1. Последнее слово в познании мира

Все великие империи, будь-то Римская или Советская, распадались из-за внутреннего нестроения, хотя выглядело это как под воздействием варваров. 2-х тысячелетняя традиционная философия терпит поражение не столько от ударов постмодернистского нигилизма, сколько из-за процессов и событий в царстве человеческого духа в целом. Распад метафизики их продукт, проявление. То и дело торопливо провозглашаемая смерть постмодернизма подтверждает его жизненность, но уже не в виде отдельного течения, а в качестве типа знания и способа существования человека, возникающего в результате охватившей мир новационно-информационной революции. Это глобальная идеология техногенной цивилизации, захватывающей/ая/ одну страну за другой, продвигаясь с Севера на Юг и с Запада на Восток. В культурологии и гуманитаристике ее было принято определять как идеологию постмодернизма. Для понимания онтологического смысла этой идеологии важно: 1) рассматривать ее не интерналистски, изнутри, а как она развивалась вместе и параллельно с историей общества, или минимум, вместе и внутри культуры, или минимум миниморум, внутри философии; 2) во что она превращается на своем последнем этапе, о котором говорят как о «смерти постмодернизма». Или о возникновении «постпостмодернизма». Что «на» и «в» место его.

Падение начинается с вершины, и потеря философией статуса метафизики как высшей формы духа происходит со смещением её внимания с бытия на познание, переносом центра тяжести с онтологии на гносеологию. И. Канта не зря до сих пор считают актуальным философом. Потому что он первый «отказался от мира», объявив его «вещью в себе». Перестав рассматривать объективное бытие как таковое, он перенес интерес и смысл философствования на субъект, сознание и познание. Гносеология, анализ субъектно-объектных отношений становятся синонимом прогрессивного, отвечающего духу времени, «продвинутого» философствования практически до возникновения феноменологии и структурно-лингвистического поворота, не говоря об «отсталых странах», где гносеология была знаменем прогресса в борьбе с гегельянством и материалистической онтологией почти до конца XX века. Хайдеггерианство и связанное с ним возобновление внимания к проблемам бытия не могли остановить общий процесс гносеологической деонтологизации философии. Также безуспешно ему противостояли философская антропология и экзистенциализм. Их, да и любые вненаучные формы философствования, можно считать маргинальными уже в неклассическую эпоху, сейчас же, в постнеклассичекую, или, говоря культурологическим языком, эпоху постмодерна и «пост-постмодерна», они существуют вопреки, несмотря или по недосмотру адептов и идеологов глобальной сциентизации, технологизации и дигитализации всего сущего.

Однако на отказе от предметно-чувственного мира (опыта, фактов) – от «бытия» и переносе внимания на гносеологию процесс деонтологизации философии не остановился. Он продолжился внутри самой гносеологии. В ней происходит отказ от рассмотрения познания с точки зрения субъект-объектных отношений, от оппозиции субъект-объект как «основного вопроса философии». Сначала он решается в пользу первой стороны – приоритета наделенного сознанием и волей субъекта, больше не отражающего, как в классической онтологии, а изменяющего и преобразующего противостоящий ему объект. Субъект первичен, действует и «создаёт» себе объект. В этом свете всё, что было в философии до Канта, предстаёт как аристотелизм, «птолемеевщина». В разработке гносеологии как учения об активно познающем субъекте суть совершённой Кантом коперниканской революции. Заменяя принцип отражения принципом деятельности, гносеологизм ориентирует на исследование новых, уже не онтологических оснований познания…

И сталкивается с онтологичностью (фактичностью) самого субъекта. Хотя субъект может быть не индивидуальным, а коллективным, родовым, он всё ещё обладает «бытием» – носитель опыта и каких-то жизненных характеристик – антропоморфный, духовный, психологичный. Даже если универсализируется. Деятельность, направленная на «что-то», предполагает деятеля, «кого-то», что вместе обуславливает её сущностную апостериорность. Проблема снятия бытийного, особенно антропологического характера активности субъекта встаёт во весь рост только в философии XX века. Ранее предпринимавшиеся такого рода попытки в пользу Бога, Абсолюта или, как у самого Канта, «практического разума», так или иначе, инициировались внезнательной, эмпирической, пусть и сублимированной, реальностью. Или предполагались реальными. Принципиально и радикально проблема деонтологизации философии решается при отказе от субъект-объектной схемы как таковой.

Это происходит в русле позднего позитивизма и критического рационализма, где гносеология полностью десубъективируется, что означает её выход за рамки философии и превращение в науку. В результате такой трансформации она прекращает своё существование. Её функции принимает на себя эпистемология. Эпистемология – научная гносеология, (не)гносеология, бывшая гносеология. Знание в ней рассматривается и не как отражение, и не как средство преобразования внешнего мира, а в качестве существующего самого по себе, самостоятельно – анализируются его предпосылки, функции, возможности. Эпистемология исходит не из занятого познанием «гносеологического субъекта», а из объективных структур знания sui generis. Онтология как бы возвращается, однако, уже в роли онтологии знания. Онтологии как (не)онтологии, постонтологии. Если гносеология это теория познания пред-лежащей реальности, то эпистемология это теория самого (по)знания как особой реальности. Предметная или чувственно-телесная реальность в ней практически исчезает, испаряется. Если она в знании и представлена, то «не собой», а предельно опосредованно – в виде его направленности на что-то (гуссерлевская феноменология) или через обозначение чего-то (структурно-лингвистический анализ). Представлена до тех пор, пока от неё не откажутся вовсе и не будет объявлено, что существует лишь самореферентные феномены, язык, знаки, текст – и ничего больше. Эпистемология – вершина, последний рубеж традиционного, хотя уже облаченного в научные формы философствования, связанная с ним пуповиной анализа внутренних значений внешней предметно-чувственной реальности. После обрыва этой связи постфилософская теория и методология любой научной активности предстает как новая, универсальная, самостоятельная дисциплина. «Общенаучное» научное знание. Наукология. Как вся так называемая научно-аналитическая философия, или «стандартная» позитивистская философия науки.

Казалось, что в контексте трансформации метафизической субъект-объектной философии в науку, у эпистемологии блестящие перспективы. Торопливые теоретики от философии начали переназывать все проблемы познания – и когда процветала онтология, и когда победила гносеология (что называется, «от яйца»), – проблемами эпистемологии. В учебниках по философии науки теории познания, что, впрочем, естественно, больше нет. Она трансформировалась в эпистемологию. А противоестественно, что как раздел, гносеология исчезает и из учебников по общей философии, которая, стремясь удостоиться похвал, что стала научной, избегает своего «основного вопроса» о соотношении мира и человека, объекта и субъекта. Теряя эту проблематику она действительно становится научной, то есть теряет себя и превращается в философию (теорию и методологию) науки. Содержание же теории и методологии науки фактически сводится к эпистемологии. С большей или меньшей полнотой, с сильной или слабее проявленностью, везде – эпистемология. Кто думает по-другому, «онтогносеологически», т. е. говорит о денотате, истине, о соотношении объекта и субъекта, вспоминает содержание и чувственную предметно-телесную реальность, тот просто консерватор.

Тем временем время летит стремительно, технологии меняются каждые 3–5 лет и от эпистемологического ствола общенаучного (бывшего философского) древа пустился и набирает силу смертельный для него побег. В последних, новейших философских изысканиях эпистемология тоже исчезла(!). Вместе с неклассической эпохой. Постнеклассическая эпоха постмодерна отказывается не только от гносеологии, но и от эпистемологии. Пробил их час, они обе (особенно обидно за вторую, совсем молодую) приказали долго жить. На их месте возникла когнитология. Для легко/мысленно философствующих, или думающих, что они философствуют, ничего особенного не произошло. Во многих словарях, вовсе не старых, слово «когнитология» объясняется путём простого перевода с латыни: «относящееся к познанию; когнитивный – значит познавательный». В «передовых статьях» гносеология и эпистемология срочно заменяются когнитологией, которая опять применяется ко всей истории философии – ab ovo или глубже. Ко всей современной философии. Обсуждаются проблемы «когнитивного развития личности», «когнитивные особенности мифологического мышления», «когнитологические механизмы диалога культур» и т. п. Те, кто продолжает говорить о рациональном и иррациональном, утратили чутьё к новому, а не утратившие его вместо этого должны исследовать «соотношение когнитивного и ценностного в научном исследовании». Таким образом, оказывается, что никакой гносеологии и эпистемологии не было. Всегда была когнитология. Кто думает по другому «гносеоэпистемологически», т. е. вспоминает значения, говорит о проблемах интерпретации и реализуемости, смысла и верификации, тот тоже консерватор, хотя быть может не такой злостный как онтологи и реалисты, которые теперь просто архаики.

Как всё же много теоретиков безнадежно отставших от паро, электро, аэро, ракето, атомовоза/хода современности! А может, другими словами, бегущих вперед его? Но именно словами, так как на самом деле «бегущие по волнам» (поверхности истории, без понимания её глубинных течений) не хотят считаться, что каждое понятие имеет предел применения (должно быть фальсифицируемо, сказал бы К. Поппер) и «распространенное на всё» утрачивает своё содержание. Становится пустым. Или, если его содержание сохраняется, оно разрушает, выхолащивает неадекватный ему предмет исследования. Отстают, потому что убегают – от сути дела, от драматических противоречий развития. Отсталость в наше время приобретает прогрессивные формы.

Экономя время для последующего дискуссионного рассмотрения содержания когнитологии, воспроизведём её наиболее устоявшуюся базовую характеристику по энциклопедии. «Когнитивная наука (cognitive science) – комплекс наук, изучающих познание и высшие мыслительные процессы на основе применения теоретико-информационных моделей. Включает в себя исследования, проводимые в таких областях как эпистемология, когнитивная психология, лингвистика, психолингвистика, психофизиология, нейробиология и компьютерная наука. Основания когнитивной науки были заложены исследованиями математика А. Тьюринга по конечным автоматам (1936). Ему удалось показать, что для проведения любого вычисления достаточно повторения элементарных операций. Тем самым открылись перспективы для проверки и реализации известной идеи Т. Гоббса и Д. Буля, что мышление есть исчисление».

Сущностно в данном определении можно выделить три практически никем неоспариваемых мысли: что когнитивная наука (когнитология) изучает «познание и высшие мыслительные процессы», что она делает это путём «применения теоретико-информационных моделей» и что «мышление есть исчисление». Если гносеология это теория (по) знания внешней реальности, эпистемология это теория знания как особой реальности, то когнитология, в пределе – это теория всей реальности как особого знания. Для традиционной философии, вообще для сложившегося способа человеческого познания посредством языка – Logos-a, не говоря об образах и представлениях, об интуиции и телесности, это крайне серьёзное событие, означающее, собственно говоря, их ликвидацию. Смерть. Замену. Замену не только человека, не только субъекта, не только сознания, до сих пор существовавших эмпирически и выражавшихся преимущественно посредством языка – словами, устно и письменно, вслух и «про себя», но всего Означающего. Которое, отныне, лишается предметности и психичности (ценностей и смыслов). Становится Информацией. Место онтологического человека, гносеологического субъекта, эпистемологического со-знания занимает когнитологическое мышление, включённое в один ряд с информацией и исчислением. Они предстают как проявление, коды одного и того же процесса функционирования систем (комплексов) получения, обработки, хранения и, по мере необходимости, активизации информации. Её исчисления или, иначе говоря, мышления. Гносеологическая истина и эпистемологический смысл уступают место когнитивному знаку (цифре). «Телом мысли» в таком случае является не столько человек, сколько компьютерная техника. Компьютер, если по-русски – Универсальный Вычислитель. А если в когнитивистике – Мыслитель. Всё это «подходы к», «проба пера», этапы становления технического, т. е., в пределе, абиотического, немозгового, постпсихического, постсемантического = постантропоморфного мышления. Когнитология есть теория и методология, и только в условном смысле слова «философия», информационно-компьютерных технологий, их доведения до уровня искусственного интеллекта как Реальности и обеспечения её пространственно-временной экспансии внутри человеческой цивилизации на Земле и в Космосе.

При содержательном понимании когнитивности, мы видим, что повальное употребление данного понятия превращает его либо в пустышку, либо ведет к теоретически странным, необычным сопряжениям смыслов, превращая их в абсурдные. Что это будут за «информационные особенности мифологического мышления», «вычислительное развитие личности», «постсемантические механизмы научного исследования» или «соотношение математического и ценностного в диалоге культур»? Если здесь есть проблемы, а они есть, притом самые острые, то они требуют специального разъяснения, особого направления философствования, изучающего взаимодействие разных миров и онтологии, разных способов теоретизирования, принципиально по-новому ставящих вопрос о соотношении технического и гуманитарного знания. Нужен осознанный анализ как принятия, так и не принятия когнитивизма. Для о-предел-ения сфер его ответственного использования. Ясно одно, что это последняя, завершающая форма словесного познания мира, дальше и после нее вместо слов будут цифры. Уже сейчас в ней говорится о формализации, «цифрах и исчислении», но пока словами. Задачу ставит человек, а решать ее должны машины. Например, «автоматического извлечения информации из текста». Возникла «компьютерная лингвистика». Потом машины будут ставить и задачи. Тогда когнитология, окончательно избавившись от непоследовательности, превратится в дигитализм. В рамках computer science.

Критически относясь к универсализации когнитологии, её распространению на всё и вся, особенно в истории мысли, в психологии, лингвистике и, разумеется, в философии, мы не имеем оснований считать, что её /по/явление было результатом произвольного изобретения. Ею завершается нарастание абстрактности духовного освоения человеком мира по линии восхождения от «поэмы к матеме»: мифология – онтология – гносеология – эпистемология – когнитология. Также как нельзя считать, будто постмодернисткая эпоха не имеет предпосылок в модернизме и сама является чем-то застывшим, завершенным. Не исследуя почвы, корней и ствола бурно растущего древа познания, ставшего когнитологическим кустарником, невозможно понять и в интересах человека оценить его плоды. Предположить, куда оно будет распространяться дальше. Без такого понимания мы останемся в плену «идеологического постмодернизма», манипулирующего словами без соотнесения с порождающим их бытием. И тем самым маскирующим новую, иную, постчеловеческую реальность, которая приходит, надвигается, лишая нас шансов, где возможно, к ней приспосабливаться, а где нужно – с нею бороться.

Будем копать. Понимая, что формализация, когнитизация и меонизация мышления подобны механизации, автоматизации и ликвидации физического труда, а также, что археология (знания) требует ручной работы (головой), в ней нельзя пользоваться тяжелой машинной (компьютерной) техникой.

 

2. От бытийного идеализма к априорному трансцендентализму

Молодые не знают, а старики кое-кто помнят, что прежде чем всё стало информацией, а любое сущее, не исключая человека и общества, её кодом, существовала Природа, Естественное (калька с греческого – фю(и)зис, с латыни – натура). Статусом подлинности обладала чувственная реальность. Соответственно, философия предавалась изучению окружающего мира, возгонке в мысль того, что человек видел, слышал, осязал – и была мета/физикой, натур/философией. Для метафизиков = натурфилософов природа представлялась некой самой себя обосновывающей сущностью – субстанцией, носительницей всех воспринимаемых человеком качеств. С развитием науки как естестество-знания, природа-субстанция теряла свои непосредственно чувственные качества и превращалась в Материю, которую естество-ис-пытатели рассматривали как конкретный материал изучения и преобразования. Постепенно натурфилософы тоже переориентировались на материю-материал и стали заниматься вопросами естество-зна(пыта)ния, превращаясь в «материалистов», сочетая веру в природу-материю как субстанцию с осмыслением результатов, достигнутых науками в изучении её конкретных свойств. В европейских университетах даже в Новое время на философских факультетах фактически занимались естествознанием, они были родственны факультетам медицины и противопоставлялись факультетам богословия. Западный «доктор философии» профессионально до сих пор может быть физиком и математиком. Материализм соперничал с идеализмом всю классическую (модернистскую) эпоху и начал утрачивать влияние, когда наука обратилась к исследованию «невидимых» миров, микро и мега реальностей и отношений, т. е. превратилась в неклассическую. В XX веке.

По мере того как наука теряла связь с непосредственно воспринимаемой эмпирией, онтологический, как механический, так и диалектический материализм становился «гносеологическим», «научным», «функциональным», «знаковым» и т. п. Но в принципе его время кончилось и в ситуации постмодерна он, как и природа, жёстко табуированное слово. В среде «пишущих философов» прослыть материалистом (не вульгарным, «элиминативным», а континуальным, онтологическим) также неприлично как идеалистом в эпоху, когда все были марксистами, пока не щелкнул старо-новый классово-идеологический бич и панургово стадо не рвануло в противоположную сторону. Если кто отважится, то отчаянная голова, кому чужая жизнь копейка, да и своя пятачок. Об этом, впрочем, мало кто узнает. Антропо-материалистически ориентированные мировоззренческие тексты практически не публикуются, разве что под покровом экологии, от которой – от самой, в обстановке творящейся инновационной вакханалии, остаётся пустое слово.

В «высокой философии», непосредственно не связанной с естествознанием, материализм никогда не занимал высокого положения. В кабинеты и парадные залы его не пускали, держа в прихожей, в лучшем случае, на кухне, в спальне. Гегель, как известно, вообще не считал его философией. И вот теперь, когда он «был всюду принят, изгнан отовсюду», казалось, наступило время полного торжества идеального и его теоретиков. Однако никаких кликов ликования не слышно, больше того, постмодернистскому деконструированию подвергается не столько материализм (которого как бы нет), сколько «платонизм». Платон для постмодернистов стал каким-то жупелом (правда, в постпостмодернизме его реабилитируют, но это требует особого разговора). Декарт и Гегель тоже не в почете, Бога умертвили, критика центризма, начавшаяся с критики теоцентризма, завершается разрушением любой вертикали, линеарности и семантики. В борьбе с классикой классический идеализм главный объект атаки, ибо он является её высшим достижением. Важно разрушить «естественную установку»: сам принцип бытия, присутствия, онтологию, неважно материальную или идеальную; ликвидировать принцип отражения, образца-копии, неважно отражается ли природа в сознании или эйдосы, дух, идея воплощаются в природе; снять саму бинарную, неважно дуалистическую или монистически-диалектическую оппозицию лого/с/центристского мышления. Идеальное, идеализм – Победитель, понурив голову, уходит со сцены вслед за поверженным и лежащим на пол(у)е боя побеждённым соперником – природой и материализмом.

Это в центре нигилистического, меонистического циклона, уносящего традиционную философию. По его краям, в самой философии начались аналогичные процессы. Вслед за «материей» куда-то исчезает и «идея», идеальное. В «Новой философской энциклопедии» (М., 2001), например, идеализму уделена 1(одна!) страница, а слово «идеальное» отсутствует вовсе (!!). Факт особенно показательный, если вспомнить, какие страсти бушевали вокруг них во времена «старого» издания, где идеализму было посвящено 13 страниц, а идеальному 9. (Щадя жизнь философов советского воспитания, соотношение статей по материализму лучше хранить в тайне).

Все это, конечно, не по забывчивости или безответственности. В текущих исследованиях «идеальное» фактически вытеснено понятием «виртуальное». И настолько, что первыми виртуалистами вот-вот объявят Парменида, Фалеса, а может кого и раньше (теперь, не шутите, вся культура, а у «неофундаменталистов» и природа стала виртуальной); при переиздании философских классиков в некоторых предисловиях слово «идеальное» по-тихому стали заменять (подменять) на «виртуальное». Виртуальное, не так давно переводившееся как «мнимое», претендует быть более реальным, чем «реальное реальное». Как идеальное в идеализме – субстанцией. Поток статей и диссертаций по виртуалистике несравнимо мощнее, нежели по проблематике идеального, от которой остался слабенький, почти пересыхающий ручеёк. В суть(щ)ности говоря, идеальное отправлено в архив вслед за материальным вместе с так называемым основным, главным, центральным, кардинальным вопросом всей метафизической философии»: что есть Бытие (Природа, Бог)? Какое оно, материальное или идеальное? Вместе с самим бытием. В шею его! Что и отразилось, по мере сил, не всегда последовательно, в Новой, оправдывающей это слово, российской философской энциклопедии самого начала XXI века (М., 2001 г.).

Как видим, судьба всю жизнь братски враждовавших понятий материального и идеального одинаково печальна. Хотя в разной степени. Если у материализма не осталось даже наследников, по крайней мере, прямых, то у идеального есть, не всеми правда признаваемый, восприемник – виртуальное, которое (в свидетелях все следящие за текущей философской жизнью) стремительно стремится занять его нишу. А не признаёт его опять-таки «высокая философия». Какое-то оно сомнительное – «техническое», без корней, без истории и традиции. Обсуждают его в основном в русле философии науки, техники и информатики. Выскочка. И вот – спрос рождает предложение – в последнее время на наследство идеального объявился еще один претендент. Это – трансцендентальное, которое, пожалуй, может вступить в спор за наследство с виртуальным, претендуя на него по праву первой очереди. Ибо укоренено в истории философии: идеализм различался как субъективный, объективный, абсолютный и – трансцендентальный. Правда, до смерти «классического идеализма», понятие трансцендентального держалось скромно, как обозначение одного из не самых значимых направлений, известного в основном специалистам по Канту неокантианству и феноменологии и о котором не пишут в учебниках. Теперь оно выходит на большую дорогу. Этот, по словам Гегеля, «варварский схоластический термин», заимствованный Кантом из средневековой теологии, распространяется всё шире и по последним наблюдениям в своей «обратной экспансии» дошел до Декарта. Уже появляются высказывания насчет «трансцендентального идеализма Платона», имитируются неокантианские попытки «трансцендентального измерения гуманитарного знания», вплоть до укоренения трансценденцентального в экзистенциальном!?!). Опять все признаки набирающего обороты запутывания существа понятия противоположными или посторонними смыслами, его превращения в «необязательное» слово. Как с когнитивизмом и виртуалистикой.

Пока этого не произошло (откапывать его в виду сложности для понимания будет особенно трудно), обратимся ко времени, когда оно обрело свой действительный смысл, связанный с разрывом с прежней метафизической философией и поворотом от онтологии к гносеологии, потом к эпистемологии, а далее к когнитивистике. Философия трансцендентального идеализма и когнитивизм внутренне взаимообусловлены, вследствие чего И. Канта можно считать первым представителем когнитивного моделирования мира.

Так чем отличается трансцендентальный идеализм, осознававшийся самим Кантом как беспрецендентный в истории философии, от прежнего, «метафизического» идеализма? От «неспособного указать никаких критериев истины» субъективного идеализма Беркли, от «догматического идеализма Платона», а также от идеализма Декарта, Лейбница, прочих теоретиков, опиравшихся на интеллектуальную интуицию? В Новое время в философии и науке стало утверждаться убеждение, что «познание всякого, по крайней мере, человеческого, рассудка есть познание через понятия, не интуитивное, а дискурсивное».

Другими словами, оно должно быть научным, т. е. не выходить за пределы строгой рациональности, в которой и надо искать обоснование его обязательной общезначимости. Ни интеллектуальная, ни чувственная интуиция, ни тем более апелляция к Трансцендентному, её не обеспечивают.

Трансцендентальный идеализм отличается от «обыкновенного» онтологического объективного и субъективного идеализма тем, что постулирование в нём чистого, внеопытного, априорного разума было прыжком человеческого духа из единственной, генетически адекватной ему предметной реальности в возможные миры. Это философский этап его «де-терра-ториализации», возгонки «в космос», в пустоту Ничто. И (об)основание права на существование чистого, не обусловленного природой, материей и обществом, т. е. чем-либо апостериорным, эмпирическим, (Богом, духом, психикой, вообще «означаемым») – знания. Другими словами, не обусловленного Бытием и учением о нём – онтологией. Бытие квалифицируется как «вещь в себе» и больше не присутствует в каких-либо теоретических построениях. Данные опыта, «факты», по мысли Канта, имеют значение постольку, поскольку дают представление о законах эмпирической реальности, но они не могут привести к познанию генезиса и причин этих законов, гарантировать их аподиктический характер. Законы, в силу которых существует и через которые познается мир, должны быть первичными, «начальными». Не законы в мире, а мир в законе. Не разум в Бытии, а бытие в Разуме. Не возможности, открывающиеся в ходе развития действительности, а действительность как воплощение заранее существующих возможностей.

Человеческая мысль долго двигалась к достижению чистоты, свободы и самостоятельности. Первоначально она была полностью «вплетена в бытие» и, неразрывно связанная с переживанием мира (лизали, трогали, нюхали), наглядными представлениями, оперировала преимущественно чувственными образами. Осваивала единичное. Это было «бытие-в-мире». В процессе усложнения практической деятельности, возникают общие понятия, которые требуют преимущественно звуковой, словесной формы, непосредственно не отражающей каких-либо предметов. Такой подход к реальности устанавливался с большим трудом. Вижу чашу, но не вижу чашности, говорил оппонент Платона. Это потому, отвечал тот, что у тебя есть глаза, но нет ума. Тем не менее, люди постепенно осваивали «невидимые», «сверхчувственные» связи и отношения. Формировали «картину мира», в которой появляются беспредметные понятия, категории и универсалии. И, наконец, возникает логическое мышление как таковое, счет и первые представления о количестве, не опирающиеся ни на указания конкретных предметов, ни на память о них («без палочек» и пальцев рук-ног). Осваиваются проектные и реляционные, «без-вещные» отношения. Изобретаются бесконечно малые числа и аналитическая геометрия.

Кажется, всё хорошо. Человеческая мысль, повзрослев и встав на собственные ноги, подняла глаза к небу. Проблема, однако, в том, что смотрела она туда все еще ради земли, побуждаемая потребностями свой телесно-духовной жизни. Она эта, с определённым артиклем, человеческая, сугубо антропоморфная. Логос, слово, язык, даже числа, пока они действительные, обусловлены эмпирией, хотя бы потому, что они «качественные», всегда «о чем-то». Выражаемое в них знание содержательно. Абстрактность нарастает, но самые тонкие сублимации, самые отдалённые испарения несут в себе следы своего субстрата. Следы бытия. Декарт разделил бытие на две сущности, а потом всё время был озабочен проблемой их взаимодействия. Только Кант решился обрезать пуповину, связывающую бытие с со-знанием и постулировал самотождественность, априорность и независимость последнего. Даже от головы, от физиологии и психики. Осознал в принципе его совершившийся «отлёт» от действительности. Для начала – от природы. «Ибо те, кто исследует одни лишь явления природы, всегда остаются одинаково далеки от глубокого понимания первых причин этих явлений и столь же мало способны достигнуть когда-нибудь познания самой природы тел, как те, кто, подымаясь в гору всё выше и выше, стал бы убеждать себя в том, что, в конце концов они коснутся рукой неба».

Во времена Канта Небо было оппозицией земле, символом чистоты и пустоты, хотя не для всех: у кого-то там были поселения Богов. Если бы он жил сейчас, то мог полнее развернуть свою аналогию. На небе жили и живут «традиционные идеалисты». Метафизические. Как религиозные, так и секуляризованные. Да, они оторваны от земли, однако это, пусть предельное, но абстрагирование, т. е. сохранение связи с тем, от чего уходят. Там могут быть образцы, «эйдосы», предполагающие земное воплощение. В любом варианте: Небо зависит от Земли или, наоборот, Земля порождается Небом, они обуславливают друг друга. Специфика трансцендентального философствования в выходе за пределы системы земля-небо, являющейся своего рода содержательной реализацией традиционного бытия. Преодолев земное притяжение, человеческий дух, вселившись в голову Канта как космический корабль и используя его хилое тело как ракету, вышел в Космос. В возможные миры. Детерриториализовался. Виртуализовался. В мега и микро масштабах. Вместо предметного бытия = от бытия, у Канта остаются пространство и время. Существующие а-приорно и аподиктически. Вечно и бесконечно. Это характеристики не субъективного, и не просто объективного и общезначимого, а трансцендентального = трансбытийного сознания. (Имея в виду контекст постмодернизма, лучше бы сказать не «сознания», а «мышления»; Кант – убийца Духа, прямой убийца, исполнитель и даже Сознания, заказчик; Вместо них он изобрёл Мысль, Интеллект; но всему своё время). Транс, через, пост, пере – назначение подобных приставок в обозначении «перехода за», прорыва границы сущего. Границы Земли и её атмосферно-духовной ауры – Неба. П(е)реступание человечества за Бытие. За deadline. От своего жизненного мира к Иному.

Поскольку сознание у Канта, принадлежа трансцендентальному надчеловеческому «Я», лишено субъективно-личностных характеристик, универсально и не взаимодействует с объектом, постольку, вопреки школьным представлениям, он эпистемолог, а не гносеолог. Притом первый, ибо гносеологизм – предел «идеалистичности», абстрактности традиционного идеализма, ограниченного «основным вопросом философии»: взаимодействием Земли и Неба, материального и идеального, субъекта и объекта. Гносеологизм – категория сознания, до(вне)научного, спекулятивного, не «позитивного». Принципиальная новизна кантовской философии (в сравнении с предшествующей), состоит именно в том, что она его преодолевает. Коррелятом эпистемологии как философии науки, а не философии как метафизики с её онтологией и гносеологией, является постметафизический, т. е. трансцендентальный идеализм. Это минимум.

Максимум, что эта сфера чистого разума (постбытийного мышления) с его априоризмом и аподиктичностью есть, говоря языком науки, сфера потенциалистской логики, аксиоматики и дедукции, в конечном счёте, беспредметного, математического, количественно-топологического моделирования реальности. Моделирования как мысленного конструирования. Трансцендентализм – это то, что относится ко всем возможным мирам. Абсолютным максимумом возможностей обладает Ничто. Трансцендентализм – это то, что относится к Ничто, из которого возникает Всё. О «всеобщей математике», об «универсальной геометрии», которые применялись бы к любым областям знания, в большей или меньшей степени мечтали все рационалисты. Естественно, в естественных науках, но Гоббс, как известно, предлагал использовать их в политике и юриспруденции, Спиноза пытался делать это в этике, Лейбниц в мышлении вообще, в том числе в философии. «В случае возникновения разногласий, – провидчески писал он, – двум философам не придется больше прибегать к спору, как не прибегают к нему счётчики. Вместо спора они возьмут перья в руки, сядут за доски и скажут друг другу: «будем вычислять».

Вот когда ставился вопрос о преодолении логоса (и не в восточно-христианском смысле как «Живого слова», а уже как «рацио») и переходе к когнитивному познанию! Однако выглядело это гносеологической утопией, которая не подкреплялась ни состоянием тогдашней математики, занятой преимущественно изучением постоянных величин и евклидовых геометрических фигур, ни философской тематикой, ориентировавшейся на рассмотрение действительности, а не любых отвлечённых форм мысли. По крайней мере, до создания (не открытия, как часто говорят, а именно создания, конструировании) воображаемой, наконец-то априорной геометрии Н. И. Лобачевского (1826 г.) и спустя три года геометрии Яноша Больаи, который с гордостью писал своему отцу: «Из ничего я создал целый новый мир». Меонист! (с греч.: ме-он = не-бытие). Докантовские рационалисты, если и подводили под всеобщую математизацию теоретическую базу, то она оставалась либо общенаучной, либо апеллировавшей к внерациональным аргументам. Не отказавшись от Бытия в пользу Ничто, не вырвавшись за границу традиционного «онтогносеологического» философствования, не сделав абстракцию первичной, т. е. фактически не аб/стракцией-сублимацией, а суб/станцией, создать её было невозможно. Мировоззренчески эту задачу решил Кант. Преодолев земное притяжение логоса, он вывел математизацию в априорный, пустой и чистый разум-космос, в силу чего его можно считать первым представителем нигитологии как креативного меонизма, т. е. сверхъестественным идеалистом-конструктивистом и… философским основателем когнитивистики. Он не просто эпистемолог, а когнитолог. Создатель предпосылок конструктивизма и пост, а как скажем потом точнее, трансМодернизма. Хотя, разумеется, возникли другие проблемы, начиная с его собственной непоследовательности, но всё это на уровне, коррелятивном запросам неклассической науки и постметафизического мировоззрения.

Главной причиной непоследовательности Канта оставалась «вещь в себе», мир, от которого он отказался. Получив после этого антиномические противоречия и начав задыхаться в безвоздушном пространстве-времени пустоты, падать, теряя ориентацию и равновесие, в неве(щ)сомости, замерзать среди холодных построений алгебры и геометрии, он был вынужден возвратиться назад, на Землю. Фактически через принцип двойственности истины, прибегнув к практическому разуму, необходимым постулатом которого является существование Трансцендентного Бога. Войдя в этот корабль духовного спасения, он отчалил от абсолютно чистой трансцендентальной апперцепции и, оттолкнувшись, парашютировал «вниз», к эмпирии, к проблемам чувственно воспринимаемой реальности, «метафизики нравственности», «вечного мира», «незаинтересованого», но всё же «удовольствия», другим жизненным формам человеческого бытия. Вплоть до интереса к натуралистическим воззрениям равного ему по исторической роли антипода – Руссо.

К (не)счастью, эстафета борьбы на уничтожение духовного и предметно-чувственного мира, нашей «естественной установки» (через головы Гегеля, Маркса, оставшихся «при бытии», т. е. метафизиками, т. е. не доросшими до у(вы)хода в транс имманентистами) была принята следующим великим представителем трансцендентализма Э. Гуссерлем. Он тоже прошёл стадию отказа от метафизическо-идеалистического абстрагирования, называя его, в соответствии с терминологией Платона, эйдетической редукцией и считая недостаточным для создания философии как «строгой науки». Эйдетическая редукция – высшая форма абстрагирования, но она посюсторонняя и референтная, чего-то отражает. А не потусторонняя и не саморефлексивная. Она, следовательно, не трансцендентальна. Это «традиционный» рационализм. Трансцендентальной является феноменологическая редукция, в которой проблема внешней реальности решается не через её сублиммированно-абстрагированное, но всё равно мешающее чистой логике наличие, с одной стороны, и не через всё же пугающее меонизмом исключение из теоретического со(по)знания, с другой, а путём превращения в его атрибутивное качество. Сознание обладает свойством интенциональности, то есть направленности на реальность по самой своей сути. Как наш взгляд, если мы вменяемы, не безумны, всегда смотрит на что-то, а если мы слушаем, то не тишину, а звуки, так наше сознание всегда «сознание о» – о чём-то. Или чего-то. Вместо поиска объективного, «аффицирующего» нас референта – интенциональность. Вот пункт поворота философствования от метафизики к феноменологии. Отсюда следует, что никакой отдельной «вещи в себе» предполагать не нужно. Она не отброшена, не забыта (как, например, предлагали неокантианцы Марбургской школы), а учтена, хотя как таковая не существует. Благодаря феноменологической редукции и идее интенциональности получается, что и волки сыты, и овцы целы. Мир помещён в скобки, капсулирован, он больше ничего не загрязняет и никому не мешает, однако, являясь членом алгебраического уравнения, участвует во всех сложениях, умножениях, делениях и прочих его преобразованиях. Он о(за) хвачен сознанием, находится в нём и заключён в него. Это состояние сознания. Так Гуссерль нашёл, «вывел» новую феноменологическую форму(лу) един(ства)ого мира как «(не)бытия-в-сознании».

Название программной статьи Э. Гуссерля «Philosophy als strenge Wissenschaft» (Logos, 1910) на русский язык перевели: «Философия как строгая наука». В контексте современности более точно было бы, по-видимому: «Философия как точная наука». Все мы движемся «к точке». От тычки. С разницей начала и конца в одну букву. Тычинки и пестики, мужское и женское – тыч и песта. Это старое славянское название органов продолжения жизни. Отсюда негативно-двусмысленное отношение к «тыканию». С одной стороны – «ты», как выражение близости, неформальных отношений, а с другой – «ты меня не тыкай», «эй, ты, недотыканый» (См., например, рассказ Г. Успенского «Недотыкомка»). Тычка в виде палки, о-паленой ветки обозначала границу земельного участка и любого пространства. Его конец, ничто. Как у греков камни = термы для тех же целей. В культуре, на письме тычка превратилась в точку, обозначающую границы, конец предложения. А с греческого – в термин, однозначное понятие. Точное знание – чисто знаковое = терминологическое = формализованное = когнитивное = конечное = небытийное знание. Любая тычка рано или поздно превращается в точку. Не только (у) индивида. К этому стремится вся современная цивилизация и ее философия. Когнитивизм! Когнитивный капитализм. А не надо (бы) торопиться. Ни в чем. Итак, идем к окончанию. Точке. Потом, правда, будет еще тачка.

Отныне человека окружают не вещи, а феномены. Даже не окружают – это выражение пережиток «естественной установки» – а всё сущее и он сам есть чистое, хотя бытийствующее сознание-знание. В XX веке отказ от бытия как признания самостоятельного существования предметно-чувственного, образно-телесного мира приобрёл общетеоретический характер. Так называемый структурно-лингвистический (поздний вариант – текстологический) поворот оппонирует любому как материальному, так и идеальному субстанциализму и эссенциализму, фактически позиционируя себя кантианством без вещи в себе и трансцендентального субъекта. Подобно феноменам, структура, язык, текст являются со/знанием, в котором по самому их назначению представлен объективный мир. Собственно говоря, это была трансцендентальная феноменология, вырвавшаяся из философско-спекулятивных схем рассуждения на простор сначала гуманитаристики, а потом познания вообще. Или можно наоборот: трансцендентальная феноменология была порывом философии к структурно-лингвистической парадигме, но ограниченная спекулятивными путами сугубо умозрительного типа мышления, осталась её специфическим, почти эзотерическим направлением. Оно до сих привлекает к себе высоких философских интеллектуалов, почему-либо не ставших полезными математиками, всех любителей «игры в бисер» возможностью заниматься церебральной теоретической мастурбацией («текстурбацией»), не оплодотворяя других областей жизни и деятельности. Хотя сам Гуссерль оказался (всего только) человеком и – «сломался». Разочаровавшись в науке, тем более «строгой», он, подобно Канту, обратился к экзистенциально-антропологической проблематике жизненного мира, этому «практическому разуму» XX века.

 

3. Когнитология как реализация философии трансцендентализма

Однако теоретический разум не дремлет. Структурно-лингво-текстологическая парадигма была своего рода самоубийственным порывом гуманитаристики к его ещё более мощному проявлению, укоренённому в развитии науки, точнее, человеческой цивилизации в целом. Она оказалась специфической гуманитарной подготовительной ступенью к развёртыванию Великой Информационной Революции. Феномен, структура, язык, – все их можно обобщить в понятии Информация. Она тоже универсальна, интенциональна и в силу этого включает в себя, одновременно заменяя собой, Бытие. Кредо информационной трактовки мира: «В Начале была Информация. И Информация была у Бога. И Информацией был Бог» (новейший перевод ветхозаветной Книги Бытия). Пока наш, не канонический.

Но… пока и не строго трансцендентальный, не чисто когнитивный. Трактовка информации по аналогии с феноменами, языком и структурой, решая проблему «вещи-в-себе» путём её включения в себя через интенциональность, через отражательное понимание информации как «сведений», «информации о», «знание про что-то» не является априорной. Она лого/с/центрична, она всё-таки содержательна, апостериорна, т. е. не до, не вне и не сверхопытна. Не формальна. Язык, язвык, язвук, голос = фоноцентризм; речь о чём-то и обращенная к кому-то = онтоцентризм; слова, которые бывают мужского и женского рода = фаллоцентризм – вот и полезла эмпирия. Так и со структурой, феноменами, со всей включившей в себя, изолирующе-кодирующей собою предметно-эйдетическое, эссенциалистское содержание мира, информацией. Ткни, поскреби хорошенько, раскрой скобки, повреди кабельную оболочку – и вещи выйдут из себя. На свет, наружу, ворвутся в мысль, брызнет кровь, ударит энергия, д/у/охнет жизнью. Опять проклятые субстраты. Опять ненавистные идеи. Так называемые реальность, образы, смыслы. Это отвратительное, враждебное абсолюту формализма Бытие. Притом (караул!) – Человеческое.

Полагали, что здесь выручает текст. Он надёжнее, ибо отчуждён от головы и тела, существуя после изготовления вполне самостоятельно. Дух в нём упорядочен и организован. Внутреннее и имманентное преодолено. Если в языке бытие очищено и пастеризовано, то в тексте оно высушено и законсервировано. От территории остаётся карта, от общества библиотеки, от людей знаки. Обновленное, «постязыковое», усиленное кредо борьбы с чувственной реальностью: «нет ничего кроме текста». Под этим лозунгом познание докатилось до постмодернизма. Но… погода переменчива, вдруг сгустятся жизненные тучи и на текст прольётся дождь, после которого законсервированное в нём содержание намокнет, разбухнет, оживёт и даст побеги? Заключённую в нём информацию начнут интерпретировать, «докопаются» до того, что она отражает, куда зовёт? «Звуки на а широки и просторны // Звуки на и высоки и проворны // Звуки на у как пустая труба…» (Д. Бурлюк). «Структуры не выходят на улицы» – это правда, но вдруг они ослабеют, пропитаются «желанием» и опять появятся субъекты? Опасность апостериорного заражения знания бытием и жизнью – сохраняется. Текстуализм – тоже не подлинное, не фундаментальное, а значит не гарантированное у-ничто-жение бытия и его всевозможного лого/с/центристского представительства!

Подлинный прорыв к трансцендентализму и когнитивизму происходит в транс/пост/модернистской (не)философии: после деконструкции традиционной метафизики, т. е. умервщления субъекта, человека, означающего и означаемого; в процессе отказа от слова (и знака!) или, если сохранять это слово, в пользу пустого знака, т. е. письма, грамматологии; по мере реализации программы борьбы с архео-тео-онто-этно-фалло-фоно-лого (историей, Богом, бытием, культурой, телесностью, эмпирией, слово) – центризмом и прочих, прочих экспроприационно-деконструкционных ак(т)циях нигилистической идеологической революции; после бульдозерной рас(за)чистки ею места (не терри/терра/тории, а от территории) с целью подготовки теоретической площадки для позитивно-нигитологическогого когнитивного моделирования и конструирования. Когда как результат действительно возникают «новое Небо и новая Земля», а если без архаических метафор, то человечество, наконец, пре(одолевая) небо и землю, начинает действовать в Космосе, на любых иных планетах не только в фантазиях или технически, но и философски. Делает его точкой отсчёта при моделировании любой реальности, а космизм – мировоззрением и парадигмой познания. Или, уничтожая природу, создаёт «рукотворный» космос (возможные виртуальные миры), его/их невыносимые условия для жизни на земле. Отряхнув со своих ног прах естества, предметно-вещной реальности и обратив взгляд внутрь себя, вступает в реальность головную, а потом от головы отчуждённую, полностью искусственную, информационную, интеллектуально-техническую. В когнитивно реализованный трансцендентализм.

Самый значимый теоретический вклад в когнитивно-трансцендентальный, компьютерно-космический по(пере)ворот, как знаток истории философии, её болевых точек, внёс, пожалуй, Ж. Делёз. Он «довёл до точки» проблемы, оставленные Кантом и Гуссерлем, не имевшими для их решения объективных условий или малодушно убоявшихся последствий их последовательного решения. Не всегда осознавая, он положил краеугольные философские камни в основания когнитивизма, и хотя тоже страдал от нехватки воздуха, но мужественно держался до последнего прыжка из окна. Процесс шёл(,) естественно, не по порядку, будто бы сначала была трансцендентальная философия, потом постмодернистская деконструкционная программа, а за ними когнитивная информационно-дигитальная практика. Скорее наоборот. Трансцендентальная философия «достраивалась назад», разыскивая, а чаще придумывая свои основания в прошлом, для чего его пришлось подвергнуть чудовищной деконструктивистской ревизии, поставив всю метафизику теперь уже (окончательно) с ног на голову, а потом, вовсе оставив без головы, вместо которой будут предложены… (но об этом в конце главы).

Философски нам важно зафиксировать точку опоры рычага трансцендентального переворота. Традиционная метафизическая философия опиралась на принцип тождества и исповедывала единство мира, которые Кант и Гуссерль не преодолели. Только в постмодернизме – Жиль Делёз вместо принципа тождества (и противоречия) предложил положить в основание философствования принцип различия (и повторения). «Различие – за каждой вещью, но за различием ничего нет» – таково кредо его «нового рационализма». Принцип тождества – это «самое само» метафизики вещей, тел и идей, объекта и субъекта, их существования и сохранения. А = А – изменения возможны, но в пределах границ, качества, идентичности данной вещи. Нарушая меру, изменения приводят её к гибели, разложению на элементы, из которых возникает нечто другое. Если эта «вещь» мир в целом, то все изменения происходят внутри Единого Бытия, которое само по себе вечно и бесконечно. Принцип различия, наоборот – когда А (не) = А, А = не А = Б = В = Г и т. д. Это принцип существования «одного другим», становления и изменения, непрерывного возникновения Нового, Иного. Для сущего – принцип отсутствия, небытия. «Необходимо, чтобы вещь не была тождественной, но была бы разорвана различием, в котором угасает тождество объекта, увиденного как видящий объект. Необходимо, чтобы различие превратилось в стихию, высшее единство, чтобы оно отсылало к другим различиям, которые вовсе не отождествляют, но дифференсируют его. Необходимо, чтобы каждый член ряда, уже будучи различием, находился в изменчивом соотношении с другими членами, учреждая тем самым другие ряды, лишённые центра и сходимости. В самом ряде надо утвердить расхождение и смещение центра. Каждая вещь, каждое существо должно видеть поглощение собственной идентичности различием, быть лишь различием среди различий».

Гимн, исполняемый Делёзом Различию, оправдан. Эта категория его заслужила, ибо сама постмодернистская философия нередко определяется как философия различия. Не только у Делёза, а во всём постмодернистском мышлении (см., например: Деррида Ж. «Письмо и различие». М., 2000). Она выступает связующим звеном, средостением, своего рода шлюзом для перехода из метафизики в трансцендентализм, от эссенциализма к реляционизму, от единства к множеству, от сознания к мышлению. Переход от тождества к различию есть переход от вещей к отношениям, притом, различия в постмодернизме не являются основаниями вещей и даже не отношения между вещами. Это чистые, самодостаточные отношения – априорная Мысль. Информация как нечто первичное (не она отражает и кодирует мир, а мир является её отражением и кодом). Которая, как известно, тоже определяется через «меру разнообразия», т. е. через различие. Чистое, количественное, формальное. Первое, построенное Чарльзом Бэббиджем вычислительное устройство, называлось «разностная машина». Различия – это бывший «атом», «элементарная частица», «квант» – теперь грамма, бит, пробел мысли-информации, существующие априорно, до опыта, до бытия. Тождество и единство дают «вещь», которую можно чувствовать, различие есть отношения, которые можно только мыслить.

Если Кант через критику апостериоризма отказался от представительства мира в сознании, если Гуссерль через критику психологизма устранил из него всякую образность, то Делез, через критику интенциональности вычистил из него значения и смыслы. Вот когда мышление, наконец, стало бессодержательным. «Абсолютно внешним». Если в философии Бытия в качестве causa sui постулировалась некая материальная (природа) или творческая (Бог) сущность, то здесь в качестве a priori берётся Ничто (мысль). Как таковая. Там субстанциальность, здесь трансцендентальность. Можно наоборот: a priori есть субстанциализм Ничто («мысли-в-себе»); causa sui есть трансцендентализм Бытия («вещей-в-себе»). Когда Канта, Гуссерля, Делёза упрекают в беспредпосылочности их априоризма (пространственно-временного, феноменологического, «дифференсиального»), то забывают, что понятие субстанции, Бога тоже беспредпосылочно, не обосновано и постулируется. Просто это разные основания и постулаты. Два догматизма: фундаменталистский, реалистический, содержательный и реляционистский, конструктивистский, формальный. В метафизической философии как догма, в качестве исходной абсолютной категории берётся Бытие (сначала Природа, Бог, потом материя, идея); в трансцендентальной философии абсолютной категорией является Ничто (сначала Сознание, потом чистая Мысль). Трансцендентализм суть априорный субстанциализм = субстанциальный априоризм.

Субстанциализм/априоризм/фундаментализм не (из)вечного Бытия, сублимацией которого является пространство, а Ничто как Становления, идущего во времени, через различие-повторение, trace-differance, различие-повторение, trace-differance, и так далее… До умопомрачения. Авто(само), архе(первичное) письмо, графически (грамматологически) выражаемое цифрами 10110010110 и так далее… По Программе. Мировоззрение «it’s from bit», в конечном счёте исходящее из Ничто, когда сущее не существует, а непрерывно исчезает и возникает. Становится. Самоорганизуется. Самоорганизация – самодействие, по-гречески, автоматос. Автомат – изм есть «субстанция-субъект» становленческой модели мира. Как каждый охотник хочет убить фазана, так любая технология стремится стать автоматической. В когнитивно-технологическом мире Автоматы, в широком смысле этого слова, наш Бог и Абсолют (Матрица). На них мы молимся, и предварительно перестав быть субъектами, раствориться в этом новом божестве – стремимся. Выдающийся советский когнитивист Г. П. Щедровицкий любил повторять фразу: «Уважаемые коллеги. Творчество есть фантом». Оно заменяется сначала предметной деятельностью (когда он был еще марксистом), потом просто деятельностью, потом мыследеятельностью и, наконец, мыслекоммуникацией. Конец креативности! Не надо больше и конструктивизма. Искусственное эволюционирует и как объективный процесс становится «естественным». Конструктивизм становится реальностью иного. Возникает «конструктивный реализм». Реализм искусственного мира.

Реализуемый через повторение автоматизм и синергетика как теория неравновесных систем – вот (не)онтологический, конструктивистский (пока) фундамент объяснения априорного, внебытийного субстанциализма, которого во времена Парменида, Платона, даже Канта и Гуссерля не было, а Делёз его только философски = спекулятивно открывал. Была диалектика, где утверждалось, что находящееся в потоке и процессе пространственно-протяжённое сущее, тоже саморазвивается. Но это объяснение содержательное, философологосцентричное, опирающееся на принцип тождества и противоречия, т. е. на по-рождение как сохранение трансформирующегося сущего. Была, есть синергия, творчество, предполагающие своим перво/последним гарантом Трансцендентное, из/вос/хождение от/к него/му. В противоположность им – диалектизму и синергии, даже кантовскому креативному меонизму, в автосинергетической информационно-динамической парадигме объяснение формализованное, количественное, технукоцентричное. В ней трансцендентальный априоризм фундирован положением, что универсум создается, опираясь на множество и хаос, различия и их повторение. На чистый саморазвертывающийся процесс – непротяжённое, детерриториализованное время как «растянутое», распределённое по «пространству», всё вбирающее в себя ничто. И опять no-Рождающее, «из хаосмоса», однако бессубъектно, («эндофизика»), причём с огромной интенсивностью, опять бытие. Но Иное. Новационную (по отношению к «миру № 1») реальность других миров. «Механизмом» его/их действительного осуществления и экспансии становятся, на наших (не)глазах, Hi-Tech, и, прежде всего нано и биотехнологии. В гуманитарной проекции этот процесс идет от человека как субъекта и личности через его превращение в человеческий фактор и зомбизацию (техницистское мышление без о-сознания) к трансгуманизму и идеям human enhancement, вплоть до создания на собственной, кремниевой, «бессмертной» основе искусственных интеллектуальных комплексов, индивидуализированных или в виде «универсальной мировой решетки». (Об этом мы и будет говорить во второй части работы).

Совпадение, начавшегося с Канта отрыва мысли от бытия, её субстанциалистской догматической «априоризации» с потребностями когнитивно-информационной, нанотехнологической (и) космической революции – вот причина возрождения трансцендентализма. Непрерывного возрастания интереса к нему. (Обсуждение в наукологии проблем рационализма без учёта трансформации рационального в трансцендентальное производит впечатление вращающейся, застряв на одном звуке, пластинки). Трансцендентальная философия, с одной стороны, вызывается к (не)жизни новейшими тенденциями нынешнего времени, а с другой, она, предчувствуя информатику, синергетику, программирование, виртуалистику и другие формы самоорганизации новационно-искусственного универсума, приходящего на смену нашему естественному миру, закладывала для него спекулятивные основания. Трансцендентализм – это философия когнитивизма. Когнитология – это (не)философия трансцендентализма. Вместе, претендуя на универсальность и парадигмальность, они предлагают единственно актуальную, «наконец-то» истинную модель мира, которую, в плане исторического (определения можно охарактеризовать как эпоху трансмодерна. Она есть то, что невнятно и путано определяется как «смерть постмодернизма» или так называемый «пост-постмодернизм». Это мир, который несоразмерен человеку, превращает его в традицию, а в пределе, если этим тенденциям не сопротивляться, где человек, наконец, покончит с собой. Пройдя по ленте Мёбиуса отрицания бытия, мы получаем его другое, послечеловеческое, трансгомонистическое качество. Новую Онтологию. И Идеологию. Онтоидеологию безграничного, ничем не регулируемого, в пределе автоматического, технического инновационизма, благодаря которому человечество, теряя смысловое, лого(с)центристское сознание, (в)падает в дигитальный транс(модернизм) Mathesis Universalis. Если дело пойдет так и дальше, на его долю останется последнее математическое действие: вычитание себя из самого себя.

* * *

Рассмотрев становление новой, несоразмерной историческому духовно-телесному человеку реальности на самом абстрактном уровне, своего рода в философской стратосфере и тем самым поняв его in nuce, теперь можно спуститься ближе к Земле. Рассмотреть, через какие этапы и формы развитие человеческого духа приближалось к этому состоянию – трансцендентализму и когнитивизму. Ему предшествовало умаление первоначальной мудрости как способа ориентации человека в мире, ее сужение до «сознания», что произошло со вступлением человечества в Новое время, эпоху модерна. В настоящее время происходит умаление уже сознания, его превращение в мышление, процесс, обозначаемый как эпоха пост и трансмодерна. Здесь надо остановиться более основательно, опускаясь до практики, ибо это та реальность, в которой мы живем. «Мышление без сознания», без рефлексии, не говоря уже о духовности и культуре, – это технология. Трансцендентализм и когнитология – абстрактная суть технологии, технология – реализация трансцендентализма и когнитологии, их во-пло(ть) щение в социум и самого человека. В наше бытие.

 

1. Отказ от мудрости

Если историю человечества рисовать предельно широкими мазками, то она выглядит как движение от варварства к культуре и от культуры к цивилизации. В символической сфере этому примерно соответствует переход от мифа к логосу и от логоса к матезису. Так шёл процесс рационализации мира или, с лёгкой руки постмодернизма, пропуская логос, таково было движение «от поэмы к матеме».

Особенность современной – XX–XXI века цивилизации в том, что, идя по этому пути и непрерывно глобализуясь, она накопила огромные, немыслимые в прежние времена богатства, а её рациональность стала технико-информационной. Превратившись в потребительское общество, создаваемое и регулируемое разного рода технологиями с остаточным вкраплением традиций и культурных форм, она устремилась к своему идеалу: некоему саморазвивающемуся, всё более производительному социотехническому образованию, в котором человек средство этого развития. На повестке дня – технологизация всего и вся, вплоть до процессов творчества, его замены алгоритмами деятельности и программирования. Возникает цивилизация универсальных систем и сетей (цусс). Или пусть будет – Технос.

Это чрезвычайно успешное по условиям быта и комфорту образование (общество). Почти рай! Но все, способные видеть дальше своего носа люди, говорят о его кризисе, конце истории и смерти человека. Так чего не хватает человечеству для полноценной жизни или хотя бы выживания (демографически его авангард вымирает буквально), не говоря о гармонии и счастье? Неужели энергии? Денег? Вещей и информации? Да сколько можно! И сколько нужно? «Передовые» страны от них просто задыхаются, не зная как утилизовать, на что/кого истратить, куда выбросить. Тем не менее, разного рода средств и богатств кажется все мало, за ними она гонится, ставя задачу бесконечного «увеличения ВВП». Отказавшись от идеи устойчивости, она бросилась, несётся по пути бесцельного, без образца и идеала, научно-технологического ин-новационизма. Который неизвестно куда ведёт и велика вероятность, что к Апокалипсису. Симптоматично, что о нём всё время говорят и ожидают, перенося вперед на ближайшие 2–3 года. Она сорвалась с тормозов, ножного, ручного, а главное, головного и лишается встроенного в себя, регулирующего её разума. Становится сначала бездуховной, а теперь уже без(д)умной. В этом трагедия нашей цивилизации. Превращаясь в постчеловеческую, в постобщество, она вступает в эпоху трансмодерна. А люди – пленники этого процесса. И если чего ей/нам сейчас не хватает, то конечно, Мудрости. Мудрости использования или не использования энергии, богатств, информации. Мудрости в (не)использовании техники и технологий. Где мы ее потеряли и продолжаем терять?

Человечество никогда не было особенно мудрым, на что издавна сетовали его великие представители. Наше время отличается тем, что дефицит мудрости приобретает сущностный, структурный характер. Она изгоняется из современной жизни и отношений «как класс», как форма духа. Перестает быть целью и считаться «высшим уровнем знания». Оказывается не нужной в принципе. Даже вредной, тормозящей, мешающей. «Наука не мыслит» – утверждал М. Хайдеггер. Возможно, это жёстко сказано или неудачно переведено, но то, что она «не размышляет» – вполне очевидно. Отвечая на вопрос «как», она практически перестала спрашивать «почему» и «зачем», отказываясь от рефлексии, то есть созна(ва)ния, ограничиваясь техномышлением. Это происходит особенно по достижению цивилизацией информационной, «новационной» стадии. Отсюда соответствующее отношение к философии, к духовности, когда вместо любви к мудрости культивируется равнодушие или ненависть к ней – «фобиософия». Однако начнем с «Начала», когда мудрость и любовь ещё ценились и были живы.

«В Начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог» – сообщает Библия. По-гречески «Слово» – это Логос. Логос в определённом смысле есть преодоление мудрости, которая в нашем сознании (что не случайно), если подлинная, настоящая, то обычно «древняя» и «восточная». Это значит, существовавшая до Логоса. «Западной» мудрости как бы и не бывает. В самом христианстве, особенно его восточной византийской ветви, неудовлетворенность несовпадением логоса с мудростью выразилась в апологии Софии как Премудрости Божией. «Несогласие с логосом» в контексте греко-русской православной традиции дошло до XX века. София противополагалась логосу как душа духу, или как бытие духа, но все-таки ориентированного на чувственную интуицию, более близкую, в сравнении с Логосом, божественному началу, прежде всего на ценностное, нравственное отношение к миру. С точки зрения В. Соловьёва, П. Флоренского и других «софиологов» логос уже не мудрость. Он оторвался от добра и красоты, он слишком «знание». С другой стороны, позитивисты стремились к преодолению философии из-за её смысловой многозначности, нечистоты, загрязнённости чувствами, вообще – жизнью. Адепт «строгой науки» Э. Гуссерль считал мудрость низшим уровнем знания, «предзнанием», а русский последователь Э. Гуссерля Г. Шпет даже написал работу «Знание или мудрость», осознанно противопоставляя их как нечто объективное, истинное и субъективизм, произвольное. Мудрость – это то, что надо преодолевать. Забыть и отбросить.

Другие представители русской философии, понимая, что под напором происходящей рационализации мира Мудрость как таковую не отстоять, боролись за «софийную» трактовку Логоса в виде целостного и одушевлённого знания в противовес его позитивистскому сведению к чистому разуму. По этому вопросу вокруг образованного в 1910 году философского журнала «Логос» развернулась знаменательная полемика. Владимир Эрн в книге: «Борьба за Логос» М., 1911 г. упрекал редакцию, что направление журнала не отвечает Логосу, как он понимался в античности, христианстве и философии вообще. Что логос у них из «Живого Слова» превратился в сухую и мёртвую мысль, в абстрактное Рацио, а потому название журнала есть «маска». Измена традиции. С историко-философской точки зрения В. Эрн был прав, но тенденция трансформации логоса в рацио побеждала не просто в журнале, а в духовной жизни, в предметной реальности.

В XX веке логос практически полностью отождествляется с «позитивным» мышлением, рациональностью и дискурсом. Если отслеживать названия, то возобновившееся в 1991 году в России издание нового «Логоса» это подтверждает: журнал занял нишу наиболее абстрактного, аналитического, ориентированного на научность трансцендентально-феноменологического мышления. А после случившегося в философии структурно-лигнгвистического поворота, в ней настал трансцендентально-идеальный рай: всё предметное исчезло, всё живое и телесное умерло, кругом одни слова, язык, анализ и дискурс. Ни объекта, ни субъекта, ни означаемого, ни означающего. Реальность стала знанием, знание – реальностью. Кто в него не попал, мучаются в аду веры и любви, чувственного и иррационального, страдают и лечатся от прорывов в сознание бессознательного. О мудрости в таких условиях вспоминать неприлично, философия, если допускается, то «научная», в виде «рассказов о высоких технологиях» или вырождается в технологию социального управления. Однако отношения и смыслы всё-таки остаются. Живи теоретик и радуйся, воспевай свое отсутствие, рациональный логос или логическую рациональность, кои, от-ныне, заняли место бытия.

Увы, счастье редко бывает долгим. Идеологическим выражением вступления цивилизации в технико-информационную стадию стал постмодернизм. Если его сузить до «философии», то постструктурализм. А это – постлого(с)центризм! Конечной целью провозглашенной в нём деконструкции онто(бытия) – тео(Бога) – фоно(эмпирии) – фалло(телесности) – лого(слово)центризма (Ж. Деррида) был логос. «Классическое» рациональное познание мира по законам логики и на естественном языке – главная мишень в критике ими теоретического центризма. Пожертвовать логосом, отказаться от сознания – вот что требует постструктуралистская (не)философия. Пожертвовать языком, отказаться от слова – вот о чём говорит она человеку. Логофобия, логотомия – зафиксированные в словарях, специфические категории постмодернизма, предназначенные для борьбы с логосом. Его «лоботомии». Руинизации предметного мира и рас/за/чистки места для Иного. Борьбы не с какой-то там древней мудростью или духом, а с рациональностью и пониманием, которые тоже больше не нужны и которыми тоже нужно – «пожертвовать». Борьбы со смыслом. Смысл – это то, что надо преодолевать. Забыть и отбросить.

Значит ли это, что постмодернизм отказывается от мышления вообще? Нет. Оно сохраняется, однако при условии, если это будет «письмо». Письмо не буквенное («голос», «звуковое»), а археписьмо, состоящее из «грамм», грамматология. Т. е. если оно не качественное, а количественное, не словесное, а цифровое. Если вместо логоса – матезис, топос. Исчисление. И лучше, когда оно не «ручное» (головой), а информационно-компьютерное, основывающееся на принципе «следа и различия». Математически «говоря» – в битах (граммах). Граммы как единицы письма – преврат(щен)ное, гуманитарное имя для бит-ов как единиц информации. Это тоже рациональность, но постчеловеческая, когнитивная и машинная – авторациональность Техноса. Это тоже мышление, только трансцендентально-когнитивное, но в отличие от гуссерлевского трансцендентализма, без интенциональности, «абсолютно внешнее» (Ж. Делёз), т. е. «без о-сознания». Без рефлексии. Точное и формализуемое. Мышление как программирование, как чистый, не загрязненный предметным бытием (виртуальный) интеллект, в пределе – Искусственный Интеллект. И тогда наступает эпоха трансмодерна (транс – сквозь, через, переход в другое качество). Если говорить о мире в целом, то, другими словами, это есть эпоха «конца света». Собственно человеческого мира и торжества зомби, роботов, наноботов под прикрытием эвтаназийной лжи о будто бы нашем бессмертии в/через них.

В классической философии привычно думать, что всякое мышление есть сознание, логос, язык, что это словесное обозначение предметного содержания, его обработка и движение в понятиях, суждениях и умозаключениях, которые, в конце концов, дают нам модель мира, позволяют ставить цели и решать задачи по выживанию в окружающей среде. Мы все время представляем, помним, подкрепляем образами реальных предметов то, о чем с-мыслим и ведём речь. В целом оно должно служить нашему Благу. В прежние времена мышление без блага, не «ведущее к Храму» не ценилось или считалось опасным. «Разум без божьего страха держимый, меч есть от мужа безумна носимый» (Семеон Полоцкий). Потом, как известно, стало цениться полезное знание (Ф. Бэкон), но полезное для человеческой жизни. Во всех случаях это было знание, соотнесенное с мерой человека, что собственно и есть главное свойство мудрости и даже смысла.

В отличие от него, с возникновением информационно-компьютерных технологий и отражающей этот процесс когнитизации знания, т. е. когнитивистике, возникают внутренне не связанные с целями и ценностями, чисто абстрактные, математические способы об/пере/ работки реальности. Полу-и-полностью автоматизированное мышление-исчисление, знание-коммуникация. Рацио превращается в когницио. Рацио – это сознание, отношение между вещами, установление различия и тождества, функция от аргумента. Когницио – это когда отношение, различие, функция берутся сами по себе, как первичные, «субстанциально». Но тогда это субстанция пустоты, ничто. Пробел, 0, различание. «Нулевой», априорный субстанциализм есть нигитология, чистая мысль, базисным философским о(бо)снованием которой, как мы видели, был трансцендентализм Канта-Гуссерля. Когнитивизм – это своего рода «научный трансцендентализм», а трансцендентализм – философия когнитивизма. Отказываясь в эпоху модерна от поэзиса и мудрости в пользу логоса и рациональности, на этапе постмодерна человечество начинает отрекаться и от вторых, последних – в пользу матезиса и техноса. В процессе когнитивной коммуникации рационально всегда быть в состоянии on-line. В нем нет предметности, образов и смыслов – в таком «смысле» оно безбытийное, от которых/ого/ оно только отталкивается в начале или они «вышелушиваются» в его конце. Что происходит при интерпретации, но культивировать способность к ней становится все труднее, ибо под влиянием формального мышления человек постепенно совсем перестает понимать о чем, о какой реальности мыслит. И ему этого даже не надо. Вредно. В том числе в «конце и начале». Даже когда он мыслит «вручную», собственной головой. Самый абсурдный вопрос, который можно поставить при подобном без(д)умном познании, это «Откуда мы, кто мы, куда идём?» Самый абсурдный предмет в нем – философия. А самый безумный, ненужный человек – «кто рассуждает», мудрец. Когнитивно-технологическое мышление современной цивилизации отвечает только на вопрос «как».

Первая глава знаменитой, достойной считаться одной из главных в XX столетии, книги Ж. Деррида «О грамматологии» называется: «Конец книги и начало письма». На первый взгляд название парадоксальное. Ему удивляются. Но это те, кто не видит амбивалентности когнитивной революции и превратного характера ее отражения в постмодернизме. Парадокс исчезает, если мы поймем, что письмо в данном случае не буквенное, не текстовое, а на основе постлогоцентристского (не)алфавита, дигитальное письмо-матезис. Оно действительно «после книги». Конец книги и начало компьютера, конец дискурса и начало программирования, конец о-смысл-ения и начало ис-числения и, наконец, если говорить применительно к человеку непосредственно, то, что лежит в фундаменте этого процесса: конец сознания (человеческого) и начало мышления (постчеловеческого) – так разрешается мнимый парадокс Ж. Деррида. Так раскрывается тайна всего постмодернизма (в России, точнее, в Советском Союзе, тоже, не будем забывать, развивавшегося, прежде всего в рамках мыследеятельностного движения Г. П. Щедровицкого) как идеологии и философии Техноса. Если по аналогии с структурно-лингвистической революцией, её выразить в лозунге, то будет: There is nothing outside of the bit. Если в начале XX века под напором структурно-лингвистической революции и ударами Слова, языка, текста отступили на задний план, потом пали, почти умерли Природа, чувственность и мудрость, то в его конце и начале XXI века под напором когнитивно-информационной революции вместо тех и других (не)живут Цифры, биты, информация. Слово – это то, что надо преодолевать. Забыть и отбросить.

В «конечном счете» бессознательно-безбытийное технологическое мышление, формальное мышление-исчисление, превращаясь в безъязыково-бессловесно-бессознательное, будет осуществляться «от мозга к мозгу» (а лучше, от чипа к мозгу, совсем хорошо, когда от чипа к чипу) над чем день и особенно ночь/ю/, особенно в технопарках работают представители инновационного, так называемого открытого церебрального общества. Или даже «искусственного общества» = электронного постобщества. И этот процесс забвения мудрости, дошедший до «потери сознания» всё более ускоряется. Техно-информационное, в пределе – бессмысловое (без(д)умное) мышление как бы незаметно, но довольно быстро становится господствующим, своего рода парадигмальным способом отношения к миру. Всё больше людей охотнее пишущих, занятых компьютерной текстурбацией, нежели говорящих и предметно действующих. А когда они говорят, их язык отрывист, схематичен, суждения рубрикаторские, действия механичные. Зато никаких противоречий, никакой пресловутой диалектики. Потеря собственно человеческого, языкового и победа полностью формализованного, программного, принципиально антисмыслового мышления объясняет(ся) кризис антропологии и гуманизма, переход к трансгуманизму, а точнее трансгомонизму и posthuman study, борьбу со всем реальным, еще не информационным, не виртуальным, со всем естественным и культурным в человеке – телесностью, этносом, полом, религией, моралью, образностью, духовностью, чтобы вместо этого стать «концептом», «аватаром», «персон(ой)ажем». И борьбу, конечно, с пережитками любомудрия. Оно теперь – «эзотерика». В книжных магазинах словом «метафизика» обозначаются полки с восточной и эзотерической литературой. Они еще вызывают интерес, а в разделе «философия» в основном классическая литература (мертвых) и учебники по философии (науки). Живые люди не по обязанности туда не ходят. В отстраненности от жизненных проблем, в голой «технологичности» – причина кризиса современной философии. Став служанкой технонауки, она потеряла дух мудрости. Стала полумертвой.

На безбытийное, постсознательное, посткреативное, бессмысленно-инструментальное когнитивно-коммуникационное мышление ориентируется глобальная система образования и это главный показатель его парадигмальности. Тестирование вместо рассуждения, спора и предварительного построения модели ответа – первичный специфицирующий признак перехода мышления от его образно-смыслового этапа к знаковому, от «поэмы к матеме», от свободы, пусть ученического, но творческого построения новой познавательной ситуации к ограниченному выбору из кем-то и где-то заранее построенной. Происшедшее насильственное внедрение тестов, с очевидностью ведущих, если стоять на личностно-человеческой точке зрения, к примитивизации мышления, не только произвол чиновников от образования, или выражение их глупости, а объективный заказ прогресса на формирование «общества незнания». Не о-со-знающего, безрефлексивного, но эффективного, адаптированного к машине и потому безумно производительного. И когда на всех перекрестках говорят об «обществе знания», то это злостный (само)обман. На самом деле формируется общество информации и чисто технологического, в пределе, автоматического интеллекта, с вкраплением в него (пока) «субъектности», «человеческого фактора», необходимого на стыках потоков компьютерных исчислений. Чаемый идеал такого бессознательно (не)мыслящего общества хорошо выражается популярным лозунгом: «За нас думает математика». Или (и) опредмеченная, «реализованная» математика – ИКТ, Интернет. Благодаря им/ему человек не нуждается в собственном знании, достаточно быть «компетентным» (осведомленным в каком-то вопросе, как толкует словарь иностранных слов). В современной ситуации – знающе-осведомлённым, куда нажать в компьютере, чтобы, вытащив, «с-качав» из моря информации чужое знание, куда-то его «вставить» или зачитать по ксерокопии. Мыслить своей головой в таких условиях тоже, что вести устный счет в уме или столбиком на бумаге или, стоя рядом с многокубовым экскаватором, копать землю детской лопаткой. Никто устно и не считает. В принципе, с таким же успехом можно и переста(ну)ют думать, рассуждать и самостоятельно говорить. Как перестали копать/считать. Больше не культивируют. Ни землю, ни головы, которые, в качестве естественной и осознающих, существуют теперь «по традиции». Инерционно. В отсталых = не(до)модернизированных странах.

Институционально в системе образования принципиальный поворот от знания к компетентности зафиксирован, как известно всем компетентным людям, в положениях Болонской де(града)кларации. С неё началась технологизация и автоматизация образования, его замена на «управление знанием», в сущности, управление сознанием, т. е. программирование. E-learning, использование нейро-лингвистических методов и других достижений когнитивистики представляет собой постобразование как «напи(хи)тывание», наполнение обучающегося информацией «извне», без ее осознания. Самостоятельное, как обучение игре на гитаре по самоучителю. Началось с обучения иностранному языку «за две недели», но по тому же принципу можно обучать чему угодно. Минуя личность. Создаются учебные программы, которые «снимут различие между отличником и двоечником», как гордятся их авторы. (Потому что учеников будут «заряжать» одинаковыми программами). В таком случае XXI век будет не веком образования, как объявляют на тех же перекрёстках, а веком программирования, не веком творчества, а веком автоматизации всего, в том числе мысли. Веком постчеловека. А предварительно, слово «образованный» не будет ли означать «запрограммированный», посткреативный, то есть ограниченный, (п)оглупевший и для реальной, не (в) компьютерной жизни потерянный? Не будет ли это «мыслящий зомби»? Потерявший сознание, т. е. не о-сознающий, что и зачем мыслит. Чтобы потом перестать мыслить вообще. Очевидно, что в ближайшее время без/д/умно новационные теоретики трансгресса человека к бессмертному искусственному интеллекту будут считать интерпретирующее мышление таким же архаическим, как мудрость, духовность и (теперь уже) логос-языковая рациональность, а его/их живых носителей патриотами, консерваторами и опасными фундаменталистами. Произ/ходит/ойдёт это незаметно, в режиме эвтаназии, под наркотизирующие крики о гаджетизме и инновациях. Мы не будем знать, когда нас не будет. Если, конечно, всё не рухнет раньше под тяжестью результатов нашей, катастрофически ограниченной в понимании направления и целей, деятельности. Фундирует и возглавляет эту деятельность наука и «научная философия», которые в эпоху постмодерна целенаправленно повели борьбу с условиями человеческого бытия как таковыми. Жаждут, работают над достижением «конца света». Античеловеческие, несовместимые с жизнью идеи культивируются не в фантазиях, не в обывательских спекуляциях желтой прессы, а на передовых рубежах современного познания. Его «самые умные», ученые (!) представители начали отказываться от мира, в котором живут. В основном, правда, делая это бессознательно. Но как они «дошли до жизни такой»?

 

2. Человек в сознании

Прежде чем быть «в сознании», «разумным» (consiousness, mind), человек, что мы уже начали обсуждать выше, был духовным, «имел душу» (soul, anima). Это время Традиции, эпоха премодерна, когда знание и мысль органически переплетались с чувствами – страхом, верой, любовью, надеждой и т. п. В мифические времена люди считали (исторически сказать – представляли), что о чем мы говорим как о сознании, на «постоянной основе» существует вне их – вокруг, выше, ниже. Оно входит в их тела с рождением и покидает после смерти. Это были сущности и существа, обычно всемогущественные, добрые или злые, которых можно призвать, изгнать, умилостивить. Они овладевают человеком как объектом, делая его сферой обитания. Сам человек в качестве самостоятельной сущности не существует. Он, если забегая вперед, заимствовать терминологию современных авторов, «функция места». Места Духов. Про-Явление внешних сил.

В монотеистическом мире человек непосредственно отождествляется с духом (душой), которые первичны, изначальны. Он частица субстанции всеобщего Духа, его «самоноситель». Искра божественного огня, летящая и потухающая. В Библии сотни раз говорится о душе и сердце, но почти нет ума и никакого сознания. Смерть верящего в Бога происходит в результате отделения души от тела, однако он умирает внешне, сбрасывая данную ему на время материальную оболочку, а как таковой, перерождаясь, внедряется в другие существа, или попадает в рай/ад, в зависимости от поведения в земной жизни. Без смерти. Навечно. «Мертвые души» – оксюморон, на самом деле таких душ быть не может. Человек здесь Homo Dei, spiritual, принадлежащий Богу – во-плоти(вшийся) дух. Изначальное присутствие в нем (про-явление) высших сил. Или, по контрасту, низший образ его природной временности: Homo bullo. Мыльный пузырь.

Люди духа, как при внешнем, так и внутреннем его местопребывании, живут реальностью воображения, которая делает их поэтами, верующими, мистиками. Они не столько осознают, сколько переживают мир. Состояние Традиции и «поэзиса» длилось тысячи лет. Условно говоря, до возникновения «логоса» как рождения философии, а потом (в ее лоне) зачатия науки – до греко-римской античности, или говоря более строго – европейского Нового времени, когда Homo, подняв руку (секуляризации) на Spiritual, объявил себя Sapiens-ом. Это произошло буквально «на днях», в «последние часы», справедливо именуемых эпохой Разума = Просвещения, рассеявшей тьму веры/любви и обуздавшей хаотическую силу чувственного воображения. Обрезав нити помоч(щ)и, соединявшие с Небом, отделив себя обувью культуры от питавших его корней Земли, Homo sapiens в(ос)стал на собственные ноги. И, стремясь уже не вверх, а вперед, пошел, пошел «по дороге прогресса», на которой духовный, достигший великих результатов в искусстве и религии человек, несмотря на продолжающиеся сольные из-закулисные выходы, уступает авансцену жизни носителям знания и науки. «Поэзо/эстезис», оттесненный на обочину, ре(про)грессируя через этап мудрости/софии, потом живого слова/логоса, опять уходит в традицию (теперь с маленькой буквы), т. е. в (при)донные отложения культуры. Окончательно он был побежден рацио/логосом как Смыслом и Делом. Антей превратился в Прометея, украденный у богов огонь которого, разгоревшись в пламя цивилизации, пожаром охватил весь земной шар.

У верующих не в Бога, а в Прометея (ученых, секуляристов) ни духа, ни души нет. Совершенно бездушны философские материалисты и атеисты. У них – психика, обусловленная, в отличие от души и духа, жизнью тела, т. е. нечто атрибутивное. Это не окружающая его аура и не частица вечной божественной субстанции, а свойство, функция. Со смертью тела погибает и она. Никакой психики вне индивида, в том числе, когда ее редуцировали «к уму», к ментальности – нет. Человек здесь Homo vitae sapiens – разумный, сознательный и даже идеалисты, когда речь пошла не о «духе», а о разуме, связывали его с обстоятельствами телесной жизни. Хотя начатая Декартом и трансцендентализмом Канта линия на субстанциальную трактовку сознания, отождествляя его с cogito, «чистым разумом», стала философским зародышем разрыва единства сознания с телом, реально это отождествление/ разложение составило содержание только следующей, неклассической эпохи. Заменяя дух сначала психикой, потом сводя к сознанию, Новое время прикрепляло их к конкретно-родовому человеку. Физи(ологи) ческое и психическое, мозг и сознание для господствующего в нем научно-атеистического мировоззрения, в особенности эволюционной антропологии, не разные миры, а взаимодействующие (правда, по-разному), сущности единого целого, которое делает индивидуума самостью. Возникает «Я». Субъект. Личность. Со(ново)временный человек.

В «со-стоянии Просвещения», ограничивать ли его Новым временем, рациональностью или трактовать широко, как любое секуляризованное мировоззрение, включая всю историческую метафизику, место Бога занимает человек. Становится Человеком. И/но подобно христианскому Богу выступает в трех ипостасях: Личность = Субъект = Сознание, существуя тоже в виде Троицы, «неслиянно и нераздельно».

«Высшее счастье детей Земли – личность» – говорил Гёте. Личность как «практический субъект» и Субъект как «теоретическая личность» явно или косвенно центрируют всю классическую философию, сознание в которой либо прямо отождествляется с бытием (идеализм), либо предстает его универсальным проявлением (материализм). «Типический» русскоязычный словарь по философии второй половины XX в., т. е. времени ве(ко)нца классической философии, дефакто фиксируя ее итоговые достижения, дает: «Личность, общежитейский и научный термин, обозначающий 1) человеческого индивида как субъекта отношений и сознательной деятельности (лицо, в широком смысле слова) или 2) устойчивую систему социально значимых черт, характеризующих индивида как члена того или иного общества, общины». Человек как сознающий себя личностью субъект – это системообразующий фактор просвещенческо-модернистской картины мира, родовая стволовая клетка, которая, делясь, определяет все ее содержание. Если непосредственно какое-либо философское течение не занимается человеком, то все равно подразумевается, что оно создано им и служит ему. Отказ от представлений о человеке как личности и сознательном субъекте, означал бы превращение Смысла в абсурд, крушение, катастрофу не только его как такового, но и мироздания, созданного сначала Богом (премодерн), потом самими людьми (модерн) и тысячелетиями обживаемого ими как Дом (бытия). Это было бы/будет поистине страшное в своей у-ничто(жающей) силе событие.

И вот – Оно произошло. Аккуратнее говоря, происходит на передовых рубежах эволюции человека, характеризуемых вступлением в эпоху постмодерна. Мы в нем живем. Если вновь обратиться к обобщающим публикациям, то, пожалуй, в самом известном русскоязычном, так называемом «Минском» словаре по постмодернизму, который, «являя собой квинтэссенцию стиля философии второй половины 20 – начала 21 века» как (оправданно!) пишут его авторы, этих великих ключевых категорий больше нет. Он их не знает. Не видит. Вообще. Среди 250 терминов статья о человеке отсутствует! О личности – тоже. О субъекте – ее нет. О сознании – не найдете. Как нет и категории Бытия. Отсюда можно сделать уверенный вывод: классический мир исторического человека вместе с ним самим ушел в небытие. О нем если и вспоминают, то в контексте и ради «ви(е)дения» его смерти. Статья о смерти Бога есть, о смерти субъекта – да, смерти автора – конечно; всего разнообразным смертям (потребительское изобилие), включая саму(ю) почетную категорию «Смерть», в данном авторитетном своде актуальных = постмодернистских понятий, посвящено более 50 страниц. Что касается смерти человека как такового, то она стала всемирным брендом любого авангардно-прогрессистского сознания. Без нее и эстетики пустоты, зла и перверсий, глумления над жизнью, вплоть до отмены полов, оно – никуда. По-истине, сформировалась «Культура смерти». Фактически, если думать последовательно = честно – Идеология самоубийства. Это что-нибудь да значит!?

Значит, что Человечество вышло на тропу войны с самим собой. И на плане смыслов победило. Происходит теоретический (для начала) апокалипсис (холокост = всесожжение, в терминологии Деррида), в котором возникает «Тот свет» – новационное, постчеловеческое (Не)небо и новая, постчеловеческая (Не)земля.

Сказать, что после деконструкции «пре» и модернисткой картины мира осталось пустое место, нельзя. В постмодернизме, как видим, был раз(на)работан и продолжает совершенствоваться свой специфический категориальный аппарат. Не только для разрушения, умерщвления представленного в метафизике мира посредством «де» и «анти», как на этапе руинизации, но и для позитивного конструирования. Это аппарат более мягкого «изживания человека», состоящий из категорий для выражения состояния «после него», где человек предстает в виде совокупности концептов, как персона(ж), складка, карман, точка сборки и т. д. Когда эти понятия относят к традиционным людям и их предметной реальности, то получается произведение абсурдистского художника. Абсурдизм тоже род искусства и множество теоретиков упражняется в замене бытийных явлений концептами складок, складками концептов, видео-медиализируясь и пополняя быстро растущий отряд идеологов новой карт(ы)ины нового мира. Однако подобные занятия не могут отменить потребности в защите и сохранении территории, где человек мог бы жить не в «живом журнале», а «традиционно» – как целостное телесно-духовное существо. Потребность, которая постоянно воспроизводит попытки сопротивления прогрессу, у-держания Традиции, в которую теперь можно включать и модерн – как экологию и консерватизм.

В свое время мы имели возможность сказать, что система категорий постмодернистской философии становится не абсурдной, а вполне «реалистичной», логичной и содержательной, если ее соотносить не с предметной, а с виртуальной реальностью. Концепты, ризома, персонажи, различие и повторение, тела без пространства, программология и т. п. понятия вполне адекватно описывают функционирование Сети. Сети, которая является (основой) double world. Постмодернизм, по сути, это идеология computer science, мировоззрение (для) пользователей и на(ви)сельников виртуальной реальности. Хотя одновременно оно иррадирует в предметный мир, культуру, повседневное сознание людей, неся туда, когда его непосредственно прилагают к их реальной жизни, несу-светную путаницу. И ничего не дает для понимания положения, в какое они попадают, подавляемые и пронизываемые экспансией несоизмеримых с ними как целостными существами медиа/вирту/микро/нано/мега реальностей. В то же время исторический аппарат эпохи Просвещения применительно к новым явлениям потерял объяснительную силу. В результате мы не имеем языка для описания положения и образа человека, живущего после своей (пока теоретической) смерти.

Да, прогрессисты утверждают, что человек умер, приходится соглашаться, но мы не верим, что до конца, «детерриториализован», «децентрирован» до полного исчезновения в виртуале. Он все-таки «присутствует» (потрогайте себя) в макромире, на Земле. Но каким тогда Homo sapiens становится в окружении высоких, т. е. постчеловеческих, Hi-технологий и сред? Что человеческого остается от тех, кто ушел в Сеть или, функционируя как земно-водное, оттуда иногда возвращается? Бог умер в XIX веке, но его остаточные проявления продолжают влиять на людей. Религия перестала быть воздухом, которым дышат и силой, определяющей их сознание. Она трансформировалась, бог подвергся обмирщению, отделен от государства и заключен во благо(ему) устроенные церковные резервации, но в него верят, ему поклоняются. Теперь этот процесс дошел до человека: его самозабвенно умерщвляют, гуманизм перестал быть высшей ценностью, однако, «не весь», многие, (реакционеры) хотят остаться «как есть» и упорно сопротивляются изживанию и дегуманизации. Включая тех, кто прямо захвачен новационным поток(п)ом, составляя его содержание, пусть «мертвые», но еще не похоронены, существуют и действуют. Да, много и, к сожалению, все больше теоретиков торопливо соглашается, что человеку пора расчеловечиваться. (Простить, при личном уважении, например, к Г. Л. Тульчинскому, его самоубийственную по сему случаю радость: «И слава Богу!» – невозможно), что он становится другим: без-личный, не-субъект, без-сознания («undead», как определяют его в англоязычной литературе), полезно знать, как это происходит, во что/кого он превращается. Кто он (будет) в таком случае?

Пришло (увы) время обсуждать перспективы человека в его постчеловеческой перспективе. В мире «по ту сторону человека».

Хотя бы в какой-то одной ипостаси.

Возьмем, пожалуй, тему в «потусторонней литературе» (постмодернизме), в отличие от активно обсуждаемого Бытия («забвение бытия», «бытие у своего порога», «ускользание бытия») философски намного меньше отрефлексированную или хотя бы оплаканную: как трансформируется его Сознание. Оно убило Дух, через кого теперь осуществляется возмездие? Поняв эту ипостась Троицы, или, что тоже самое, всю Троицу в этой ипостаси, достаточно легко спроецировать ее/их на общую судьбу Мира (и) Человека.

 

3. Потеря сознания, в-падение в мышление и когницизм

[18]

Секуляризация духа в эпоху Просвещения привела к сужению чувственной и сверхчувственной сферы до разума, или, что в обновленной философской транскрипции синонимично – сознания. «Лишавшиеся чувств» стали «терять сознание», блаженные, бесноватые, юродивые превращаются сначала в душевно, потом психически больных, ума-лишенных или с-ума-сшедших. Это не означало, что все идеальное сразу стало приравниваться к рацио(нальному), к ментальности. Кант, как известно, разделил разум на два типа: чистый и практический. Первый априорный, теоретический, ко второму относится разум, которым люди руководствуются в поступках, нужный для жизни, а не познания. Полнота духа воспроизводится, но точка отсчета изменилась. Вместо чувственности и духа как носителей веры, любви, красоты, ею стало знание. Вместо поэзиса в фундамент сверхчувственного был положен логос, рацио. Просвещение избавилось от духовности, редуцируя ее до сознания, разума. Но скорее структурно (и терминологически), т. е. не уничтожив, а только истощив, модернизировав. Эпоха модерна, ее начало.

Следующий принципиальный поворот в трактовке сознания справедливо связывать, что мы и делали при рассмотрении трансцендентализма, с Гуссерлем. Проблемы Духа (святого, поэтического) для него нет, он был преодолен уже Кантом, однако остался «практический разум», «психика» (атеистические). С ними Гуссерль поступает не менее жестоко, чем они с духом: не хочет знать. Для этого, как и у Канта, все, что не вмещается в чистый разум, в том числе психическое, приравнивается к «вещам-в-себе». Но в отличие от Канта он лишает вещи-в-себе самости. Путем преодоления «естественной установки», предполагавшей объективное, независимое от по(со)знания существование эмпирического и трансцендентного миров, что становится возможным благодаря постулированию им такого чуд(ес)ного свойства сознания как интенциональность. Сознание всегда на что-то направлено, благодаря чему вещи-в-себе воскресают и вновь существуют, однако уже как вещи-в-сознании (потом их назовут информацией). Происходит великий отказ от чувственной материи и сверхчувственного духа/психики путем их поглощения сознанием, принятием в его лоно. Субстанциально, по своей «природе» они отсутствуют, но не исчезли как феномены, ибо представлены, заключены в сознании/разуме в силу его универсальной «априорно-содержательной» природы. В итоге получается, что все сущее есть сверхчувственное, идеальное. И не просто идеальное, а рациональное, ноуменальное, ничем посторонним не загрязняемое сознание. Сплошной Разум. Апофеоз Сознания. Чувственное и психическое, вообще любое бытие – Его/их состояние. Мир становится единым, однородным, наконец-то на самом деле чистым, что делает возможным возникновение строгой науки. Строгой настолько, что теперь в ее фундамент вместо логоса можно положить матезис. Точка отсчета в представлении, правильнее сказать, моделировании мира, изменилась: ею становится количество. Логос уступает (первое) место Матезису. Прометей, через преобразовавших эстафету живого огня в электричество исторических посредников, посылает ее в виде «вещей-в-сознании», т. е. вещей-как-информации Биллу Гейтсу. Наступает конец эпохи модерна. И выражавшей ее метафизики.

Начало конца. Его абстрактно-философское проектирование. Растворив объективный мир в сознании, Гуссерль обессмыслил понятие субъекта не только в виде эмпирического индивида, но и как некое абсолютное априорно познающее существо, называемое, начиная с Канта, трансцендентальным субъектом. Нет объекта, не нужен и субъект. Сознание стало единственной реальностью, которая не объективна и не субъективна, она просто есть. Она не хаос, упорядочена и организована. Космос! (пока теоретический). Фактически это было философско-спекулятивное изобретение релятивистского моделирования мира, в параллель структурализму, развертывавшемуся в частных науках, в том числе гуманитарных, прежде всего в лингвистике. Структурализм представляет сущее трансдисциплинарно – как множество (систему) по-разному объединенных между собой элементов и отношений абсолютного сознания. Мир есть иерархия структур. Это положение закрыло эпоху субстратов и вещей, открыв эпоху функций и отношений. Потом скажут – различий/различаний. Вещи мы ощущаем, а функции/отношения/различания можно только мыслить. Априоризм и матезис получают бытийное основание. Количество тоже своего рода качество = квалиа – субстанция. Но Иного. Возникает «постнеклассическая онтология». Уже совсем бес-чувственная, хотя не сразу, были этапы. Перво(й)начальной «естественно-бытийной» структурой является язык. Соответственно, перенося в структурно-лингвистической парадигме ударение на второе слово, можно уверенно сказать, что все есть язык. И сказали: в XX веке адепты и пропагандисты структурно-лингвистического поворота, отдали жизни доказательствам универсального характера языка. В передовых рядах гуманитариев произошло своего рода языковое (умо)помешательство. Язык наделяли почти мистическими миростроительными возможностями. Но как всегда в таких случаях бывает, по мере развертывания борьбы за чистоту и однородность сущего, в оболочке безразмерно надуваемого структурно-языкового мира стали появляться трещины. У языка обнаружился существенный недостаток: родимые пятна, тайный канал связи, необрезанная пуповина апостериорности. Звучание, голос (фоноцентризм – уличит потом Деррида), вообще эмпирия, а значит, человеческое и субъектное, что для постметафизического, математизирующегося познания и науки недопустимо, непростительно. Выходом из затруднения стал переход от постулирования универсальности языка к постулированию универсальности текста. Он, как и язык – структура, но намного более абстрактная. Текст отчужден от человека, в нем нет никаких его следов, кроме мысли. Он не фонит, не я-з(в)ычит, может жить без автора. А потом и… смерть автора. Текст, особенно универсальный, тождественный миру, сам пишет и читает себя, существуя в автономном режиме. Текстурбация… Короче (говоря) «пиша»: There is nothing outside of the text! Апофеоз языка сменился апофеозом текста. Но это была последняя черта, стена, до которой дошел и в которую уперся структурализм. Окончательный конец эпохи модерна.

И начало постструктурализма в философии, гуманитаристике и культуре в целом. Другими словами, вступление нашей цивилизации в эпоху постмодерна. По дороге к ней, модернизм, как видим, у-пал, потеряв сознание. Отождествил с бытием – и утратил. Потерял как нечто специфическое, присущее человеку свойство. Его искали и продолжают искать в физиологии, сводя к устройству, нейронным связям и выделениям мозга. «Как из печени желчь» – объясняли старые вульгарные материалисты. Но оно, в отличие от желчи, как синяя птица, исчезает. Как исчезает при переводе с естественного языка на язык программирования, философию которого, не объявляя, а может, сами не понимая этого, и представляют сторонники «личностей без умов» (Р. Рорти). Сознание ищут в «новой физике», переводят на «наноуровень» (Р. Пенроуз). Получается, что, чем дальше мы уйдем от него/ себя, вплоть до: «в никуда», тем объяснение будет глубже. По-видимому, это уже сциентистский абсурд (абстрактно теоретичный бред). Впрочем, мы дали обет не трогать проблему mind-body, ввиду ее полной исчерпанности новационно вульгарными (преимущественно нейро-научными) материалистами, и соблюдая эту клятву, в дальнейшем рассмотрении сознания обратимся к собственно постмодернистским авторам, которые, если и не нашли его или даже окончательно уничтожили, но, делая это сознательно, нашли, предложили вместо него нечто другое. Что более плодотворно, нежели потерять бесследно. Это «другое» все-таки связано с целостными людьми, а не «мозгом в банке» или квантовой физикой, способами их жизнедеятельности, которые, сколько ни вычищай из теоретических конструкций, как ни объявляй об их смерти, продолжают существовать. Правда, меняются, кажется, до неузнаваемости, до потери личности, но смысл философствования – узнавать. Понимать, что происходит. С миром и человеком.

В объявлявшей на всех перекрестках о смерти человека и субъекта постмодернистской философии довольно долго не было понимания, что тогда надо умертвлять и сознание. Да и как это сделать, тем более, в отличие от структурализма, развертывавшегося как бы параллельно метафизике, постструктуралистское теоретизирование в некоторых вариантах прямо отталкивалось от нее, из-за чего разрыв переживался болезненнее. Открыто и решительно, сознавая величие стоящей перед прогрессом науки задачи, в российском сегменте постмодернизма на него решился Г. П. Щедровицкий. «Я здесь должен сделать следующий шаг, – подводя итоги возглавляемого им мыследеятельностного движения, реконструировал он этот процесс. – Одним из важнейших результатов последующего периода – 60-х – начала 70-х годов – было различение мышления как субстанции и сознания. И надо спрашивать, как устроено сознание, и разрабатывать теорию сознания как таковую. И это – совершенно особая дисциплина. Сначала надо строить философию сознания, потом науку о нем, если она возможна. Но это – то, чем я не занимаюсь, и я там мало что понимаю. А вот мышление – это не сознание. Мышление – это особая субстанция. Вот что мне важно различить».

Слово было сказано. Четко и недвусмысленно, как все, что говорил и делал Г. П. Щедровицкий (это было его главное слово!). Объективный заказ на «завершение» человека принят: лишить его мышление сознания. Не сознание (индивидуальное), а мышление (над-индивидуальное) – вот что обладает реальностью. Которое вместо сознания. Как будто милостиво, щадяще относясь здесь к сознанию, (все-таки жизнь, история философии, коллеги-психологи) в дальнейшем он его полностью забывает, а потом, трансформируя человека, уничтожает и отбрасывает. Вместе с человеком. Мышление отделяется от эмпирического Homo sapiens и универсализируется. Получается Sapiens без Homo. Все сущее предстает как априорно/аутично саморазвивающееся мышление, его проявление. «По сути дела, не человек мыслит (курсив мой. – В. К., хотя дальше все можно выделять курсивом), а мышление мыслит через человека. Человек есть случайный материал, носитель мышления. Мышление сегодня по случаю паразитирует на людях и двигает людьми. Это надо четко понимать и рассматривать мышление и деятельность как особую социально-культурную субстанцию, захватывающую на время тех или иных индивидов и использующую их».

Превращение сознания в мышление означает, что оно становится «функцией места». Любого, по крайней мере, в социуме, а фактически, «вообще». Мышление может возникнуть где угодно, главное, чтобы это был не человек, без субъектно. «Не между ушами» (так его авторы (?) стали определять (на)значение своих и читатель, не обольщайтесь, ваших, да всех прочих, будто бы «мыслящих» голов). Допустимо предположить, что мыслят деревья, камни, животные, артефакты, отношения между ними – лишь бы не голова. Какой-нибудь отъявленный консерватор решится утверждать, что он (человек) все-таки мыслит, пусть не головой, то хотя бы…(ой). Нет, это было бы для не(е)го слишком лестно. Он не мыслит как таковой, по природе. Если Homo, наряду с другими объектами и существует, то без sapiens. Такова уж теперь его «природа». Наподобие мифических духов субстанция мышления в него только вселяется, не возникая у него, а овладевая им. Существуя «наряду с машинами и знаками», люди нужны для проявления этой мыслительной субстанции. В качестве табло. Мы, увы, даже не компьютеры, только мониторы. Вводимое Г. П. Щедровицким немыслимое в модернистскую эпоху ценностное уравнивание человека с любыми другими феноменами мира казалось тогда дерзким, но оно доводит до логического завершения лишение его статуса субъекта.

Благодаря отделению от человека, провозглашаемое в постмодернизме мышление, сначала, как видим, перестало быть сознанием людей. Вторым шагом постмодернизм лишает их и собственно(го) мышления. Оно есть, остается, но в качестве продукта внешних обстоятельств, будто бы социально-культурных отношений, которые сформировались каким-то загадочным образом без человека. Благодаря этому, однако, оно, наконец, чистое, не обусловленное какими-либо страстями, интересами, а значит и смыслами людей/индивидов. Оно «не загрязнено» человеком. Постчеловеческое! Человеческое сознание, исчезающее вместе со смертью человека как субъекта и начало, а точнее, экспансионистское постулирование извечного существования не(пост)человеческого мышления, – вот постмодернистская реконструкция «философии сознания». Только в таком виде ее предлагают считать актуальной. Все остальные трактовки надо отбросить как ошибочные, устаревшие. Иначе… «И это, говорю я, опять-таки важнейшая оппозиция, решающая, с моей точки зрения, судьбы XX века и следующих двух-трех столетий, поскольку трактовка мышления как эманации человека и человеческого сознания есть, по моему глубокому убеждению, величайшее заблуждение европейской истории. И это то, что сегодня делает нас идиотами и мешает нашему развитию».

Итак, быть идиотами = философами (историческими метафизиками) и обычными (Homo sapiens) людьми, значит верить, что: 1) сознание есть мышление, 2) мышление есть сознание, 3) человек мыслит, 4) мыслит человек, 5) делает это как субъект. И 6) огромное количество следствий, увенчивающихся уже совершенно идиотским, действительно мешающим дальнейшему развитию цивилизации, мнением, что человек вообще (Genus homo) существовал. Тем более, 7) должен существовать.

В широких кругах философско-гуманитарной общественности постмодернизм долго воспринимался как нечто скандальное, патологическое, его пытались игнорировать, осмеивали, потом к нему привыкли, стали обильно пересказывать, беспринципно усваивать, не обращая внимания «за кого» он метафизику и человека держит. И не понимая, что при прямом его принятии и согласии с ним применительно к естественному миру, к размерностям макробытия, он в этой оценке прав.

Или же, не желая подтверждать подобную оценку, его надо отвергнуть, считая «трепом», игрой праздных умов?

Ни то, ни другое. Надо видеть, что в постмодернизме нашли преврат(щен)ное отражение процессы становления на Земле новой, постчеловеческой информационно-виртуальной реальности, реальности матезиса, дигитализма, Сетей, коммуникации, искусственного интеллекта, робототехнического предметного мира. Становления double world. Отделение мышления от сознания было открытием, точнее, философским рефлексом (к сожалению, не рефлексией) становления computer science и начала когнитизации нашей естественной реальности. В этом бытийная суть Великой Интеллектуальной революции XX века. В виртуально-компьютерном мире действительно нет сознания, человек не субъект, он не мыслит, а вычисляет, да как целостного существа, личности, его в нем и нет. Он/а/ в него не вмещается, если только не более чем персона(ж). Inet! Сплетя паутину, мы стали в ней мухой. Вот (не)почва, область, причина популярности бессубъектного теоретизирования. Когда ее не выделяют, не отличают от традиционной = соразмерной нам действительности, перепутывая законы их развития и функционирования, теоретизирование становится хаотизированием. Как в отношении предметного, так и виртуального миров. Что мы то и дело наблюдаем: философы, кто рефлексирует, а не просто является рефлексом событий, выглядят как безнадежно отставшие от прогресса идиоты, а постмодернисты, настаивающие на универсальном характере когнитивизма, как потерявшие здравый смысл и сознание сумасшедшие. И те, и другие правы…

В критике метафизики как философии макромира, постмодернистское движение в России развивалось от предметной деятельности к просто деятельности, потом мыследеятельности, а потом к коммуникации и мыслекоммуникации. Его лидер успел провозгласить отказ от речи в пользу «схематизации», «мышления на станке», «методологической графики», но «мелом», «на досках». Это было кустарно-гуманитарное изобретение «машины мышления», стихийный переход от логоса к матезису, который реально проходил как процесс компьютеризации по(со) знания. В отличие от российского извода, вторая в Европе, французская ветвь постмодернизма опиралась на более высокий уровень технического прогресса и опыт отталкивания не от «сырой» метафизики, а от преодоления структур, языка и текста, когда метафизика уже была загнана в подполье и деонтологизирована. Значит, можно было начинать бороться прямо с логосом. Прежде всего, в работах Ж. Деррида, который, в отличие от ближайших коллег по деконструкции метафизического философствования, не остановился на ней, а предложил позитивную программу, выработав «субстанцию» для построения (конструкции) нового мира. Это была идея отказа от звукового языка и буквенного текста, их замены «письмом», теория грамматологии. Письмо или грамматологическое мышление есть знаковые, чисто формальные, математические способы обработки реальности. Грамма как единица следа и различия, черточки и пробела – это «бит», гуманитарный аналог технической записи информации. Полу-и полностью автоматизированное мышление-коммуникация. В нем нет предметного содержания, образов и смыслов (в этом смысле оно транс-цендентальное, безбытийное), от которых оно только отталкивается в начале или они «вышелушиваются» в его конце. При интерпретации, культивировать которую становится все труднее, ибо под влиянием машинного мышления человек постепенно совсем теряет сознание, т. е. перестает понимать о чем, о какой реальности мыслит. И ему этого даже не надо. Вредно. В том числе в «конце и начале». Даже когда он это делает «вручную», собственной головой.

В «конечном счете» формальное мышление-исчисление, превращаясь в безъязыково-бессловесное, будет осуществляться «от мозга к мозгу», о чем день и особенно ночью мечтают творцы так называемого открытого (прямая передача и чтение мыслей) церебрального общества. Процесс потери сознания у человека идет полным ходом. Техническое, в пределе – бессловесное мышление как бы незаметно, но довольно быстро становится господствующим, нормой, своего рода парадигмальным способом отношения к миру. Теряя сознание, мы перестаем быть по-человечески воспринимающими и переживающими мир существами, если не вообще – людьми. Вместо нас возникает нечто иносущее, более адекватное техническому прогрессу. «Сделано без человека» – вот идеал качества современного продукта или надежности процесса. Вместо антропологии и гуманизма – трансгуманизм, а точнее, трансгоманизм, гуманология и posthuman study. Таков теоретический результат отказа от всего реального, не виртуального, еще не информационного, естественного и культурного в человеке. Дискредитации живой телесности, этноса, полов, религии, морали, смысла, образности, духовности. И сознания. Замена его информационным мышлением без образов и даже языка. Прежде всего, в образовании, для чего оно и реформируется. Для «автоматизации образования». Чтобы закончиться закатом Сознания. Программированием (мозгов). Ради возникновения «нового человека», вернее трансчеловека. Естественно, в масштабах глобального мира.

 

4. Глобальная технологизация жизни

При первом взгляде на глобализацию она предстает как усиление взаимосвязей между людьми разных стран, этносов и культур, ведущее к формированию из населения земного шара единого человечества. Радоваться бы этому! О жизни «без границ и контрибуций» мечтали самые благородные умы. Однако в который раз подтверждается, что реальное осуществление некогда желанных целей часто порождает проблем больше, чем решает.

Превращение человечества в целое амбивалентно для его блага. Если для производства, экономики, техники соединение разрозненных усилий дает эффект эмерджентности, способствует росту, то сферы жизни, где самоценны различия – деградируют. На начальном этапе усиление взаимодействия может происходить при сохранении качества составляющих систему частей. Это феномен комплексности, предполагающий функциональное единство компонентов при их субстратной гетерогенности. На содержательном языке об этом говорили как об интернационализации. В дальнейшем, при отсутствии противонаправленных усилий процессы обычно идут в сторону стирания различий между частями. Компоненты становятся одинаковыми и вся система – гомогенной. Именно такой характер приобретает сейчас взаимодействие людей на планете, заставляющее говорить о глобализме. Мир давно, по крайней мере, с Нового времени был единым, но как комплекс, теперь он переходит в состояние однородной органической системы.

В глобально целостной системе этносы не обогащают друг друга, а взаимопоглощаются, культуры не получают импульс для самораскрытия, а нивелируются, страны не коэволюционируют, сотрудничая, а унифицируются. Везде то же самое надевают, едят, пьют, поют, везде Диснейленд и Макдональдс. Своеобразие народов уходит в прошлое, в традицию, в фольклор и существует как пережиток прошлого. Если бы в городах не было старых кварталов и музеев, то путешествовать было бы совершено бессмысленно – человек неизбежно попадает в окружение изощренно одинаковых автомобилей, дизайн-зданий, его преследуют вездесущие рекламы транснациональных корпораций. Многоразличное, до противоположности, пестрое, географически разбросанное и растянувшееся по историческим эпохам человечество стоит на пороге трансформации в раздираемое противоречиями, но структурно однородное пространственно-временное образование.

Формирующийся одинаковый образ жизни не равновесное смешение всех существующих форм. Это не сплав этносов, культур и политических институтов с заимствованием в каждом лучшего и включением его в общую целостность. С точки зрения содержания в глобализме выражается победа западной, в особенности американской культуры над всеми остальными. Экономика, государственное устройство, наука, первоначально возникшие в Европе, сейчас захватывают в свою орбиту другие народы. Так называемые общечеловеческие ценности фактически рождаются западной, либерально-рыночной демократией. «Новый мировой порядок» результат ее развития и несогласные с ним рассматриваются как консерваторы, стоящие на обочине цивилизационного процесса, его «изгои». Кто хочет сохранить традиции своей культуры и нерыночный, нелиберальный образ жизни, тот противится «воле истории». Если бы существовала красная книга погибающих культур, она была бы очень толстой, а вскоре ее возможно придется сдать в архив, из-за того, что заносить туда больше нечего. На Земле остается одна, единственная – глобальная – современно-западная культура. Вернее сказать, не культура, а цивилизация.

Стоит ли, однако, драматизировать ситуацию, ведь любые существующие ныне этносы и культуры продукт интеграции более мелких. Народности образовывались из племен, нации возникали в результате переплавки в тигле истории народностей с потерей их оригинальных обычаев, искусства, языков. Тем более экономические и государственные формы. Глобализация завершает данный процесс. С этим следует согласиться, но в том же и проблема. Завершение не продолжение. Если до сих пор происходило укрупнение культурных единиц, то дальше укрупняться нечему. Между тем разнообразие является условием выживания организмов в быстро меняющейся среде. Совершенствование невозможно без отбора, а для него нужен материал. Законы эволюции относятся как к биологическим, так и любым другим системам. Становление монокультуры означает сужение базиса развития человечества. При коренных изменениях – война, природные, техногенные катастрофы и т. п. не будет заготовок и моделей для соответствующей адаптации, не окажется ростков, способных дать всходы в новых обстоятельствах. Корабль, в котором убраны трюмные перегородки, становится легче и идет быстрее, но может погибнуть от одной пробоины.

И все-таки трактовка глобализации как потери культурного разнообразия недостаточно глубокая. Это пока драма. Трагичность положения культуры в глобальном мире в том, что она вырождается, исчезает вообще, вытесняется другим способом воздействия на духовную и социальную жизнь. Несмотря на споры по поводу определений, культура немыслима без табу, норм и регламентаций, общего представления о долге, чести и совести, без опоры на моральные, религиозные и эстетические регуляторы. Это ценностно-рациональное отношение к миру. Оно ограничивает свободу индивида, его личные интересы, требуя «служения» чему-то внешнему, высшему, социуму или Богу, что несовместимо с идеалом открытого гражданского общества. Принципы служения общепонимаемому благу закрывают его, делая традиционным, тоталитарным. Правовое государство тоже стремится преодолеть остатки ценностного подхода к социальным проблемам вплоть до провозглашения «приоритета права над благом». Открытость общества предполагает, что люди в нем действуют, руководствуясь принципом полезности и личной выгоды, опираясь на расчет. Все его члены – разумные эгоисты, механизм их взаимосвязи – эквивалентный обмен услугами. Это целерациональное регулирование жизни. Не случайно сам Запад в настоящее время характеризует себя в терминах не культуры, а цивилизации. В пределе, если исключить «пережитки культуры» и брать рациональность в действии, это ситуация, когда все вопросы решаются технологически (социо – и психотехника, сексуальные технологии, техника общения и т. п.). Такое общество лучше называть Техносом. Глобализм – это универсальный технологизм.

Глобальная технологизация превращает человека из социально-культурной личности в человеческий фактор Техноса. Человеческий фактор, бурно протестуя против ограничения своей свободы культурными регуляторами, довольно легко смиряется, если они будут техническими. Лишение индивида имени, замена его номером и тем более «клеймение», всегда воспринималось как надругательство над достоинством человека. Но если номер обещают ставить лазерным лучом и хранить в компьютере, то у «прогрессивной общественности» особых возражений нет. Протестуют консерваторы, фундаменталисты и прочие антиглобалисты. Слежка за гражданином, наружное наблюдение и письменные доносы – тоталитаризм, стукачество, но если посредством телекамер просматриваются целые кварталы и обо всем подозрительном предлагается звонить по специально объявленным телефонам, это воспринимается как необходимость обеспечения общественной безопасности. Поставьте «телескринов» больше, наблюдайте на всех станциях метро, умоляют обыватели правовых государств. Обыск в форме ощупывания одежды руками отвергается как нечто унизительное, но если по телу водят электронной палкой, все стоят как покорные бараны. И т. д. и т. п. Лишь бы не со стороны живых людей, не от имени культуры, техникой – и свободолюбивые либералы соглашаются на самый тотальный контроль. Удивительно, но разоблачение Э. Сноуденом слежки американскими службами за людьми всего мира меньше всего обеспокоило либеральную общественность. Не только в России, где эта «общественность» обычно отражает интересы Запада. Везде протестовали больше всего консерваторы. Потому что современный либерализм находится на первой линии превращения в технократизм. Открытое гражданское общество закрыто и регламентировано не меньше, чем традиционные, культурные, разница в том, что закрытость здесь «усовершенствованная», технологическая. В условиях глобализации демократия вытесняется технократией.

Замена хотя и стандартных, одномерных, но культурных отношений между людьми на технологические можно считать рубежом превращения глобализации в глобализм. Этот «изм» – выражение перехода к жизни без оценки поступков с точки зрения греха и воздаяния, добра и зла, прекрасного и безобразного. Главное, не нарушать правила игры, требующие из всего извлекать пользу, вписываться в потребности дальнейшего роста производства и совершенствования техники. В традиционных обществах спорили о высоких целях, в глобальном мире – о высоких технологиях. Они стали нашими целями. Образуется общество, которое предсказывали фантасты-утописты начала 20 века. Одни с упованием, другие с ужасом. Рассматривая оба подхода с временной дистанции практического становления «мирового государства», Дж. Оруэлл писал о складывающемся механизме его посткультурного развития: «… Будущее представляется все более ускоряющимся маршем технического прогресса: машины, избавляющие от физического труда, машины, избавляющие от размышлений, машины, избавляющие от боли, гигиена, высокая производительность труда, четкая организация производства, больше гигиены, рост производительности труда, лучшая организация производства – пока вы не окажетесь в знакомой уэллсовской утопии, тонко спародированной в «О прекрасном новом мире», рае маленьких толстяков». Глобализм – это посткультура.

Утверждениям о глобализме как стирании культурных различий и движении к посткультурной технической цивилизации противоречат широко распространенные представления о плюралистическом характере нашего времени и наступлении эры мультикультурализма, апофеозом которого считают возникновение «индивидуальной культуры». Думается, что это противоречие поверхностное. В безудержной плюрализации, раздроблении культуры на дисперсные частицы как раз и выражается ее распад, превращение в материал «для другого». Индивидуальная культура, когда у каждого собственные понятия о добром или должном, персональная совесть, которая, естественно, всегда оправдает свою персону, обессмысливает ее социальные функции, ведя тем самым, к исчезновению, что невольно признавали сами адепты экстремального мультикультурализма, когда он еще только обозначился. «Дорогой, но необходимой ценой за рост культурного разнообразия становятся, во-первых, ограничение разнообразия живой природы, а во-вторых, гомогенизация глубинных смысловых пластов этнических, рациональных, религиозных и прочих макрогрупповых культур. Следовательно, экологам придется примириться с неизбежным сокращением видового состава природной среды… Культурологам же стоит обратить внимание на то, что сохранение исторической самобытности каждой культуры – задача по-видимому благородная, но нереалистическая и будучи понята буквально, чреватая опасными последствиями…»

Больше культуры, культурой объявляется все – чтобы ее было меньше и не стало совсем – такова коварная логика мульти – и микрокультурализма, сопровождающая процессы глобализации мира. Культура в современном обществе существует, но она, если вспомнить Гегеля, стала «неразумной». Аналогичная логика (диалектическая!) работает и в политической сфере. Условием победы глобализма как становления единого мира является раздробление национальных государств, этносов, особенно крупных, на более мелкие части. На куски, которые легче «проглотить». К глобализации через регионализацию. К тотальному однообразию через разнообразие и свободу. Свободу от культурно-политических регуляторов к тоталитаризму финансов, экономики и технологий. Универсальная технологизация жизни на социально-политическом уровне становится технократией. Власть людей как субъектов истории посредством технологий превращается во власть техники посредством людей, которые теперь ее «человеческий фактор». Таков механизм движения истории к своему «концу».

Идеальной моделью посткультурного, а если брать культуру в широком смысле слова, то и постполитического состояния мира является Интернет. Виртуальное пространство и в самом деле не делится на свое и чужое, здесь не важна ни государственная, ни этническая, ни половая, ни социальная, ни возрастная, вообще – «никакая» принадлежность пользователя, кроме содержания коммуникации, обозначаемого условным адресом. Восторгов по поводу такого анонимного существования не счесть и не перечесть. Наконец-то отбрасываются «заскорузлые» категории старого мышления, всякое почвенничество, патриотизм, конфессионализм, сексизм и др. И что получается? Человек-кочевник, номад, не принадлежащий ни к одной культурной группе, кроме, может быть, какой-либо профессиональной корпорации. Наш идеал, пишет известный постмодернистский, иными словами, посткультурный философ Р. Рорти, – «безродные космополиты», которых в свое время осуждал А. Жданов. О космополитизме как идеале толкует Ю. Хабермас. Но тогда не было Интернета. Если все человеческие отношения на их полную глубину будут строиться по виртуальному типу, то на историческую оценку споров вокруг идеала человека стоит посмотреть еще раз. И на объективное значение филиппик других постмодернистов против «этноцентризма», «фаллоцентризма», на концепции «тел без органов и без пространства». «Человек без свойств» – вот результат глобализации, доведенной до своего логического завершения. А разве бывают вещи и тела без свойств»? Глобализм – это конец истории, точнее, конец культурной истории человечества, в ходе которой сформировался традиционный Гомо сапиенс как разумное, но телесное, чувственное, ценностно-духовное, а не виртуально-информационное существо. Очевидно, что все, считающие себя представителями этого типа бытия, за сохранение культуры должны бороться.

По отношению к глобализму/космополитизму культура находится в том же положении, что и природа. Но если в необходимости защиты природы отдают отчет и что-то предпринимается, то об экологии культуры говорят в самом неопределенном или узко эмпирическом смысле как бережном обращении с памятниками и артефактами. Нет ясности от чего/кого ее надо защищать, какие процессы угрожают культурному разнообразию мира. Не разрабатывается, следовательно, и модель потребного состояния. Под влиянием начинающей господствовать глобалистской идеологии «стираются», подавляются даже его контуры, которые в таком случае надо подчеркивать и пропагандировать. Общесистемным ядром разрешения противоречия между глобальными тенденциями развития цивилизации и существованием культур, ставшего критическим для современного мира, является «принцип Троицы» – неслиянно и нераздельно. Это синтез принципов механизма и организма, «живой комплекс», отношения между элементами которого не функциональные, а коэволюционно-синергийные. В политическом плане позитивной альтернативой глобализму является идея многополярного мира. Ее разделяет большинство государств планеты и предотвратить нарастающую опасность «столкновения цивилизаций» в ближайшей перспективе способен именно этот подход. Глобализм провоцирует мировую войну. Экономически ему может противостоять ориентация на «реальную экономику», ограничение спекулятивного манипулирования виртуальными финансовыми потоками, когда разрушается производство целых стран, независимо от действительного уровня его развития. Объективно в этом заинтересованы все правительства и нужно лишь понимание и политическая воля. Собственно культурная политика должна быть направлена на защиту традиционных, специфических для данного общества форм искусства, образа жизни, быта – «различий», того, что делает их интересными друг для друга, создает основу для взаимного диалогического и дружеского существования. Когда говорят, что ради мира между людьми надо прекратить их делить на «мы» и «они», это напоминает рецепт избавления от головной боли путем отрубания головы. Поддержание культурной идентичности этносов служит не только их сохранению самих по себе, но «человека со свойствами», человека как такового. Политические образования, этносы и культуры интенсивно взаимодействуют, сознательной целью при этом должно быть культивирование ими своей тождественности – «выживание». Аналогичная цель встает перед человечеством в целом. Эти проблемы взаимообусловлены.

Мир глобализуется и технологизируется, но его сегменты и страны находятся на разных этапах данного процесса. Если передовой отряд прогресса уже вступил в стадию информационного общества, виртуализма, нанотехнологий и прочих форм Hi-tech, то другие только стремятся к нему. Перед ними стоит задача изживания наличных формы индустриализма, социальной организации и культуры как некой устаревшей традиционности. Эта задача осознается ими как необходимость модернизации своих обществ. И все начинает рассматриваться через модернизационную призму. Зачастую те же самые процессы технологизации и глобализации предстают как модернизация уже не только сейчас, а и в прошлом. Оказывается, все было модернизацией, и люди говорили прозой, не зная об этом. Происходит своего рода «модернизация истории», через ее удвоение и обозначение другими словами. Избежать подобного запутывания сути дела можно, если помнить и понимать, что для части стран и народов модернизация это их специфическая форма технологизации, а в сущности речь идет «про одно и тоже».

В определенном смысле вся человеческая история – это модернизация. Но чтобы не расплыться мыслью по древу, надо, видимо, указать ветку, на которой мы сидим и модернизируем: здесь, сейчас, в начале XXI века, в России. Под модернизацией в таком случае имеется в виду перевод общества на новационный образ жизни, внедрение (ин-новацию) в быт и бытие последних, «с пылу, с жару» достижений науки и техники. В отличие от предыдущих веков развития человечества, их особенность в том, что все они связаны с проникновением в мега, микро(нано) и информационно-виртуальные миры, возникшие на базе теоретических открытий первой половины XX века, прежде всего в физике, квалифицируемых обычно как неклассические и начавшейся во второй половине века их технизацией, воплощением в практику. Благодаря этому, люди видят, слышат, осязают то, чего вокруг них нет, что феноменологически они не видят, не слышат, не воспринимают. Открытые микро/мега/вирту миры несоизмеримы с нашими органами чувств, параметрами телесности, а в конце концов, и мышлением, если оно не вооружено электронными машинами. Однако мы в них действуем, добиваясь полезных в/для макрореальности результатов. Общий смысл практически происшедших научных революций XX века в том, что несоизмеримость познания стала несоизмеримостью быт(а)ия. Сфера деятельности человечества превысила сферу его жизни. Мир перестал совпадать с нашим Домом.

К настоящему времени наука прямо сливается с техникой, превращаясь в технонауку (technoscience), которая больше не познает природу, подобно классической, и не преобразует ее как неклассическая, а используя в виде материалов, создает новую реальность, вторую «природу». В таком качестве она обычно определяется как постнеклассическая, философски говоря, является трансценденталистской (исходит не из сущего, а из мысли), дигиталистской (все формализуется и математизируется), конструктивистской (проективной, ориентированной на то, чего нет) – «искусственной». Ее признанное ядро – конвергирующие друг с другом исследования в сфере наноразмерностей, биоты, информатики и когнитивного интеллекта (НБИК). Однако, это узкое, интерналистское понимание проблемы. Если ее оценивать мировоззренчески, то современная = постнеклассическая наука является постчеловеческой. Потому что творит реальность неадекватную биологическому человеку, какой он был в до сих пор прошедшей истории, это реальность до людей на Земле не бывшая, не существовавшая на Земле и при людях, до актов со(творения)здания ими иного, искусственного мира. Иного не по форме, как было «в (не)классике», а по субстрату. Если продолжить данные тенденции развития до метафизического идеала, то постчеловече(некласси)ческая наука творит новую = иную субстанцию. Притом произвольно, свободно: «по щучьему велению, по моему хотению». И какую угодно. Это вершина деятельных возможностей человечества, их масштаба и величия, которой оно, в лице западной цивилизации, жаждет как можно скорее достичь.

Все народы карабкаются к ней, одни находясь у подножья, другие где-то посредине или ближе. Россия отстает от передового отряда прогресса, и задача модернизации в том, чтобы догнать его, влиться в ряды стран, чье производство в гораздо большей степени основывается на постнеклассических технологиях. Передовым странам модернизация не нужна, они в ней развиваются, в то время как содержанием российской модернизации является переход к подобным технологиям. Их универсализация. Поскольку все постнеклассические новации опираются на достижения информационной революции, то под модернизацией можно бы подразумевать процесс информа(нова)тизации страны; поскольку в материальном плане постнеклассические новации опираются на микро-нано-размерности, то под модернизацией можно бы подразумевать процесс иннано(нова)тизации страны; или, идя по схеме НБИК дальше, подразумевать под ними процессы биотизации + когнитизации. Хотя такой буквализм не обязателен. Для определения сути стоящей на повестке дня модернизации, достаточно понятия постчеловеческой инноватизации. Но «пост» и «ин» – обязательно. Постчеловеческий модернизационный инновационизм – это процесс, вызывающий невиданные, почти невообразимые, немыслимые энергии, силы и материалы, которые делают человека Богом, но он же может поглотить его, превратив в материал и силу для того, что будет после человека. Умертвит его. Ради становления Иного.

Когда-то модернизация России проводилась под лозунгом: «Коммунизм есть советская власть + электрификация всей страны». Это была индустриальная модернизация. Теперь лозунг светлого будущего может звучать так: «Потребительское общество (комфорт) есть капитализм (рынок) + инноватизация всей страны». Инновационизм нельзя сводить к голой техничности. Он предполагает вывод нового товара или услуги на рынок, спрос на них. Для этого в них должна быть потребность и главная проблема инновационной экономики не в том, что не хватает новаций, а в том, как выявить или создать, при(на) думать новые потребности. Прежние теоретики будущего были озабочены проблемой нехватки материальных благ для удовлетворения потребностей человека и заботились, как их ограничить, выделив «разумные». О том, какие потребности считать разумными, а какие нет, были написаны горы книг. Ирония истории в том, что теперь проблема не в нехватке благ, а в нехватке потребностей. «Потребность в потребностях». Нынешние «форсайт технологи» обсуждают и заботятся о том, как увеличить их количество. Отсюда «потребительское общество». Это общество, когда не только много и все больше потребляют, но когда потребности его членов не ограничиваются, а изобретаются, культивируются. Вплоть до рекламирования с целью эксплуатации пороков и страстей. «Путы разума», налагавшиеся на рост потребностей – сброшены. Они не только перестали быть разумными, но и не должны ими быть. С их разумностью борются. Потому что воля к жизни деградирует до «воли к потреблению». Началось потребление самого человека.

Поскольку базовые, «естественные» потребности в современной цивилизации фактически удовлетворяются, или, в принципе, могут быть удовлетворены, их место занимают сознательно конструируемые, искусственные. Человек не подозревал, что какие-то услуги или товары ему нужны, пока их не изобрели в инновационно-коммерческих центрах, и реклама не убедила его в их совершенной необходимости. Иногда они хулиганские (специальные очки с рисками для разрезания торта, аппарат для надевания презерватива, устройство, приподнимающее тарелку по мере съедания супа), иногда, особенно по отношению к природе, просто преступные, или на первом этапе полезные, а на втором приносящие вред, для компенсации которого нужно изобретать новые новации. Возникли символические, знаковые, виртуальные потребности, и для них, в общем-то, нет предела. Самая великая ложь нашего времени, что для благополучной жизни людям все еще недостаточно средств. Понятие богатства и бедности исторично, нынешние бедные в XIX веке считались бы очень обеспеченными людьми. В то же время при знаково-символическом потреблении средств не хватит никогда и никакое наращивание производства удовлетворить их не сможет (в XX веке количество продукции на душу населения увеличилось в десятки, по некоторым видам в сотни раз). Современная цивилизация – это глупая и вредная старуха в сказке Пушкина о золотой рыбке, которая хочет потребить весь мир, чтобы опять остаться у разбитого корыта.

Само развитие техники, смена ее поколений тоже рождает потребность в непрерывных новациях, внутренне как бы обусловленных, необходимых, если же этого мало, то стимулируются «навороты», гаджетизм, мода (!) на машины и сооружения. Автомобили оцениваются по красоте и дизайнерским выдумкам как когда-то женские шляпки. Их производство стимулируется досрочным уничтожением. Здания строятся для престижа: кто выше, какое нелепее, причудливее. Мощнейшие ракетные системы, пожирающие тысячи тонн кислорода, используются для вывоза космических туристов. Сообщают о работах над специальной капсулой «для медового месяца в невесомости». Получается, что вершины, достижением которой можно бы удовлетвориться в погоне за новыми потребностями, в потребительском обществе – нет. Развитие его передового отряда демонстрирует «дурную бесконечность» их все время отодвигающихся сияющих горизонтов, манящих, притягивающих к себе о(т)стал(ьн)ое человечество. И нас – несчастных, всегда догоняющих.

Догоняющих что? Общество полностью (не)удовлетворяемых потребностей и бес-конечного (окончательного) комфорта? Хотя, если принципиально обобщать достигнутый людьми уровень возможностей, то они и так живут в раю, все сказки стали былью. Вокруг нас самодвижущиеся ступы и сапоги-скороходы (ставить негде), летают ковры-самолеты, на которых спят и принимают душ, волшебные зеркала, позволяющие видеть события в любом конце Земли, чудесные коробочки по которым можно говорить с кем и когда угодно, из-под земли непрерывно фонтанируют несущие свет и тепло рога изобилия. На каждом углу развернуты скатерти-самобранки, на каждом шагу непрерывно доставляющиеся из тридевятых царств золотые, они же молодильные яблоки, называемые теперь апельсинами. Все удобства, вплоть до прекрасных гурий на дорогах, зазывающих отдохнуть путников из ступ, и «умных домов» с автоматизированными, куда даже царь пешком ходил, то(л)чками. Если нынешнее положение человечества оценивать исторически честно, то надо сказать, что осуществилась его самая великая мечта, самая универсальная утопия: оно идет/ попало(сь) в Рай!

Разумеется, в райском положении пока не все, даже в самом раю, что касается России, то она вступила в него одной ногой, вторая пока в чистилище. Стремясь в рай обеими ногами, стоило бы посмотреть на него более здраво и объективно. Каков он на самом деле, надо ли туда безоглядно рваться, если судить не по технико-экономическим показателям, а по людям, которые там живут. Имея в виду, что проблема неравного использования потребительских благ вполне решаема социально-политическими методами, мы будем вести речь о философской, культурно-исторической характеристике «состояния рая» и модернизационных подступов к нему, оценивая его с точки зрения судьбы человека. Каким «человек потребляющий» в нем становится – сейчас и по тенденции? В конце концов, для кого/чего ведется борьба за максимальное потребление и комфорт?

Для начала можно с уверенностью утверждать, что потребительские общества перестали быть культурными. Другими словами, отношения в них перестают регулироваться внутренними духовными ценностями – представлениями о добре, зле, долге, грехе, чувством вины, стыдом и совестью, заменяясь регламентациями извне – прямым контролем, правовыми и социальными технологиями, доходя до материальной фиксации камерами наблюдения всех поступков. Общество атомизируется, формализуется, непосредственные, живые связи между его членами заменяются юридическими, кодифицированными. Выявленное в свое время О. Шпенглером различие между культурой, когда отношения между людьми носят органический характер и цивилизацией, когда они становятся механическими, вполне подтверждается. Переход от культуры к цивилизации Шпенглер рассматривал как исторический тренд, это было его предвидение, сейчас оно – реальность. Культуре как духовности – конец. В цивилизации личность заменяется актором, целерациональным дельцом, который, выбирая свое поведение, не переживает ситуацию, а реализует условия достижения социально-экономического успеха. В дальнейшем актор десубъективируется, превращаясь в человеческий фактор и агента. Распадается даже индивид, его целостность, вместо него – «мультивиды», что, впрочем, правильнее квалифицировать как проявление кризиса уже самой цивилизации, ее «болезни к смерти».

Таким образом, модернизация, когда речь идет о социальных отношениях, означает преодоление культуры и замену ее цивилизацией. Это практически свершилось. По ближайшей же тенденции, учитывая распространение социально-гуманитарных технологий, их наложение на постчеловеческий характер производства, можно сказать, что умирает и вот-вот умрет цивилизация. Это свершается. Она превращается в Систему техники. Возникает Техносоциум. Модернизация, когда речь идет о социальных отношениях, означает теперь их преодоление и замену не просто технико-экономическими, а финансовыми и коммуникационно-виртуальными отношениями. Так называемыми гуманитарными технологиями, продуктом Hi-tech и Hi-Hume. Личности и даже бездуховному актору – конец. Остается «человеческий фактор» и агенты (сетей), превращающиеся в своего рода зомби (вопрос, что такое зомби, плохо или хорошо (!) им быть в методологии науки активно обсуждается, мы его специально рассмотрим ниже, в разделе о человеке). Особенность ситуации России в том, что, э(ре)волюционируя от культуры и личностей к Техносу, к агентам, фактору и мультивидам, она должна как бы перепрыгнуть через акторов и цивилизацию, проходя этот период в ускоренном историческом темпе. Отсюда драматизм по(раз)ложения личностей, тяжелая ломка всех межчеловеческих отношений.

Становление Техноса не какие-то фантазии или футурологические предсказания, а жизненная повседневность существования людей в инновационном обществе. Так или иначе, она отражается в философской рефлексии. Наиболее известные оценки технико-потребительского образа жизни: «бюрократические джунгли», «общество спектакля», «всеобщего равнодушия», «массового опустошения», «состояния после оргии», в конце концов – непрерывное ожидание конца света. Или утверждений, что он произошел: «Апокалипсис now». «Человека заставляют жить в блаженстве, выстроенном из геометрических идиллий, регламентированных восторгов, тысячи омерзительных чудес, которое может представить зрелище совершенного мира, мира готовых конструкций» – так оценивает Бодрийяр, складывающиеся в потребительском обществе социальные отношения. Внутренних критиков этого техногенного рая, как ни странно, больше, чем внешних, которые его еще не достигли, в частности, в России. Хотя может не странно. Те, кто живут в нем (в состоянии «пмж»), знают его реалии непосредственно, а находящиеся на подступах к нему имеют туристическое сознание.

И это в странах, которые достигли высшей точки в «потреблении инноваций». Неужели мы, в России, борясь с остатками своей культуры, чтобы «вступить в цивилизацию», а на самом деле в Технос, не должны задуматься, а все ли в порядке с положением, к которому, подстегивая себя модернизационными призывами, стремимся как к земле обетованной? Не постараться извлечь какие-то уроки из их опыта?

Неоспоримым достоинством западной цивилизации в ней самой и для остального мира считалась свобода. «Свободное общество» – ее другое название. Свободой, ради свободы, издержками свободы (слова, предпринимательства, любви) оправдывались любые отрицательные (если таковые признавались) черты «открытого общества». «Открытое» – знаменитый концептуальный синоним свободного общества. Оно противостояло «закрытым», где свободу ограничивают мораль и религия. Privacy: права человека, презумпция невиновности, тайна переписки, частной жизни, выбора – его священные коровы. Которые в самом деле были и давали молоко. Но кто решится теперь о них говорить, если говорить всерьез? Теперь, когда все просматривается, а где просматривается, там и прослушивается; когда человека то и дело, публично щупая, раздевают догола и у каждого универсальная электронная карта с индивидуальным номером, занесенным в общую базу данных; когда невозможна тайна межгосударственных дипломатических связей, не говоря об индивидах, и вот-вот будут чипы в голове. И т. д. В условиях перерастания цивилизации в технос о свободе можно говорить только в силу инерции или корыстного интереса в обмане. Нынешний, «воспитанный в свободе», обыватель требует установки камер слежения за всеми и везде: на улицах, на транспорте, в магазинах, тюрьмах, в солдатских казармах («глаз командира»), в частных офисах и госучреждениях, в банях(?), туалетах(!). Наконец, в квартирах (сначала за домработницами, чтобы не съели у детей лишнюю ложку каши, потом детьми, потом сами за собой). В так называемых «умных домах» фиксируется любой шаг и внутреннее состояние организма. Практически нет мест, которые бы оставались неприкосновенными (обещают, правда, оставлять одну комнату «для интимных отношений без наблюдения»; какая деликатность!). Да вряд ли она будет нужна. Все больше ограничивается принадлежность человеку собственного тела. Детекторы лжи, отпечатки пальцев, универсальные электронные карты, эксперименты с аппаратами по чтению мыслей и стиранию памяти, ничтоже сумняшеся, вводят и принимают как норму, не отдавая отчета, что это отказ от признания человека ответственным, обладающим собственной волей и сознанием существом. Практико-эмпирически осущетвляющийся отказ от личности.

Да вселив порядке у «не работающих и не думающих гигиеничных толстяков», как писал Оруэлл о людях Нового прекрасного, теперь можно дополнить, «и комфортного», мира. Не с осуществлением только, а с самим идеалом, к которому, руководствуясь девизом: «в науке кроется все счастье человечества», устремилась потребительская цивилизация, если они = человек в ней вымирает? При всех инновационных достижениях – это прозаическая, подтверждаемая статистикой, правда. Курс на полную технизацию жизни, дискредитацию традиционных ценностей родового человека с неизбежностью ведет к падению его воспроизводства. Конец природно-культурной истории человечества означает «в конце концов» конец демографический. Богатый, комфортный, эгоистичный, ге(й)ндерный Запад, благодаря этому – заканчивается. (Для воспроизводства населения коэффициент рождаемости на одну семью должен быть 2,4, а он в среднем по Европе 1,5). В отличие от России, «минусующей» от высокой смертности и безответственного эгоизма правящего класса, причина их вымирания не в недостатке (новаций, знаний, денег, товаров), а в их избытке, в образе жизни, который ведут люди. Чего стоит запрет на официальное употребление слов «отец» и «мать», тем самым их признание нецензурными, объявленное в Европе и США. Как в вызывавшем всеобщее отторжение «Новом удивительном мире», описанном в романе О. Хаксли, где слова «отец» и мать» тоже были ругательными. Когда это виделось утопией, такого будущего все боялись, когда подобное скандально символическое совпадение происходит в реальности – не замечают. Очевидно, что дальнейшим движением по тому же пути, в том же направлении проблема у(вы)мирания передового отряда человечества не преодолевается, а усугубляется. Значит, стремление в рай – это стремление к смерти. Неужели бездумным «сторонникам модернизации», ставя задачу «догнать» и идя след в след, скорее войти в него, но в той или иной степени еще находясь на распутье, не повод задуматься? Что тогда для этого надо, если, конечно, они совсем не утратили такой способности.

Более того, если они, реализуя идеалы инноватизации, прямо не объявили себя врагами существующего человека и не ставят своей целью заменить его другими формами разума. Число вариаций на тему постчеловека все время возрастает: «усовершенствуем свое тело» (три-четыре руки, почему не больше?); «перейдем на автотрофное питание» (тогда живого тела не будет вообще); «уйдем в машину/дискету» (там заживем!); и, наконец, «обретем бессмертие». Последнее обещание представляется неотразимым, ибо рай и есть другое название бессмертия. Бессмертие в раю – вот идеал и смысл жизни человека. О нем мечтают не какие-то безответственные фантасты. К переходу на автотрофное питание призывает, например, нынешний директор Российского научного центра «Курчатовский институт» М. Ковальчук. Чего тогда ожидать от масс-медиа. Газеты пестрят рассказами о роботах, которые вот-вот «будут ухаживать за людьми». Заменят близких, потом социальных работников, потом вообще – людей. Даже в таких, казалось бы сугубо незаменимых, личностных сферах. Что же говорить об остальных формах жизни! Новейшую модель «социального робота» назвали Ромео, заголовок восторженного описания его возможностей: «Нет робота прекраснее на свете». Роботы за роботами. Робот Ромео за роботом Джульеттой. Любовь в исполнении роботов (появился вариант после создания компьютеризованной женщины-любовницы). Такова конечная вдохновляющая перспектива, «светлое будущее» сотрясающей мир инновационной истерии и самоценной техномодернизации. И кто посмеет возражать, что человечество, в лице своего авангарда, не сошло с ума?

Идеология инновационизма стала господствующим мировоззрением и настолько, что возник феномен неомании. Когда предполагается, что любые сложившиеся системы и вещи существуют для того, чтобы скорее исчезнуть и замениться иными, новыми. Потом опять новыми, ещё раз новыми – непрерывный, ничем не ограничиваемый поток перемен в режиме с обострением, который уносит мир и человечество в неизвестном направлении, растворяя и превращая в материал прогресса. Неомания и ненасытный молох потребления питают друг друга и оба вместе истощают природу и человека, ведя к утрате ими их идентичности. Лишь бы новое, лишь бы прибавлять. Перемены и «реформирование» стали самоцелью. Не прогресс ради общества, а общество ради прогресса, развитие «в разнос» – вот что происходит с обществом, когда оно идет по пути модернизации под знаменем без(д)умного инновационизма. Прогресс превращается в трансгресс.

Трансгресс – это развитие с переходом через то, что развивается, в «свое иное». Трансгрессизм категорически противоречит теории так называемого устойчивого развития, которая была выдвинута в 90-е годы XX века как своеобразный императив выживания человечества. Она была принята практически всем миром в качестве «официальной идеологии» после серии докладов Римского клуба, показавших губительную для природы и человека опасность неконтролируемого роста мировой экономики, когда прозвучали призывы к «остановке развития», к «нулевому росту». На подобный шаг мир пойти не мог. Но ограничить развитие по параметрам сохранения системы, которая развивается, то есть поддерживать её в устойчивом состоянии – это было осознано как единственно правильная возможная установка, если люди хотят выживать. Последний рубеж их самости. Чтобы удержаться на нем, развитие цивилизации надо перестраивать по целям, скорости и внутреннему характеру, подчиняя задачам сохранения Homo sapiens, каким он сложился в процессе биологической эволюции. Подчиняя экономику – хозяйству, технику – культуре, потребление – самосовершенствованию, рациональное – духовному. Это предполагает, что далеко не все, что технически возможно, следует осуществлять, не всякое новое можно и нужно внедрять. Чтобы стать инновациями, новации должны проходить жесткие социально-гуманитарные фильтры. Базовая мировоззренческая установка для устройства и при функционировании таких фильтров: сначала надо быть, а потом меняться; развиваться надо для того, чтобы быть. Sustanable development – это когда изменение и становление не самоцен(ль)ны, не движение в дурную бесконечность, а служат сущему и Бытию.

И вот сейчас, с одной стороны, это, выдвинутое в качестве последней надежды мировоззрение выживания забывают, а с другой, если используют, то в извращенном виде, трактуя устойчивость развития как его еще большее ускорение. Страны, области, районы, графства и кантоны принимают планы «устойчивого развития», имея в виду обязательное наращивание объемов производства. Не отказываясь открыто, принятую всем миром идею поддержания того, что развивается (природы, общества, человека) также всем миром запутывают, а фактически отбросили. Хоронят, не попрощавшись. Вместо устойчивого развития, как видим, стоит всеобщий оглушительный крик о развитии как замене всего и вся без разбора – новым. Крик об «инновационизме». И никакого осознания, что это прямо противоположные, отрицающие друг друга подходы. Никакой проблемы, по крайней мере, в России, тут не видят. Поистине, слепые вожди слепых, идут с закрытыми глазами. Деятельность Римского клуба и провозглашенная в 1992 году в Рио-де-Жанейро Декларация об устойчивом = ограниченном = регулируемом развитии, были, по-видимому, последним озарением человечества перед погружением в техногенный фатализм. Последней крепостью его здравого смысла.

Хотя, так или иначе, взывать к ним (человечеству и здравому смыслу) надо. Даже если не удастся остановить это трансгрессивное движение, должны быть люди, которые понимают, что происходит. Чтобы сохранить наше достоинство как мыслящих существ. Были мол, такие, кто видели и предупреждали. Пытались опровергнуть утверждение М. Хайдеггера, что «наука не мыслит», предлагая отслеживать результаты технической активности в более широком контексте, чем дальнейшее развитие ее самой – контексте жизни. Если наше положение безнадежно, надо сделать все, чтобы его изменить. Таким способом существующий Homo sapiens может выиграть несколько лет, десятилетий, веков. Если будет бороться до конца, хотя бы и без упования на окончательную победу.

Как само устойчивое развитие не должно пасть жертвой непрерывного новационизма, так и его идеология не должна быть заложником суетной моды, мельтешения теоретической терминологии. Если смысл устойчивого развития превратился в противоположный, никакими объяснениями, призывами «к подлинности» его не восстановить. Однако стоит попытаться выразить, удержав эту подлинность в других, близких понятиях и терминах. Желательно более точно отвечая изменившимся обстоятельствам, с учетом прежнего опыта использования имени. Модифицировать форму, чтобы адекватнее уловить содержание. Представляется, что другим названием современного развития, поскольку мы хотим надеяться, что оно останется человеческим, может быть – управляемое развитие.

Развитие объекта с сохранением устойчивости требует управления им. Устойчивое развитие (Sustanable development) в действительности может быть реализовано только как управляемое развитие (Managed/control development). Развитие управляемо, если оно с рефлексией, если у него есть цель и субъект. Это значит, что любая инновационная деятельность должна отслеживаться по последствиям и параметрам влияния на человека, быть обдумываемой и оцениваемой. У сторонников внедрения того или иного изобретения должны быть обязательно критики, оппоненты, ибо ни один продукт современной технонауки не является однозначно положительным. Они все, даже если не брать открыто авантюрные и непосредственно патологические – амбивалентны. «По определению», поскольку инновационная деятельность вышла за пределы феноменологической реальности и стала постчеловеческой. Приводить ее к мере человека, задача более актуальная, ответственная и сложная, чем внедрять нарастающее как цунами количество сомнительных, неясных и непредвидимых по последствиям новаций. Как бы они нас не смыли, не унесли с этой Земли. Взаимодействие Человеческого и Иного – вот основной вопрос философии (управления) ради Нашего выживания.