бездумного сциентизма, технологизма и глобалистской гегемонии Америки.

Он собственно и разработал данное понятие, хотя словарно оно существовало раньше. Симуляционному перерождению мира много внимания уделяет также широко публикующийся левоориентированный философствующий писатель Славой Жижек (1949 г.). Хотя обоих этих авторов относят к постмодернизму (они действительно работают в его терминах), но в отличие от некоторых других коллег, они не лукавят и не маскируют происходящее. Не делают из своей философии «симулякра». Показывая глубинную связь капитализма, глобализации и информатизации, их отчуждающее влияние на человека, они ищут для него выход, предлагают способы противостояния превращению вещей в симулякры. Чего не делают или даже усугубляют кризис вещного мира другие постмодернистские авторы. Например, Ален Бадью в книге «Делез. Шум бытия» (М., 2004) стремится доказать, что теория симулякров была уже у Платона и что вещи как таковые никогда не существовали и их природа изначально симуляционна. В том числе природа людей. А в сущности, полагает он, опираясь на Ж. Делеза, субстанцией мира надо считать виртуальное, реальность же есть его симулякр. Это яркий пример антиисторизма и актуализма, парадигмального перенесения сегодняшней ситуации на прошлое, идейная агрессия новых микро– и мегамиров, инфовиртуальной реальности против жизненной естественно-исторической среды существования человека как Homo vitae sapiens. Думается, что учитывая неоднозначность положения и внутреннюю борьбу в постмодернистской философии, надо поддерживать в ней линию на сохранение подлинности вещей и идентичности человека. Поддерживать и развивать, соотнося с контекстами классического субъект-объектного философствования.

Детерриториализация и децентрация

От латинского слова terra – земля, почва, оседлость и centrum – средина, основание, пуп; частица «де» как и везде – отрицание данных понятий. Развеществление мира, производимое постмодернизмом, логически завершается критикой «глубин и объемов» сущего, которое больше «не весит» («не вещит»). Все существует на поверхности, без «почвы» и без пространства. Довольно очевидно, что эти идеи слепок с экранов и мониторов, что это мир виртуальной образности, в лучшем случае – симулякров. По отношению к человеку они означают лишение его телесности, возгонку в бесплотные формы и текстуальность. В чистое сознание и информационные сингулярности. Лишенные привязанности к почве безпространственные образования кочуют по экранам где и как хотят. Становятся номадами. Номадизм – следствие детерриториализации. В нем выражается всё меньшая укоренённость в бытии, характерная для современного человека, отрывающегося от Земли, её притяжения и парящего в космической невесомости. Работающий или развлекающийся в Интернете индивид преодолевает государственные и иные социальные границы, общаясь без материальных препятствий. Его мир а-топичен, без-местен. Беспочвенность, неукорененность, а значит и неподлинность, «несобственность» и неорганичность бытия подкрепляется образом жизни не только на экране или в космосе, но и в предметном глобальном мире, когда у людей нет других привязанностей кроме профессиональной деятельности, а точнее, ее оплаты. «Моя Родина – чековая книжка» – таков девиз современных апатридов, космополитов как кочевников «за зеленью». Они не любят, не верят, не чувствуют. Они только знают, что есть любовь, вера, чувства. Читали и слышали о них, хотя скоро могут и не услышать. Номады и симулякры не живут, а функционируют, притом стремясь навязать свой образ (не)жизни другим, ещё живым людям, странам и народам. Деконструкция территориальной обусловленности бытия – буквальная реализация глобализма и тотальной свободы человека вплоть до ее превращения в свободу пустоты, в аутизм и атомизацию, когда никто никому не нужен. Трагическая диалектика беспочвенного индивидуализма, поставленная на технологическую почву!

Децентрация – центральный элемент деконструкции и, как подчеркивал Ж. Деррида, является необходимым условием критики всей европейской духовной культуры, формируемой ею картины мира, особенно метафизики. Признание центра лежит в основе субстанциализма, постулирующего наличие исходной сущности, которая воплощается в том или ином материале, а также и представлений о субъекте как свое-образном центре смысловой целостности, «опредмечивающейся» в объекте. Центрация является условием представления вещей как сложных систем, она «по определению» предполагается системно-структурной методологией, вообще – любой сколько-нибудь субординированной организацией в предметном мире. Метафора центрации в теоретическом сознании – дерево, имеющее ствол и растущие на нем ветки. Выделять главное и второстепенное, придавать разный вес тем или иным компонентам, различать ядро и периферию, внутреннее и внешнее, глубину и поверхность, располагать явления по вертикали – есть, в сущности, способ нашего, как формально-логического, системного, так и диалектического, становленческого мышления.

Отсюда вытекает значение отказа от центристских подходов. Это изменение самого способа отношения человека с миром. Децентрация – демонтаж каркаса до сих пор существовавшей онтологии и гносеологии, переход к другой модели реальности. Вся прежняя деконструируется до блоков или бескачественных элементов. Это предпосылка отказа от субъект-объектного отношения, самого деления мира на субъективное и объективное, на чем стояла и стоит классическая философия. Но если отказ от субстанциализма беспокоит только консервативных философов, то отказ от системного структурирования мира с трудом воспринимает современная наука, представители естествознания и «традиционной техники». Системно-структурные подходы и теория организации – ее высшие, передовые методологические достижения. Увы, они тоже перестают быть актуальными. «Системы» погибают вслед за «вещами». Естествознание теряет влияние вслед за философией. Не зря периодически возобновляются толки о «конце науки». О конце науки в качестве познавателя и техники в качестве преобразователя существующего мира и их (его) замене изобретением, становлением новых миров. Г. П. Щедровицкий иронически называл ученых «научниками», для характеристики же философов у него просто не было слов. Не зря Российская академия наук терпит поражение от технопарков и информационных центров, ее все время теснят, грозясь упразднить. А университеты превращаются из «фабрик мысли» в фабрики информации или, что еще желательнее, в универсамы по ее продаже – в «предпринимательские университеты». То есть как университеты в собственном смысле слова, учреждения не столько плодоносные, сколько светоносные – уничтожаются. Потому что они носители «старого мышления». В основу нового мышления кладется не системность и познание, даже не проектирование, а хаос, нелинейность, вычисления и программирование. Его коррелятом являются принцип множественности, децентрация и синергетика. Соответственно с чем меняются формы институциализации теоретической деятельности.

Итак, дерево повалено, распилено и мы имеем дело с «ризомой», корневищем, не обладающим четко выраженным подземным стеблем. Понятие разработано Ж. Делезом и Ф. Гваттари (1930–1992) в книге «Ризома», где оно прямо противопоставляется понятию структуры как систематизированному и иерархически упорядочивающему принципу организации. Связи остаются, но они не между вещами и явлениями, они самоценны, ситуационны и событийны – коннекционизм. Они нелинейны, гетерономны, плюральны и могут принимать любые конфигурации. Ризомные среды являются не кибернетическим (управление из центра), а синергетическими. Если структуре соответствует образ мира как космоса, то ризоме как «хаосмоса». Другое, похожее на ризому понятие, используемое в постмодернистской культуре – лабиринт. В нем тоже нет центра и периферии, оно не подчиняется линейной логике, в нем бесконечное число входов, выходов, тупиков и коридоров. Отныне мы живем в лабиринте с неизвестным выходом, о чем намного раньше говорило, что предвидело абсурдистское искусство.

Однако все это метафоры, символы, гениальные прозрения, артикуляция тени, отбрасываемой наступающим будущим, «опережающее отражение» того, что вошло в человеческую практику в последнее время. Вошла компьютерная техника, интернет, киберпространство, гипертекст, Сеть. Вошла новая реальность. Вот где действительно нет иерархии, денотации заменяются коннотациями, нет земного притяжения и обусловленной им вертикализации отношений, связь и ее узлы в непрерывном изменении и перекомбинации. Сетевая логика! Она ацентрична, нелинейна, деиерархизована, процессуальна, событийна. Она, в отличие от нашего повседневного двуполушарного мышления, не бинарна, не монистична, в своем пределе – не словесна. У нее «достаточно сил, чтобы надломать и искоренить слово „быть“» (Ж. Делез и Ф. Гваттари). Это другая, не чисто человеческая, классическая логика. Не Логос (центризм). Обеспечивая ее пришествие, постмодернистская философия дискредитирует «центризмы» на всех основных уровнях человеческого бытия.

Анти-этно-фалло-фоно-логоцентризм

В текстах Ж. Деррида этно-фалло-фоно-логоцентризм есть метафорическое выражение определенного состояния, системно-иерархических типов представления реальности. Прежде всего человеческой модели мира. Некий шифр ее (его) качеств, с которыми он ведет борьбу, но которые и которую нельзя понимать буквально. Их необходимо (если действительно хотеть что-то понять), теперь уже нам, «деконструировать» (деконструировать деконструкцию).

Понятие этноцентризма относится не к какому-то отдельному этносу или культурам, а человечеству в целом, характеризуя его как форму бытия, отличающуюся от других возможных форм. Все мы пока «этно». Оно является своеобразным аналогом «идолов рода» Ф. Бэкона, как бы второе имя человечества, выражающее его многообразие и в то же время универсальность. Борьба с этноцентризмом – это борьба с антропоцентризмом, отрицание человека в качестве культурно-исторического существа.

Фаллоцентризм при поверхностном толковании представляется как обозначение мужской субъектности и патриархального общества, а его критика – подарок-дань феминизму-гендеризму, находящему некое удовлетворение в деградации человека и распаде природогенной ценностной иерархии: наконец-то все равны. Фактически это оригинальный символ любого индивида как конкретного телесно-духовного феномена, обладающего полом, возрастом, расовой и национальной принадлежностью. Гени/т/ально центричное обозначение естественности людей, их включенности в биоту. Борьба с фаллоцентризмом – это борьба с телоцентризмом, отрицание человека в качестве живо(тно)го существа. Соотношение между понятиями этно– и фаллоцентризма сравнимо с соотношением понятий человека и индивида. Индивид – тоже человек, но с «определенным артиклем». Правда, вопрос с этно-фаллоцентризмом можно считать решенным раньше возникновения постмодернизма. Он перестал стоять сразу после семиотического поворота, да и идеализм рассматривает cogito преимущественно как бестелесное.

Фоноцентризм сопротивлялся дольше, ибо в речи он проявляется в образности и звукоподражательных словах в силу ее сцепления с характером своего носителя. Связь речи с жизнью людей незримо (беззвучно) присутствует при ее самом широком толковании, прорываясь и в язык, когда его берут не в виде абстрактных отношений и как искусственный, а как естественно-социальный. Это предметное взаимодействие человека с миром. Как живой феномен человек «фонит», шумит, жестикулирует. Есть язык поз и движений, смеха и плача. Борьба с фоноцентризмом – это борьба с эмпириоцентризмом, отрицание человека в качестве чувственного существа. И только в тексте, в отличие от говорения, тем более поведения, эмпирия сублимируется, наличие субстрата в нем приближается к «нулевой степени». В этом смысл происшедшего в постмодернизме как постструктурализме сдвига в понятиях – от языка к тексту, в остальном мало чем друг от друга отличающихся. Отчуждаясь от человека, от автора и читателя, текст становится самодостаточным множеством (в свете деконструкции центризма сказать по привычке «системой» было бы недальновидно). Однако не полностью. Эмпирии нет, но представительство «внешнего» сохраняется в виде организации, структуры, логики, обусловленной тем, что конкретный текст всегда о чем-то. Его содержание определяется отражением окружающего мира или, признавая тождество бытия и мышления, воспроизводит его структуру. Книга Бытия так или иначе посвящена бытию. В этом ее принципиальный, неизбывный логоцентризм. Поэтому логос и бытие приходится отрицать вместе.

За ускользающую манеру высказываний, разрешение себе любых противоречий, софистическую подмену терминов недоброжелатели называют Ж. Деррида «лукавым», а особенно злые – фальсификатором. Это не всегда справедливо. У него есть поразительные по ясности положения, в которых значимо каждое слово, но они настолько необычны, революционны, что в них не хотят – боятся вдумываться. «Логоцентризм идет рука об руку с определенностью бытия сущего как наличности. Поскольку этот логоцентризм присущ и мысли Хайдеггера, постольку она остается в пределах онто-теологической эпохи, внутри философии наличия, т. е. философии как таковой». Как видим, логоцентризм есть следствие допущения бытия, включающего природу и бога, составляющего смысл философии наличия, которая есть до сих пор существовавшая философия и которую он опровергает вместе с логоцентризмом. И, конечно, вместе с «этно-фалло-фоно» (заодно можно лишний раз убедиться в неправомерности опоры постмодернизма на Хайдеггера). Лого(с)центризм – это в сущности Слово, мысль, сознание как выражение любого внешнего – природы, Бога и их философской рефлексии в виде эйдосов, монад, вещей в себе, прафеноменов и т. д. и т. п. Борьба с логоцентризмом – это борьба со словоцентризмом, отрицание человека в качестве мыслящего существа.

Таким образом, в целом борьба с этно-фалло-фоно-логоцентризмом на самом деле есть борьба с антропо-тело-эмпирио-словоцентризмом, т. е. Homo vitae sapiens во всех его основных ипостасях. Мы особо подчеркиваем vitae, свойства живого, ибо деконструкция направлена прежде всего против них. Итогом победы над этно(антропо) – фалло(тело) – фоно(эмпирио) – логос(слово)центризмом является «смерть человека», общеизвестный девиз, «брэнд» постмодернизма, который теперь нельзя считать произвольным и случайным. Им вполне логично завершается логика деконструкции, снимающей бытие традиционного природно-исторического человека, включая духовный и предметный мир, в котором он живет.

След и различие

Это последние по счету (у нас), но не по важности в постмодернизме категории. Мы рассматриваем их в конце его деконструктивистского этапа, потому что одновременно они являются «условием возможности» грамматологии как позитивной части подобного типа философствования. Понятия следа и различия должны восприниматься вместе, ибо без следа нет различия, а без различия невозможно говорить о следах. След – это общий принцип артикулированности и расчлененности чего угодно. Близко к понятию следа – повторение, которое тоже предполагает оставление следов. В одном синонимическом ряду с ними понятие пропуска. Пропуск – пустота, ничто, на котором осуществляется различие и повторение. В этом случае исходной единицей, «элементарной частицей» реальности становится не атом или эйдос, не единица в собственном смысле слова, а двоица: след и пропуск, след и пропуск, след и пропуск… Различие. Не «вещь», а отношение. Не просто единица, пусть даже только мыслимая, а единица мысли. Или чистых отношений, связей, коммуникации.

Повторение и различие – категории, приходящие на смену тождеству (единству) как основополагающей категории метафизики. Они противоположны наличию как выражению идентичности сущего. Важность понятия «тождество» в метафизике была такова, что некогда все философствование считали «охотой за единым». Увидеть среди множества явлений и свойств общее основание, субстанцию – начало метафизики, на нем стоит вся онтология и гносеология, сами представления о Бытии. Быть – значит сохранять тождественность себе. Отождествление возникает в силу необходимости объединения чувственных впечатлений при формировании образа вещи в виде «комплекса ощущений». Напротив, информация по своей сути есть «отсутствие», отношение между вещами, их «разнесение» и отличение друг от друга. С информационного отношения к миру начинает человек, оторванный от его предметности, по крайней мере профессионально, что характерно для нашего времени. На полностью чистой информации работает компьютер, системы искусственного интеллекта. Следы и пропуски, trace/differense, повторение и различие, двоичное единство, 110010111000 есть их «материя». В «технике», в теории информации она известна как бит.

Раскрывая, развивая понятие «различие», Ж. Деррида вводит некоторую тонкость: вместо difference (различие), он предлагает писать differance (различание). Часто на нее не обращают внимания, а если обращают, то пишут бог знает что, буквально увязая в переводческо-филологических мелочах. На самом деле данная тонкость содержательна и весьма принципиальна. Для ее понимания полезно вспомнить, кто может, кое-что из марксизма, в частности понятия конкретного и абстрактного труда, потребительной и меновой стоимости. Конкретный труд – хлебопашца, станочника, учителя, программиста имеет качественные характеристики, требует разных способностей, навыков и образования, создает неодинаковые продукты, отличные друг от друга потребительные стоимости. Однако на рынке труда и товаров, они как-то при/с/равниваются, получают абстрактную количественную меру, «меновую стоимость», вследствие чего появляется возможность их обменивать, продавать и покупать, платить ту или иную зарплату. Они разные, но теперь не качественно, а только количественно. Как денежные знаки. На купюрах и банковском счете важна цифра, единицы и нули. Эту ситуацию можно обобщить на всю реальность. Между человеком, деревом, планетой, собакой существуют принципиальные качественные различия – difference, но если мы их поставим в информационный ряд и занумеруем: 1, 2, 3, 4 и т. д., то это будет не различие, а различание – differance. Разница есть, остается, но она абстрактная, количественная – место в ряду. Различие – качественная, феноменологическая, логоцентристская, «потребительная» характеристика реальности. Различание – ее количественное, абстрактное, математическое, «меновое» определение. Уже без субстрата и свойств, как мира информации. Повторение такого различания, когда наряду с десятичной, применяется двоичная система счисления, дает нам «традиционную» информационную технологию, интернет, программирование и прочую возгонку реальности в дигитальное состояние. Философию «It from bit», преврат/щен/ной, «гуманитарной» формой которой является постмодернизм.

Перечеркивание

В заключение проведенного обзора основных категорий деконструктивистского мышления целесообразно сделать пояснение насчет практикуемого в нем специфического приема, которого нет в «классике»: перечеркивание слов. Что это значит?

Перечеркивание крест накрест или прямыми линиями: бытие , мысль , логос и т. д. есть графическое выражение его негативной семантики, отрицание смысла зачеркиваемого слова. Однако такое, которое указывает на генетическую связь с отрицаемым позитивом. В сущности говоря, это выражение всей ситуации «пост». Посткультура не есть возврат в докультурное состояние, и не то, что к ней не относится, например, природа, промышленность, а то, что выросло на ее почве, использовав как материал. Это (не)культура, но не не культура. Посткультура – это зачеркивание культуры: культура . Также ее виды. Постхристианство не возврат к язычеству, а то, во что христианство перерождается. Постструктурализм не возврат к субстанциализму, а ультра-гиперструктурализм. Постмышление как мышление не состояние животного, не знавшего мысли, но то, что возникает после человеческого мышления – программирование, искусственный интеллект. Труп это (не)человек, постчеловек, человек , но он не камень и не дерево, не что-то инородное, не относящееся к человеку. Также робот. Это постчеловек – человек . Он – уничтоженный, «зачеркнутый человек», но одновременно его отражение и имитация. Его по/на/следник.

Общий смысл постмодернизма в том, что собственно человеческое бытие становится бытием , наш мир – миром . В отрицательной семантике выражается прогрессистский нигилизм современного развития, пресловутый апокалипсис цивилизации. И согласие с ним, более того, его пропаганда и культивирование. То, с чем, желая жить и продолжаться, человечество не должно соглашаться. Все не может быть всем . Мы должны искать, хранить и защищать нишу собственного бытия. Для чего важно и нужно стремиться, хотя бы в ценностной, идеологической сфере, превратить постмодернизм в контрпостмодернизм.

Человек без тела

При непосредственном, т. е. феноменологическом восприятии человек предстает как тело. Т(ч)еловек. Что у него есть душа, психика, сознание мы до-мысливаем, воображаем, а непосредственно ориентируемся на выражение лица, глаз, походку и поведение. На то, что он говорит. Языком, голосом. Этот «наивный бихевиоризм» господствовал тысячи лет, пока культура не расчленила мир на внешний и внутренний, а у человека не увидела «безвидную» идеальную сущность. Самые могущественные и таинственные мифические силы проявляли себя в зооантропоморфном облике. Даже в развитых монистических религиях трансцендентный Бог, дьявол и ангелы имеют тело. Умерщвляет человека старуха с косой, а его душу птицеобразные ангелы достают из груди, зацепляя крючьями, ибо она миниатюрная копия своего большого носителя. Зооантропоморфная картина мира казалась настолько естественной, что в форме тел воспринимались, ими называли все остальные, в том числе неорганические элементы сущего. Планеты и звезды – небесные тела, их сочетания это «стрелец», «дева», «козерог», время делят между собой драконы, собаки и обезьяны, тела бывают твердые, жидкие, газообразные, просто геометрические, есть тела-туловища – «корпуса» станков, кораблей, орудий и т. п.

С развитием хозяйства и познания живая картина мира изживалась, превращалась в метафору. От материального отделяется идеальное, от тела сознание, от души логос вплоть до их дуализации как противоположностей. Поскольку природа лишается зооантропоморфных характеристик, то какие в ней тела? Это «объекты», «вещи», «предметы», а идеальное либо трансцендентально, либо особая субстанция, и весь вопрос в том, как оно связано с материальным, как решается психофизическая проблема. Ею и была озабочена философия в качестве метафизики, да и вся традиционная культура до ХХ в. Точнее до лингво-семиотико-структурного поворота, на который, после возникновения информационной реальности, мы вправе смотреть как на ее предтечу. Отказ от вещей и субстратов, от онтологии и замена их языком, текстом и структурой есть, в сущности, начало трансформации предметной модели мира в информационную. Знаковые подходы, семиотизация артикулировали тень, которую информационная реальность отбрасывала из будущего. Становление постиндустриальной информационной цивилизации означает, что она стала настоящим, существуя рядом, вместе, а потом проникая внутрь вещно-событийного мира.

Резонно ожидать, что информационная модель мира должна вести к умалению предметности, особенно ее живых форм. Идеологическая загадка постмодернизма в том, что в нем, напротив, провозглашается телоцентризм. Его внимание сосредоточивается на телесности. Телоцентризм противополагается логоцентризму и должен, по декларациям, заменить его. Девиз «от слова к телу», призывы к телесной парадигме культуры, к переходу от вербальности к зрительным образам, от мысли к плоти стали общим местом постмодернистского философствования. Непрерывная профилактика здоровья, порнографическая эксплуатация и косметизация тела, распространение фитнес-практик («мышечная косметика») как будто дает для этого основания. Однако не менее известен и лозунг «смерти человека», стоящий в одном ряду, вернее победно завершающий борьбу с логоцентризмом.

А предшествовали ему как мы видели, отряды идей и аргументов против этно-фалло-фоноцентризма, свойств и органов, сопряженных с человеческой телесностью. Все мы пока «этно», т. е. представляем ту или иную культуру, «фоним», т. е. говорим на том или ином естественном языке и имеем субстратное или (и) функциональное отношение к фаллосу. Как совмещается телоцентризм с анти-этно-фоно-фалло-логоцентризмом? Если же в центре культуры и мира действительно оставляют тело, то оно какое-то странное: «без органов» и «без пространства». Воистину клубок парадоксов и противоречий. Как змей, обвивающих тело Лаокоона, чтобы задушить Героя.

Когда роль явления падает, его значение может возрастать. Чаще всего так и бывает. Все объявляется телом. Душа – тело, письмо – тело, наряду с телами природы появились «тела мысли», дигитальные тела и т. д. «Тело может быть каким угодно; это может быть какое-то животное, тело звуков, души или идеи; оно может быть лингвистическим телом, социальным телом, некой коллективностью». Если все – тела, то особенного тела, живого тела в его специфической идентичности – нет. В отличие от феноменологической архаики, когда антропная парадигма рассматривала неживое по подобию живого, и метафизического метафоризма, когда тело, не теряя самости, служит прообразом описания окружающего мира, в постмодернизме оно отождествляется с любой, в том числе неживой реальностью. Это «нечто», единица, элемент множественного сущего, взятого, однако, не в разнообразии, а в одинаковости. Универсальное бескачественное тело является «образным аналогом» информации и количества, так называемый «симулякр». Он(о) их воплощает. Для собственно информационной реальности достаточно чисел и «пустых знаков», но если через эту призму смотреть на материальный мир, ее приходится наделять субстратностью – в виде тел. Почему не вещей? Потому что за пределами вещи остаются живые формы бытия. Телом же можно обозначить все. К человеку можно отнестись как к вещи, но вещь – не человек.

Отождествление человеческого тела с любыми другими телами следует считать экстенсивным этапом его информационной реконструкции. Этапом его превращения в «сому», в «плоть» как некий материал для дальнейшего использования при функционировании других систем. Прежде всего в современной медицине: одного тела для другого; мертвого для живого; живого для умирающего; молодого (младенцев) для старого; старого для экспериментов (муляжи) или «в искусстве» (выставки художественно обработанных трупов). Сначала для «лечения», а потом «улучшения», «совершенствования». Возникло тело без боли – но и без удовольствия, без запаха – но и без чуй(в)ств, без пота – но и без «мышечной радости». Охлажденная, нормализованная, пастеризованная плоть. Такое молоко хранится дольше. Если сравнивать продолжительность жизни современного цивилизованного человека с тем, сколько жили в традиционном обществе, то в 2–3 раза. Медицинские манипуляции телом являются своего рода подготовительным этапом, апробацией возможностей будущего более эффективного взаимодействия человека с машиной, их взаимопроникновения и сращивания, что позволит увеличить производительность труда, хотя чью и чьего – неясно. Распространение моды на пирсинг своего рода пробный шар внедрения чипов в человеческую плоть для «интуитивного», минующего органы чувств контакта с компьютером «от мозга к мозгу» и создания «церебрального открытого общества». Глядя на эти процессы, дополняемые искусственной имитацией все большего числа органов, можно сказать, что в эпоху постмодернизма тело в самом деле находится в центре внимания. Однако не ради его сохранения, укрепления и культивирования, а для демонтажа, разложения и трансформации. Ради реконструкции для чего-то иного (сбитый с ног и избиваемый толпой хулиганов человек находится в центре их внимания, но этот центр «не его»). Центризма собственно человеческого тела здесь нет. Постмодернизм – это антителоцентризм.

Концептуальным продолжением отмеченных тенденций является знаменитая постмодернистская идея «тела без органов» (ТБО). К легитимации данного феномена привлекаются самые косвенные или противоположные по смыслу высказывания, когда-либо делавшиеся в истории культуры. Обосновать столь невероятный для до– и метафизического времени образ человека, не рисовавшийся даже в мифах (прежним чудовищам органов обычно добавляли) весьма трудно. Апеллируют прежде всего к Антонену Арто, который действительно выступал «против органов». Но здесь повторяется история с критикой метафизики Ф. Ницше и М. Хайдеггером. Они порицали ее «справа», за эрозию присутствия, а постмодернизм, прикрываясь их именами, «слева», за то, что оно в ней все еще наличествует. Так и с А. Арто. Как актер, художник, эстет он выступал за спонтанное, естественное, одушевленное тело. За «тело чистой страсти», экстатическое и сомнамбулическое. Если танец, то в движении должны быть не ноги, а все тело, если секс, то любит цельный человек, а не орган (после виагры). «У настоящего человека нет полового органа», – утверждал А. Арто. Потому что он сам является полом. Органы сливаются с телом – вот эстетический идеал тела, действующего и созерцательного одновременно. В нем воплощается тотальность, характерная для истоков человеческой культуры, дошедшая до нас преимущественно в образцах восточных боевых искусств и духовных практик. Современный человек причастен ей разве что в сновидениях.

Постмодернистское «тело без органов» прямо противоположно этой интенции. Его органы отрываются от целого. Они умаляются, отрицаются, ликвидируются. О них больше не вспоминают. Тем самым тело становится «пустым», «без свойств». Это биосубстратное воплощение социального феномена «человека без свойств», в художественной форме предвосхищенного Р. Музилем. Сейчас «человек без свойств» интенсивно культивируется. Когда мы общаемся по интернету, не зная ни возраста, ни национальности, ни «про органы» (вместо пола – гендер), то мы выступаем как люди без свойств. Как «некто». В Сети циркулируют чистые мысли с минимальным личностным окрасом в виде стиля и формы выражения. Чистому мышлению соответствует, противополагаясь, чистое тело. Компьютерные программы состоят из сочетаний пустых знаков. Коррелятивно им возникают, противополагаясь, пустые тела. Целостный телесный человек, человек как живой организм превращается в часть человека – посторганизм. В Corpus. (Корпус, если точно по-русски – вместилище, тулов(о)ище). В плоть. Обезличивание переходит в «обезорганивание».

Тело без органов – соматическое тело. Это бесформенное, бесструктурное образование, некое «расчищенное место» для нанесения знаков или вживления чипов. «Протоплазматическая субстанция», «среда интенсивностей», «кинестическая амеба» – вот его типичные определения в постмодернизме. И если не поддаваться на отвлекающие уловки и случайные аналогии, то мы действительно обнаружим перед собой или самого себя в виде тела, оставшегося «после духа», ушедшего побродить по Сети и виртуальным реальностям. В этом путешествии оно ему не нужно. Виртуально, в сознании человек может мчаться с заснеженных гор, а телесно догнивать на диване, когда никакие органы не функционируют. Он может толстеть или истощаться как компьютерные наркоманы, но в обоих случаях тело атрофируется до биосубстрата. Тело как организм нужно для жизни в естественном, природном или в искусственном, но по крайней мере, предметном мире. Чтобы поглощать и преобразовывать его, сталкиваться и бороться с ним. Все живые тела, кроме простейших, имеют органы. Внутренние и внешние. Напротив, для восприятия и трансфера информации, для «жизни» в гиперискусственном, искусственном-2 достаточно мозга, дополненного, пока нет прямого церебрального контакта с машинным интеллектом, глазами и руками. Чтобы нажимать клавиши и шевелить мышкой. Не функционирующие органы рано или поздно отмирают. У современных интеллектуалов руки на глазах превращаются в ласты. Во что превращаются другие органы говорить не стоит. «Частичный человек», которого боялись классическая метафизика, марксисты и гуманисты, – вот он какой! Постмодернизм его не боится. Он его описывает, проектирует и приветствует. Для физиологического закрепления этого процесса нужно 2–3 поколения. ТБО (тело без органов) или НОТ (новое тело) появится как завершающий этап в реализации информационной реконструкции человека, предварительно осуществившейся на «главных» органах. Прежде всего – на внешних. А потом, когда, по-видимому, тело без органов будет совершенствоваться – на внутренних. Такова оче-видная перспектива значительной части людей, с детства и много сидящих, а постепенно все больше лежащих перед экранами или в специальных шлемах.

Это перед экранами. В натуре. Но тела есть и на экранах, которых становится больше, чем живых, с органами или без органов. Для их обозначения тоже нужны соответствующие понятия. Ключевое среди них – «тело без пространства» (ТБП). Близкие к нему – «картография тел», «нулевое тело», «детерриториализованная телесность». Введение данных понятий было бы невозможно без огромной предварительной работы по разрушению метафизической картины мира, в которой тела существуют как вещи, только живые. Они имеют массу, объем, высоту, глубину. Тело без пространства не вещно. Оно «не весит» (не вещит) и существует как конфигурация поверхностей. Теоретическая победа над высотой и глубиной тоже стала возможной после победы знаков и структур над вещами и субстратами. Но обоснование приоритета поверхностей и придания им мировоззренческой всеобщности происходит в рамках постмодернизма. Решающий вклад здесь внес опять-таки Ж. Делез. Как всякий идеолог он апеллирует к процессам, протекающим не в производстве, универсуме техники или социуме, а к внутренней филиации идей. В борьбе с «вещностью» метафизической философии он ищет аргументы в самой философии, максимум, в личной жизни. Ссылается на стоиков, на Пифагора, вспоминает о ленте Мебиуса и т. д., лишь бы не выделять, не акцентировать подлинную движущую причину: возникла техническая реальность экранов и поверхностей, на которые сканируются, куда «уходят» вещи и живые тела; возник double world, (второй мир), что конечно важнее искусства поверхностей, необходимого для гомосексуальных отношений, опытом которых он, бравируя, делится. Тело без пространства вместе с текстом становятся заместителями реальности вещей и заслоняют тысячелетия другого способа бытия людей. «Все что происходит и все, что высказывается происходит на поверхности. Поверхность столь же мало исследована и познана, как глубина и высота, выступающие в качестве нонсенса… Двойной смысл поверхности, неразрывность изнанки и лицевой стороны сменяют высоту и глубину. За занавесом ничего нет, кроме безымянных смесей… Поверхность подобна запотевшему стеклу, на котором можно писать пальцем… Философ теперь не пещерное существо и не платоновская душа-птица, а плоское животное поверхностей – клещ или блоха. Как назвать это новое философское свершение?… Может быть извращением, которое, по крайней мере, согласуется с системой провокаций этого нового типа философа, если верно, что извращение предполагает особое искусство поверхностей».

Как видим, Ж. Делез идет ощупью: вместо мониторов «запотевшие стекла», вместо компьютерных плат с напылением сверхчистых веществ «безымянные смеси», по экранам под воздействием мыши прыгает не курсор – это главное орудие мышления «сетевого философа», а «клещи и блохи». Таким же образом, описывая как будто с натуры тело без высоты и глубины – на телеэкране, он упорно избегает его соответствующей квалификации. «Всегда говорит именно рот; но теперь звуки уже не шумы тела, которое ест – это чистая формальность; они становятся манифестацией выражающего себя субъекта». Итак, еда для тела без пространства чистая формальность. Шумит, фонит тоже не тело, а что-то другое, благодаря которому «звук становится независимым». Действительно, звук производят аппараты, которые потребляют электрохимическую энергию, а не хлеб с мясом, про которые как бы уже и стыдно вспоминать в серьезном научном разговоре о человеке. Все это правда, кроме… правды. Фактически речь идет не о теле, не о живом теле и не о человеческом теле, а о теле без тела. Нет главного признака тела, который в философии подчеркивается со времени Декарта – массы, объема и протяженности, т. е. пространства. Нет обмена веществ, без которого живое не существует. Информационизм – это антивитализм. Тело без пространства – тело на экране, экранное тело. Это – антитело. Антитела вокруг нас.

Трудно сказать, является ли подобная двусмысленность постмодернистского описания тела без пространства сознательным обманом с целью представления любого бытия информацией или это самообман, связанный с неразвитостью экранной среды времени становления данной философии. Ведь в 60-е гг. эпоха постмодерна только начиналась. Удивительно другое. Сейчас, когда информационная цивилизация входит в пике, а о деконструкции всего и вся написаны монбланы книг, эта неясность не просто сохраняется, она продолжает культивироваться. «Тело без пространства» всерьез обсуждается как тело человека. В то время как эти антитела начинают заслонять протяженные и живые, все больше составляя наше окружение. Среди них полно давно умерших (так осуществляется утопия Н. Федорова) или никогда не существовавших. Они энергичнее, красивее, совершеннее живых, кажущихся на их фоне неуклюжими и устаревшими. Копия стала лучше оригинала! (Вот причина, почему «повторение предшествует факту»). И без его примитивных проявлений. Поэтому восхваляется «желание без соблазна», т. е. без соблазнения, т. е. без телесного Другого. Сексуальность адресуется «напрямую, к образам без тел». Достаточно контакта с «телами без пространства». По старому это называлось онанизмом, тем, что возможно, но находится за пределами нормы. В нем как «любви без другого» находит свое техническое воплощение идеал свободы (никто ни в ком не нуждается) и атомизация либерального общества, перерастающие в аутизм его членов. Для человека с «телом и органами» это плохо, печально, но…прогрессивно. Значит – хорошо. Сказать «плохо», решиться на критику экспансии тел без органов и пространства страшнее, чем отрицать собственное существование. Ведь это значит вступить в противоречие с Техникой, прогневать наше новое божество. Быть «атехнистом» при идейном господстве техницизма и информационизма тоже самое как быть атеистом в Средние века. Это значит претендовать на то, что наше мышление должно быть не рефлексом событий, не «отражением бытия», а рефлексией над ним(и) и на то, чтобы остаться субъектом происходящих процессов – состояние, сохранить или достичь которого возможно не удастся вообще. Не успеем, ибо параллельно информационной реконструкции человека как тела развертывается деконструкция и «пересоздание» его духовно-личностной сущности.

Элиминация субъекта

В ХХ в. всегда присущая человеческой истории трагическая сторона перестала быть локальной. Она глобализовалась в буквальном и переносном смысле слова. Достаточно вспомнить две унесшие миллионы жизней мировые войны. Меньше обращают внимания на то, что идейно, в символическом универсуме разыгралась своя кровавая драма: исчез, погиб, пропал без вести, умер – человек. Вообще! И не просто сам по себе. Его преследовали и убивали везде и как скоро обнаружат: как автора, читателя, субъекта, личность, сверхчеловека, творца. В философии удар направлялся прежде всего против субъекта. Субъект – это «теоретический человек». Он носитель сознания, языка, активности и свободы. Без него нет объекта (как верно и наоборот). В совокупности субъект и объект исчерпывают наше бытие. Борьба, таким образом, велась с моделью мира, существовавшей в течение 2,5 тыс. лет, с «осевого времени» как эпохи возникновения культуры и философии. Этот мир подрывается, деконструируется, продолжая разрушаться посредством и в результате все той же лингво-семиотической, а если говорить принципиальнее, информационной революции. Становление информационного общества – время, когда «сломалась ось времен» и «кончилась история», история как предметно-культурная, субъектная деятельность людей. По своим апокалипсическим тенденциям оно, по-видимому, значимее всех предшествующих исторических поворотов.

В отличие от косметического ремонта реконструкция предполагает предварительную деконструкцию: прекращение функционирования, разборку на элементы и части, если не деструкцию – разрушение до субстрата. На прекращении функционирования, объявив об изгнании субъекта из теории, остановился структурализм. Остановился на вытеснении, «не сотрудничестве» с ним, на методологическом приеме. В отличие от него постмодернизм (постструктурализм) не игнорирует, а проводит действительную деконструкцию субъекта, дискредитируя его по всем философски важным параметрам. В ясной до вульгарности форме делает это Г. П. Щедровицкий. «И одиннадцатый (оппозиция не только Марксу, но прежнему себе – В. К.) тезис – идея бессубъектности. Я уже говорил, что эта идея состоит в том, чтобы развивать мышление и деятельность как субстанции особого рода и описывать их без человека, или, иначе, без субъекта действия. И, продолжая эту линию, я бы сказал, что главное мошенничество – это идея человека с его психикой, а второе мошенничество – это идея субъекта, оппозиция „субъект-объект“. И пока эта категориальная схема не преодолена и вы продолжаете мыслить в ней – вы ничего не сможете сделать. Поэтому я бы сказал, что эта схема есть величайшее мошенничество последних 800 лет европейской культуры». Следуя линии автора на ясность и бескомпромиссность мысли, мы можем сказать, что «мошенничеством» здесь предстает вся культура как таковая да и традиционный человек. Смерть субъекта есть теоретическое выражение отрицания права на существование не только человека целостного, «с его психикой», но и сциентизированного, рационализированного, редуцированного к чистому мышлению. Его он тоже не производит. Оказывается, что мысли, как «функция места», возникают везде, кроме голов. Бедные наши головы!

Более того. В отличие от деконструкции человека как телесного существа, которая сразу реконструирует его в «тело перед экраном и на экране», приспосабливая тем самым к жизни в новой информационной среде, деконструкция человека как субъекта ведется без приспособления, прямо с «нуля», вернее до нуля. Его «растворяют» и доводят до смерти, по крайней мере клинической, и только после, увидев, что делать с ним больше нечего, да и сами остались без работы, а главное огорчение, что люди, субъекты, не подозревая о своем небытии, продолжают суетиться, эти «проблемные поля» пришлось восстанавливать. Заговорили о «воскрешении субъекта», но… «после человека», в русле afterpostmodernism-а и трансгрессии. Дело долгое, непоследовательное, с превратным результатом. Мы же пока должны рассмотреть основные аргументы против присутствия субъекта в мире, его центрального положения в нем, его статуса носителя мышления и свободы. Какими силами и во имя чего отрицается человек-субъект?

Вопросы кажутся сложными, однако если помнить об определяющей смысл всего деконструктивистского философствования борьбе с философией как метафизикой, то ответ не требует отдельных изысканий. Он вытекает из общего отрицания признаваемой в ней реальности (присутствия), не суть важно материальной или идеальной, из его борьбы с онтологией и теологией, отказа от различения означаемого и означающего. Это, говоря устаревшими словами, означает, что в нем нет ни объекта, ни субъекта. Постмодернизм, не признавая деления бытия на внутреннее и внешнее, стремится преодолеть бинаризм в подходе к нему, не суть важно дуалистический или диалектико-монистический. Можно бы утверждать, что «для него оно едино и единственно по самой своей природе, если бы слово „природа“ в нем не было табуировано». «Бытие» едино и единственно в языке, тексте, письме как некоем самодействующем (автоматическом) и саморазвивающемся множестве знаков. В том, что стало на место природы – в информации. Этапность постметафизического преодоления метафизической двойственности мира в том, что если в структурализме субъект снимается, «растворяется», как бы походя, наряду с предметной сущностью, то для постмодернизма смерть субъекта – credo или, говоря его языком – брэнд.

Общая незавидная судьба объекта и субъекта проистекает также из ориентации постметафизического философствования на переход от парадигмы бытия к парадигме становления. Переход «From being to becoming» означает потерю субстанциональности мира и его трансформацию в модальное состояние. «Становленческая методология» – синергетика. Если и когда ее из инструментальной категории превращают в мировоззрение, она ведет к потенциализму и нигитологии. Когда все – процесс и поток, если вещи и тела нам только кажутся в силу медленности восприятия, то такая же иллюзия наше «Я», сознающий себя человек. Скорость естественной эволюции не поспевает за скоростью искусственных технических перемен и естественно сущее представляется все более искусственным, феноменологическим. Научная картина мира становится энергийной, «энергетической», в ней начинает превалировать идеология процессуальности. Хотя становленческая линия борьбы с человекоразмерным бытием не собственно семиотическая, по ней постмодернизм отрывается от статики структурализма, предполагающего сохранение вещей в качестве самих себя. Отрывается все активнее, резче и по мере приближения синергетики к противостоянию с системностью вступает в стадию трансмодернизма как «философии иного». Претендуя на мировоззрение, синергетика подрывает базу идентичности человека-субъекта, делая его из действительного возможным, из телесного виртуальным, из индивида «дивидом» и «мультивидом». Синергетическое мировоззрение коррелятивно или, можно сказать, создает условия для того, чтобы субъект трактовался как рефлекс тотально технологизированного общества и информационизма. Так, каким он в этих условиях становится – функцией, модусом, сингулярностью, складкой.

«Итак, на вопрос: „Кто говорит?“ – мы отвечаем, – пишет Ж. Делез, анализируя традиционные метафизические ответы, – в одних случаях, это индивидуальное, в других, что личное, в третьих – что само основание, сводящее на нет первые два». Очевидно речь идет о «нововременном» активистско-персоналистском воззрении на субъект, но также в нововременных рамках и противоположном ему, рассматривающем субъект как голос Бога или «просвет» Бытия. Они оба не удовлетворяют Ж. Делеза. «Остается еще один, последний ответ, бросающий вызов как недифференцированному первозданному основанию, так и формам индивидуальности личности, – ответ, отвергающий и их противостояние, и их дополнительность. Нет, сингулярности отнюдь не заточены безысходно в индивидуальностях и личностях; не проваливаются они и в недифференцированное основание, в бездонную глубину, когда распадаются индивидуальность и личность. Безличное и доиндивидуальное – это свободные номадические сингулярности. Глубже всякого дна – поверхность и кожа. Здесь формируется новый тип эзотерического языка, который сам по себе модель и реальность».

Итак, человек-субъект превращается в сингулярность, некую доиндивидуальную, хотя выделяемую из тотальности бытия единицу. Она безлична, но не пропадает в его «бездне». Это артикулированное, свободно перемещающееся в (по) «языковой реальности» образование – номада. Не обремененное субстратностью, оно (она) кочует, где хочет, не подчиняясь «власти». Власти не узко политической, как думают, представляя постмодернистов какими-то борцами за права человека, а необходимости и обстоятельствам жизни, ее содержанию, «глубине» – не подчиняясь власти присутствия.

Данная сингулярность и является тем, что когда-то было человеком, субъектом, индивидом, личностью, экзистенцией, вот-бытием.

Элиминация субъекта становится окончательно обоснованной, если помнить, что фактически речь здесь идет о Сети. Из ее «нутри», вернее поверхности, легче понять всю неуместность присутствия в ней субъекта. Уже не в плане его телесности как совместной с любым объектом неуместности присутствия в семиосфере, а с точки зрения его собственной теоретической специфики. Субъект несет в себе Центр – по определению. Он, в отличие от объектного, страдательного залога – залог действительный. У Канта он стал солнцем, вокруг которого вращается Земля, у Фихте дело дошло до креативного солипсизма: Я порождает не-Я, не говоря о библейском Все-вышнем Субъекте как создателе Все-ленной. Центризм – атрибут субъекта. Поэтому деконструкция Центра – центральный момент в «растворении» субъекта. Но поскольку субъект все же не тождествен Центру, то после уничтожения последнего, от него остается «субъективное» или «субъектность». Фактически это означает низведение субъекта до статуса объекта, только особого рода и состояния. В контексте «территориальной» системно-структурной методологии субъект как субъектность предстает функцией системы, модусом или складкой структуры. О «складке», складывании и складчатости, о «сгибах и карманах» как о том, что остается после субъекта, больше всего писал М. Фуко. У Ж. Делеза вместо субъекта сингулярность, у Ж. Деррида подпись, у М. Фуко складка. Они, однако, не противостоят друг другу. За небольшими различиями эти понятия открывают дорогу топологическому описанию явлений информационной реальности, их графическому выражению. Субъектное, наконец, становится гомогенным природе Сети, ее топологической конфигурации. Теперь «Бытие» действительно Едино. Оно стало количеством и информацией.

Что касается свободы и самости, других неотъемлемых от субъекта атрибутов, то после его информационной реконструкции говорить о них не имеет смысла. Вопрос решается автоматически. Свободу всегда ограничивала власть «материи» или «Бога». Сеть – это артикулированный, но детерриториализованный хаос, потенция, ничто, т. е. абсолютная свобода. Абсолютная, но «беспредметная». Абсолютная, но «в сетях»: субъектная, складчатая, сингулярная, номадическая. Без имени собственного. Постчеловеческая. В отношении традиционных представлений о субъекте как воплощении свободы в мире мы ограничимся мифо-лого-поэзоцентристским воспоминанием:

Вряд ли такие строки А. С. Пушкин мог посвятить человеческому фактору и субъектности, воспевать любовь к телу без органов и телу без пространства, заботиться о судьбе сингулярности и складки. Самостоятельный человек, человек как цель, а не средство – наследие допотопной, доинформационно-новационной эры. Пока она не завершилась, есть возможность заняться рассмотрением того, «что день грядущий нам готовит». Как, предполагается, де(ре)конструированный человек будет жить дальше? Или «кто» в-место него?

Постчеловек

Как бы, однако, человека не деконструкструировали, он не равен субъекту, «теоретическому человеку», тем более сингулярности или складке. Он в них «не вмещается» и с этим нельзя не считаться. Как живое сознание не сводимо к конфигурации мозговых нейронов и не объясняется физикалистски, так информационизм не объясняет функционирование складки и сингулярностей при их восприятии в пока еще существующем предметном мире. Складка должна интерпретироваться и иметь значение, поскольку информационная реальность соотносится с реальностью тел и вещей. Сингулярность есть некое единичное образование, но она не остается точкой без содержания и смысла. Выводимые на экран живого сознания информационные процессы поневоле приобретают понятийные формы. Даже у математиков и программистов. Доведя дело «до точки», до бессмысл(енн)(ов)ого абстрактного количества, приходится возвращаться к его какому-то качественному, семантическому или даже образно-чувственному наполнению. Это называется симуляцией бытия и воскрешением субъекта – на стадии afterpostmodtrnism-а. Когда речь идет о восприятии информации применительно к предметной реальности – это симулякры. Когда вещи и явления симулируются (воскрешаются) в контексте самой информационной реальности – это «тела мысли», концепты. Вся так называемая квантово-механическая онтология является, по-видимому, реальностью симулякров. Если симуля(криза)цией человека в предметном мире можно считать его превращение в «человеческий фактор», то концепт(уализация) человека в информационном мире, о которой мы говорили выше, конкретизируется через понятие: «персоны» или «персонаж»-а. В целом это постмодернистские вариации на тему постчеловека, его замены на нечто «иное» и превращения философской антропологии в «постчеловеческую персонологию».

Персона(ж) – эмпирический концепт личности, обозначающий то, что от нее осталось после вычета телесности и выпадения из реальных социальных связей. Личность имеет тело, а персонаж – «тело мысли».

Личность живет в обществе, а персонаж на сцене, в кино или в персональном компьютере, в интернете. При электронной переписке, в виртуальных конференциях участвуют персонажи, часто анонимные, сталкиваются «интенсивности» отчужденных от человека мыслей. Персонажи – это некая активность, наделенная сознанием, или «артикулированное сознание». Они относятся к людям условно, «соотносятся» с ними, притом, если люди захотят их «приписать» себе как существам предметного мира. К поиску прототипов тех или иных персонажей, в случае их преступного поведения, приходится прилагать специальные усилия специальных служб. Их пытаются «натурализовать», очеловечить, но не всегда успешно. В отличие от архаического кино персонажи виртуальной реальности не зафиксированы неизменным образом. Вбирая в себя мысли человека, взаимодействуя с другими чистыми мыслями, они изменяются, развиваются. Делаются попытки полного сканирования содержания сознания с последующим его «культивированием» ради генерирования новых смыслов. Возникает «информационная синергия». Постчеловеческие (постприродные) и постличностные (постсоциальные) персонажи начинают жить собственной жизнью, составляя, если опять вспомнить Ж. Делеза, не «народ-тело», а «народ-мозг», хотя и мозг здесь нельзя понимать буквально. Тем более жизнь. Это точки сборки информации, ее сингулярности, оформленные в качестве «тел без пространства». Все остальное выносится за скобки.

Оценивая постмодернистскую философию как опасную, «снимающую» традиционный вид Homo vitae sapiens, к которому мы принадлежим, надо видеть и другую интерпретацию происходящих процессов. Она даже превалирует. Это их философско-романтическое восприятие как наступление эпохи господства разума. Как возникновение ноосферы. Понятие ноосферы предвосхитило понятие информационного общества и в контексте предвосхищения, отталкиваясь от тупиков индустриализма – идеализировало. Ноосфера представлялась, а многим представляется до сих пор, в виде общества, построенного на прозрачных связях, послушным воле человека, где осуществляются его самые заветные ценности и цели. В сущности это сциентизированный (в духе времени) аналог извечных мечтаний об идеально устроенной жизни, оснований для которых не больше, чем для веры в рай или коммунизм. Никакие действительные тенденции эту счастливую надежду не подтверждают. Реально ноосфера функционирует как техносфера, искусственная среда, экспансия которой ведет к отрицанию условий продолжения бытия человека как естественного социально-исторического существа, превращая его в «уходящую натуру». Характерное для личности напряженное единство тела и духа распадается. Захваченное техносом сознание индивида отрывается от времени и места жизни его тела. Остро встает вопрос об идентичности человека вообще. В виртуальной реальности, когда в воображении и функциональных отправлениях он может обнимать первую красавицу мира, а телесно быть импотентом и разлагаться на диване, информационное и материальное бытие рассогласовываются по всем параметрам. Новая искусственная среда «сканирует», принимает только информационный аспект человека, ввергая его как целостное существо в состояние кризиса. Его индивидуальная идентичность становится видимостью, она еще есть, но «не действительна». По своей сути, а особенно в тенденции она является постчеловеческой. Постчеловеческая среда и соответствующая ей рациональность «переводят», трансформируют человека именно в то состояние, которое адекватнее всего определять как состояние постчеловека.

Понятие постчеловека вливается в ряд уже достаточно широко распространенных «пост»: постмодернизм, постистория, постхристианство, постискусство и т. д. Думается, что в основе всех этих «пост» лежит базисная ситуация перерождения человека, возникновения вместо него чего-то нового, иного, сначала функционально, по свойствам, а потом и субстратно, «по материалу». Недовольные собой люди всегда были не прочь помечтать о новом человеке, о переходе в какое-то более высокое качество. Они хотели стать более могущественными, физически сильными в сказках и мифах; сбросив с себя ветхого Адама возвыситься до бестелесного духа в различных религиозных учениях; ждала нового человека эпоха Просвещения; на практике пытался воспитать его марксизм-ленинизм; «я учу о сверхчеловеке» – провозглашал Ницше. И вот очередная ирония истории. Мечты о новом человеке сбываются, но как всегда превратно: он предстает в виде постчеловека. Встречают его тоже странно: в большинстве случаев «никак», не замечают и не понимают, что происходит; другие, кто сознает ситуацию, говорят и пишут об антропологической катастрофе, но вопрос о причинах и что, кто на самом деле ее несет, обсуждается недопустимо мало. Главное же, сначала незаметно, «в маскхалатах», а теперь все более явно активизируются творцы и апологеты этой катастрофы. Среди людей у человека появились опасные враги.

В мире ничто никуда не исчезает. Лопух на могиле также реален, как живший до него человек. Тем не менее смерть существует. На философском языке она называется потерей идентичности. Разложение предмета, явления, его превращение в нечто новое, для данного предмета означает гибель, независимо от того, превратился он в «низшее» или «высшее». Бороться за его сохранение означает удерживать происходящие в нем перемены в пределах тождественности себе, своей мере и сущности. Кризис, потеря идентичности человека, о чем сокрушаются сейчас в философской антропологии, в переводе на грубую прозу означает кризис, смерть и конец его бытия, распад на «силы» как импульсы энергии, и факторы как материал для какой-то другой целостности.

В научно-технической и фантастической литературе «другого» проектируют давно и без всякого смущения. Но чаще всего не соотнося с реальным человеком. Автотрофы, киборги, бессмертная плазма, сверхразумная плесень и т. п. существуют как бы параллельно жизни людей. В кино, правда, иногда на них нападая. Тому, что эти формы отрицают жизнь вообще, значения не придается. У них своя сфера, у людей своя. Однако когда о замене человека начинают мечтать в рамках философии человека, гуманистики и философии sui generisе, призванной думать и рефлексировать, а не просто изобретать и писать что придет в голову в духе «Grand narrative» (Р. Рорти) как повествования о ничто – это выглядит парадоксально. Казалось бы, такого не должно быть. И до ХХ в. – не было. Объявивший о смерти Бога и противопоставивший ему сверхчеловека Ницше видел в этом возможность более полного раскрытия человеческой сущности. Призывы к собственной смерти могли появиться только в условиях, когда мир, в котором человек всегда жил, перестает быть его домом. Такой мир возникает с появлением микро– и мегареальностей, радиации, излучений и других сред, где люди непосредственно существовать не могут; с появлением сверхсложных нелинейных систем и отношений, которые они не могут понять.

Общеизвестно, что в гуманистике роковое слово о смерти человека впервые было произнесено французским структурализмом. Но в нем оно рассматривалось как некий прием, специфическая методология познания, которая используется, в конце концов, ради человека. Смерть человека как онтологическое состояние и Благая весть о ней (Евангелие антигуманизма) была провозглашена постструктуралистской философией или, распространяя ее на всю культуру – постмодернизмом. Наиболее решительно и определенно это сделал М. Фуко, что ставит его в ряд ключевых фигур вместе с Коперником, Дарвином, Фрейдом, символизирующих наступление какого-то нового этапа в трактовке сущности и судьбы человека.

Благонамеренные комментаторы часто пытаются смягчить или завуалировать взгляды постмодернистов. Подлинная же забота о человеке требует, не пряча голову в песок, читать как написано. «В наши дни мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет человека… Всем тем, кто еще хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины, и наоборот, всем тем, кто сводит всякое познание к истинам самого человека… кто вообще не желает мыслить без мысли о том, что мыслит именно человек – всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить лишь философический смех, то есть, иначе говоря, безмолвный смех». И наконец, его самые знаменитые, завершающие книгу слова надежды: «можно поручиться – человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке».

Но какой будет мир без человека? Что идет ему на смену? Сам Фуко оставляет эти вопросы без ответа. В последних работах он как бы даже отказывается от радикального антигуманизма, опять говорит о субъекте и герменевтике его познания. Однако идеи живут собственной жизнью и Ж. Делез в приложении «О смерти человека и о сверхчеловеке» к своей книге о Фуко такой ответ дает. «Силы в человеке вступают в отношения с силами внешнего: с силой кремния, берущего реванш над углеродом, с силами генетических компонентов, берущих реванш над организмом, с силой аграмматикальностей, берущих реванш над означающим… Как сказал бы Фуко, сверхчеловек – это нечто гораздо меньшее, чем исчезновение существующих людей, и нечто гораздо большее, чем изменение понятия: это пришествие новой формы, не Бога и не человека, и можно надеяться, что она не будет хуже двух предыдущих». Ответ гораздо более конкретный, хотя тоже требует расшифровки: человек распался на факторы и силы; в этом качестве он вступает в отношения с техникой, прежде всего компьютерной («кремнием»), которая берет реванш над жизнью и естественным человеком («углеродом»); генная инженерия, манипулируя человеческой телесностью, разрушает его целостность как организма; победа над означающим означает ликвидацию субъектности человека; в итоге образуется новая форма «не Бог и не человек».

Что это за форма, о которой все сказано, но она не называется? Очевидно, это и есть искомый постчеловек, возникающий в результате смерти Homo sapiens – дикарей, варваров, личностей, акторов как природно-социальных существ. Это то, что приблизительно именуется роботами с искусственным интеллектом и кибернетическими системами типа «гомутер» (гомо+компьютер). А постмодернизм есть идеология гибели человеческого мира и замены его постчеловеческим, «техникой с вкраплениями живого» (на первом этапе «живого с вкраплениями техники» в виде чипов и других искусственных органов). Это сциентистский технократизм, перенесенный на самого человека. Сознание его адептов, несмотря на то, что внешне они выглядят как люди, часто вполне симпатичные, похищено новой постчеловеческой реальностью. Предавая существующего человека, они открывают дополнительные шлюзы и так смывающему нас стихийному потоку техногенного прогресса.

Борьба с человеком, проектирование его смерти, обоснование необходимости замены чем-то более «эффективным» явление общемировое. Она начинает проникать из собственно постмодернистской литературы в повседневное общественное сознание, в обычный и научный язык. У нас эта линия наиболее последовательно, пожалуй, воспроизводится журналом «Общественные науки и современность». Развертывается она здесь под флагом критики «классической экологии» с позиций некоего «критического гуманизма». Очень странного. «На повестку дня встает необходимость вторжения инструментального интеллекта в самые интимные основы естества… Генетическое перерождение человека – только один из аспектов тех коренных трансформаций, без которого сохранение цивилизации на нашей планете исключено. Еще один аспект связан с динамичным развитием и распространением компьютерных систем, что составляет совершенно необходимую предпосылку для роста удельной продуктивности производственных технологий…»Как видим, этот «гуманизм» почти в тех же словах, что и Ж. Делез, предполагает ликвидацию человека, дабы он не мешал дальнейшему процветанию цивилизации. Чего не сделаешь ради «роста удельной продуктивности производственных технологий»!

Но не все сторонники критического гуманизма (на самом деле, если без стилистических ловушек, оппоненты гуманизма) согласны на цивилизацию без человека. Они только против «человека из биосферы» и за «человека не из биосферы». Потому что «биосфера не является местом обитания человека. Параметры биосферы не статичны. Человек не привязан к биосфере. Человек не является одним из биологических видов крупных млекопитающих». После таких пассажей все кто считает себя живыми, должны, по-видимому, ущипнуть друг друга за нос, чтобы убедиться в своем «млекопитающем существовании». Живет этот искусственный субъект в «антропогеосфере», целиком технической среде, образовавшейся в результате его собственной деятельности. Правда, в конце статьи автор как бы опять идет навстречу человеку в плане модуса времени: «Человек из биосферы доживает последние столетия, быть может, последние десятилетия своей истории». Быть может это и так. Как млекопитающие, мы допиваем свое последнее молоко. Только для пользы дела не стоило бы его запутывать: «человек не из биосферы» не имеет права и оснований называться человеком. В нем превышена всякая мера потери идентичности. Надо прямо сказать: это и есть смерть человека. «Человек не из биосферы» неживой по определению, приблизительно говоря, опять-таки робот с искусственным интеллектом.

Не дожидаясь победы техноидов в предметном мире, в русскоязычной литературе наиболее осознанно и целенаправленно проект информационного захвата символического универсума и трансформации человека в соответствии с его новой средой обитания, разрабатывает также М. Эпштейн .

Михаил Эпштейн родился в 1950 г. в Москве. Окончил филологический факультет Московского. гос. ун-та. С 1987 г. член Союза писателей СССР, известный литературный критик. С 1990 г. живет в США, преподает литературу и историю культуры в штате Атланта, однако часто бывает в России, выступая, регулярно публикуя статьи и книги по вопросам постмодернизма и перспективам развития современной цивилизации. Его деятельность создает своего рода сообщающиеся сосуды между западной и российской философской мыслью.

Опираясь на набирающее на Западе силу течение трансгуманизма, в котором постмодернизм находит свое целевое завершение (транс – переступание через существующее к иному) и на ведущиеся в его русле так называемые posthuman study, он предлагает расширить учение о человеке до учения о живых и искусственных формах разума. Перейти от антропологии к «гуманологии». В гуманологии обобщаются, оформляясь в качестве дисциплины, разного рода и уровня постчеловеческие концепции (не)бытия – некой «позитивной смерти». Нет человека – нет и антропологии. Гуманология – это учение о том, во что должен превратиться человек в ходе дальнейшего развития техники и каково место, если такое останется, будет занимать в нем нынешний Адам, Антропос, Гомо = Человек. Крайности сходятся, и к гуманологии все больше дрейфует все еще слывущий вождем российского традиционализма А. Дугин. Вместо скучных и прозаических, требующих выхода в практику забот о преодолении кризиса современного человека, он объявляет его существом конченым и прячется от всех проблем за фейерверком псевдорелигиозных сайентологических фраз о Homo novus, «сотканном из паутины сверхчеловеческих интуиций», «собирателе затонувшего света», «лазерном сгущении сакральной воли» и т. д. и т. п. Мы могли бы предположить, что учитывая нарастающее влияние информационной реальности на человека, постмодернизмом в целом и данными конкретными авторами разрабатывается некая новая дисциплина – информационная антропология. Она пополнит имеющийся ряд антропологий – социальную, культурную, религиозную, педагогическую и т. д. и будучи критической по своему смыслу, может противостоять идеям «несущественности антропоморфности» изнутри, на почве самого информационизма. Для этого, по крайней мере для обсуждения такого поворота проблемы, есть все основания. Но, как видим, вопрос о человеке ставится круче – ему вообще отказывают в праве на существование.

Для иллюстрации последствий этих, с точки зрения гуманизма чудовищных или пустых идей, лучше сослаться не на тексты М. Эпштейна или А. Дугина (их смысл однозначен, это призыв к осуществлению «Нового прекрасного мира»), а на то как они воспринимаются, пересказываются, пересаживаются на почву антропологии, квалифицируясь в качестве ее «достижений». Человека унижают, фактически уничтожают, антропологию ликвидируют, но ничто не может омрачить сознание ее доверчивых представителей – им все «по барабану», особенно когда они берутся за «аналитический обзор» ее развития и констатируют: «Мы должны говорить уже не о человеке, а о неких гуманоидах, разных формах и видах гуманоидной жизни, среди которых собственно привычный человек – лишь один из видов, причем уже уходящий. Человек – вид исчезающий. По его поводу, считает М. Эпштейн, впору думать о создании заповедников для человека „традиционного“, его следует заносить в „Красную книгу“… Он действительно становится предметом археологии и этнографии, символом уходящих форм жизни… Если антропология изучала человека как часть биосферы, как высшую и последнюю форму ее эволюции, то гуманология изучает человека как часть техносферы, в которой привычные человеческие формы исчезают». Да, подобную ученость ничто не испугает. Ее скромное обаяние в том, что она готова петь и плясать на собственных похоронах. Ни малейшей обеспокоенности, правда, некоторые думают, что пляшут на чужих. Если же, хотя бы для проформы, эти процессы прикрываются заботой о «благе людей» или на самом деле способствуют удовлетворению их сиюминутных, чаще всего навязанных индивидуальных потребностей, и не важно, что за счет разрушения перспектив рода, – здесь уже абсолютно никаких сомнений. Культивируется мышление в масштабе Е-2 – Е-4, а когда и оно кажется слишком дальновидным, то софистика в духе: «человек будет присутствовать своим отсутствием» или прямой циничный обман. Символично, что одним из проектов памятника жертвам теракта «11 сентября» в Нью-Йорке было предложение оставить пустые котлованы и ничего ни о ком не записывать. Увековечить отсутствие. Память не тем, кто жил и что было до взрыва, а самому взрыву. Фактически памятник терроризму. Ложь и обман – часть жизни, но они обычно предназначаются для чужих, если же для себя и своих, то во благо. Ложь во вред себе – верный признак, что ее носители вступили на путь саморазрушения, что антропология превращается в свою противоположность. Коварная диалектика! Идеи информационной де-ре-конструкции человека – это антиантропология. Антропология или гуманология, онтология или грамматология, бытие или ничто – выбирать надо что-то одно. Или, по крайней мере, «каждому – свое». Информационная антропология возможна при условии борьбы с де-ре-конструктивно-информационной парадигмой, борьбы за то, чтобы информационные технологии не выходили за рамки статуса средств деятельности. Да к тому же при избирательном применении.

После подобных представлений о нашей судьбе как неизбежном превращении в постчеловека данная проблема предстает в виде отношения между человеческим началом и информацией, жизнью и техникой вообще. Hic Rhodos, hic salta. В ней суть, ядро кризиса Homo vitae sapiens, угрозы возникновение мира, в котором он жить не (с)может.

Грамматология

Страшно подумать, нужно разнузданное воображение, но среди людей все еще живет поколение, которое, вступая во взрослую жизнь, ничего не знало об информации. Были сведения, сообщения, новости, циркулировавшие в пределах социальной сферы. Безинформационная тьма окутывала Землю. Слово «информация» появляется в энциклопедиях во второй половине ХХ в. Параллельно с этим примерно 30 лет шел спор о категориальном статусе информации. Боролись две теории: функциональная, что она присуща человеческому обществу, максимум живым самоуправляющимся системам, и атрибутивная, что она является свойством всей материи. Победил второй подход, вскоре углубленный до признания информации такой же формой существования материи как пространство и время. Через некоторое время она завоевала статус состояния самой материи наряду с веществом и энергией. Или так: состояния реальности наряду с материей и энергией. Из гносеологической категории она превратилась в онтологическую, некий род сущего, сначала, правда, довольствуясь в этом трио последней ролью. Тем не менее, из информации как знания, «информации о» она стала субстанцией, одной из фундаментальных стихий бытия.

Материя, энергия, информация – три кита, на которых наша Вселенная держится с середины 80-х гг. ХХ в. В этой модели ей более 15 млрд лет. Киты, как всякие живые существа, соперничая за место под межгалактическим солнцем, иногда ссорились. В результате, с переходом общества к постиндустриализму и развитием вычислительной техники, информационная стихия, обогнав своих конкурентов, вышла на первое место. Стали писать: информация, материя, энергия. Или так: информация, энергия, материя (увы, ей, последней). Да и то недолго. В новейшей литературе Вселенная опять поворачивает к монизму. Передовым ученым явственно открылась истина, что сущность мира не идеальная (Бог) или материальная (природа), а информационная (матрица?). Есть одно первоначало, единственная и единая субстанция – информация. Это подлинное «архе». Остальное сущее его феноменологический код. Формы проявления. Место мета-физики занимает мета-информатика и сопутствующая ей информационная философия. Найдено, наконец, последнее «третье понятие», посредством которого удается избавиться от последнего атавизма картезианской проблематики с ее неизбежной антиномичностью и спорами о психофизическом дуализме. Никто не главнее, ни Земля, ни Небо, ни тело, ни дух. Главное/ая/ – информация. В мировом континууме произошла великая информационная революция.

На упреки в головокружении от информации, можно напомнить, что материю тоже ругали за абстрактность, неверифицируемость и нефальсифицируемость, обзывали «святой», но это понятие сыграло огромную роль в физикалистской науке о вещах. Оно было мировоззренческой основой о/при/своения естественного и создания искусственного мира. Сейчас наука другая, об отношениях и функциях, потому ее абсолютом, субстанцией и становится информация. Она стремится включить в свою орбиту все виды жизнедеятельности людей. По мнению утонченных знатоков истории экономики, первобытные люди, например, ходили на охоту не за мясом и ловили не рыбу, а добывали недостающую им информацию. Передовые мифологи открыли, что бог торговли Гермес на самом деле был богом /теле/коммуникации. Да и христианского Бога склоняют к смене своего архаического человекоподобия на без-образный Разум или образ Бесконечного Персонального Компьютера (БПК). Что же говорить об объяснительной силе информации в физических и технических областях. Она беспредельна. Проблема в том, что предел имеет то, куда и на кого она направлена. Входя в ее орбиту, явления как таковые исчезают. Это прежде всего относится к восприятию реальности в качестве тел и вещей, к любым феноменологическим, этико-эстетическим, волевым и верующим, интуитивно-образным формам человеческого духа. К непосредственным переживаниям, культуре, любви и религии, искусству, ко всему, что принято относить к практическому разуму, душе, сфере иррационального, «humanity». Неудивительно, что в этих областях, включая философию, информационная революция должна была идти и шла особым, в сравнении с наукой, образом. В преврат/щен/ной форме.

В гуманитаристике наиболее очевидным аналогом информации было понятие текста. Его содержание тоже менялось от гносеологического «текста о» к тексту как виду бытия или тому, что вместо него. Это происходило параллельно, иногда раньше, нежели в теории информации. Подобные аналогии можно провести между большинством категорий естественнонаучного и гуманитарного сознания. Если, например, со сложнейшими, насколько изощренными, настолько и произвольными, апеллирующими то к даосам, то к апофатике криптографическими рассуждениями постмодернистов на тему, почему в фундаменте бытия должно лежать не тождество, а «различие и повторение» сопоставить простейшее определение информации как «меры неоднородности» и «передачи разнообразия» (У. Р. Эшби), то все как-то сразу становится понятнее. И уже не так завораживают оригинальностью кульбиты в трактовке истории философии, обвинения ее величайших умов в недалекости и бестолковости. За то, что они жили в чувственно-предметном мире и тогда не было электронно-вычислительных машин? Что они теоретизировали от имени человека, а не компьютера? Или, например, в технических энциклопедиях пишут: «10 бит – 10 чередующихся в определенном порядке пауз и электротоковых посылок», а гуманитарии исписали тысячи гектаров леса, упорствуя в желании понять тайну «следа» и «пропуска» и как они вместе образуют некую загадочную «грамму». Грамма – это бит информации, когда о ней говорят на специфическом постмодернистском языке и хотят «вывести» из истории культуры, минуя, игнорируя ее техническую подоплеку. Типичный идеологизм. Бит как и грамма – «пустой знак». Его значение возникает в результате взаимодействия в «письме». Безбуквенное археписьмо, автоматическое письмо, машинопись, соединяющая друг с другом граммы/биты – программа, software работающего компьютера. Грамматология – это программатология. Или – программология. Или – WWW-философия. В свете computer science видно, что грамматология – второй, «позитивный» этап постмодернизма, она заняла место, которое деконструкция очистила от метафизики и, следовательно, деконструктивизм не был какой-то бесцельной негацией, ему соответствуют объективные процессы. Если он и, как говорят теперь (последние новости), умирает, то – при родах.

Корреляцию понятийного аппарата постмодернизма и информационной теории можно продолжать достаточно долго. «Стирание имен собственных»? Да, при автоматическом программировании со строчной буквы пишутся Ф. И. О. людей. Технике так удобнее, так как она не отличает живое от неживого, людей от вещей. Это написание переходит в обычный «ручной» текст и социальные отношения. В перспективе – стирание имен собственных всех тел и вещей. Они заменяются цифрами, их совокупностью в виде номера – процесс, идущий на глазах всех, кто хотел бы видеть. «От автора остается одна подпись»? Да, на «материю» письма автор больше не влияет и свою причастность к произведению он удостоверяет электронной и послепринтерной подписью. «Реальность текста» – это информационная реальность. «Гипертекст» – это Сеть, бывшая «книга» 1) бывшей 2) бывшей природы. И т. д. и т. п. Мир воз/за/гоняется в вычислительную машину, где «любая информация, включая аудиовизуальную, может быть выражена в двоичном коде через единицу или же ее отсутствие, ноль. Цифры „один“ оказывается достаточно, чтобы запечатлеть все многообразие Вселенной. Ноль символизирует отсутствие Абсолюта». Если написать друг за другом 5 цифр, оставив два «trace» и сделав три «differance»: 10100, то это будет значить, что (между нами, компьютерами, говоря) две Вселенных возникло, а три исчезло. «Оцифровать реальность» и из этих новых атомов (Делез и Деррида – это Левкипп и Демокрит информационной эры) создавать возможные, полностью искусственные виртуальные миры – такова конечная перспектива экспансии информационных технологий и… постмодернизма (если его демистифицировать).

Однако демистифицировать происходящие процессы особо никто не рвется. Мы – свидетели непонимания или до странности поверхностного восприятия постмодернистской философии. Тому есть веская причина. Ее трудно понять, потому что трудно принять. Бунтует инстинкт жизни, наше бессознательное Libido. По той же причине постмодернистские авторы не любят ясности. Боятся обнаружить, что идут сами и ведут других по тропе Mortido, что они слепые, хотя некоторые подглядывают, вожди слепых. В открытом либеральном обществе открыто выставить себя носителями тоталитарной антиутопии «нового прекрасного мира», пойдя в отрицании традиционного бытия дальше ее, все-таки рискованно. Отсюда туман, скользящая смена позиций и обходные маневры. Нужна длительная привычка к игре словами без их содержательной связи с жизнью, чтобы бестрепетно вступить в ряды борцов с «ностальгией присутствия», Богом, субъектом, человеком и, в конце концов, Логосом, мыслью. Особой извращенности от мыслителя ex professio требует, как мы уже отмечали, последнее. Отвергают жизнь и вещно-событийный мир в пользу информации, социальной реальности предпочитают «виртуальные конференции», действительное растворяют в возможном – все это в духе времени, в русле борьбы с этно-фалло-фоноцентризмом, замены онтологии нигитологией. Все это, с точки зрения судьбы человека, самоуничтожительно, но хотя бы понятно, логично. Здесь логос, когда он чистый, абстрактный, «текстуальный» – помощник, ведь мысль – убийца сущего. В чем тогда она провинилась? За что по завершении деконструкции бытия требуют «принести в жертву смысл» и хотят казнить палача? Чем и кем предлагается ее/его заменить?

Пытаться поставить точки над «и» в деконструкции логоса то же самое как в сказках и мифах искать сокровище – спрятанное в подземелье и путь к нему преграждают отвлекающие препятствия, западни и лабиринты. Хотя иногда оно при-открывается, поднимается близко к поверхности, бывая почти «у кожи» – момент, который нельзя пропускать. Такой случай предоставляет опять-таки Ж. Деррида в итоговом пассаже первой, специфически концептуальной части работы «О грамматологии». «Построение науки или философии письма – это необходимая и трудная задача… мысль для нас здесь – слово совершенно нейтральное: это пробел в тексте, по необходимости, неопределенное свидетельство настающей эпохи различания. В широком смысле мысль здесь ничего не значит (ne veut rien dire). Как и всякая открытость, это свидетельство обращено своей гранью внутрь ушедшей эпохи. Эта мысль ничего не весит. В игре системных взаимодействий она есть именно то, что никогда ничего не весит. „Мыслить“ – это значит починать эпистему резцом своего письма.

Если бы эта мысль осталась в пределах грамматологии, она и поныне была бы замурована и обездвижена наличием».

Попробуем пересказать данные, направленные против мысли мысли, с учетом обусловленности постмодернизма компьютерными науками и информационной философией. Итак, речь идет о создании науки письма, т. е. грамматологии, т. е. философии программирования, программирования как мировоззрения, «онтологии», отвечающей эпохе различания, т. е. господству информационной реальности. Подчеркивается, что в ней обычная человеческая мысль ничего не значит, не весит. «Не вещит» (!), ибо не имеет предметного референта, не отражает вещей. Она не слово и не понятие. Это игра системных, лучше бы сказать (перевести?) сетевых взаимодействий или коммуникация как субстанция, интернет-мышление как нечто отличающееся от человеческого. Оно еще впереди, но его надо починать (entamer). С этим «любимым глаголом Деррида» переводчики измучились, предлагая разные варианты: открывать, надрезать, запускать. Думается, что в контексте преодоления логоцентризма лучше перевести: «кликнуть». Клавиша, мышка, джойстик – вот «информационный резец», починающий (вызывающий) ту или иную программу (информационную реальность). В заключительном предложении итогового пассажа, как итог итога Ж. Деррида выделяет курсивом половину (настолько это значимо) слова. Для решения задачи перехода от человеческого мышления к постчеловеческому, он требует освободить грамму от оков логии, «обездвиживающей ее наличием» (как это верно). Природа граммы другая – без-наличная. Безбытийная! Надо избавиться от Логоса, от Слова. Стать мыслью после мысли. Постмышлением. Некой «внелогической рациональностью». Стать (не)мыслью.

Действительно, информационно-компьютерное «мышление» не аналоговое. Не словесное. Оно – цифровое. Его язык, его новое тело – ПСС – позиционная система счисленния. Это чистая математика, где счет есть модель любых серийных действий, где любая продолжающаяся деятельность редуцируется к проблеме повторения и исчисления. От LOGOSа к MATHESISу – фундамент и суть информационной революции, самая глубокая тайна, «последний секрет» постмодернизма. Ниспровержение слова! Значение этого события трудно переоценить. Просто нет слов. Это тоже следствие (а может быть причина?) лингво-тексто-грамма-информационного поворота. Отрыва от «присутствия»=«наличия»=«бытия». Это выход за границу телесно опосредованного, двуполушарного, репрезентативно-семантического, диалектико-метафизического, т. е. словесного, т. е. естественного человеческого мышления. Евнух логоса, образовавшийся на заключительной стадии рационалистического оскопления духа, превращается в постмодернистский манекен, оснащенный цефаллоимитатором – симулякром мысли. Осуществляются «мысли о немыслимом»: «мыслить без мысли о том, что мыслит человек» (М. Фуко). Это постмышление или постчеловеческая рациональность, язык и субстанция Искусственного Интеллекта. Борьба с Логосом нужна для утверждения Цифры, Топоса, дигитализации существующей и создания каких-то новых, скорее всего постчеловеческих реальностей. Других миров. Борьба с этно-фалло-фоно-логоцентризмом, а фактически, в чем мы убедились раньше, антропо-тело-эмпирио-словоцентризмом, есть, если теперь сказать об этом до конца, борьба за утверждение техно-интелло-инфо-цифроцентризма. В ее контексте лозунг «смерти человека» выглядит не как эпатирующая фраза, а добросовестно обоснованным. Это трансгрессия за пределы Сущего, Природы и Бога. Прогресс перерастает в трансгресс, т. е. пересекает границу собственно человеческого бытия (вот он, дедлайн апокалипсиса!) и в таком случае постмодернизм целесообразно определять как Трансмодернизм.

Но разве математическое отношение к миру не присуще человеку, не естественно для него? «В любой науке истины столько, сколько в ней математики» (классика рационализма). Да, если оно средство и орудие словесного, феноменологического, если, не претендуя на субстанциальность, подчинено логосу. В противном случае: «Для нас, математиков, сказать – это написать формулу или начертить диаграмму. Все остальное – словоблудие», – сказал как-то на конференции один видный носитель теоретического сознания. Давать ссылку где и когда, нет необходимости. Таково распространенное мнение многих ученых, а в математической среде оно – убеждение. Поскольку формулы и графики наилучшим образом удаются вычислительной технике, то их производство постепенно «уходит в машину», осуществляется «внутри», «за спиной» человека, включая получение нового знания, которое возникает в процессах коммуницирования в Сети. Без психики и ментальности. Без семантики. Без(с) смысла. Принимаемая в постмодернизме презумпция «жертвования смыслом» является отражением актуальной исторической тенденции жертвования мышлением. Торжествует иное мышлени(е)я. (Не)мышление постмодернизма. Информация. На долю людей все больше остается ее поиск, сортировка и «трансфер». В лучшем случае «сбор данных», описательное сканирование предметной реальности, чтобы заполнить ими компьютерные системы. Над этим теперь в основном и трудятся бывшие «программисты». Они попадают в обстоятельства, где все известно и где для достижения ответа достаточно правильно задать вопрос. Или, в лучшем случае, правильно выбрать предложенный ответ.

«Смерть творца»! Старомодных живых творцов это беспокоит. Нобелевский лауреат по физике академик А. М. Прохоров перед смертью (прощальные беседы) сказал, что «интернет несет гибель уму» и что нынешний характер познания его удручает. Он не говорил о «конце науки», но толки о нем возбуждаются именно подобным ходом событий. Постлогоцентристская наука воспринимается как постнаука. Для искренних сциентистов это удар из-за угла поистине ниже пояса (по голове). Они думали, что им грозит жизнь, любовь, духовность, а тут трагическая диалектика настигла сам чистый логос, когнитивное знание: «явление само развивает в себе элементы, которые его погубят» (Г. Гегель). Хотя не все так мрачно. «Ученые готовы воплотить в неорганическом материале принципы, на которых работает человеческий мозг, и научить его делать то, что человек не умеет или не хочет. И правильно. Пусть нейрокомпьютер думает над нашими проблемами – он железный (курсив не мой!). Нейрокомпьютер не только снимает с человека бремя мыслительной деятельности, но и помогает ему познать самого себя».

Не должно быть никаких шуток насчет того, что автор уже сбросил с себя непосильное ему бремя мыслительной деятельности или что это проявление его персонального идиотизма. Все гораздо серьезнее. Он воспроизводит идеи и планы участников VIII Всероссийской конференции «Нейрокомпьютеры и их применение» (Москва, 2002). От логоса к матезису! Вслед за интернетом и AI логоцентристское научно-теоретическое мышление идет на убыль в среде их создателей и пользователей. Не говоря о трансцендентном, феноменологическом, экзистенциальном. Людей все меньше занимают цели, смыслы и ценности, отдаленные последствия собственной деятельности. Главное – действовать. Чтобы вычислять. И вычислять, чтобы действовать. Тестирование не зря становится главной формой проверки знаний, а фактически обучения. На него будет нацелена вся система школьной и вузовской подготовки. Если создавать тесты будут люди (пока), то проверяют их уже машины, с которыми никакие дискуссии, субъективность, споры, личностность – невозможны. Это важный этап на пути деградации творческого мышления, его замены «поиском», чтобы узнать «что, где, когда?». Майевтика, создание проблемных ситуаций, педагогика сотрудничества, проектно-деятельностные подходы – всё, что ценилось в качестве высших достижений в познании и образовании отбрасывается как излишнее для современного мира. «Компьютерная педагогика» или так называемое дистанционное обучение заменяют собственно человеческое творческое общение. Достаточно виртуальной коммуникации. Креативный универсум на/по/чинает функционировать как бы в параллельном измерении, а человек – это табло, на которое выводятся результаты безличной и внесловесной рациональной активности. Активности Сети.

Хотя не все так мрачно. На смену мертвому, бесцветному, безликому дигитализму, а вернее, на его основе, «на табло» проступает, развертывается новый яркий, цветной и активный мир, в который человек, на наших глазах и «в лице себя» вступает, а кое-кто уже туда ушел.

Виртуальная реальность

Действительно, информацию как таковую, никто не видел, не слышал, не нюхал и не трогал. Это сугубо умозрительное понятие. В натуре, для не имеющих прямого органа восприятия граммы, письма, бита, цифр, математики вообще, реальность состоит в том, что мы видим какие-то нанесенные на поверхности бумаги или экрана штрихи, значки, фигуры, рисунки и пропуски. Разной формы и калибра. Бесконечный ряд интервалов как отрицаний, говорящих о нетождественности одного отрицаемого другому. И не больше, на что торжествующе указывают критики постмодернизма, возмущаясь, что их дурачат: накрыли толстым терминологическим одеялом и делают темную. Мы видим игру различий вместо игры вещей и физических сил. Программирование вместо теоретизирования и тем более восприятия мира человеком как живым телесным существом.

Так вначале, после создания электронно-вычислительных машин по обработке информации, и было. Однако через некоторое время возможности информатики стали соединяться с достижениями современной физики, химии и электротехники, кино и телевидения. В результате их компьютерного синтеза возникла возможность создания объектов, подобных реальным, или воображаемых, экранного воспроизведения их предметных качеств. Возникла так называемая виртуальная (симуляционная) реальность. Технически под виртуальной реальностью (ВР) имеется в виду искусственное трехмерное изобразительно-звуковое воспроизведение предметных форм материального мира во взаимодействии с нашим сознанием, включая его деятельность по производству несуществующего, воображаемого. ВР существует до тех пор, пока продуцируется и воспринимается каким-либо субъектом, т. е. «здесь и сейчас». Это отличает ее от телевизионных и компьютерных программ, развертывающихся без перципиента, хотя в широком смысле слова виртуальным часто называют всё, что появляется на экранах. Оба этих смысла имеют право на существование, в отличие от «третьего», патологически расширенного, когда виртуальным называют всё духовное, идеальное или что угодно.

Зародившись в конце ХХ в. в информационной киберкультуре, виртуальная реальность стремительно распространяется среди пользователей: в промышленности (тренажеры, проектирование), сфере досуга (игры, «встречи»), образования (нейролингвистическое программирование), в медицине (психотерапевтическое воздействие на пациента) и при других манипуляциях с внешней и внутренней средой человека. Во втором, «экранном» смысле она возникла раньше, с кино и телевидением, когда воображаемые человеком картины и ситуации получили возможность отчужденного от него объективного существования. В настоящее время отражающие окружение и придуманные экранные образы стали вездесущими, вытесняя логическое мышление. Если предшествующие поколения верили в слова, то мы всё больше полагаемся на образы. Если раньше за ними гонялись, их искали, творили, вырабатывали, то теперь готовыми «подают к столу» или прямо в постель. Но телевидение и кино не единственное пространство, где бушует этот виртуальный пото(к)п. Иллюстрированные журналы, комиксы, огромные фотографии, путеводители, коммерческая реклама заполняют городскую среду, сливаясь в разноцветную ослепительную картину, отделяющую нас не только от естественной природной среды, но и от предметности. Если поначалу этот поток не противоречил воле человека, напротив, вызывался им намеренно, то теперь он приобрел энергию саморазвития. Возникла целая индустрия образов, своего рода виртуальное производство. Идеал в применении ВР – появление у людей возможности чувствовать, мыслить, действовать и «жить» в полностью искусственной реальности, поддерживаемой имитационно-симуляционными технологиями.

Активное практическое применение ВР порождает соответствующую идеологию, развивающуюся по законам своего жанра, главный из которых – «бытие определяет сознание» (К. Маркс). Часто погружающиеся в ВР люди на все смотрят сквозь её призму. Теоретизируя, но без рефлексии, в маске философии, но не философски, они превращаются в носителей откровенно эгоистического, иногда наивного, иногда агрессивного презентизма и антиисторизма. Сначала с удивлением, а потом привыкая, не подключенные к ВР узнали, что она вовсе не продукт информационных технологий (это почти случайное совпадение), а что такого рода феномены были давно, от века. Чему в свидетели призывается история. В области философии в качестве наиболее крупных специалистов по ВР называют схоластов (особенно Фому Аквинского), идя глубже, ее представителей находят в Византии (Василий Великий), древнем Китае (Чжуан-цзы), в Индии (почти все ведические и буддийские авторитеты). По возвращении в Европу Нового времени обнаруживается, что всё больше и больше рассуждавших о душе и духе мыслителей тоже были виртуалистами: «говорили прозой, не зная об этом». Дело доходит до замены терминов при комментарии классических текстов: где писали идеальное, в новых изданиях пишут виртуальное. Есть веские причины ожидать, что в очередь на виртуализацию поставлена Книга (Библия). Особенно соблазнительными существами в ней являются Ангелы (ан-гель – не-вещество, не-плоть). Толки об их виртуальной природе выливаются в некое, пока не самое распространенное, но вполне заметное «ангелическое направление» в философии. Дальше нетрудно догадаться, кто будет назначен Верховным Вседержителем Виртуального мира. Или Главным Виртуал/ист/ом Вселенной.

Если оставить иронию и более или менее строго следовать смыслу ВР, то в истории философии ее гениальными предтечами можно, по-видимому, считать Дж. Беркли (быть – это быть в восприятии), И. Фихте (Я полагает не-Я), А. Шопенгауэра (Мир как воля и представление), однако их, по крайней мере пока, обходят. От того, что упоминание этих имен наводит на опасные для поверхностно-апологетических оценок ВР размышления. В памяти всплывает убедительная критика, которой они подвергались с разных сторон, показывавшая самоубийственные для человека теоретические и практические следствия такого рода мировоззрения. Виртуализм избегает конкретного рассмотрения традиционных историко-философских проблем, отдавая предпочтение переименованию любых идеальных, духовных, трансцендентных сущностей в виртуальные, благодаря чему он сразу приобретает статус чего-то атрибутивного и фундаментального. После подобного «переназывания» вся история религиозного, рационального, ценностного, социального и индивидуального сознания и бессознательного, знаков и символов, т. е. культуры предстает как развитие и распространение ВР. В сущности говоря, мы свидетели (следите за новой литературой) переквалификации в виртуальную реальность «половины» бытия, определявшуюся в метафизике как сознание, идеальное и субъект. Переквалификации в нее означающего.

Но «половина» – слабая версия ВР. Недостаточная для того, чтобы быть парадигмой сознания. Отождествляясь с идеальным, означающим и субъективностью, она остается частью, зависящей от целого, порождением какой-то иной реальности. Это с точки зрения материализма и позитивизма. Если же идеальное считать Абсолютом, то и виртуальное надо трактовать как первичное, порождающее, придавать ему универсальный, онто-субстанциальный статус. Препятствие здесь – присутствие, «реальная реальность», отвергнуть которую виртуалисту труднее, чем при «обыкновенном» трансцендентализме. Одно дело Абсолют как всеобщая идеальная сущность, другое дело, когда за ним стоит нечто действительное, технологически воплощенное, приборно функционирующее и заменять им надо любое бытие, в том числе – Бога. Все – ВР! Абсолют как Аппарат. Сразу как-то боязно. Выход видится в выдвижении идеи полионтичности бытия, существования множества возможных, параллельных, онтологически самостоятельных миров. Это серьезнейший для философии шаг, после которого центром ее интереса становится соотношение возможных миров, прежде всего с нашим, традиционным миром.

Впервые, не по форме, а по сути, основной вопрос философии приобретает постметафизическую форму(лировку): о взаимодействии миров.

Основоположником философско-психологической виртуалистики в России можно считать Н. А. Носова.

Николай Александрович Носов – российский психолог и философ. Родился в 1950 г. в Москве. Окончил психологический факультет Московск. гос. ун-та. Работал в Институте человека Российской академии наук, руководя созданной им лабораторией виртуалистики, где ее проблемы не только обсуждались, но экспериментально исследовались. Она стала центром притяжения всех, кто начал заниматься этим новым видом деятельности. В нашей стране его работы были первыми значимыми публикациями по виртуальной реальности. Умер в 2000 г.

Он предложил воспользоваться выдвигавшейся в свое время Н. Кузанским идеей полионтичности, решая основной вопрос философии вполне конкретно и решительно. Но ограничился лозунгом. Предложил… – и не следовал. «Виртуальная реальность может взаимодействовать со всеми другими реальностями, в том числе с порождающей как онтологически независимая от них (курсив мой – В. К.). В отличие от виртуальной, порождающая реальность называется константной (этот статус, надо думать, предназначен предметной реальности – В. К.) Понятия „константный“ и „виртуальный“ являются соотносительными: виртуальная реальность может породить виртуальную реальность следующего уровня, став относительно нее константной реальностью. И в обратную сторону – виртуальная реальность может „умереть“ в своей константной реальности (получается, что в качестве константной предметная реальность есть результат порождения и смерти виртуальной! – В. К.)… На наш взгляд, идея виртуальности предполагает принципиально новую для европейской культуры парадигму мышления, в которой ухватывается сложность устройства мира, в отличие от идеи ньютонианской простоты, на которой зиждется современная европейская культура».

На наш взгляд настоящей сложности и полионтичности в таком подходе не получается. Все является игрой одной сущности – виртуального, которая субстанциализируется и универсализируется. И чем дальше виртуальная философия развертывается, обрастая понятийным аппаратом, тем яснее видно, что виртуальный мир претендует быть не одним из миров, а единственным, первичным и парадигмальным, «опять простым». «В результате достижения просветления-гратуала, человек попадает в другую реальность – виртуальную, порожденную в самом себе, или раскрытую в самом себе – в истинную реальность». (курсив мой – В. К.). Опять понадобились центризм, реальность и монизм (ср. «новый монизм» у Ж. Делеза), но «другие», в сугубо субъективной, отчужденной от естественного мира форме, вплоть до солипсизма, теперь уже обеспеченного научно-техническими достижениями. Универсализация ВР делает ненужной «вторую половину» бытия, определявшуюся в метафизике как субстанциальное и объективное. Как означаемое.

После подобного «восстановления» предварительно деконструированных означаемого и означающего, виртуальная реальность превращается в новую, действительно постчеловеческую онтологию и метафизику. Опасения преодолены, остальные переинтерпретации следуют отсюда автоматически. И прежде всего человека. Он тоже – «Виртуальный человек». Он тоже не отрицается, а «реконструируется», «воскресает в виде новой сущности». И лучше не человек, а концепт – уже известный нам как «персона(ж)». Киберпространство размывает границы «настоящей жизни» и её технической симуляции, объективной реальности и её иллюзорного восприятия, мимолетных аффектов, чувствований, эмоций и т. п. и незыблемого стержня моего «Я». Виртуальный мир – мир концептов и персонажей, мир порождения из ничего чего-то, обладающего постчеловеческим (не)онтологическим статусом. Адекватнее говоря, во избежание путаницы, которой понятие виртуального уже опутали, находя его везде, где только можно, это мир симуляции. Симуляционная реальность. (Приказать употреблять более адекватные слова никому нельзя. Однако в меру ума, можно употреблять самим).

«Воскресительная ликвидация» человека из узкой сферы специальных разработок стремится перейти на фундаментальный уровень, соединяя достижения виртуалистики с социальностью, ее историческими типами, переинтерпретируя множество других традиционных философских проблем. Очевидно, что программными положениями о воскрешении субъекта в виде симуляционного существа без тела и органов, функционирующего в киберпространстве, и замены философской антропологии постчеловеческой персонологией дело не ограничится. Девятый вал вытаптывания предметной и антропологической проблематики, связанной с бытием живого телесно-духовного человека в макромире, стадами бездум(ш)ных новаторов и некритического принятия постмодернистской философии вообще, скрывающей драматизм ситуации человека в столкновении естественного и искусственного миров, при/с/мирения с ней – впереди.

Инобытие

Впереди, но совсем близко, а по некоторым параметрам «здесь и сейчас». Потому что среды, в которых человек действует, но жить не может, становятся все обширнее, разнообразнее и влиятельнее. Они снимают его посюстороннюю идентичность, «требуя» превращения в нечто другое, более соответствующее новой реальности и «предлагая» другую форму бытия. А значит небытие, оттеснение или даже уничтожение эволюционно сформировавшегося в обычных земных условиях традиционного человека. Отсюда рост влияния, вплоть до моды, идей на иное, иномерное, иномирное, инореальность и инобытие. Культивируется любовь к чужому и равнодушие или неприязнь к своему (стране, нации, языку, истории и вовсе не только в России). Человек с противоположной ориентацией рискует быть обвиненным в ксенофобии. У особо увлеченных или поверхностных авторов все становится «иным», «другим», включая самого человека, и не только становится, а как бы уже всегда так было. Здравомыслящий подход к складывающейся ситуации множества миров требует конкретного историзма и ответственности.

Например, пространственно-временные положения доквантовой физики опираются на явно выраженную и восходящую еще к Аристотелю трактовку фундаментальности существования индивидуальных объектов. Это индивидуальное существование обусловлено физической реализацией слабых взаимодействий, характерных для макромира, исследовавшихся классической физикой. В нем они представляются всеобщими и абсолютными. Однако возникшая в ХХ в.

неклассическая наука, прежде всего физика, вступила в противоречие с этими постулатами субстанциального (в древности) и индивидуальностного (в Новое время) бытия. Для неклассической физики положение, что объекты существуют заранее, отдельно и индивидуально оказывается некорректным. В микромире принципиальной особенностью бытия становится их «создание», индуцирование «друг другом». Настолько, что теряет смысл сама проблема элементарных частиц, так как ее нельзя сформулировать без учета их всеобщего взаимодействия. Отсюда в теоретической физике постепенно происходит «изживание» понятия об индивидуальном существовании объектов как неадекватного реальности, по крайней мере, в условиях сильных изменений и взаимодействий. Теоретическое отражение этой реальности «заказывает» разработку понятий, противоположных индивидуальности. К таким понятиям и относится понятие иного, или инобытия, если его интерпретировать как бытие одного-иным или целиком приравнивать к иному.

Наряду с неклассической физикой, существование бытия как «этого» – «иным» индуцируется сущностью математики, количественного подхода к миру вообще. При любом счетном сравнении нельзя сосчитать объекты, не предполагая их содержательно эквивалентными друг другу. Это значит, что они отождествляются, деиндивидуализируются. Если А равно В, то тем самым они существуют «один (А) как другой (В)». Содержательная инобытийность математических объектов очевидна также при пересечении геометрических фигур: вне зоны своего пересечения они индивидуализированы, а внутри нее – являются друг другом. Смысл любых математических операторов в том, что они опосредуют формы бытия объектов одного другим. Количество снимает, уничтожает качественную определенность и идентичность явлений. Еще Шпенглер считал введение математических операторов знаковым признаком заката индивидуальностной цивилизации Европы. Таким образом, математический подход к миру, движение от Logos-a к Mathesis-y по сути своей, (вос)требует категорию инобытия.

Наиболее полный ответ на это требование дают однако не микрофизика и чистая математика как специальные отрасли научно-технической деятельности, а формирующиеся на их основе информационно-компьютерные технологии (ИКТ), которые, в свою очередь, являются базой формирования виртуальных реальностей. По мере их совершенствования образуется поистине другой мир – double world, вторая реальность, дубликат первой, но не обязательно в смысле ее конкретного повтора, она может быть придуманной, изобретенной, а в смысле возникновения иномерного, несоразмерного существующему человеку бытия. Пост(транс)бытия. Инобытия как его небытия, ибо отпуская свое сознание побродить по Сетям в мире иного, телесно человек становится больше не нужным. И тело атрофируется. В дальнейшем, с неизбежной деградацией предметно не функционирующего тела до тела без органов, его постепенного превращения в «шевелящуюся протоплазму», он уже не будет нуждаться в имитации телесной жизни (ни в катании по снежным горам, ни в красавицах для любви). У многих уже сейчас вместо рук ласты, вместо ног колеса, а вместо органов мышления и продолжения жизни (це)фаллоимитаторы. Его сознание тоже станет совершенно иным. Скорее всего оно будет подстраиваться под иную, электронную среду, в результате чего потеряет большую часть «унаследованных» человеческих свойств или просто растворится в информационных связях и отношениях.

Трансгрессия «от логоса к матезису» как результат движения от вещей к слову, от речи к тексту, от поэзиса к дискурсу лишает иллюзии тех технократов, которые верят в компьютерную реинкарнацию и готовы, «сдав» живого, смертного, телесно-духовного человека, остаться (с) вечно бродящим по Сети чистым бессмертным Разумом. Не будет такого разума. Человеческий разум сущностно связан со своим субстратом и как уникальная система не может быть воспроизведен ни на каком другом. Разум на другой основе может быть где-то был или есть, но нашим – не будет. Присоединившись к нему, мы ничего бесконечности не добавим, а лишь убавим – себя. «Человек без свойств», человек от которого остался сначала «разговор», а потом «письмо» теряет свою самость, идентичность. Тенденция к замене антропологии персонологией данный процесс усугубляет. Персона-то без содержания. Характерно, что в транстмодернизме или, как его терминологический вариант – трансгуманизме, проблема идентичности заменяется проблемой идентификации, т. е. маркировки, отличения одного разговора от другого. Но все это тексты, сливающиеся в одну сплошную информацию и игру топологических форм. Характерно, что наиболее одиозный адепт компьютерного сознания Д. Деннет собственно человеческое сознание сравнивает с «fame», что в контексте означает мимолетную известность, недолговечную славу, «дым». Это очевидная репродукция с картины плывущих от одного угла экрана монитора к другому, трансформирующихся и где-то за ним исчезающих геометрических фигурок – сингулярностей. Се – человек. На Земле возникает своего рода мыслящий океан Ст. Лема, представительство которого, усиливая свое влияние, превращает ее в другую планету. Инопланетяне среди нас! Они пришли. И концептуально атакуют, перерождая, подобно вирусам, наше сознание, формируя «инонистическую идеологию».

Борьба с реальностью как «присутствием», всем, что на него опирается, из него произрастает, сначала с Мифом, потом с Софией (Софосом), вплоть до Логоса – это борьба за его дигитализацию и новое, постчеловеческое присутствие. За реальность нашего, кто считает себя человеком, отсутствия. Постмодернистская философия, будучи превращенной формой сознания, маскирует, в том числе от самих постмодернистов (исключая переродившихся в открытых врагов человечества), начавшуюся на Земле борьбу миров. Постмодернизм в целом, в широком смысле слова, включающий в себя и деконструкцию, и грамматологию, и вытекающий из последней трансмодернизм, т. е. как Инонизм – это философско-культурологическая транскрипция информационной революции, качественное описание наступающего мира количества, словесное лишение человека слова, гуманитарная форма антигуманизма, онтология чужого и нигитология на/с/шего, идеология отказа человеческого вида от продолжения своего рода. Инонизм – это инонизм (церебральный).

Шагая по Концам Бытия трансмодернизм ведет нас к светлому будущему Иного. Иное – это небытийная реальность. Это то озадачивающее комментаторов «абсолютно внешнее», к которому «отсылает» непрерывное Становление Ж. Делеза. Так реализуются великие утопии: вместо небесного царства или коммунизма – инонизм. Так в борьбе и противоречиях (раз)решается «основной вопрос» философии в его вековой, тысячелетней форме. Практически. Однако если брать не тенденции и экспоненты, а сегодняшние конкретно-исторические обстоятельства, т. е. говорить не о постмодернизме, а о постмодерне, когда еще не все стало информацией и не все превратились в приложение к компьютеру или роботов нулевого поколения, то мы видим, что монизм и субстанциализм заменяются полионтичностью и континуальностью, гомогенная простота гетерогенной сложностью. Оппозиция материального – идеального, бытия – зеркала снимается «всеобщей реальностью возможных миров». Время метафизики – время единого и единственного, соразмерного человеку мира. Но возникшие в ХХ в. микро-, мега-, виртуальные, параллельные и другие возможные миры – факт, с которым нельзя не считаться. Они действительно возможны, ибо реальны. В том смысле, что открытые, окликнутые, созданные человеком, они могут существовать без него. Объективно. И действуя на нас, трансформируя, вовлекать в себя, так что виртуальная реальность (ВР) становится реальностью виртуального (РВ), хотя за исключением породившего нас, они не бытийны, ибо человек как целостное существо в них «не вмещается». В них можно действовать, но не жить. С появлением возможных миров реальность перестала совпадать с бытием. В этом принципиальный смысл «всех революций» ХХ в. и причина перехода к постметафизическому отсчету времени в философии. Бытие – такая реальность, в которой сохраняется тождественность сущего самому себе. Для нас – это Dasein («это», данное, определенное, человеческое бытие). Любое сущее имеет «горизонт бытия» как свою подвижную границу, нарушая которую – трансгрессируя, оно исчезает. Остальные миры для него реальны, но они – иные. «Пусты/ня/е реальности» (С. Жижек). Реальные ничто.

Помимо прямых идеологов иного, больше всего озабоченных «дискриминацией компьютерного интеллекта» и трактующих человека как «переходное состояние» к нему, на философско-мировоззренческом фронте отмечаются попытки совершить «переворот миров», сделав это скрытно, незаметно, в том числе от себя, и перепутывая бытие с небытием, присвоить статус «первого», «нормального», «константного» – цифрровым и виртуальным – Сети. Придать ей статус Матрицы. Публикуются тексты с заголовками типа: «Иносознание», «Книга как чужой», «Сам как другой» и т. п., где иным объявляется живой социально-исторический человек, его предметная среда и неинформационная духовная культура. Люди – иные, а нелюди – настоящие. Тот же Славой Жижек пишет о границе, которая отделяет сегодня «дигитализованный первый мир от пустыни Реального третьего мира», хотя одновременно критикует Запад за его пустоту. Нельзя также исключить, что не найдутся теоретизаторы, способные проблематику другого, как она рассматривается в диалоговых подходах, в бахтиноведении и в философии альтруизма, когда «другой» – свой, отождествить с иным, как чужим. Подобную путаницу, бессознательные перверсии и сознательные подмены надо видеть и раскрывать. При этом не стоит торопиться принимать абстрактно-логические возможности за реально свершившиеся события – временная аберрация, обычно аранжируемая праздноумием и риторикой. Задача «философии людей», реалистов, а не пост(транс)модернистов, гуманистов, а не трансгуманистов – искать и обсуждать стратегию своего выживания.