1

Дед Наум, как только мастера достроили его просторный дом на хуторе, в знак признательности царю-батюшке, распорядился, чтобы резчик по дереву водрузил над самым коньком фасада дощатого двуглавого орла, которого выкрасили в сизый цвет.

Гости на новоселье съехались солидные, нужные: становой со становьихой, волостной старшина со своей дородной супругой, волостной писарь с писаршей, землемер, аптекарь из Зарецкого с женой, отец Иван с попадьей, Мокей Пелевин, Андрон Алякин и, конечно же, аловский староста Глеб Мазылев.

«Старый бес! — мысленно ругал отца Марк. — Сдохнуть бы тебе… Начал деньгами сорить. Надо же было столько гостей назвать — на четыре стола!.. И ведь говорил ему, куда столько добра переводишь?.. Четыре поросенка, гусей полдюжины да дюжину кур зажарили… сыр, ветчина, колбас из города три батмана… в уху полпуда стерляди пустили… Гармониста нанял, старый хрыч!..»

Гости уже были за столом, когда заявился отец сельского старосты Глеба — Вавила Мазылев. Перекрестился и уселся рядом с сыном.

Марк пил мало. Оценивающе разглядывал гостей, подмечая, кто как пьет и ест. Знал он тут всех, и всем знал свою цену. За обе щеки все подряд уминает дед Вавила. Своим богатством он не кичится. Но в Низовке нет почти никого, кто бы не брал у него взаймы денег или хлеба. За селом на Мазылевых работает бывшая Барякинская мельница, в селе — лавка…

А сам Вавила неграмотный, умеет лишь «росписуваца». Буквы своей фамилии рисует с хвостиками, похожими на лезвие кочедыка. И радуется, когда начинает на бумаге раскладывать буквы, словно хворост: МАЗЫЛЕВЪ. Губами зачмокает, когда посмотрит на написанное с левой и с правой стороны: большое удовольствие получает… Такой хвалены, как его жена, не только в Алове, но и в соседних селах нет. В прошлое лето — смех! — сказала соседке: «У нас уж это… слава богу… даже петух каждый день по три яйца сносит…» А сын его, Глеб, так заважничал, когда старостой стал, — и не подойдешь…

И думал Марк, что аловские богатые мужики какие-то бескрылые. И деньги водятся, и хозяйства большие, но нет у них настоящего размаха… Отец его, Наум, хутор построил — и на том вроде бы успокоился. Вон он сидит — довольный, рожа вспотела, улыбается… Сотню, а то и больше, на гостей запалил — и рад-радехонек. Да кабы ему, Марку, отцовы деньги! Развернулся бы тогда!.. Маслобойню не надо… суконную фабрику бы завел… Или сахарный завод. Машины бы выписал из Германии… Дело бы завертелось!..

Взглянул на жену Ненилу — лицо осунулось, под глазами мешочки набрякли, рыхлая, как мартовский снег, — и, видно, едва от усталости на ногах стоит: два дня кряду стряпала, а теперь угощение подает… Дочь в монастыре, а она об ней — никогда ни слова. Ему, Марку, до Катьки никакого дела, всем ясно, что не родная кровь его… А Ненила-то — мать!.. Кому, как не ей, вспомнить, как там дитятко поживает, не обижает ли кто, не голодает ли, одета ли, обута ли… Ненила какая-то зачерствелая сделалась…

Аптекарь — лицо от водки красное — обнял Марка и завел разговор о деде Науме: мол, крепок старик, должно быть, долгая жизнь ему на роду написана. Правда, намедни доктору жаловался на живот — побаливает. Да ничего серьезного доктор у него не нашел — катар. Выписал сильное лекарство во флакончике. И он, аптекарь, то лекарство выдал. Ну, а Наум Устиныч поехал домой на своем тарантасе. Едет и думает: сказали мне каждый день после еды по десять капель пить. По десять! Это сколько же времени надо пить? Месяц, а то и поболе. Нет, подумал, долго… Хватану-ка все сразу — быстро одолею болезнь. И хватанул! Ждет, что будет. Вдруг все его нутро к горлу подошло, а потом снова вниз рванулось… Света белого не взвидел. Повернул — и обратно в аптеку. «Спасите, люди добрые!» Вовремя приехал. Промыли желудок. А опоздай на часок, — дух бы из него вон. А кого бы обвинили? Его бы, аптекаря, — отравил, мол… Был уж однажды такой случай. Затаскали было судебные чиновники… Из-за одной бабенки. Та мужика своего извела. Мышьяком. А другая… Ну и случай! Тоже хотела муженька извести. Знать, не дружно жили. Пустила ему в кашу крупинку яду. А мужику — хоть бы что. Жена ему изо дня все больше и больше дает, а тот… Был муженек малокровным, а вдруг начал поправляться, полнеть…

Аптекарь расхохотался.

— Видать, и мышьяк на пользу идет?

— В меру, Марк Наумыч, в меру… Посмотри-ка, какие орехи моя половина откалывает!

Жена аптекаря, небольшая, как сдобная булочка, аккуратненькая и красивенькая, легко приплясывая, пела:

— Лихо пляшет, — кивнул Марк и пожалел, что нет за столом Катьки, — та бы сплясала получше, утерла бы нос аптекарской жене. И покосившись на деда Наума, поморщился. Кабы не отец, не быть Катьке в монастыре. На кой черт туда отдали? Ее бы замуж надо, да за богатого человека, чтобы с пользой для всей семьи…

2

Дождались и зимнего Николы.

И днем и ночью сыпал крупный, мохнатый снег.

После праздника Платон с сыновьями уехал в Ибресский лес, — рубить по найму шпалы. Кроме женщин, в нужаевской избе остались только младшие сыновья — Андрюшка с Антошкой.

Лютым морозным днем по улице ползли сани, нагруженные перинами, подушками, матрасами; из этого тряпья высовывались девять черных, курчавых детских головок; а рядом с санями шагал худощавый цыган в тулупе. Он искал, в каком бы дворе остановиться на ночь. И Андрюшка видел, что пустил его к себе во двор Роман Валдаев, удивился: такой трескучий мороз, а цыгане будут спать на воле, — в сосульки замерзнут!

Весь вечер мела пурга, и, засыпая, Андрюшка думал о цыганах, которые легли на соседском дворе, — погибнут или не погибнут? Проснувшись чуть свет, оделся-обулся и вышел во двор, чтобы взглянуть через плетень, который отделял их от Валдаевых, что сталось с цыганами.

Но к плетню не подойдешь — снегу по пояс. Пришлось деревянной лопатой прочистить тропинку. Посмотрел во двор соседей — вай! — там, где вчера вечером были сани, в которых улеглись черные люди, теперь стоит снежный бугор, похожий на могильный холм. «Пропали!» И сам, казалось, прозяб до костей. Но тут вдруг обрушилась верхушка белого холма, появилась кудлатая голова цыгана, похожая на выпачканное мыльной пеной помело, и затряслась, отряхивая снег. Цыган поднялся во весь рост, за ним — его жена и детишки.

— Как замерзли — так и ожили, — рассказал дома Андрюшка.

— Кто? — спросил чистивший калину Антошка, который был на три года старше.

— Цыгане.

— Поди пощупай, как калина замерзла. Глянь, ягоды жесткие, как бусы.

— Для чего они?

— Как для чего? Кисель сварим. Будем тебя кормить, чтобы поправился, — зубоскалил Антошка. — Потом в солдаты отдадим. Генералом будешь. Или, может, женить тебя сперва? Отца дома нет, братьев нет, я теперь в доме хозяин. Женю тебя. Жди.

Жениться Андрюшке страшно не хотелось. Но он ничего не сказал брату. Оделся — и на улицу.

Вон идет родная бабушка Андрюшки — Улита Шитова. Каждый день навещает она своих дочерей, выданных замуж в три дома. Поэтому и зовут ее «почтальонкой». Утром зайдет к самой младшей дочери, Анке. Ее муж — Исай Лемдяйкин. Затем бабушка Улита идет к Мазуриным — ее Прасковья за Аверьяна выдана. Оттуда направится в Полевой конец к Матрене Нужаевой, своей первой дочери, Андрюшкиной матери.

Взвизгивает снег, когда старуха с каждым шагом вонзает в него конец своей палки. Увидала Андрюшку, остановилась, подозвала и сказала, чтоб мать нынче вечером зашла к Вирясовым, Вирясовы передать просили, а зачем — не сказали; сама же она, бабушка Улита, нынче к матери не зайдет, потому как ей некогда.

Вечером Андрюшка с матерью пошел к Вирясовым.

Жена Матвея жаловалась Матрене Нужаевой, что живется туго, — Матвей до сих пор в губернской следственной тюрьме, и никто не знает, когда его выпустят. Было бы за что ему там сидеть, а то ведь засадили ни за что ни про что. И все знают: это Латкаевых рук дело. Они виноваты, что Матвей в тюрьме. Он ведь за село стоял. Да ведь один в поле не воин…

О чем они говорили дальше, Андрюшка уже не слушал, потому что к нему подлетела меньшая девочка Матвея — Варька. Шустренькая, носик вздернутый, глазенки быстрые. И лет ей столько же, сколько Андрюшке. Сказала, давай в курочек играть. Андрюшка кивнул. Каждый взял в зубы березовую лучинку. Это был клюв. Ходили на четвереньках, искали, чего бы клюнуть. Варька нашла между половицами горошину. Обрадовалась. И так клюнула, что конец лучины вонзился в язык. Белая лучина сразу покраснела, а Варька завопила от боли. Мать выдернула у нее изо рта «клюв» и отшлепала.

— Не плачь. — Андрюшке было жалко ее. — Больно? — Он погладил девочку по голове.

— Не… — вдруг успокоилась Варька.

А дома он всем доверительно признался, что ему понравилась Варька Вирясова. Антошка засмеялся и что-то зашептал на ухо матери.

Прошел день-другой, поздно вечером мать и Антошка зажгли фонарь и оделись.

— Куда вы? — спросил Андрюшка.

— Пойдем Варьку Вирясову за тебя сватать.

— Как сватать?..

— В жены тебе просить. Свадьбу справим, и ты будешь женатым.

— Не женюсь! — испугался Андрюшка.

— Почему? Ведь Варька тебе нравится.

— Мам-ма-а! — завопил Андрюшка. — Не хочу-у!

— В старые-то времена таких, как ты, на двадцатилетних женили. А Варьке сколько? Она ровня тебе, — сказала мать.

— И спрашивать его нечего, — твердо сказал Антошка. — Невеста хорошая. После свадьбы все будешь делить с женой пополам. Подарит кто-нибудь тебе яйцо — половину Варька проглотит. Пошли, мам, к Вирясовым.

Андрюшка лег поперек постели и задрыгал ногами.

— Вай, не женюсь!

Но Матрена и Антошка все же ушли. Андрюшка плакал до хрипоты. Наконец вернулись Варькины «сваты», и старший брат сказал:

— Не отдали. Видать, солить будут твою Варьку.

Андрюшка обрадовался и больше не плакал.

— Пусть поищут жениха получше нашего Андрея, — как бы с сожалением молвил Антошка. — Мам, фонарь погасить?

— Гаси.

— А может, еще раз пойдем? Уломаем Вирясовых. Ведь все равно лучше Андрейки жениха не найдут.

— Перестань. Неуж не видишь, слезами он изошелся. Смеялись мы, сынок, — улыбнулась она. — Ходили лошади месить…

День за днем, а Платон с сыновьями все еще не возвращаются из лесу, — видать, много у них там работы. В великий пост, утром, в избе Нужаевых, едва проснулись девушки и женщины, тут же начали рассказывать, кто что видел во сне, а затем отгадывали, какой сон к добру, а какой — к худу. И Таня сказала, что ей приснился Купряшка: будто бродит он, бесприютный, по ровному полю — никак дорогу домой не найдет. Громко кричала она ему издали, но тот ровно глухой — не оглянулся.

И слушая ее, Матрена смахнула слезу. Давно ушел Куприян из дому и будто в воду канул. Легко ли мытарить ему на чужбине!.. Витька и Венька — она хоть и любит их, — но сыновья не родные, а из взрослых ее сыновей при ней остался один лишь Сенька. Скоро семнадцать ему… Парень вырос послушный, рослый — девкам на загляденье. Может, скоро и свадьбу придется играть. Кого-то в дом приведет?..

Не успели досказать все свои сны, как пришла Настя Чувырина, жена Петра. — среднего росточка, миленькая лицом и вроде бы не глупая; но обделил ее бог памятью: очень уж забывчива: скажет что-нибудь, через минутку забудет, и снова повторит — и так вот по многу раз. Настя принесла новость: умерла жена Агапа Остаткина, оставила пятерых деток; а самого Агапа дома нет. Одни сказывают, на заработках, а другие болтают, будто побирается в монастырях и возле церквей в дальних селах. Но в это мало кто верит. Ведь Агап не увечный какой-нибудь, он и работать может…

Вскоре Настя ушла. Таня села ткать, Андрюшка же помогал ей — наматывал нитки для утка на цевки. Но тут снова отворилась дверь и явилась Настя:

— Теть Матрен, ты знаешь, зачем я в прошлый раз пришла?

— Про Агапову жену сказывала, царствие ей небесное.

— Меня послали к вам на обед хлеба занять.

— Не дам.

— Почему?

— Не удался: верхняя корка приподнялась. Сладковатый…

— Ничего… съедим.

— Хорошим хлебом брать от вас потом неловко будет.

— К кому же мне пойти?

— Полевой конец большой. Найдешь.

Когда Настя ушла, Андрюшка подошел к окну. На улице все бело и уныло. Скорей бы весна!..

3

По весне — уже схлынул с полей снег — у Кондрата Валдаева рухнул погреб. Еще с масленицы у хозяина ломило поясницу, да так, что ни нагнуться, ни разогнуться. Иной раз хоть криком кричи от болей в спине. Но погреб чинить надо…

Работал в погребнице — вычищал со дна мусор и землю. Было темно, а тут вдруг кто-то подошел и совсем застил свет.

— Не засть! — крикнул Кондрат. — Ничего не видать.

— Здорово, хозяин!

Голос незнакомый. Кому быть?

— Кто там? По какому делу?

— Изба пустая, поэтому я — сюда. Родных Гурьяна Валдаева ищу. Друг он мне.

Кузнец, отряхиваясь, вылез из погреба.

— Я — отец его.

— Слава богу, нашел наконец. Варфоломей Будилов, кореш Гурьяна. Может, слыхали?

— Слыхали, — Кондрат пожал гостю руку. — Сам он где?

— Долго его не видел, а слышал: живой и здоровый.

— Чего тут торчать, пошли в избу, — пригласил гостя Кондрат. — Устал с дороги-то? Нет? Тогда давай спервоначала в казенку сходим.

Вернулись со штофом вина. В избе, кроме детишек, никого не было, но не прошло и пяти минут, как насобирались невесть откуда бабы — глядеть гостя. Больше всех радовалась Гурьянова жена Окся — не знала, где и усадить Варфоломея и чем попотчевать.

Слово за слово — завелся разговор. Варфоломей Будилов оказался в Алове случайно. Завернул сюда по дороге в Алатырь, чтобы проведать Гурьянову родню. Семья его жила недалеко от Сарова. А сам он в последнее время работал в сызранском депо. Получил недавно из родного села страшную весть: без детей остался, а было двое — мальчик и девочка.

— От чего же померли? — спросил Кондрат.

— Гнилых яблоков наелись.

И теперь вот решил Варфоломей забрать жену и махнуть в какой-нибудь город. Но сперва надо найти подходящее место, чтобы была приличная работа. В Сызрань не вернется — там на его место уже взяли другого. Может, в Алатыре неплохая работенка найдется. Жена не хочет из деревни — привыкла. Но что же поделаешь, надо ехать, как только он найдет работу. Убивается она, детишек жалко, — от горя иссохла в былинку. Переболела два года тому какой-то тяжелой женской болезнью, да и возраст у ней такой, что дети вряд ли будут. Поэтому хотят взять какого-нибудь сиротку на воспитание…

— Значит, в Алатырь? Спешишь или нет?

— Спешить — не спешу… Куда мне спешить?..

— Второй сынок мой, Антип, тоже в Алатырь подался. Давно уже там. Не пускал я его, да характером он весь в Гурьку. Я на Антипа, конечно, не в обиде… Иной раз деньжат мне пришлет. Женился он там на городской. Но тоскливо мне одному, без сынов.

— Где же он там в Алатыре?

— В депо работает. На слесарном деле руку набил.

— Выходит, будет у меня там хороший знакомый. На всякий случай адресок его дайте, — попросил Будилов.

— Адресок дам. У него там домишко, семья небольшая, тебе на первых порах будет где голову приклонить.

— Спасибо.

— Не за что. Тебе спасибо, что сделал крюк, — ко мне завернул. Ты попроси Антипа, чтоб он тебе помог работу найти.

Гость остался ночевать. В сумерках пошел дождь. Даже не пошел — полил как из решета. И лил всю ночь. Утром все кругом на дворе было мокрым, земля раскисла. Выпив на похмелье, Варфоломей весело сказал:

— Трогаться мне в такую грязь дальше не дело. Пойдем, Кондратий Варламыч, — я плотничать умею, — пособлю погребок починить, под навесом не размокнем.

Кузнец порадовался: нашелся помощник. Но вышло наоборот: помощником оказался дед Кондрат. Варфоломей Будилов был мастером на все руки: какой инструмент ни возьмет, тот будто оживает в деле, — любо глядеть!

4

Все чаще завидовала Таня бывшей подружке Кате Латкаевой, ее монастырской жизни, — нет у нее там сельских забот, не знает она мирских страданий; при пострижении, говорят, нарекли ее сестрой Викторией; имя-то какое красивое — Виктория… Сама же Таня истерзалась душой, а виной тому — Венька…

Сидит Таня в саду под яблоней и думает, что сказать, когда встретит вечером Веню, — ведь сказать надо много, не очень обидно, но чтобы ему больно было. Как подобрать такие слова? И слов-то, кажется, таких нет. Может, так начать: «Слышу и вижу, нашел другую. Ни стыда у тебя, ни совести. Давно ли соловьем рассыпался — ты, мол, одна по душе мне, поженимся, когда свадьбы начнутся. Обманул! Барином себя вообразил. Думаешь, нужен ты графинюшке? Как в петровки варежки. Прячется она от вас. Никакой ты не барин, а как все парни… Нет, ты хуже. Как жадный волк… Одну овечку сожрал — немедля на другую набросился…»?

— Эка, овечкой себя считаешь, — буркнул вечером Веня, когда Таня выложила ему все, что насочиняла.

— Как же я теперь… кто я теперь, коль тебе не нужна. Ведь понесла же под сердцем!

Громко и внятно выкрикнула она последние слова, даже сама испугалась своего голоса.

Венька взглянула на нее через плечо:

— Люди молча друг друга любят, а ты все надоедаешь. Не по душе ты мне стала… охолодел. По Млечному Пути бы ушел, да не знаю куда.

— Дай ремень: на этой вот вербе повешусь, свободный будешь — иди тогда куда хочешь, — заплакала Таня.

— Ишь, ремень ей… Если захочешь, на последнем волоске повесишься.

«На последнем волоске… повесишься…» Никогда еще не слыхала от него Таня таких жестоких слов. Будто подменили Веньку. Что ответить ему? И прошептала сквозь слезы:

— Уйди с глаз моих, кобель.

Вениамин зашагал по тропинке, извивающейся между яблонями. Качаясь на ветке молодого кленочка, кого-то ругал воробей:

— Жулик! Жулик!

Другой воробышек ответил из вишарника:

— Тип! Тип!

А третья невидимая птичка словно вымолвила:

— Тейтерь манясь.

Казалось, птицы ругают его. И поделом. Но все же… Что делать, если Таня сперва нравилась, а теперь глаза бы ее не видали? Вдруг повесится на самом деле? Правду сказала, что тяжелая от него, или наврала?.. Вернуться, успокоить, домой проводить?.. Не хочется…

Влез на чердак конюшни, где ночевал на соломе, растянулся навзничь, и думал, думал…

Поутру встал не рано. Брата, Виктора, рядом уже не было, — ушел пасти старосельских коров.

Не заходя в избу, пошел в сад. Вдруг и впрямь Таня после ночного разговора повесилась? И вздрогнул, когда подумал, что… Нет-нет, сам бы он никогда не повесился. Смерть! Аж мурашки по коже… На белом свете хоть и жить порой трудно, а все ж приятно…

Повернул домой. Навстречу шла Таня — за зеленым луком в огород.

— Не повесилась? — Он усмехнулся.

— Я сначала твои зенки повыцарапаю, если при мне еще раз на другую взглянешь!

В понедельник по большой дороге шел Матвей Вирясов. Глядь, валяется серебряный рубль. Матвей не удивился, когда заметил его под слоем пыли: сколько их сам потерял, сколько таких рублей утекло из рук, пока отсиживал в остроге. Как пахали-боронили без него, где и что посеяли сын Емельян и внук Михей? Два раза жена навещала его, и он знал, что в Алове вместо него выбрали нового старосту — Глеба Мазылева. Вот и выручай село…

Зазвенел за спиной колокольчик. Матвей оглянулся. Тройка скачет. Отошел на обочину.

В тарантасе на рессорах ехал старый знакомый — член землеустроительной комиссии Лобов.

Поравнявшись с Вирясовым, придержал тройку:

— А-а! Здравствуй, Матвей-бунтарь.

— Добрый день, Богдан Аркадич.

— Ну, как? Надоела злодейка Алатырская тюрьма? Или снова захочешь?

— Довольно.

— Не поседел?

— Да вроде нет.

— Думаю, теперь мешать мне не будешь. Ну, прощай!

Снова зазвенел под дугой колокольчик. А Матвей, глядя вслед, гадал, кто сидел в тарантасе вместе с Лобовым, — толстый, в очках с железной оправой…

Матвей дошел до Новосельского верхнего поля и, не глядя на усталость, обошел все свои загоны. Славно поработали сын и внук — все наказы исполнили…

5

Член землеустроительной комиссии Лобов доехал до хутора Латкаевых. Навстречу вышел хозяин. По лицу видно — рад гостям.

— Мы к вам, господин Латкаев, с хорошими намерениями, — сказал Лобов и кивнул на человека в очках, который сошел с тарантаса с большим, похожим на деревянный ящик, фотоаппаратом. — Хотим сфотографировать все, что нам в твоем хозяйстве понравится.

— Начальник какой-нибудь? — шепнул Латкаев.

— М-да, вроде бы… Сотрудник губернской газеты.

Хозяин пригласил гостей в светлицу. Богдан Аркадьевич, — на его чистеньком, чернобровеньком лице заиграла довольная улыбка, — сказал:

— Вот это — горница!

— Не знаю, гордица, што ли, — ответил дед Наум, по-своему поняв любезное замечание.

Богатый хуторянин сперва показал свое хозяйство. Гость в очках сделал много снимков. А пока ходили по усадьбе, Ненила накрыла стол. Вернувшись, гости с хозяином попировали, и Марк попросил, чтобы его прихватили с собой в город — надо было ему справиться у одного купца о новой веялке. Гости согласились, и Марк, усевшись на облучок, погнал тройку в Алатырь — только пыль позади столбом.

Купца дома не оказалось. Он позавчера уехал по своим торговым делам в Казань. Марк побродил по городу. Но куда деться? — городишко маленький, из больших зданий — купеческое собрание да острог. Зашел к знакомому аптекарю, который часто наезжал в Алово и бывал в гостях у Латкаевых. Купил четверть фунта пищевой соды и столько же — тараканьего мора.

— Смотри, не перепутай. Не дай бог, вместо соды это снадобье употребишь. Не миновать беды.

— Я, Веденей Калиныч, человек ученый, не перепутаю. Чтой-то долго у нас на хуторе не бывал. Или обиделся на нас, аловских? Заезжай. Да супругу прихватывай.

— Загляну непременно, — пообещал аптекарь.

6

Все чаще и чаще уходит Елисей Барякин из дому и подолгу не возвращается, иной раз по три дня кряду. Иногда забирает ружье или рыболовные снасти. Ульяна и так и сяк пыталась прилюбить ему Ромку, но не лежит у мужа сердце к чужому ребенку, одна-единственная мысль в голове: отдать в воспитательный дом. Скоро, совсем скоро придется Ульяне расстаться с сыном, — вот уймутся дожди, подсохнет дорога, и повезет его Елисей в Алатырь…

Поздно вечером прибежал с улицы Ромка.

— Мам, я есть хочу.

— На вот, я тебе яичко сварила.

И в тот же вечер сказала сыну, что отец надумал отдать его в воспитательный дом.

— Где дом тот?

— В городе. Там, говорят, учить тебя будут, одевать-обувать… и кормить. Съешь яичко, а то придет отец, увидит — укорит… Меня укорит.

— А почему?

— Не любит он тебя. Ты сын другого, пасынком приходишься дяде Елисею.

Рома расколол яйцо, покатал его ладонью по столу, чтобы лучше снялась скорлупа. По всей избе пошел запах вареного яйца. Ульяна собрала скорлупу и вынесла курам во двор. Только успела войти в избу, сын спросил:

— Почему у меня родного тятьки нет?

— Есть. Роман Валдаев. На Полевом конце живет.

— Не любит меня?

— Бог ведает… Ищи, сынок, родню другую… новую.

— Когда соскучусь, мам, домой побывать отпустят?

— А ты сюда и не ходи. Я к тебе приезжать буду. Бог поможет — выйдешь в люди… Темно на дворе, сынок, иди-ка спать.

— Боязно в сенях, мам, темно там.

— Ничего не бойся: дверь отворенной будет.

Елисей вернулся поздно, повесил на стену ружье и сказал, что нынче разведрилось, по всем приметам, дождя долго не будет. А утром, отводя глаза, негромко проговорил:

— Собери его да попрощайся, а я пойду с Урваном полуштофик выпью. После, как приду, пообедаем и поедем. До тех пор и дорога-то просохнет.

Ульяна вытащила со дна своей коровьи новенькое фиолетовое поминание и попросила:

— Запиши сюда, ради бога, как зовут его и где родился. Заместо паспорта возьмет эту книжицу.

Елисей развел высохшие чернила, взял заржавевшую ручку и, кусая губы, исписал чистую сторону первого листка в поминании. Все до единой буквы, начертанные вкривь и вкось, расплылись и разбрелись, как пьяные. Хозяин вытер пот с низкого и широкого лба, встал и вышел.

Ульяна сунула в холщовый мешок Ромкину алую праздничную рубашонку, двое штанишек, пять пресных лепешек, шесть каленых яиц, на которых, будто веснушки, пестрели рыжие крапинки, положила спичечный коробок с солью. Немного подумав, уложила в ту же торбочку полотенце, моточек ниток и иголку.

Рядом с курами, которые копались в мусоре под сенями, залихватски запел петух, и Ромка проснулся.

— Я тебе, сынок, яишенку сварила.

— Разве праздник?

— Нынче в город поедешь.

Ульяна поставила на стол яичницу. Увидела на столе поминание и пробормотала:

— Ах, безголовая… книжечку-то забыла положить. — И повернулась к сыну. — Запомни, крепко запомни: звать тебя — Роман Романович Валдаев.

— Чай, Барякин?

— Нет, сынок, — Валдаев. Родное село — Алово, Зарецкой волости, Алатырского уезда, Симбирской губернии. Повтори.

Малыш старательно и без запинки повторил слова матери.

— А в этой книжечке все то же самое записано. — Ульяна сунула поминание в холщовую синюю торбочку. — Смотри, не потеряй… И ешь, ешь, путь у вас долгий.

И глядя на сына, Ульяна вспомнила свое детство: отца-лесника, его ласковый взгляд, кордон, на котором жили… Однажды отец, придя домой из обхода, принес медвежонка — махонького, славненького, смешного. Ей, Уле, сколько тогда было?.. Лет двенадцать… Слышат вечером под окном — кто-то мычит. Поглядели в окно — вай! — мать медвежонка под яркой луной утирает лапищей глаза, ровно человек плачет. Встанет на дыбы и хочет голову в окошко просунуть. За своим дитятей пришла. Жалко стало медведицу. Уля схватила медвежонка — отбойная девчонка была! — и вынесла за дверь. Медведица схватила его зубами за шерсть на спине и побежала в лес… А теперь и она, Ульяна, как та медведица, — будет приходить под окошко воспитательного дома…

Утерла передником слезы.

— Мам, ежели хочешь быть со мной, не отдавай в спасительный дом.

— Отец… отчим так хочет.

— Ладно. Я прибегать сюда буду. Только в избу не зайду. Я во дворе спрячусь!..

— Услышь меня, господи! — взмолилась Ульяна, крестясь на образа. — Не допусти… при живых родителях ребеночка осиротили. Ну, перед тобой я виновата: согрешила, ну, мальчонке-то за что маяться?

Вошел Елисей.

— Все прощаетесь? Долго…

Пообедав, он пошел запрягать лошадь.

И вскоре его порожняя телега затряслась на колдобинах.

Ехали в Алатырь по большой нижней дороге. На Той-гриве догнали Варфоломея Будилова. Шел он по глянцевитой, похожей на лакированный ремень, тропе, то тянущейся близ дороги, то ныряющей между кустами и деревьями, и пел:

Гадюка, переползавшая поперек тропы, заставила певца умолкнуть. Услышав тарахтение телеги, Варфоломей подошел поближе к дороге и спросил:

— Куда путь?

— В Алатырь. Мальца везу.

— Заболел, что ли? — Варфоломей без спроса сел на телегу. И лишь потом спросил: — Можно?

— Садись уж, коль по пути, — ответил Елисей.

И телега вновь затряслась по дороге. Варфоломей придвинулся к Ромке, скорчил смешную гримасу:

— Как, богатырь, дела?

Елисей сказал, что уже несколько раз видел попутчика в деревне и слыхал, будто тот в работниках у Кондрата Валдаева. Попутчик засмеялся и ответил, что просто помогал старику, а сам он, Варфоломей, — старый товарищ Гурьяна.

— Значит, не заплатил Кондрат? — удивился Елисей.

— Да ведь я не за деньги работал.

Елисей нахмурил низкий и без того морщинистый лоб, что-то прикидывая в уме. Но в конце концов сообразив, что спутник не врет, начал говорить о пасынке и о своей «горемычной» жизни. Варфоломей, в свою очередь, рассказал, кто он и откуда, куда держит путь. Рассказал и о своем несчастье — двое детишек померли. И как бы в шутку сказал, кивнув на мальчишку:

— Отдай ты его мне в приемыши. Сам видишь, человек я простой, в горе… Гурьян — мне друг, в Алове меня знают.

— Возьми…

— Ты только довези меня с ним до станции. Я передумал в Алатырь. В другое место подамся.

— Не здесь, знамо дело, высажу, — кивнул Елисей. — Приемыш твой не знатный пешеход.

7

Ясным утром, после того как выгнали в поле скотину, Нужаевы — Матрена, Таня, Куля, Сеня, Антошка и Андрюшка — пошли полоть просо. Роса еще не сошла; в каждой капле играло солнце. Дошли до места, где было посеяно просо, нашли по фамильной мете свой загон.

— У всех просо как просо, а наше — травнее уже некуда. Как заросло! — хлопнула Матрена себя по бокам. — На четыре дня хватит полоть…

Сенька усмехнулся:

— Нашим девкам и каши не надо — дай пообниматься с парнями. Вот и заросло просо.

Таня с Кулей сняли с плеч небольшие кошели с едой, поставили в прохладное место кувшины с водой и начали полоть с того конца, который подходил к лесу.

После обеда, когда снова пошли полоть, Таню стошнило.

— Тебе, доченька, нет моченьки, — сказала Матрена, глядя на осунувшуюся и побледневшую дочь. — Иди на опушку, в тенечке приляг, отдохни чуток.

Дети с завистью посмотрели вслед Тане. «Ну и хитрая!» — подумала Катя. Через час Матрена пошла навестить старшую дочь.

— От чего захворала? Ай сглазили?

— Не знаю, мама…

Прошел месяц, и Матрена однажды заметила: Таня ест глину, которую выковыривает из печки.

— Признайся! — подлетела она к дочери. — От кого понесла. Ну? Говори, бессовестная! — и видя, как Таня потупила взгляд, охнула, грохнулась на лавку. Дочь от стыда спрятала лицо в ладони и ткнулась в колени матери. — Молчишь? — Матрена в гневе, будто двумя дубинами, забарабанила по ее спине. — Кто? Признавайся, вертихвостка!

— Веня, — прошептала дочь.

— Чей? Наш? О, господи!..

— Жениться обещал… Обма-ану-ул!..

— Вечером отец с поля приедет, услышит такое… всю шкуру с тебя снимет — бахилы из нее сошьет!

Таня заплакала. Матрена оттолкнула ее и до вечера вздыхала.

К вечеру собралась вся семья. Матрена вихрем носилась по передней избе. Хотела как можно скорее рассказать обо всем мужу, но по лицу его видела — тот очень устал. Улеглись спать. Платон отвернулся от Матрены, и та отложила разговор до утра, боясь, что муж не отдохнет, а утром рассказала.

Промолчал Платон. Позвал с собой Веньку двоить под озимое землю. День был яркий. Знойный. Платон вспахал участок, а Вениамин проборонил его. Сели под телегу обедать. Платон подумал, что в самый раз сейчас начать разговор, но сын привстал на колени, и, глядя в сторону села, сказал:

— Вон, гляди, туча какая белая! Дождь в селе.

— Нет, это град.

Зашумело поле, воздух охладел, поднялся ветер, закружились пыльные вихри, закачался сиротой куст полыни. Небо разорвала молния, закрапал дождь — и вдруг грянул град. Крупный, с голубиное яйцо.

Переждав, пока град утихнет, пахари, до нитки мокрые, поехали домой. Платон рассудил, что наступило самое время поговорить с приемным сыном, и сказал про Таню: осенью надо Вениамину жениться на ней, потому как она забрюхатела.

— Она ведь сама полезла… — оправдывался парень. — Не сохранила себя…

— Вот и женишься. Годов тебе уже восемнадцать. Пора и ума набраться.

Вениамин гмыкнул и заявил, что на свой ум не жалуется. А вот насчет женитьбы… Сама Танька кашу заварила — пусть теперь и расхлебывается. А он, если надо будет, женится не на такой… Он себе по душе найдет.

— Тогда убирайся с глаз моих куда хочешь! — закричал Платон, чувствуя, как все в нем дрожит. — В чем есть, в том и иди. К дому чтоб ни на шаг! Слышишь? — Парень спрыгнул с телеги. — И Виктору, нечистая душа, ниоткуда не пиши. Вот мой наказ. Ежели ослушаешься, из-под земли достану — убью!

Вениамин дернул себя за козырек мокрого картуза, словно указывая себе направление, и пошел шлепать лаптями по грязной дороге.

Платон приехал домой. Матрена, помогая ему распрягать лошадь, спросила про Веньку, и Платон сказал, что прогнал его. Уговаривал жениться на Таньке — отказался. Такой человек с каменным сердцем в доме не нужен. И нечего жалеть его. Пусть топает на все четыре стороны. И чтоб духу его здесь не было! А Танька — пусть она во двор выйдет. И с ней поговорить надо.

Дрожа от страха, во двор вышла Таня. Платон развязал чересседельник. Ни слова не говоря, поймал ее за косу и начал хлестать по спине — сперва она не подавала голоса, и Платон свирепел с каждым ударом, но потом заорала — не выдержала, — и во двор сбежалась вся семья: глядели, как лупцуют Таньку. И Андрюшка шепнул Антошке:

— За что ее порют?

— Все будешь знать — скоро состаришься.

— За что? — не унимался Андрюшка.

— Тайком родить хотела, — прошептал Антошка брату на ухо.

Вечером, за ужином, никто не проронил ни слова.

Как зеленые тучи, ходят вершины ветел, растущих ко обеим берегам речушки, что протекает по Рындинке.

Вениамин постучался в окно крайнего дома. Скрипучим голосом спросила его старуха:

— Кто там?

— Подайте попить.

— Чего тебе: квасу или водички? Квас три раза уж «женат».

— Водички.

Старушка подала питье в ковше, с дырой, заткнутой зеленой тряпочкой. Веня выплеснул в сторону несколько капель, — иначе проглотишь вредную «голову воды». Вода была теплая и попахивала деревянным ведром.

— Спасибо… Эти вороны не надоели вам? — кивнул парень на ветлы, на которых было несчетное множество грачиных гнезд. В воздухе плыл громкий птичий переполох.

— Мы привыкли, милок. Осенью улетят — нам скучно будет…

Вениамин кивнул ей и бодро зашагал, сам еще не зная куда. На краю села Турдакова увидел, как лавочник селедкой по губам бил мужика в красных портках.

В селе Старом Ардатове заночевал, а утром направился в город Ардатов. По левую сторону дороги шумела дубовая роща, по правую — колыхалась нива, над которой дрожало марево. Кузнечики стрекотали с надоедливым однообразием, и Вениамину казалось, что они своими тонкими и пронзительными голосками щиплют сердце. Холмистое поле было похоже на большое кладбище. На обочине иногда встречались брошенный лапоть или чекушка от телеги. Наконец издалека увидел перила моста. Конечно, речка Алатырь!.. Напиться можно…

Вот и уездный город Ардатов. Одноэтажные домишки, по сторонам широкой мостовой — потерянные подковы, будто черные изогнувшиеся змеи.

Пошел мелкий дождик. Вениамин вмиг промок — на нем была лишь холщовая рубашка. Поискал взглядом, где бы спрятаться, и увидел крыльцо с навесом, над которым синела вывеска:

ТОРГОВЛЯ МЯСОМЪ

Вениамин обшарил карманы. В одном из них нащупал шелковый кисет, вышитый и подаренный Таней, на дне которого немного махорки, в коробке около пяти спичек и пачечка курительной бумаги. Но ни копейки денег.

Из магазина вышел старик с седой, похожей на телячий хвост, бородой. Увидел парня и мягко сказал:

— Молодой человек, помоги мне.

— Чем?

— Да вот мясца купил я — самому не донести до дому. Дышится тяжело. Пособи-ка.

— Я могу, — кивнул Вениамин.

«Мясцо» было в мешке, измазанном засохшей кровью, и весило три пуда. Парень вихлялся, таща эту ношу. Нестерпимо сосало под ложечкой. Прошли через городской базар. Дошли до большого белокаменного двухэтажного дома с мезонином. Нижний этаж был отведен под магазин, над дверью которого висела красивая вывеска:

МОСКАТЕЛЬНЫЕ ТОВАРЫ Л. БУГРОВЪ

— Бугров — это я, — сказал старик. — Зовут меня Леонтий Поликарпыч. Купец я. Первая гильдия, понял?

Крыльцо было широкое, белокаменное.

Через двор вошли на кухню. Хозяин усадил помощника на кованый сундук и расспросил, кто он, откуда и куда идет. А Веня рассказал ему все без утайки.

— Паспорт у тебя имеется? Нет? Ну, это дело поправимое. Можно затребовать из волостного управления… Мне еще один работник нужен.

— А мне и податься больше некуда.

— Ну, тогда договорились. На тебе гривенник. За то, что мясо приволок. Не… погоди… еще двугривенный возьми на разживу.

Бойкая, похожая на мышку, девочка повела парня в дощатый дом, стоявший за двором, — тут жили работники. Их было двое.

— Этого зовут Ганя, а этого — Миня, — представила она Вениамину. Вениамин назвал себя. Ганя был белобрысый, словно сивый, Миня — рыжий, конопатый.

После обеда Ганя показал новому работнику хозяйство Бугрова. В первую очередь — сад. И кивнув на зеленую лужайку, сказал, что там самое дорогое богатство купца — его дочка Верочка, хоть и лет ей всего девять, в этом доме никто так не хозяйничает, как она, и для хозяина каждое ее слово — закон, и никогда не надо перечить ей…

На деревянном коне, разукрашенном разными узорами, каталась белокурая девочка — с очень большими голубыми глазами, она была похожа на куклу.

От работников Вениамин узнал, что хозяин очень богат. Только будничных самоваров у него двадцать шесть из желтой и красной меди, четыре — серебряных — на праздничные дни, один — золотой, — тот ставится на стол в светлое Христово воскресенье. Но есть посудины и подороже — двадцать барж и два парохода.

Не пришла — ворвалась любовь в сердце Семена Нужаева. Сидел он тогда на толстом березовом бревне во дворе, когда скрипнула калитка. Подумал: наверное, кто-то из своих вошел. В ту самую минуту не было у него в мыслях никаких забот, — просто сидел и смотрел на макушку ветлы, над которой бежали маленькие кучевые облака, похожие на клочья ваты. И ему вспоминалась сказка, — в детстве слышал он ее от бабки Марфы. Будто в стародавние времена жил на свете добрый молодец. Однажды сидел он за околицей на лугу, заросшем желтыми ромашками, и смотрел в небо. И увидел вдруг, что летит по нему одинокое облачко. Но вот облачко начало спускаться, — все ниже, ниже оно, — и неожиданно растеклось по земле молочным туманом, в котором пропало все: и лес, и ромашки, и деревня. Однако туман быстро исчез, и тогда увидел оторопевший молодец девицу-красавицу. Стоит она, улыбается, на него глядит.

— Ты кто такая? — спросил у нее.

— Царская дочь. Злой волшебник меня в облако превратил, по небу погнал из родного дома. Не по своей воле я тут. Помоги мне, добрый молодец, добраться до дворца царя-батюшки.

— А где же тот дворец?

— О! За тридевять земель отсюда. Надо через черный лес идти. Одна я боюсь, проводи меня до дому.

По сердцу пришлась девушка молодцу.

— Какая ты красивая!

— И ты тоже мне нравишься, — улыбнулась она. — Так ты проводишь меня? Как я рада!.. Только крепче держи меня за руку. Отпустишь — снова облачком стану.

И пошли они, взявшись за руки, через черный лес, заваленный буреломом, — без дорог и тропинок.

Долго шли. Говорили друг другу ласковые слова. И решился молодец попросить у царя руку его дочери, — понял вдруг, что не сможет жить без красавицы. Но едва так подумал, увидел на ветке рысь — уши с кисточками торчком, зеленые глаза яростью пышут, спина изогнута, как у кошки, которая поджидает добычу, — вот-вот прыгнет на путников. Перекрестился удалец, готовясь к кровавой схватке. Но когда крестился, выпустил из своей руки руку девушки. Вмиг пропала рысь. Но пропала и девушка. Где она? Начал звать: «Ау!» Ринулся туда и сюда — нигде нет девицы. И вдруг увидел облачко в небе, голос ее услышал:

— Прощай, добрый молодец! Понравился ты мне, но не судьба нам быть вместе. Не сдержал ты своего слова — выпустил меня из рук. Снова злой волшебник захватил меня, погнал по небу невесть куда, может, и на погибель…

И умчалось облачко в неведомые края. Долго горевал молодец, блуждая по лесу, корил себя за то, что выпустил из рук своих свое счастье, как птицу, которую у него на глазах растерзал не знающий пощады беркут.

Вздрогнул Семен, когда послышались сбоку легкие шаги. Оторопь его взяла: идет к нему девушка в русской одежде, точь-в-точь царская дочка из сказки. Поздоровалась и сказала:

— Мне бы Таню надо увидеть.

— Она к вечеру будет. А вы… Кто вы?

— Я?.. Меня Женей зовут. Евгения Люстрицкая.

— Слышал я про вас…

— А я про вас — нет.

Екнуло сердце у Семена, когда почувствовал он на себе ее любопытный, с лукавинкой взгляд, — так смотрят девчата только на тех парней, которые могут понравиться.

8

Ночь поседела. Как из пушек стреляли, — пели утренние петухи. Андрюшка Нужаев проснулся и вспомнил: сегодня ему впервые в школу идти!

К этому долгожданному дню мать сшила ему зеленую рубашку. А утром дала пару яиц, чтобы отдал жене учителя.

Там, где кончается Новая линия и начинается Полевой конец, у поворота на Старосельскую улицу, новая церковноприходская школа, которую построили в прошлом году, — два просторных класса, светлый коридор и квартиры для учителей. А вокруг школы палисад; во дворе сарай с погребом, сеновал и баня. Андрюшка тут уже был — прошлой осенью носил Антошке лепешки. Входная дверь тяжелая — еле открыл. Вошел в коридор, аккуратно повесил на пустую вешалку лоснящуюся фуражку. И увидел учителя Анику Северьяновича.

— Ты почему так рано? Как зовут?

— Андрей Платонович Нужаев.

— А-а-а, — протянул учитель.

— Кому яички отдать?

— Мне, — выходя в коридор, сказала жена учителя Серафима Карповна.

Один за другим прибегали ребята. В коридоре стало шумно и весело.

— Не шалишь? — спросила у Андрюшки учительница Елена Павловна.

— Нет.

— Садись тогда за заднюю парту.

Начался урок. Недалеко от Андрюшки сидела Галька Зорина. Она слушала учительницу и незаметно уплетала морковку. Вдруг девочка швырнула сердцевину моркови через головы одноклассников. Та шлепнулась о доску и покатилась под первую парту. Елена Павловна, будто ничего не заметив, продолжала урок. Но краешком глаза увидела, как улыбнулся Андрюшка, и, когда раздался звонок на перемену, сказала ему:

— Пойдешь со мной к Анике Северьяновичу.

Аника Северьянович строго посмотрел на него, когда Елена Павловна сказала, будто он бросил на уроке морковку.

— Андрей Платонович? Не стыдно ли?

— Не я озоровал, — покачал головой мальчик.

— Кто же?

— Не скажу.

— Но почему?

Сосредоточенно покусывая нижнюю губу, Андрюшка ответил:

— Девчонка она… я с ней сам поговорю.

Аника Северьянович улыбнулся:

— Вон оно что! Ладно, иди на перемену.

9

Ночью выпал первый снег, и два овальных отверстия в одной из досок обветшалого забора между дворами Нужаевых и Валдаевых казались бельмами. И глядя на них, Таня Нужаева подумала, что скоро и она выплачет свои глаза до снежной белизны. Порой и не хочется плакать, а слёзы все равно не удержать — капают по исхудавшим, покрывшимся коричневатыми пятнами щекам. Другие женщины беременность не скрывают, не наматывают, — прежде чем выйти на люди, — вокруг живота ни полотенца, ни портянки…

Хотелось быть такой же веселой и беззаботной, как Женя Люстрицкая, поповская дочь; она приехала к отцу из города, где училась, и теперь часто появляется на улице, — в русских платьях, статная, милая; парни глаз с нее не спускают, когда идет по селу.

А брат Тани, Сеня, — ему восемнадцатый год пошел, — кажется, по уши влюбился в попову дочку. Стоит ей появиться, он краснеет и бледнеет, становится сам не свой. И Таня подумала, что брат с поповной были бы парой; Сенька — парень что надо! Наверное, он тоже нравится Жене — та на него частенько поглядывает. Но не для Сеньки поповна — это всем ясно…

Жить в нужде — словно по трясине идти: наступай только с кочки на кочку. В сторону ступишь — утонешь. Так и Платону… От горя к горю, как по кочкам. Только вышел из горя — отдал долг Рыжему Бако, новое горе: скоро Таня внука или внучку принесет из бани. Хоть бы многодетный вдовец какой-нибудь ее замуж взял!..

У Агапа Остаткина жена умерла. И надо же, ни с того ни с сего. Сам Агап где-то в отходе был, жена обедать ребятишкам накрыла, — пятеро перед ней сидело, — сама присела, да вдруг за сердце схватилась, завела глаза — и грох со скамьи на пол. Так, видно, бог решил. Справедливо ли? Ведь пятерых оставила… Кто на белом свете другим нужен — того вдруг могила прибирает, а кто понапрасну небо коптит — про того смерть забывает. К примеру, бабка Арина Чувырина… Летом из ума выжила, потом слегла, но душа ее с телом не хотела расставаться. Пришлось Петру вынуть пять потолочин, чтоб душе его матери было где вылетать. И правда, говорят, помогло это отверстие. Старуха «дала себя обуть» — умерла…

Вскоре из конца в конец полетела по селу весть: у Нужаевых «развалился горшок», — Таня родила мальчика.

Судачили всякую всячину, словно всем Таня принесла безутешное горе. Обрадовался только один — Агап Остаткин. Подумал, что девке некуда деться от срама — пойдет за него замуж. Кого бы только в свахи нанять? Ближе всех живут Лемдяйкины. Послать жену Трофима, Федору? Недаром зовут ее Бедорой, — мастерица говорить никчемные и лишние слова. Нет, испортит все дело. Жена Исая очень молода, но… ведь она же дочь Ивана Шитова и младшая сестра Матрены, матери Тани Нужаевой! Ее, Лемдяйкину Анку, надо послать!..

Агап велел сходить за Анкой одному из своих сыновей. Вскоре пришла соседка. Как только поздоровались, Агап сказал:

— Невесту сватать хочу тебя послать, Ивановна, не близко — в самый Полевой конец. Конечно, не за так, — потом возьми что хочешь.

— Ничего мне твоего не надо. Заодно и старшую сестру наведаю. Давно уже кумекаю…

— Должно быть, мысли у нас одинаковые… Слыхал я вчера… Идите-ка, сынки, на улицу.

И когда дети ушли, соседка сказала:

— Что поделаешь теперь с такой бесстыдницей…

— Вина моя.

— Чего-о?

— Ребенок-то у нее — мой!

Анка вытаращила на него глаза.

— Ты, Агап Тарасыч, из ума вышел или смеешься?

— Не смеюсь и оченно в своем уме.

— Да лет-то тебе сколько?

— Тридцать два.

— А той — девятнадцать.

— Где и как мы с ней грешили, видел только бог, а он молчать умеет. Иди к Нужаевым, расскажи сначала сестре, потом — Платону, только бабке Марфе — ни гугу. Ежели та услышит — беда. Настрой уж язык свой, Анка. Дело это большое, тайное. Сам пошел бы, да неудобно. Добро твое запомню. Скажи от меня Платону и Матрене, когда крестить будут, пусть меня отцом запишут. Слыхала?

— Уши-то со мной, Агап Тарасыч.

Анку словно ветром понесло на Полевой конец. Агап подумал, что Аннушка, конечно, сей же час откроется бабке Марфе, ну, а та сорокой полетит скрипеть об этом по всему селу. Бабы все такие: каждая все делает наоборот. А это как раз на руку ему.

Вошел нищий старичок, помолился-поклонился и сказал:

— Подайте старику безродному, Христа ради. — Он положил на конец палки свои ладони и начал ждать. Агапу пришло в голову похорохориться перед побирушкой. Решил представить, как стал бы разговаривать с попавшим в беду человеком, если бы был богат, как Наум Латкаев, и спросил:

— Чего тебе подать?

— Хлеба кусочек.

— Может, яичко всмяточку?

— Разве плохо бы…

— Пятак тебе бы подарил, боюсь, — обидишься.

— Не рассержусь. Будь милостлив.

Агап медленно развязал свой кисет, посмотрел в него и сказал:

— Одни крупные деньги. Мелочи не видать, а гривенничка лишиться — самому досадно. Что же, в самом деле, дать тебе? Лепешку примешь?

— Почему же нет.

Агап вышел за переборку, хоть и знал, что там лепешек нет.

— Ну вот, все детишки слопали, ни единой даже половинки не осталось. Фунт мясца тебе, дедуля, дам. — Вышел со старичком в сени. — Мясо тоже кошки, что ли, съели? Веник из полыни, может, возьмешь?

— Пусть черту сгодится, когда тот на том свете тебя парить будет.

Старик ушел, проклиная хозяина.

Вечером зашла Анка Лемдяйкина и обрадовала Агапа:

— Выдадут! Принарядись почище и сходи к ним сам.

Нужаевы очень подивились Анкиным словам. Как только она ушла от них, Платон спросил задумавшуюся Татьяну:

— Слыхала, что тетка Анна судачила?

— Слыхала, да только Агапа Остаткина я ни разу не видела.

— Видать, ушлый мужик. С таким не пропадешь…

— Не скажи, Платон, — вмешалась в разговор Матрена. — У бедного Агапа гурьба ребятишек — мал мала меньше. Трудно там Таньке будет. Может, другого женишка господь пошлет?

— Покуда бог поможет, недолюшка загложет, — возразил Платон.

В сенях раздался дробный стук копытец, и в открытую дверь зашла овца, которой надо было покормить ягненка. Животное как будто с полным сознанием своей заслуги перед хозяевами вытягивало сено из лукошка и, прожевывая выхваченный очередной клочок, деловито посматривало по сторонам.

Только сели за стол, с треском открылась дверь, и, шурша по косякам одеждой, зашел Агап Остаткин — в тулупе поверх шубы, на голове шапка под котик, которая казалась почерневшим вилком капусты. Ну и одежи на себя напялил!..

— Пусть вам всем бог пошлет, — неторопливо процедил сквозь зубы гость, — не только доброго здоровья, но и счастья всякого.

— Добро пожаловать, Агап Тарасыч. Раздевайся.

Дочь Платона, Куля, стащила с Агапа всю верхнюю одежду, и тот стал обметать от снега валенки.

— Я ведь на лошади к вам приехал, — заявил он.

— Витя, распряги ступай коня, дай овсеца ему, сенца, — распорядился хозяин. — Садись, Агап Тарасыч, вот сюда на чистенькое место.

Гость сел на лавку. Помолчали. Потом Платон спросил:

— Ты куревом богат?

— Не курю совсем.

— Не начинал или бросил?

— Покуда не имел желания тратиться на баловство, — ответил гость, оценивающе разглядывая невесту. — Аннушка Лемдяйкина была у вас как сваха?

— Приходила.

— Что-нибудь рассказывала? Как понимаете вы обо мне?

— Признаться, молодцом ты себя показал, — похвалил Платон.

— Значит, выдадите ее? — Агап кивнул на Таню.

— Сколько детей у тебя, Агап Тарасыч?

— Пятеро.

— Ну, бог тебе шестого дал — сынка, — сказал Платон, кивнув на колыбель, которую качала невеста. Та впервые видела жениха, и он ей не приглянулся. Ну и жених!.. Патлатые волосенки мотаются, как мокрые мочала на ветру. Такого же цвета маленькие глазки. Говорит медленно, сквозь зубы, точное каждое его словцо на строгом учете, и он боится лишнее произнести — такой скупой. Взглянешь на него — невольная грусть поселяется в сердце. Господи, с кем жить придется!.. Не лучше ль умереть?..

И когда порешили насчет свадьбы, Агап, ни слова не сказав невесте, быстро уехал, а Таня заломила руки и заплакала.

— Не выдавай меня, батюшка, за постылого!

— Тебе ли выбирать? — с укором вымолвил Платон.

В воскресенье крестили Таниного младенца. Нарекли Мироном. На крестинах нашелся только один певец — сверчок за печкой. Но сверчок зимой — не к добру. Его искали, чтобы убить, но не нашли…

На сговор к Нужаевым приехал один Агап. Он сразу же, как только малость охмелел, заговорил о приданом.

— Хочу телка вам подарить, — ответил, поднося ко рту моченое яблоко, Платон.

— У меня другое рассуждение. Корову да две овцы с приплодом.

— Эдак мы не сговоримся, дорогой зятек.

— Воля ваша, только женихи из-за твоей, Платон, дочки не дерутся. Коль надумаешь отдавать, пришли вестового. Буду ждать…

Агап уехал на хутор к Латкаевым и пожаловался своей сестре, Нениле, на Платона.

— Потерпи денечка два, — сказал ему Наум Устинович, — я посчитаюсь с ними. Все Валдаевы — сукины дети.

— Силачей бы человека два нанять…

— Найдем.

Глядя на отца, Марк подумал, что тот снова затевает ненужные расходы. Для этого Агапа силачей хочет найти. Он знал, зачем нужны тому силачи. Поверье такое в мордве: если невесту, родившую в девках, увезут в дом жениха не через разобранное звено забора, а через ворота, то ворота подопрут ее несчастье и счастья в доме, покинутом ею, больше не будет во веки вечные. Поэтому поезжане стараются выехать из ворот, а родня невесты не дает возможности открыть их.

В ту же ночь ворота Нужаевых вымазали дегтем. Целый день их мыли и скоблили. К Агапу прибежала Танина сестра Куля и сказала:

— Мы согласные…

Грустная свадьба, на которой невеста не причитала и сваха не пела, была не сыграна, как водится, а просто состоялась. И пока Платон с Матреной благословляли дочку на замужнее житье-бытье, в нужаевском дворе разразилось побоище между поезжанами, которые старались открыть ворота, и дружками, которые тащили за что попало женихову родню к уже открытому прогалу в заборе. Победила невестина родня. Потому что Марк Латкаев не послушался отца и не нанял аловских силачей на помощь поезжанам. Небитых, кроме жениха, невесты да ее родителей, на свадьбе почти не было.

И весь вечер все беззлобно вспоминали, кто, кого, куда и больно ли ударил в кулачном бою за ворота, что остались неприкосновенными, неоскверненными.

10

Агап Остаткин схватил мешок, сшитый, из рубашки покойной жены — снизу до половины красный, сверху — синий, затолкал за пазуху кафтана и сказал Тане:

— Благослови, на хутор к Латкаевым пошел.

Широкоплечий мужичок, коротконогий, казавшийся ниже своего маленького роста, скоро вышел из Алова. За селом его догнал Антон Кольгаев.

— Далеко ли, Агап?

— Туда же, куда и ты — к Латкаю.

— Откуда знаешь, что я туда?

— Да вон, гляжу, у тебя мешок под мышкой. А у меня — за пазухой.

— Ах, вон какое дело! Тогда вернись.

— А почему?

— Неудобно по одному и тому же делу вдвоем заявляться.

— Ну, ежели стесняешься, сам вернись.

— С твоей-то землей я бы барином был, а ты с мешочком по богатеям шляешься, — подначивал Антон.

— Сам знаешь, половину земли испольщикам отдал…

Хутор встретил их собачьим лаем. У крыльца Латкаевского дома, сметая варежками снег с портянок и лаптей, Агап сказал спутнику:

— Слышь, как собака воет?

— У нее такое дело. Вой да лай.

Собака выла протяжно, словно по покойнику. И кивнув на нее, Агап сказал:

— Знать, хозяев дома нету, — никто не выходит к ней.

— Да ведь дверь-то не заперта.

— Ну, иди сперва ты проси…

— Нет, пойдем-ка вместе.

Вошли в переднюю Латкаевых и вдруг попятились от удивления и страха: в трех шагах от порога на полу лежал окоченевший Влас, чуть подалее — его жена, Варка, ничком лежал дед Наум, а справа от него — бабка Тася.

Мужики выбежали наружу.

— Все мертвые, — с ужасом произнес Антон.

Хотели было бежать в Алово, но в это время у ворот остановился карий жеребец в упряжке. Из саней вылез Марк. Он нес кошель. За ним со свертками шли Ненила с Нестером. Работник, соскочив с облучка, отворил ворота.

— Вы откуда? — Антон обеими руками сорвал с головы рваный малахай.

— С базара, — буркнул Марк. — Вы к нам?

— Нам бы по пудику мучицы занять, — пролепетал Агап.

— А что, батюшка отказал?

— А мы пока к нему не заходили, — нерешительно схитрил Антон, переминаясь с ноги на ногу.

— Ка-ра-ууу-ул! — истошно закричала Ненька из передней.

Нестер с выпученными от ужаса глазами выскочил из дому и потянул отца за гарусный кушак.

— Пойдем-ка, тять, какое дело приключилось! Ужиисть!

Марк и Антон с Агапом ринулись в переднюю.

— Вай, господи! — вырвалось у Марка. — К становому! Никого не трогать!.. — и больше он не сказал ни слова, будто язык у него прирос к нёбу, — лишь поводил из стороны в сторону глазами.

Ненила послала Агапа в Алово известить родных и близких, Антона же оставила помочь работнику по-человечески уложить покойников, но Марк потряс кудлатой головой и протестующе замахал руками.

Ненька нашла на судной лавке за перегодкой девять пресных лепешек. Половину одной из них отъела кошка, которая тоже валялась мертвой. Ненька завернула одну из лепешек в бумажку и протянула Нестеру:

— Езжай в Зарецкое, скажи начальству… лепешку отдай… Скажи, такой отравились. Все четверо: дед, бабка, дядя и тетка. Сумеешь ли сказать? Отец бы поехал, да видишь, совсем не в себе он, будто немой стал…

Она потупилась.

Марк схватил одну из лепешек и поднес было ко рту, но жена, вскрикнув, вцепилась ему в рукав, позвала на помощь работника и Антона Кольгаева, и все вместе они вырвали из рук Марка отравленную лепешку. Тот сел на коник, уронил голову на ладони и завыл по-собачьи — протяжно, уныло…

Один за другим приходили из Алова родные, знакомые, други да приятели Латкаевых, но впускали их пока только в телячью избу, которая была битком набита. Последним приплелся очень усталый Агап Остаткин.

Приехала комиссия из четырех человек. Все они разделись в передней и прошли в горницу.

Нестера мать послала в Алово за псаломщиком читать над покойниками Псалтырь.

Вскрывали только старика Наума, оформили необходимый документ о «случайном отравлении покойных мышьяком, употребленном ошибочно вместо соды при изготовлении пресных лепешек», и становой разрешил похоронить умерших.

Провожая комиссию, Марк стоял у крыльца, держа в обеих руках малахай, словно нищий на церковной паперти, и кланялся неоглядывающемуся начальству в пояс, а потом взял с собой Антона Кольгаева и Агапа Остаткина в амбар и, молча показывая только руками, отпустил им ржаной муки без весу, — сколько можешь, столько и бери.

Когда покойники были обмыты и обряжены, дом затих, как могила, и стало слышно, как во дворе скулит Верный. Зашел Порфишка, пономарь, перекрестился, поклонился собравшимся, раскрыл Псалтырь и начал читать.

Собака выла всю ночь.

Когда псаломщик прервал чтение, чтобы перевести дух, запричитала бабка Мавра Отелина, мать жены Власа, которая умерла вместе с мужем:

— Доченька моя, цветочек аленький, голубка тихая, грудынька моя теплая, когда предстанешь перед богом, проси у него для меня наказание самое страшное, какое только в аду кромешном есть: это я, я, я… я, паскудница, тебя загубила, во цвете лет жизни лишила, насильно тебя замуж за богатого выдала, любовь твою сокрушила, деточка, жадничала я, скворчонок мой родненький… Православные, за это самое злодейство и душегубство при каждой встрече плюйте в лицо мое бесстыжее!..

Ненила бросилась к старухе и закрыла ей рот ладонью.

— Сваха, — молвила она сквозь слезы, — пойдем наружу.

И силком потащила бабку Мавру в сени.

— Ты на что, бессовестная, намекала. Кто твою дочку извел? Мелешь, сама не зная что!.. Ведь все знают, отравилась, несчастная, вместе со всеми…

— Двух седых и двух, известно, черных тараканов извели. Да, вам, волкам, теперь без них малина — не житье будет. Но знайте, рагутаны, покарает вас бог. Может, недалек тот час…

— Ты приходи ко мне по-родственному, коль нужда пристигнет.

— И меня отравить хотите? Собирать пойду, но к вам, нелюдям, не постучусь.

Когда выносили из дома четыре гроба, затрещало бревно в левой стене и содрогнулась матка в горнице у самого пола под правой стеной. Может, это только показалось Марку?..

Впереди всех шла девятилетняя дочка Захара Алякина, Тоня, и несла в руках черную курицу, позади всех шел черный, не меньше теленка, пес Верный.

На кладбище, когда гроб с телом Наума положили на две табуретки, собака внезапно бросилась к хозяину и лизнула его руку.

Пока закапывали четыре могилы да заделывали над ними холмы, все озябли и, прямо сказать, радовались окончанию церемонии. На десяти санях вернулись на хутор справлять поминки. Охранять могилу хозяина остался только Верный.

Ночью его съели волки.

Сразу после похорон Марк уехал из дому на лошади и пять дней его не было. Куда ездил — никто не знал. А как спросишь, если он ни слова не говорит. И впрямь потерял дар речи. И не вернулась она к нему ни через неделю, ни через месяц. Привезут, бывало, льняное семя из трех-четырех домов. Марк кивнет им в сторону икон, потом — на гири, которые лежат на видном месте, положит руку на сердце. Спросят Ненилу:

— Это он чего сказал?

— Идите, дескать, с богом, сами взвесьте, потом приходите ко мне за деньгами.

— Это как сами? Не боится, видно, что обманем?

— А нешто хватит у вас совести обмануть убогого? Верит вам. Вот ключи. И амбар идите сами откройте.

И пойдут селяне в амбар.

— Мужики, у меня к каждому пуду пять фунтов не хватает. Дома взвешивал…

— Ну, у тебя безмен архиерейский.

— Посмотрим, твой какой.

У каждого не хватает пять фунтов до пуда.

Долго разглядывают гири. Но как придерешься? — новые…

Придут к Марку, получат расчет и уедут. Потом свыклись с этим…

11

Плакал под дугой колокольчик, словно рыдали полозья санок. Когда встречался откос, Харитон вставал и придерживал сани, но, проехав опасное место, снова садился и, часто поглядывая на Лидию Петровну Градову, говорил о новом барине, Митрофане Адамыче, к которому вез докторшу. Харитону новый барин не нравился. Хуже прежнего. Никого человеком не считает. Вместо сердца, видно, холодную жабу носит. Скупее черта. Бобылей, бобылих, сумасшедших стариков и старух до одного из богадельни разогнал, и те, несчастные, разбрелись куда глаза глядят. Многим слугам расчет дал. В имении оставил шесть человек. Любимыч пока в сторожах ходит. Но до тех пор, пока парк не вырубят. А когда вырубят, ему тоже расчет дадут.

— Каменный дом думают ремонтировать? — спросила Лидия Петровна.

Харитон ответил, что рядом с селом Висягой, недалеко от леса, барин построил дубовые хоромы. Место там красивое. А в бывшей экономии графа живет Валидов, новый управляющий. И тот хорош. Любимыч ходит и зимой без шапки. А почему? Боится: забудет снять при встрече, и Валидов с работы выгонит…

— Слушай, Харитон Минеич, повези-ка ты меня по нижнему большаку. К леснику Чувырину заедем, повидать его надо… Обещал он мне травки кой-какие лекарственные…

— Да откуда отчество мое узнала? — с удовлетворением, поправляя усы, спросил кучер.

— Слыхала.

— За то, что человеком считаете, прокачу, где захотите.

Доехали до кордона. Лидия Петровна вошла в дом. Жена Гордея Чувырина, Марина, дула на ручку своей маленькой дочки, произнося после каждого вздоха:

— У собачки — боли, у кошечки — боли, у Зиночки — не боли.

Лидия Петровна поздоровалась, улыбнулась девочке и спросила, давно ли нет писем от Гурьяна.

— В том месяце письмо было, — ответила Марина.

— Непременно напишите ему по-эрзянски. Пусть приезжает в Алово. Нужен он здесь.