1. Высокий полет и (при)знаки падения

XX век в сфере знания – время конца мира субстратов, вещей, сущностей и перехода к миру отношений, функций и системо-структур. В собственно философии время вытеснения онтологии субстанциализма гносеологическим трансцендентализмом и априоризмом. Все явления и вещи превратились в узлы пересечения отношений. Качественно несоизмеримые виды бытия, включая оппозицию материи и духа, стали отличаться друг от друга не более чем по уровню организации. Стали соразмерными и, следовательно, соизмеримыми и, следовательно, количественно выразимыми, а в исследовательской перспективе – транс(дисциплинарными) и когнитивными. В теоретическом мышлении произошел антисубстанциалистский структурный поворот, который правомерно считать предтечей информационной революции.

Однако живой, чувственный мир не сразу или не до конца улавливает(л)ся абстрактными структурами. Тогда на помощь познанию пришло обращение к языку. Это естественная структура, изначально используемая человеком для овладения реальностью. Именно он(а) формирует картину мира. Еще чувственную, но уже организованную мыслью. Мир не только вы-является, но и конструируется. «Конструвляется». Соответственно, в познании язык, занимая место природы, становится главным объектом и одновременно инструментом исследования. Две противоположные по направленности знаковые фигуры философии XX века – Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера объединяет пафос языка. «Границы моего языка определяют границы моего мира» – объявил логик и позитивист Л. Витгенштейн, предлагая рассматривать любую философию как аналитику языка. Эта фраза стала крылатой. «Человек – есть человек, – утверждал онтолог и экзистенциалист М. Хайдеггер, – поскольку он отдан в распоряжение языка и используется им (языком) для того, чтобы говорить на нем». Это означает, что не столько мы владеем языком, сколько язык владеет нами и действует через нас. Лингвистика стала лидером в философии, вообще в представлениях о человеке и его мире. На доказательстве универсальности языка, когда вещи, да и сам человек рассматриваются как «пересечение языковых практик», передовые гуманитарии XX века истерли все свои языки. Великие языки. Тезис, что мир – это отношения и язык, язык – «наше все», приобрел статус непреложной истины.

Структурно-лингвистический поворот похоронил метафизику, хотя, разумеется, ее пережитки, их носители в философии и филологии, шире, в культуре – остались. Продолжая коснеть в своем субстанциализме, реализме, антропологизме, историзме и прочих «квалиа», они, выговаривая себе право на параллельное существование, тем не менее, не осмеливались оспаривать первичную роль языка в жизни и познании, критиковать его глобальную экспансию.

Но… ничто не вечно под солнцем. Угроза языку пришла неожиданная, с противоположной стороны. После вступления мира в эпоху постмодерна, философским выражением которой стал постструктурализм. Постструктурализм, не означая реванша вещности и отказа от структур, «снял» их, преодолев синхроническую ограниченность, введя в отношения время (синергетика), а в отношении метафизики, наоборот, еще более углубил борьбу с ней, доведя антисубстанциализм до логического конца – изгнания из самого мышления: удалили субъекта. Первоначальная форма постструктурализма – деконструкция. Сначала направленная на метафизику бытия (анти-тео-онто-этно-фонофаллоцентризм = анти-бог-природа-культура-эмпирия-телесность), она завершается анти-лого(с)центризмом, т. е. лишением статуса бытия человеческого сознания. Смерть автора, субъекта, в конце концов, человека, как носителей логоса для постмодернистской идеологии медицинский факт. Но язык до сих пор остается в стороне. Человек (субъект) умер, а его язык будто бы живой, логос (сознание) дискредитируется, а будто бы не имеет к языку отношения. Распространение текстуализма не оценивается как начало подрыва языка. Ж. Деррида выдвинул постструктуралистскую программу моделирования мира посредством «письма», объявив его «архе», первичным по отношению к слову и речи. Ее пересказывают и восхваляют, не соотнося с тем, что она направлена на окончательное преодоление языка. До сих пор не осознано, что это его смертельный враг. Как и человека. Идея постлингвизма пробивается с трудом, слишком долго языковая картина мира, анализ языка были олицетворением прогресса, символом последнего слова в гуманитаристике. Для подавляющего большинства ее философствующих и филологических представителей так и остается.

Но крот истории копает, двигаясь из глубин бытия вверх, к «концу», в область, на свою погибель, чистого, больше не обусловленного никаким чувственным субстратом разума. И добрался до (кто бы мог подумать!) языка, как парадигмы нашего познания. Посягая на величи(ну) е, подгрызая теоретическую репутацию языковой парадигмы, он стал подрывать ее жизненную силу. Пошли странные разговоры о «признаках увядания традиционной сигнальной системы» и «конце библейского проекта». В искусстве художественной задачей концептуализма стал «выход из плена языка». Священную корову начали профанировать, как часто бывает, изнутри – ее предатели, филологи, к которым присоединяются дилетанты извне (новации быстрее всего воспринимают люди поверхностного ума). В качестве последнего слова о языке появились сомнительные выкладки типа: «чем ниже умственное развитие человека, тем его картина ближе к языковой; и наоборот, чем выше умственное развитие человека, тем его картина мира дальше отстоит от языковой» (? – В. К.).

Вброшена идея некоего «антиязыка» (?? – В. К.), о содержании такового, правда, кроме того, что «это совокупность классов антислов, номинирующих референты, которые нельзя поименовать с помощью естественного языка», ничего вразумительного ее пропагандисты сказать не могут, даже словами. Пишущий данные строки автор тоже внес лепту в подрыв влияния языковой философии, объявив, без развернутых доказательств, что «произошла структурно-лингвистическая катастрофа: смерть языка и индивида (??? – В. К.)». Да отдают ли отчет они, эти люди (из басни И. А. Крылова) на что и какие эпохальные завоевания человеческой мысли посягают? Вот, однако, в подкрепление им, аргумент, который не спишешь на эпатаж мелкокалиберных теоретиков: в филологии структурную лингвистику почти вытеснила лингвистика когнитивная. А «когнитивность», если к этому слову относиться всерьез, означает формализуемость, математизацию, информационизм. Вряд ли при таком подходе язык-слово будет чувствовать себя уютно. «Когнитивная лингвистика» – не оксюморон ли это!? Вопросы, на которые, не претендуя на собственно лингвистический анализ, мы будем пытаться отвечать, рассматривая отношения языка с человеком.

 

2. Язык т(ч)еловека: речь-рукопись/мо

Язык, я-зык, зычить, я-звык, я-звук, звучать. Горло, говорить, орить, орать. До того как язык стал Словом, которое было «в Начале», а потом любой коммуникацией, которая стала «Всем», «в начале был Звук». К-рик, рык, ры(е)чание. Голос: вой, стон, рев и т. п.

Он превратился в человеческий, когда принял форму несущей смысл речи, из-вещавшей о состоянии мира или того, кто прежде ревел, выл, стонал и кричал. Форму со-обще-ния. Возник Человек, мыслящее животное. И язык – в базовом смысле этого слова, как звучание, артикулированное смыслом. Тождество и различие из звуков, комплексы звуков, фонема. Как от(вы)ражение разделения окружающей реальности и своих переживаний на вещи и отношение к ним. С криком и из крика, подавляя, оттесняя его «вниз», остаточно превращая в интонацию и между(о)метия, из голоса возникло Слово. Организованная связь фонем. Вы-сказы-вания. Речь. Человек говорящий.

Человек и кто говорит – сотни тысяч лет было одно и то же. Верно и наоборот: кто говорит, тот и человек. Определение сущности человека по труду или сознанию есть теоретизация. Феноменологически, «для глаза» люди отличались от прочих существ по внешнему облику, а для слуха по владению словом. При встречах с дикарями первым определителем их человеческого статуса была речь как звучащее слово. Да что с дикарями: «Слово, – определяет В. И. Даль, – способность человека выражать гласно мысли и чувства свои». Тысячи лет слово было живым. Слова, крики, пение-говорение: (что вижу то и пою) – это форма бытия, переживание мира, непосредственное отношение к нему. Язык = голос, речь. Логос = смысл, слово. Человек мыслящий.

Первоначальный логос не сводился к логике, мышлению или «установлению коммуникации с другими людьми», как стали трактовать позднее. Он был «телесным». В языке-речи-логосе человек проявляется как целостное, не только рациональное, но чувствующее, желающее существо, с душой и волей. Кроме очевидной этничности, слова имеют пол, они мужского или женского рода, возраст, молодые или старые, передают настроение, красивые или вульгарные, злые или добрые. Словом-проклятием лишали жизни, убивали человека буквально.

К живому логосу можно отнести все способы непосредственного сообщения людей о мире и своем положении в нем. Прежде всего состояние тела, позу и поведение. По статусу они похожи на крик, общий людям со всеми животными. Собственно человеческое, отличное от животных поведение и поза выражаются в жестикуляции. Жест – намеренное движение тела, оно, как и слово, артикулировано смыслом. Язык жестов не голос, но им «говорят», он не звуковой, а «видовой», отсюда его пространственная ограниченность в передаче своего состояния другому, тем не менее, это орган чувств и мысли, присущий только человеку. Животные не делают «жестов», также как не говорят. Жесты – тоже логос. Они тоже продукт культуры, имеют пол, национальность, возраст. Ими можно унизить, оскорбить. В обоих случаях главный признак языка и как живого слова, и как жеста – непосредственная связь с телесностью, их включенность в бытие человека «здесь и теперь». В греческих евангелиях Логосом именуется вопло(ть)щенный Бог. Христологос.

Существование языка как звучания, (из)уст-ного слова и телесного жеста, рассуждая формально-логически, длилось до появления письма. Письмо – руко-пись, «ручное слово» означает, что смысл научились выражать не только позой, в звуке, но и графически. В дополнение к звуку. В реальной истории они существ(овали)уют вместе и сейчас. Письмо – одежда речи. После ночного первобытного сна цивилизованные люди од(н)еваются. С другой стороны, все что написано, долго читалось вслух. При обучении грамоте, ребенка буквально до последнего времени с трудом отучали от шептания. Писать в молчании, читать «про себя» – это высший уровень овладения грамотой. Буквы также проговаривались как слово, «полностью»: аз, буки, веди, глаголь, добро… Став абстрактными знаками, они продолжают нести отпечаток звучания: «Звуки на «а» широки и просторны, звуки на «и» высоки и проворны, звуки на «у» как пустая труба» (© Д. Бурлюк). Язык отождествляется с речью, «пароле», жестами, или в целом, телесная речь рассматривается как его суть до тех пор, пока он считался «непосредственным посредником» между человеком и миром.

Кроме проговаривания, буквы при обучении письму долго сопровождались рисунками наиболее распространенных предметов, названия которых начинаются с данной буквы. Иллюстрировались слоги, слова, фразы. Детское чтение, наряду с буквами, «по определению», предполагает картинный ряд. Для облегчения восприятия смысла взрослыми, с некоторых пор возникли комиксы, своего рода феномен неоархаической деградации языка. Это говорит о родстве «звукового письма» с идеографикой, рисунками и иероглифами, второй могучей ветвью в развитии языка. В лингвистической философии их часто противо(со)поставляют, для чего есть веские культурно-исторические основания. Но именно культурно-исторические, инструментальные, а не сущностные, не субстанциальные. Их природа все-таки едина. Это подтверждается тем, что иероглифическое письмо постепенно трансформировалось от рисунков к знакам. Если, например, китайские иероглифы сохраняют сходство с обозначаемым предметом, то в заимствовавшей их японской письменности, они приближаются к абстрактным буквам. Идеографика противостоит «языку рта», но в едином континууме телесной речи. Все это «ручной труд/язык».

Однако, хотя слово-голос, руко/письмо и графика обуславливают друг друга, в их целостности всегда был зазор, трещина. Которая, в ходе развития хозяйства, требовавшего усиления роли письма, стала расширяться через отчуждение языка от человека. Потому что написанное способно жить собственной жизнью. Слово тоже, «вылетит, не поймаешь», но создатель письма уже намеренно отправляет его в будущее. И эти словесные «консервы» хранятся неопределенно долго. Сразу или через некоторое время ими может воспользоваться сам автор, другие их потребители, иногда в течение и после многих веков. (По)явление письменности имело рубежное значение для превращения человеческих отношений из непосредственных в вещные, формирования из общин общества, победы культуры над природой и становления единой истории человечества. В настоящее время трещина между звуковым и письменным языком расползается до разлома, пропасти, на одной стороне которой остается человек, а на другой – язык. Первый теряет вербальное слово, все больше ограничивающееся сферой быта, второй обретает самостоятельное бытие, самоубийственно трансформируясь в нечто иное.

Эта разверзающаяся пропасть результат возрастания сложности и экономической эффективности социально-исторического развития. Существование языка «т(ч)еловека» в виде звуковой и жестовой речи, а также нарисованных знаков является атрибутом традиционных обществ. Длилось оно, если всю человеческую историю принять за сутки, 23 часа (условный образ, не статистика). Многие короли Средневековой Европы едва умели поставить подпись под указом, а около половины человечества и в настоящее время, в свой последний час, не умеет писать. Кульбиты, которые проделывал Ж. Деррида, чтобы обосновать первичность письма перед речью и рукопись-мом являются ярким примером, что факты для теоретика, при его сильном желании, особенно с благословения соответствующей (постмодернистской) идеологии, не играют никакой роли. (Подлинный смысл концепции «письма до письма» мы покажем далее, это одна из главных, фундаментальных основ лингвистической контрреволюции; или «контрлингвистической революции»). Однако развитие процесс нелинейный, состоит из многих накладывающихся друг на друга, перев(л)ивающихся потоков. Бесписьменное время продолжается до сих пор, и в тоже время оно осталось в истории – преодолено. Verba volant, scripta manent (Слова улетают, написанное остается (лат.). Решающим фактором здесь стало появление книгопечатания как индустриальной формы письма.

 

3. Язык без человека: печать-текст

Печатный станок изобретен в ХУ веке, но в сущностном смысле печатная книга феномен Нового времени. Как фабричное производство и массовый продукт вместо натурального хозяйства и кустарного труда. В отличие от рукописи, которая согрета дыханием и пахнет создателем, в печатной книге он отражается условно, мысленно, «указывается». Ничего чувственного их не соединяет. Книга не рождается и размножается, а множится и распространяется. «Тиражируется». Если руко/письмо – это язык, потерявший фоноцентричность, переставший быть голосом, то печать – это письмо, переставшее быть эмпириоцентричным, потерявшее связь с телесностью автора. Благодаря печати возникает особый, не существовавший ранее в мире способ материализации духа, неорганическая форма его бытия. Не в вещах, как было прежде, а на самостоятельной основе. Возникает новый физический носитель духа, притом, что автор, его живой прототип, в нем умирает. Но все-таки «как бы умирает». Не вообще, а как конкретный эмпирический индивид, и пока «клинически». Потому что в принципе, в какой-то момент он может ожить, озвучить печатное слово, удостоверить его автографом: «сам писал». Для полной, смысловой смерти и «бесчеловеческого» функционирования языка надо (было) дойти до расширенного понимания книги, которое, в дальнейшем привело ее (обычное коварство диалектического развития) к самоотрицанию.

Естественно полагать, что идея несводимости языка к контактному общению индивидов, к «автору», возникала в результате расширения связей между народами и росту знаний. В философии впервые она была высказана Декартом, особенно отчетливо Лейбницем. Потому что язык, превратившийся в письмо, потом в распространяющуюся по всему миру печать, преодолевает пространство и время, приобретая всепроникающий характер. Глобализуется. Это внешне, экстенсивно. Но и внутренне, в сознании людей он начинает представать не только как способ жизни, орудие мышления и общения, а как некое состояние реальности или, по крайней мере, свойство бытия. Сущностное. Первичен разным образом воплощающий мысль язык, остальное – видимость. Данный процесс, нарастая, развертывался в течение всего Нового времени, его пик влияния приходится на его конец и наступление «Новейшего», назвавшего потом себя эпохой постмодерна. Это состояние, когда в теоретической трактовке мира язык стал всем, а гора книг достигла высоты Эвереста.

Достигла и… вдруг, будто в результате землетрясения, по историческим меркам внезапно (так и сейчас, в нашем тексте), она начинает рассыпаться, язык, «наше все» – терять значение. Особенно в современной научной практике. Эта потеря по-настоящему не оценена, хотя библиотеки на глазах пустеют, место письменных столов и книжных полок в квартирах занимает разного рода аппаратура. Хотя бесписьменных людей на Земле миллиарды, а пишут и читают миллионы, книга, рукопись/мо, а вслед за ними и дописьменный вербальный язык, в качестве способа общения утрачивают перспективу. До(бес)письменное время, руко-пись/мо и книга, существуя до сих пор, в то же время остаются в истории – преодолены. Перестали быть «прогрессивными», уходят в традицию. Вместо них, на их основе, оторвавшись от человека как родового существа, теряя связь с ним, возникает некая самоценная «система знаков». Как реальность. Реальность текста. Перерождаясь, язык становится текстом. Языковый, структурно-лингвистический поворот облекается в форму текстуального. С одной стороны, язык продолжается, а с другой, он(а) его «снимает».

Текст тоже язык, но как сухое молоко или винный порошок в сравнении с вином и молоком, он нечто особое, о-без-жизненное, со всеми вытекающими отсюда потерями и преимуществами для распространения. Возгонка языка в текст, омертвляя его, одновременно делает универсальным. Если эмпирически мыслимый язык, пусть всеобщий, невольно заставляет нас вс-помнить о человеке, то текст избавлен от последнего на всех уровнях. У текста как бы один автор и потому нет конкретных авторов. Он тоже книга, но разросшаяся до Библи(и)отеки, описывающей весь мир. Вместо мира, в котором больше нет необходимости. Текст не «вещь» и не отражение чего-либо. Он бессубстратен, включая наиболее абстрактную форму субстратности – пространство. Это реальность как чистая среда чистых отношений. Вселенная текста просторна и однородна. Кругом знаки, знаки, знаки. Вещи? Это «неудачное наименование знака». Человек, личность? Это «самоинтепретирующийся текст». «There is nothing outside of the text» (вне текста ничего нет) – вот альфа и омега текстологии.

Разумеется, представления о тексте менялись. Вначале он был действительно приравненная к реальности «абстрактная книга», многомерный язык-структура. Некий гуманитарный аналог будущей информационной картины мира – «гуманитарный информационизм». Подобно информации, которая до изобретения компьютеров и интернета рассматривалась как «информация о» (чём-то), текст первоначально тоже представал как высшее выражение структурно-лингвистического подхода. Без времени и динамики. И пока он был в качестве «большой книги», «всемирной библиотеки», устойчиво организованной системы знаков, хотя бы и без означающего, говорить о «текстуалистском повороте» как принципиально новом этапе в развитии человеческой ментальности вряд ли оправдано. Это событие надо связывать с возникновением постструктурализма, в контексте которого представления о тексте стали напоминать нечто иное, в сравнении не только со звуко-графическим, но и печатным способом существования языка. Появляются понятия «мягкого текста», гипертекста, интертекста. Текстология становится переходной формой опять к «письму», хотя не рукописному и не индустриальному, а другому. Постиндустриальному. Какому, если определеннее? Информационному. Какому, если конкретизировать?

(Приближаясь к ответу на этот вопрос, постструктуралистскую текстологию лучше (будем) называть текстуализмом).

Возникновение собственно текстуализма, его отличие от предшествующего метафизического философствования, а потом и структурализма отчетливо зафиксировал Р. Рорти в удачно озаглавленном очерке «Идеализм девятнадцатого и текстуализм двадцатого веков». «В прошлом столетии были философы, доказывающие, что существуют лишь идеи. В нашем столетии есть авторы, пишущие так, как если бы существовали лишь тексты. В число этих авторов, которых я буду называть текстуалистами, входят, например, представители так называемой «Иельской школы», группирующиеся вокруг Гарольда Блума, Джефри Гартмана, Джона Миллера и Поля де Мана, мыслители французского «постструктурализма» такие как Жак Деррида и Мишель Фуко, историки, подобные Полю Рабинову… Центром тяжести интеллектуального течения, к которому относятся эти авторы, является не философия, а литературный критицизм».

Мировоззренческая особенность текстуализма в том, что в тексте не различается бытие и небытие. Только смысл. Что живой конь, что фантазийный Пегас – неважно. Пегас не существует, но смысл данное понятие имеет. В принципиально значимой для постмодернистского подхода к миру работе Ж. Делеза «Логика смысла» осуществлено снятие определяющей для философии проблемы истины. Она заменяется проблемой места в отношениях, которым задается смысл. Притом, в отличие от структурализма, место не является постоянным. Это «место без места», благодаря чему самые отдаленные, не имеющие ни генетического, ни материального родства элементы связаны, хотя не физически, а динамической согласованностью поведения. Текстуа-листский мир детерриториализован. Его смыслы образуются из отсылок знака к знаку. Он в «постоянном становлении». Текстуалистский мир номадичен. Без границ и глубины, функционируя как замкнутая на себя целостность. Главное одно: чтобы знаки были взаимно корреля-тивны, всегда находились в состоянии «hang together» (висели вместе) – откликались, отвечали друг другу. Коммуницировали!

Несмотря на то, что знаки кроме себя ничего не означают, внутри текста кипит «жизнь», циркулируют имеющиеся и вырабатываются новые знания. Для рассмотрения этого бессистемного, мерцающе-мелькающего мира нужна какая-то другая философия, с неметафизическим категориальным аппаратом, вообще, какое-то особое «алогоцентричное» сознание, или, может тогда не сознание вовсе. Которое разрабатывалось в постструктуралистской философии, почему текстуализм можно считать ее другим именем. Если говорить культурологически, это категория постмодерна, где, как известно, центризм, без которого нет системы (его метафора – дерево), отрицается. Текст – развернутая «ризома» (Ж. Делез), «лабиринт» (У. Эко), «игра складок» (Ж. Деррида). В нем преодолены все «центризмы», в том числе человек, происходит отказ от любой иерархии и устойчивой организации. Если на первых порах, в борьбе структурализма с метафизикой, растворялся автор и оставался читатель, то в постструктурализме деконструируется и читатель: «текст сам читает себя». А главное, отрицается последнее представительство человека – лого(с!)центризм. Отрицается, в сущности, Слово, мысль, сознание как выражение любого сущего: природы, Бога и их философской рефлексии в виде эйдосов, монад, вещей в себе, прафеноменов и т. п. Текстуалистская, а сущности, коммуникационная (ее предвидение, гуманитарная форма!) борьба с логоцентризмом – это борьба со словоцентризмом. Через его предварительное перерождение в текст. Борьба с языком.

Р. Барт полагал, что наряду с ризомой, метафорой текста можно считать сеть. Сеть в его время представляли в виде чего-то рыбацкого, паутинного или нечто из области транспорта. Довольно далеко от теоретического мышления. Сейчас, когда большинство людей «коммуницирует в интернете», не правильнее ли считать наоборот, что текст, вместе с ризомой, лабиринтом, складкой и т. п. были метафорами. А реальностью становилась/является Сеть. По-английски – net, по-старорусски – ловушка. Куда мы все рано или поздно п(р)опадаем. Текстуализм для судьбы языка – это «болезнь к смерти». Он был ее спекулятивным (как подобает философскому уровню мысли) предвидением, кустарно-гуманитарным предчувствием (прообразом) нового постчеловеческого, когнитивно-сетевого, пост-языково/смыслового мира. Его вос-произведения в cognitive science, где происходит трагическая

 

4. Смерть языка (и) человека: письмо-исчисление

Любые атаки на язык надо признать дилетантскими, если они не считаются с уже случившимся его превращением в текст и «не знают» про более ранние примеры такого рода. Выдающийся советский лингвист Н. Я. Марр еще в первой половине прошлого века, в самый разгар структурно-лингвистической революции высказал идею, что «Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление… имеет смести и заменить полностью язык. Будущий язык – мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, связанному с нормами природы».

После коммуникационного поворота 70–80 годов XX столетия получили известность, представавшие вызовом одиночки призывы испаноязычного теоретика и практика визуальной культуры Э. Л. Мартинеса, к созданию некоего внесловесного языка: «За тысячелетия цивилизации мы привыкли к этому языку, он дал нам logos и сделал из нас людей. Но новые возможности, которые открывает перед нами техника, делают словесный язык либо недостаточным, либо бесполезным». Параллельно, проблему «мышления без слов» как новую судьбу человечества в контексте методологии мыследеятельности осмыслял Г. П. Щедровицкий. К настоящему времени, в эпоху постмодерна проблема преодоления = уничтожения языка, в принципе, решена. И не в плане критики, догадок или отрицательно, а фундаментально, комплексно и позитивно. Не просто толки о каком-то «антиязыке». Языку найдена замена. Заслуга гуманитарно-теоретического осознания этого события принадлежит, прежде всего, Ж. Деррида(е). В рамках своего, органично вытекающего из текстологии учения о грамматологии, он заменил его «письмом», связав смерть языка со смертью человека и рассматривая обе смерти как результат объективного исторического процесса. «Все то, что уже в течение, по крайней мере, двадцати столетий собиралось и наконец, собралось воедино под именем языка (langage), ныне начинает менять свое пристанище и получает имя письма… Письмо переполняет язык и выходит за его рамки»(!).

Письмо, письменный знак, черта, линия, (грамма – калька с греч., scriptum – лат. или ecrire – фр.). По Ж. Деррида(е) оно возникло раньше «слова», тем более текста. «Отказавшись от понимания письма в узком смысле слова – как линейной, фонетической записи, – можно сказать, что всякое общество, способное вырабатывать или, иначе говоря, стушевывать собственные имена и играть классификационными различиями, уже владеет письмом как таковым… Отказ признать письмом знаки, не являющиеся буквами, – это один и тот же жест. Мы видели его как у Руссо, так и у Соссюра». Мы видим, что в противоположность «жестам» Руссо (символ метафизики) и Соссюра (символ структурализма) у Деррида(ы) (символ постструктурализма) письмо не есть запись звуков, слов или что-то производное от мышления. Оно не воплощение слова-логоса, не обусловлено им; оно не фонетическое, даже не буквенное. Уже и не текст. И называется теперь археписьмом (перво-письмом/граммой, прото/пра(о) – граммой, изначальным письмом) – статус, аналогичный древнегреческому «архе». А речь, язык, иероглифы, ручная за-пись/мо звуковых слов, печать, текст – его разно-видности, видимые проявления, своего рода вторичные качества. Проявления новой субстанции бытия, материи Нового мира, дверь в который открывается (с) письмом. Которое позволит нам в новом прекрасном безъязык(ов)ом мире, в тишине и молчании, избавиться, наконец, от тяжести своего телесного бытия, от самих себя. «Достоинства устной речи оказались недостаточны для того, чтобы отказаться от искушения – использовать изобретение письма для осуществления лелеемой многими мечты – освободиться от природы, от материальности, от существования, переживаемого как принуждение».

Осуществляя эту заветную мечту, философия «снятия» = конца предметной Вселенной (и) человечества, превращения их в феномен и иллюзию, подводит под нее базу, более глубокую, нежели простая замена языка письмом. В ней разрабатывается онтология письма. Которое (теперь) – первопричина всего. Было: огонь, вода, атомы, кварки, знаки, а теперь – письмо. Мир-письмо. То, что письмо заменяет огонь и воду, атомы и кварки – понятно. Они – элементы метафизической картины реальности, категории присутствия. Но со знаками Ж. Деррида(е) пришлось (и нам, для понимания сути дела) придется повозиться, ибо это отказ от языка и текста, философских завоеваний XX века, это отказ не только от бытия, но и его Книги. Новый постлингвистический и даже посттекстуалистский поворот? Да! Ибо поглощая присутствие, «лингво-текстуалисты» не ликвидировали его последнее прибежище – знак. Знак – это знак чего-то. Он предполагает означаемое и может нести смысл. Тем самым в нем сохраняется бытие, по крайней мере, интенционально. Современный этап прогресса посылает запрос на нечто новое, до сих пор на Земле небывалое: на отсутствие, в том числе смысла – на письмо и учение о нем – на грамматологию. В ней происходит последний, роковой разрыв со всем «человеческим, слишком человеческим». Разрыв с естественным, субъектным, собственно человеческим (телесным, мозговым) мышлением. Грамматологический поворот! Если лингвосемиотический, текстуалистский поворот был поворотом от природы, от предметной реальности, то грамматологический – и от «зеркала природы», сознания. Закат Сознания.

В мире письма, в отличие от языка и текста, знаки умирают. От них остаются «постзнаки». Содержанием смерти является превращение знаков в состояние, когда они становятся «пустыми», т. е. ничего не означают, не составляют семиосферы. Теперь это (не)знаки, знаки, антизнаки (введенное в постмодернизме перечеркивание слов есть графическое выражение негативной семантики; отрицание смысла слов, но такое, которое указывает на их генетическую связь с отрицаемым позитивом: труп не человек, но не камень или дерево, а человек). Пустые знаки – элементы ничто, но именно благодаря тому, что перестали быть «носителями мысли, покорной голосу бытия» (М. Хайдеггер), они становятся материалом письма, его «алфавитом». Выражением этого немыслимого в существовавшем до сих пор человеческом языке безбуквенного (не)алфавита являются: 1) trace и 2) differance. Если по-русски, то: 1) след, черта, рисунок на кальке; 2) примерно, поскольку это авторское изобретение Ж. Деррида(ы) – различие (различание) промежуток, отсрочка, пробел. (Различие и различание различаются как качественная, феноменологическая и количественная, когнитивная характеристика реальности; для памятующих, или решающихся знать марксизм, как потребительная и меновая стоимости товара). След-черта и различание-пробел в разных комбинациях и есть искомая азбука письма. Они ничем не обусловлены, нельзя указать того, что за ними стоит. Они causa sui, субстанция, только без субстрата, поскольку относятся к области отсутствия, небытия. В позитивной форме данные (не)знаки (черточки и пробелы) определяются как граммы, составляя в совокупности алфавит грамматологии. Отныне сначала языковое, а потом и любое мышление рассматривается как род писания: thinking as a kind of writing.

В учении о грамматологии Ж. Деррида создал, вернее, осознал или, быть может, гуманитарно с(т)имулировал реально складывавшийся в computer science специфически информационный механизм и способ коммуникации: алфавит без букв – для мышления без слов. Алфавит чисел. Его графическим выражением являются, повторяясь в разных комбинациях, цифры 1,0 а математическое название – бит. В технической практике это дигитальный процесс обработки данных, посредством которого воспроизводится и передаётся, «коммуницирует» информация, однако уже не через слово и не непосредственно человеком, а машиной. Так возник компьютерный текстуализм, исчисление, существующее чаще всего в двоичной системе мира цифровой связи, создаваемого компьютерными технологиями. Исчисление и когнитивистика, представленные в гуманитарном сознании как «письмо», пришли на смену языку, слову и знаку – лингвистике, а также всему смысловому человеческому мышлению, научному познанию, логике и эпистемологии, которые до сих пор выражались на естественном языке. Не говоря (не пиша?) уже о преодолении (природной эволюции и социальной истории) бытия дотехногенной = «допотопной» эры.

С распространением исчисления наступает великое, драматическое для вещей и тел Событие: утрата ими имен, полученных в процессе преобразования предметного мира или «данных Богом» и замена их сначала «никами», паролями, потом цифрами. Потеря имени – потеря идентичности. Себя. «Слова суть слышимые числа нашего бытия» – пророчествовал Велимир Хлебников. Это артикуляция, членение уже без человеческого голоса и рисунков ничто = хаоса на граммы/элементы/ биты. Автомат/изм/ – вот обнаженное тело письма. Грамматология есть гуманитарная форма «записи» процессов автоматизированного, потом полностью автоматического про-граммирования. Постязык дигитальной онтологии. Автоматическая машинопись (письмо, если на гуманитарном языке) = программирование (если в технике). Выражение «языки программирования» – оксюморон. На самом деле это (не)языки, языки, антиязыки. К человеческому языку они, как и вся математика, имеют определенное отношение, но функциональное, такое же, как самолет к птице, или робот к живому человеку. «Конец языка и начало письма», «конец книги и начало компьютера», «конец логоса и начало матезиса», «конец дискурса и начало программирования», «конец слова и начало цифры», «конец чтения и начало исчисления»… и много, много остальных концов нашего предметно-телесного, традиционного мира и начал нового, (за)родившегося в старом, а теперь его «снимающим», у-ничто-жающим трансмодернистском мир-письме иного. Про(сти)щай, язык! Тебя стали третировать в то время, когда надо спасать. Прогрессивно бездумная философия опять попадает пальцем в небо. В повестке дня сознающего мышления должны быть не диверсии, не критика, не затеваемая ею борьба с языком, а разработка способов его защиты. Не только национальных видов, а вообще – человеческого. Нужна (бы, очень) экология языка.

Нужна бы, она тем более важна, что язык уничтожается не сам по себе. В контексте дискредитации языка и его замены программированием происходит дискредитация и замена человека in toto, что опять-таки наиболее ярко продемонстрировано в работах Деррида, если их, конечно, суметь правильно «читать», интерпретировать. Понимание концепта «Деррида» – особая, специфическая для философии задача, зато по достижении этой цели открывается действительное место пост(транс)модернистской эпохи в истории человечества. Ее известный бренд «смерти человека» наполняется поистине грозным и трагическим смыслом.

 

В последнем интервью 2004 года, Жак Деррида, уже больной, оценивая горы интерпретаций своего творчества, сказал: «меня еще не начали читать». Это удивило и привело в обычное, хотя обычно скрываемое, недоумение большинство его поклонников, а исследователей постмодернизма, наверное, обидело. Думается, однако, он прав. Его уникально личный, «эзоповский» язык не случаен, он понимал, что идеи, которые им проповедовались, стоят того, чтобы их поняли немногие или долго не поняли во-все. Людей они потревожат, кого-то испугают, их автор предстанет в свете, от которого его респектабельность бы сильно пострадала.

Понимание и оценка наследия Деррида как крупнейшего представителя постмодернизма, его знаковой фигуры остается задачей современной философии. На нее пора решиться, не считаясь с неудачными попытками. Культуртрегерское освоение Деррида: переводы, пересказы, интервью и воспоминания о встречах с ним, осуществленное, прежде всего, благодаря известной московской школе «аналитической антропологии», а также серии «минских словарей» под редакцией недавно безвременно ушедшего из жизни А. А. Грицанова (долгая ему память, большое дело сделал), пришло время доводить до принципиального осмысления. Считаясь только с тем, что, как заметил кто-то мудрый, в одном случае из ста вопросы обсуждаются, потому что они темные, а в девяносто девяти они становятся темными, потому что обсуждаются. Это было сказано до девятого вала диссертационных исследований, борьбы за рейтинги публикаций… и работ Деррида. С тех пор (дис)про(пасть)порция между светом истины и обилием = тьмой знаний на наших глазах продолжает увеличиваться.

 

1. З(о)лословие о бытии

Могли ли когда-то подумать люди, что настанет время, когда они будут заниматься самоотрицанием, бороться с миром своего бытия как таковым. И вот – пришло: во второй половине XX века, в мировоззренческом плане выразившись в философии постмодернизма. Сказать по другому, философии «постизма», «конца», деконструкции-демонтажа-руинизации среды, в которой человечество только и может жить, материального и духовного наследия, которое было наработано им в процессе тысяч лет исторического развития. «До постмодернизма». Поистине Великий Отказ! Трагический перелом в развитии человечества в виде элиминации собственного жизненного мира. Было атаковано почти все: Бог, природа, культура, вещное, идеальное, трансцендентное, т. е. любое «наличие». А также мифология, метафизика, религия, естествознание – любая «онтология». Наконец, антропология, т. е. сам человек, который приговаривается к смерти, что стало никого не шокирующим брендом постмодернистской философии. Отвергаются принципы, формы традиционного смыслового по(со)знания: логос, истина, объект, субъект, означаемое, означающее, структура, даже знаки, если они не «пустые». В общем, «Великое Анти»: тео-телос-онто-этно-фоно-фалло-лого(с) – центризм. В переводе: против бога-духа-природы-культуры-тела-пола-языка как содержания человеческого Бытия. Если обобщить все эти и другие жертвы деконструкции, то можно сказать, что в целом объектом пре(ис)следования, Жертвой постмодернизма является Бытие. В любой его трактовке – и реалистической, и идеалистической, как вещное, так и трансцендентное. Постмодернизм – идеология изживания «нашей реализации» возможного. Конструирование постчеловеческого бытия. Философия Ничто.

Такова его «правда», которую, конечно, люди не могут понять и принять в чистом виде. Частично и сами его адепты не понимали себя и друг друга. На вопрос интервьюера «Как Вы относитесь к Делезу?» Ричард Рорти отвечал: «Его я просто не понимаю. Я читал «Анти-Эдип», его книгу о Фуко и о Ницше и ничего из этого извлечь не смог». Тем более, постмодернизм не принимали представители традиционной метафизики и читатели меньшего калибра, пока механически не привыкли к его смыслам и терминам, чтобы употреблять их как бы понимая. Образцом такого «как бы» можно считать книгу Пола Стретерна «Деррида за 90 минут», из мировой серии «Философия – просто о сложном». Впечатление, что автор в постмодернизме не понял буквально ничего. Вот его трактовка «письма»: «Деррида поставил цель (ни больше ни меньше) уничтожить «письмо» вообще, доказав, что оно неизбежно будет ложным. Одной рукой писатель пишет, а другая что делает в это время?». Действительно, что? У комментатора – ни-че-го. И это в то время, когда грамматология (учение о письме) является в философии Деррида ключевым понятием, трактуемым в виде изначального, т. е. археписьма, идущего на смену не только «устаревшей» метафизике, что очевидно, но и структуре, языку, под знаком которых прошла философия XX века. Археписьмо – это та принципиально новая (не)субстанция, которая возникает после и в результате их/ее деконструкции. Под «граммами» = письмом (не буквенным), т. е. археписьмом как чередованием следа/различия (черточки/пробела) подразумеваются «биты», за граматологией (ра)скрывается программирование в качестве нового способа (вместо логоса) моделирования мира. Пособие (!) издано по всему миру массовым тиражом и что это не наше предвзятое мнение может убедиться любой. На подобном уровне рассуждений вокруг и около Деррида, дело дошло до «смерти постмодернизма» и те, кто еще недавно его категорически отвергал, на всех перекрестках стали об(за)являть, что да, был, но умер. Хоронят «не понятого», без анатомического заключения о причинах смерти, чтобы поскорее забыть и предаться, не видя внутренней связи, какому-нибудь другому идейно-терминологическому течению, например, «когнитивному конструктивизму», одновременно умудряясь оплакивать потерю миром и философией смысла. А упорно продолжающие «ботать по Дерриде» вчерашние новаторы превращаются в отсталых консерваторов.

Постмодернистское философствование нельзя правильно оценить, если не отдавать отчет, что за ним стоит в реальности и во имя чего она «деконструируется». Если не отдавать отчет, что это превратное, идеологическое отражение наступа(и)вшей на нас информационно-коммуникационной, теперь шире – ин(на)новационной эпохи. Хотя на первом этапе постмодернизм почти отождествлялся с деконструкцией, на «руинизации» метафизики, на расчистке от нее территории духа («детерриторизации») он не остановился. Он в самом деле умер, однако, при родах. Родившийся ребенок – его продолжение, наследник. Притом самостоятельный, растущий не по дням, а по часам и настолько, что постепенно стал претендовать на первородство («письмо» было раньше слова), на существование ab ovo.

Читая М. Фуко, Ж. Делеза трудно решить, как они, борясь с бытием, описывая его своими у-слов-ными конструктами, эту новую, провозглашаемую ими философию соотносили с жизненным миром нашего времени. «Подрыв присутствия», срубили и пилят древо жизни – да, но что взамен, каков облик, топология другого, предлагаемого ими мира? «Ризома не начинается и не завершается. Она всегда в середине, между вещей, меж-бытие, интермеццо. Дерево – это родственная связь, а ризома – это союз и только союз. Дерево ассоциируется со словом «быть», а ризома, чтобы стать сетью, всегда предлагает коньюнкцию «и…и…и». У этой коньюнкции достаточно сил, чтобы надломить и искоренить слово «быть» (курсив мой. – В. К.). Куда вы направляетесь? Откуда вы идете? Куда вы хотите прийти? – все это бесполезные вопросы».

Что это предвидение computer science, а ризома/лабиринт «нащупывающее» именование паутины/сети Интернет, общая сознательная дискредитация бытия и иронический парафраз вечного вопроса метафизики: откуда мы, кто мы, куда идем – представляется довольно очевидным, а вот в форме наивности или намеренной провокации – вопрос открытый. Тысячи (по)читателей постмодернизма, не учитывают его идеологической оболочки и «не подставляют» под постмодернистское означающее подлинного означаемого. Будто оно существует само по себе, как внезапное помутнение/просветление парижских мозгов и интерналистская филиация идей. Обусловленности идей постмодернизма духом времени, его социально-историческим генезисом бесчисленные интерпретаторы не видят. Сколько ни говорилось в свое время в марксистской философии о феномене ложного, преврат(щен)ного сознания, оно, увы, никуда не девается. Господствует и торжествует.

Представляется, что в отличие от первых пост-структуралистов/ модернистов, несколько позже восшедший на философскую трибуну Ж. Деррида, хорошо, т. е. до дна, «до реальности» представлял, чем занимается и к чему все идет. Во многом из-за этого у него виртуозно многозначный, хитроумный, «сказать и не сказать» стиль – игра смыслами, ассоциации, коннотации, уловки, маскировка. Высшим пилотажем такого подхода можно считать его небольшую книгу «Feu la cendre», в простодушном переводе что-то похожее на «Угасший огонь» или «Тлеющая зола». Переводчик-публикатор, В. Лапицкий стремясь полнее учесть авторские тонкости, дает: «Золы угасшъй прах» (в русском слове «угасшей», именно «ъ», а не «е»). Весь текст фактически посвящен одной фразе: il y a la cendre, переведенной как: «И вот – зола». Французское «il y a» примерно соответствует английскому: there is, немецкому: es gibt, русскому: это есть, имеется. Или, если брать в философской интерпретации, обсуждаемая фраза означает: «это – бытие». По сути, аналогично вот-бытию = наличию = присутствию = Dasein (!) = БЫТИЮ (человеческому). Данное бытийное утверждение-отождествление-связка существуют, минимум, во всех индо-европейских языках. И вот оно, провозглашает Ж. Деррида – зола! Il y a, there is, es gibt, это есть = нет = зола. Вместе с бытием (Sein), атакованы глаголы бытия. Отрицается способ его человеческого проявления (Dasein), его ядро, «родовая клетка», исходное мыслительное выражение. На отождествлении, подведении единичного под общее («жучка есть собака») стоит все наше логическое, шире, языковое, еще шире, собственно человеческое сознание. Genus Homo (родовой человек), ранее дискредитированный в общем плане как сущее, здесь дискредитируется и как sapiens (человек разумный). Подрыв, разрыв, ликвидация такой связ(к)и стоит книги. В «тротиловом эквиваленте» – это «Большой взрыв Вселенной». Для начала – Вселенной смысловой, языковой, как первые опыты человечества по самоуничтожению, предпринимаемые на адронном коллайдере и предназначенные этот взрыв модельно повторить: взорвать Вселенную экспериментально, в лаборатории. Здесь коллайдер гуманитарный, для «Большого взрыва Духа» (в игре с Вселенной в русскую рулетку физики, как видим, не одиноки).

А что такое зола? Из непрерывно меняющихся, разъясняюще-затем-няющих трактовок, которые дает ей Ж. Деррида, наиболее близкой к истине кажется: «Если само место окружается огнем, его уже нет. Остается зола. И вот – зола; перевожу: золы нет, она не то, что есть. Она осталась от того, чего нет, чтобы напоминать в своих ломких глубинах только небытие или неприсутствие». То есть зола есть прах бытия, то, что осталось от, после бытия, что находится, подобно платоновскому абсолютному благу (но вместо него, как абсолютное зло!) «по ту сторону всего, что есть». Если у Канта чистое = трансцендентальное мышление, в конце концов, дополняется практическим, у неокантианцев Марбургской школы оно чистое и пустое, у Гуссерля чистое, но «наполненное» (интенциональное, знаковое, «информация о»), то у Деррида оно опять пустое («пустые знаки», «следы и пробелы», просто «коммуникация»). При этом если Кант сохранил бытие как вещь-в-себе, неокантианцы не знали, что делать с уликой, в виде оставшегося после отречения от вещи-в-себе «трупа бытия», которым их все время попрекали, Гуссерль, растворивший = умертвив онтологию в интенциональности сознания, его искусно, «под живое» забальзамировал (закодировал), то Деррида его сжег. Провозгласил Холокост (апокалипсис, мировой пожар, конец света). В сравнении с этой ак(т)цией «конец истории», означающий завершение культурно-политического, духовно-личностного развития человечества, но сохраняющий людей как дельцов, экономических акторов и агентов, их цивилизацию – детские страхи перед темной комнатой. А вот обоснование, идеология, даже будто бы объективное описание Освенцима для всего человечества – это ли не «мысли о немыслимом», это ли не причина «писать сложно». Превратил мир в золу! Сжег как лягушачью кожу и развеял по ветру! По пространству. Ради царства «ничто» в виде отношений и коммуникации, доведя, расширив чистый разум до чистой (не)реальности. До абсолютного трансцендентализма. Деррида – настоящий, последовательный, философско-исторически завершенный трансценденталист. И, следовательно, такой же когнитивист. Основатель фундаментальной когнитологии contra фундаментальной онтологии Хайдеггера. (Враги!). Отсюда его заслуга перед прогрессом, историческая роль открывателя и философского выразителя идей Самоапокалипсиса (термин самоапокалипсис заимствован мною у О. В. Шимельфенига. – В. К.) как наступления постчеловеческой эры креативного меонизма, (про/воз/буре)вестника какого-то другого, нового мира.

Таким образом, если загадочную (проповедуя сожжение Бытия, сам он не хотел быть Джордано Бруно или снискать славу Герострата, предпочитая схему судьбы Коперника) фразу-формулу «И вот – зола» перевести в открытую форму, то будет (читаем по губам): Бытие – это Ничто. Его нет.

 

2. Чудо воскрешения

Но все-таки оно есть = нечто: зола. Сгоревшее в «бушующем пламени письменности» бытие, потухшее, тлеющее бытие, но все-таки бытие. Какое? В отличие от многих, многих нигилистов, Ж. Деррида после деконструкции выходит на позитивную стадию постмодернизма, которая, что мы уже зафиксировали, критически оценивая «90 минут» рассуждений о философии Деррида Пола Стретерна, связана с письмом, учением о письме, то есть грамматологией. Ей посвящается другая, намного более объемная книга, где письмо ставится «в один ряд и вместо» природы и культуры. Вместо всего. Первая часть книги называется «Письмо до письма» (письмо как любое различие, обозначаемое черточкой и пропуском, до письма как графической письменности), вторая часть озаглавлена «Природа, культура, письмо» (письмо завершает ряд природы и культуры в роли им равнозначной (!) или превосходящей их формы). Единица письма – грамма, пустой знак, след-различие, вернее, «различание», как бескачественное, уже только количественное различие. В информационно-компьтерной реальности греческой грамме, если по-русски «единице письма», соответствует «бит». Вернее наоборот: есть единицы информации, биты, а граммы, грамматология – их гуманитарная транскрипция, специфическое идеологически-«дерридовское», культурологическое именование того, что в теории и методологии познания осмысляется ныне как дигитализм, в «высокой» философской рефлексии предстает как трансцендентальный эмпиризм, а «в присутствии», как этап развития/окончания нашей цивилизации – трансмодернизм. Вместо вещей – сингулярности, вместо онтологии – грамма(бито)тология, вместо поэзиса (качества) и даже логоса (смысла) – матезис (количество, цифра). Даже вместо difference-различия (еще феноменологического) – differance-различание, абстрактно-дигитальное. И борьба с любым «И – вот-центризмом». За информацию и количество. Даже с языком, если он естественный, если он – дом бытия. Вместо него теперь: «Зола как дом бытия…». (Какой тонкий, поистине методом «черенков и прививок» парафраз Хайдеггера, ис-пользование его/им, чтобы превратить в ничто – жество). Ничто – вот дом человеческого бытия, трансформирует он великого почвенника и реакционера применительно к современности. Нет у человека больше дома. А «Грамматология – зола [онтологии]: после холокоста; холокост холокоста». Холокост – всесожжение, уничтожение всего, что связано с бытием. Холокост холокоста – отрицание отрицания (по Гегелю), заполнение пустоты новыми конструктами. Кто этого не сделал, тот, страшно вымолвить, реалист и метафизический философ, у которого, естественно, как у любого естественного и сущего, не ставшего хотя бы симулякром, а если личность, то агентом – все в прошлом.

Итак, Конца Света не будет, потому что он произошел (зря, что ли его непрерывно назначают и празднуют). В/на плане смыслов – факт неопровержимый, состоявшийся, закрепленный «смертью человека» как брендом прогрессистского сознания. Апокалипсис не обязательно мгновенный, в дыму и пламени. Это наступившая эпоха, когда наше бытие во всех его проявлениях (как Sein и Dasein, Природа и Человек) уничтожается, что было сделано в универсальном теоретическом крематории постмодернизма на его начальном (деконструктивистском) этапе. Деррида здесь – Первый. И самый эффект(ив)ный: нанес удар в сердце бытия. Стилетом. Вместо исходного для любого сущего положения: «il y a» = это – есть», он сказал: «это(го) – нет» = зола. И оставил от бытия урну с прахом. Такого гениального з(о)лодеяния такого масштаба, мир не знал. Не предвидел. Столь радикального как Жак Деррида философа-нигилиста и успешного, блистательного проповедника смерти, встречающего у своих жертв восторженный прием, в истории человеческой мысли не было. И вот – какие теперь всадники Апокалипсиса. На коне огненно-желтом, золотом.

Но что дальше? Дальше, как мы уже начали читать, оно заменяется неким сгоревшим бытием-небытием в виде «письма», би(граммо)тологии computer science как учения о дигитально-виртуальной реальности. Движение от природы к культуре поднялось на ступень движения от культуры к письму, составляющим эту самую реальность. Таков следующий, второй этап постмодернизма, который, пытаясь отличить от первого, начали невразумительно именовать after-постмодернизмом или пост-постмодернизмом. Совсем суетные толкуют о каком-то неомодернизме. Отсюда же пошли спекуляции насчет общей устарелости эпохи постмодерна и его собственном конце. Как пожравший материал огонь, он потух. Прах и пепел. Небытие. Смерть.

…И чудо воскрешения: «бессмертно вещество, одни лишь формы тленны» (П. Ронсар), и хотя в идеалистической философии, наоборот, бессмертна форма, в любом случае возникает Новое небо и Новая земля. В теориях «младших» постмодернистов, ставших популярными после Делёза-Деррида (здесь мы можем образовать концепт «Деррилёз», а если учесть русскую, деятельно-игровую версию мышления Г. П. Щедровицкого, то «Щедерлёз»; только из-за внешней предвзятости к советско-российской философии и склонности к уничижению ее самой, Щедровицкий не считается мировой фигурой) вновь поднимается вопрос о Бытии. Как главный, (основной!) для философии, с претензией пересмотреть его «с самого начала». В 1989 году Ален Бадью выпускает «Манифест философии» (русский перевод в 2003 г.), общей идеей которого является возврат к бытию, при условии его трактовки как «родовой, изначальной множественности», возврат к платонизму, при условии разрушения в нем «империи Единого», обращение к смыслу, при условии его «опоры на Двоицу». На смену метафизике как «большой поэтической софистике» должен прийти «новый философ, вооруженный матемой». От поэмы – к матеме, относя к поэме (лишая самости) и логос – такова суть «пост-постмодернистского» поворота в трактовке философии. «Тем самым ты отбрасываешь также поэматику присутствия и всякое хайдеггерианство в качестве возможного доступа к бытию сущего. То, что неисчислимо, то, что не счесть за одно, что вообще не сосчитать, не образует ситуацию и, следовательно, строго говоря, не имеет места» (курсив мой. – В. К.) – так недвусмысленно отмежевывая(сь) от метафизики, хвалит Алена Бадью Ж. Ф. Лиотар при обсуждении его «Манифеста философии». Хвалит за отсутствие присутствия! И еще: «Меня впечатлил твой синтез двух, порождение двух исходя из ничего, исходя из нуля. Убедительное доказательство того факта, что у теории множеств нет референта, у нее есть только пустота, необходим всего лишь нуль, чтобы получить обычные, естественные множества».

Как глубоко, ясно и по существу: нет референта, есть только пустота, все из нуля (идущие в том же направлении российские прогрессоры дошли пока только до: «все – единица»; вечная отсталость, наследие традиционализма, никак не угонимся) сказано о нигитологической, меон-конструктивистской сущности этой новой когнитивной (не)онтологии, (ино)онтологии. Глубоко – и бездумно, никакой заботы о том, что это значит для человека и его мира. Как будто думает и пишет не человек. Или чье сознание уже «перезагружено» силами иного. «Манифест философии» А. Бадью, столь доброжелательно вос-принятый его коллегами, в том числе патриархами французского постмодернизма, мы вправе считать идейным обоснованием пост-постдернизма (after-postmodernism-a) и начавшегося в эти годы укорененного в нем трансгуманистического движения. Конец нигилизма. Новый позитив. Только вместо громоздкого слова «постпостмодернизм» и по смыслу, и ради благозвучия, лучше говорить о трансмодернизме. Транс – это переход: сквозь, через, за границы чего-либо. В данном случае – традиционного исторического бытия и человека. Транс(пост-пост)модернистский «возврат к бытию» фактически означает его замену (второе отрицание) бытием иного. «Манифест философии» А. Бадью, отражающий передовое состояние французской, а в сущности, всей мировой прогрессистской философии, провозглашенный на перспективу (в XXI век), мы можем смело назвать, интерпретировать, независимо от того, что о нем думал сам автор, как «Манифест трансмодернизма». Который (другого значимого пока нет) успешно реализуется.

В конце 90-х годов XX века, в русском переводе в начале XXI, дуплетом выходят книги: Ж-Л. Нанси «Бытие единичное множественное» Минск, 2004 и А. Бадью Делез «Шум бытия» М., 2004, та и другая посвященные восстановлению и реинтерпретации бытия на началах виртуализма и множественности (можно говорить о концепте «Банси»). С этой позиции, как недостаточно «математичный» критикуется даже Ж. Делез. За то, что, хотя и считал бытие виртуальным, более того, основанием актуального, исходил из принципа Единства. Как вся прежняя метафизика. Тогда как: «Единого нет, есть лишь актуальные множества, а основание пустует». Из-за сохранения Единого Ж. Делез в понимании бытия геометричен, а надо, по мнению Бадью, переходить к алгебраизму, более соответствующему принципу множественности и математической онтологии. Нужна дегеометризация. Казалось бы, геометрия – это чистая форма, континуум которой, в отличие от универсума (материи и энергии), не содержит в себе ничего кроме формы. И все-таки геометрия содержательна; гео – земля, терра, территория, чуть ли не география, пахнет натурой, физикой. Опасно. Она не до конца трансцендентальна и несет в себе остаток неформализуемости. Не когнитивна. Как если бы дом (мир) сожгли, он однородно обуглен, но его остов, структура остается. Остается план дома на чертеже или память о человеке в культуре. Геометризм – это структурализм. Еще не полная бездомность, мир безобразный, но не безаналоговый. Качественный. Только количество, даже не число, арифметика, а цифра, алгебра – зола, которая действительно безосновна и потенциальна. Только она окончательно преодолевает всякую «похожесть на вещи» – и ничем не пахнет. Цифровое мышление. Без означаемого (объекта) и означающего (субъекта). Без о-сознания и смысла. Оно имеет дело с возможностью, пустые знаки и функции. Пространство и число 1 (един(ое) ица) – тончайшая, но все-таки сублимация сущего, материи, только время и цифра 0 (ноль) – дискретная множественность являются настоящими «атомами» ничто, чистой логикой отношений различия, из которых можно сформ(ир)овать бытие иного. Искусственного, виртуального, постчеловеческого.

«Бытие, – утверждает Ж. Л. Нанси, – может быть, лишь когда это Бытие-одних-вместе-с-другими, лишь циркулируя во вместе-с и в качестве вместе-с этого единично-множественного сосуществования». Подлинное (ино)бытие – это событие, различение и связь единичностей, независимо от их собственной, живой, неживой, предметной или идеальной природы, их детерриториализованное (беспредметное, беспочвеннное) взаимодействие. Бытие как взаимодействие концептов и сингулярностей. Не земное (и даже не на «карте»), а на экране. Событие. Сначала информационно, а потом на объемном принтере из частиц «нанозолы» – материально. Человек, соответственно, редуцируется сначала к субъекту, потом к индивиду который, в конце концов, тоже распадается на факторы и мультивидов как виртуально коммуницирующих персон(ажей). Сознание такого бессубъектного «человека» есть складка складки как «синтез различий» (когда-то был «комплекс ощущений»). Параллельно ведутся работы по вопло(т)щению этого искусственного интеллекта в виде бесконечно совершенствующегося робота, маскируемые под воспроизведение/создание существующего, конечного, но бессмертного (?) человека. Хотя, например, М. Эпштейн, не разделяя (само)обмана насчет нашего бессмертия (отсталый человек), описывает данный процесс более реалистично, но тоже позитивно и вдохновляюще: да, исчезнем, умрем, но это будет «творческая смерть». (Почувствуйте разницу). И пото(п)к каждодневных сообщений о новых формах технического замещения «биоиндивидов» как по функциям, так и по субстрату. Главная забота /задача функционирующих теперь в обществе знания теоретиков, бывших «критических личностей», культивируя непонимание смысла происходящих событий, поддерживать у людей, особенно у себя, комфортное сознание, чтобы обеспечить всем «радостную смерть», эвтаназию. Которая, увы, успешно решается. Эвтанизаторы!

Можно долго продолжать это, как нам представляется, великолепное описание, буквально идеологический слепок с функционирования Сети, социальных сетей, информационно-коммуникационной реальности и спекулятивное предвидение нано-робо-технологий, удивляясь его адекватности. Наглядная иллюстрация торжества тезиса: бытие определяет сознание и одно(т)актной идеологии рефлекса. Но не рефлексии, не критического анализа, не соотнесения сущего с должным, чего принято ожидать от философии. А значит, можно и не продолжать, так как, если не терять связи с жизнью и предметностью, чувствовать их и думать о смысле происходящего, то ясно, что в транс(пост)модернизме осуществляется Переворот миров. То, что называлось золой, «бит-ием» объявляется бытием, выдается за реальность как таковую, при том не сконструированную в последнее время и производную, которая бы рассматривалась как результат исторического развития, «второй этаж» (над) естественной, а от века и везде. Тем самым информации, коммуникации, количеству, короче говоря, цифровой, дигитально-виртуальной реальности присваивается статус константной и универсальной, старомодно говоря – субстанции.

 

3. Религия инонизма

Про-грамма, Матрица – вот оно, подлинное Бытие. Все, все остальное, от мертвой природы во всех ее состояниях, до жизни во всех ее видах, от человека, общества и культуры до сознания, языка, поэзиса и логоса (не говоря о душе и всех формах трансцендентного), все воспринимаемое и (с)мыслимое, если они естественные, предметные, не математизированные, не машинно-технические – феномены. В лучшем случае – недобытие. Вторичные качества, которые существуют в силу особенностей человеческого восприятия. Если в устремившейся к научности метафизике Просвещения мнимыми считались чувственные, эстетические характеристики реальности, то в рамках когнитивизма как «новой философии» трансмодернизма изживается и объявляется кажимостью любое сущее, кроме Цифры – «следа и различания», 1 и 0. It's from bit (мир есть информация) – вот, заказываемая виртуализацией нашей жизни, умозрительно предвосхищенная в канто-гуссерлевско-структуралистско-грамматологической линии философии и начинающая набирать силу моды в физике, модель Вселенной. Как транс(уни)версум. И трансверсальная философия. (Зря они там, с коллайдером экспериментируют, все(х) можно взорвать на/в компьютере; или может, для самоубийства более перспективны параллельно ведущиеся работы по созданию World Wide Grid – Мировой решетки, т. е. единой и транс(уни)версальной самоуправляемой Матрицы, когда все сущее превращается в ее ячейки и человек тогда не взрывается, а удушается). Примитивный, чудовищный антиисторизм и редукционизм. Поистине, думают, мыслят, изобретают, но «не в своем уме». И инверсия, которую, по оценке самого Деррида, не осилили комментаторы, ибо он, двигаясь по ленте Мебиуса, развешивал диалектические кружева своей уникально нелинейной мысли на разных уровнях в трех соснах, а они, захваченные ее внешним броуновским движением, блуждают по поверхности его текстов в двух.

Итак, пост-постмодернизм – это Трансмодернизм, так как в нем человек переходит «через себя», в (не)бытие на экранах, в сети, в «(не) мыслях». В инобытие. Там теперь его дом. Бомж, бредущий от «пост» к «транс». Через все, что нас окружает и через нас самих. Деконструкция —> ничто —> инобытие (пока в форме нашего недобытия) – таковы этапы становления на Земле господства оторвавшегося от жизни интеллекта, научной зомбократии и транс(пост)человеческой вирту(ре)альности. Трансмодернизм = трансгресс = трансверсум = трансвитализм = трансгуманизм = трансгомонизм = трансномонизм. И соответствующий этому процесс распространения трансдисциплинарных, одинаковых в своем математизме исследований, в которых виртуальное, мнимое становится реальным, а реальное, предметное – мнимым. Возникает трагическое противоречие, раз(в)зрыв психофизического континуума человека: в дальнейшем, в информационно-коммуникационном мире он как целостное, живое и физическое существо жить не (с)может. По определению. «Не влезает». А как чистый, дематериализованный носитель объема информации в сравнении с ее техническими носителями, он ничто-жен. Капля в море. Даже меньше. Его оторванная от природы и телесности мысль может существовать там только на первых порах, потом ей сказать будет нечего. Перепишут туда «память», когда он был живым, утешают (само)убийцы. Память о радостях и печалях, болезнях тела, его желаниях, страсти, страхе смерти, воле и т. п. Да зачем там, «на кремнии и бессмертным», такая она? Зачем подводной лодке ощущения кита, а самолету садиться на деревья и приманивать самку, подражая пению птиц? Глупости все это – про бессмертие, особенно техногенное. Просто будет – нечто новое, другое. Сначала параллельно, вместе с нами, а потом – вместо нас.

Трансмодернизм – это зола, которая выдается за огонь жизни. Грамма(бито)тология за онтологию. Для нас – Ничто, которое выдается за Нечто. Таков итог «Чтения Деррида». Его, может быть, самой со(при)кровенной книги: Feu la cendre (Золы угасшъй прах), где мир не просто деконструируется (разбирается на части), или доводится до деструкции (разрушается до материала, который может быть разного качества), но подвергается десубстрации – сжигается. В результате чего он превращается в новую, дисперсную количественную (до «нано»?) субстанцию. Великий деконструктор, в конце концов, стал Десубстратором. И Конструктором субстратно иной (инфо-виртуальной), транс(пост)человеческой реальности. Это ядро всей его философской системы, хотя оно, в духе сетевого антисистемного а(анти) центризма не находится в ее видимом центре. Отламывая кончик иглы, в котором как в яйце Кощея, спрятана идея смерти жизненного мира человека, Жак Деррида скрывает это вольное или невольное (по причине безответственно глубокого достижения им предела = дна познания и прорыва сквозь него в пустоту) (зло)деяние, парадоксами и отвлекающими ходами мысли. Как самый последовательный, изощренный, абсолютный идеолог конца света (нашего) и замены его иным, безжизненным, фатально преданный прогрессу, он знает, он понял, он (пред)видит, но не хочет предупреждать людей об его опасности. Подобного рода де-м(е)оническое философствование служит обману и самообману человека как родового существа. Если, например, самообман Гуссерля в отношении исторического смысла «строгой» трансцендентальной феноменологии простителен, так как это было гениально-спекулятивное (пред)видение информационной эры, то самообман внутри нее, когда на происходящее смотрят в упор и в упор же не видят или не хотят видеть к чему идет дело, вряд ли. «Про-чтение Деррида» как серд(ца)ечника концепта «Щедерлёз» и постмодернизма в целом – это прочтение всей современной философии = в сущности, служанки технонауки, ее «оператора по клинингу», когда вместо стремления к принципиальному осмыслению ситуации, культивируется страх «Больших теорий», от (для) чего ведется их неустанная дискредитация. Потому что думать в истине и смысле – жизненная драма, переживать которую люди избегают. Предпочитают статус «мыслящих зомби», чистых ученых и методологов науки. Хотя философы на это не имеют права. «Назад, к реальности» – испугавшись, стал кричать Славой Жижек, но кажется поздно. Манифест консервативного (устойчивого) развития, в чем я убеждаюсь на примере собственного писания на эту тему, в том числе сейчас, мало кто у-слышит. Враг рода человеческого побеждает.

Трансмодернистская «новая философия» для XXI века, основоположником и наиболее ярким выразителем которой справедливо считать Ж. Деррида, обеспечивающая, кроме описания инореальности, непонимание того, что происходит и при этом она как бы по(при) нимается, означает, что мы вступаем в «эпоху затемнения», нежелания знать, что без(д)умный инновационизм – против человека и прогресс, который «не остановишь», превращается в ре(транс)гресс, де(э)волюцию нашего бытия, которого для нас и нас в нем – нет. Пока частично, дальше – больше. Втягиваемся (почти каждый), растворяемся (хакеры), сольемся в гомутер (гомо+компьютер), а первые, вторые, третьи и т. д. чипы, ура/увы, в ближайшее время в(по)ставят себе (как «паспорт» они уже носят-ся) большинство читателей данного текста. Потом начнется соревнование в усовершенство-вании чипов вместе с у-совершенствованием тел. Земным предназначением человека, его головы становится ношение мозговых вставок (микромобильного компьютера, в руках или, готовятся, насаживать на глаза, ибо вся информация, знание об окружающей действительности – в нем). «Бытие-в-очках» – катаракта прогресса. А тело будет «подстраиваться», «реконструироваться» под возможности чипо-и-нанодостижений. Будет? Началось! Предусмотрительный Билл Гейтс запатентовал «исключительные права на использование человеческого тела как локальной беспроводной сети» (патент № 6754472). Перед Homo enhancement (человеком технически у-совершенствованным) открывается с(з)ияющая, намного более яркая, нежели рай или коммунизм, дурная бесконечность исчезновения в техногенном эволюционном потоке. «New brave world» образуется на наших, если они чистые, глазах. Судя по реакции человечества на возникновение когда-то всех пугавших постчеловеческих чудовищ, переходящих из фантастики в жизнь, мы не будем знать, когда нас не будет. Теперь монстрами хотят стать. В том числе благодаря апологии вместо бытия – бит-ия, вместо желания жизни – «желания письма», заменяющего у поколения пленников виртуальной реальности другие бытийные порывы и смыслы. «Письмо(а)» Деррида нам – об этом.

Трансмодернизм означает не просто отказ от признания человека высшей ценностью (я по каплям выдавливал из себя человека, говорил Г. П. Щедровицкий) и, более мягко, например, как «Конец человеческой исключительности» (заголовок книги Жан-Мари Шеффера, М., 2010). Он предполагает его замену другой формой разума, «преодоление» человека как Genus Homo, которое все агрессивнее пропагандируется идеологами и практиками(!) трансгуманизма. Трансгуманизм – следствие, феномен трансмодернизма. Точнее это трансгомонизм, ибо переступает не через гуманизм как мировоззрение и ценность, а через человека как сущее. Через (его) Бытие. Трансгома(о)низм, через стадию «поствитализма» (первые ласточки последнего уже вьют гнезда в нашем сознании) неизбежно перерастет в трансномонизм. В призывы новаторов-ф(утуроф)аталистов, отождествляя сущее с должным, отказаться от специфически человеческого живого разума и преодолев «водно-углеродный шовинизм», отдаться на волю более мощного, машинного, сначала е-Ното, а в перспективе – «ландшафтного», безсубъектного (распластанного по поверхности Земли) или даже сверх-земного. Трансномонизм и трансвитализм пока в намерениях, в отличие от трансгуманистов, как имеющие финансирование они не развернулись и их секции не зарегистрированы в Российском философском обществе, но это вопрос времени. О трансгомо/вита/номонистах можно сказать: (само)убийцы среди нас. Они уже «перезагружены», их сознание похищено силами Иного, их человеческий облик, хотя бывает молодым и симпатичным – видимость. Отказ от го(у)манизма и смыслового мышления (сознания) как ценностей – вторичное, «следующее следствие», автоматически вытекающее из трансмодернизма как постчеловеческой, мизантропной вершины айсберга онтологии небытия. Отрицание «нашей реализации» бытия, человекосообразного (в котором можно жить) состояния Вселенной. Под флагом беспрерывных изобретений искусственного мир людей устремился к самоснятию и, выхолащивая себя через гонку постчеловеческих технологий, заменяется дигитально-виртуальной симуляцией. Трансформируется в отрицание собственного жизненного мира. Таков философский смысл охватившего человечество исте(о)рического ин(на)новационизма. В-пало в трансгресс-ию: в стихийный прогресс технонауки, наркотизирующего комфорта и патологических потребностей, через деградацию труда, желаний и способностей. Трагическая диалектика культуры Просвещения переросла в «культуру Смерти». Замаскированное гламурной мишурой тоталитарное Трансвековье. Наступ(ает)ило †.

…Читать Деррида. Символ и хитроумного (не)Одиссея в океане глубоко поверхностной прогрессистской мысли. Понимать Дерриду…

И вот …………………… – ……… (самоцензура; суждение, которое имеет право только на закрытое существование и прочитывается индивидуально, в зависимости от понимания нашего текста. – В. К.). Замаскированный криптографической сложностью текстов злой гений западной (современной) цивилизации, божественный дьявол во плоти, оставляющий Человека без (дома) Бытия. Как «тело мысли». Материал для нее. Это мировоззрение «анти». И то в начале; в конце: Религия инонизма. Трансианство… Забыть Дерриду!

* * *

Забыть Дерриду – значит пре-одоле(ва)ть философию отрицания и замены нашей реальности иной, пост(бес)человеческой, символом которой он является. «Убить» его. Как концепт. Если более точно (в гуманитарном, а не когнитивном смысле, т. е. адекватно): за(у)бы(и)ть (на) Дерриду. Раз-бить это первое яйцо Кощея трансмодернизма. Тогда второе: концепты «Деррилёз», «Щедерлёз», «Банси» тоже истекут кровью, оставив после себя полезную для понимания сути дела субстанцию, а множество других, бездумных его по-клон-ник-ов истекут крашеной под кровь водой и завянут сами. Такова историческая задача текущего времени в сфере философии, если и поскольку мы хотим в не(й)м выживать.

Две с половиной тысячи лет назад метафизика началась с недоверия к чувствам: «в мнении красное, кислое или сладкое, на самом деле только атомы и пустота» – Демокрит, а завершилась лозунгом «смерти человека», вместе с его миром – пост-транс-гоманизмом/модернизмом. Забвением бытия. Ярчайшим примером того как это теоретически происходит, «заканчивается», можно считать философствование Деррида, которое перестало быть метафорой, достижением ума, воплощаясь в действительность. Если философ-реалист, да просто любой читатель данного текста, не знает, или не верит в (по)гибель и отсутствие мира, где он сейчас живет, что сам он никто и звать его ник-ак, ему об этом скажут, будут внушать ученые и (не)философствующая обслуга технонауки. Ее «операторы по клинингу». А главное, (с)делают для этого все возможное. Сеют ветер, иллюзии, вместо того, чтобы служить жизни. Агенты смерти, «ничто» их резидент. Технотронное оруд(ж)ие злого Рока.

Великий, основной Вопрос (философии) современности: взаимодействие Человеческого и Иного, или как защититься от без(д)умного инновационизма, сохранить феноменологическую реальность = наш Lebenswelt, шире, Umwelt = состояние окружающей среды, адекватное человеческой сущности. Трудность его решения в том, что надо защищать себя от самих себя. От Самоапокалипсиса. Для чего нужно мыслить и действовать в парадигме коэволюционного полионтизма, антропо-вита-дицеи и феноменологического реализма (археомодерна). Всеми силами отстаивать смертно-живого Genus Homo как нашу реализацию бесконечного бытия, эту великолепную уникальную форму. Другое, которое «не мы», позаботится о себе само.

Выход один: (у)держать его открытым. И… закрытым, защищая вместе с человеком его язык от без(д)умных атак авторов, либо не отдающих отчета, либо отдающих, но принципиально безответственных и тем опасных, что выступая против языка как люди, они становятся орудием смерти не только самих себя, но и человечества.

 

В философии всегда есть и будет все, что присуще природе человека и соответствует его исторической идентичности. В XX веке основную роль продолжала играть метафизика – онтология, гносеология, матери(иде)алистические трактовки достижений естествознания, субъект-объектная схема общественного развития и т. д. Но это в общей массе, in toto. На передовых рубежах произошло, как известно, два крутых поворота: антропологический и структурно-лингвистический. Повороты были в прямо противоположных направлениях. Одни теоретики пошли в сторону человека, призывая всех о(т)ставшихся обратиться к нему, думать об его свободе, экзистенции, идентичности, другие, напротив, его отрицали, боролись с субъектностью, растворяли ее в объективных структурах. Для начала, такой априорной, но еще естественной, чувственной, снимающей, но как бы еще представляющей целостного человека структурой, стал язык.

Поскольку повороты были в противоположных направлениях («бытие языка обнаруживает себя не иначе, как в исчезновении субъекта» – М. Фуко), они соперничали за влияние. На первых порах, будто на равных, но потом с все большей очевидностью стал побеждать структурализм, прежде всего языковый. Заговорили об охватившей теоретическое сознание лингвистической революции. Притом, если исходно язык брался в виде живой речи, то постепенно его начали считать некой универсальной смыслообразующей сетью (для) любой межсубъектной коммуникации. На обосновании парадигмальной роли языка передовые гуманитарии истерли все свои языки. Великие языки. Не говоря о структурной лингвистике, ставшей авангардом гуманитарного познания (отцы-основатели Ф. де Соссюр, К. Леви-Стросс), собственно философские знаковые фигуры XX века (Л. Витгенштейн, М. Хайдеггер) ее ключевым фактором тоже считали язык. Язык – «наше все», он заменил, экранирует как природу, так и общество, когда в их понимании хотят дойти «до конца», до последнего смысла. Это священная корова любого прогрессивного мировоззрения и критиковать язык, противопоставляя ему природу, любую непосредственно чувственную реальность, решались только отсталые консерваторы, догматики и традиционалисты. Да и то, не критиковали, а просто «не использовали». Не умели. На XXIII Всемирном философском конгрессе в Афинах в 2013 году (последнем, самом актуальном по времени), открывавший его Э. Агацци, обсуждая перспективы современной философии, подчеркнул, что ядром ее методологии является лингвистика, «в каждом философском дискурсе должен быть лингвистический момент, анализ языка».

 

1. Антиязык

Казалось, так будет всегда, ибо идти глубже языка, по крайней мере, в гуманитаристике – некуда. Уведет либо в натурализм-эмпиризм, либо в мистику. Однако, человечество не знает более жестокой истины, чем «ничто не вечно под солнцем». И вот, кто имеет уши, слышит, а глаза – видит, как исподволь, но неуклонно среди чутких к глубинным веяниям истории теоретиков нарастает критика языка, множатся выступления против его не только парадигмально-познавательной, но и бытийной роли. Не с позиций традиционной метафизики, а с каких-то совершенно новых, точнее, новейших представлений. В искусстве, среди концептуалистов и интеллектуалов, бывших завзятых адептов языкового конструирования мира, в целом в постмодернистской культуре зазвучали суждения, что «пора вырваться из плена языка», надо отказаться от сакра(мента)льного: «В начале было Слово» и что, по-видимому, вообще наступает «конец библейского проекта». Слышны отдельные более грубые выкрики о «структурно-лингвистической катастрофе», «смерти языка и индивида», заявления типа, что чем наше мышление больше связано с языком, тем мы глупее, а чем дальше от него, тем умнее. С каких позитивных позиций это говорится не ясно, в том числе самим критикам языка, но что на XXI век в гуманитаристике, вообще в современном познании формируется антиязыковая установка, возникло противосемантическое движение и подняла голову лингвистическая контрреволюция, пришла пора заметить (на Всемирном конгрессе ее не увидели, отсталость?). Затем пытаться понять, почему это происходит, что значит, куда ведет.

И вот соблазнительный случай высказаться по злободневной проблеме, избавляющий от необходимости подтверждать ссылками все более многочисленные, но частные, концептуально еще не оформившиеся антиязыковые выпады. Возьмем непосредственно три работы трех авторов, наиболее заметных представителей лингвистической контрреволюции или, может быть, контрлингвистической революции, у которых борьба со Словом приняла развернутый характер. Нельзя сказать, что они полностью осознают нигилистическую роль своих подходов, тем более их последствия для человека, тем более у каждого по отдельности она просматривается с трудом, но если взять их вместе, то все становится довольно ясно. Ради этой ясности мы выделяем их из массива других текстов о языке и, проанализировав каждую работу в виде своеобразного рецензирования, соединяем в одно целое, суть которого: ниспровержение языка как важнейшее, наряду со становлением инореальности и трансгуманистической (де)конструкцией человека, направление современного вялотекущего апокалипсиса.

Перед нами книга А. С. Нилогова, в которой контрлингвистические мотивы звучат в явной форме, дерзко объявляющая о начале великой борьбы со Словом, желании его ниспровергнуть, лишить какого-либо значения для современности. В литературе с корабля современности сбрасывали, как известно, Пушкина, теперь предлагается сбросить самою литературу, основанную на ней культуру, живую речь, родные и мировые, устные и письменные формы словесного языка, который позволяет нам мыслить и общаться друг с другом, сделал нас людьми и отличает от всего иносущего в мире. Предлагается особая «философия антиязыка». Событие. Скандал!

Разумеется, задача создать «философию антиязыка», автором не решена. Потому что в таком виде она не решаема – в силу своей отрицательной природы. По крайней мере, по двум причинам: 1) непонятно, что за явление это «анти». Из чистого отрицания следует что угодно – неязык, противоязык, пост-язык, сверх-язык, подъязык и т. п. 2) об антиязыке, если такой существует, он говорит и пишет на уничтожаемом им «языке». Это оксюморон. Тогда каким образом обсуждать проблему, чтобы ее прояснить, а не еще больше запутать? Первую преграду, можно, по-видимому, устранить, если задачу переформулировать как: «вместо-язык». После нескольких страниц догадываешься, что предлагается философия чего-то, что должно заменить обычный естественный язык в жизни человека. Что речь идет о «философии вместо-языка». С такой позиции легче концептуализировать хаотические атаки на язык как слово, ведущиеся под флагом «антиязыка». Исходя из нее, опираясь на положение, что «антиязык» – это нечто «по ту сторону языка», может быть ослаблена, устранена и вторая трудность: рассматривая антиязык не как «всё», а как экспансию другого языка или просто неязыковую реальность, мы получаем право сравнивать и оценивать их на основе традиционного языка. Говорить и писать на нем «законно». Наконец, отличие нашего понимания антиязыка от выражаемого в книге в том, что мы делаем упор на раскрытие не столько того, какой он феномен сам по себе, сколько: что у автора за ним, за всей этой подрывной работой стоит. Невольно или вольно.

Книга сложена из двух частей: 1) Преодоление философии языка от Мартина Хайдеггера и 2) «Вечное дежавю» философии. Названия точные, так как в борьбе с языком философия Хайдеггера действительно главное препятствие, а вторая часть из ранее опубликованных текстов, что, правда, не способствует цельности представлений об обсуждаемой проблеме.

Так что же такое по А. С. Нилогову «антиязык» и почему он должен заменить традиционный, словесный, «наш» язык? Веер противоречивых предположений и утверждений. В предисловии, где обобщается содержание всей работы (кратком, на 1,5 стр.), поставлено три цели: «Первое, что мне хотелось сделать, это чтобы книга хотя бы в какой-то, пусть небольшой степени, помогла повысить культуру молчания в нашей стране… Вторая цель вытекает из первой, ибо представляет собой, с моей точки зрения, единственную и самую главную возможность сделать молчание духовной силой, способной улучшить человека и мир… Третья цель заключается в том, чтобы с помощью идеи безмолвия обратить внимание людей на огромные возможности, заключающиеся в медитации».

Исходя из заявленного, можно подумать, что антиязык – это (владение в бессознательное, в переживание бытия, что вообще-то не противоречит онтологическим интенциям хайдеггерианства. Однако содержание книги фактически «не про то» и направлено не к бытию, а на отрыв от него. Это видно из предшествующей предисловию аннотации, дающей читателю прямо противоположную установку. «Философия антиязыка» – книга об универсальном языке, который философы всегда жаждали найти, даже не подозревая о том, что он когда-то был утерян… «Назад к именам» – таков философский призыв антиязыковой методологии, отчуждающейся от онтологии присутствия/отсутствия к вездесущностному языку, на котором можно поименовать все без исключений». В аннотации к одноименной с книгой статье из второй части (опять берем аннотацию, потому что там более определенные формулировки, с восприятием самого текста большие трудности – влияние «антиязыка» на авторе сказывается), он говорит: «Антиязык – это совокупность классов антислов. Он помогает именовать такие вещи, которые невозможно называть с помощью обычного естественного человеческого языка. Антислово нельзя выразить посредством звуков. Антиязык – это подводная часть айсберга. Верхушка айсберга – все наличные человеческие языки. Примеры антислов отсутствуют, ибо невозможно произнести антислово на естественном языке… Антиязык предоставляет возможности для невербальной коммуникации, а также для телепатии и чтения мыслей».

Как видим, смысл в рассуждениях об антиязыке есть, но что ему соответствует, каков референт представить нелегко. Может, в силу самоотрицательности данного феномена, никакого значения у него не должно и быть? Нет, референты антиязыка усиленно ищутся, на их роль предлагается молчание, сон, бессмыслица, медитация, пустота, однако что-то похожее на убедительность возникает только, когда дело приближается к обсуждению постструктуралистской тематики. «Антислово – это номинатор-означаемое без означающего или с частичным означающим (например, при переходных явлениях между языком и антиязыком – название для трансцендентного числа пи). В настоящее время лексикон антиязыка насчитывает свыше сотни классов, первым среди которых стал класс футурологизмов. Класс футурологизмов всегда превышает весь наличный лексикон естественного общечеловеческого языка, поскольку такой класс невозможно объективировать по модели Дерриды в прото-письмо…». И наконец, чтобы стало яснее, к чему все клонится, как достичь этого вожделенного вездесущностного состояния антиязыка: «Путь к генерализации языка может быть проложен только через деантропоморфизацию (жирный курсив автора) как бытия, так и языка».

Имея в виду данную установку, становится легче понять, почему главным объектом философии преодоления естественного человеческого языка и замены его чем-то другим объявляется учение о бытии М. Хайдеггера: «О какой языковой компетентности Мартина Хайдеггера можно вести речь, если у него не было даже интуиции об антиязыке?». В самом деле, о какой, если основной заботой некомпетентного в языке Хайдеггера была судьба Sein и Dasein, а теперь компетенцией философии предлагается считать деантропоморфизацию бытия и наше ничто. Соответственно, идеей фикс в борьбе с традиционной филолог(софи)ией не на жизнь, а на смерть является отказ от признания наличия онтологического фундамента языка и вытекающего из него принципа «изначального опоздания». Изначальное опоздание – это принцип различения плана содержания и плана выражения, причем первый «по определению» предшествует второму. В нем фактически воспроизводится традиционная метафизическая установка на отражение мира человеком. Ему/ей противопоставляется принцип «изначального опережения» когда сначала выражение (чего?), а потом – содержание (откуда взялось и какое?). А такое, что «если принцип «изначального опоздания» представляет собой изначальное опознание неистинности языкового высказывания, то выход из неистинности видится не в немотствовании, а в антиязыковом решении – выражении плана содержания посредством ментальной сигнификации на уровне внутренней речи, про себя». Сигнификация без языка возможна, поскольку «изначальное опережение» допускает существование выражения без выражаемого и его можно считать уже антиязыком, который теперь – первичен. Сигнификация без языка (антиязык) «футурологична», т. е. не выражает наличных предметов, она «без присутствия». В отличие от языка, она больше не «дом бытия», а само бытие, однако не «прежнее», а какое-то новое, никому, в том числе автору, неизвестное.

Итак, антиязык, это тоже язык, но универсальный, изначальный, «прото» и «архе», своего рода океан, в котором могут быть острова в виде «естественных» языков, слов и понятий, да и то в прошлом, а в будущем, когда место фундаментальной онтологии займет «фундаментальная темпорология» он станет всем. Но если антиязык – это тоже язык, зачем городить огород? Чем и как они отличаются друг от друга? Тем, что подобно тому как труп или робот уже не человек, а постчеловек, неживое, человек, но все-таки не камень, дерево или животное, а бывший человек или будущие функции человека, его на(по)наследник, так и антиязык, это не речь, (не)язык, язык, но не другие вещи, предметы или явления, а бывший или будущий, новый бессловесный язык, его на(по)следник. Смертию смерть поправ, на(в)месте языка возникает не что-то совсем другое, а его «свое Иное»…

Ну и хватит, довольно запутывающего суть дела, «сам-не-знаю-о-чем» умствования: оторвемся от текста книги (читатель успел оценить ее общий замысел и стиль), чтобы сказать прямо: в философско-спекулятивной, пре(из)вращенной форме речь в ней фактически идет о технической коммуникации, начинающей заменять непосредственное человеческое общение, о становлении на Земле медиареальности (the medium is the message – M. Маклюэн), об онтологии сетей, и, сказать обобщая, наступающей на нас иной форме бытия. Котор(ая)ое может выражаться и преимущественно будет выражаться не на естественном словесном языке (логосе), как было с появления Homo, а, соответственно, другими, более адекватными новым феноменам способами. Самый распространенный из этих способов – число, цифра (матезис), возникшие несколько тысяч лет назад и которыми действительно «можно поименовать все». Сейчас они составляют основу, «субстанцию» программирования и коммуникации людей, а также взаимодействия компьютерных систем. Насчитывается примерно 8,5 тысяч языков программирования, наиболее известные из них Алгол, Фортран, Паскаль. «Язык программирования отличается от естественных языков тем, что предназначен для передачи команд и данных от человека к компьютеру, в то время как естественные языки используются для общения людей между собой». А поскольку после информационно-технологической революции люди все больше работают на компьютерах, «общаются» посредством Интернет, то естественно, что искусственные языки наступают. «От слова к цифре» – лозунг, который я каждый день вижу над кафедрой вычислительной математики, проходя через ректорский корпус своего университета. Это и есть пресловутый «вездесущностный» и универсальный язык = антиязык по А. С. Нилогову, объявляемый им океаном, долженствующим затопить все. Посредством него мы должны воспринимать любую окружающую реальность. (Даже кроссворды (крестословицы) вытесняются «судоку», где вместо слов надо составлять комбинации из девяти цифр, за которыми уже не стоят какие-либо смысловые образы). Признается, правда, как мы видели, что в этом «вездесущностном антиязыке» остаются острова естественного языка, но дни их сочтены. Поднимаются волны атак на них, вот-вот готовые превратиться в девятый вал (для гуманитаристики, лингвистики, философии языка в шторм, который отправит их ко дну). Математическое, техническое, в пределе – бессловесное мышление как бы незаметно, но довольно быстро становится господствующим, нормой, своего рода парадигмальным способом отношения к миру. Это отказ от собственно гуманитарных форм человеческого бытия, который не все готовы принимать с открытыми глазами, или, кто видит, не хотят сопротивляться ему. Отсюда технологизм современного гуманитарного сознания, даже философского, его трансформация, с одной стороны, в чистое «зомбическое мышление», близорукий характер, а с другой, хаотизация, склонность к перверсии и самообману в представлении о происходящих процессах.

Таким образом, источником и движущей силой лингвистической контрреволюции, все шире распространяющейся дискредитации языка, слова, вырождения эстетического в литературе, искусстве и всего «человеческого, слишком человеческого», превращения культуры в информацию является дигитально-технологическая революция, означающая вступление нашей цивилизации в стадию торжества Искусственного. Для доразумного живого она несет смерть как прямое вытеснение из реальности, для человечества она опосредована «влечением к смерти» – эпохой Mortido.

В ее в основном стихийном, превратном и лишь иногда более-менее сознательном мировоззренческом выражении А. С. Нилогов не одинок, он в хорошей, прогрессивной компании. Раньше, тоньше и изощреннее его это было сделано в рамках постмодернизма, особенно, как мы видели, в работах Деррида, его учении о письме (грамматологии). В отличие от ближайших коллег по деконструкции метафизического философствования, Деррида не остановился на ней, а предложил позитивную программу, выработав «субстанцию» для построения (конструкции) нового мира. Это была идея их замены «письмом», теория грамматологии как отказа от звукового языка и буквенного текста. Письмо или грамматологическое мышление есть знаковые, чисто формальные, математические способы обработки реальности в форме полу-и полностью автоматизированного мышления-коммуникации. В нем нет предметного референта, образов и смыслов (в этом смысле оно трансцендентальное, инобытийное), от которых оно только отталкивается в начале или они «вышелушиваются» в его конце. До чего мы, люди, дожили! Вступили в «цивилизацию смерти» и стали культивировать собственное отрицание. Завертывая его в гламурную оболочку сверхпотребления и обманывая себя возможностью технического бессмертия.

Насколько оригинален вклад нашего автора в идеологию разрушения человеком своего Lebenswelt (жизненного мира) вплоть до отрицания собственной телесности и живых форм общения? По тексту видно, что хотя о заслугах Дерриды в этом плане он знает, идеи антиязыка рождались самостоятельно. Более того, увидев (или указали критики, в том числе говорил я), что у Дерриды они давно разработаны и более фундированы, он задним числом пытается включить их в свою философию, утверждая, что понятие антиязыка шире «письма-программирования». «Антиязык является неким феноменом, в отношении которого прото-письмо (Деррида) аналогично письму естественного языка, а грамматология входит в состав антилингвистики». Согласимся, что шире, «входит», ибо как всякое «анти» феномен антиязыка неопределеннее, размытый, (с)мутный и ему можно приписать любое состояние. Согласимся, но если до конца и только критически, это будет несправедливо. Несправедливо, если упустить, что у автора намечается уровень отрицания языка, которого у Дерриды не было. Именно, когда ему противопоставляется не дигитализация и программирование как формализованная коммуникация, а нечто принципиально беззнаковое, нерасчленяемое и неноминабельное (намеки на что можно «вывести» из Предисловия). «Если антиязыковая коммуникация обеспечивает ресурсный базис бессознательного, проявляясь не в виде паралингвистических казусов, а пронизывая всю фундаментальную антропологию (в отличие от фундаментальной онтологии, опирающейся на (анти) язык бытия), то измененные состояния сознания можно редуцировать в качестве антиязыковой бессознательности, представляющей собой антиязыковый поток вне семиотической структуры…». Антиязык как «поток вне семиотической структуры». Запомним!

И опять, теперь окончательно, оторвемся от текста, в котором еще много чего есть, включая споры с другими теоретиками, тоже ратующими за уничтожение живого языка и замену слова цифрой и которые мы рассмотрим ниже: М. Эпштейном, с его «скрипторикой», который только упоминается и С. Е. Шиловым, с его «риторической теорией числа», которого он хотел бы включить в философию антиязыка, а тот, в свою очередь, обещает найти антиязыку местечко в РТЧ. Оторвемся, чтобы о чем толкует и в превратной форме предвидит А. С. Нилогов, говоря то о медитации, то о бессознательной телепатии с телепортацией, подверстывая их под антиязык, сказать проще. Без псевдофилософского тумана. И современнее. Чем все это вызвано или как перерастание общества в Технос искажает сознание гуманитарных теоретиков.

Уже наличные признаки развития современной технологии показывают, что в пределе формальное мышление-исчисление, превращаясь в безъязыково-бессловесное, будет осуществляться «от мозга к мозгу». Об этом день и ночь мечтают адепты так называемого «открытого церебрального общества» (когда будет прямая = внесемиотическая передача и чтение мыслей, которое пока в экспериментах). От мозга к мозгу, от чипа к чипу, от чипа к мозгу и наоборот – такой в идеале видится не опосредованная какой-либо внешней фиксацией передача сигналов. Над ее осуществлением полным ходом идет работа. По сути это не программирование, вообще не «язык», даже формальный, несловесный, потому что бессубъектная передача импульсов не коммуникация, а «коммутация». Просто замыкание контуров. Да и все. Пульсация электрических сигналов внутри неких био или кремниевых субстратов (ах, какая скорость, кричащие об онтологии коммуникаций новаторы не знают, что становятся консерваторами; их головы материал для прогресса). Уже сейчас достаточно много людей, которые в традиционном мире только присутствуют, а (не)живут «там», в качестве питательного бульона для интернет-матрицы. Чтобы совсем не отлипать от компьютера, они и питание себе придумали, получают по системе 3D какие-то растворы в пробирках; если нечаянно выйдут на улицу, то в очках-насадках, чтобы по-прежнему воспринимать мир не предметов, а фантомов и прямо на сетчатку глаза; секс тоже в виртуальных объятиях – в никому и в никуда; вот вам и «желание письма» вместо желания другого (первый уровень), а далее «тело без органов», «шевелящаяся протоплазма», – как видим, введенные постмодернизмом концепты были философским предвидением теперь действительно происходящего. Гей-движение и прочие «извращения» в сравнении с этими тенденциями – закоснелые традиционалисты. Жалкие реакционеры. Зачем при подобном образе жизни живой язык? Так формируется «язык» для поколения next+ без слов и звуков, в молчании, как информация без выведения «вовне», которая, поскольку ее никто не воспринимает, редуцируется до цепочки бегущих электрических импульсов. Вот он – подлинный антиязык, если говорить в подобных, как у А. С. Нилогова, приблизительно нащупываемых понятиях, когда мы вступим во второй, более фундаментальный этап лингвистической контрреволюции. В буквальном смысле слова «анти», т. е. на всю глубину, без коммуникации. Антикоммуникация. (Не)коммуникация. Коммуникация. Некому комммуницировать.

Таков конечный итог борьбы с живым общением: от естественных языков (речи) к письменным текстам и структурам, от них к дигитальной коммуникации через «различание» (протописьмо, биты, скрипторика и риторика числа, программирование), далее к новому тождеству в виде неких киберорганизмов, Матрицы или World Wide Grid. В конечном счете, это «антиязыки» Искусственного интеллекта. Или, например, мечтают почему-то еще не сбросившие с себя человеческий облик технократы: об о(за)хватывающих Землю «галактических информационных полях». распластанном по ней «ландшафтном разуме». по(на)крывающем ее «мыслящем океане» в духе Ст. Лема. Конец Логоса, ненужного при дигитальной коммуникации, потом даже Числа, ненужного при прямой коммутации. Если смысловые эпохи истории человечества характеризовать предельно широкими мазками, то это будет: язык – коммуникация – коммутация. Ком-мутация: конец семиотической реализации возможных миров! В борьбе с Бытием Хайдеггера через Ничто и нигитологию Дерриды по ленте Мебиуса приходим в ту же точку откуда вышли. Бытия, но Иного. Конец Света. Нашего. Впереди = после – Тот свет, о котором могут быть только футурологические фантазии, конкретизировать которые не решался даже Ст. Лем, а мы считаем их роковыми. Потому что постчеловеческие.

* * *

Когда летней ночью мотыльки, один за другими и целыми стаями летят на огонь, сгорая в нем, думаешь, вот глупые создания, что их туда влечет – на оче-видную смерть. Почему не видят, не чувствуют? Но совершенно также сейчас люди «летят на новое», стремясь к нему только потому, что оно «прогрессивное», дает сиюминутные выгоды и комфорт, не отдавая отчета в его опасности. Не желая, боясь оценивать ее, даже думать о ней. Иногда, правда, люди-мотыльки посетуют: что делать, «прогресс не остановишь». Структура фразы выдает суть процесса: «от смерти не уйдешь». Так хотя бы не отождествляйте его/ее с благом. И в отличие от мотыльков воспользуйтесь разумом, чтобы смотреть дальше своего носа, подчиняя научное сознание и технологические достижения задачам поддержания жизни. Особенно те, кто считает себя философами, должны им пользоваться не как рефлексом, а для рефлексии. Мыслить с одновременным пониманием, о чем и куда ведет мысль. Так им положено по профессии. Иначе мы не будем знать, когда нас не будет. Какие-нибудь мотыл(ьк)и, особенно теоретические, на которых хорошо клюют большие рыбы, скажут, это хорошо: смерть-то счастливая, эвтаназия. Но она досрочная и наркотическая, зачем ее, безвременную, считать за «хорошо»? Надо греться от огня, пользоваться им, удерживаясь от того, чтобы (по)падать в него. Благо живых людей – жизнь, которую надо защищать.

При знакомстве с работами авторов, увле(каем)ченных бурным поток(п)ом технических достижений, видно, что их сознание смывается им как… клочек бумаги. Они не воспринимают экологических аргументов, считая их проявлением консерватизма. Остается слабо надеяться, что на этапе прямого демонтажа родовой идентичности человека их может отрезвить угроза собственному индивидуальному существованию и тогда проявится свойственная сциентистам способность к последовательности суждений. Тем более, если они «длинные» или хотя бы честные. Тогда, подняв и держа голову над водой, они увидят, что их несет к водопаду. Что они не субъекты, а объекты, материал прогресса, а самое страшное в современной цивилизации, это ее успехи. И захотят стать борцами со своим временем. Стать Личностями. Или хотя бы сохранить достоинство Разумных существ. Да, были на Земле такие, они умерли в борьбе, а не в бессознательном состоянии, сделав для сохранения на ней жизни все, что могли.

В нашем случае надеяться на консервативно-бытийный поворот есть определенные основания. Несмотря на нашу жест(о)кую критику, которая по русской пословице, кого люблю, того и бью, или, как Ницше, на кого нападаю, того уважаю, осмелимся дать молодому автору первой книги совет: ему надо отречься от философии антиязыка, проклянуть ее как проявление слабости и предательства (по образованию он филолог), вызванного тенденцией к превращению цивилизации жизни в постцивилизацию техники, которая на первых порах его захватила, подавила и перейти на сторону философии сопротивления. По возможности показа опасности инновационизма, его, где удается, саботажа, особенно и хотя бы в сфере образования. Конкретно, к экологии языка и защите Слова от перерождения в дигитальную коммуникацию или поглощения мертвой = бессмертной техногенной субстанцией. Обогатить экологию языка знанием причин его гибели. В эпоху Mortido. Поняв, что она собой представляет и где рождается ветер, дующий на корабле жизни в паруса «воли к смерти». Поэтому сжигать книгу на открытом огне необязательно. Лучше написать другую: «Философия живого языка».

В пользу подобной перспективы говорит то, что, несмотря на измену божественному «Слову», которое было «В Начале» и несло на себе всю человеческую историю, замену его «Цифрой», несущей нас в иной, искусственный мир, он демонстрирует уникальное чувство языка. Настоящую «любовь к врагу», которая то и дело прорывается. Хотя в целом текст ненужно сверхсложный, неудобочитаемый, многие выражения и находки в нем вызывают восхищение. Хайльдеггер (какая тонкая, злая ирония), осевое бремя (углубление смысла изменением всего одной буквы), сучность бытия (философское остроумие на грани хулиганства), птичий антиязык (убойная самокритика), сплю, следовательно, существую (над столь неожиданным парафразом Декарта я смеялся целый день и лег спать воодушевленный), тоталерантность (уничтожающая оценка идеологии политкорректности одним словом). И т. д., до тех пор, когда мотылек станет высоко парящим дальнозорким орлом.

Надежда живет последней.

 

2. Скрипторика

Справедливости ради, надо сказать (пока языком), что некоторые «трансгрессивные» авторы задумываются о результатах влияния постязыковой среды на человека. Чутко следящий за техническими достижениями российско-американский фило(соф)лог М. Эпштейн предвидит время, когда «то, что традиционно понимается под субъектом, растворится в информационных потоках, в электронных сетях. Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны глухие», будут вести беседу между собой. Нет ли прямой теоретической связи между грамматологией, исходящей из отсутствия человека в письме и футурологией самодействующих компьютерных программ? Грамматология, помноженная на мощь электронных и нано технологий, представляет человека как исчезающий субъект в грядущем мире машин письма».

Где же наше спасение? В скриптизации бытия! Вот направление поступательного движения всего человечества, его перпектива. Быть – значит писать. Человек – скриптор своего бытия. Письмо-скрипторику не надо путать с письмом-грамматологией, как это произощло у Деррида. Это – нечто другое, может быть совсем другое. Упрекая грамматологию в том, что она сводит на нет роль субъекта, Эпштейн, в отличие от нее, надеется сохранить субъект в процессе дальнейшего прогресса технологий «к скриптизации бытия», которая идет уже в настоящее время. В будущем скриптизация будет всеобъемлющей, такой, что можно сказать: «Пишу – следовательно, существую». Все, кто сидит за компьютерами, заняты, в сущности, скрипторикой. В ближайшее время письмо, «печатание вещей на трехмерном принтере» заменит производство. Заводы и фабрики в перспективе нескольких десятков лет превратятся в принтеры, точнее, нанопринтеры, изготовляющие любые материалы и объекты по их описаниям. Можно будет напечатать любое изделие: дом, улицу, город, а если угодно – целую планету, лишь бы был заказчик и адрес отправления. Создавать, творить – значит печатать. Все будут – (перво)печатники. «Вторые» печатники – уже напечатанные автоматы, которые будут печатать самих себя. И т. д. ad absurdum. Самотворящийся мир. Вспучивающиеся массы «информационной материи». Но где тут субъект? – спросит какой-нибудь отсталый читатель. Не надо торопиться: «он будет вам».

Скрипторика – это антропология письма, она становится идеологией пишущего класса, а поскольку в передовых странах этим заняты почти все, то в принципе она превратится в образ жизни и идеологию всего человечества. Как пророчит выдающийся киберизобретатель Рэймонд Курцвейл, человеческое тело постепенно подвергнется материальному сокращению, так что кто останется в «теле», одноврменно сможет носить в кармане полную инструкцию по собственной сборке. Носить самого себя в кармане или то, что в кармане (чип), будет считать себя носящим некий груз или защитный панцирь для выхода во враждебный биологический макрокосмос. Ведь человек не субстанция, а информационная модель, матрица, которая может быть перенесена в память компьютера или размножаться на принтерах в любом числе копий. Все это неотвратимо, следовательно, хорошо. Вот перспектива, если безоговорочно следовать прогрессу технологий, сущее приравнивать к должному, лишая человека минимальной возможности влияния на происходящее, не говоря о выборе и «свободе» (кавычки потому, что передовые технонаучные «мыслители» исповедует абсолютный фатализм и от идеалов свободы отреклись категорически: «прогресс не остановишь»; вспоминать о ней неприлично – удел реакционеров).

Исходя из закона неразрывной связи организма и среды, вместо человека можно предвидеть возникновение неких искусственных тех(су)ществ, живущих в мире, где «для общения» общение больше не нужно. Не нужна, чему уже радовался автор проекта антиязыка, и коммуникация. Потому что она будет происходить без опосредования, «от мозга к мозгу», путем сканирования мыслей друг друга одним прикосновением чипа к нейронным сетям и всё, потеряв индивидуальность, сольется в некий мыслящий океан. Или превратится в элементы WWG – единой Мировой решетки (матрицы), работа над которой ведется на переднем крае технуки, в частности, в процессе совершенствования Адронного коллайдера. И/или «глухие демоны», т. е. самоуправляемые компьютерные программы будут беседовать друг с другом вообще «без мозгов». О чем, правда? Может о том, что столь восхваляемое в постмодернизме различие/различание по закону двойного отрицания в свою очередь снимается принципом тождества (единства), только уже иного, «слипшегося» в точку постчеловеческого мира. А лучше бы, продолжают мечтать совсем последовательные «иммортологи» – поствитального («кибернетическое бессмертие»). И философы трансгресса, его рефлекса, но не рефлексии, предав различие, опять будут воспевать тождество, радуясь, что безлюдно-бессмысловому безжизненному миру больше ничего не нужно, даже коммуникации. Но пока это вожделенное инновационное состояние не достигнуто, обремененные проклятьем собственного антропологизма некоторые из них пытаются что-то сохранить от человека.

Не чуждый подобных пережитков и опасений вышеупомянутый автор трансформирует грамматологию в скрипторику, однако не по факту, в реальности, предлагая, например, изменить положение человека в компьютерном мире, попытавшись ограничить его влияние на людей, подумать о возможностях существования разных форм бытия, онтологии, а просто реинтерпретирует ситуацию путем переназывания. Отличие скрипторики от грамматологии, которая, как он признает, уничтожает субъекта вплоть до «расчеловечивания человека», в том, что ее предмет «не столько биографический, эмпирический субъект, скрипящий пером или стучащий по клавишам, сколько те формы сверхсубъективности, транссубъективности, которые возникают в процессе письма и объемлют все его суверенные территории… И если грамматология предвосхитила тенденции расчеловечивания информационных технологий, то может быть скрипторике дано будет очертить новые возможности их очеловечивания на уровне сверхэмпирического субъекта? Ради понимания этой роли пишущего, Homo Scriptor, и написана данная статья». Субъект появился! Правда, совсем новый, «не традиционный». Намерения как будто благие, но упаси боже засомневаться в благе такого направления развития и в том, что это единственно возможная судьба человечества.

Какое же тут отличие в положении человека? Если оно есть, то с точки зрения его самости и идентичности, только к худшему. Надеясь возвратить уничтожаемого грамматологией субъекта, он верит в это при условии, что субъект будет «другим», существуя в качестве «транссубъекта». Деиндивидуализированного, но субъекта? Прокламируя желание «очеловечить» пишущего субъекта, М. Эпштейн сохраняет слово, форму, подменяя содержание. В утешение человеку, которому, в связи с экспансией электронно-компьютерного мир-письма не остается места и он предстает исторически преходящим посредником между отмирающим языком и наступающей матрицей, постулируется более адекватный данной ситуации сверхэмпирический «транссубъект». В сущности, концепт. Бродящ/ая/ий по сетям персона-ж. Вместо традиционного субъекта Homo sapiens – Homo scriptor. Естественно, без телесного субстрата, без языка, без имени, не сознает, но все время пишет. Само-программирует-ся. В тишине. Для человека – гробовая тишина. Он без жизни, идентичности, мультивид (о личности речи не идет, это традиционалистская архаика) и – обладает голографическим бессмертием, которое больше не утопия. Потому что «нече(ко)му» умирать. Ни тела, ни субъектности. Можно ли в таком качестве считать его Гомо? Это скорее, гомо, трансгомо, цель трансгуманизма, обещающего, как мы видели, создать в России такой симулякр к 2045 году. В Америке, если гонка по самоуничтожению продолжиться, аналогичная замена произойдет даже раньше. Те же похороны субъекта, человека вообще, тоже «через бессмертие», только в контексте лингвистики, вернее, как не парадоксально, борьбы с ней. Опять посредством эвтаназии в обновленном путем калькирования с последних технических достижений терминологическом облачении. Поистине безмерная глубина знательности и – бессмысленного (не)понимания!

 

3. Риторика

Но все-таки в философско-гуманитарной литературе нет концепций, обобщающих пост(транс)современные тенденции развития нашей цивилизации до универсальной модели мира. Типа атомизма, платонизма, кантианства, структурно-лингвистической парадигмы. Постмодернизм (постструктрализм) – слишком широко и неопределенно. До сих пор нет, не было, но, кажется, недавно такая концепция появилась. Просто ее пока не увидели. Не опознали. Это «риторическая теория числа», к несчастью, недавно безвременно, не дожив до 50 лет, умершего С. Е. Шилова, в которой на обширном материале постнеклассической науки о микро и мега-мирах, со смущающей «классическое сознание» убедительностью, показано преимущество их математического описания в сравнении с естественным языком и логосом. (Далее идет изложение этой теории в посильной мне, пленнику естественного языка, трактовке): Автор показывает преимущество не обремененного образностью и смыслом чистого = формализуемого = точного мышления – без «психики» = без воображения, визуальных картин и предметных характеристик, которые в последнее время буквально вымучиваются в физике – клей, супы, цветность, четность, темная материя и т. п. (Какая тут точность, которой обычно гордилась позитивная наука, – согласимся мы; мифы какие-то). Поэтому надо воспринимать микро-мега-миры подобно, как например, мы воспринимаем музыку и поэзию. Переживаем, меняем свое внутреннее состояние – и все. Так же можно мыслить. Сначала речь идет как будто о микро-мегамирах, а потом оказывается – вообще! Включая нашу макрореальность. Мыслить ничего не представляя, без пространственно-фигуративного моделирования. «Коммутируя» внутри Разума как мира, или, что одно и то же, внутри Мира как разума. В себе и про себя.

Исходя из данной теории, первичным языком человеческого мышления и основанием моделирования любой реальности предлагается считать Число. Оно будет новым, адекватным стоящим перед современной наукой проблемам, «архе». «Риторическая теория числа осуществляет семантический проект математизации лингвистики, раскрывая априорный континуум математических суждений как первый язык, первую форму словности и изначальную систему кодирования, связывающую мышление и существование в темпоральном цикле». В ней «нет иного означаемого, нежели число, а также нет иного означающего, нежели цифра».

Под «риторикой» имеется в виду беспредметность числа, которое, ничего не означая, одновременно является бытием как таковым, вне которого больше ничего не предполагается. «Число есть истинный основной предмет физического знания», а процессы исчисления есть содержание функциональной активности чистого, «солиптического» т. е. основанного на самом себе Разума. Сущность этого математического (научного) тождественного себе разума есть 1 (единица), деление которой на 0 (ноль) дает все простые числа, из которых состоят как мысль, так и реальность. Вернее, это одно и то же. «Система чистого разума – это формула бытия». Риторическая теория числа или, по-другому «философия электронного мышления» завершает, как полагает автор, историю мышления Нового времени и является основанием рациональности Нового Бытия.

Многие представители философии и научного знания, знакомясь с этими идеями, склонны считать их, мягко говоря, не совсем адекватными, выпадающими из принятых канонов мышления. То, что они «не каноничны» несомненно, но это не значит, что с ними можно не считаться. Скорее, наоборот. Их автор первый, (потому что) последовательный и глубокий, может быть, оправданно сказать, хотя так не принято о современниках (кроме актеров в обществе спектакля), был великим представителем философии computer science в России, а скорей всего в мире. Даже не computer science, хотя она становится лидером познания, а философ и теоретик Матрицы, трансформации всей нашей физической реальности в дигитальную. Более того, замены любых форм природы, материи, жизни, вообще любого сущего, включая человеческое сознание, которое «есть вычислительный процесс», Универсальным Вычислителем. Глобальным Мозгом, грубо говоря, Большим Компьютером. Это философ WWG (Мировой решетки), работы над которой вполне реальные и продуктивные, интенсивно ведутся на передовых рубежах технонауки в рамках создания Искусственного Интеллекта, в сфере нанотехнологий и т. д. Притом, мы имеем именно философию, хотя особого рода, уже «транс(постне)классическую», но философию, а не просто взятые из вторых/третьих рук «рассказы о высоких технологиях», которыми наполнены, посвященные науке и технике гуманитарные тексты.

В «философии электронного мышления» находят свое конкретное выражение те самые тенденции становления на Земле постчеловеческого бытия, о котором мы здесь много говорили, но в общекультурной форме. Как Инобытия. Тенденции, в преврат(щен)ной форме прорывающиеся в обывательское сознание как «конец света». Конец нашего, в широком смысле слова, «этого света» = Lebenswelt (жизненного мира). Притом, что дальнейший прогресс техники уничтожает, заменяет цифровым и виртуальным телесное человеческое бытие. Теснит его на глазах всех, кто хочет видеть. (Вот-вот, чтобы больше совсем не (за)хотели видеть внешний мир, на одном, как будто левом (пока), глазу будут носить специальные компьютерные очки – их производство налажено; это называется: жить в «дополнительной реальности»). Человеческое сознание, которое, начиная с Парменида (бытие есть, небытия нет) отражало и поддерживало бытие, становится на службу отрицанию естественного и даже искусственного, но предметного, «нашего» феноменологического мира. «Оно стало машиной пролиферации гипотез небытия, а достигшее критической мысли небытие отклонившегося от бытия интеллекта, само может стать действительностью человечества, знать которую будет дано немногим выжившим, если таковые найдутся». Бытийно-антропологический вывод из числовой модели мира скупой, намеком, но понятен. Перспективы вдохновляющие… «для немногих выживших, если таковые найдутся». Какова еще большая, чем у автора скрипторики, ученость(!). Смертельная, и безо лжи про бессмертие. Ничего не пожалеем, лишь бы было прогрессивно. Для кого/чего? Особенно в свете патологического энтузиазма «отклонившегося от бытия интеллекта» в связи с валом последних достижений в воспроизводстве не только физических, но умственных функций человека.

Ярким примером служения небытию является сама риторическая теория числа. Как все носители новой, становящейся парадигмы мышления, она обосновывает себя ab ovo, демонстрируя чудовищный и агрессивный антиисторизм. Под нее начинает (пе)реинтепретироваться история философии, ее вершинные фигуры, из которой теперь надо сделать единственно правильный вывод, что кроме числа и чистого разума не только ничего нет, но никогда не было. Само собой Пифагор, а также Платон, Аристотель, Кант, Гегель – все они предтечи, да ладно бы, предтечи – сторонники риторической теории числа. Под интеллектуализм и матезис подверстывается даже фундаментальный критик «постава», утверждавший, что «наука не мыслит», провозгласивший свой, особый, поэтический (!) метод познания, почвенник, консерватор и наци(онали)ст М. Хайдеггер. Ориентировавший мышление на этимологию слов, противник терминов, у которого «язык – дом бытия», притом, взятый как речь, родной. Теперь его поселяют в дом из цифр, фундамент и стены которого – 1, а крыша – 0. О, единица (ноль), ты мир. А мир – ноль (единица). Его нет. Поистине, лучший способ убийства – (за)душить в объятиях. В данном случае – познавательных.

И, кстати – 1) Само именование этой «теории числа», цифрового поглощения мира, как «риторическая» сначала вызывает недоумение. Причем тут «риторика»? Красноречие, ораторское искусство и язык математики, который, собственно не звучит, а только пишется? В чем секрет этого авторского термина. Думается в том, что слово «риторика» имеет переносный смысл, как выражение поверхностности, пустословия, неподлинности мысли. Именно это автор теории числа имеет в виду, представляя подлинный мир в виде цифр, считая им бессловесную, «постлогосную» реальность, матрицу. И рассказывать о нем он должен бы тоже языком цифр, ибо «язык – это деление единицы на ноль». Дать некое количество формул, программ – это и была бы настоящая теория числа. Но люди, увы, мыслят все еще живым словесным языком, находятся в сфере Логоса и с ними приходится общаться, представлять им другой мир на их неподлинном, пустом, поверхностном, смысловом = риторическом языке. Приходится пока давать не собственную, а «языковую теорию числа», «словесную оболочку реальности». Учитывая, что сам автор волей неволей, вынужденно тоже говорит словами, должен говорить языком этого неподлинного мира, чтобы рассказать о другом, подлинном уже нечеловеческом мире, выразить его отношение к подобным поверхностным формам мысли, он ее и называет «риторической». Язык, логос – это «вторичные» качества мира, нечто кажущееся. Риторика. Риторическая теория числа как семицветная радуга или кислый вкус, а ведь «на самом деле» это разные длины волн и химических формул… Слова, слова, а «на самом деле» есть только цифры. Природа, жизнь, изучающие их биология, химия, физика предстают как некоторая видимость, «на самом деле» есть только математика. И не всякая, не старая, классическая = человеческая, а чтобы – «прикладная», вернее, наконец-то настоящая = машинная. Она опять будет бытийная, «качественная», но только покончит со словесной логикой, сделав ее ненужной. Качество теперь есть количество. Сознание – вычислительный процесс. Человек…а «на самом деле» есть или хотя бы должен быть – Искусственный Интеллект. Его язык. Другой мир. Роботов.

2) Если воз(об)ращаться в наш мир (пока) и к современности, то увидим, что те же процессы происходят в социально-организационном плане: в частности, непрерывные, то ползучие, то открытые попытки удушения Академии наук России нельзя было объяснять только технико-экономическими причинами. Ее вина в том, что она слишком «естественна», все еще направлена на реальность, с трудом перерождалась, там «физика» = «старая наука», в то время как нужна была «кибернетическая физика». Для этого следует оставить одни технопарки с компьютерами – тогда будет действительный инновационный прорыв. Отсюда толки о конце науки, постнауке, сокращение в школах преподавания естествознания и прочее, о сохранении же человеческого феноменологического мира, «поэзиса», гуманизма, после того как логос тоже утрачивает объяснительные возможности, ибо слишком антропологичен, вспоминать при теоретизировании становится неприлично. Технократическое сознание самоотрицательно, оно воспринимает заботу о человеке и адекватном ему мире с все большим раздражением.

Несмотря, а может быть благодаря глубине своего понимания происходящих процессов, С. Е. Шилов ослеплен ими. «Не в(с)оображает», что будет с нашим предметным миром, когда по компьютерным программам на объемных принтерах нач(нут)али «клепать вещи из чисел», а зачем, кому эти вещи будут нужны, если и «жизнь есть способ существования риторических чисел», функциональные формы которой тоже будут «клепать», ему не интересно. Его сознание, как у всех рядовых технократов, констатирующе детерминистично, его самость, «ктойность», субъектность стерта в пыль небытия молохом прогресса. Техно-математическая, даже общенаучная гениальность не гарантирует подлинной философичности и благомыслия. Лишь изредка, «для порядка» и (само)обмана, как невольный представительский экземпляр существующего, говорящего словами и пишущего буквами в обычной семантической логике родового человека, он заявляет, что реализация проектов на интегральной основе РТЧ-идей «позволит решить базовые проблемы цивилизации и вывести человечество на новое качество и уровень развития». Качество и уровень цивилизации будут новыми, но останется ли она человеческой, вообще цивилизацией, а не чистым, на базе «солиптического разума» техносом в виде кибернетических конструктов или «информационных ландшафтов», заменивших на Земле живое и человека – вот предмет обсуждения, забота для человеческой философии, котор(ый)ая, к сожалению, почти никого не заботит. И прежде всего самого автора риторической теории числа. Таков парадокс нашего движения к «концу света» – в форме эвтаназии.

 

4. Язык с человеком со-против-ляются

Перспектива поглощения языка (и) человека, замена их антиязыком = письмом = исчислением была прописана Деррида(ой) более 40 лет назад. С тех пор заменяющее живое общение людей компьютерное коммуницирование перестало быть уникальным предвидением и число сторонников грамматологии, а также развертывающихся на ее основе новых течений, хотя и без понимания их смысла, неизмеримо выросло. Пока человечество в целом говорит и пишет на языке, старается сохранить даже его «родные» варианты и несмотря ни на что (на интернет), издаются книги, в музеях представлены образцы искусства, на передовых рубежах технонауки борьба со словом и замена его дигитальной коммуникацией приближается к апогею. Появились, как видим, идеологи коммутирования (уже не коммуникации, поскольку электрические импульсы связывают не разные объекты, а качественно тождественные состояния) и Матрицы. Путем лингво-комбинаторного моделирования решаются задачи исчисления смыслов, которые могли бы реализовываться на суперкомпьютерах. Информационно-сетевое общество трансформируется в состояние, «естественным» языком которого будет тот самый, искомый «новаторами любой ценой», (не)язык, язык, антиязык. Язык Artificial Intelligence (искусственного интеллекта), готовящегося перерасти в Artificial Nature (искусственную природу), в искусственное бытие, для нас – инобытие. И тогда: «Естественно возникает вопрос, а может быть весь окружающий людей мир – это гигантский многомерный экран? Каким суперкомпьютером этот экран управляется? Получается следующая картина мира: люди со всеми своими инструментами – телескопами, микроскопами, ускорителями и пр. – окружены гигантским многомерным экраном, и всеми инструментами изучают не более чем свойства этого экрана, который управляется внешним суперкопьютером. Это и есть компьютеризм». Короче говоря, теперь наш Бог Суперкомпьютер и – there is nothing outside of the bit (нет ничего кроме бита). Язык как и вся реальность, вместе с человеком – (у)биты!

Если бы люди были быками, иронизировали древнегреческие философы над верующими в мифы соплеменниками, то боги их мира были бы похожи на быков. С тех пор познание достигло немыслимых древними высот и изощренности. Но все не впрок. Также тупо, прямолинейно, не боясь иронии, современные продвинутые теоретики конструируют реальность, похожую на свои занятия, экстраполируя ее на весь мир. Притом от века, «от яйца», совершенно забыв о свободе (бифуркции), возможностях выбора, герменевтике, об аксиологии – никаких сравнений, ценностей и оценок. Если техника сказала «будет», значит надо = хорошо. И всегда только так хорошо и было. Если ее дальнейшее нерегулируемое развитие ведет к трансформации или даже уничтожению человека и его языка, тоже неплохо: да здравствуют «трансхьюманы». Кому этого мало – читайте теоретиков, обосновывающих необходимость ликвидации жизни на Земле, любой, вообще: поприветствуем «поствитализм». Теоретизируют как не (как) субъекты, а просто «пишут», к чему и зачем не задумываясь. Вот он, узкий научный примитивизм! Хуже всякого. «Наиболее вероятный конец человечества – воинствующая глупость. Человечество погибнет от собственной глупости», – отчаявшись достучаться до людей, с горечью говорил А. А. Зиновьев. Но это не глупость неведения, нехватки знаний. Наоборот, мы тонем в грязевом потоке нового и информации. Антипод глупости – не знание, не все более новая информация, а мудрость. И если чего человечеству в его мире сверхпотребления чего-то не хватает, то это мудрости. Использования или не использования знаний, их правильной оценки и соотнесения с благом.

А кто против этого «прекрасного нового мира» сверхпотребления, комфорта (и) глупости, те полионтисты, циклисты, архаики, консерваторы, традиционалисты. Гуманисты. Живые люди и их язык.

Гете говорил: «Там, где кончается слово, начинается музыка». Увы, теперь после слов и логоса начинается матезис, программирование, молчание, (не)коммуникация… Сообщают-ся последние технонаучные нов(рад)ости об успешных экспериментах: «электронное образование; управление со-знанием; прямое чтение мыслей; от мозга (чипа) к чипу (мозгу); кибернетическое бессмертие и т. п.». И мы не будем знать, когда нас не будет. Не услышим. Некому сказать. Нет слов.