Из сочинения С. Н. Глинки «Директор Кадетского корпуса»

[…]

Долго допытывались мы и наконец узнали, что к нам назначен начальником Михаил Илларионович Кутузов. Мы уже слышали о его чудесных ранах, о его подвигах под Измаилом, о его быстром движении за Дунаем и на высотах Мачинских, которое решило победу и было первым шагом к заключению мира с Портою Оттоманскою в исходе 1791 года.

В половине 1794 года был он чрезвычайным послом в Константинополе, где ловкою политикою возбудил общее внимание послов европейских, а остроумием своим развеселял важный диван и султана. В блестящих лаврах вступил он к нам в корпус, и тут встретило его новое торжество, как будто нарочно приготовленное для него рукою графа Ангальта.

Вошед в нашу залу, Кутузов остановился там, где была высокая статуя Марса, по одну сторону которой, как уже выше было сказано, начертана была выписка из тактики Фридриха II: «Будь в стане Фабием, а в поле Ганнибалом», а по другую сторону стоял бюст Юлия Кесаря.

Если бы какая-нибудь волшебная звезда вскрыла тогда звезду будущего, то тут представилась бы живая летопись всех военных событий 1812 года. Но тогда в нашей великой России никто об этом не думал; все в ней пировало и ликовало, только мы были в унынии. Кутузов молча стоял пред Марсом, и я через ряды моих товарищей подошел к нему и сказал: «Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и Вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу.

Душа и мысль графа Ангальта жила для нас, и благодарность запечатлела в душах наших любовь его к нам. На полях битв слава увенчивала Вас лаврами, а здесь любовь Ваша к нам будет одушевлять нас такою же признательностью, какую питали мы и к прежнему нашему отцу».

Когда я кончил, Кутузов, окинув нас грозным взглядом, возразил:

– Граф Ангальт обходился с вами как с детьми, а я буду обходиться с вами как с солдатами.

Мертвое молчание было единственным на это ответом. Он понял, что мы догадались, что слова его были посторонним внушением. […]

Верил ли Кутузов молве о графе [Ангальте] и о корпусе, не знаю. Но он был вполне светским человеком и в этом резкою чертою отличался от Суворова. Отделяясь от света, Суворов, как будто опасаясь, чтобы слава его подвигов не затмилась, набивался с письмами ко всем значащим своим современникам. Кто чего-нибудь ищет и домогается, тот не хочет быть забытым.

«Не покажись раза три в театре, – говорил Наполеон после первой войны в Италии, – и слава твоя расстелется дымом». Кутузов не вел переписки, но в виду общества действовал своим лицом, кланялся и уклонялся, выжидал и не упускал выжданного, оттерпливался и после сумрачных дней выходил блистательнее. […]

Чрез два дня воспоследовал экзамен, всегда происходивший по вечерам. Началось с русской словесности. Николай Яковлевич Озерецковский задал нам сочинить письмо, будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля сражения. […]

Два первых сочинения Кутузов слушал без особенного внимания. Дошла очередь до меня. Я читал с жаром и громко, Кутузов вслушивался в мое чтение. Лицо его постепенно изменялось, и на щеках вспыхнул яркий румянец при следующих словах: «Я ранен, но кровь моя лилась за Отечество, и рана увенчала меня лаврами!

Когда же сын ваш приедет к вам, когда вы примете его в свои объятия, тогда радостное биение сердца вашего скажет: «Твой сын не изменил ожиданиям отца своего!» У Кутузова блеснули на глазах слезы, он обнял меня и произнес этот роковой и бедоносный приговор: «Нет, брат! Ты не будешь служить, ты будешь писателем!»

Недавно еще слышал я, будто бы Кутузов обходился с нами сурово. Это неправда; правда только то, что между им и нами было какое-то безмолвное недоверие, но это недоверие рушилось и разрешилось случайно. Кутузов пожал тогда такие лавры, каких не пожинал ни на высотах Мачинских, ни под стенами Измаила, ни на поле Бородинском – он победил самого себя.

Два вечера прошли спокойно. На третий спрашивали у нас всемирную историю, которая как будто нарочно подоспела с великими своими превратностями к важнейшему обстоятельству нашей кадетской жизни. Мы начали шепотом разговаривать между собою и голоса 120-ти кадет слились в один жужжащий гул. «Тише, господа!» – сказал Кутузов. Мы смолкли и через несколько минут опять заговорили. «Тише, говорю вам!» – грозно повторил Михаил Илларионович.

Мы замолчали, но не надолго. «Тише!» – закричал он еще грознее, и при этом третьем «тише» прибавил несколько слов, от которых мы замолчали. Ударило восемь часов; Кутузов вышел. Мы все пошли за ним. Каждый вечер Кутузов ездил к тогдашнему временщику. Слуга сказал, куда ехать, а мы закричали:

– Подлец, хвост Зубова!

В наше время о каждом экзамене начальник корпуса лично доносил императрице. На другой день Кутузов явился к ней.

– Каковы твои молодцы? – спросила Екатерина.

– Прекрасны, Ваше величество, – отвечал он, – они слишком учены, им недостает только военной дисциплины. А потому, хотя они не дожили еще до срока двух лет, но позвольте их выпустить.

Екатерина согласилась и сказала:

– Постарайся отдать твоих молодцов на руки таких полковников, которые бы не застращали их службою. Юношей надобно беречь, они пригодятся.

Кутузов объявил нам решение Екатерины. При появлении его, нынешний граф Толь и я, мы стояли возле него. Кутузов любил Толя за искусные чертежи и за охоту к военным наукам.

– Послушай, брат, – сказал он Толю, – чины не уйдут, науки не пропадут. Останься да поучись еще. Толь остался, и Кутузов ознакомил его со своими военными правилами и познаниями.

Шесть человек выпущены были капитанами, а все прочие поручиками. Кутузов созвал к себе наших офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров недостаточных кадет мерки сняты были ночью: через три дня мундиры были готовы и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных. Ударил час прощания.

Мы составили круг. Кутузов вошел в него и сказал: «Господа, вы не полюбили меня за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как с солдатами. Но знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны: но лучшею наградою почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат. Господа! Где бы вы ни были, вы всегда найдете во мне человека искренно желающего вам счастья и который совершенно награжден за любовь к вам вашею славою, вашею честью, вашею любовью к Отечеству».

За день до выхода из корпуса, когда надели мы мундиры, Кутузов поодиночке призывал нас к себе и предлагал нам тактические вопросы. Мне задал вопрос о полевых укреплениях. Чувствуя, что по строгим правилам науки не могу отвечать, я спросил: «Как прикажете мне объясниться, тактически или исторически?» Он взглянул на меня и сказал: «Ну, посмотрим, отвечай исторически». Я начал: «Полевые укрепления устраиваются для остановления первых напоров неприятеля…» Кутузов был доволен моим ответом.

[…]

Тут, нечаянно оглянувшись, я увидел М. И. Кутузова, который стоял недалеко от дверей. В то время от князя вышел камердинер с подносом и с пустою шоколадною чашкою в руках. Кутузов поспешно подошел к нему и спросил по-французски: «Скоро ли выйдет князь?» – «Часа через два», – отвечал с важностью камердинер. А Кутузов, не отступавший ни от стен Очакова, ни от стен Измаила, смиренно стал на прежнее место. Досада закипела в моем юном сердце; я подошел к Петрову и сказал: «Я не стану более ждать!»

Оторопев от этих слов, Петров спросил: «А что же я доложу Льву Александровичу?» – «Что вам угодно, – отвечал я. – Кутузов, герой Манчинский и Измаильский, здесь ждет и не дождется, а я что такое?» И я ушел. Часу в шестом вечера пришел я к Нарышкину. Он сидел на софе с каким-то незнакомым человеком: то был Державин. Увидя меня, Лев Александрович захохотал и сказал: «Гаврило Романович! Посмотрите, вот этот Вольтеров гурон, который убежал из приемной князя, он затеял там высчитывать послужной список Кутузова. Понатрется в свете – перестанет балагурить».

 

Из «Записок» Е. Ф. Комаровского

По возвращении из Казани в Петербург император назначил великого князя Константина Павловича главным начальником над 1-м кадетским корпусом, по тому примеру, вероятно, что отец Его Величества, император Петр III, был директором оного в царствование Елизаветы Петровны.

Императрица Екатерина поручала сей корпус всегда начальству генерала, имевшего военную репутацию, каковы были: граф Ангальт, граф де Бальмен и т. п. Последний был в ее царствование М. И. Кутузов, которого император Павел назначил командиром войск, в Финляндии расположенных, а на место его директором кадетского корпуса – славного генерала, графа Ферзена, который разбил и взял в плен Костюшко.

Великий князь поручил мне письменные дела, как по кадетскому корпусу, так и по Измайловскому полку. Его Высочество всякий день поутру, в 5 часов, ездил в корпус со мною; ему приятно было видеть, как по барабану несколько сот детей вставали и одевались.

Между тем поступало ко мне множество бумаг от графа Ферзена по бывшим будто бы злоупотреблениям, допущенным генералом Кутузовым, распродажи пустопорожних мест, корпусу принадлежащих, и прочее. Я заметил, что между сими двумя генералами была взаимная личная вражда, от зависти, может быть, в военном ремесле происходившая.

Мне хотелось, чтобы предоставления графа Ферзена не сделали вреда генералу Кутузову, ибо я знал строгость императора, и если бы сии бумаги доведены были до сведения его величества, то генерал Кутузов непременно бы пострадал. Я много раз ездил к графу Ферзену и старался его склонить к некоторому снисхождению, но успеть в том не был в состоянии.

Наконец, выбрав веселую минуту великого князя, я объяснил все Его Высочеству. Он, меня поблагодарив, приказал мне поехать к графу Ферзену и сказать ему, что все, что было сделано в управление генерала Кутузова корпусом, происходило в царствование его августейшей бабки, и что Его Высочеству не угодно, чтобы генерал, служивший Ее Величеству с честью, получил какую-либо неприятность; а потому приказывает Его превосходительству, чтобы впредь никаких представлений на генерала Кутузова более не делать.

Графу Ферзену это было очень неприятно. В первый раз, как я встретился во дворце с генералом Кутузовым, которому, вероятно, все было известно, он меня чрезвычайно благодарил.

 

На маневрах в Гатчине

[94]

В 1800-м году в Красном Селе были маневры. Одною частью войск командовал известный генерал Пален, а другою – М. И. Кутузов. К отряду первого подъехал император Павел.

«Ваше высокопревосходительство, – сказал он Палену, – позвольте мне находиться при Вас не как императору, а как принадлежащему к вашему отряду».

Обозревая в зрительную трубу войска противной стороны, император заметил, что Кутузов стоит вдалеке от войск своих, окруженный только адъютантами и самым малым числом конвоя.

«Я возьму его в плен, я возьму его в плен, – повторял с усмешкой Павел, утешаясь будущим торжеством своим, – дайте мне, Ваше высокопревосходительство, только эскадрон кавалерии».

«Из какого полка и который именно эскадрон повелите, Ваше Величество?» – спросил Пален.

«Какой будет Вам угодно, Ваше высокопревосходительство, – отвечал Павел, – только один эскадрон, только один, и я возьму неприятельского главнокомандующего».

Пален назначил эскадрон гусар, и император, осторожно отделившись от общей массы, старался ехать с гусарами так, чтобы Кутузов не заметил этого движения. Избрав дальнюю дорогу вокруг лесов, он на пути твердил гусарам, чтобы они, огибая последний, бывший в виду у них, лес, ехали как можно тише, остановились бы, где он прикажет, потом вдруг, по его знаку, скакали бы за ним и исполнили то, что он повелит.

Так и было сделано. Объезжая последний лес, Павел удивлялся оплошности Кутузова, который нигде не поместил войск для своей личной безопасности. Достигнув конца леса, император остановил гусар и сам, из-за деревьев, высматривал положение главнокомандующего. В то время Кутузов оставался еще с меньшею защитою. Почти все адъютанты его и многие конвойные были разосланы.

Показывая рукою в противную сторону, он последнему из адъютантов отдавал приказание ехать к войскам. Павел считал Кутузова в своих руках и крикнул: «За мной!» – понесся, а вслед его бросились и гусары. Но только что они сделали это первое движение, вдруг, с одной стороны леса, с другой – из лощин между пригорками высыпали егеря и открыли такой страшный огонь, что гусары были сбиты, расстроены и сам император увидел себя в необходимости сдаться со всем своим отрядом.

Павлу, который за минуту ожидал торжества, было это неприятно. Он, уже как Государь, повелел остановить стрельбу и один поехал к Кутузову. Вероятно, хитрый полководец заметил в подзорную трубу движение Павла или известился об этом через лазутчиков и заранее приготовил засаду.

«Хорошо, батюшка, хорошо, – говорил император, подъехав к Кутузову, – я думал Вас взять в плен, а вышло, что я у Вас в плену!»

Несмотря на одобрение и ласку, Павел не мог вполне скрыть своей досады и, мрачный возвратился к войскам Палена.

После маневров генералы приглашены были в Павловск. Государь уже успокоился и был милостив. Весело встретив гостей в саду, в любимом своем павильоне, император при всех рассказал о неудавшемся своем подвиге, подошел к Кутузову, обнял его и произнес: «Обнимаю одного из величайших полководцев нашего времени!»

 

Из «Записок графа Ланжерона» о русско-австро-французской войне 1805 г.

Заметки о причинах войны 1805 г. и о различных политических и военных событиях, предшествовавших сражению при Аустерлице

В длинной веренице веков история цивилизованных наций находится мало событий более важных и богатых последствиями, чем короткая война 1805 г. и сражение при Аустерлице. В свое время она решила судьбу Европы и надолго сделала Наполеона посредником между народами или, скорее, абсолютным деспотом.

В течение нескольких лет можно было видеть, как этот человек, скорее необыкновенный, чем действительно великий, стремился к всеобщей монархии и шел в этом направлении более твердым и лучше рассчитанным шагом, чем Карл V и Людовик XIV, которых столько упрекали за этот гигантский проект; но Карл V наткнулся на Фридриха I и Лютера, а Людовик XIV имел дело с Вильгельмом III, Евгением и Мальборо и был жертвой пагубного влияния из-за де Ментенон, давшей ему Шамилляра для управления гражданскими делами и Вильруа для управления армиями.

В 1805 году Бонапарт не имел совсем соперников среди государей, имел их мало среди генералов и не имел старой любовницы.

Одна Англия ставила ему препятствия, благодаря своей энергии и усилиям, флоту и золоту. Бонапарт привел в ужас все государства, но Англия стала им платить и, как известно, деньги часто одерживают верх над страхом.

В 1805 г. она видела 200 000 французов, стоявших лагерем в 7 лье (24-х верстах) от ее берегов и угрожавших ей вторжением, невзирая на отделявший их пролив.

Поэтому Англия позаботилась о составлении новой коалиции против Франции; Питт отлично знал, что не следует много рассчитывать на успех минутного единения четырех держав, имевших в то время еще различные взгляды и интересы, тайно завидовавших друг другу и при перспективе столкновения с бесчисленными армиями, предводимыми гениальным человеком, до сих пор непобедимым, с армиями, привыкшими побеждать под руководством его и таких его помощников, из которых каждый насчитывал до 20-ти побед; в 1792 г. все усилия тех же держав против Франции, одинокой, поколебленной, раздираемой междоусобной войной, управляемой неискусными злодеями, послужили только к укреплению ее могущества.

В 1805 г. Бонапарт властвовал над четвертой частью Европы, над лучшей ее частью. Но целью Питта было вызвать диверсию, благоприятную лишь его стране, диверсию, которая позволила бы удалить французов от Булони, разделить их силы, отвлечь их внимание от обеих Индий и одержать над ними верх на море.

Союзники были разбиты, но цель Англии была достигнута, что и требовалось Питту в данный момент.

Пруссия разгадала намерения Питта; держась прежней политики, она отказалась принять участие в новой коалиции и, по своему обыкновению, лавировала, имея целью приобрести, благодаря общей неурядице, некоторые провинции. До сих пор ее политика, хотя и мало законная, приносила пользу, но пришло время отказаться от нее.

Если бы в 1805 г. она приняла предложения Англии и направила бы все свои армии против левого фланга Наполеона, она, по меньшей мере, остановила бы его операции и результаты войны могли бы быть менее выгодными для Франции. Пруссия пропустила благоприятный момент, а через шесть месяцев после Аустерлица отказалась от своей системы и заменила ее другой, сделавшейся для нее пагубной.

Австрия, всегда бывшая жертвою своих усилий против Франции, вспомнила то, что претерпела и не хотела еще раз рисковать. Эрцгерцог Карл, которого нельзя подозревать в боязни войны, один употреблял остаток своего влияния, чтобы отговорить брата, слишком возбужденного императрицей и ее сторонниками; истощение Австрии после 15-ти лет несчастных войн, голодовка, наступившая вследствие дурной обработки земель в Моравии и Богемии, и множество рекрутов, бывших в то время в армии, подкрепляли мнение эрцгерцога Карла. Но Австрия все-таки не оценила по достоинству политики Англии.

Молодой король, управлявший в это время Швецией, жаждал славы и приобретений; он с энтузиазмом принял участие в проектах Аиглии, но средств для этого у него было мало, и его же плохо устроенная голова вскоре свергла его с трона. Но не следовало замещать его на троне тем порядком, как это было сделано.

Император Александр был создан, благодаря своему могуществу, положению и талантам, чтобы играть повсюду первую роль, и он сыграл ее очень хорошо в коалиции 1813 года. Государь, сделавшийся столь великим и столь блестящим с этой последней эпохи, уже в 1805 г. считал возможным для себя занять первое место, но результат оказался противоположным тому, которого он ожидал.

Хотя он был умен, полон энергии и обладал наиболее солидными качествами, но был еще молод, не имел никакой опытности и знал войну только по петербургским парадам, которые менее всего были похожи на войну; он был окружен молодыми людьми, столь же неопытными и очень самонадеянными. Минута для борьбы против Наполеона еще не наступила, но он льстил себя возможностью создать ее и ошибся.

Посланником его в Лондоне в то время был граф Семен Воронцов, пробывший там уже более 30-ти лет; брат Воронцова, граф Александр, был канцлером (министром иностранных дел). Оба были людьми достойными, но в то же время были преданы лондонскому кабинету, как и все прочие окружавшие императора: Чарторыйский, Кочубей, Новосильцев, Строганов и др.; их мы называли тогда английской партией в России.

Сам император был сильно расположен в пользу мнений своих советников и друзей; он лично ненавидел Бонапарта, неосторожно задевавшего его в некоторых официальным нотах. Александр решился на войну, взял на себя склонить к ней Пруссию и Австрию и обещал 150 000 своих превосходных войск; он сдержал слово, но войска прибыли слишком поздно.

Одна армия, в 50 000 человек, должна была двигаться в Австрию под начальством Кутузова; другая, в 40 000 человек, должна была идти туда же; она была под начальством графа Буксгевдена; 35 000 человек, под начальством генерал-лейтенанта Эссена 1-го, должны были следовать за ними, двигаясь через Богемию. Эти три армии ставились под общее начальствование старого генерала Михельсона; наконец, генерал Беннигсен с 25 000 человек должен был или угрожать пруссакам, или присоединиться к ним.

Лишь только Наполеон узнал, кто составил против него коалицию, он не потерял ни одной минуты. Булонский лагерь был перевезен в Германию с волшебной быстротой. 150 000 французов явились покончить с австрийцами, бывшими под командой Макка, до прибытия русских. Другая армия, в 100 000 человек, была готова встретить эрцгерцога Карла в Италии; кроме того, быстро был организован резерв такой же силы.

Вверяя Макку свою главную армию, австрийский император поддался всеобщему мнению.

Макк, выдвинувшийся благодаря канцеляриям и протекции генерала Ласси, у которого был адъютантом и который в нем открыл мелкие достоинства, в чем ему нельзя отказать, был довольно хорошим генерал-квартирмейстером, хорошим составителем проектов в кабинете и превосходным офицером Генерального штаба.

Он обладал большой личной храбростью, но не имел ни талантов, ни энергии, необходимых для командования армией; это был великолепный подчиненный и отвратительный начальник, а на этом важном посту, к несчастью, его упрямство равнялось его же посредственности.

Он привел свои 100 000 австрийцев в Ульм. Это уже было ошибкой, потому что он ожидал Кутузова, который должен был к нему присоединиться; ему следовало занять позицию более близкую к ожидаемым подкреплениям. Он хотел, как сам говорил, сохранить Баварию; он сохранил бы ее на линии Изара совершенно так же, как на линии Дуная, а французам пришлось бы сделать по Германии на 48 миль больше, чтобы добиться того, что могло изменить ход событий.

Макк не верил, чтобы Наполеон прибыл так рано. Правда, это было невероятно, но раз он прибыл, почему Макк не отступил хотя бы на несколько миль? Кутузов был бы тогда только в 12-ти милях от него (в Браунау), и он мог бы пройти их в два дня, которые были необходимы французам, чтобы дойти до Макка. Этот бедный генерал был обойден справа корпусом Бернадотта, который мог прибыть не иначе, как через прусские владения; он думал, что прусский король откажет ему в этом разрешении, без которого он мог обойтись и обошелся.

Макк был окружен и, после слабого сопротивления, 5-го (17-го) октября сдался военнопленным со всей своей армией. Генерал Вернек сделал то же самое со своим корпусом через несколько дней при Меммингене.

После несчастья с австрийской армией при Ульме генерал Кутузов, которого Макк не хотел ни присоединять к себе, ни дожидать, очутился в положении тем более критическом, что необходимость замедлить движение французов на Вену принудила его удерживать голову 140 000 победоносных войск с 40 000 утомленных долгими и форсированными маршами.

Он находился в Браунау, когда получил роковое известие об Ульмской капитуляции. Он мог бы, отступая тотчас на Вену, соединиться без потерь с армией Буксгевдена, наступавшей в Моравию. Но австрийский император, видевший невозможность спасти свою столицу, желал, тем не менее, иметь время вывезти оттуда все, что было в ней полезного и драгоценного. Он письменно просил Кутузова замедлить, насколько возможно, быстрое движение Наполеона.

Он сам приехал в главную квартиру просить его об этом; Кутузов чувствовал, что он рискует потерять всю свою армию, но он думал исполнить намерение своего Государя, жертвуя собой за своего союзника, и не ошибся. Он дождался неприятельской армии и, как только она показалась, начал трудное, даже опасное отступление, из которого он счастливо вышел и которое делает большую честь ему и его армии.

Случай, которого он и не мог ожидать, сделал его положение еще более критическим. Он был усилен 15 000-м австрийским корпусом под начальством генерал-лейтенанта Кинмайера, избежавшего Ульмской катастрофы и счастливо отступившего до Браунау.

Этот генерал помогал Кутузову усердно и умело; но по придворной ли интриге, или по особому распоряжению австрийского императора последний лишил его командования и вверил корпус графу фон Мерфельду; этот же без всякой явной или даже благовидной причины покинул Кутузова через несколько дней после начала отступления, пошел на его левом фланге, был преследуем маршалом Даву, настигнут при Лилионфельде, разбит наголову и отброшен в Венгрию, потеряв половину своих войск.

Кинмайер с четырьмя слабыми батальонами и несколькими эскадронами остался тогда с Кутузовым; последний, лишенный подкреплений, которые были бы ему очень полезны, остался со своими собственными силами против втрое превосходных сил противника.

Его арьергард был под начальством генерал-майора князя Багратиона, поддержавшего в этих острых обстоятельствах репутацию, приобретенную в том же звании в итальянскую кампанию 1799 года и отличившегося в 1805 году наиболее блестящим и в то же время наиболее осторожным образом действий.

Кутузов остался несколько дней в Браунау, его арьергард – в Маркеле. Но французы, направив значительный корнус на Пассау, обошли правый фланг русских, и необходимо было поспешно отступать. Они сделали безостановочно восемь миль и не могли бы быть еще спокойны за свой правый фланг, если бы неприятель наступал быстрее, но на этот раз он вел преследование несколько медленнее.

Первое дело произошло близ Ламбаха; Кутузов, отступая на Унтерганг, оставил Багратиона впереди Ламбаха, за болотистым ручьем, мост через который был обороняем целый день нашими егерями и австрийским отрядом генерала Соштока из корпуса Мерфельда, бывшего в то время еще с русским арьергардом. Граф Головкин, командир 8-го егерского полка, превосходный офицер, был убит в этом деле.

Второе дело произошло при Эннес; мост здесь был сожжен, а река обороняема в течение целего дня. Князь Багратион отступил ночью, и необходимость навести понтонный мост задержала движение неприятеля.

Наш арьергард остановился снова у Штремберга и Амштеттена; он был сильно потеснен, и часть армии подошла для его поддержки и для принятия участия в деле. Понесли достаточные потери. Полковник Гебиндер и подполковник князь Сибирский были убиты; ночью отступили.

Во всех этих боях французы не одержали никакого решительного или даже важного успеха, а русские дрались храбро и в порядке.

Между тем Кутузов, узнав из письма австрийского императора, что тот успел вывезти из Вены все, что необходимо было не оставлять неприятелю, решился перейти Дунай в Кремсе. Этот маневр делался необходимым, во-первых, чтобы не нести потерь людьми в ежедневных боях, сделавшихся бесполезными с тех пор, как Вена не могла быть защищаема, и, во-вторых, чтобы спокойно соединиться с Буксгевденом. Мост в Кремсе был сожжен, и русская армия могла наконец воспользоваться минутой отдыха.

Наполеон никак не ожидал этого маневра от Кутузова. Он нимало не сомневался, что последний направит свое отступление на Вену; как только он узнал, что противник поставил между ними Дунай, он продолжал движение к Вене и приказал переправиться через Дунай на лодках корпусу от 7000 до 8000 человек под начальством маршала Мортье, на которого было возложено преследование Кутузова по пятам.

С его стороны это было неосторожно: он подвергал этот корпус потерям, которых последний не мог избежать, но он не подозревал, как говорил потом, чтобы Кутузов, которого он знал за человека осторожного, мог решиться на атаку. Как только Кутузов узнал, что Наполеон шел на Вену и что его преследует только часть армии, он остановился в Дюренштейне, близ Кремса, и приказал атаковать Мортье большей части своих сил, под общим начальством генерал-лейтенанта Дохтурова и при генералах Милорадовиче и князе Багратионе. Мортье был раздавлен, его корпус уничтожен.

Едва ему самому с 2000 человек удалось спастись. Потеря русских была незначительна по числу людей, но она была для союзников тяжела в лице полковника австрийского генерального штаба Шмидта, офицера в высшей степени достойного, состоявшего при Кутузове для направления операций, так как он точно знал страну и действительно, если бы он остался в живых, мы избежали бы некоторых неудач; он приобрел влияние, к несчастью перешедшее Вейротеру, который принес нам несчастье.

Армия Кутузова потеряла уже более 12 000 человек убитыми, ранеными, оставшимися в госпиталях, отсталыми, попавшими в руки французов и проч. Генерал надеялся, по крайней мере, спокойно продолжать отступление на Брюнн, через Голлабрунн, чтобы соединиться с Буксгевденом и дать армии на хороших квартирах несколько дней отдыха, в котором она очень нуждалась, как вдруг столь же ужасное, насколько и неожиданное событие опять поставило его в опасное положение; он избежал опасности лишь чудом и этим обязан своему арьергарду и князю Багратиону, командовавшему последним.

Мюрат, в то время еще только герцог Бергский, командовал французским авангардом и, как только занял предместья Вены, подошел к мостам через Дунай, проход через которые обеспечивал французской армии легкий и быстрый успех, и подвергал Кутузова возможности быть отрезанным от Брюннской дороги и вынужденным или отступать на Иглау, или принять бой, который мог повлечь уничтожение армии.

Мосты через Дунай (которые следовало сжечь) очень длинны и удобны для обороны. В Вене собрали все, что еще оставалось, в смысле солдат и наличных артиллерийских орудий, и командование над ними вверили князю Карлу Ауэршпергу, генерал-лейтенанту австрийской армии. Это был военный, обладавший личной храбростью, честный человек, но ограниченный и легко поддающийся обману. Мюрат воспользовался последним недостатком и, потребовав свидания с князем, убедил его, что Наполеон только что заключил мир с Австрией и что император Франц согласился открыть проход французским войскам для преследования русских.

Конечно, уловка была слишком груба, а новость, сообщенная Мюратом, слишком невероятна для всякого другого, но не для князя Ауэршперга. Характер императора Франца был слишком известен, чтобы его генерал мог поверить, что он столь вероломным образом жертвовал своими союзниками. Мюрат, поддерживая переговоры с князем, все двигался по мосту с непонятной дерзостью, а за ним шли густые колонны; австрийские солдаты хотели открыть огонь, но их генерал им это запретил; наконец, Мюрат приблизился к батареям и бросился на канонира, хотевшего фитилем произвести выстрел и затушил его, а князь Ауэршперг приказал своим войскам отступать, и мосты были открыты.

Как только до генерала Кутузова дошло это непонятное известие, он увидал себя принужденным или отказаться от соединения с Буксгевденом и идти через Цнайм на Иглау, или форсированным и сильно подверженным случайностям фланговым маршем достигнуть шоссе из Вены на Брюнн через Голлабрунн в то время, когда его арьергард удерживал бы противника; он решился на последнее; решение это делает ему честь тем более, что риск был велик: неприятель, пользуясь кратчайшей дорогой, мог предупредить его в Голлабрунне.

Багратион с Азовским и Подольским пехотными полками, Киевским гренадерским, Черниговским драгунским, Павлоградским гусарским, батальоном Новгородского полка, батальоном Нарвского полка и несколькими сотнями казаков, всего не более 8000 человек, 2-го (14-го) ноября занял хорошую позицию позади деревни и ручья Шёнграбен и там ожидал французов, между тем армия Кутузова поспешно проходила позади него, чтобы занять Голлабрунн.

3-го (15-го) ноября утром Мюрат почти с 40 000 человек появился перед Багратионом, но ни последний, ни его 8000 храбрецов не выказали удивления по поводу численности противника; Мюрат явился с такими силами из предосторожности: он, может быть, думал, что Кутузов находился близ своего арьергарда; он потерял драгоценное время, так как начал вести переговоры, вместо того чтобы сразу атаковать Багратиона. Последний сделался жертвой еще одного промаха австрийцев.

Полковник граф Ностиц, командовавший передовыми постами, выставленными от австрийской кавалерии, был обманут Мюратом тем же способом и при помощи тех же средств, что и князь Ауэршперг. Он поверил миру, объявленному коварным противником, и отступил, не предупредив даже Багратиона, фланги которого при этом открывались и подвергались ударам, и Уланиуса, который, находясь на правом фланге, был уже отчасти окружен.

Тогда князь Багратион послал спросить, заключен ли действительно мир с австрийцами, и в этом случае потребовал предупреждения Кутузова и свободного отступления. Мюрат начал с ним переговоры, но русские не поддались так легко на обман, как австрийцы. Багратион ловко воспользовался этой невероятной ошибкой неприятеля для выигрыша времени, необходимого для обеспечения марша Кутузова. Мюрат имел смелость сперва предложить Багратиону положить оружие.

Когда же это предложение было отвергнуто с негодованием, он ограничился требованием отступления русских. Багратион отговорился необходимостью получить на это разрешение от Кутузова; Мюрат согласился и заключил перемирие до получения ответа. Войска стояли на расстоянии 300–400 шагов одни от других, причем состоялось соглашение о взаимном предупреждении за четыре часа до начала враждебных действий, которые, как говорил Мюрат, вскоре станут ненужными.

Невозможно понять, каким образом Мюрат мог согласиться на столь невыгодное для себя перемирие, будучи ориентированным относительно положения армий; это была ошибка наиболее непростительная, какую он мог сделать, и интересно знать, была ли она действительно сначала предположением или желанием Наполеона, или же она была изобретением (по меньшей мере очень неудачным и очень неуместным) Мюрата?

На этот вопрос я никогда не мог ответить, но несомненно, что, может быть, это промедление спасло Кутузова. Последний, придя в восторг от донесения Багратиона, послал к Мюрату генерала Винценгероде, который постарался еще выиграть время и в этом успел. Перемирие было заключено, но оно продолжалось недолго.

4-го (16-го) числа, в 3 часа пополудни, Наполеон, извещенный об этом перемирии и о невыгодной для него отсрочке, прибыл к своему авангарду, ужасно рассердился на бездействие своего зятя, разнес его и приказал немедленно атаковать русский арьергард. Бой был ужасный; французы воспользовались своим численным превосходством для обхода флангов русских, но последние решились все погибнуть ради спасения остальной своей армии и в продолжение восьми часов оказывали противнику самое геройское сопротивление.

Из 8000 человек, входивших в состав арьергарда, 4000 легли на поле сражения; Азовский и Подольский полки потеряли до 300 человек каждый. Уланиус, командовавший правым флангом, геройски сопротивлялся и ловко отступил; он приказал занять дорогу, идущую по высотам, находящимся за другим ручьем, в тылу позиции, и деревню Кунтерсдорф, чтобы обеспечить, насколько возможно, путь отступления; генерал Шелехов (Зеляков?), бывший на левом фланге и отличавшийся только храбростью, был подавлен, но не уступил ни пяди нашей позиции; Багратион был окружен, пробился штыками и успел отступить, потеряв только восемь орудий.

Кутузов продолжал свой форсированный марш на Брюнн и Вишау, где он соединился с Буксгевденом. Князь Багратион был безостановочно преследуем Мюратом, но действовал все время смело и искусно.

Существовало мнение, что Кутузов после того, как соединился с головными колоннами Буксгевдена и имел под ружьем 60 000 человек, хотел снова двинуться вперед и заставить Мюрата, имевшего тогда лишь 35 000 человек, испытать участь Мортье, но что император Александр прислал ему приказание ничем не рисковать до его прибытия и до соединения всех сил, а отступать под прикрытие орудий Ольмюца, куда он сам прибыл 5-го (17-го) ноября.

Теперь я должен поговорить о назначении других русских армий, в частности о движении армии Буксгевдена, в которой я сам находился.

Мы никогда не были хорошо осведомлены относительно действительных предположений наших государей, которые объявлялись в зависимости от обстоятельств; но казалось, что только одна армия Кутузова сначала была предназначена для соединения с австрийцами. Буксгевден, Эссен и Беннигсен должны были действовать под начальством Михельсона совместно с пруссаками, если бы последние решились сами присоединиться к коалиции, или принудить их войти в нее, если бы они отказались.

Последнее дело не было очень легким, и оно может показаться по меньшй мере слишком смелым, принимая во внимание, что император Александр, с одной стороны, присоединялся к врагам Наполеона, а с другой – начинал войну против одной из главных военных держав Европы; Пруссия колебалась, виляла и заставила нас потерять время, которое, как видели, Наполеон сумел употребить с пользой.

Генерал Беннигсен остался некоторое время в Гродно, в ожидании событий. Граф Буксгевден продвинулся через Брест-Литовск к Пулавам. Там его армия перешла Вислу и двинулась к Пилице, разделявшей тогда австрийские и польские земли от прусских. Генерал Михельсон имел свою главную квартиру в Козенеце. Генерал-лейтенант Эссен выдвинулся вперед по правому берегу Вислы.

Император Александр прибыл в Пулавы и, факт замечательный, расположил свою главную квартиру в замке княгини Чарторыской, смертельного врага его бабки (Екатерины) и России; сын ее был в то время главным министром той самой страны, против которой она вела столько интриг и против которой делала самые отчаянные попытки.

Тогда никто не сомневался в войне с Пруссией: все приготовления, казалось, указывали на нее; производились рекогносцировки, собирались совещания; наконец Пруссия, по-видимому, согласилась на наши предложения; она обещала дать войска и позволить нашим армиям пройти через ее територию. Князь Петр Долгоруков обработал в Берлине это весьма щекотливое и долго тормозившееся дело; несмотря на усилия французского посланника Дюрока, он склонил короля Пруссии на шаг, за который позднее Наполеон его жестоко наказал.

Император Александр отправился тогда в Берлин и в это-то короткое пребывание в столице Пруссии началась братская и рыцарская дружба с прусским королем. Император был принят в Берлине с самыми высокими почестями; пруссаки согласились на все, что казалось его желанием, ему обещали все, чего он требовал, но ничего не сделали и немного спустя произошло Аустерлицкое событие, предотвратить которое, впрочем, Пруссия не имела бы времени.

Перед своим отездом из Пулав император отослал, я не знаю почему, обратно в Россию часть войск, входивших в состав армий Беннигсена, Эссена и Буксгевдена; корпус Беннигсена, уменьшенный до 18 000 человек, получил приказание выдвинуться через Варшаву в Силезию; Эссену, имевшему не более 12 000 человек, сначала было приказано присоединиться к Беннигсену, но потом его назначение было изменено и он пошел в Моравию.

Буксгевден прошел через Радом, Ратибор, Троппау, где к его армии прибыл император, приехавший из Берлина, и Ольмюц; одной мили недоходя последнего, он занял позади деревни Ольшау одну из самых лучших и сильных позиций, какую только может занять армия. Мы стали лагерем на очень высоких возвышенностях, отлично командовавших всей страной, по которой Наполеон мог к нам подойти и откуда мы могли бы, в случае его атаки, сосчитать все его силы и открыть все его движения, тогда как наши не могли быть им обнаружены, т. е. здесь могло произойти то, что случилось 10 лет спустя при Ватерлоо.

Наш правый фланг, трудный для обхода, был обеспечен оврагами, левый – р. Мархой и болотами, прилегавшими к ней, а в пяти верстах в тылу у нас была крепость, под прикрытием орудий которой мы могли собраться в случае неудачи, что было маловероятно. Там мы соединились с войсками Кутузова; две армии с частью австрийских войск, которые можно было собрать, образовали силы в 82 000 человек, высшее начальство над которыми принял Кутузов – больше по имени, ибо на деле, как потом увидим, он ничем не командовал. Михельсон был отпущен в Россию.

Когда войска наши должны были идти на присоединение к австрийцам, император вверил генерал-адъютанту Винценгероде, служившему долго в Австрии, заботы по устройству продовольствия. Последний, никогда не служивший по-настоящему в одном из наших полков и не знавший вкусов и привычек русских, дал им австрийский рацион, что действительно было удобнее для магазинной отчетности и для интендантских офицеров, но зато вызывало неудовольствие солдат, убежденных, что на их пище наживаются.

Этот рацион частью сам перестал существовать в армии Кутузова, во время ее форсированнаго отступления. Так как этого отступления не предвидели, то не было устроено ни одного магазина по дороге, а те, которые находились впереди, были взяты. Перед войной каждая русская рота имела по три повозки, составлявшие собственность солдат или купленные на их сбережения (артельные); это было источником злоупотреблений и, быть может, самым большим неудобством, которое могло сокрушить армию как в мирное, так и в военное время; их отняли и были совершенно правы, но солдат за них сильно держался.

За три дня до марша приказали бросить эти повозки и продать лошадей; солдаты вынуждены были отдать за 10–15 рублей евреям, явившимся сейчас же со всех сторон, лошадей, стоивших по 100–200 рублей. Все их сбережения были потеряны, и они жаловались горько и довольно основательно на то, что им не дали избежать таких больших потерь, предупредив об этом заранее.

Наш комиссариат, не получивший достаточно точных приказаний, исполнял их крайне медленно, потому что ничего не было подготовлено и не прибыло вовремя для замены вещей, пришедших в негодность во время маршей и тяжелых условий осенней кампании. Солдаты были без шинелей и без сапог; многие даже носили веревочные или лубочные лапти; можно было бы купить в Ольмюце сукна и кожи для сапог, но нашли, что это дорого.

Вимер, подрядчик по продовольствию австрийской армии, предложил доставить необходимое, но по чудовищным ценам, и никто не осмелился доложить императору о его предложениях, так как боялись быть заподозренными в действиях заодно с этим подрядчиком.

Во время пребывания армии у Ольшау составлено было несколько проектов продолжения войны, чтобы загладить наши неудачи и достичь успеха, который мог бы по меньшей мере повести к миру, выгодному при данных обстоятельствах, т. е. к менее тяжелому, чем следовало ожидать после потери целой большой армии, столицы и трети австрийской монархии.

Генерал Кутузов хотел, чтобы войска расположились по квартирам в деревнях, в окрестностях Ольмюца, но с тем, чтобы их можно было сосредоточить на позиции при Ольшау в 24 часа.

Генерал Сухтелен, голландец, генерал-квартирмейстер русской армии, таланты которого в этой отрасли равнялись таковым же в области инженерного искусства, предложил двинуться в Венгрию, чтобы войти левым флангом в связь с эрцгерцогом Карлом, приближавшимся с превосходной и грозной (с тех пор, как он ей командовал) армией к Вене.

Он был уже в Кормене; вынужденный покинуть Италию после одержанной над Массеной победы и скрыв от него несколько переходов, он вел 70 000 человек на помощь своему брату. Венгерское ополчение, силой более 100 000 человек, начинало организовываться и должно было присоединиться к нему.

Я также представил свой проект, заключавшийся в том, чтобы двинуться вправо, соединиться в Богемии с генералами Эссеном, Беннигсеном и эрц-герцогом Фердинандом, командовавшим около Иглау корпусом в 20 000 человек, изведавших Ульмской катастрофы и с массой более 120 000 человек идти вперед на левый фланг и даже в тыл коммуникационной линии французов; следуя этому проекту можно было еще надеяться быть поддержанными пруссаками.

По этим двум операционным планам оборону Ольмюца предоставляли только его гарнизону и открывались обе Галиции; это представлялось опасным, но не в военном, а в политическом смысле. Костюшко, как говорили, был в Брюнне, Занончек показался близ границ Польши; жители Галиции, недовольные австрийским правительством, могли восстать; было известно, что они к этому приготовлялись и Наполеон на это рассчитывал; но в этом случае русских войск, оставшихся в Польше, было достаточно для удержания и даже для рассеяния поляков, которые получили бы помощь больше в виде обещаний и прокламаций, чем в виде войск Наполеона, имевшего на своих флангах неприятельские армии, равные своей.

Все эти проекты были по меньшей мере хороши или правдоподобны; неизвестно, извлекли ли бы из признанного лучшим все выгоды, на которые надеялся автор, но не подлежит сомнению, что принятая часть была очевидно самая дурная.

Принимая план, предложенный Кутузовым, союзники имели бы несколько дней отдыха для реорганизации войск и приведения их в порядок. Наполеон никогда не осмелился бы нас атаковать в лагере при Ольшау; он начал бы маневрировать, потерял бы время, а нам это было бы выгодно, это могло бы тогда нас спасти.

Двигаясь навстречу французам и рискуя сражением, успех которого по меньшей мере был сомнительным, и еще против Наполеона, не имевшего привычки их проигрывать, мы отказывались от всех средств, бывших в нашем распоряжении, мало выигрывали, нанося неприятелю удар с фронта и на центр его расположения, и не могли более ни на что рассчитывать в случае поражения; то, что должно было быть, то и случилось. Но император Александр хотел видеть сражение и выиграть его. К несчастью, он вполне вверился Вейротеру.

Этот последний, сын берейтора одного из манежей Вены, имел очень сомнительный талант, но характер его не был таковым: жесткий, грубый, высокого мнения о собственных заслугах, самолюбивый до крайности, он имел все недостатки выскочки. Вейротер не пользовался ни среди своих соотечественников, ни среди своих товарищей репутацией, которая оправдывала бы доверие к нему.

Было известно, что, составляя диспозиции сражений при Арколе и Гогенлиндене, он был виновником несчастных дней, которые и без Ульма поколебали бы основание австрийской монархии. Вейротер, так же как Макк и Фишер, был одним из тех темных помощников, одним из тех выскочек, которые заражают австрийскую армию и которые, к ее великому вреду, имеют всегда в ней более доверия и приобретают более влияния, чем люди, достойные по своему рождению и воспитанию.

После смерти полковника Шмидта, убитого при Кремсе, генерал-майор Майер был назначен его заместителем; это был человек достойный; он прославился при Ульме, формально протестуя против распоряжений Макка, результат которых был гибелен. Но по небрежности ему не послали приказания в Тироль, куда он отступил после катастрофы с Макком; он не успел прибыть вовремя и присоединился к эрцгерцогу Карлу.

Между тем Наполеон, все еще одновременно и воюющая и договаривающаяся сторона, послал в Ольмюц своего адъютанта Савари предложить императорам мир; от того ли, что он тогда желал его, что можно думать, так как его положение было очень критическим, оттого ли, что он хотел обмануть и выиграть время, которое ему было необходимо – он сделал весьма умеренные предложения, а в письме к императору Александру он выражался с почтением и покорностью, не свойственными ему. Не будучи еще им признан за императора французов, он не называл его «mon frе́re» [мой брат] и не употреблял формулы, принятой государями.

Савари остался несколько дней в Ольмюце; ему не повезло в переговорах с императором и министрами, но он, вероятно, с большей пользой распорядился своим временем в отношении Вейротера или кого-нибудь другого из второстепенных лиц.

Образ действий и тайные намерения Вейротера являются загадкой, которая до сих пор не была разгадана и которую я не могу разрешить: изменил ли он нам или только не был на высоте своего назначения (в чем никто не сомневался)?

Он умер в Австрии вскоре после Аустерлицкого сражения, в бедности, от горя и злости. Если бы он продал Наполеону свою верность, то, конечно, получил бы состояние, достаточное для своего обеспечения; он покинул бы свое отечество, где оставаться все-таки было рискованно, и жил бы во Франции или Италии.

То, что я сейчас написал, служит, конечно, сильным доводом в пользу Вейротера, но, с другой стороны, как объяснить в военном, понимающем, по меньшей мере, идею войны, бессмыслие движений, которые он заставил нас произвести, и бестолковость его распоряжений?

Как объяснить то, что неприятель прекрасно знал наше намерение, что подготовил и произвел с такой точностью и быстротой передвижение перед сражением и во время него, что были убеждены в невозможности, чтобы такие блестящие комбинации были бы просто следствием дарований и глазомера Наполеона и чтобы он не был так же хорошо ориентирован в наших предположениях, как и мы сами? Как объяснить полное пренебрежение, обнаруживавшееся нами не только по отношению к силам, но и к позиции противника?

Мы были в сердце владений наших союзников; вся аристократия их армии имела земли в Моравии, много чиновников осталось на своих местах даже в завоеванной стране, и мы не имели ни шпионов, ни сведений, а Наполеон знал мельчайшие подробности о нашей армии, о наших силах, о предположениях и начальниках. Нельзя не согласиться, что если подозрения против Вейротера были неосновательны, то они были, по меньшей мере, простительны.

После отъезда парламентера Савари император Александр послал к Наполеону своего неизменного Долгорукова. Последний нашел императора французов близ Вишау, на аванпостах, где он не рассчитывал его встретить; он сам мне говорил, что, прибыв на первый неприятельский бивак, он увидал выходящую из траншеи маленькую фигуру, очень грязную и чрезвычайно смешно одетую, и что он был страшно удивлен, когда ему сказали, что это Наполеон, которого он дотоле не знал.

Он имел с ним свидание и довольно долгий разговор. Долгоруков, от природы дерзкий, обошелся с Наполеоном довольно невежливо, последний выказал крайнюю умеренность и даже боязливость, которая обманула Долгорукова и через него императора Александра, вообразивших, что Наполеон страшно боялся атаки с нашей стороны и отступил бы немедленно после нашего наступления.

Долгоруков сделал Наполеону немыслимые предложения; они были отвергнуты, и он возвратился в Ольмюц, объявляя повсюду, что Наполеон дрожал и довольно нашего авангарда, чтобы его разбить. Он мне передал те же предположения, но не разубедил меня, как это сделал со многими другими.

Решено было покинуть Ольшау, не подождав даже Эссена, и идти навстречу противнику. Напрасно Кутузов, Сухтелен, Буксгевден, австрийские генералы, князь Карл Шварценберг, князь Иоанн Лихтенштейн противились этому плану; напрасно старались они доказать необходимость повременить и оставаться там, где мы были: сражение было решено. Сухтелен был удален из Совета; Вейротер сделался главным деятелем.

15-го (27-го) ноября мы двинулись на Вишау, вечером дошли до Просница, а на следующий день 16-го (28-го) – до Вишау по большой дороге из Ольмюца на Брюнн и Вену. Авангард князя Багратиона был усилен несколькими полками кавалерии; император сам присоединился к нему; союзники произвели нечаянное нападение на аванпосты противника; часть их перебили, взяли более 500 человек в плен, а остальных оттеснили до Позоржица. Император присутствовал на этой охоте, успех которой убедил его, что армия Наполеона не представит большого сопротивления, чем ее аванпосты.

Раз сделав ошибку, т. е. не оставшись выждать необходимое время в Ольшау, не следовало после дела при Вишау, по крайней мере, терять времени: надо было идти прямо по большой дороге на неприятеля; 17-го (29-го) ноября мы могли бы быть в виду противника, и есть основание полагать, что тогда Наполеон отступил бы за Брюнн.

Он не приготовился бы, быть может, к столь быстрой атаке, не имел бы 40 000 под ружьем; в 24 часа он не мог бы собрать того, что прибыло к нему потом в течение трех дней, а отступление могло бы произвести дурное впечатление на его армию и противоположное на нашу.

Но из Вишау мы взяли направление налево, с целью обойти, как говорил Вейротер, правый фланг французов и отрезать их от Вены. Обход заставил нас потерять три дня, которые Наполеон употребил с пользою на усиление себя и на сбор сведений о нас. Маршалы Бернадот и Даву присоединились к нему только за день и накануне сражения и привели более 30 000 человек.

Мы продолжали наш марш 17-го (29-го), 18-го (30-го) и 19-го ноября (1-го декабря) по очень дурной проселочной дороге, распустившейся от осенних дождей, покрытой камнями и грязью, по которой нам было очень трудно тащиться, и только 19-го ноября (1-го декабря) нам удалось показаться в виду неприятеля.

Некоторые из наших колонн вынуждены были даже прогнать неприятельские аванпосты, чтобы занять указанные им биваки.

Можно себе представить, что должна была выстрадать армия, уже измученная усталостью и голодом, во время движения зимой, в очень короткие дни, без магазинов и без всякого снабжения. Но что останется маловероятным и вечной загадкой, как и указанное уже выше, так это диспозиции, отданные для марша, невероятная путаница, царившая в них, ежедневные изменения, которые производились, – не имели никакого основания и никакого благовидного предлога.

Мы двигались пятью колоннами, не считая авангарда. Пять генералов, начальствовавших этими колоннами, как мне кажется, должны были сохранять под своей командой те же войска, которые они приняли при Ольшау. Но у нас уже давно перепутали дивизии, бригады и проч., и начальники теряли полки, бывшие прежде под их командой, а на войне знакомство со своими войсками очень полезно для генерала.

Не было уже больше времени для исправления этого неудобства, но, идя атаковать неприятеля, нужно было доверить и оставить каждому начальнику те батальоны и эскадроны, которыми он должен был командовать в день боя, дабы дать им возможность привыкнуть друг к другу. Сделали совсем наоборот: на этих пяти переходах ни один генерал ни разу не командовал теми же частями, что накануне; какая могла быть цель этих постоянных перемен, как не замедление марша и водворение в войсках смущения и еще большего недовольства начальниками?

На биваки прибывали ночью, диспозиции получались поздно, ничего невозможно было делать в темноте, так как хотя это и было время полнолуния, но небо было покрыто облаками и настолько пасмурно, что лунный свет не приносил нам пользы. Каждый генерал должен был утром посылать в другие колонны за полками, назначенными в его колонну, а полкам, чтобы присоединиться к ней, приходилось иногда делать от одной до двух миль. 17-го (29-го) ноября мне дали только один русский батальон, а все остальные были австрийские.

Нельзя было собраться ранее 10—11-ти часов; колонны часто скрещивались и пересекали друг друга – ошибка, непростительная никому, а тем более офицерам Генерального штаба. Приходили на ночлег поздно, разбредались за местными припасами, грабили деревни и доводили беспорядок до предела. Если это не было умыслом со стороны Вейротера, то какое понятие можно было составить о его талантах, как квартирмейстера?

19-го ноября (1-го декабря) мы прибыли, по обыкновению очень поздно, на биваки, а именно, к 10-ти часам вечера мы находились на дистанции ружейнего выстрела от противника, а расположились так, как Бог привел. Это было неудачно, так как на Праценских высотах мы стали флангом к неприятелю и фронтом к своим другим колоннам, и если бы Наполеон произвел ночную атаку или хотя даже тревогу, то мы начали бы расстреливать своих.

Могла ли быть незамеченной Наполеоном подобная ошибка?

Весь левый фланг, где было 84 батальона и масса артиллерии, не имел, можно сказать, совсем кавалерии для поддержки и освещения своего движения, потому что нельзя же считать кавалерию генерала Кинмайера, не имевшего и тысячи коней, а 82 эскадрона были собраны в центре на одном пункте, что, я думаю, не было видано до этого сражения.

Если хотели обойти и сильно атаковать правый фланг противника, следовало совсем отказаться от левого, ничего не иметь между большой дорогой и горами и поставить все наши силы, пехоту и кавалерию, на нашем левом фланге, чтобы иметь там значительные массы, а не разбрасываться на таком большом пространстве. Наконец, отчего было не подождать еще два дня прибытия 12 000 генерала Эссена, который был только в двух переходах от нас и дал бы нам численное превосходство, с которыми нельзя было не считаться?

Или Вейротер был генералом совершенно неспособным составить диспозицию для сражения, или он хотел предать нашу армию – середины нет между этими двумя предположениями.

Я упомяну еще о составе и силе различных колонн и корпусов соединенной армии. По численности она была едва равна французской армии, но по нравственной силе армии не были на одной и той же высоте.

С одной стороны 80 000 человек, истощенных голодом и усталостью, дурно одетых и привыкших бояться своего противника; с другой тоже 80 000, находящихся в полном довольстве.

С одной стороны 60 000 рекрутов, никогда не бывших в огне, а с другой – 80 000 старых солдат, одерживавших блестящие победы, половина которых насчитывала до десяти кровопролитных и славных кампаний.

Дивизионные генералы противника почти все командовали прежде армиями и сделали 15 лет победоносных войн.

Наши корпусные командиры никогда не бывали на войне, и не имели другого опыта, кроме парадов и маневров мирного времени.

Как видно, партии были не равны.

[…]

Донесение о движениях Второй русской пехотной колонны под начальством генерал-лейтенанта графа Ланжерона в сражении при Аустерлице 20-го ноября 1805 года, посланное Его Величеству Императору Всероссийскому

20-го ноября (2-го декабря) 1805 года, по диспозиции, сообщенной нам генералом Вейротером у Его высокопревосходительства генерала Кутузова в Крженовице, в 2 часа ночи, и копию с которой я получил на биваке в 6 часов утра, я собрал в 7 часов утра мою колонну, бивакировавшую в двух линиях на Праценских высотах, имея правый фланг у деревни Працен, а левый в направлении на Аустерадт; 8-й егерский полк был поставлен вправо от Працена, против Пунтовица; он был снят с кавалерийских аванпостов, близ бивака третьей колонны.

Движение моей колонны было немного задержано кавалерийским корпусом, расположившимся ночью по ошибке на Праценских высотах и возвращавшимся на место, назначенное ему по диспозиции, на правом фланге, близ авангарда князя Багратиона.

Я разрезал эту кавалерию и, двигаясь левым флангом, спустился в следующем порядке с Праценских высот, повсюду очень возвышенных, и в особенности со стороны Сокольница, где они почти остроконечные.

8-й егерский полк под командою полковника Лаптева.

Пионерная рота майора Берга.

Полки: Выборгский, Пермский, Курский мушкетерские, составляющие 2-ю бригаду под начальством генерал-майора Олсуфьева; Ряжский мушкетерский, Фанагорийский гренадерский, образующие 1-ю бригаду под начальством генерал-майора графа Каменского 1-го.

Спустившись на равнину, находящуюся между Праценскими высотами, деревнею Аугест, каналами Аугеста, озером Мельница и ручьем и болотистым оврагом, вдоль которого расположены деревни Тельниц, Сокольниц, Кобельниц, Шлапаниц и проч., я увидал впереди Аугеста первую колонну, под начальством генерал-лейтенанта Дохтурова, при которой находился генерал от инфантерии Буксгевден; она двигалась к Тельницу; так как она стояла биваком вместе с моей колонной на Праценских высотах, то, благодаря этому, теперь я находился не далее 300 шагов от графа Буксгевдена и поехал сказать ему, что третья колонна еще не показывалась; он лишь ответил, что это ничего не значит, и приказал все время держаться на высотах его колонны.

Я подравнял голову моей колонны с таковою колонны Дохтурова. Впереди последней шел австрийский авангард генерала Кинмайера, стоявший биваком впереди колонны Дохтурова, стрелки которого прогнали неприятельских стрелков, находившихся по эту сторону ручья. Мне показалось сначала, что этот авангард слишком далеко выдвинут от головы колонны Дохтурова.

Между тем, все еще не видя третьей колонны генерал-лейтенанта Прибышевского, которая должна была быть правее меня, я послал офицера австрийского генерального штаба, прикомандированного к моей колонне, барона Валленштедта, узнать о ее движении, а сам поехал на правом фланге своей колонны к Сокольницу.

Я не видел больших сил, сосредоточенных против меня, но только некоторые легкие войска и стрелков, которые могли беспокоить мой правый фланг. Я отдалил против них 8-й егерский полк, приказал его 3-му батальону рассыпаться в цепь на моем правом фланге и поддержать егерей гренадерским батальоном Выборгского полка.

Неприятельские стрелки были отброшены; голова колонны Прибышевского показалась (она была задержана тою же кавалерией, которая помешала и мне), и я приказал 8-му егерскому полку и Выборгскому батальону снова стать в голове колонны. Было около девяти часов утра. Между моей колонной и колоннами Дохтурова и Прибышевского были интервалы не более версты и около двух верст от Праценских высот до Сокольница.

Уже прошло около часа, как авангард генерала Кинмайера, присоединившись к голове колонны генерала Дохтурова, атаковал и взял деревню Тельниц. Огонь был довольно оживленный. Следуя диспозиции, я шел между Тельницем и Сокольницем: 8-й егерский полк перешел ручей у конца этой последней деревни, которая очень длинна. За ним следовала голова моей колонны, и в то же время генерал Миллер 3-й с двумя батальонами 7-го егерского полка, образуя голову колонны Прибышевского, атаковал Сокольниц и проник туда.

Легкость, с которою мы проникли в деревни Тельниц и Сокольниц, мне показала (и это мнение потом было вполне подтверждено французскими реляциями), что французские войска, расположенные в начале сражения от Тельница до Кобельница, не были значительны и не составляли даже шестой части 63-х батальонов (более 35 000 человек), их атаковавших; я видел мало орудий, мало линейных войск и мало кавалерии.

Наполеон, всецело поглощенный прорывом нашего центра, направил в 8 часов утра большую часть своих сил к Пунтовицу и Працену и атаковал на марше 4-ю колонну под начальством генералов графа Колловрата и Милорадовича, и только более трех часов спустя после начала сражения французские войска, опрокинувшие эту колонну и их резервы, расположенные у Тураса, Кобельница и пр., подкрепили правый фланг.

Сначала мы имели против себя на нашем левом фланге только слабый отряд в 6–8 батальонов, численностью от 4000 до 5000 человек; но около девяти часов утра маршал Даву, находившийся в монастыре Райерн, в 4–5 верстах от Тельница, прибыл на подкрепление этих восьми батальонов с 4000 человек, назначенными, чтобы атаковать нас или, по меньшей мере, тревожить нас с тыла после того, как мы проникли бы в Турасский лес; но, так как нам это не удалось, он присоединился к войскам, оборонявшим Тельниц и Сокольниц.

Около 10-ти часов утра один офицер С.-Петербургского драгунского полка прибыл лишь доложить, что подполковник Балк с двумя эскадронами этого полка и сотнею казаков полка Исаева прислан генералом Кутузовым в мое распоряжение и спросил о приказаниях.

Я приказал ему передать своему начальнику, чтобы тот оставался до получения нового приказания на Праценских высотах и наблюдал за неприятелем, посылая мне донесения (с этих высот можно было видеть большую часть французской армии). Тот же офицер явился через полчаса мне доложить, что видны французские колонны, дебуширующие из Працена и направляющиеся на хвосты наших колонн.

Это донесение мне показалось невероятным: видя вправо от себя колонну Прибышевского, прошедшую через Працен, зная, что колонна Колловрата и Милорадовича была правее Прибышевского и тоже должна была пройти через Працен, чтобы идти на Кобельниц, мне показалось неправдоподобным, чтобы французы были уже в лагере, из которого мы только что ушли, и я думал, что или подполковник Балк принял австрийцев за французов, или последние направили между нашими колоннами несколько охотников, чтобы произвести тревогу в тылу армии (средство, которое Наполеон часто употреблял), и я думал, что в этом случае драгун и казаков подполковника Балка будет достаточно, чтобы прогнать их; я отправил к нему присланного им офицера с приказанием вернуться с более обстоятельным донесением и поручить подполковнику Балку точнее удостовериться в доносимом. Тогда мне казалось более важным, следуя диспозиции, развивать успех в Сокольнице и поддерживать Дохтурова и Прибышевского.

Минуту спустя граф Каменский прислал мне донесение, что французы решительно занимали Праценские высоты и просил приказаний.

В это время я находился в деревне Сокольниц, которую моя колонна прошла, выбив оборонявшие ее войска. Второе донесение, вполне согласное с первым, мне показалось чрезвычайно важным, и я, ни минуты не колеблясь, поехал к графу Каменскому. Праценские высоты были настолько интересны в этот момент, что я решил, что если нам не удастся прогнать оттуда французов, то не только сражение будет проиграно, но три левофланговые колонны совершенно окружены и уничтожены; кроме того, я не мог сообразить, каким образом французы могли очутиться в тылу у нас, не зная еще о несчастии с колонной Милорадовича и не имея возможности получать ни приказания, ни донесения (будучи отрезан от нее); генералу Олсуфьеву я поручил продолжать атаку впереди Сокольница.

Это было ошибочно – я это признаю; я должен был бы тотчас остановить атаку этой деревни, оставить егерей и три батальона с этой стороны ручья и с остальными шестью батальонами тотчас возвратиться на Праценские высоты, предупредив графа Буксгевдена (от которого я не получил ни одного приказания, не видал ни одного адъютанта с самого начала сражения и которого я предполагал в Тельнице), так как времени было слишком недостаточно, чтобы ехать объясняться с ним лично; но этот маневр, совершенно противный диспозиции, останавливал ее действие; правый фланг Дохтурова и левый фланг Прибышевского сделались бы открытыми и, кроме того, мое подчиненное положение не позволяло мне принять столь крутое решение.

Наконец, я все убеждал себя и должен был убеждать, что французы не могли быть сильны близ Працена, и я полагал остаться только минуту у графа Каменского.

Я скоро нашел его, но прежде чем дошел до него, этот генерал, видя неминуемую гибель и понимая так же, как я, важность Праценских высот, приказал, не ожидая моих указаний, своей бригаде, быстро снова взобравшейся на высоты, переменить фронт, занять гребень и этим остановить французов; маневр смелый и решительный.

Я ему выразил свое удовольствие и приказал удерживаться на высотах во что бы то ни стало, принимать все время понемногу вправо, чтобы прикрыть Аугест и ожидать подкреплений.

Вдали, близ Остиераде и Шбечау, на правом фланге графа Каменского, я видел несколько батальонов, которые рассеивались и, казалось, отступали; я послал собрать сведения, и мне донесли, что это часть австрийцев 4-й колонны, отступавших и преследуемых французами. Я не мог понять, каким образом эти австрийцы находились так далеко от назначенного им пункта атаки. Но вскоре я узнал, что центр был прорван в начале сражения, 4-я колонна отрезана, рассеяна, отчасти отброшена к Аустерлицу и сообщения ее с нами до сего момента прерваны.

Несколько русских и австрийских адъютантов, между ними, я думаю, граф Шатек, адъютант князя Шварценберга, передали мне подробности нашего несчастья и отправились предупредить об этом графа Буксгевдена, по крайней мере, я об этом их просил и я видел их едущими к нему (было 11 часов).

Генерал Дохтуров был в это время на другой стороне Тельница с двумя батальонами 5-го и 7-го егерских полков, с полками Брянским, Вятским, Московским и австрийцами Кинмайера. Но Киевский, Ярославский, Владимирский и Новоингерманландский полки с двумя батарейными батареями 4-го полка, бывшими под начальством полковника графа Сиверса, оставались с графом Буксгевденом по эту сторону ручья, позади Тельница и Сокольница. 24 орудия, расположенные на небольшой возвышенности между этими двумя деревнями, стреляли по нескольким французским орудиям, стоявшим довольно далеко на другой стороне ручья; но 12 батальонов бездействовали.

Граф Буксгевден в это время должен был знать, что мы были отрезаны и окружены; впрочем, он легко мог это видеть, так как находился всего в 1 1/2 верстах от графа Каменского и видел передвижения и огонь последнего; кроме того, он мог заключить, что французы предупредили нашу атаку, что, следовательно, отданная диспозиция не может более быть исполнена и что успех перед Тельницем не приводил ни к чему другому, кроме риска подвергнуть весь левый фланг опасности быть еще более окруженным и раздавленным, на что прекрасно указывало то обстоятельство, что французы имели против него сначала мало войск, с целью завлечь его подальше.

Если бы этот генерал подумал об этом и принял в этот момент энергическое решение, требовавшееся обстановкой, если бы приказал генералам Дохтурову и Олсуфьеву отступить из деревень Тельница и Сокольница, авангарду Кинмайера, пяти батальонам егерей и шести линейным, представлявшим более почтенную массу, чем бывшая перед ним, занять берег труднопроходимого оврага-ручья, если бы он приказал сломать мосты у Сокольница и быстро двинулся с 15-ю батальонами своей колонны, 9-ю – моей и 12-ю – колонны Прибышевского на Праценские высоты, то, без всякого сомнения, он прогнал бы оттуда французов, отбросил бы их в Пунтовиц и если бы не одержал победы, то по меньшей мере удержал бы позицию, занимаемую нами накануне сражения или обеспечил бы отступление.

Никогда обстановка не указывала более необходимого и более простого решения, чем то, что должен был сделать граф Буксгевден; никогда ни одному генералу не представлялось более удобного случая поправить катастрофу, уже совершившуюся и покрыть себя славою, выигрывая, быть может, потерянное сражение: его непонятное бездействие является одною из главных причин потери сражения.

Французские колонны, остановленные бригадою графа Каменского, развернулись в 300 шагах от нее под картечным огнем и построились на два фаса: один – против этой бригады, а другой – против австрийцев; последние собрались и устроились позади графа Каменского и стреляли снизу вверх и с малой действительностью. Французы находились значительно выше них, и немного выше русских; как только они развернулись, они открыли огонь.

Так как, к несчастью, мне поставили в необходимость говорить о себе (чего до сего времени мне не приходилось), то я скажу громко, что, хотя храбрость русских офицеров и солдат и хорошо известна, я был достоин ими командовать и мой пример и пример графа Каменского немало способствовали восстановлению порядка; в ужасном положении, в котором находились эти шесть батальонов, обойденные и атакованные с тыла, отрезанные от своей колонны, было бы простительно, быть может, и более закаленным и испытанным войскам смутиться на один момент и даже быть слегка оттесненными.

Известно впечатление, которое может произвести в бою одно только слово «отрезаны», а мы были действительно отрезаны, мы дрались повернувшись направо кругом, против неприятеля, построившего свой боевой порядок в том самом лагере, который мы оставили всего три часа тому назад.

Между тем мы не только сохранили фронт в порядке, но еще, заметив нескольких человек в одном батальоне, нагибавших головы при пролете снарядов, я им крикнул: «Голову выше, помните, что вы русские гренадеры!» С этой минуты ни один солдат не позволил себе этого машинального движения, свойственного всем, кто первый раз бывает под огнем, а в Фанагорийском полку не было и десятой части солдат, бывших прежде на войне, в моем же только 100 или 150 солдат и пять офицеров из 50-ти.

Чтобы противопоставить их французам и воодушевить наших солдат и не считая, впрочем, неприятеля таким сильным, каким он был в действительности (позиция его первой линии скрывала от меня прочие), я решил идти вперед. Команда была исполнена, как на учении. Французы отступили; первый батальон Фанагорийского полка, под начальством отличного офицера, майора Брандта, раненого, подошел так близко к французам, что взял два орудия, брошенные ими; но французские генералы и офицеры вернули своих солдат и поддержали их второй линией, которую мы только тогда увидали, и наши батальоны, в свою очередь, отступили и заняли свою прежнюю позицию; взятые два орудия были брошены.

Легкость, с которою наши шесть батальонов, построенные в одну линию, оттеснили французов, считавших нас значительно сильнее, чем мы были, доказывает мне, что, если, бы мы имели некоторые войска из тех, которые бесполезно стояли в 1 1/2 верстах, мы отбросили бы французов до Пунтовица и отбили бы Праценские высоты.

Французы подошли к нам на 200 шагов и открыли очень сильный ружейный огонь, очень хорошо направленный и весьма убийственный. Наши солдаты отвечали менее хорошо направленным батальным огнем. Я хотел прекратить этот огонь, чтобы стрелять побатальонно, но мне это не удалось, несмотря на усилия графа Каменского и подполковника Богданова, доведшего свою храбрость до того, что ходил перед фронтом и поднимал своей шпагой ружья наших солдат.

Огонь продолжался около 1 1/2 часов. Я оставался почти все это время с графом Каменским между первым и вторым батальонами его полка, где был самый сильный огонь. Это было еще одной ошибкой с моей стороны, я с этим согласен; лучше было бы мне отправиться к графу Буксгевдену, чтобы постараться склонить его сделать наконец то, что я считал слишком очевидным для того, чтобы он этого не сделал.

Я имел, может быть, простительную слабость колебаться уходить из-под такого ужасного огня. Я был скорее солдатом, чем генералом (это было первый раз в моей жизни, что я командовал в этом чине), и на самом деле все спасение левого фланга зависело от этих шести батальонов, имевших против себя четверные силы, о чем я вскоре убедился.

Я также могу свободно заявить, что эти шесть батальонов принадлежат к числу частей, наиболее долго дравшихся в этом деле и с наибольшим успехом удерживавшихся на своих позициях. Их сопротивление оказало услугу огромной важности колоннам левого фланга и позволило бы восстановить бой, если бы их поддержали.

Около 12 1/2 часов я увидел, что граф Буксгевден ничего не делал для поддержания меня, несмотря на все посланные ему донесения и на то, что бригада графа Каменского, обойденная противником, потерявшая уже более 1200 человек убитыми и более 30-ти офицеров выбывшими из строя, не могла долго держаться.

Я вернулся в деревню Сокольниц, чтобы оттуда взять подкрепления; тогда я сделал то, что должен был сделать и сделал бы давно, если бы я мог предвидеть бездействие графа Буксгевдена. Я вывел из деревни два батальона Курского полка и послал их на помощь графу Каменскому. Я также вывел из части Сокольница, ближайшей к Тельницу, 8-й егерский и Выборгский полки, при которых находились генерал Олсуфьев и полковник Лаптев; но Пермский полк и один батальон Курского, бывшие в другом конце деревни и присоединившиеся к колонне Прибышевского, подверглись ее участи; отрезанная колоннами противника, подошедшими из Працена, атакованная сильною кавалериею и резервами, прибывшими из Тураса, Кобельница и других пунктов, эта несчастная колонна была положительно уничтожена.

Одна французская колонна овладела замком Сокольниц и правою частью деревни; другая – отбросила в пруды, находящиеся впереди Сокольница, несколько батальонов, хотевших отступить, и когда я решил пройти еще раз через эту деревню с генералом Олсуфьевым и вторым батальоном Выборгского полка, чтобы освободить Пермский и Курский батальоны, мне это не удалось; французы, укрепившись в домах, открыли ужасный огонь, дрались также и штыками; в одну минуту мы потеряли много людей и, не имея достаточно сил для овладения вновь деревнею, генерал Олсуфьев и я были принуждены отступить.

Я собрал 8-й егерский и Выборгский полки и построил их перед деревнею; я выдвинул на позицию перед мостом орудия Выборгского полка; тогда французы остановились, а я подъехал в 100 шагах от деревни к графу Буксгевдену, находившемуся еще на высоте, где стояли батареи графа Сиверса, т. е. на том же месте, где он был в начале сражения и где я никак не предполагал его найти.

Два батальона Курского полка, посланные мною на помощь графу Каменскому, подошли к нему слишком поздно; французы, получившие значительное подкрепление, обошли очень сильной стрелковой и кавалерийской колоннами Ряжкий полк, бывший на левом фланге бригады графа Каменского, и взяли сбоку его третий батальон, чем принудили его выйти из боевого порядка и оставить позицию.

Тогда граф Каменский сам вынужден был отступить своим правым флангом, следуя приказаниям генерала Кутузова, бывшего в это время с австрийцами близ Праценских высот, – он прикрыл его отступление. Австрийцы также находились в полном отступлении на Аустиераде и Шбечау.

Когда два батальона Курского полка приблизились к Праценским высотам, французы, занимавшие их уже вполне, спустились на равнину, атаковали их значительно превосходящими силами и окружили; батальоны защищались отчаянно; но, подавленные, наконец, числом, они были смяты, рассеяны и отброшены на первую колонну.

Граф Буксгевден получил от генерала Кутузова приказание отступать. Тогда он приказал повернуться кругом своим двум батареям и двенадцати батальонам, не сделавшим почти ни одного выстрела, и отошел к Аугесту. Когда он был в полуверсте от этой деревни и в 3/4 версты от двух батальонов Курского полка, то он видел движение последних, видел их поражение, не отдал никакого приказания и, несмотря на мои настояния, никого не прислал к ним на помощь.

Когда я присоединился к нему, отчаяние, в котором я находился, и гнев, по меньшей мере простительный, вызванный тем, что меня не поддержали, не позволили мне сдерживать все мои выражения. Граф Буксгевден, кажется, мне этого не забыл. Австрийский капитан Юрцик (Yurtziek), находившийся при нем и бывший свидетелем боя Курского полка, выразился, кажется, еще сильнее, чем я.

Артиллерийский генерал-лейтенант барон Меллер-Закомельский, тоже бывший с нами, был свидетелем этой сцены. Отступление через Аугест и Шбечау, т. е. по той же дороге, по которой мы пришли, нам было отрезано; нам оставалось отступать только через болота и каналы, находящиеся между деревнями Аугестом и Тельницем.

В это время большая масса французской кавалерии спустилась от Працена и атаковала колонну графа Буксгевдена и остатки моей. Граф Сиверс отбил ее огнем своих батарей в самый критический момент; мы все восхищались смелостью и порядком этих двух храбрых артиллерийских рот и их начальником; артиллерия маневрировала как на учении.

Близ Аугеста, через глубокий и довольно широкий канал, был плохой мост, по которому нам неизбежно предстояло пройти. Граф Буксгевден со всем своим штабом перешел по нему одним из первых и удалился, не заботясь ни о сборе своих войск, ни о том, чтобы расположить их вдоль канала и здесь остановить французов. Одно австрийское орудие, следовавшее за Буксгевденом, проломило мост и наши орудия остались без пути отступления.

Если бы французы их преследовали, что они могли и должны были сделать, они изрубили бы или взяли бы в плен более 20 000 чел. Я не понимаю их бездействия и его невозможно объяснить; единственным средством их остановить было остановиться самим, сохранить хладнокровие и неустрашимость, восстановить порядок в войсках, занять берег канала, прикрыть огнем пехоты переправу орудий и подождать ночи, которая была недалеко.

Граф Буксгевден не сделал и не приказал ничего подобного.

Французская батарея, выехавшая на высоту выше деревня Аугест, сильно обстреливала нас и перебила много людей; одна французская колонна атаковала деревню Аугест; кавалерия, отбитая графом Сиверсом, собралась и готовилась снова нас атаковать. 8-й егерский и Выборгский полки были принуждены оставить небольшую высоту близ Сокольница, где я их построил, и французы, выйдя из деревни, их преследовали. Было 3 1/2 часа пополудни.

В это время никем не управляемые войска увидели, что их генерал подал им непростительный пример отступления; смятение охватило наши колонны; они бросились в каналы, перешли через них в страшном беспорядке и бросили на равнине более 60-ти орудий и всех лошадей, чего не случилось бы, если бы сохранили Праценские высоты или если бы, переправившись через каналы, заняли противоположный берег.

Сто казаков Исаева отступили с графом Каменским; подполковник Балк, все время державшийся около бригады Каменского и затем близ Курского полка, но бывший слишком слабым, чтобы предпринять что-либо решительное, отступил вместе со мной и потерял всех своих лошадей в каналах и озерах; пионерная рота отступила с генералом Дохтуровым.

Я оставался одним из последних с тремя офицерами Выборгского полка, двумя моими адъютантами и несколькими солдатами 8-го егерского и Выборгского полков, которых я собрал с трудом близ моста; я потерял в канале мою еще в Сокольнице раненую лошадь, но ушел с этими офицерами только тогда, когда французы подошли на 30 шагов.

Мы шли всю ночь и только в 4 часа утра присоединились к остаткам армии на шоссе в Венгрию, близ деревни Кобершиц.

От Аугеста французы нас не преследовали; они остановились на каналах и ограничились преследованием огнем; близ Тельница они наступали успешнее, но генерал Дохтуров со своим Московским полком, сохраненным им в порядке после очищения Тельница, прикрыл отступление, благодаря своему хладнокровию, храбрости и знаниям, которые он обнаруживал при всяком удобном случае.

Рассуждения об Аустерлицком сражении

Я позволю себе только немного рассуждений об этом неприятном сражении и причинах, которые привели к его потере. Они достаточно ясно показаны в только что сделанном мною описании. Первая ошибка заключается в том, что его дали, но грешили против первых правил военного искусства, требовавших никогда не давать бесцельного сражения, выигрыш которого не может окупить ужасных последствий в случае поражения.

Наполеон называл некоторые из своих сражений битвами гигантов, как Франциск I-й назвал сражение при Мариньяно, но Аустерлицкое сражение он назвал детской игрой, и был прав, потому что его устроили дети.

Никогда ни одна победа не была более легкою и более предвиденною; сражение было нами потеряно еще до начала его: завязали бой в 8 часов утра, а в 8 1/2 часов мы уже бежали. Росбах был одержан не скорее.

Мы должны были быть битыми благодаря одной нашей диспозиции, которая была нелепой; мы были побиты скорее по непонятной недальновидности Милорадовича и затем из-за нерешительности Буксгевдена. Эти оба генерала были сильно виноваты, а между тем остались в милости. Только два генерала были наказаны, и оба иностранцы: генерал-лейтенант Прибышевский и я. Я не был включен в список новых начальников дивизий, и мне было приказано удалиться со службы (через шесть лет я командовал армией).

С несчастным Прибышевским поступили строже, чем со мной: его судили и разжаловали. Он оставался солдатом более 10-ти лет и потом снова восстановлен в своих чинах; он был совершенно невиновен, но надо было найти жертву, и для этого избрали его. Это не был выдающийся генерал; он не имел широкого взгляда, но был храбрым и честным человеком.

Генерал-майор Лошаков был также разжалован в солдаты, но не за сражение, а за то, что уехал из армии через два дня после него и отправился в Польшу к жене. Он присоединился к нам по дороге, но это было слишком поздно; Кутузов уже подал императору рапорт, по которому Лошаков был предан суду и осужден. Через шесть лет, во время войны с Турцией, ему также были возвращены все чины.

Впрочем, ни один начальник колонны, корпуса или отряда (за исключением князя Багратиона) не был свободен от упреков. Тем не менее, когда мы оправились от первоначального ужаса, то каждый начал стараться спасти армию, и все-таки не спас.

Дело было в том, что ни полки, ни начальники, ни генералы не имели необходимой опытности, чтобы противостоять старым ветеранам Наполеона. Было большим заблуждением атаковать их и еще большим думать, что достаточно нам появиться перед ними, чтобы победить их.

Существует несколько мнений насчет непростительной медленности, с которой Наполеон нас преследовал и на которую я уже указал: думали, что, предполагая или даже видя наш новый путь отступления, он приказал генералу Гюденю, бывшему в Никольсбурге со значительным отрядом и, как Эссен, не успевшему прибыть к сражению, двинуться на Цейч к Галачу, чтобы отрезать нам путь отступления, занимая или разрушая мосты через Марх.

Конечно, если бы этот генерал мог исполнить это предположение, ни один человек из нашей армии не ускользнул бы, так как она была бы сжата с одной стороны Мархом, непроходимым без мостов (а мы не имели понтонов: они остались на дороге в Ольмюц), корпусом Гюденя – с другой, и с третьей – победоносной армией Наполеона, двинувшейся от Аустерлица на Гагу и Градиш, и была бы принуждена положить оружие.

Но потому ли, что Гюдень слишком поздно получил приказания о движении, потому ли, что он их вяло исполнил, он не прибыл вовремя и мы были спасены.

Со своей стороны, генерал Кутузов, предвидевший возможность движения неприятельского корпуса, чтобы отрезать нам путь отступления (хотя он не знал, что Гюден был в Никольсбурге), ускорил отступление и достиг безостановочно Годингена на Мархе; там, видя, что его безотвязно не преследовали и что его арьергард еще довольно далеко, он остановился, чтобы восстановить, если возможно, немного порядка в войсках; сначала надо было собрать роты, полки и организовать колонны.

Мы были заняты этой необходимой работой, сделавшейся трудной благодаря смущению, воцарившемуся в наших массах при приближении Гюденя.

Если бы Кутузов, останавливаясь в Годингене, перешел Марх и сломал бы мост, он был бы по меньшей мере обеспечен от тревог. Он действительно это и приказал, но, когда мы были близ города и некоторые, очень спешившие, уже прошли его, прибыл от императора Вейротер и передал приказание оставаться на правом берегу реки. Новое распоряжение этого генерала в столь критических обстоятельствах окончательно убедило многих из нас, что он хотел докончить свою работу и предать нас французам.

Действительно, позиция, которую он приказывал нам занять, была верхом безумия. Мост через Марх находится в самом городе Годингене, он длинный и узкий; с другой стороны города начинается неширокое шоссе, идущее среди болот и ведущее в Галач. Там уже Венгрия.

Вейротер заставил нас стать биваком а́ cheval [верхом] на шоссе; он поставил пехоту на правом фланге в три линии и почти без дистанций между ними, на совершенной равнине, а всю кавалерию – на левом, за непроходимым болотом – новая нелепость, еще подтвердившая наши подозрения. Конечно, если бы Наполеон с одной стороны, а Гюден – с другой явились бы атаковать нас на этой странной позиции, они взяли бы половину армии, нагроможденную в узких улицах города и на мосту.

Если этого и не произошло в действительности, то, во всяком случае, этого мы боялись. Покажется непонятным не только военному, но даже и всякому вообще читателю, если бы Кутузов промолчал и не заявил бы энергично императору, что он потеряет свою армию; но тех, кто знал характер главнокомандующего, это не удивило бы.

Наконец Гюдень приблизился, и об этом мы узнали 23-го ноября (5-го декабря) в полдень; тотчас же отдали приказание об отступлении прямо войскам, минуя начальников. Адъютанты императора и Кутузова поскакали галопом: «Отступайте, проходите город и через мост!» и проч. Все устремилось к городским воротам, которые вскоре были закупорены; к счастью, у нас совсем не было обозов и мы избавились от орудий и зарядных ящиков.

Арьергард бросили на произвол судьбы, но ему все-таки удалось достигнуть Годингена без особых затруднений, и армия собралась в Галаче.

Это маленький городок, в середине которого находится один из самых красивых замков императора австрийского. Там остановились императоры со всей их свитой, и это был единственный дом, к которому наши солдаты отнеслись с уважением; все же прочие дома и окрестности были разграблены. Трудно поддерживать строгую дисциплину среди 70 000 солдат, умирающих от голода.

На другой день, по прибытии нашем в Галач, император и получивший наконец отвращение к Вейротеру, лишил его, хотя и немного поздно, своего доверия, и последний получил даже, как меня уверяли, повеление не показываться больше на глаза императорам.

Обязанности генерал-квартирмейстера армии снова возложили на генерала Сухтелена, от которых, собственно говоря, он никогда не был удален, и мы начали дышать.

Император Александр со своей свитой находился на иждивении австрийского императора, так как при нем не было ничего, кроме одного лакея. Хотя и очень огорченный всем тем, что произошло, и предшествующим поведением австрийцев, он сдерживался и не выказывал неудовольствия на то, чем был обязан своим несчастным союзникам; но он один только умел сдерживаться. Все, что его окружало, ожесточалось против союзников со столь же неуместною, как и неприличною язвительностью.

Между тем император Франц вел с Наполеоном переговоры о мире; уполномоченные не могли прийти так легко к соглашению, как государи, и император французов выразил желание иметь свидание с императором австрийским; последний прибыл на бивак авангарда близ Уршица. Там согласились об условиях мира, который вскоре был заключен и который не стоил Австрии таких жертв, как этого должно было ожидать.

Так окончилась эта война, начавшаяся в Швабии и завершившаяся в Венгрии, не продолжавшаяся трех месяцев и отмеченная за этот короткий промежуток времени самыми интересными и решительными событиями. Во время нее дали три генеральных сражения и более двадцати боев.

После заключения мира нас отправили в Россию. Двигаясь на Волынь и в Подолье, мы перерезали Венгрию и Галицию и прошли через Тирнау, Нейтру, Риму, Шембак, Юссафу, Токай Кашау, Эперьеш, Барнфельд, Дуклу, Лемберг и Броды.

Венгры, нация гордая, но благородная, чувствительная и добрая, приняли русских с широким и радушным гостеприимством. Офицерам оказывали всевозможное внимание, продовольственных припасов им и солдатам отпускалось больше, чем нужно было для приготовления пищи; независимо от рационов, отпускавшихся австрийским правительством, каждый горожанин, каждый крестьянин старался поделиться всем, что имел, с тем, кого судьба привела расположиться у него.

Но это изобилие сделалось также роковым для нашей армии, и тем больше, что в наших пределах продовольственные распоряжения были так дурны, что мы оставались несколько дней без хлеба.

Этот переход от довольства к лишениям, сверхъестественная усталость, пережитая нами, и постоянное расположение зимою на биваках вызвали вскоре эпидемические болезни, известные под названием госпитальной лихорадки. Четверть армии пострадала от нее, и так как у нас заботились о здоровье солдата не больше, чем о продовольствии, то не было подготовлено ни госпиталей, ни госпитальных вещей; больные складывались в частных домах, и многие сделались жертвами недостатка ухода, медикаментов и даже пищи.

Эта беззаботность о судьбе солдата, забвение всего, что может облегчить его лишения, кончились обострением между подчиненными и начальниками. Когда я посетил в Дубно то, что называлось госпиталем, несколько человек горько жаловались на лишения, в которых их оставили.

Я считаю долгом прибавить ко всему тому, что я написал выше о кампании 1805 года и об Аустерлицком сражении, два письма, написанные по-французски генералами Милорадовичем и Кутузовым; они очень интересны в нескольких отношениях. Письмо генерала Милорадовича является образцом хвастовства, изложенным в самом смешном виде; письмо Кутузова написано немного лучше, но наполнено орфографическими ошибками, несуществующими оборотами и является образцом постоянной острой иронии, прекрасно рисующим злой и хитрый характер автора.

 

Из «Записок графа Ланжерона» о Русско-турецкой войне 1806–1812 гг.

[100]

Предуведомление издателя

Записки Ланжерона, преисполненные местами высокого исторического интереса, на тех страницах, где он пишет о главнокомандующих русской армией, действовавшей против турок, сильно грешат против исторического беспристрастия. Автор то и дело сгущает краски, когда пишет о личности и действиях того или другого главнокомандующего, что можно легко доказать фактами и подтвердить сведениями из других источников. Что касается Кутузова, рассмотрим подробно некоторые факты и обвинения, выдвинутые Ланжероном, текст которого печатается без всяких сокращений.

По словам Ланжерона, Кутузов всем своим успехом обязан только одному счастью. «В сущности, – пишет он, – его офицеры и его армия спасли обе Валахии и пленили неприятельскую армию с 70 пушками». Заключение мира в апреле 1812 года изображается в записках таким образом: «Счастье и тут помогло ему»; «К нашему большому удивлению и радости, мир был заключен Кутузовым в конце апреля»; «Этот мир будет для меня загадкой»; «Если бы не постоянное счастье России, а также и Кутузову, торжествовавшему при всех обстоятельствах, […] мир никогда бы не был заключен».

Ланжерон указывает, что ошибки Кутузова состояли в том, что он «в ноябре месяце [1811 г.] не подписал мира на поле сражения»; 4 января 1812 г. Ланжерон предложил Кутузову «перейдя Дунай, взять Рущук», на что Кутузов не согласился и в апреле 1812 г. заключил мир.

Ланжерон пишет: «Кутузов был осужден двором», «Ему не дали ни чина фельдмаршала, ни ленты Св. Георгия I степени, которую он мог просить по статуту», «Император [Александр I] никогда не выносил его [Кутузова]».

Кутузов, по словам Ланжерона, «пьянствующий и беспутный старик»…

Не входя в рассмотрение вопроса, насколько грехи Кутузова вредили России, мы совершенно беспристрастно можем сказать, что Кутузов в апреле 1812 г. перед вторжением Наполеона сохранил в полной целости для России всю Дунайскую армию (не потеряв ни одного солдата на предлагаемый Ланжероном штурм Рущука) и заключил с Турцией почетный для России Бухарестский мир в самое нужное и необходимое для Отечества время.

Чтобы совершить эти великие дела, Кутузову, несомненно, мало было одного только счастья, и необходимы были очень многие другие качества, о которых Ланжерон совсем не упоминает. Более того, в настоящее время вряд ли найдется человек, кто возьмет камень и бросит в памятник Кутузову за то, что он сильно любил мадам Гулиани…

Тем более, что в записках Ланжерона легко можно отыскать причину нерасположения Ланжерона к русским главнокомандующим, и в особенности к Кутузову. В одном из примечаний Ланжерон пишет: «Из семи генерал-аншефов, командовавших армией в течение 7 лет, я один не имел времени сделать столько глупостей, как другие». Кроме того, Ланжерон так и не был назначен главнокомандующим – не диктовало ли оскорбленное самолюбие такие оскорбительные и несправедливые отзывы о Кутузове, закончившим почетным и столь необходимым для России миром многолетнюю Русско-турецкую войну?

Кампания 1806 года

Никогда еще война не велась так плохо – и между тем ни разу не кончалась так неожиданно счастливо. Я сделал всю эту кампанию полностью, у меня были под командою весьма видные полководцы; я даже командовал в течение нескольких месяцев всею армией, но, к счастью для меня, недолговременность этого командования избавила меня от тех ошибок, которые могли поставить меня в уровень как с моими предшественниками, так и преемниками.

Подробности этой войны мне хорошо известны. Я опишу их с полной правдивостью и откровенностью и не скрою тех заблуждений, ошибок и неустройств, которые служили препятствием к достижению цели и парализовали верный успех.

Ужас, внушенный Французской республикой всей Европе, заставлял все державы несколько раз соединяться против нее, но все эти каолиции успеха не имели.

Ни один из государей и ни один из их министров не были на высоте обстоятельств и времени, настолько все государства были расстроены, раздроблены, потрясены и устрашены.

Одна только Россия, отдаленная географически от места революции, оставалась тогда еще не втянутой в войну; и если под Аустерлицем ее армия была побеждена, тем не менее ее территория не была затронута. Она даже воспользовалась этим общим расстройством, чтобы получить Корфу и часть берегов Иллирии и Далмации и заключить с Портою союзный и торговый договор, который был для нее весьма важен. Договор этот был заключен в 1798 году и возобновлен в 1805 г.

Ослепленные или напуганные турки, казалось, не рассчитали той опасности, которая представлялась им при утверждении русских на греческих островах. Они заметили только, что на завладение Корфой и Ионическими островами могли посмотреть как на похищение их территории и что это давало их естественным врагам большие преимущества для нападения на Грецию или же для возмущения ее в случае войны, которую они, рано или поздно, должны были предвидеть с Россией.

Турки согласились пропускать корабли и войска через Дарданеллы и не ставить никаких препятствий к торговле на Черном море и, наконец, согласились заменять господарей Валахии и Молдавии не иначе как через каждые семь лет.

Господарями в то время были: в Молдавии – Александр Мурузи, а в Валахии – Константин Ипсиланти. Последний был сын старинного молдавского господаря (взятого австрийцами в г. Яссах в 1788 г. и, как пленника, охраняемого в г. Брюнне, в Моравии).

Оба они принадлежали к русской партии, т. е. к той, которой Россия оказывала покровительство, способствовавшей поднятию их значения, что было единственным предметом их желаний и интриг.

Но на самом деле все без исключения фанарские греки должны быть врагами России, которая поддерживает единственный источник их существования и гордости – Молдавию и Валахию.

Мурузи обладал прекрасными качествами; это был единственный хороший администратор, появившийся в длинной серии мизерных князей, занятых всегда личными стремлениями к обогащению, но зачастую их успевали свергнуть или удалить раньше, чем они достигали своих целей.

Ипсиланти было 45 лет; умом он не отличался среди прочих греков, но также, подобно им, имел мало рассудительности и последовательности в своих мышлениях; его чрезмерная гордость не соответствовала ни его средствам, ни его положению. Он задался мыслью сделаться королем Дакии или но крайней мере наследственным владетелем Валахии и Молдавии. Не надеясь достигнуть своих намерений без войны России с Турцией, он сделался главным действующим лицом в этой распре.

В конце 1805 г., после Аустерлицкого сражения, интриги Франции были очень успешны и, если ей не удалось заставить турок прервать связь с Россией, то все же она добилась ослабления влияния ее могущества.

Турки теперь нашли, что русские военные транспортные суда слишком часто проходят через Босфор. Кроме того, князья Молдавии и Валахии были сменены и взамен были назначены Карл Калымаки и Александр Сутци, несмотря на то, что со времени назначения первых прошло не более трех лет.

Оба они принадлежали к антирусской партии, а Сутци был самый ужасный фанариот, безусловно преданный Франции.

Турки не имели никаких особых причин, чтобы сменить Мурузи, но для смены Ипсиланти их было слишком много. Поднявший восстание в Сербии, он, как подданный Турции, подлежал смертной казни, тем более, что его интриги и честолюбивые замыслы были открыты. В свои грандиозные планы и надежды Ипсиланти был вовлечен французским эмигрантом, который был его министром и первым советчиком.

Это был маркиз Олер (Aulaire), знатного происхождения, высокого ума, один из выдающихся дипломатов того времени; человек честный, не интересант, но его бойкий ум, энтузиазм и пылкий характер вредили искренности его идей. Он ничего не видел и не делал иначе, как в порыве, в предубеждении или под влиянием минуты. Благонамеренный и безусловно преданный, он часто нам вредил в течение этой войны.

Князь Ипсиланти, будучи уверен, что Турция объявит нам войну и что об этом следует предупредить, уверил русских, что все турецкие крепости совершенно не подготовлены к обороне и не имеют гарнизонов (что в действительности так и было). Он уверял, что в одну кампанию можно завладеть всеми княжествами, лежащими по левому берегу Дуная (что в самом деле было вполне возможно), что турки, не имея ни денег, ни значительных сил, не могут справиться даже с разбойничьими шайками, опустошающими Болгарию, и, конечно, не могли бы оказывать и нам серьезного сопротивления и что после покорения трех провинций: Бессарабии, Молдавии и Валахии, подав руку помощи сербам и соединившись с ними в наших Иллирийских владениях, мы можем захватить всю Европейскую Турцию.

Этот проект возможно было бы исполнить, но при других обстоятельствах; теперь же воспользоваться им было бы несвоевременно. Как только этот проект стал известен, он восстановил против России (без помощи которой Ипсиланти не мог ни на что надеяться) всех греков Фанары и даже зависящие от них племена. Мурузи и другие, которые теперь потеряли надежду на приобретение власти, теряли также, что было еще хуже для них, возможность грабить провинции, отныне ставшие добычей лишь одной фамилии.

Если бы в то время русским посланником в Константинополе был человек более энергичный, чем г-н Италинский, то несомненно, что войны бы не было и турки не подали бы повода к ее объявлению.

Италинский был малоросс; в 1805 г. ему было уже за шестьдесят лет. Высокого роста и представительной наружности, он был человек преданный своему делу, честный и хороший исполнитель приказаний свыше. Занимая видное положение в обществе, он хорошо поставил свой дом; но это не был государственный человек, он не готовился к дипломатической карьере.

Сначала он был лекарем при русском посольстве в Неаполе, там же был назначен секретарем посольства, и состарился бы в маленьком чине, если бы не милость императора Павла, который, не зная Италинского, быстро его повысил и, как всегда доходящий до крайностей как в немилостях, так и в фаворе, назначил его сначала камергером, а потом и посланником в Неаполь а, потом в Константинополь.

Италинский был человек ученый. Целые дни просиживал он у себя дома, изучая восточные языки. Редко покидая свой дом, он мало виделся с людьми, что очень неудобно для посланника, который должен быть популярен и хорошо изучить страну и общество, в котором вращается; правда, что для Константинополя это представляет менее неудобств, чем где бы то ни было, но все же это вредило как делам, так и положению, которое Россия должна была занимать в Оттоманской Порте.

Секретарем его был Бобров, личность вполне бесцветная, пользовавшаяся довольно сомнительной репутацией.

Первым драгоманом русской миссии состоял Иосиф Фонтон (прежде он служил во французской миссии). О нем и об одном из его племянников, Антоне Фонтоне, я расскажу более подробно, когда буду говорить о Ясском конгрессе. Эти два драгомана были в состоянии руководить Италинским и имели на него большое влияние, но они не могли внушить ему нужной энергии и деятельности, да и вообще редкий подчиненный может руководить действиями своего начальника, как бы ни был искусен.

К несчастью, другой племянник Иосифа Фонтона, Петр Фонтон, имел более влияния, чем его дядя и двоюродный брат. Влияние это было вредное. Петр Фонтон слыл за человека безнравственного и корыстолюбивого; он приобрел громадное состояние весьма сомнительным путем. Его обвиняли в том, что он нечестно распоряжался заведываемым им имуществом старого князя Ипсиланти, но об этом будет сказано ниже.

Хотя турецкое министерство и было сильно поколеблено интригами Франции, но все же оно было настолько далеко от желания войны, что когда Италинский объявил, что он, вместе со своим посольством, покинет Константинополь, если Порта не даст тотчас же удовлетворения по всем приписываемым ей беззакониям, турецкие министры, говорю я, были сильно испуганы и не только соглашались на все требования России, но и выказали при этом малодушие, слабость и послушание – качества очень редкие у турок, по отношению к русскому послу. Согласившись на все, министры еще спрашивали: будет ли довольна Россия?

Получив все, что требовал Италинский, он не сомневался более, что дружба и согласие между двумя лагерями будут возобновлены. Каково же было его удивление, когда в конце ноября 1806 года реис-эфенди, министр иностранных дел, ночью послал разыскать Иосифа Фонтона и объявил ему, что русские войска, без объявления войны, вошли в пределы Бессарабии и Молдавии и уже заняли несколько крепостей.

Министр спрашивал Фонтона о причине этого внезапного вторжения, но Фонтон настолько был поражен, что ничего не ответил, да и не мог ничего ответить. Турецкий министр по его удивлению мог понять, что он ничего не знал о действиях русских войск и не мог их предвидеть.

Случилось так, что курьер Италинского, который вез в Петербург депеши о согласии турок на условия России, еще не успел прибыть к месту назначения, как другой курьер привез из Петербурга приказания войскам о выступлении в поход. Вместе с тем оттуда же были посланы инструкции в Константинополь, чтобы наше посольство покинуло столицу оттоманов, если турки откажутся исполнить наши требования. Италинский не мог себе представить, что его ответа не будут дожидаться.

На этот раз справедливость, право, законность – все было на стороне турок. Фонтон уже ничего не мог предпринять и ожидал своего ареста. Это был варварский обычай турок – подвергать заключению послов тех держав, с которыми Турция была в войне. Но Селим III был человеком более гуманным и цивилизованным, чем все его предшественники, и министерство его было составлено из людей честных и деликатных. Реис-эфенди был человек честный, образованный, тонкого ума, культурный и прекрасно сознававший интересы своего министерства; он симпатизировал России и был врагом Франции.

Реис-эфенди объявил Фонтону, что хотя действия России и не заслуживают, чтобы турки слишком церемонились с русскими министрами, но что султан, дабы доказать самому Италинскому и лицам его посольства свое милостивое расположение и свою уверенность в том, что они были ни при чем во всем происходящем, позволяет им удалиться куда угодно и каким угодно способом – морем или сухопутно.

Спустя трое суток Италинский и все русское посольство выехали из Константинополя на кораблях английского флота на остров Мальту, а оттуда, через Италию и Германию, они прибыли в Петербург.

Русское министерство, желая войны с Турцией, так было убеждено, что Порта не удовлетворит предложений, сделанных Россией, что начало неприязненные действия, как мы видели, раньше прибытия курьера от Италинского. Но и полученные депеши нашего посла не изменили планов Петербургского кабинета, который, по обстоятельствам того времени, не мог положиться ни на политику, ни на правдивость Турции. Надо сознаться, что война была предпринята довольно легкомысленно.

В 1805 г. Наполеон раздавил Австрию; в 1806 г. он уничтожил Пруссию в шесть недель, и теперь он шел против России. Силы его были гораздо значительнее тех, которые мы могли ему противопоставить, и нам, конечно, не следовало разделять свои силы на два театра войны и искать новых врагов.

Прибывшие в Молдавию с Михельсоном 50 тысяч человек не только уравняли бы нашу армию в Пруссии, бывшую под начальством Беннигсена, но и дали бы значительный перевес в нашу пользу. С такими значительными силами Беннигсен мог бы долго и со славою бороться с Наполеоном.

Видимо, турки были далеки от мысли объявлять нам войну. В их интересах было как можно более затянуть ход событий, чтобы к тому времени, как Наполеон своими быстрыми движениями окончит войну на одном театре, турецкая армия могла быть собрана внолне готовою к войне. Все это прекрасно понимали и были уверены, что турки не станут передвигать своей армии зимой, и войска их могли появиться на Дунае не ранее, как в июне следующего, 1807 года.

Итак, мы имели 7 месяцев, чтобы приготовиться к встрече с турками. В продолжение этих 7 месяцев можно было все находящиеся в нашем распоряжении силы направить на Вислу, а весною небольшую часть войск передвинуть на Днепр, куда перешла бы и сильная наша армия после счастливой войны с французами, даже и в том случае, если бы заключенный мир не был бы для нас удачным.

Все эти расчеты были чрезвычайно просты и понятны, однако же Будберг, наш министр иностранных дел, не мог понять их.

Будберг был уроженец Ливонии и состоял воспитателем великих князей. Это был человек гордый, тщеславный, заносчивый и жестокий; не обладающий дипломатическими талантами, но неглупый; он хотел, как он сам говорил, иметь готовый план, чтобы в случае неожиданного оборота в ходе войны предложить его Наполеону. После обещаний Ипсиланти он не сомневался, что мы сделаемся полными хозяевами Дуная через каких-нибудь 2–3 месяца. Это и могло бы случиться, если бы не ошибки генерала Мейндорфа и трусость генерала Милорадовича.

Казалось бы, что надежда на это не должна умалять тех опасений, которые невольно возникли бы в случае несчастного окончания нашей войны с Францией. Можно было предвидеть, что через год вся турецкая армия обрушится на нас и мы будем вынуждены притягивать к Молдавии новые войска, которые нам были бы крайне полезны в другом месте.

Не я один был того мнения, что русское правительство действовало неполитично и даже несправедливо при тех обстоятельствах, в которых мы тогда находились относительно турок, особенно начав войну, не объявивши ее. Это темное пятно на памяти о великом и уважаемом императоре.

Тогда Александр не придавал значения правосудию и не выказывал резко свои таланты, которых имел очень много. Он был очень умен и всегда поступал лучше своих министров, которых имел ошибку чересчур много слушать.

Генерал Михельсон тогда командовал на Волыни и в Подолье пятью дивизиями, из которых три недавно вернулись из Аустерлицкой кампании.

По полученному приказанию, он должен был отправить: две дивизии в Пруссию, одну послать взять Хотин и затем ее также направить в Пруссию, а с остальными двумя двинуться в Молдавию.

С ним должны были соединиться несколько казачьих полков, пришедших с Дона, и часть дивизии генерал-лейтенанта герцога де Ришелье, губернатора Одессы, Херсонской и Екатеринославской губерний и Крыма.

Генерал Михельсон выступил в Молдавию в 1806 году. […] Император сначала хотел поручить армию генералу Беннигсену, но затем назначил его командовать войсками против Наполеона, что было гораздо лучше.

Хотя поклонники Михельсона и уверяли, что у него очень доброе сердце, но характер его был настолько вспыльчивый и последствия этих вспышек были так жестоки, что невозможно было считать кротким того человека, который из-за малейшего предлога, а часто даже не имея такового, казнил несчастных, над которыми простиралась его власть; за всю его жизнь таких казней можно насчитать до двадцати.

[…]

Кампания 1807 г.

В конце 1807 года прибыла 16-ая дивизия; она была только что сформирована из пограничных Сибирских и Оренбургских линейных полков. Это были лучшие солдаты в России, но офицеры, переведенные большею частью из гарнизонных войск или поступившие из уволенных в отставку, были только посредственны. Исключение составляли только офицеры Новгородского и Камчатского полков и произведенные из кадетов и пажей. Дивизия состояла:

Пехота:

Новгородский полк (этот полк был прежде в 12-й дивизии) – шеф г.-м. Репнинский.

Нейшлотский – полк. Балл.

Мингрельский – г.-м. Унгернстернберг.

Камчатский – г.-м. Тучков.

Охотский – г.-м. Лидерс.

29-й егерский – полк. Карамонишев.

Драгуны:

Дермтский – г.-м. граф Пален.

Тираспольский – г.-м. Войнович, а после его смерти – г.-м. Репнинский.

Гусары:

Ольвиопольский полк – г.-м. Потонов, а после его смерти, г.-м. Дехтерев.

Вскоре начальником дивизии был назначен г.-л. Николай Ртищев. Это был более канцелярский, кабинетный деятель, чем военный человек. Генерал от кавалерии Степан Апраксин, сформировавший эту дивизию, был одним из самых важных и богатых сановников в России, и через это занимал высокое общественное положение в Москве, но он не был хорошим военным. Князь Прозоровский не любил его и, будучи крайне недовольным его назначением, скоро избавился от него, доложив Государю, что ввиду старости и дряхлости Апраксина и большого числа незнакомых ему, Прозоровскому, генералов в его армии, он нуждается в помощнике, которому бы он мог больше доверять, и просил о назначении Кутузова.

Прозоровский страшно ошибся в своем выборе, и некоторое время спустя ему пришлось очень раскаяться в своем избрании.

Это назначение не было очень лестным для Кутузова, который уже командовал русскими и австрийскими армиями в войне с Наполеоном, здесь же, в войне с турками, он уже являлся вторым, но, в силу своего характера, он легко подчинялся всяким требованиям и поэтому согласился на предложение Прозоровского. Он мог бы быть даже полезным князю, если бы не его обычная слабость к вину и интригам.

Кутузов, будучи очень умным, был в то же время страшно слабохарактерным и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью. Необыкновенная память, серьезное образование, любезное обращение, разговор, полный интереса, и добродушие (на самом деле немного поддельное, но приятное для доверчивых людей) – вот симпатичные стороны Кутузова, но зато его жестокость, грубость, когда он горячился или имел дело с людьми, которых нечего бояться, и в то же время его угодливость, доходящая до раболепства по отношению к высокостоящим, непреодолимая лень, простирающаяся на все, апатия, эгоизм, вольнодумство и неделикатное отношение в денежных делах составляли противоположные стороны этого человека.

Кутузов участвовал во многих сражениях и получил уже настолько опыта, что свободно мог судить как о плане кампании, так и об отдаваемых ему приказаниях. Ему легко было различить достойного начальника от несоответствующего и решить дело в затруднительном положении, но все эти качества были парализованы в нем нерешительностью и ленью физической и нравственной, которая часто и была помехой в его действиях.

Однажды, в битве, стоя на месте, он услыхал издалека свист летящего снаряда; он настолько растерялся, что, вместо того, чтобы что-нибудь предпринять, даже не сошел со своего места, а остался неподвижен, творя над собой крестное знамение. Сам он не только никогда не производил рекогносцировки местности и неприятельской позиции, но даже не осматривал стоянку своих войск, и я помню, как он, пробыв как-то около четырех месяцев в лагере, ничего не знал, кроме своей палатки.

Слишком полный и даже тяжеловесный, он не мог долго сидеть на лошади; усталость настолько влияла на него, что после часового учения, которое для него казалось целым веком, он уже не годился больше ни для какого дела.

Эта же лень его простиралась и на кабинетные дела, и для него было ужасно трудно заставить себя взяться за перо. Его помощники, адъютанты и секретари делали из него все, что им было угодно, и несмотря на то, что Кутузов, без сомнения, был умнее и более знающий, чем они, он не ставил себе в труд проверять их работу, а тем более поправлять ее. Он подписывал все, что ему ни подавали, только бы поскорее освободиться от дел, которым он и так-то отдавал всего несколько минут в день, возлагая их главным образом на дежурных генералов армии.

Вставал он очень поздно, ел много, спал 3 часа после обеда, а затем ему нужно было еще два часа, чтобы прийти в сознание.

Кутузов ужасно легко подчинялся женскому влиянию, и женщины, какие бы они ни были, господствовали над ним самым неограниченным образом.

Это влияние женщин на толстого, одноглазого старика прямо было смешно в обществе, но в то же время и опасно, если страдающий такой слабостью назначался во главе войск. Он ничего не скрывал от своих повелительниц и ни в чем им не отказывал, а вследствие этого возникала, конечно, масса неудобств. Но этот же Кутузов, такой безнравственный в своем поведении и в своих принципах и такой посредственный как начальник армии, обладал качеством, которое кардинал Мазарини требовал от своих подчиненных: он был счастлив. Исключая Аустерлиц, где его нельзя упрекать за бедствия, потому что он был только номинальным начальником, фортуна везде благоприятствовала ему, а эта удивительная кампания 1812 года возвысила его счастье и славу до высочайшей степени.

Кутузов был ранен несколько раз, из них одна рана, между прочим, очень оригинальная: в Крыму, во время атаки одного редута, он был ранен в голову, между войсками, и его спасение тем более чудесно, что он даже не потерял зрения и продолжал видеть так же хорошо, как и прежде, но в 60 лет он потерял один глаз и теперь опасался потерять и другой.

Молдаване тотчас же воспользовались приездом Кутузова, чтобы за деньги купить места в таможнях, которые Прозоровский имел слабость им уступить…

[…]

Генерал Кутузов покинул Яссы только для того, чтобы посетить Кальяни; он скоро вернулся обратно в Яссы, не выходя никуда из своей комнаты или из кареты.

Князь Прозоровский издал приказ, по которому все женщины должны были быть изгнаны из лагеря. Военный министр граф Аракчеев подтвердил этот приказ, но это ни к чему не привело, и я никогда не видал в лагерях такого множества женского персонала, как тогда. Кутузов не мог существовать без их общества, и они окружали его толпами. Прозоровский не знал об этом или делал вид, что не знает, но только Кальяновский лагерь был переполнен всевозможными интригами.

[…]

Кампания 1810 г.

Заняв Ловчу, гр. С.-При расположился в ней, а прочие войска были расставлены до самого подножия Балкан, где они жили на счет страны, но в полном мире с болгарами и остававшимися там турками.

Эта страна, орошенная реками Видом, Искрой, Осьмой и Янтрой, одна из самых плодородных и населенных стран Болгарии, свободно может прокормить целую армию.

Успех С.-При при Ловче, о котором гр. Каменский, будучи больным с 28 января, знал очень мало, тем не менее, был им предвиден. Он выработал план этот, который делает ему честь и доказывает, что у него была голова, способная руководить большими военными операциями.

Он разработал план занятия Болгарии раньше, чем узнал, что его армия будет сокращена более чем на половину. Имея в виду в феврале собрать 50 батальонов в той части Болгарии, которую занял теперь С.-При, он предполагал захватить или взять силой Тырново, Вратц и Этрополь, который находится на Балканах и служит ключом к ним.

Он думал провести остальную часть зимы в этой плодородной стране, а с апреля двинуться на Софию и проникнуть до Адрианополя. В это время вторая армия, в 25 тысяч, которую он поручал мне, должна была перейти Дунай около Видина и, вместе с сербами, двигаться на Ниссу и Филиппополь. Шумла, Варна и Видин должны были остаться под наблюдением слабых корпусов. В июне 80 тысяч русских могли бы уже соединиться за Балканами.

Изменение в направлении нашей политики и опасности, которым подвергалась Россия в предполагаемой войне с Наполеоном, заставили отменить этот план. Тем не менее для исполнения хотя бы части этого плана Государь поручил мне командование своей армией. Я не получил никаких определенных инструкций, а должен был ограничиться переданной мне запиской, составленной в форме пожеланий, которые я должен был непременно исполнить.

Прибывши в Бухарест, я увидел, что планы гр. Каменского исполнить было невозможно, тем более, что наша армия уменьшилась почти вдвое. Задуманное же смелое дело не могло быть предпринято с недостаточными силами, так как в зимнюю кампанию мы могли только растратить и погубить все оставшиеся войска, и притом без всякого результата.

Намеченные этим смелым предприятием земли лежат слишком далеко от наших границ, и с первой неудачей мы потеряли бы всю армию, которая должна быть и действительно была нам так необходима. Исполнение этого плана нас также удаляло от мира который тогда был единственным нашим желанием.

Выработанный мною план оборонительной кампании был одобрен двором и послужил генералу Кутузову, заменившему умершего графа Каменского, основанием для его действий.

Назначение Кутузова освободило меня от временного командования, которое всегда скорее затруднительно, чем приятно.

[…]

Мне также хотелось покончить с ним все дела, касающиеся сербов. Среди них, в продолжение зимы, породилось много смут и междоусобий, что более или менее всегда существует в республике, а особенно среди малоцивилизованных народов. В Сербии тогда существовали две партии: одна австрийская, а другая русская.

Георгий Черный изгнал Мелекинструковича, одного из своих тех офицеров, а также Петра Добрынича и Феодорича, обоих храбрых и отличившихся офицеров, потерявших все свое имущество и спасшихся в Крайове. Засс принял самое теплое участие в их интересах и, покровительствуя им, думал помочь русской партии против австрийской, во главе которой стоял Югович, бывший 3 года тому назад в Яссах.

Я же смотрел на это дело совсем иначе и приказал Георгию Черному оказать Меленко, Добрыничу и Феодоричу всевозможные знаки снисхождения, не отказывая им ни в чести, ни в денежной помощи, но, тем не менее, я восставал против их возвращения на родину, а особенно против перемены членов правительства, подозреваемых в симпатиях к Австрии. Сербы были гораздо менее заинтересованы в этом деле, чем это казалось, они чувствовали, что рано или поздно станут преткновением при заключении мира.

России же было очень выгодно, если бы Австрия, уступая своему желанию завладеть наконец страной, на которую она давно зарилась, вмешалась бы в сербские дела. Это скомпрометировало бы ее перед Портой, а для нас послужило бы доказательством, как мало следует нам интересоваться их будущностью. Кутузов, заменивший меня, вполне одобрил мои взгляды по этому вопросу, но Венский двор был слишком осторожен, чтобы польститься на эту приманку, и поэтому Австрия абсолютно отказалась от всех уступок, делаемых сербами.

[…]

В Бухаресте всегда жил французский консул, о котором я уже упоминал в записках 1807 г. Граф Штакельберг имел смелость перехватить его депеши, адресованные министру Наполеона, и, прочитав их, показал мне. Содержание их было вполне ясно, и нельзя было более сомневаться в намерениях Наполеона относительно нас.

В одной из своих депеш консул Ду излагал все подробности о нашей армии и прибавлял: «Все это я знаю через одного боярина Нетладжи-Моска, которого русские никак не подозревают (в этом он ошибался, ибо мы давно смотрели на него как на изменника) и который держит себя как человек сильно привязанный к гр. Каменскому». Я тотчас же хотел призвать к себе этого Нетладжи-Моска и строгими мерами заставить его признаться в тайных сношениях с турками и французами; главное же – мне хотелось узнать имя того, который помогал ему и давал советы, как действовать.

Но в это время приехал Кутузов, бывший против таких мер и в особенности боявшийся оскорбить великого Наполеона. Итак, Нетладжи-Моска совершенно спокойно продолжал свою торговлю и свое ремесло; впрочем, как-то его остановили и пересмотрели его бумаги, но, не найдя в них решительно ничего подозрительного, снова отпустили. Он был богат, и это послужило ему в извинение.

[…]

Во время моего командования армией наступил срок возобновления контрактов в госпиталях, и тут-то я сделался свидетелем всей гнусности злоупотреблений этой позорной и несчастной административной части нашей армии. Воображение не может себе представить, что происходило в госпиталях России, а перо прямо отказывается описывать эти ужасы.

Все недобросовестные поступки госпитальной администрации были мне известны еще во время моего командования войсками в Бессарабии, и я много заботился о том, чтобы уничтожить все беспорядки в госпиталях, но мне это удалось только отчасти, и я принужден был обратиться к командирам полков, прося их принять к себе в лазареты сколько возможно больных, ибо эти лазареты были, бесспорно, хорошо содержимы. Я не буду распространяться обо всех подробностях госпитальных злоупотреблений, творимых ежедневно, а только перечислю некоторые.

Они не выключали из списков умерших иногда 15 дней, а иногда и. месяц и два после их смерти, чтобы пользоваться их порционными деньгами, которые не переставали на них отпускаться.

Допущение врачей и заведующих утраивать количество медикаментов и порций.

Постоянное требование для больных иностранных вин (мадеры, малаги, бордо), которых они никогда и не пробовали, что, впрочем, для них послужило к счастью, так как если бы они пили их, то, наверное, отравились бы.

Полученные новые госпитальные вещи, о которых доносилось рапортами, истлевали. Взамен их получались другие, и снова продавались. Наконец, тысячи еще подобных же безобразий, которые так известны, даже, я скажу, приняты, что на них и не обращалось никакого внимания.

Но все же я не могу не описать еще одно злоупотребление, которое, по справедливости, можно назвать преступлением. Цены на все припасы для подвижных госпиталей всегда назначались двойные, по сравнению с госпиталями постоянными, а потому для подрядчиков была большая выгода заставлять больных путешествовать. Это для них было тем более выгодно, что в дороге редко выдают, что предписано получать, поэтому врачи, сговорясь с подрядчиками, слишком часто перемещают больных. В дороге больные, большей частью, умирали, а подрядчики разживались и богатели. Таким образом, все шло гладко.

Из 11 миллионов, потраченных на наши госпитали, по крайней мере 10 миллионов было украдено.

Пожалуй, скажут, что такой строгой честности человек, как гр. Каменский, а также и его дежурный генерал Сабанеев, не уступавший в этом качестве своему начальнику, могли бы не допускать всех этих злоупотреблений, но это было невозможно, ибо после целого ряда сражений и забот люди делаются как-то связанными друг с другом взаимными интересами, и в эти периоды нельзя подчеркивать какие-либо недостатки и указывать виновных.

А подрядчики госпиталей обладали еще искусством пользоваться расположением начальников канцелярий, от которых, как я уже говорил, в России зависит все.

Я должен был возобновить контракты, но главный подрядчик, капитан Шостак, всегда находил какой-либо предлог, чтобы отдалить заключение контрактов. Генерал Сабанеев сделал все возможное, чтобы понизить цены, но мне удалось достигнуть сбережений еще на 500 тысяч рублей. Когда же я узнал о назначении Кутузова главнокомандующим, то я тотчас же отменил свое распоряжение об утверждении цен; за то Шостак, наверное, вручил бы мне эти полмиллиона, если бы только я их потребовал.

Но я был далек от этого, и все мои поступки могут доказать, что я никогда не был замешан ни в каком гнусном поступке.

Всякий иностранец, служащий в России, должен вести себя с необычайной осторожностью.

В общем же было очень хорошо, что я оттянул торги, потому что Кутузов нашел возможным выторговать еще 300 тысяч рублей.

Великий визирь Кер-Юсуф-паша зимой был смещен, лишен всего своего имущества и изгнан; он был старый и слабый человек. На его место назначили назира Браилова Ахмета. Он был лаз, и не константинополец; в этом последнем он жил очень мало и совсем не привил себе ни привычек, ни обычаев турок, которые презирали его за это и находили диким. Отчасти это была и правда, так как он был скорее солдатом, чем царедворцем.

Начало служебной карьеры Ахмета было не особенно почетно: будучи владельцем судна, он сделался пиратом, но затем изменил род своей деятельности и стал служить султану верой и правдой. Во время войны 1788 г. он был взят в плен в Галаце, но князь Потемкин отличил его между другими и возвратил свободу. Такой великодушный поступок князя Потемкина остался навек в памяти Ахмета, и он всегда с благодарностью вспоминал своего благодетеля.

Ахмет был человек ума и сердца, а главное – имел твердый характер, что у турок всегда выражается в строгости, а у русских в жестокости. Он очень любит говорить, и говорит действительно хорошо; отлично знает все дела Европы, чего было трудно ждать от него, как от турка вообще, а тем более как не получившего никакого образования. Он ненавидит французов и любит русских. На Наполеона всегда смотрел как на врага. Его сильно печалил недостаток цивилизации в его нации и злоупотребления деспотического правления – грабительского, кровожадного и в то же время слабого.

Для того чтобы быть хорошим генералом, ему недоставало только военного образования, тогда как смелостью, энергией, предприимчивостью и тактом он обладал в достаточной степени. Он чрезвычайно строг со своими соотечественниками и милостив и человечен с иностранцами. Он известил меня о своем назначении, в ответ на мою депешу, посланную еще его предшественнику, где я уведомлял его о болезни графа Каменского и о том, что выбор Его Величества пал на меня как на командующего армией. В своем ответном письме Ахмет выразил желание, чтобы наши дворы сблизились и взаимно прислали бы уполномоченных.

Я исполнил его желание и послал в Шумлу Петра Фонтона, а он в свою очередь прислал в Бухарест Мустафу-ага, своего приближенного и большого друга.

Мустафа застал там еще гр. Каменского, и, по окончании их свидания, некто Хамид-эфенди был послан к Италинскому для начала переговоров о мире. Конференция должна была происходить в Рущуке, но Италинский не хотел переезжать, и Хамид, вместе с греческим драгоманом Апостолаки, прибыли в Бухарест.

Было бы лучше, если бы конференции происходили в Рущуке, нежели в Бухаресте, где турецкие министры, под влиянием французской или греческой партии, бездействовали и затягивали переговоры, пользуясь настоящими, счастливыми для них, обстоятельствами.

Возвратившись из Крайово, я узнал, что гр. Каменский предназначается командующим Волынскою армией, составленной из 8-ми пехотных и 3-х кавалерийских дивизий, а на место графа в Молдавскую армию назначен ген. Кутузов. Собственно говоря, мы все ожидали назначения кн. Багратиона, который пользовался общей любовью и уважением, но нас не опечалило назначение и Кутузова, известного за умного, ловкого и, несмотря на все недостатки его, любимого человека.

Кутузов, уже не молодой годами, заслуженный, привыкший к войне и занимавший почетные должности, был гораздо приятнее для генералов, служивших и прежде под его начальством, чем эти юные выскочки, вроде гр. Каменского, которых многие из нас прежде имели под своим начальством.

Мы настолько верили в военное дарование Кутузова, что ожидали от него весьма умелого ведения войны с турками, а младшие офицеры были довольны, что будут сражаться под начальством такого известного генерала.

Зато вся наша храбрая армия дрожала от страха иметь начальником гр. Сергея Каменского или Милорадовича. Это был единственный страх, который ей доступен. Я не разделял их опасений, ибо только что приехал из Петербурга, где узнал наверное, что ни один из этих генералов не обречен заставлять нас краснеть за свои промахи.

Гр. Каменский был очень доволен, что его заместит Кутузов, и во время нашего свидания, выражая мне свое удовольствие по этому поводу, воскликнул: «Да здравствует добро! Я вручу командование моей армией моему дяде Кутузову. Если бы я узнал, что на мое место назначен брат Сергей, Милорадович или даже Багратион (которого он недолюбливал за нашу к нему привязанность), я бы умер здесь, потому что мне все равно не жить, но все-таки не передал бы им командования». Кутузов прибыл в Бухарест 1 апреля, накануне Светлого Христова Воскресения, а гр. Каменский 23 апреля отправился в Одессу, куда прибыл 3 мая и где умер 5-го числа того же месяца.

[…]

Новый главнокомандующий генерал Кутузов

По прибытии Кутузова я передал ему командование армией и посвятил во все подробности, которые еще ему не были известны. Сначала он прямо поразил меня своей неутомимой деятельностью, к которой мы совсем не привыкли, но его энергия скоро остыла и обычная леность по-прежнему вошла в свои права.

Тут-то я и заметил, как он сильно опустился за последнее время. Были ли тому причиной его года или он перестал бороться со своими недостатками, но только, несмотря на весь его ум, дурные его стороны особенно выдались в этой войне, чего не может не отметить история.

Первым делом Кутузова по приезде в Бухарест было отыскать себе владычицу; сделать это было совсем не трудно, но его выбор поразил нас. Он пал на 14-летнюю девочку, племянницу Варлама и бывшую уже замужем за одним молодым боярином Гунианом. Она очень понравилась Кутузову, и он, хорошо зная валахские нравы, приказал ее мужу привезти ее к нему, что тот и исполнил.

На следующий день Кутузов представил нам свою возлюбленную и ввел ее в общество, но, к несчастью, этот ребенок (как и все женщины, кто бы они ни были) скоро начал иметь на нас большое влияние и пользовался им исключительно для себя и для своих родных.

Когда 64-летний старик, одноглазый, толстый, уродливый, как Кутузов, не может существовать без того, чтобы иметь около себя трех-четырех женщин, хвастаясь этим богатством, – это достойно или отвращения, или сожаления; но когда последнее из этих созданий управляет им совершенно, руководит всеми его действиями, дурно на него влияет, раздает места, то тут уже отвращение уступает место негодованию.

Повсюду, где женщины имеют слишком много власти и вмешиваются в политические дела, всегда их влияние – более или менее роковое для их страны. Через них погибла Польша, ими же много вреда сделано Франции, но в России они имели меньше влияния потому, что нация уже привыкла видеть их на троне, а следовательно, видеть и мужчин, управляющих только их именем.

Немного времени спустя после прибытия Кутузова молодой князь Суворов отправился в Яссы, где находилась его дивизия, но через неделю он возвратился обратно, чтобы отыскать кого-либо для займа денег. Ему очень удобно было сделать это в Бухаресте, так как там его репутация стояла очень высоко. Получив деньги, он поехал в Яссы, но по дороге утонул в р. Рымнике, на том самом месте, где реис-эфенди со своей армией после поражения, нанесенного туркам в 1789 году знаменитым отцом молодого князя, были потоплены.

По какому-то року фатализма сыну суждено было погибнуть именно на том месте, где его отец стяжал себе славу и даже название которого было присоединено к его фамилии. Надо также заметить, что за 6 месяцев до этого несчастного происшествия молодой Суворов, проезжая этот Рымникский поток, с усмешкой восклицал: «Я вижу, что и мой отец умел иногда преувеличивать. Он доносил, будто 10 тысяч турок потонули здесь, а я думаю, что и курица может здесь пройти не замочив ног».

Если бы Суворов подождал хоть полчаса, когда быстро несущийся горный поток утих, он мог бы свободно переехать через него, но он захотел бравировать – и погиб. Сильным напором воды перевернуло его коляску, тогда он вскочил на лошадь, но упал вместе с нею и был увлечен водами Рымника. Генерал Удом, остававшийся в коляске, был унесен потоком на полверсты, искалеченный до полусмерти о камни, несомые потоком; он был в бессознательном состоянии выброшен на берег; он спасся от смерти, но поплатился долгой болезнью.

Начальником М. Валахии гр. Каменским был назначен ген. Засс. Совершенно не зная его в нравственном отношении, граф поручил ему покровительствовать торговле с Видином и Трансильванией. Это был неистощимый источник богатства, так как он должен был собирать пошлины, в размере 2-х дукатов с каждого тюка товара, Засс же брал вдвойне, и таким образом он украл из государственной казны более 10 тысяч дукатов.

Общественное мнение о грабежах Засса, жалобы жителей М. Валахии и боязнь Австрии, негоцианты которой, беспокоясь за свою будущность, только начали заявлять о бесчинствах Засса, – все это заставило Кутузова сместить его и назначить на это место ген. Войнова, но Засс не испугался этой строгости и, зная хорошо характер Кутузова, уже составил план действий с ним.

Он явился в Бухарест и, нисколько не стесняясь, со своей обычной уверенностью и нахальством, стал везде бывать, а г-жа Засс, смелая и предприимчивая особа, как все женщины, занимающиеся каким-либо ремеслом, позволила себе высказать графине Тизенгаузен, дочери Кутузова, приехавшей на несколько дней к своему отцу, дерзкие обвинения против нашего главнокомандующего, прибавив, что ее муж собирается подать на него жалобу двору.

Г-жа Тизенгаузен, полная негодования, передала об этом происшествии своему отцу, ожидая, что он еще больше восстанет против Засса, но случилось совершенно противоположное: при одном слове «двор» Кутузов задрожал от страха, Засс же уверил его, что только единственно он может повести дело, касающееся Видинской флотилии, и, таким образом, он был послан в Крайово. Хороший же и честный Войнов должен был возвратиться в Слободзейский лагерь.

Кутузов, привыкший прибегать к маленьким способам и интригам, обратился ко мне с просьбой написать ему извинительное письмо, а кроме того, он написал ему сам. Но Войнов не удовлетворился этими холодными заглаживаниями своих ошибок и, приехав в Бухарест, был ужасно озлоблен и огорчен всем случившимся, и мне стоило большого труда его успокоить.

Засс, возвратясь в Крайово, снова начал свой грабеж, но только с еще большим нахальством.

Кутузов выказал нам свою слабость и в другом отношении.

Главную квартиру наводняли волонтеры всех родов оружия. Я уже описывал их в записках 1810 г., но еще раз повторю, что они вели ужасно распутную жизнь, устраивали оргии и делали долги, затем, имея постоянные сношения с Петербургом, они передавали туда обо всем, происходившем в главной квартире, легкомысленно осуждая генералов; но часто писали и необдуманно, под первым впечатлением, и потому их сообщения о людях и событиях были не всегда верны.

Государь знал о бездеятельности и бесполезности этих молодых людей при главной квартире и хотел исключить их совсем со службы, но беспокоимый постоянными просьбами родителей, наконец уступил, но повелел удалить их из главной квартиры и раскомандировать по полкам.

Граф Каменский годами был не старше этих прикомандированных, которые как бы составляли его свиту, не повиновался этому приказу; Кутузов же, прочитав приказ Его Величества, приказал разослать этих господ по полкам, но тут в главной квартире произошла какая-то революция, ибо никто не хотел уезжать оттуда. Тогда Кутузов, вместо того чтобы наказать бунтовавших и исполнить приказ, не выдержал и уступил их крикам, т. е., скорее, тем опасениям, которые вселяли ему родители этих авантюристов, и, таким образом, они по-прежнему остались при главной квартире.

Сенатор Милониевич, по неверно рассчитанной экономии, уничтожил в Валахии спатарию. Спатар – это начальник высшей полиции; вся его деятельность заключалась в том, что он собирал к себе всех воров и разбойников, подкупал их деньгами и таким образом мешал им практиковать их промысел. Когда уничтожили эту должность, то все служащие у спатара болгары очутились без дела; тогда они разделились на банды и стали разбойничать по всему краю, вплоть до ворот Бухареста.

Чтобы уничтожить грабежи и убийства, Кутузов восстановил спатарию и поручил ее одному греку, по имени Понтосуглону, человеку очень умному и деятельному, который начал с того, что собрал у себя половину этих бунтовавших разбойников и с их помощью переловил другую воловину. Это ему вполне удалось, и разбои утихли.

Генерал Кутузов сильно покровительствовал валахам и защищал их от разорения и убытков, которые могли причинить квартировавшие там войска. Под страхом наказания, он запретил полкам пользоваться каким-либо имуществом жителей, потому что злоупотребления войск доходили до такой степени, что деревни, через которые проходили войска, оставались совершенно опустошенными.

Кутузов сумел даже обойтись вовсе без сбора подвод для нужд полков, так как в это время у жителей Валахии наступила жатва. Чиновники, конечно, были опечалены этим, так как для них это, наверное, было бы большим доходом. Когда обращались к исправнику с требованием ста повозок, он наряжал 1000 и, отсылая 900 обратно, брал за них большие суммы денег.

Приняв мой план, генерал Кутузов разместил войска так, как я обозначил. На меня было возложено командование главными силами, собранными в первых числах мая в Синтешти, на Лазибере, в 25 милях от Бухареста.

Как военная позиция это место было прекрасно, тем более, что оттуда можно легко попасть во все нужные пункты. Относительно климата эта местность была очень здоровая только ранней весной, но с июня месяца там начиналась страшная жара, все реки пересыхали, а ил начинал гнить. Все мосты были починены, дороги, ведущие к Дунаю, исправлены, позиции подняты, и мы только ожидали событий. По моему проекту и по приказанию двора Силистрия и Никополь были покинуты и разорены. Никополь был разрушен до основания гр. С.-При, генерал же Юзов не так безжалостно поступил с Силистрией, где он оставил несколько домов.

Я тоже получил приказание сжечь и опустошить весь край между Ловчей, Плевной и Извором, но я нашел такое распоряжение варварским и неполитичным. Не только богатые турки кормили наши войска и хорошо обходились с ними, но и простой народ и правительство никогда не обходились с ними дурно.

Тем более политические интересы требовали, чтобы с ними не употребляли крутых мер, не разоряли их страны и не отдаляли их от нас. Гр. С.-При был вполне согласен со мной и тоже не исполнил этого приказания. Действительно, оно было отменено, но наш главнокомандующий, всегда добрый и слишком слабый со своими подчиненными, если и не терпел, то и не наказывал их за их воровство, а позволяли себе такие поступки многие. Особенно отличился полковник Кутузов, служащий в Выборгском полку, – его прямо можно назвать вором и разбойником.

Сражение под Рущуком

Генерал Кутузов был прав, говоря, что если бы Карусаф-паша остался великим визирем, то он не вышел бы из Шумлы, не собрал бы 15 тысяч и наша армия не гуляла бы все лето напрасно по Болгарии.

От нынешней кампании мы ничего не ожидали и думали, что и нам не придется даже взяться за оружие, но мы жестоко ошиблись, так как Ахмет заставил нас вести самую бурную и жестокую войну.

В общем у нас было не более 50 тысяч вооруженных солдат, но, вычтя отсюда независимые гарнизоны Килии, Измаила, Браилова, Гирсова и Турно, корпуса и отряды, необходимые в Сербии и Валахии, а также и те, которые были назначены для охраны Туртукая, Силистрии и Мачина, тогда увидим, что собственно в действующей армии мы с трудом могли собрать 15 тысяч человек. Новый великий визирь, употребляя попеременно все средства своего убеждения, энтузиазма и твердости, сумел добиться желаемого.

Вследствие доверия, а главное страха, который он вселял своим подчиненным, он собрал в один месяц сильнейшую армию из тех, которую турки выставляли против нас в эту войну. Он призвал в Шумлу всех верных слуг султана, а также всех завзятых мошенников: Михмета-Чапин-оглы, Коели-ага, Измаила, Селина, Колендар-пашу, Веслиса, сына знаменитого Али-паши, янычар – все они прибыли в Шумлу, чтобы там соединиться под знаменами Ахмета.

К нему же присоединились разбойники: Безаниак-ага, Азиакирхален и другие. Таким образом, у него собралось около 50 тысяч, при 78 орудиях. Число янычар также было увеличено несколькими ортами, прибывшими из Константинополя, но последние не были теми солдатами, которым великий визирь особенно доверял.

В половине июня он со своей армией двинулся на Разград. Мы были посвящены во все его планы относительно передвижений, так как Кутузов превосходно организовал разведочную часть. Лучшими из шпионов были болгары, которых ген. Эссен посылал из Рущука, а ген. Турчанинов – из Турно. Мы получали также сведения от Манук-бея, армянина, бежавшего от своего покровителя Мустафы Байрактара во время одного морского путешествия.

Я часто уже говорил о нем и знал его за двойного шпиона. Когда однажды к нему приехал какой-то важный турок, считавший его за преданного своему отечеству, и откровенно рассказал о всех замыслах султана, то Манук выказал ему ложное сочувствие и преданность, но вскоре Фонтон был извещен об этом разговоре, а затем мы узнали все подробности их интриг в Константинополе с целью помешать заключению мира.

Из Разграда визирь двинулся к Рущуку. Я совершенно не понимал его цели, так как не мог же он надеяться взять Рущук приступом, а тем менее осадой. Он мог бы заставить нас оставить Рущук, если бы он в начале кампании перебросился на правый фланг, к Гирсову, или к Ольте – на левый; но и этот расчет, хотя и не совсем верный, мог бы дать ему только кратковременный успех.

Как только Кутузов узнал о движении Ахмета, он тотчас же выступил на Гирсово, где я расположился биваком за старыми ретраншементами так, что мы не были заметны.

Генерал Войнов с 10-ю эскадронами Белорусских гусар и 3-мя батальонами 39-го егерского полка (бывшего Брянского) присоединился ко мне, и ген. Турчанинов с батальоном Олонуцкого полка успел прибыть в Турно. Таким образом, я усилился до 12 тысяч. Рущук был занят ген. Эссеном с 12 батальонами, выставившим на аванпосты 10 эскадронов Чугуевских улан и 2 полка казаков Лыковкина и Астахова. Кроме того, ген. Энгельгардт с 4-мя батальонами занимал окрестности Рущука.

Великий визирь, верный старым военным привычкам своей нации, не делал ни одного шага без окапыванья и, между Разградом и Писонцы, окружил укреплениями все возвышенности, лежащие над ущельем, образуемым р. Ломом. Это дефиле, расположенное в 25 верстах от Рущука, должно оказать полное сопротивление нашему наступлению, так как достаточно было 100 человек, занявших его, чтобы отчаянно сопротивляться. Затем великий визирь, укрепив это дефиле, подошел к селам Бузину и Кадыкиою, расположенным в 15 верстах от Рущука, и там снова окопался.

Когда Кутузов постиг все замыслы визиря, то двинулся на Гирсово и там решил перейти Дунай, а затем дать генеральное сражение, которое успокоило бы нас до конца этой кампании. План Кутузова был превосходный, но нас всех страшно удивило, что он был придуман самим Кутузовым, от которого нельзя было ожидать таких быстрых решений.

Генерал Войнов, всегда недовольный своим положением, не находил нужным скрывать этого; хотя это и очень беспокоило Кутузова, но он был в большом затруднении, каким бы назначением удовлетворить самолюбие Войнова. Наконец он решил передать ему командование всей кавалерией, которую он отделил от моего корпуса и от корпуса Эссена.

Распоряжение это было совершенно неправильно и могло повести к печальным последствиям, так как в войне с турками всякий генерал, командующий какою-нибудь частью армии, должен непременно иметь свою кавалерию, чтобы употребить ее в дело, когда это представится необходимым. Часто успех всего сражения зависит от своевременно произведенной атаки кавалерии.

Когда же начальство над всей кавалерией поручено другому генералу, то успех дня может сильно пострадать, так как при слишком длинной линии фронта одному лицу трудно следить за ней, чтобы нигде не пропустить каждого момента для атаки.

Нас было три генерал-лейтенанта, и Кутузов мог бы образовать три корпуса из всех родов оружия, и мы бы с Эссеном охотно уступили бы Войнову часть нашей пехоты, лишь бы сохранить при себе нашу кавалерию, которая была нам так полезна. Кутузов передал Войнову также начальство над аванпостами, что очень обидело Эссена, так как он заведовал ими всю зиму, проведенную в Рущуке.

С 18 по 20 июня Войнов, со своей обычной безрассудностью, произвел несколько разведок турецкого расположения и забрал несколько неприятельских постов. В числе взятых им пленников находился один польский ренегат, гость великого визиря о котором последний очень сожалел.

Кутузов имел намерение до начала сражения скрывать свои силы за укреплениями Гирсова и только тогда их выставить, когда сражение станет неизбежным. Это был великолепный план, тем более, что великий визирь предполагал, что в нашей армии не более 10 тыс. человек, тогда как у нас было 18 тыс. Но одно неожиданное обстоятельство помешало всем этим соображениям главнокомандующего.

19 июня я перешел Дунай и засел на низкой равнине, где находились в прошлом году наши траншеи. Таким образом я был скрыт от турок.

20 июня, на рассвете и при сильном тумане, когда нельзя было рассмотреть, что делается в 10 шагах, 5000 отборных всадников турецкой конницы напали на наши аванпосты и, захватив их, бросились на бивак Чугуевских улан, которые едва только успели вскочить на лошадей. Этот полк никогда не пользовался хорошей репутацией, но на этот раз он превосходно вел себя, имея во главе полковника Бенкендорфа – флигель-адъютанта Государя и волонтера нашей армии. Это последнее обстоятельство очень важно, так как он доказал, что и волонтеры могут быть на что-нибудь годны.

Бенкендорф, хотя и не ожидал такого внезапного нападения, однако не растерялся и, быстро собрав полк, отбил нападение турок. Туман мало-помалу рассеялся, и на помощь Бенкендорфу прибыл Энгельгардт со своим Староингерманландским полком и начал довольно живое дело. Когда же Эссен со своими 12-ю батальонами занял возвышенности, то турки совсем отступили.

В этом деле мы потеряли 100 человек, турки же гораздо больше, так как у них вовсе не было пушек, а у нас их было очень много.

Кутузов, так же как, и мы все, вообразив, что мы атакованы всей армией визиря и что произойдет генеральное сражение, отдал мне приказание выдвинуться с моим корпусом, который я и расположил влево от Эссена.

Таким образом, турки открыли все наши силы, которые главнокомандующий хотел так тщательно скрыть.

20 июня к 4 часам вечера мы построились в боевой порядок, как это видно из плана сражения при Рущуке.

Город этот, как я уже описывал, был окружен возвышенностями, покрытыми лесом и виноградниками, а в 4-х верстах от города, по Разградской дороге, находилась большая равнина, перерезанная несколькими неглубокими оврагами. Вправо от этой равнины протекает р. Лом, а влево идут дороги в Герновиды и в Туртукай. На этой равнине могут свободно маневрировать 50 тысяч человек, вплоть до дефиле Пизанцы.

21 июня все было тихо, только 22-го великий визирь собрал свою армию и атаковал нас.

Позиция наша была очень хороша, но она могла быть обойдена. Конечно, это большой недостаток, которого мы всегда опасались в делах с турками, так как их конница обычно окружает со всех сторон армию противника.

Мы заняли совершенно ровную и открытую поляну. Направо от нас шли виноградники, леса и овраги, а слева протекала р. Лом, через которую был построен каменный мост.

Кутузов поставил здесь один батальон 29-го егерского полка, чтобы избежать обхода неприятеля с этой стороны – предосторожность вполне разумная.

В Рущуке было оставлено три батальона 39-го егерского полка, а все оставшиеся там жители-христиане были вооружены. Равнину же, находящуюся у Туртукайской дороги, Кутузов занял тремя батальонами Вятского полка, эскадроном Кинбургских драгун и 50 казаками. Многие трунили над этой предосторожностью, находя ее совершенно излишней, но они жестоко ошиблись, и первый же случай доказал все благоразумие такой предусмотрительности Кутузова.

Главные наши силы состояли из 9-ти пехотных каре, из коих 5 было в первой линии и 4 – во второй. Все каре находились под командами прекрасных начальников.

На правом фланге стояло каре Староингерманландского полка, под командой ген. Энгельгардта и майора Ивкова. Энгельгардт командовал также Ливонским драгунским полком и 151 казаками, вызванными мною из Зимницы. Затем следовали каре Архангелогородского и Шлиссельбургского полков под начальством полковника Ререка и волонтера майора Энгельгардта. Позади этих трех каре были каре 3-го и 7-го егерских полков, под начальством майора Бакшеева, полковника Лаптева и общей командой генерала Гартунга. Эти 5 каре составляли корпус Эссена.

В моем распоряжении было 4 каре, и я был на левом фланге, хотя должен бы стоять на правом, но, прибыв только 20 числа, последним, и расположившись тогда на левом фланге, я там и остался.

Мои 4 каре занимали первую линию: каре Старооскольского полка под командою гр. Воронцова и полковника Шкайского; каре Выборгского полка и 29-го егерского под командою генерала Сандерса, полковника Кутузова и полковника Емельянова. Во второй линии стояли: каре, составленное из Олонуцкого и одного батальона Выборгского полков под командою генерала Турчанинова и полковника Булгарина и каре Белостокского, командование которым я вручил полковнику Владину, флигель-адъютанту Государя и волонтеру, отличившемуся при Рущуке в 1810 г.; под его начальством состоял майор Балбеков. Все эти начальники каре были и мужественны, деятельны, и привыкшие к войне с турками.

Артиллерия была также под прекрасной командой. Генерал Резвый, прибывший только накануне сражения, и в помощники ему был назначен генерал Анжу. Новак остался командовать артиллерией, находившейся на левом фланге моего корпуса, и под его начальством были подполковники Веселишский, Бушуев, Шульман, Ряман и Кривцов.

По неправильному распоряжению кавалерия была поставлена в третьей линии, тогда как она должна быть свернутой в колонны и построена между каре, которые своим огнем должны были защищать ее; а когда турки, утомленные своими бесчисленными и неудачными атаками на пехоту начнут уставать и отступать, только тогда кавалерия должна быстро выделиться из линий каре, наскочить на отступавших турок и отнять у них артиллерию.

Если же нашу кавалерию поставить впереди каре, то она останется открытой для нападения турок, конница которых в 20 раз многочисленнее нашей, и тогда, не будучи в состоянии выдержать натиска этих бесчисленных масс, наша кавалерия будет разбита и рассеяна. Линия кавалерии была очень растянута.

Правый фланг занимал генерал Дехтерев с 10-ю эскадронами своего Ольвиопольского гусарского полка; за ним помещался гр. Мантейфель с 5-ю эскадронами Петербургских драгун; далее генерал Лисаневич с 10-ю эскадронами Чугуевских улан; потом Белорусский гусарский полк под начальством Небольсина; затем 4 эскадрона Кинбургских драгун с их командиром генералом Уманцем и, наконец, казаки Грекова. Астаховский казачий полк и Луковкина заняли правый фланг общего расположения. Конная артиллерия была размещена между эскадронами, как обыкновенно в сражениях против регулярных армий.

Это также было необдуманное распоряжение. В войне с турками кавалерия никогда не может защищать артиллерию, которая часто не имеет даже времени открыть огонь и может быть легко захваченной неприятелем. Артиллерии надо располагаться не иначе, как побатарейно, около пехотных каре, которые для турок представляют единственно солидные преграды.

Турецкая иррегулярная конница, не имеющая правильного строя, никогда не может прорвать пехотного каре, тогда как при первых же выстрелах, поразивших хоть некоторых из них, прочие всадники, встревоженные огнем, начинают без толку крутиться и наскакивают друг на друга; вследствие этого возникает беспорядок, и вся эта конная масса, конечно, уже не может представлять собой грозной силы для пехоты, которая, будучи всегда в порядке, со всех сторон давала серьезный отпор.

Вот почему распоряжение поставить войска в каре является необходимостью в войне с турками.

Я уже говорил, что они имеют обыкновение окружать неприятеля со всех сторон, поэтому следует строить каре на 4 фаса, обращая главное внимание на прикрытие зарядных и патронных ящиков, лазаретных линеек и имеющегося при войсках обоза.

В прежнее время, при фельдмаршале Минихе, вся армия представляла из себя только одно каре, остававшееся всегда неподвижным. Фельдмаршал Румянцев разделил это большое каре на несколько малых, но они все еще были слишком велики и состояли каждое из 10–12 батальонов.

Во время переходов эти каре отделялись интервалами, но после они были значительно уменьшены, что давало им возможность быть более подвижными. Нельзя допустить, чтобы они были и слишком малыми, так как тогда они легко могут быть сбиты артиллерией. Лучшее деление армии на каре, когда каждое из них состоит из 2-х полков(4-х батальонов), приблизительно из 1800 человек, тогда всем есть место и при необходимости возможно принять и кавалерию.

Но все же эти каре имеют и свою особую сторону. Они так же, как и колонны, представляют большую цель, а потому дают возможность неприятельской артиллерии производить в них страшные опустошения. Каждое турецкое ядро, если оно пущено по прямой линии во фланг, может уничтожить массу людей.

Разделение войск по каре представляет большое неудобство для действий артиллерии, которая, будучи размещена по 4-м углам, может действовать только половиною своего состава, другая же остается совершенно бесполезной. Можно было бы, конечно, эту часть артиллерии перенести к атакованным флангам, но это движение чрезвычайно опасно, так как оно непременно, хоть на минуту, раскрывает каре и оставляет промежутки, которые всегда так заманчивы для турок.

Когда каре начинает движение, надо, чтобы фасы двигались не повзводно, как предписывает устав, а рядами, потому что после остановки взводы не так скоро могут выстроиться в линию, как ряды, а в войне с турками надо дорожить каждой минутой. Движение повзводно представляет еще я то неудобство, что, построенные для боя, они должны отступить на столько шагов, сколько человек во взводе, – иначе они увеличат промежутки в углах каре.

В войнах с турками часто бывает, что при наступлении турецкая конница, если местность благоприятствует, ведет за собой янычар, которые, прячась за кустарники и сады, при встрече с русскими открывают огонь и наносят потери. Для противодействия им нам необходимо перед фронтовым фасом каре иметь по нескольку стрелков, построенных в 2 шеренги; но эти стрелки не должны отходить от фронта далее 50-ти шагов, иначе они могут быть убиты, как это было в 1810 г. в сражении при Дерикили.

Когда турецкая конница начнет приближаться к нам, стрелки должны быстро отойти в каре и составить в углах, позади артиллерии, небольшие резервы. Каре могут быть выстроены в 2 ряда, как это было в войну 1788 г., но лучше иметь 3 ряда, чтобы представить большие сопротивления.

План нападения задуман был великим визирем очень хорошо. Он имел намерение со своей пехотой и артиллерией прорвать наш центр, а своей многочисленной конницей окружить нас со всех сторон. В то же время одна колонна, двигаясь по Туртукайской дороге, направится на Рущук и, не встретив там никакого сопротивления, как он предполагал, займет город.

В 6 часов утра мы увидали наших казаков, занимавших в 1 1/2 верстах от нашего лагеря аванпосты, скачущих к нам с криками: «Турки, турки!», и действительно, вслед за ними показались скачущие турки. Мы едва успели построить каре и разобрать стоявшие в козлах ружья, как спешившие начать атаку турки, вытащив свои пистолеты, начали стрелять по нашему фронту.

При этом я едва избежал неминуемой опасности. Позавтракав вместе с гр. Воронцовым и другими офицерами Старооскольского полка, мы сидели и разговаривали, и у нас возгорелся спор о формировании колонн. Чтобы доказать Воронцову, что моя система самая подходящая, а главное – быстрая, весь невооруженный полк отошел на 50 шагов и показывал графу мой способ формирования, как вдруг, обернувшись, увидал скачущих казаков и услышал их крики. С трудом добежали мы до лагеря и разобрали ружья. Я даже не успел сесть на лошадь, как турки уже подскакали к нам.

Около 8 час утра центр турецкой армии, составленный большей частью из пехоты, развернулся перед нашей первой линией и открыл пушечный огонь. Наша артиллерия, несмотря на превосходство в численности, не могла заставить замолчать турецкие батареи, наносившие нам большие потери.

Я слышал впоследствии от самих турок, что у них в этом сражении было 60 пушек, но вероятно, что часть орудий они оставили в резерве и в укреплениях, потому что я никогда не видел у них больше 32 пушек, из коих 18 были выставлены против меня и 14 – против Эссена. И эти 32 пушки, надо отдать справедливость, стреляли прекрасно.

Часть турецкой артиллерии была на стороне Низим-Джадидау, врага янычар, и эта часть была хорошо обучена военному искусству и прекрасно вооружена. Их орудия, сделанные по английскому образцу, очень легки и хорошо действуют.

Как только турецкая конница развернулась, их артиллерия должна была прекратить свой огонь, а затем конница турок начала свои атаки на наши каре и сделала 4–5 довольно безуспешных нападений.

В 9 часов вся бесчисленная масса неприятельской конницы под предводительством Вели-паши, несмотря на открытый мною отчаянный огонь, пронеслась мимо моего каре. В это время другая конная колонна турок дебушировала по Герновидской дороге. Эти две колонны, составлявшие вместе массу по крайней мере в 15 000 коней, с необыкновенною стремительностью и быстротой накинулись на левый фланг нашей кавалерии и в один момент казаки Грекова и Кинбургские драгуны были смяты, рассеяны и обращены в бегство.

Шесть орудий конной артиллерии полковника Кривцова, не успев дать ни одного выстрела, очутились посреди турок. 5 пушек удалось нам кое-как отбить, а одна пушка осталась в обладании турок, вместе с двумя зарядными ящиками. Все лошади, солдаты и офицеры этой батареи были изрублены.

Хотя этот момент был и несчастлив для нас, но я должен признаться, что никогда не был свидетелем такого чудного зрелища. Среди великолепной турецкой конницы развевались от 200 до 300 разноцветных ярких знамен в руках офицеров, в богатых одеждах сидевших на богато убранных чудных конях; золото, серебро и драгоценные камни, украшавшие сбрую лошадей, ярко блестели на солнце, и среди этой толпы врагов виднелись наши непоколебленные каре, открывшие со всех сторон сильнейший огонь, хотя и наносивший потери туркам, но не остановивший ни скорости, ни стремительности неприятеля.

Белорусский гусарский полк стоял возле Кинбургских драгун; полковник Небольсин хотел сделать перемену фронта налево назад, движение слишком опасное вблизи неприятеля, а чтобы исполнить это перестроение, надо было сделать заезд назад, что и должен был сделать Небольсин, но он не успел сделать это построение, так как был убит; его майор Булгаков смертельно ранен и в этот же вечер скончался, весь полк был совершенно разбит и смят.

Тогда все казаки, гусары, драгуны и артиллеристы, смешавшись и перепутавшись, обратились в бегство, и им едва-едва удалось спастись от преследовавших их турок и скрыться в виноградниках и садах, окружающих Рущук, и добраться до городского вала.

Прорвавшие наш центр турки поскакали по Разградской дороге, где наткнулись на наших маркитантов с несколькими повозками, которые они в один миг разграбили и расхитили все имущество. Маркитанты, не имея никакой возможности защищаться, так как имели при себе только пистолеты, а для прикрытий их назначена была лишь небольшая команда пионеров, бежали в виноградники, куда турецкая конница не могла проникнуть.

Это место маркитантского привала, по предположению великого визиря, должно было служить сборным пунктом для обеих кавалерийских колонн турок.

Если бы дела левого фланга были бы так же неблагоприятны, как у правого, то нам пришлось бы очень скверно, но, к счастью, местность здесь менее благоприятствовала туркам, чем на нашем правом фланге. Кутузов отрядил один батальон егерей под командою майора Горбачева, который рассыпал стрелков на утесистых возвышенностях и в виноградниках, идущих вдоль Разградской дороги, и ему удалось с двумя эскадронами Ливанских драгун и казаками Меньшикова настигнуть турок и остановить скакавшую неприятельскую колонну Чиспон-оглы.

Четвертая колонна турецкой конницы, имея целью проникнуть в Рущук, достигла Мариатинской равнины, что около Дуная, но, увидя равнину занятою уже казаками, драгунами и Вятским полком, ради предосторожности посланных туда Кутузовым, повернула назад и исчезла. Без этой предосторожности невозможно себе и представить, что бы случилось, потому что с захватом турками Рущука мы бы совсем погибли.

Правда, турки не имели ни фашин, чтобы засыпать рвы, ни лестниц, чтобы влезть на валы, но зато они имели возможность, по своей численности, защищать всю линию укреплений, вытянутую на протяжении 5 верст.

Во время этого ужасного натиска турецкой конницы я находился в самом центре и хотел перейти на левый фланг, но это оказалось невозможным, и я принужден был остаться при каре Белостокского полка, которым был открыт огонь с трех фасов. Вскоре это каре было все заполнено пушками, зарядными ящиками батареи Кривцова, ранеными или испуганными драгунскими и гусарскими офицерами, так что не в силах было разобраться.

Я видел этих несчастных артиллеристов, спешенных раненых, отчаянно отбивавшихся от турок, наседавших на них со всех сторон, я видел открытый огонь – чтобы остановить или прорвать лавину неприятельской конницы; я видел, с какою необыкновенною неутомимостью и храбростью, достойной лучшего конца, они употребляли все свои старания, чтобы отнять пушки, и радовался, когда им удалось, без помощи лошадей, собственными руками отнять 3 пушки и на себе отвезти их в каре.

Бенкендорф, стоявший рядом с Белорусским полком, заставил 5 эскадронов Чугуевских улан сделать заезд направо и атаковать турок с тыла. Это движение, хорошо направленное, а главное, вовремя совершенное, много помогло делу. К сожалению, остальные части нашей кавалерии остались совершенно безучастны.

Войнов, увлекшись первой атакой турок, бросился в самую середину их, а без его приказаний ни один из командиров полков не хотел ничего предпринять. Все потеряли головы. Тогда я поспешил к Ольвиопольскому полку и послал приказание Петербургскому полку сделать заезд назад, но ни гусары, ни драгуны не двигались, только один эскадрон Петербургских драгун исполнил мое приказание, да и тот, как только я отъехал, преспокойно занял свое прежнее место и более не двигался.

В это время я хотел двинуться вперед, чтобы атаковать центр турок, и послал к Кутузову полковника Липпо, чтобы предупредить его об этом, но мне посланный доложил, что мое намерение не одобрено. По-видимому, дерзкое нападение турок напугало и изумило нашего главнокомандующего, как и всю нашу кавалерию.

Тогда Кутузов приказал генералу Гартингу с каре 7-го егерского полка отойти назад, занять виноградники и оттуда открыть смертоносный огонь, который и остановил турок.

Усталые и измученные, турки недолго выдержали этот огонь и скоро отступили. Они всегда прибегают к этому средству, когда противник выказывает должное сопротивление их натиску. Первый момент нападения их действительно ужасен, но если суметь его выдержать, то они более уже не опасны.

Их лошади были до того утомлены, что они, несмотря на отрытый огонь, должны были двигаться только шагом, притом иные вынуждены были слезть с своих лошадей и вести их в поводу.

Если бы в эту минуту 15 эскадронов правого фланга нашей кавалерии начали бы атаку, успех был бы полный, но Войнов, поведение которого в этом сражении представляется для меня совершенной загадкой, решительно ничего не сделал.

Гр. Мантейфель, Лисаневич, Дехтерев тоже оставались в полном бездействии и, таким образом, пропустили удобный случай покрыть славой армию и себя.

Кутузов должен был бы лично прибыть сюда и руководить ходом сражения, но для этого он слишком стар, тяжел и ленив.

Турки же преспокойно впрягли своих лошадей в наши орудия и зарядные ящики, которые они сначала оставили на месте, и увезли их.

Я все это видел, но ничего не мог сделать, так как кавалерия была не под моим начальством. Я мог бы преследовать турок только пехотою; Мантейфель даже приказал перейти в наступление, но наш противник, несмотря на утомление, удалялся все-таки настолько поспешно, что пехота не в состоянии была догнать его.

Центр турецкой армии, как только определилось, что оба их фланга обратились в бегство, тотчас же последовал их примеру, и неприятельская артиллерия удалялась с возможною быстротой.

Если бы я мог располагать хоть 5-ю эскадронами кавалерии, я бы сумел овладеть всей артиллерией турок с их измученными лошадьми. Я попробовал употребить еще одно усилие, чтобы повлиять на наших кавалеристов, но оно было так же бесплодно, как и предыдущее.

Я положительно не могу объяснить себе поведение этих генералов! Без сомнения, и Дехтерев, и гр. Мантейфель были одними из самых храбрых и мужественных офицеров, они легко могли бы себя покрыть славою, но, тем не менее, они только обесчестили себя. Я утверждаю, что, если бы наша кавалерия исполнила свой долг, мы отняли бы у турок все их 32 пушки (которыми впоследствии завладели янычары, причинившие им потери в 500 или 600 чел.).

В этот день Войнов совсем не выказал себя генералом, несмотря на свою храбрость, которая никогда не оставляли его; на этот раз он совершенно потерял голову. Кутузов, со свойственными ему меткостью и умом, верно заметил, что Войнов, скорее, неутомим и бесстрашен, как гренадер, и что он всегда спешит к сражающемуся эскадрону, совершенно забывая в то время о других.

Кавалерия наша не только не бросалась преследовать турок, но начала свое движение только тогда, когда я с двумя линиями пехоты уже сделал две версты. Это меня страшно раздражало, и я был вне себя от гнева как против кавалерии, так и против ее начальника, не сумевшего заставить ее двигаться.

Единственно только полковник Уманец, Кинбургский полк которого был первым атакован и много потерпел от этого натиска турок, собрал оставшихся людей и явился ко мне на помощь, но было уже поздно.

В трех верстах от поля сражения мы увидели укрепление, как видно начатое только утром и уже оконченное в продолжение 5 часов. Укрепление это имело очень длинное очертание, и вокруг него шел ров, в иных местах доведенный даже до порядочной глубины. Вероятно, для сооружения этого ретраншемента турки употребили огромное число местных жителей, которые затем скрылись вместе с янычарами, оставив на месте все свои инструменты, которыми мы и воспользовались во множестве.

Мы прошли около 5 верст, но турок все еще не было видно, несмотря на то, что мы были уже в 4-х верстах от их лагеря. Это привело нас к убеждению, что их там вовсе нет.

Мы не ждали найти этот лагерь укрепленным, но показалось, что его укрепили только 5-ю редутами, построенными впереди фронта и расположенными в виде квадратов.

Я не сомневался в том, что мы легко можем снести этот лагерь и, завладев орудиями (так как наша кавалерия подошла наконец к нам), окончательно довершить победу.

Но Кутузов судил совсем иначе и, несмотря на все мои старания склонить его к этому предприятию, успех которого так легко достижим, он остановил все войска, а затем повернул назад и возвратился в свой лагерь.

На все мои доводы он ответил так: «Вы знаете, что наши люди не умеют хорошо ходить в атаку, а я, будучи отброшен с перемешанными в беспорядке частями, легко могу понести полное поражение. Подумайте, ведь у меня только одна армия!» Трудно было рассуждать более односторонне, руководствуясь лишь излишней предосторожностью, более чем неуместной.

Настоящей же причиной его нерешительности были главным образом его обычная трусость, старость и тучность, всегда мешавшие ему в подобных случаях. Он изнемогал от усталости и жары, хотя последняя и действительно была невыносима; около 4-х часов дня я нашел Кутузова лежащим на горячей земле, задыхающимся от жары. Он был не в состоянии не только действовать, но даже и думать.

Мы ему сделали из турецких флагов маленькую палатку, и, когда он отдохнул и мог говорить, он искренно и в трогательных выражениях поблагодарил пехотных генералов, действительно заслуживших ее, тогда как кавалерийские генералы не только не получили никакой благодарности, но даже были очень дурно приняты. В данном случае Кутузов был совершенно прав.

В 10 часов вечера мы уже были в своем лагере.

Мы разбили все планы турок, но, к сожалению, не только не завладели их пушками, но даже потеряли одну свою, что служило некоторым помрачением нашего успеха.

В этом сражении русская пехота снова заслужила название стены, которое ей дал прусский король в Семилетнюю войну.

Я был свидетелем, как мои каре выдержали 3 или 4 кавалерийские атаки; как они в промежутках между атаками подвергались страшному огню; как люди, пораженные пулями или снарядами, падали, но прочие стояли неподвижно. Артиллерия также ни в чем не уступала пехоте.

Это сражение произвело большую сенсацию в Европе, и газеты говорили о нем с большим энтузиазмом, чего, впрочем, оно не заслуживало по славе. Не знаю, кто мне оказал дурную услугу, напечатав во французской газете (четверг, 5 дек. 1811 г.), что будто бы это сражение выиграно только благодаря моим распоряжениям. Так как это сообщение было не совсем верно, то оно меня очень опечалило. В этот день я исполнил только свой долг, и действительно я не смею ни в чем себя упрекать, мне удалось совершить то, чего мне так хотелось и чего бы я легко достиг, имея при себе кавалерию.

В войне с турками генералы, командующие пехотой, заключенною в каре, имеют мало средств отличиться, тогда как кавалерийские генералы могут сделать решительно все, что только захотят. Но наши генералы в этом сражении не захотели ничего делать. Я могу смело сказать про себя, не боясь быть обвиненным в самохвальстве, что, если бы я командовал армией, победа была бы полная и, может быть, этим сражением окончилась вся кампания, так как я бы овладел всем лагерем и пушками турок, а через 4 дня отправился бы в Шумлу. Турки, наверное, испугались бы и разбежались, а великий визирь уже через 8 дней не собрал бы и половины своей армии.

Мы потеряли 1180 человек. Потери же турок равнялись 2000 убитых; особенно они пострадали от огня нашей артиллерии, которая сильно поражала их, когда они переходили через наши каре.

Поведение нашей кавалерии не осталось неизвестным и в Петербурге. Государь приказал Кутузову представить об этом официальный отчет и указать виновных, но наш старый вождь восстал против этих строгих мер. Хотя кавалеристы были действительно виноваты, но их прежние заслуги и долговременные службы говорили за них, и потому Кутузов на запрос Государя отвечал, что те, которых непредвиденные обстоятельства сделали виноватыми, уже достаточно наказаны лишением наград, которых, он просил для них.

Получив такой ответ, Государь не забыл о нем, и когда через 4 месяца Кутузов вновь представил за боевые подвиги 7-й егерский и Белорусский гусарский полки, то Государь пожаловал егерям серебряные трубы, а гусарам в награде отказал, причем повелел передать Кутузову, что только новые удачи гусар могут изгладить воспоминания об их прежнем поведении.

Государь также повелел запросить Кутузова, правда ли, что многие для рекрутов еще не получили обмундирования.

Так как рекруты были в моем ведении, то я смело отвечаю, что если хотят, чтобы они были одеты, то обмундировальная комиссия должна была выслать вещи заранее, по крайней мере в июне, когда кампания еще только началась. На этом дело и кончилось.

Все эти мелкие подробности и пустяки были сообщены волонтерами. Адъютант Кутузова, гвардии капитан Кайсаров, отвозивший в Петербург донесение об окончании сражения, повез также с собой и письма, но не прочитал ни одного из них (как видно, Кутузов не обладал слабостью гр. Каменского), хотя военный министр Барклай и предупреждал его, чтобы он относился с большой осторожностью ко всему, что писали из армии.

Между этими письмами было и письмо Ланского, где он описывал разные происшествия, не пощадив никого. Его письмо облетело весь Петербург и стало примером неосторожности и причиной многих сплетен.

Занятое нами расположение после сражения, потеря одной пушки и двух зарядных ящиков дали возможность туркам составить реляцию в свою пользу. Г-н де ла Тур передал нам секрет наполеоновских бюллетеней, и вскоре мы увидели во всех французских газетах известия о том, что будто бы мы повсюду были разбиты и потеряли всю нашу артиллерию, что один из наших генералов был убит в своей карете и что после трех приступов Рущук был снесен и т. д. Когда через 4 месяца об этом заговорили с великим визирем, то он отвечал, что он не причастен ни к одной из этих реляций, а что они фабриковались в Константинополе.

Реляция Кутузова была очень коротка и скромна для нас, даже слишком скромна, так как он там говорил только о себе, не упомянув даже имени ни одного из генералов. Можно себе представить, как мы были этим шокированы. Он понял это, почувствовал свою ошибку и с тех пор изменил уже тон своих реляций.

Он ужасно беспокоился, как примут в Петербурге его реляцию; по убеждениям ли из-за политики, но реляция была принята прекрасно, и Кутузов получил портрет Государя, и все генералы (исключая кавалерийских) и многие из офицеров – награды, которые, впрочем, были очень дурно распределены и сделали больше недовольных, чем счастливых.

Я получил золотую шпагу, украшенную бриллиантами, но отказался от нее. Государь повысил в чин генерал-лейтенанта 9 генералов, бывших моложе меня, из которых только двое были надеждой армии, два даже ее стыдом, а остальные служили меньше меня. Государь давно, еще в Петербурге, обещал мне дать генерал-лейтенанта при первой возможности, или генерал-аншефа, и я написал ему, прося обещанный мне чин, который я должен был получить еще два года назад.

Несколько времени спустя после этого сражения один турок, Мустафа-ага, приближенный великого визиря, обыкновенно исполнявший все его поручения, явился к Кутузову, чтобы выразить известный знак вежливости. Заметив у Кутузова в петлице портрет императора и узнав, что он пожалован ему за Рущукское сражение, он с нескрываемой иронией и очень ипокритическим тоном произнес: «Я в восторге, так как наш великий визирь тоже получил бриллиантовую эгретку за то же сражение».

23 июня мы чувствовали себя совершенно покойно, и Кутузов отдал приказание начать постройку укрепления, которое пересекало бы как Черноводскую дорогу, так и равнину, по которой турки обошли наш левый фланг. 24 числа, в 11 часов вечера, он призвал к себе всех генералов и передал мне приказание, чтобы я вместе со своим корпусом и кавалерией немедленно перешел бы Дунай, а генералу Эссену он приказал остаться временно в Рущуке, вывезти всю артиллерию и продукты, а затем сжечь город и 26-го вечером присоединиться ко мне.

Все это было исполнено в необыкновенном порядке и в точности, что делает генералу Эссену большую честь.

В 2 часа ночи все войска были уже на своих местах, а 25-го вечером вся артиллерия, несмотря на то, что было более 150 пушек, была вывезена.

Несчастные болгарские жители Рущука и некоторые валахские купцы никак не ожидали, чтобы мы покинули город; многие из них имели ценное имущество, богатые товары, и все это они должны были потерять. Так как они нигде не могли достать себе повозок для перевозки вещей, то, несмотря на невыносимую жару, они сами, на своих спинах, перетаскивали все более ценное из Рущука в Журжево, а это составляло около 4-х верст пути. Мы с грустью смотрели на это печальное зрелище.

Кутузов присутствовал лично при нашем переходе через Дунай и все время выказывал ужасное волнение и нетерпение. Он до такой степени забылся, что позволил себе ударить шпагой одного офицера 29-го егерского полка. К счастью, этот офицер был на дурном счету, но во всяком случае поступок Кутузова остается таким же нетактичным, чтобы не сказать более.

Наконец 26 июня в 8 часов вечера, в городе никого не осталось, кроме гарнизона. Под прикрытием постов и при пушечных выстрелах, возвещавших наше отступление, все войска корпуса Эссена перешли мост и построились в боевом порядке на левом берегу Дуная.

Валы Рущука вовсе не были разрушены, потому что нужно было употребить по крайней мере месяц, чтобы их уничтожить, а то, что было там испорчено, в очень короткое время восстановлено было турками. Земляные валы, по своей давности постройки, стали так тверды, как будто сделаны из камня.

Город должен был быть подожжен со всех сторон только тогда, когда уже все войска будут выведены. Поручение это было возложено на генерала Гартинга, но этот бедный генерал, которому, кажется, всегда суждено быть неловким и несчастливым во всяком деле, за которое он принимался, и здесь поступил неудачно. Вследствие его неточных распоряжений огонь стал распространяться раньше, чем войска начали выступление, так что 7-ой егерский полк, который выступал последним, проходил по улицам среди пылающих домов. Не удался ему также и взрыв миной цитадели. Город сгорел почти совсем до тла, и мы были свидетелями этого зрелища, чудного и ужасного в одно и то же время. Дунай отражал в своих водах пламя пожара, свет которого был сильнее света луны, бывшей тогда во второй фазе.

Генерал Эссен пробыл в городе, пока все оттуда не вышли, и сам ушел последним. Как только он перешел мост, в одну минуту подняли все якоря, и мост течением стало относить на нашу сторону.

И так, проникнув с войсками почти до самых Балкан, мы вдруг покинули правый берег Дуная, и теперь, больше чем когда-нибудь, мир казался нам делом далекого будущего.

Это отступление от Рущука многие сильно критиковали; мы даже читали во французских газетах длинные рассуждения по этому событию, где Кутузова не очень щадили. Но я далеко не разделяю этого мнения. Кутузов поступил очень умно, покинув Рущук: во-первых, эта крепость, как я уже заметил, не вместит всю ту массу пехоты, которая была с нами, а во-вторых, если бы мы даже там как-нибудь и разместились, то при нападении турок (что действительно они намеревались сделать), мы слишком мало имели средств к обороне.

Если бы мы начали отступление тогда, то это дало бы им возможность окружить Рущук и Журжево, и мы могли бы потерять путь отступления. Единственная вина Кутузова состоит в том, что он не успел воспользоваться уничтожением турок после Рущукского сражения. Преследуя их безостановочно, он мог бы дойти до Шумлы и там уже совершенно рассеять их; тогда бы окончилась война, и были бы разрушены все турецкие укрепления, построенные великим визирем.

Тогда бы и дефиле у Пизанцы не были бы для нас препятствием, так как их некому было бы защищать. Кутузов должен был знать, что такое турецкая армия, когда она побита или ожидает этого.

Сначала мы думали, что при оставлении Рущука Кутузов руководился только указаниями двора, но затем мы узнали, что такое умное распоряжение было отдано им самим и что он сильно волновался, не зная, как будет принято в Петербурге известие о его действиях.

После нашего отступления от Рущука Кутузов послал в Слободзею генерала Войнова с Белорусским и 39-м егерским полками; Олонецкий полк возвратился в Турно, а остальная армия расположилась лагерем на левом берегу Дуная, причем левый фланг занял прежние Слободзейские укрепления, что около Журжево, а правый около самой деревни. Главная квартира разместилась в Журжево.

Великий визирь, собрав сколько мог войск, подошел к Рущуку, занял его и расположился около города; палатку его разбили в Мариатинской равнине.

Кутузов, зная энергию и предприимчивость визиря, не сомневался в том, что последний непременно захочет попробовать перейти Дунай, но так же, как и мы все, он предполагал, что место для переправы будет выбрано около Видина или около Ольты и Жии, но никто не ожидал, что все это произойдет перед самыми нашими глазами.

Предположение Кутузова еще более подтвердилось, когда он узнал, что Измаил-бей с 15 000 (часть которых была из армии великого визиря) действительно перешел Дунай у Видина. Тогда он отправил в Валахию Шлиссельбургский полк, Выборгский и 5 эскадронов Чугуевских улан, под командою Бенкендорфа. К этим силам он присоединил казаков Кутейникова полка, вызванных из Бессарабии.

В продолжение двух месяцев мы оставались в полном бездействии. Корпуса Эссена и мой составляли так называемые главные силы, в которых вооруженных не было и 15 тысяч человек.

Сначала предполагали, что корпус Эссена перейдет в Турно, а конница займет Ольту, но великий визирь предупредил нас и занял эти места. Кутузов же, не желая ослаблять себя новыми стычками, переменил дислокацию и послал Эссена в Слободзею, на место Войнова. За последнее время Войнов стал хворать лихорадкой, и хотя эта болезнь сама по себе совсем не тяжелая, он уже давно решил оставить службу.

Вызов его из Крайова еще более утвердил его в этом решении. Он испросил перевода в Яссы и там подал в отставку, которая и была ему дана, к большому сожалению всей армия, любившей его за энергию, деятельность, доброту и честность. С назначением Эссена вместо Войнова корпус Эссена был поручен генералу Булатову, но в уменьшенном на 5 эскадронов и 5 батальонов, составе. Флотилию расположили за 4 версты от Журжево, и казаков Грекова и Астахова поместили биваком на возвышенностях перед Мариатинской равниной, влево от Журжево.

Тем не менее Хамид-эфенди все время вел в Бухаресте с Италинским переговоры о мире, но так как мы не сходились на первом же пункте, т. е. о границах (турки хотели, чтобы границей был Днестр, а мы – Дунай, в чем огромная разница), то Кутузов, к своему крайнему сожалению, должен был заставить прекратить эти переговоры, и Хамид-эфенди возвратился в лагерь великого визиря.

Время двухмесячного нашего бездействия было для нас невыгодно, так как мы страдали от ужасной жары. Я не припомню в Молдавии подобного лета, оно мне скорее напоминало климат в С. Донато, но тем не менее, сравнительно с другими годами, в этом году у нас было мало больных.

Причиной такого благополучия, вероятно, было хорошее продовольствие солдат, тщательный за ними надзор, а главное – их не утомляли строевыми занятиями (что сильно опечалило ближайшее начальство). Благодаря этим заботам, вся армия провела в Валахии редко счастливое лето, оценив заботы Кутузова, она еще сильнее привязалась к нему.

Наш главнокомандующий и великий визирь посылали друг другу подарки в виде плодов и проч. От визиря их приносил к нам его доверенный и приближенный Мустафа-ага, а с нашей стороны это посольство исполнял молодой Антон Фонтон. В одно из его посещений лагеря великого визиря он имел с ним очень интересный и необыкновенный разговор, который я не могу не занести на эти страницы.

Когда Фонтон явился к нам, чтобы рассказать свою беседу с визирем, я, несмотря на все мое к нему доверие, не мог не усомниться в истине рассказываемого, но через 3 месяца сам визирь, передавая мне это происшествие, почти повторил слова Фонтона. Привожу весь их разговор дословно.

После нескольких вопросов о политике великий визирь обратился к Фонтону со следующими словами: «Передайте генералу Кутузову, что я уже давно чувствую, насколько сильно я его люблю и уважаю; так же, как и я, он честный человек, и мы оба хотим блага для нашей родины, но наши повелители еще молоды и наше дело руководить их интересами.

Давно пора покончить эту разорительную войну, которая оба государства ведет к падению. Всякая наша потеря невыразимо радует нашего общего врага и врага всего человечества, ужасного Наполеона, потому что это обещает ему более легкую победу. Придет и до нас очередь бороться с ним, но начнет он с вас; разве вы это не чувствуете?

Кутузов это отлично знает, но в Петербурге у вас есть враг более злейший, чем Латур-Мабур в Константинополе, – это ваш Румянцев, который обманывает своего повелителя и изменяет своей родине. Неужели он думает или хочет думать, что французы интересуются вами? Я вам сейчас покажу последнюю телеграмму, полученную мною от Латур-Мабура, где он советует мне не заключать мира и уверяет, что правый берег Днестра и Крым будут нашей границей».

За этой депешей он обратился к Раю-Габель-эфенди, который, вероятно, был очень поражен такой нескромностью визиря и, сделав дипломатическую гримасу, которая, наверно, ни одному из министров так хорошо не удавалась, отвечал, что он отослал эту депешу в Константинополь.

«Очень сожалею, – прибавил великий визирь, – что ее нет при мне, а то бы я вам доказал, что все, что я говорил, – истинная правда. Теперь же передайте Кутузову, что я перейду Дунай, опустошу всю Валахию, хотя мне и очень жаль ее несчастных жителей; я не буду останавливаться у крепостей, но длинными переходами и недостатком продовольствия доведу вас до утомления и погублю всю вашу армию. Не правда ли, что уж лучше заключить мир. Удовлетворитесь малым, и тогда мы можем быть союзниками. Это единственное средство спастись нам обоим. Все равно Дунай никогда не будет вашим, лучше мы будем воевать 10 лет, чем уступить его. Передайте все это Кутузову, моему другу, и не забудьте также ему сказать, что от нас зависит счастье и безопасность двух государств».

Трудно говорить с большим умом, ловкостью и прямотою. Кутузов, выслушав рассказ Фонтона, который передавал его при мне, воскликнул: «Где, черт возьми, этот лазский пират, не умеющий писать, научился всему этому?» Действительно, это было очень странно, так как многие из самых цивилизованных министров этой страны не настолько образованны.

Кутузов, человек умный и умеющий предвидеть все события, очень желал мира: он прекрасно понимал, что граница Дуная, которую Румянцев непременно хотел сделать нашей, являлась для нас непреодолимым препятствием, и в тех же обстоятельствах, в каких мы находились тогда, это желание было положительной химерой. Кутузов не мог противиться желаниям Румянцева, так как был уверен, что последний действует в силу приказаний Государя, но он ошибался.

Для такого человека, как Кутузов, куртизана и боявшегося сделать что-либо, могущее не понравиться двору, эта уверенность имела сильное влияние на все его поведение. Тем не менее он все-таки донес Государю весь разговор великого визиря с Фонтоном, выпустив только все, что касалось Румянцева.

Он сам мне сказал об этом, причем добавил, что в письме этом он не выразил своего взгляда и мнения. Тогда я признался ему, что я написал письмо полковнику Воейкову (которое он, вероятно, показал военному министру, где я говорил, что Бессарабия и часть Молдавии для нас необходимы и вполне могут нас удовлетворить и что турки, вероятно, согласятся уступить нам их, я прибавил, что я знал, что герцог Ришелье, бывший в переписке с Государем, писал ему уже об этом.

Сначала я опасался, чтобы Кутузов не рассердился за это сообщение, но вышло наоборот: он был в восторге; у него самого не хватило бы характера и энергии на подобный шаг, но узнав, что этот щекотливый вопрос уже затронут, он не колеблясь повел дело в том же направлении и собственноручно написал письмо военному министру.

Так как визирь выставил гораздо больше сил и выказал больше энергии, чем мы могли от него ожидать, то Кутузов принял разумные предосторожности, чтобы быть в состоянии отразить нападение неприятеля. Он испросил у Государя разрешения передвинуть к себе 9-ю и 15-ю дивизии, первую под начальством Ермолова, а вторую – Маркова, а также бывший на Днестре 6-й казачий полк отважного Сысоева.

Ходатайство Кутузова было удовлетворено, и он получил разрешение располагать этими войсками, если в том явится надобность.

Видя, что нечего опасаться за свой левый фланг, и зная, что визирь не собирается проникнуть в Бессарабию и что он никого не оставил в Силистрии, Кутузов приказал отряду генерала Денисова подойти из с. Табак к Слободзее, где тогда находился Эссен. Все меры, которые принял Кутузов в этих трудных обстоятельствах, делают ему большую честь: он так осторожно и обдуманно вел дело и действовал так хорошо, что у него все было готово вовремя.

Но уверенность Кутузова, что турки никогда не посмеют в его присутствии перейти Дунай, заставила его упустить некоторые предосторожности, соблюдать которые было необходимо.

Я уже говорил, что Кутузов довольно хорошо организовал шпионство, но у нас был еще вернее способ узнавать, что делалось в лагере визиря – это посылать туда своих людей с приказанием захватывать их пикеты. Семь раз мы предпринимали это, и каждый раз оно кончалось полным успехом.

Казаки Грекова производили эти нападения с необыкновенной смелостью и отвагой. Делалось это так: в три маленькие лодочки садились 10 казаков со своими лошадьми; ночью они переплывали Дунай и входили в турецкий лагерь. После каждого такого нападения они приводили нам двух-трех турок. Несколько раз наши казаки производили даже беспокойство в неприятельском лагере, и мы слышали стрельбу, продолжавшуюся очень долго, тогда как казаки с пленниками были уже дома.

Все эти набеги поручались уряднику Увалову, который в награду за свою службу получил офицерский чин и орден Св. Анны 4-й степени.

Во время нашего бездействия, под предлогом повидать своих старых товарищей, приехал в армию, из Царства Польского, генерал Уваров и прожил у нас целую неделю. Мы никак не могли понять настоящей цели его приезда, но подозревали, что он был секретно послан Государем, чтобы разузнать о недостойном поведении нашей кавалерии в деле под Рущуком, так как он часто возвращался к вопросу об этом деле.

Сражение при Слободзее

Спустя некоторое время в Бухаресте начали сильно говорить о переходе турками Дуная. В этом городе все знали о намерениях турок, но, в свою очередь, старались всегда вовремя предупредить и турок о наших преднамерениях.

Засс также сообщил, что об этом идут деятельные разговоры и в Видине, но, тем не менее, этот переход казался немыслимым вследствие недостатка у визиря средств для исполнения этого намерения. У него было только 2 или 3 больших судна и 10 маленьких лодок, которые он соорудил у нас перед глазами, на р. Лом.

Мы должны бы уничтожить или захватить эти суда, но сделать это пренебрегли, так как были твердо уверены, что визирь, будучи так близко от нас, не посмеет на что-либо решиться без того, чтобы у нас не приняли бы всех мер предосторожности. Если бы наша флотилия, скрытая за островами Дуная, была бы размещена выше нашего лагеря, то, двигаясь по течению, она при первом же известии о намерении турок перейти Дунай могла бы помешать исполнению их плана.

Если бы мы построили 3 или 4 редута в тех местах, где берег более удобен для высадки, и если бы у нас было побольше казачьих постов, я не сомневаюсь, что тогда мы бы избегли того стыда и опасности, которые были последствием нашей беспечности. Но в этих беспорядках я никак не могу винить одного Кутузова, так как мы все в данном случае виноваты. Сам так мало ожидал каких-либо военных действий и так был уверен в скором окончании кампании, что уже занялся вопросом о зимних квартирах, на которые я должен перебраться 1-го октября.

Хотя мы со своей стороны сделали все, чтобы облегчить визирю переход через Дунай, но надо отдать справедливость, что все его распоряжения и приготовления были так обдуманны и рассчитанны, что я смело могу сказать, что это было одно из самых блестящих действий турок, которые мне когда-либо приходилось видеть. Если бы этот смелый и энергичный мусульманин воспользовался своими первыми успехами и если бы он начальствовал над дисциплинированным войском, то он заставил бы нас удалиться от Дуная и мог бы войти в Валахию.

Левый берег Дуная вообще низок, а правый, напротив, высок, особенно вправо от Рущука, к западу. В пяти верстах от Журжево и в одной версте от Дуная находится небольшая возвышенность, на которой расположена деревня Слободзея. Возвышенность, удлиняясь от Дуная, тянется вправо и в пяти верстах от Слободзеи упирается в д. Милке, около которой протекает ручей того же имени, впадающий в Дунай.

Между этим ручьем, Дунаем и возвышенностью тянется болотистая поляна, часто затопляемая, окраина которой покрыта леском и мелким кустарником. В этом месте Дунай очень узок и посередине реки лежит островок, так что для перехода реки нет более удобного места, а его-то мы и пренебрегли укрепить.

Вот на этой-то поляне, весной совершенно затопленной, а тогда сухой и твердой, произошли интереснейшие события этой кампании. В ночь с 27-го на 28-е августа визирь отправил нескольких кирджалиев (это разбойники, пропащие люди) на левый берег Дуная, в четырех верстах от нашего правого фланга лагеря и в одной или двух верстах от редута, который мы построили перед р. Лом. Казаки, находившиеся на аванпостах, увидев высаживавшихся турок, оставили свои посты и поскакали к месту высадки.

Полковник Васильчиков, заведовавший в этот день аванпостами, захватив с собой резерв, поспешил к указанному казаками месту, а за ним спешно двинулся со Староингерманландским полком и генерал Сабанеев. Я тоже бегом поспешил туда, но дело было уже окончено. Наши выгнали этих 300 человек, посланных с целью только привлечь наше внимание и погибнуть тут же.

Многие из них были убиты, а остальные успели вскочить в лодки и спастись. У нас тоже было пять человек убито и ранено, из них особенно сильно был ранен майор Архангелогородского полка Риман.

Предполагали, что этим все и кончится, но около пяти часов утра, когда наши казаки снова хотели занять свои посты, они застали там турок, преспокойно расположившихся на левом берегу.

В двух верстах выше того места, где была их первая высадка, находился старый, полуразвалившийся редут, построенный в прошлом году Зассом, для защиты правого фланга корпуса, участвовавшего в блокаде Журжева [Журжи]. Великому визирю удалось в эту ночь перевезти на своих трех больших судах и шести маленьких лодках 4–5 тысяч янычар, которые, будучи уверены, что они обречены на погибель, стали противиться его приказанию, но тогда визирь велел силой усадить их в лодки, с помощью страшных угроз и даже побоев отправил их. Переправившись на левый берег, янычары сейчас же приступили к приведению старого редута в оборонительное положение.

Кутузов, узнав, что около его лагеря находятся турки, отправил на рекогносцировку Булатова с пятью батальонами войск, уже утомленных ночной тревогой. Люди эти были мало способны на что-либо серьезное, и это была большая ошибка со стороны Кутузова. В этом случае он отступил от своих рассудительных правил, о которых Фолорд в своих записках пишет: «Я ничего не считаю таким трудным, как переход через большие реки, будто исполнено хитростью или силою, особенно когда имеют дело с врагом неусыпно бдительным; но, тем не менее, их переходят, и редко случается, чтобы эти предприятия не удавались».

Мы не были особенно бдительны, и великому визирю легче удалось провести нас.

Мне кажется, что в этих случаях нужно непременно принимать одну предосторожность, которая, по-моему, должна дать превосходные результаты. Необходимо иметь в разных местах небольшие легкие лодочки, в которых можно было бы незаметно переправиться на другую сторону и узнать, что делается у неприятеля. Еще лучше расставлять небольшие отряды, в 200–300 человек, на близком один от другого расстоянии.

Эти маленькие отряды должны иметь постоянные между собою сношения и при помощи сигналов быстро соединяться к месту неприятельской высадки. Если неприятель высаживается в нескольких местах, то никогда не надо высылать против него слабые силы, так как они одни ничего не могут сделать неприятелю, сами же рискуют быть разбитыми. В этих случаях, когда успех для нас так важен и необходим, надо атаковать неприятеля своими лучшими войсками, и непременно значительными силами. В данном случае мы, имея главные силы собранными, посылали полки один за другим и все они были разбиты.

Я находился в это время в Журжеве у Кутузова, который был недоволен, что я участвовал в первом ночном деле и приказал мне остаться с ним. Мне показалось, что ему хотелось, чтобы героем этого сражения был Булатов, которому он очень протежировал и хотел его произвести в генерал-лейтенанты. Я вполне разделял его желание, но мне казалось, что он не должен был скрывать это от меня и лишать мой корпус возможности поддержать Булатова. Сам же я мог остаться при нем.

Генерал Булатов, человек смелый и предприимчивый, видя, что мы потеряли слишком много времени и что теперь для нас каждая минута дорога, отдал приказание атаковать неприятельский редут тремя колоннами: с правого фланга – 37-м егерским полком и Архангелогородским, в центре – Староингерманландским полком и с левого фланга – Старооскольским полком.

Атака производилась фронтальная, но если бы они знали получше местность и изучили бы начертание укреплений, которые во многих местах были начаты, но не были доведены до Дуная, то и увидели бы, что их можно было обойти с фланга, вдоль Дуная.

Этот ретраншемент был построен на небольшой, довольно длинной, но узкой возвышенности, и подойти к нему очень трудно, так как лес и мелкие кусты, покрывавшие эту местность, расстроили весь порядок наступления наших колонн и помешали им прибыть одновременно.

Булатов, вследствие ли своей поспешности или оплошности, не изменил диспозиции, и полки, построившись в каре, начали атаку, потащив за собой, между кустарниками, и свои пушки.

Полковник Шкайский добрался до левого фланга по гребню ретраншементов, которые он легко мог бы снести, если бы за ним следовала центральная колонна, но подполковник Жабокрицкий, командовавший Староингерманландским полком, был убит ударом сабли, и его полк, считавшийся одним из очень хороших, отступил, потеряв одно знамя.

Турки, преследуя их, выскочили из своих укреплений и зашли во фланг другим колоннам. Во время этого нападения особенно пострадал Старооскольский полк: у него была отнята пушка, которой они совсем не должны были брать с собой; 3 или 4 офицера полка были опасно ранены.

В это время предприимчивый Шкайский, пробираясь по гребню укреплений, продолжал свое наступление, и Булатов, видя это, приказал только что прибывшему 7-му егерскому полку поддержать Шкайского и начать новую атаку. Но атака не удалась, а командир полка Лаптев был сильно ранен. Тогда Булатов задумал предпринять в третий раз атаку, но на ее успех никак нельзя было рассчитывать, так как наши люди были уже сильно утомлены и не обладали уже той энергией для нападения, какой воодушевлены были турки для обороны себя.

После этих трех неудачных атак Булатов, подкрепленный всеми моими войсками, отдал приказание егерям засесть в лес, находившийся в 50 шагах от неприятельского укрепления; затем по берегу Дуная расположил батареи, которые анфинировали турок и заставили их понести большие потери, и, наконец, остальные войска поставил фронтом и открыл огонь.

От бесконечного огня 25 орудий большого калибра, которые визирь успел поставить на возвышенностях левого берега Дуная и из которых стреляли в продолжение 10 часов, наши войска тоже сильно пострадали.

Ахмет, следуя своему обещанию, отослал все лодки на правый берег и этим отнял всякую надежду на возможность возврата или бегства, чем и возбудил некоторое мужество своих войск; несколько янычар, взятых нами в плен, имели непростительную неосторожность выразить неудовольствие против визиря, сильно осуждая его за то, что, будто условясь с нами, он нарочно хочет всех их погубить.

Между тем нашей артиллерии удалось взорвать два турецких зарядных ящика, и взрыв этот произвел такое ужасное разрушение, что начальник турецкого отряда Эдин-паша, опасно раненый, решился бежать и на единственной лодке, оставшейся у левого берега, переплыл Дунай на другую сторону.

В этот день погибло до 1500 турок, из которых часть были убиты нами, а остальные в начале дела кинулись в реку и потонули. Некоторые пробовали переплыть Дунай на фашинах, но наша артиллерия тщательно оберегала берег, не допуская их к реке даже за водой. Положение турок было до того безвыходно, что прибывший из Петрик с пятью казачьими полками полковник Сысоев сам послал им предложение о сдаче.

На это они отвечали, что они явились сюда, чтобы побить нас, а не для того, чтобы складывать оружие. Эта тирада не улучшила их положения, и они не могли избегнуть той судьбы, которая их ожидала вследствие их необдуманных и слишком смелых действий.

Если бы мы остались на тех же местах еще 24 часа, занявши лес стрелками и выстроив на флангах сильные батареи для защиты берегов Дуная от нового десанта и не допуская ни одной лодки переплыть его, – можно не сомневаться, на следующий день все турки сдались бы. Такого мнения держались Сабанеев и я, а с нами соглашались все артиллерийские офицеры (Леонтович, Шереметев, Силич и др.), поведение которых в этом деле выше всякой похвалы.

Но меня удивило, что Булатов не был одного мнения с нами; это тем более странно, что он всегда был скорее склонен на слишком смелые предприятия.

В 5 часов вечера он прибыл к Кутузову и передал ему свои опасения потерять слишком много людей. Действительно, огонь батарей с турецкой стороны Дуная и перестрелки в лесу стоили нам очень дорого. Но теперь, когда успех был так обеспечен, было не время жалеть несколько людей. Кутузов должен был бы сам осмотреть местоположение, которое находилось от него всего в двух верстах. Но он был слишком утомлен, плохо выспался и, наконец, он не любил пуль.

У него его сон, лень, изнеженность стоят выше всего, даже выше долга. Смелый переход турок на левый берег Дуная заставил его совершенно потерять голову, и Кутузов, обеспокоенный нашим положением, целые дни проводил в своей палатке, грустный и молчаливый.

Не желая обращать внимания на то, что мы были гораздо сильнее турок и что мы могли дня через два-три ожидать еще подкреплений, Кутузов начал поговаривать об отступлении в Петрики, куда он уже и отправил свой вагенбург.

Если бы Кутузов отступил, то этим он открыл бы Валахию туркам, и тогда он должен был бы оставить Бухарест. Никогда еще мысль более малодушная и лишенная всякого здравого смысла не приходила в голову главнокомандующему, и, не вмешайся в это дело Сабанеев и я, он бы, пожалуй, привел ее в исполнение. Кутузов, хотя и отказался вскоре от своего намерения, но все-таки никак не хотел оставлять войска на прежних позициях. Роковой проект Булатова слишком согласовался с нерешительным и трусливым характером Кутузова.

К нашему сожалению, мы получили приказ занять позицию полукругом, позади турецкого укрепления, на расстоянии дальнего пушечного выстрела, на пустынном, тогда высохшем болоте, где мы и остановились биваком, построенные в каре, в самом неприятном ожидании. Через несколько дней мы получили подкрепление и стали намного сильнее турок.

В помощь к нам прибыли 8 батальонов 9-й дивизии (2 остались в Вагенбурге, 2 – в Бухаресте, а 6 резервных – в Одессе), а затем и 15-я дивизия.

Генерал-майор Сергей Ермолов, командовавший 9-й дивизией, весьма уважаемый, достойный, хорошего характера, но, пожалуй, не совсем подходящий для самостоятельного командования отдельным отрядом.

Генерал-лейтенант Евгений Марков, командовавший 15-й дивизией, был одарен природным умом и находчивостью; он обладал искусством держать свои войска в Необыкновенном порядке; он хотя и не получил большого военного образования, но имел привычку к службе и войне, что многим военным вполне заменяет знания. Марков был несколько раз ранен и, опасаясь еще раз быть контуженным, очень берег свою особу.

Его характер не отличался особенными положительными качествами, и он имел много недостатков: грубый, резкий, несправедливый с подчиненными, завистливый к товарищам; интриган с высшими лицами, всегда готовый испортить предприятие начальника с целью достичь каких-нибудь выгод для себя, считающий интересы армии за ничто, а свои личные – все, наконец, он ради выгод для себя готов был причинять зло другим. Он всеми был презираем и не любим. Он был страстный игрок и мало пренебрегал средствами, могущими добыть ему деньги.

В кампании 1806 г. с французами он потерпел полное поражение в Морунгенском деле, не выказав ни храбрости, ни способностей. В этом деле по его вине был убит полковник Оренто, прибывший в помощь к нему и чтобы поправить сделанные им глупости. По справедливости, его надлежало бы отдать под суд за такой поступок, как это было сделано с Сакеном за его поступок под Гутштатом, но Марков обладал умением силой разных низостей и интриг приобретать расположение адъютантов, директоров канцелярий и вообще всех тех, которые пользуются доверием начальствующих генералов.

Благодаря этим своим способностям ему удалось избежать следствия, назначенного военным министром, по розыску внезапно исчезнувших в Псковском полку, которым командовал Марков, сумм в 80 тыс. руб. Но ни при гр. Каменском, ни при Кутузове, приказание это не исполнялось, и дело на этом и покончилось.

Между тем из Бухареста прибыл Камчатский полк, из М. Валахии подошел гр. Пален со своими Дерптскими драгунами и Выборгским пехотным полком, который Кутузов должен был бы отправить на усиление генерала Засса, как имевшего слабые силы, подошел из Обилешти генерал Эссен с 8-м егерским, Украинским, Белорусским гусарским и 8-ю двенадцатифунтовыми пушками. Таким образом, все это вместе составляло массу в 22–23 тысячи человек, начальствовать над которыми Кутузов назначил меня.

Затем я вскоре получил, наконец, чин генерала от инфантерии, но больше всего меня радовало участие, которое принимали мой товарищи, подчиненные и солдаты в моем повышении. Это еще более заставляло меня ценить милость Государя.

Итак, я составил два корпуса: первый, правый, был под начальством Эссена, а второй, левый, – под начальством Маркова. Я также усилил отряд генерала Гартинга, который занимал четыре редута, прилегавших к самому левому флангу. Первый редут был на берегу Дуная, против р. Лом, а последний находился на возвышенностях Слободзеи; между этими двумя я построил еще два.

После Слободзейского сражения турки, как и следовало ожидать, перевезли через Дунай, на левый берег, свою кавалерию и артиллерию и расположились вдоль всего берега, начав строить укрепления. У них оказалось около 15 или 20 тысяч человек, между которыми 3–4 тысячи было кавалерии. Визирь со всей остальной армией, оставив лагерь у Рущука, перебрался на самый берег Дуная (правый), чтобы самому руководить операциями с занятых возвышенностей.

Если бы визирь воспользовался своим преимуществом, т. е. тем, что он в первую же ночь после сражения при Слободзее перевез через реку большую часть своих войск и атаковал бы нас на следующий день битвы, весьма возможно, что ему удалось бы нас отбросить. Тогда Журжево осталось бы под защитой только слабого гарнизона и турки, заняв его, легко могли бы проникнуть в Валахию. Мы были бы отрезаны от корпуса Засса и везде они внесли бы опасения и даже панику.

Но паника и без того уже проникла в Бухарест, где ей способствовал распространяться плохой надзор и французская и греческая партии. Много бояр, по обыкновению, исчезли в Трансильванию (куда они прекрасно знали дороги), и остальные готовились следовать их примеру.

Второе сражение при Слободзее

3-го сентября турки большими толпами вышли с левого фланга своего лагеря и, казалось, имели намерение направиться на дер. Мальку, находившуюся на возвышенности в 4-х верстах от нашего правого фланга, где они ясно видели, как мы заготовляли фураж и складывали сено в большие стога, что вызывало у них большую зависть. Но наши казаки заметили их, и тогда генерал Булатов, с тремя каре корпуса Эссена, отправился к ним навстречу и, после трехчасового сражения, в котором мы потеряли около 50 человек, турки были принуждены отступить.

5-го сентября вечером 2 или 3 турка, вообразив, что наши казаки хотят отбить их лошадей, которые за недостатком фуража должны были пастись на лугу, перед лагерем, произвели несколько выстрелов; казаки им ответили, и вскоре, как обыкновенно, на нашем правом фланге возгорелось довольно живое дело.

Я взял с собою три каре Булатова и, вместе с Эссеном, двинулся против турецкой конницы. В это время наши казаки, так мало проявившие свою деятельность 3-го числа и получившие за это выговор от Эссена, под начальством храброго Сысоева, которому не нужно было два раза повторять об атаке, произвели великолепную атаку, какую мне редко приходилось видеть у казаков.

Они в один момент опрокинули турок, взяли много пленных, захватили 3 знамени и порубили до 500 человек, среди которых погиб племянник визиря Гийж-ага, командовавший сначала в Никополе, а теперь приехавший сюда, чтобы повидаться с дядей. Наша потеря состояла в 70 казаках.

10 сентября у нас произошло серьезное дело. В ночь с 9-го на 10-е число турки построили сильный редут перед центром своего укрепления, очень близко от нашей первой линии. Эта постройка производилась так тихо, что мы узнали о ней только утром. Тогда мы, не ожидая никаких приказаний от главнокомандующего, совершенно произвольно начали наступательное движение, вызвавшее генеральное сражение, которое могло бы обратиться в решительное, если бы того захотел Кутузов.

Заметив, что значительный по размерам турецкий редут не был еще окончен и турки не успеют закрыть его с тыла, я решил его захватить.

Когда вся первая моя линия начала наступление, то турки толпою вышли из своего лагеря и напали на наш левый фланг. Эссен и Булатов не успели подойти на помощь, и тут-то началось кровопролитное дело, затянувшееся очень долго. Наши казаки произвели две блестящие атаки и причинили туркам большие потери, но и мы немало пострадали от огня неприятельских батарей, особенно от расположенных по ту сторону Дуная, причинивших нам немало потерь.

Вслед за сим, взяв с собою Староингерманландский полк и Петербургских драгун, я направился к редуту и занял передовую позицию на расстоянии половины выстрела; вместе с тем я выставил 22-пушечную батарею (из коих 6 были 12-фунтовые) и открыл огонь.

Видя это, Кутузов послал мне приказание отойти оттуда, а когда я явился к нему на возвышенность, он велел мне снова начать атаку. Тогда я приказал генералу Энгельгардту наступать со Староингерманландским полком, который так же, как и его командир, во время всей кампании вел себя необыкновенно смело и энергично.

Впереди я снова выставил 22-пушечную батарею и в первый раз присоединил к ним 8 полковых пушек; в общем это составило 30 орудий, которые, будучи хорошо направленными, причинили туркам огромные потери. На наши залпы турки отвечали выстрелами из своих 8-ми пушек, которые им удалось протащить в редут вместе с пушками из старого укрепления и с батарей левого берега. От этой массы выстрелов в воздухе стоял почти непроницаемый дым, а снаряды падали как град.

Во всей моей военной жизни я редко испытывал то, что пережил в этот день. Может быть, я был не на своем месте, но я чувствовал, что здесь было пропущено столько удобных и выгодных для нас моментов, что во мне явилась потребность разом все покончить; я прямо желал разделить участь моих храбрых солдат. Я давно уже заметил, что русский солдат, хотя по натуре сам и очень смел, но любит, когда его генерал идет вместе с ним.

Поставив на левом фланге каре 37-го и 45-го егерских полков, левее их Ливонских драгун, я предложил Эссену усилить правый фланг и стать рядом с Архангелогородским полком. Расположив таким образом войска, я отправился пешком осматривать редут и, находясь в 200 шагах от него, я увидел, что вход в него с горжи оставался совершенно открытым. Тогда у меня быстро родилась мысль приказать Ливонским драгунам заскакать большим галопом в тыл редута, а пехоте в это время напасть с фронта на оба фаса его.

Когда есть какая-нибудь возможность войти в ретраншемент, у которого горжа открыта, то этим укреплением можно легко овладеть с помощью кавалерии, что именно я и хотел сделать.

Я уже отдал все распоряжения, как вдруг получаю приказание от Кутузова отступить. Это уже повторилось во второй раз!

Никогда еще мне не приходилось так сильно сожалеть о необходимости такого пассивного послушания, которое, тем не менее, составляет главнейшую заслугу всякого военного.

В данном случае неисполнение столь несвоевременно отданного приказания, вызванного малодушием, нашло себе оправдание в тех обстоятельствах, в которых мы тогда находились, так как мои дела были не только в блестящем положении, но они, вероятно, окончились бы полной победой и взятием даже самого великого визиря, который находился тогда в редуте и был ранен в правую руку.

Хотя я и не мог предполагать, чтобы визирь находился в таком опасном месте, так как вообще визири не имели обыкновения присутствовать на передовых позициях и подвергать себя опасности, но в данном случае визирь, в силу необходимости, был во главе своего войска, чтобы первому подавать пример мужества, сражаясь среди огня.

Итак, если бы я не был остановлен Кутузовым, то, я уверен, что Ахмет был бы убит.

Около трех часов дня я отдал приказание об отступлении. Турки сделали то же, а на другой день они занялись достройкой своего редута, которую и закончили перед нашими глазами и закрыли горжу, поставив в редут 12 пушек. Можно смело сказать, что преимущество этого дня оставалось на стороне турок.

Вечером я отправился к Кутузову, жившему в 8-ми верстах от лагеря, куда он, кстати, приезжал очень редко. Генерал Марков и я, мы оба употребили все усилия, чтобы доказать ему весь стыд этого дня, и высказали, что для того, чтобы исправить эту ошибку, нам остается только ночью захватить этот редут, который не мог быть совершенно достроенным и, как я узнал, не был еще окончательно закрыт.

Мы порешили взять с собой 2000 человек охотников из корпусов Эссена и Маркова и в полночь произвести нападение, в успех которого мы могли надеяться, тем более, что оно должно быть совершенно неожиданным, а турки обыкновенно после большого сражения отдыхают, не принимая никаких предосторожностей для охранения себя.

После трехчасового старания с нашей стороны, чтобы склонить Кутузова на разрешение этого нападения, мы добились, наконец, что он сказал нам (вероятно, чтобы иметь возможность хорошо выспаться), чтобы делали что хотим.

Марков сейчас же отправился собирать своих 1000 охотников, которые в одну минуту и были готовы; я же медлил собрать другую тысячу из корпуса Эссена, так как немного подозревал то, что действительно и случилось, а именно, Кутузов прислал мне отмену своего разрешения, а сам уснул.

Нет ничего неприятнее для генерала, подчиненного другому, как иметь начальником человека безрассудного и боязливого; уж лучше начальнику быть менее талантливым, но непременно более предприимчивым.

Я никогда не страдал так нравственно, как в конце этой кампании. Кутузов заставлял меня сожалеть о кн. Багратионе и даже о гр. Каменском, хотя он был умнее первого и талантливее второго.

Через три-четыре дня после этого дела турки выстроили еще один редут перед своим левым флангом. Эти два редута прекрасно защищали не только их лагерь от каких-либо нападений, но даже и фураж, которым теперь они могли пользоваться как между редутами, так и около большого укрепления.

Генерал Турчанинов доказал нам, что производство набега на ту сторону Дуная не только возможно, но даже можно рассчитывать и на полный успех. Сам он стоял в Турно, имея пред собой турецкий отряд в 400 человек. Сначала этим отрядом командовал Гийж-ага, племянник визиря, убитый 5 сентября, а затем начальство над отрядом принял предводитель разбойничьей банды, составивший себе репутацию храбростью; впрочем, все его подвиги заключались лишь в том, что он, находясь в редуте, построенном против редута Турчанинова, что при устье р. Ольты, в продолжение дня раз 200 или 300 стрелял из орудий.

15 сентября Турчанинов перешел Дунай в 5-ти верстах ниже Никополя, у с. Муссели, и разрушил довольно значительные магазины турок, при этом разбил и турецкий отряд в 400 человек, охранявших их; из них до 100 человек легло убитыми и очень много попало в плен. Покончив с этим делом, Турчанинов преспокойно вернулся через Никополь в Турно. Вскоре после этого лагерь турок стал заметно уменьшаться и совсем исчез.

При нападении в отряде Турчанинова находились 50 человек Олонуцкого полка, 50 казаков и 50 арнаутов. Он вовсе не обращался к Кутузову за разрешением этого набега, так как был уверен, что не получит его.

Чтобы отнять у турок всякое желание проникнуть в с. Мальки через наш правый фланг и разорить эту деревню, которая была для нас единственным источником фуражирования, я построил 4 редута, из коих последний был самый маленький, но зато и самый полезный; он был построен на возвышенности, в 250 саж. от Дуная.

Из этого редута я сделал настоящую крепость и поставил туда 10 орудий. Возвышенность была покрыта кустарниками и прекрасной травой, весьма заманчивой для турецкой конницы, которая уже давно израсходовала свои запасы фуража и питалась только травой, находившейся около их лагеря.

Эти вновь построенные редуты привели турок в полное отчаяние, и они хотели уничтожить мою маленькую крепость, построив новый редут в 200 саж. от нашего, а также выставив батарею на правом берегу Дуная, с орудиями большого калибра. Но, видя, что огонь их мало нас беспокоит, решили окружить наш холм редутами и затем атаковать его.

В этом деле мы потеряли 80 человек, из которых нам особенно пришлось сожалеть о майоре Выборгского полка Змееве, командовавшем нашими стрелками. Он всегда отличался мужеством и храбростью и, по своей постоянной неустрашимости, кинулся в самую середину сражающихся у Дуная и здесь был сильно ранен, исколот штыками и взят в плен вместе с другим офицером и 30-ю солдатами. Он был отведен к визирю, который его хорошо принял и приказал его лечить и ухаживать за ним, а также и за его товарищами по несчастью. Как бы поступили у нас при подобных обстоятельствах?

23 сентября турки имели дерзость среди дня построить редут на берегу Дуная, в 600 шагах от нашего и в 300 от моей крепости, скрытой кустарником. Я известил об этом Кутузова и, не ожидая уже от него приказаний (как наученный опытом), сам отдал приказ генералу Булатову снести этот редут.

Майор Дренякин с 7-м егерским полком и майор Бугнигский с 300 солдат Архангелогородского и Старооскольского полков живо снесли его ударом в штыки, а в то же время Сысоев с казаками, гр. Мантейфель с Петербургскими драгунами и генерал Ланской с Белорусскими гусарами блестящим образом атаковали турецкую конницу.

Этим днем гр. Мантейфель совершенно искупил все свои слабости и ошибки в Рущукском сражении, а Белорусский гусарский полк вернул себе снова свою прежнюю репутацию. В этом деле, где все наши войска блестяще вели себя, мы потеряли 400 человек, потери же турок были весьма значительны, одних албанцев погибло в редуте и потоплено в Дунае до 700 чел. Полученная нами добыча была весьма значительна.

Ночью, чтобы сменить сражавшиеся войска, для охранения берега Дуная я послал Белостокский полк. По несчастной случайности патруль наших егерей заблудился и, приняв Белостокский полк за неприятеля, начал стрелять по нему. Эта страшная ошибка была сейчас же замечена офицером, и огонь был остановлен, но жертвой этого заблуждения было 16 убитых солдат со своим командиром полка генералом Гинкулем.

Человек лет 50, постоянно служивший или комендантом или плац-майором, но никогда не бывавший в боях, Гинкуль только накануне прибыл в полк и радовался, что может приобрести опытность в военном деле, но учиться было уже поздно. Одна из пуль попала ему в сердце.

После дела я велел построить еще одно сильное укрепление на Дунае и этим отнял у турок всякую возможность добывать себе фураж.

Пленные и дезертиры турки решительно объявили нам, что они терпят во всем лишения и что вообще они недовольны своим положением. Визирь их удерживал силою на левом берегу Дуная, так как через дезертирство он потерял чуть не половину своей армии. Вообще, у турок мало отдельных дезертиров и недругов, но паши и аги, имеющие свои собственные войска, теряют целые банды, которые уходят от них, когда к тому представляется удобный случай или когда климат делается для них слишком суровым.

Мухтар и Делли-паши, имевшие в нашей кампании 12 000 албанцев, не сохранили у себя и 2500 человек, из которых они потеряли большую часть 23 сентября. Эти два паши, которых визирь никак не мог принудить перейти на левый берег Дуная, расположились около Рущука только с 300 человек, были вынуждены отдать визирю всех остальных своих людей.

У визиря осталось только 15 тысяч, из которых 3500 было конницы, лошади которой были очень худы и изнурены.

Не проходило ни одного дня без того, чтобы у нас не происходило боя или перестрелки, так что мы смело можем сказать, что мы сражались с самого перехода турок через Дунай до их сдачи – словом, 94 дня подряд.

Хотя все это время мы были на биваках и почти всегда находились под ружьем, у нас было мало больных, в войска даже присылали на поправку значительное число выздоравливающих из госпиталей. Никогда, кажется, наших солдат так хорошо не кормили, не берегли и не утомляли, как во времена Кутузова. Благосостоянию также много содействовала и погода, так как ужасающая жара, бывшая роковой для наших войск, сильно уменьшилась.

Первоначально визирь, совершая свой смелый переход, имел целью помешать нам сделать то же самое, но теперь, по прибытии с Днестра двух дивизий и 6 казачьих полков, он опасался, как бы мы сами не перешли в наступление. Он, конечно, не знал, что нам строго приказано было вести только оборонительную войну и что сам Кутузов, по своему характеру, не способен был ни на какое предприятие.

Визирь хотел снова перейти Дунай и занять зимние квартиры, когда время года уже не позволит нам двигаться; но когда он увидел, что мы совершенно спокойно оставались на наших прежних позициях, то он решился построить еще несколько редутов и подземных галерей и оставить на зиму, на этой стороне Дуная, 10 тысяч человек, что для нас было бы весьма стеснительно. Такое же приказание визирь отдал Измаил-бею, находившемуся около Видина.

Если бы туркам удались все их планы, то мы были бы принуждены окружить их и усиленно наблюдать за ними, что, конечно, было бы слишком утомительно для наших войск и мы бы понесли большие потери; в другом случае нам пришлось бы вести правильную осаду против этих двух укреплений.

Если бы визирь имел намерение помешать нам действовать наступательно, ему не следовало высаживаться у Слободзеи и утверждаться на острове Кошара, перед Рущуком, под его орудиями, а лучше было бы принудить нас остаться на месте, хотя нам только и оставалось так поступить.

Вот уже прошло 6 недель, а мы все еще стояли друг против друга. Такое положение становилось утомительным, скучным и, наконец, прямо постыдным, тем более, что у нас было много выходов и все более или менее хороших, но Кутузов ни на что не решался. Армия роптала, а генералы были в полном отчаянии.

Марков, Сабанеев и я, мы долго уговаривали нашего старого главнокомандующего решиться на наступательное действие, так как мы твердо были уверены в успехе, что действительно и случилось, но Кутузов ничего не хотел слушать, и мы только понапрасну теряли время и свой труд.

Он по целым дням не выходил из своей палатки, проводя время в еде, тратя на свой обед по 3 часа, а затем 2 часа давал на отдых своим глазам и так пропадал весь вечер; утром было то же самое: он вставал в 10 часов, слушал важные бумаги и делал разные заметки, что нередко занимало у него время до обеда. В течение всей блокады он ни разу не посетил ни редутов, ни войск! Так нельзя командовать армией, но зато он был счастлив.

Когда подошли последние эшелоны 15-й дивизии, то они заняли Слободзею, Калараш, Обилешти, Родован и пр.; все эти отряды были под начальством старого генерала Гампера, отважного и деятельного генерала.

Мы опасались, чтобы турки не перешли Дунай в Туртукае, где можно было очень удобно высадиться, а затем уже по левому берегу Аржицы идти прямо в Бухарест. По дороге туда не было ни одного ручейка, но были возвышения, которые могли бы помешать движению конницы.

По правому берегу можно было бы также из Туртукая попасть в Петрики, где был наш вагенбург, и, обойдя с обеих сторон понтонный мост, который мы имели в Негоешти, занять его 500 всадниками, пройти мимо Ольтеницкого редута, откуда наша пехота не могла бы преследовать турок, могли бы сжечь этот мост и произвести панику в Бухаресте.

Чтобы предотвратить эту катастрофу, Кутузов признал необходимым принять серьезные меры и приказал восьми судам нашей флотилии спуститься по реке и стать против Туртукаи; затем послал в Корнажи, по правому берегу Аржича, полковника Грекова 8-го с казачьим полком; Гампер был послан в Лунке, где ему приказано перейти мост и стать в Негоешти. Таким образом, отряды Гампера и Грекова соединялись в Слободзее и в Калараше, также установлено сообщение за происходящим в Силистрии.

Вскоре мы узнали, что в этом городе было не более 300–400 вооруженных людей, а остальные жители города были заняты жатвой; в Туртукае же оставался лишь слабый отряд, не имевший даже пушек.

Тогда Кутузов поднял вопрос, чтобы Гампер со своими отрядами перешел Дунай у Силистрии или у Туртукая и, после того как он займет эти места, двинуться по Шумлинской дороге до самого Разграда, заняв который прекратить сообщение обозов с армией визиря. Так как это был последний город, через который турецкий обоз приходит в лагерь визиря, то такая демонстрации заставила бы его вернуться.

План этот был, бесспорно, хорош, но все-таки он не был лучшим из тех, которые можно бы составить в нашем положении из сведений, которые имелись: видно, что, во-первых, визирь перевел все свои войска на левый берег Дуная, чтобы остановить дезертирство, вследствие которого он ежедневно терял много людей; во-вторых, что на правом берегу остались только купцы, прислуга, члены Дивана и дипломаты со свитой, не столь отважной, сколь малочисленной; в третьих – визирь хотя и оставил на правом берегу свою палатку и экипаж, но сам поместился в лагере; и в четвертых – для защиты Дивана и дипломатов не было ни редутов, ни других укреплений.

На основании этих данных мы составили следующий план: в одну ночь прекратить сообщение через Дунай, послать корпус в 4–5 тысяч на правый берег Дуная и с рассветом самим напасть на турецкий лагерь.

Мы долго не могли склонить Кутузова на утверждение этого плана; Марков беспрестанно являлся ко мне, и мы вдвоем шли к главнокомандующему, который на все наши доводы часто даже ничего не отвечал. Сабанеев и адъютанты умоляли меня не терять драгоценного времени. Наконец Кутузов согласился, но только с непременным условием вернуть отряд Гампера.

Это было совершенно лишнее, но раз уже начальник имеет такой слабый и нерешительный характер, какой был у Кутузова, и когда он не надеется на силу своих доводов, он всегда рад тянуть время, называя это выигрышем времени.

Экспедицию эту Кутузов поручил генералу Маркову, который отправился на рекогносцировку берегов Дуная и в 20-ти верстах выше нашего лагеря и в 5-ти от нашей Батинской позиции нашел сухое место, весьма удобное для высадки при переправе. При тщательном осмотре всего берега он не нашел ни одного турецкого пикета.

Из М. Валахии потребовали находившиеся там 6 баркасов, которые должны были служить для охраны высадки. Из Турно подогнали все находившиеся на р. Ольте суда, и когда все уже было готово, мы убедились, что со стороны турок не было сделано никаких препятствий, но мы могли его иметь со стороны Кутузова.

В ночь на 29 сентября генерал Марков уехал из лагеря и еще до рассвета прибыл в дер. Петрошаны, где он мог спокойно оставаться, не будучи замеченным неприятелем. Кутузов назначил ему 14 батальонов, 15 эскадронов, 2 полка казаков и 20 двенадцатифунтовых пушек, что в общем составляло около 9000 человек, т. е. ровно вдвое больше, чем было нужно.

В ночь на 30 число он должен был переправиться через Дунай в дер. Петрики и 1 октября, с рассветом, быть уже в турецком лагере. Но флотилия опоздала, и Марков сделал большую ошибку, прибыв на место раньше нее. По-видимому, он составил неправильный расчет, иначе она должна была прибыть вовремя. Оставаясь совершенно один в деревне и не будучи скрыт никакой возвышенностью, за которой, в случае необходимости, мог бы укрыться, он легко мог быть замечен турками, но, к счастью, у них не было ни пикетов, ни патрулей по всему берегу.

Целое утро 1-го октября прошло в бесплодном ожидании перевозочных средств, так как прибыла только половина назначенных судов. Тогда Марков, чтобы не терять времени, решил начать переправу днем, на имевшихся судах. Казаки переправились вплавь и уверили, что турки не имеют ни малейшего подозрения о нашей переправе. Лодки были очень малы и вмещали мало людей, вследствие чего переправа продолжалась целый день и даже ночь на 2 октября. (Большие суда прибыли только к вечеру.)

На левом берегу оставались только Ливонский драгунский полк (который Марков отослал обратно), 8 эскадронов гусар и 10 пушек. Переправа продолжалась 36 часов.

Казаки успели уже овладеть неприятельским обозом и фуражом, и в лагере турок появились признаки паники. Марков начал сильно опасаться за удачу переправы, которая тянулась слишком долго.

Между тем переправившихся ночью 8 батальонов и 600 казаков было для него более чем достаточно, но он хотел дождаться гусар, а тут, как нарочно, начались разные неудачи с судами. Некоторые из них разбивались друг о друга, другие наполнялись водой и тонули, через это пришлось потерять еще один день, в который визирь мог собрать свои войска с левого берега и построить 3 или 4 редута, которые спасли бы его.

По совету генерала Дехтерева Марков наконец двинулся вперед. Это было 2-го октября в 7 часов утра. В это время наши казаки захватили турецкого курьера, посланного визирем Систовскому коменданту с благодарственным письмом за предупреждение об отправлении Зассом 6-ти судов.

Наши казаки уже заняли возвышенности. Когда же визирь послал узнать о положении дел, то посланные им или не потрудились хорошенько осмотреть, или они действительно ничего не видели (все регулярные войска Маркова были скрыты в глубине), но они объявили визирю, что, кроме нескольких казаков, которых они приняли за дозорных флотилии, других войск нет.

Тогда визирь счел совершенно достаточным переправиться с 500 турок через Дунай и прогнать казаков. Это и был единственный отряд, с которым Маркову пришлось сражаться.

Визирь упустил из вида главное правило, которым надо руководиться при переправе рек: никогда не надо раньше утверждаться на противоположном берегу, покуда не будет обеспечена переправа с другим берегом, т. е. не будет занято место или построено укрепление для прикрытия переправы.

Если бы визирь построил целую цепь укреплений от Лома до Дуная, то ее трудно было бы прорвать и он, по крайней мере, мог бы всегда отступить к Рущуку.

Марков достиг турецкого лагеря только около 10 часов утра; он сделал 15 верст по возвышенностям, совершенно на виду у неприятеля, но турки не заметили его. С такими врагами можно легко стать героем, и Марков, который по натуре своей никогда не был героем, сделался таковым только благодаря добрым османам.

Он только тогда был замечен турками, когда ворвался в их лагерь. 500 турецких всадников напали было на наших казаков, но, увидев подходящую пехоту, обратились в бегство, тогда наши гусары бросились их преследовать и настигли в самом лагере.

В этом маленьком деле у нас не было и 30-ти убитых и раненых.

Можно себе представить то мучительное беспокойство, которое мы переживали во время этого бесконечного, как нам казалось, перехода Маркова, и ту радость, которую мы испытали при виде его успехов. Никогда еще на войне военным не представлялось зрелище более прекрасное и забавное (если можно только так выразиться).

С того холма, возвышающегося на огромной равнине, по которой протекает Дунай и на которой расположены наш и турецкий лагери, было отлично видно, как наши каре пехоты со всех сторон врывались в турецкий лагерь, а кавалерия преследовала и рубила саблями 200 или 300 несчастных, спасавшихся в своих туфлях в Рущук. Лошади, верблюды, экипажи – все это было взято нами. Ужас и беспокойство царили среди неприятеля, тогда как наша армия громкими криками «ура!» приветствовала победителей.

Добыча была огромная, турки ценили ее в несколько миллионов пиастров. Мы взяли 8 пушек, 3 большие мортиры, привезенные из Рущука, которыми они хотели бомбардировать наш лагерь; множество съестных припасов, несколько магазинов пороха, огромное количество патронов, снарядов, 50 кладовых с платьем, оружие, пики и разные драгоценные вещи, экипажи и палатки визиря и старших офицеров его армии, министров и членов Дивана, которые всегда сопровождали визиря; ящики с золотом и серебряными значками, которые визирь раздавал солдатам за отличие. Мы забрали верблюдов, лошадей и даже розовую воду, которую нашли в изобилии.

Теперь, когда лагерь был взят, позиции заняты (что было делом получаса), все лодки турок, бывшие на правом берегу, были также захвачены, турки, расположенные на левом берегу, были окончательно окружены и блокированы.

После сего Марков должен был бы оставить 2 батальона с несколькими казаками и артиллерией на тех возвышенностях, где он находился, а самому с остальными войсками двинуться в Рущук, куда он вошел бы так же легко, как и в лагерь турок, так как ворота были открыты, и в городе никакого гарнизона не было. Мухтар и Вели-паши (как мы уже видели), расположившись лагерем около валов, удалились, и только вечером, убедившись, что ни одного русского нет в городе, они вернулись и снова заняли его. Река Лом была тогда очень мелка и повсюду проходима вброд, и если она и могла составлять какое-либо препятствие, то единственно в том месте, где находился Марков.

Если бы Рущук был занят, то на другой же день весь лагерь, вся неприятельская армия должны были бы сложить оружие. Визирь не имел бы никакой возможности спастись, и это был бы первый пример взятия в плен визиря русскими. Слава и успех русской армии достигли бы высшей степени. Аустерлиц и Фридланд тогда бы померкли; разнеслась бы молва, что мы взяли всю турецкую армию (конечно, умалчивая, что она состояла из 15 тысяч), так как всякий предполагал бы, что визирь не берет с собой менее 100 тысяч!

Я советовал Маркову не терять своих преимуществ и предсказывал легкую возможность взятия Рущука. Марков отвечал, что таково и его намерение; но этот человек не был способен рисковать чем-либо; он был счастлив предшествовавшими удачами и знал, что будет награжден за них, а до остального ему не было никакого дела. Из этого видно, что на войне характер и способности генералов могут оказывать большое влияние на события.

Как часто непонятно слагаются события и случайности на войне! Как часто несправедливо и незаслуженно раздаются милости и награды! Кутузов и Марков были осыпаны ими; правда, эта слава скоро была отнята у них теми, которые были в состоянии их судить и которые знали все подробности этой кампании, но все-таки сначала их превозносили до небес.

Кутузов, после целого ряда непростительных ошибок, вдруг видит себя увенчанным победой, не принимав даже участия в инициативе, плодом которой была победа! Месяц тому назад я жаждал перехода через Дунай, за что я дал бы ему фельдмаршальский жезл, и если он не удостоился его обрести тогда, это не была моя вина, так как я сделал решительно все, чтобы уверить его без всякого труда не только делом, но даже и мыслью.

Марков, человек во многих отношениях не заслуживающий особенного уважения, также и в отношении своей личной отваги и храбрости, одно время стоял наравне с самыми великими генералами не только в России, но даже и в Европе. Он получил высшие военные награды за то, что, когда представился удобный случай, он, вместо того чтобы воспользоваться им, сделал все, чтобы пропустить его. Если бы его судили так строго, как он заслуживал, то он, наверное, не был бы так награжден.

В плен было взято около 300 человек, которых отправили в лагерь к Кутузову. Среди пленных находился и заведующий провиантской частью, до сих пор еще никогда не выходивший из Константинополя.

Этот провиантмейстер, уверенный, что у нас ему непременно отрежут голову, ужасно волновался; когда же он убедился, что ему не хотят причинить ничего дурного, и Кутузов принял его очень ласково, он пришел в неописуемый восторг и, задыхаясь от смеха, начал рассказывать нам все подробности бедствий, постигших его самого и его товарищей по несчастью.

Он был очень опечален известием, что Кайя-бей (Голиб-эфенди) и князь Мурузи успели спастись. Он посвятил нас во все мелочи организации снабжения турецкой армии жизненными припасами, что показало нам, что офицеры этой части у турок гораздо искуснее наших в деле снабжения войск, что воображение наше положительно отказывается представить себе.

Оказалось, что визирь тоже был в лагере турок, и Марков, пропустив случай завладеть Рущуком, должен был бы принять все предосторожности, чтобы не дать бежать Ахмету.

Марков должен был бы все турецкие лодки занять егерями и заставить их всю ночь плавать по Дунаю, но он не подумал об этом, а Кутузов не отдал никакого приказания, хотя Сабанеев и я, мы оба просили об этом.

Наша флотилия, посланная для необходимой диверсии около Мариатина, ниже Рущука, не могла быстро возвратиться обратно, так как этому мешало течение реки, и она прибыла только 3-го октября, когда было уже поздно. Визирь бежал в Рущук в 9 часов вечера; погода была туманная и дождливая.

Выйдя никем не замеченный из лагеря, он бросился в маленькую лодку и с помощью двух храбрецов достиг города. Я предупредил об этом Кутузова, говоря ему, что Ахмет найдет способ бежать, на что Кутузов мне отвечал: «Я бы этого очень желал, так как у меня будет с кем вести переговоры о мире, которого я так хочу». Признаюсь, что глубина этих политических соображений была выше моего ума.

Если бы нами командовал Суворов, можно было бы, наверное, ожидать, что мы бы не были в таком положении, как теперь, но если бы, даже случайно, мы были бы поставлены в такое положение, то после успеха Маркова Суворов, наверное, был бы в Шумле, а может быть и дальше.

Весть о взятии турецкого лагеря быстро распространилась но всей стране и произвела необычайную панику. Невозможно описать все, что творилось тогда у турок: многие жители бежали из своих деревень, Шумла оставлена без защиты, беглецы возвращали транспорты обратно и вернули войска, отправлявшиеся в лагерь визиря. 20 наших казаков в Разграде могли бы изгнать жителей и завладеть крепостями, а через 10 дней наши аванпосты могли бы соединиться с аванпостами Гампера и Грекова, перешедшими Дунай, один у Силистрии, а другой у Туртукая.

Визирь спасся в Рущуке, но его легко можно было заставить снова сдаться, если бы только один казачий полк, несколько драгун и батальона два пехоты, оставленные в Мариатине, отрезали бы ему дорогу из Туртукая, а заняв Пизанцские дефиле, они также отрезали бы ему путь в Разград. Но Кутузов не хотел прибегать ни к одному из этих способов, так как он опять повторял, что если визирь будет взят в плен, то некому будет вести переговоры о мире.

Спасаясь в Рущук, визирь приказал укрепить позицию у Кадыкиоя, где было 5 редутов и ни одного защитника. Марков, конечно, должен был отправить туда в самый день взятия турецкого лагеря 3 или 4 батальона, но он не сделал этого.

Визирь, придя в себя после первых страхов, отправил туда Джаура-Гассана, который и собрал там около 2000 беглецов и 2 пушки; наши казаки имели с ними большое дело.

Я посоветовал Кутузову приказать Маркову отправить в Кадыкиой генерала Удолина и полковника Иванова, отважных и деятельных офицеров, с 38-м и 10-м егерскими полками. Марков послушался, но только он непременно хотел сам участвовать в этой экспедиции. С этих пор, я предвидел, экспедиция не будет иметь успеха. И я не ошибся.

Джаур покинул 4 редута, а сам заперся в пятом, который легко можно было бы снести, так как он уже был в нескольких местах разрушен выстрелами. Храбрые егеря, воодушевленные воспоминанием о приступе Ловчи, просились наступать, но Марков, осмотрев издалека редут, решил отступить, под предлогом, что он мог быть отрезанным войсками, находящимися в Тырнове, что в 80 верстах от Рущука, где, кстати, никого не было. Оправдание было еще более постыдно, чем само отступление.

Марков приказал пехоте кричать «ура!» и отступил на другой день. Армия воспела его в своих песнях, но ведь песня не берет Кадыкиоя, который так необходимо было занять.

Турецкая армия, остававшаяся на левом берегу Дуная, ежедневно получала провизию с правого берега, но на другой день перехода Маркова она осталась без фуража, без провианта и без дров. После бегства визиря и старого паши Корали-али, который спасся вместе с Ахметом, молодой Чапан-оглы остался один командовать армией.

Мы не сомневались в том, что этот блокированный турецкий корпус, лишенный подвоза продуктов и не имеющий никаких надежд на спасение, должен сдаться нам через несколько дней, но мы ошиблись в наших ожиданиях.

Визирь уверил Чапана-оглы, что он соберет войска и отбросит Маркова, но не так то легко было изгнать 8000 русских, укрепленных на возвышенностях, так как Марков на другой день взятия лагеря приказал выстроить 5 редутов, из которых один был настоящей крепостью. Для того чтобы прогнать русских из их укреплений, нужно было по крайней мере 50 тысяч, а визирь не мог набрать и пяти.

Я уже довольно часто описывал ум и военную организацию турок, чтобы снова повторять, что после такого сильного поражения, которое понесла турецкая армия, ни один паша не решится рисковать чем-нибудь подобным.

Несколько турок, зная, как у нас обращаются с пленными, бежали к нам и рассказывали, что все те турки, которые уже видели у нас в крепостях, не желали бы ничего лучшего, как сдаться, но что все янычары были уверены, что мы всем им отрежем головы или отнимем все их имущество и оружие, составлявшее все их богатство.

Что бы ни руководило турками, заставляя их терпеть всевозможные лишения, чтобы только не сдаваться, мы должны признаться, что стойкость и твердость, с которой солдаты переносили все страдания, были достойны восхищения. Никогда еще турецкая армия не была в таком ужасном положении. Уже через три дня после нашего перехода через Дунай они стали есть своих лошадей, поколевших от голода; эта отвратительная говядина продавалась сначала по пиастру за фунт, затем дороже, и они, не имея ни дров, ни соли, должны были есть ее сырой.

Следствием этой ужасной пищи была сильная дизентерия, которая ежедневно уносила 40 или 50 человек. Им было трудно бороться с этой болезнью, так как у них в лагере не было ни докторов, ни медикаментов. Умерших своих они хоронили очень поверхностно, и поэтому от могил шел страшный смрад, который, соединившись с запахом, происходящим от дизентерии и от гниющих лошадиных трупов, был настолько силен, что невозможно было подойти к лагерю их, и мы сильно опасались чумы.

Марков выставил против турецкого лагеря 40 мортир и пушек, из которых производилась безостановочная стрельба. Генерал Гартинг приказал выстроить в 100 футов от правого фланга турок батарею на 6 орудий, а флотилию разместили поперек реки в 60 футов. Гартинг не покидал своей батареи, и хотя его предприимчивость всем была известна, он отдал здесь такую диспозицию, которая доказала мне, что насколько он хороший начальник отряда, настолько плохой инженер.

Флотилией заведовал Акимов, который, оставаясь один, всегда выказывал бездеятельность и безрассудность, но всегда очень энергичный, когда его принуждают действовать другие.

Маленький островок, расположенный посередине реки, против центра турецкого лагеря, был укреплен, и в нем была поставлена батарея, которая была снесена по приказу Маркова отрядом 6-го егерского полка под начальством капитана Гасса, а находившиеся там пушки нам очень пригодились. Все наши батареи положительно давили турецкий лагерь, особенно батареи Гартинта и флотилия окружали его с одного конца до другого.

Когда несчастные турки, чтобы избежать нашего ужасного огня, спасались в свои редуты, я выставлял побатарейно по 50 орудий или гаубиц и, стреляя гранатами в их массы, истреблял людей, заставляя их возвращаться в лагерь. Наконец они были принуждены вырыть ямы, в которых и сидели дни и ночи, часто умирая с голода.

Ни один визирь никогда еще не находился в таком положении, в каком был Ахмет. Он потерял свою армию, все свои запасы, весь обоз и чувствовал, что он может потерять и некоторые крепости, а затем и свою голову. Он видел, что никак не может нам сопротивляться, если мы хоть сколько-нибудь двинемся вперед, но, несмотря на все это, он все-таки вышел из этого положения как человек ума.

Суворов как-то сказал, что никто не может обмануть Кутузова, даже Рибас; это было сказано, чтобы польстить его уму. Ахмет оказался тоньше Рибаса, так как обманул Кутузова, хотя, надо прибавить, нынешний Кутузов не был Кутузовым 1788 года.

Как странно было видеть нашего главнокомандующего, после такого блестящего успеха беспокоящегося о положении Маркова. Он опасался, чтобы визирь не собрал свои войска и чтобы Измаил-бей не вошел в Видин, несмотря на то, что ему нужно было 15 дней для прибытия туда, да он и не мог привести туда более 10 тысяч человек, которые могли бы угрожать наступлению Маркова. В этом и состоял главный недостаток Кутузова, который господствовал над всеми его качествами.

Со следующего дня бегства визиря в Рущук нас начали одолевать посылаемые им парламентеры. Я умолял Кутузова не принимать их, требовать сдачи лагеря и Рущука или овладеть ими одним смелым натиском, а затем идти вперед, взять Шумлу и подписать мир на барабане, у подножия Балкан.

Я хорошо знал турок и знал также, что если мы не воспользуемся случаем соблюсти свои выгоды (что упустил гр. Каменский после сражения при Батине), когда из страха они решительно на все согласятся, то выказывать им слабость и снисхождение – значит дать им возможность почувствовать себя бодрее, и тогда они нелегко пойдут на уступки.

Всякая нация, будь она даже не цивилизованная, гордая, низкая, пресмыкающаяся или заносчивая, или неспособная понимать какие-либо деликатные отношения, всегда принимает доброту и мягкость только за слабость и бессилие. Доброта же Кутузова уверила визиря, что мы были не так сильны, как он предполагал раньше, и он решил заставить нас потерять драгоценное для нас время.

Он правильно рассудил, что позднее время года не позволит нам предпринимать крупные операции, а этого времени будет вполне достаточно, чтобы турки оправились от страха и снабдить Рущук провизией.

Все это удалось ему только отчасти. Он отправлял в Рущук все, что он мог достать у вооруженных местных жителей (часто турецкие войска состоят только из них). Ненодвижиый Марков нисколько не противился его действиям, так как Кутузов ему ничего не приказывал, а с 500 казаками он мог бы войти в Рущук и остановить подвоз провизии, но он не сделал этого, и вообще не сделал ничего.

Визирь решился предложить Кутузову мир и написал ему следующее письмо: «Я на Вас напал врасплох. 28 августа Вы сделали со мной то же самое. Теперь, перейдя Дунай, мне ничего не остается, как предложить мир. Заключим же его. Будьте великодушны и не злоупотребляйте Вашими успехами». Кутузов был великодушен. Заключить мир было нетрудно, так как наши требования были очень умеренны. После того, что я написал Воейкову; после того, что Кутузов сообщил Государю; после того, что герцог Ришелье в своей секретной переписке не переставал представлять, Государь дал секретные приказания, которые прошли через военного министра без ведома гр. Румянцева, но, по необъяснимым причинам, он упорствовал и хранил их при себе, скрывая от канцелярии и министра иностранных дел, несмотря на явные доказательства неправильности его взглядов, его полного ослепления, упрямства и того зла, которое он приносил России.

Главные четыре пункта, которых требовало заключение мира, были следующие: 1) границы в Европе, 2) границы в Азии, 3) сербы и 4) деньги на покрытие расходов войны.

При других обстоятельствах Бессарабия, Молдавия и Валахия не могли нам заплатить за ту кровь и те сокровища, которых нам стоила эта разорительная война, но положение, в котором теперь находилась Россия, и то положение, в котором она могла вскоре быть, требовало принесения больших жертв для заключения мира, сделавшегося теперь необходимостью.

Не только его непременно нужно было заключить, но даже надо было добиться союза с турками. Поэтому мы должны были стараться не раздражать их требовательными условиями, вследствие чего мир, только что заключенный, мог бы порваться.

Все были слишком долго ослеплены поведением Франции, но теперь можно было не сомневаться в войне с Наполеоном; она была неизбежна, и только война в Испании несколько задержала ее до того состояния, в котором мы тогда находились.

У нас было в Польше 200 тысяч человек, что, конечно, было не слишком много, тем более, что у нас было мало резервов, но зато Молдавская армия, возвращающаяся в свои границы, составляла прекрасные войска, только что перенесшие войну с турками.

Если бы мы потеряли хоть два сражения в Польше, то неприятель заставил бы наши войска перейти в Белоруссию, и тогда Молдавская армия, абсолютно отрезанная, была бы принуждена поспешно отступать до Днестра, а может быть и дальше.

Валахия была давно желанием Венского двора, который не с особенным удовольствием видел бы эту прекрасную страну в наших руках, а нам же давно хотелось похозяйничать там, так как мы имели очень много против Венского двора.

Получая Серет как границу, турки расширили бы расстояние между нами и Австрией на 30–40 верст, но зато теряли больше половины Молдавии, самую лучшую ее часть, богатую и здоровую страну, горы, соляные залежи, золотые прииски и т. д.

Если считать, что мы избрали границей Серет потому, что это была хорошая граница в военном отношении, то такое соображение не имело никаких оснований, так как эта река часто везде проходима вброд, о чем можно было в точности узнать у местных жителей всей Молдавии. Надо было бы подумать и о Валахии, которую нельзя было оставлять в угоду фанарских греков, которые имеют большое влияние на Порту, только для того, чтобы удовлетворить их самолюбие и жадность.

Даже обладание Молдавией было для нас менее важно, чем границы в Азии. Главным же образом здесь играло честолюбие, но военный интерес должен быть выше этого чувства. Прута было бы достаточно для Европы, но в Азии нужно было иметь Ахалцых и Абхазию.

У нас есть Анапа, и нам не нужно было ее ни отдавать, ни даже разрушать. Поти для нас маловажен, так как черкесы слишком неудобны как соседи; у них нет ни пороха, ни оружия, которое они бы получили только от турок. Окруженные со всех сторон русскими, они должны были бы нам подчиниться или, по крайней мере, прекратить свои разбои, которые заставляют иметь на Кубани целую армию.

Результаты окончания этой бесконечной войны были бы для русских выгоднее, нежели прибавление земель в Молдавии, приобретение которых затрагивало интересы Турции, бывшей под влиянием греков, которые опасались потерять это княжество. Затем, турецкие полномочные министры так же мало знали об азиатских провинциях, как и мы.

Что касается денег, то мы были уверены, что их никогда больше не получим. Турки никогда не согласились бы заплатить контрибуцию, требуемую от них после мира в Кайнарджи и в Яссах, и хотя мы крайне нуждались в деньгах, но Государь имел настолько великодушия, что не требовал их, и настолько ловкости и умения, что легко скрыл свою нужду в них.

Нельзя было покинуть и сербов, не выказав этим к ним нашу неблагодарность, хотя эта нация далеко не заслуживала той репутации и уважения, которые она тогда имела в Европе. Они должны были быть свободны, иметь свое особое управление и оставаться только данниками Порты. Белград должен быть отдан туркам вместе с военной дорогой, идущей к расположению войск, составлявших его гарнизон.

Вот что я первый осмелился представить, но только не графу Румянцеву, который не понял бы моих благородных стремлений для пользы Отечества, а, через Воейкова, военному министру Барклаю-де-Толли.

Обладая здоровым и справедливым умом и чувствуя искреннюю признательность к своему повелителю, он никогда не пропускал случая сделать что-нибудь полезное для своего Отечества.

Через несколько дней после нашего перехода через Дунай Кутузов приказал также переправиться Грекову в Туртукае и Гамперу в Силистрии. Обе экспедиции кончились удачно. Греков, со своим казачьим полком и шестью ротами пехоты Витебского и Куринского полков, переправился через реку и, не встретив на том берегу никакого сопротивления, занял Туртукай и новые укрепления, построенные турками. Паша успел спастись, но его сын был взят в плен. Потери с обеих сторон были незначительны.

Гампер переправился через Дунай с отрядом в 1500 человек, состоявших из Козловского пехотного полка, Смоленских драгун и казаков Луковкина и Уральского полков, бывших под начальством самого Луковкина, деятельного, разумного и вполне способного человека, подготовленного к командованию и регулярными войсками, что очень редко среди казаков.

Эмик-оглы, привыкший быть захваченным врасплох, перенес это еще раз. Он начал перестраивать в Силистрии дома и поправлять валы, которые были легко взяты нашими войсками, так как для защиты их было у турок слишком мало войск. Мы взяли у них 8 совершенно новых пушек, которые они только что получили из Константинополя, а бывшие защитники, числом 3–4 тысячи, были разбиты или взяты в плен.

Сам Эмик-оглы спасся верхом на лошади. Он имел поручение от визиря произвести наступление на Калараш, для чего ему заранее и выслали 8 пушек, которые он и потерял. После перехода Маркова через Дунай визирь писал ему: «Эти неверующие собаки, по гневу Божию занявшие наш лагерь, окружили армию правоверных…» и советовал ему не предпринимать дальнейшего наступления. Мы нашли это письмо.

Совет был очень хорош, но визирь должен был бы еще прибавить, чтобы он был более предусмотрителен и построил бы на берегу Дуная, среди развалин города, сильное укрепление, вместо того чтобы чинить ретраншементы на протяжении 5-ти верст.

После этих двух удачных экспедиций, которые навели много страха в стране, ничто уже не мешало Луковкину и Грекову идти на Шумлу и Разград, но в это время, как раз совершенно некстати, заключили перемирие, и это, к большому сожалению, должно было остановить их.

Визирь сначала осмелился просить границей Днестр, но ему ответили на это так, что он больше уже не рисковал повторять свое предложение. Тогда он предложил часть Бессарабии и затем ставил границею Прут. Мы думали, что он таким образом дойдет до Серета, но вскоре увидели, что такую границу мы можем обрести только после новых подвигов, ожидать которых было уже поздно, так как нам было некогда терять на это время.

Перемирие

Наконец после десятидневных переговоров, несмотря на все мои старания продолжать военные действия и в то же время вести переговоры о мире, Кутузов согласился на перемирие, сведя к нулю все результаты, которых мы ожидали от нашей победы.

Визирь испугал Кутузова, послав ему сказать, что так как турки желают мира только для того, чтобы спасти Рущук и свою голову, то в случае продолжения войны он уйдет за Балканы и укрепится там, не оставив никого для ведения мирных переговоров.

Дело было в том, что он обманул султана, донеся ему, что он принужден был оставить Рущук и прекратить операции вследствие холодного времени года; что русские напали на его арьергард и причинили ему некоторые потери и что он собирается вести переговоры о мире. Никто из его армии не знал или не смел писать иначе.

Если бы мы прогнали его из Рущука, а сами подошли бы к Шумле, тогда ему немыслимо было бы скрывать всю правду, и он не спас бы своей головы.

Различие моих взглядов с Кутузовым и, быть может, резкая манера объясняться с ним породили некоторую холодность в наших отношениях. Эта холодность была скоро замечена, и добрые друзья не преминули вмешаться в наши отношения. Марков, адъютанты, чиновники и волонтеры прибавляли яду к моим словам, которые и без того были довольно горячи, но в общем все кончилось благополучно. Я был нужен Кутузову, так как на самом деле с 28 августа я был единственным, кто вел дела.

Он объяснил мне причины, заставлявшие его действовать так, а не иначе, и я, хотя был далеко от того, чтобы согласиться с ним, после некоторого размышления пришел к убеждению в необходимости покориться роли подчиненного, тем более, что я был вторым в армии. Эта роль накладывала на меня обязанность молчания и подчинения своему начальнику, хотя бы я и не сочувствовал его решениям.

Порешили собрать в Журжево конгресс в составе шести членов, по три с каждой стороны. От нас были назначены Италинский, генерал Сабанеев и старший Фонтон. Последний не понравился туркам, а между тем он прекрасно знал турок, хорошо говорил на их языке и, будучи долго первым драгоманом во французской миссии, в совершенстве изучил мусульманские нравы и знал, как надо вести с ними дела. Замечательно, что его назначение также не нравилось и русским, так как его все еще подозревали в преданности туркам.

Турки же избрали своим полномочным ардоникадиа (полевой судья), называвшего себя Селимом-эфенди, который был улемом, т. е. человеком закона и культуры. Русские называли его священником. Вторым полномочным был Галиб-эфенди, тогда Кая-бей в армии. Третьим они назначили Хамида-эфенди, бывшего зимой в Бухаресте. Дмитрий Мурузи, первый драгоман в Порте, также участвовал в этом конгрессе. Это был человек образованный, необычайно хитрый и пронырливый.

Кутузов считал его искренне преданным нашим интересам, но жестоко ошибся, так как он, как и все фанарские греки, занимался исключительно своими личными интересами. Нам все-таки удалось привязать его к себе, предложив ему в перспективе владение Валахией, о чем он давно мечтал, при нашей помощи или при содействии Кая-бея. Его мечты, впрочем, не оправдались, и он не получил Валахии.

Молодой Антон Фонтон был нашим переводчиком, у турок переводчиком был грек Апостолаки Сталю. Здесь я вспоминаю анекдот про него. Галиб-эфенди был очень маленького роста, и когда он садился на лошадь, то ему невозможно было закинуть ногу на седло, тогда Апостолаки становился на четвереньки и таким образом служил ему скамейкой. Это совсем в нравах турок.

Конгресс в Журжеве поражал своей смешной стороной: Италинский поражал своим большим, прямо гигантским ростом; Селим-эфенди также был большого роста и очень толстый; во время заседаний он никогда не произносил ни одного слова и большею частью дремал. Сабанеев и Кая-бей были просто карликами. Заседания конгресса происходили в здании бывшего кабака, известного всем молодым людям. И в таком-то отвратительном месте решалась судьба двух государств.

Этому конгрессу, еще до начала его, чуть не помешали некоторые препятствия. Полномочные министры признались, что визирь не получил от султана разрешения заключить мир. Неправдоподобному такому заявлению никто не верил, предполагая, что разрешение имеется. Фонтон советовал отослать полномочных министров обратно, но Кутузов и на этот раз был не энергичен и поверил визирю, который обещал, что непременно получит уполномочие на заключение мира.

Конгресс открылся, но в Бухаресте над ним смеялись совершенно открыто, а французская и греческая партии говорили, что мир не будет заключен, так как прошло более недели, а переговоры не начинались.

Можно было опасаться, как бы французское влияние в Константинополе действительно не помешало заключению мира.

При взятии турецкого лагеря была захвачена и печать визиря, который теперь обратился к Кутузову с просьбой возвратить ему ее, говоря, что без нее он не может ни отправить ни одной бумаги, ни написать нужного для нас договора, так как у турок печать прикладывается всегда рядом с подписью.

Но нас не могли провести этой ложью. Фонтон прекрасно знал государственную печать, которую визирь называл своей личной, но Кутузов и тут не мог не выказать своей слабохарактерности и разрешил выдать визирскую печать. Мне принесли эту печать в лагерь с большой церемонией, и я передал ее посланнику визиря. Для него это был трофей, который он страшно берег.

Для того чтобы проредактировать все подробности этого мира, нужно было не больше 5–6 заседаний, но дипломаты не могут так быстро решать вопросы, как военные, к тому же турецкие министры дольше других тянут дела, особенно если им хорошо платят. Эти три господина получали в день по 25 дукатов столовых денег, поэтому вполне понятно, что они желали получать их как можно дольше. Турки, как и евреи, обладают коварством и терпением. Они готовы спорить целый день за какое-нибудь слово или поступок.

Я предложил Кутузову поместить этих дипломатов (начиная с Италинского) в палатках между обеими армиями, где бы дождь и град принудили их приняться за свои обязанности. Кутузов принял мое предложение за шутку и только рассмеялся в ответ. Если бы я был начальником, я не преминул бы привести свои мысли в исполнение.

Конечно, самым выдающимся из всего конгресса был Галиб-эфенди, пользовавшийся доверием визиря, и если бы их отношения продолжались такими же, то дела пошли бы более успешно; но Галиб сделался положительно ненавистным Ахмету. Между ними произошел разлад.

Мы уже видели, что визирь скрыл от султана все неприятные подробности постигшей его катастрофы. Султан был еще молод и неопытен; проводимый друзьями Ахмета, он был уверен, что турки потеряли только арьергард в 1500 человек, но если он и находился в таком неведении, то не по вине Галиба-эфенди, который, бежав из лагеря в Разград, написал султану всю правду. В своем письме он не пощадил визиря, не надеясь, что тот мог продержаться визирем.

Письмо это было вручено каймакаму (заместитель визиря в Константинополе во время его отлучек), который был другом Ахмета, и полученное письмо Галиба, вместо того чтобы быть переданным султану, было отослано Ахмету. Понятно, что после этого визирь уже не считал Галиба своим интимным другом и сомневался в нем, а от этого, к сожалению, страдали переговоры.

Прошел месяц, а дела конгресса были в таком же положении, как и в первый день. Когда заболел курьер визиря в Шумле, то он послал сказать Кутузову, что оставляет этих «животных»-министров (выражение было еще грубее), а сам, как только получит уполномочие султана, покончит все дела в одну минуту. В ожидании этого он собирал в Рущуке войска и припасы, а время проходило. Затем визирь стал распространять слух, что будто он получил приказание султана в случае поражения вооружить матросов, «зимнее» войско и оставшихся янычар, и что сам он ежедневно ездит в Варну.

Тогда Кутузов послал ему сказать, что если хоть 50 человек прибудут в Разград, то он немедленно прекращает переговоры и начинает наступление. Визирь ответил, что ни один человек не перейдет Шумлы. Я никогда не верил в движение этих войск.

Положение турок, запертых в своем лагере на левом берегу Дуная, было так ужасно, что всякое человеческое чувство возмущалось до крайности. По заключенному с визирем договору мы ежедневно доставляли им 10 тысяч полуторафутовых белых хлебов, соль и 300 фунтов говядины, за что визирь платил очень дорого.

Посылаемой нами провизии было бы вполне достаточно этим несчастным, чтобы не умерли с голоду, но янычары и другие состоящие при начальниках были единственными, которые пользовались всеми этими благами. Хотя алчность и жадность у турок доходят до ужасной степени, но этим пороком паши турок превосходят всех остальных на земном шаре. Паши, завладев присланной нами провизией, продавали ее солдатам, не состоявшим в их свите и не имеющим протекции, но имеющим деньги (а их имели немногие); продавали же они в 4 раза дороже, чем платили нам.

Больше половины солдат не получали решительно ничего. Болезни увеличились до того, что ежедневно умирало больше 300 человек. Сначала умерших бросали в Дунай, а затем уже не обращали на них никакого внимания и оставляли сгнивать на месте смерти. Тысячи этих несчастных кидались на колени перед нашими аванпостами, чтобы выпросить у казаков кусок хлеба, предлагая им все, что имели, даже свое самое драгоценное оружие.

Более 1500 человек бежали к нам: это были не люди, а какие-то тени, изнемогшие от нужды и бедствий. Своих лошадей кормили они желудями или кореньями, выкапываемыми из земли. Когда же лошадь издыхала, они тотчас же разрезали ее на части и ели сырое мясо.

В этом несчастном лагере стоял такой ужасный смрад, что когда начинал дуть южный ветер, то и наш лагерь заражался смрадом. Несколько раз я предлагал им сдаться, но они никак не хотели согласиться без приказа визиря. Чапан-оглы просил позволения послать депутатов к визирю, чтобы описать ему весь ужас положения несчастных, но Кутузов отказал в этом и предложил Чапану написать письмо, которое и будет передано визирю.

Чапан же не хотел давать письма, говоря мне в одно из наших свиданий, что это письмо может послужить визирю документом против него. Странная организация в этой армии, где каждая личность подозревает один другого, где господствует деспотизм, распущенность, недоверие и жестокость. Чапан рубил головы за каждое резкое слово или за такой же жест, но тем не менее у него из палатки несколько раз воровали весь запас провизии, которую мы ему посылали.

Наконец 9 ноября, спустя 30 дней после переправы Маркова, к визирю прибыл его курьер, но содержание привезенных им бумаг было для нас тайной.

Кутузов уже начинал подозревать, что он был обманут, но тут же сделал снова ошибку. Он предложил туркам сдаться и приехал ко мне в лагерь для приема их депутатов. Депутаты не являлись и вообще, казалось, не торопились, так что Кутузов принужден был возвратиться в Журжево.

Незадолго перед сим Кутузов получил от Государя письмо, полное похвал и благодарностей, в котором Государь давал ему почти полную свободу действий. С этим же курьером прислан был Кутузову Георгий 2-й ст., в котором, при настоящем положении дел, ему нельзя было отказать, но ношение им этого креста не встречено сочувственно в армии. Мы все были крайне удивлены, что Кутузова не произвели в фельдмаршалы или не дали Георгия 1-й ст. Он был сделан графом, что, впрочем, не особенно ему льстило.

Полномочие султана было адресовано Галиб-эфенди, который был назван им первым членом конгресса, что показалось нам грозящей немилостью к визирю.

Заседания и конференции продолжались, но все с одинаковой медленностью. Наконец после 94 дней бивачной жизни и 50 дней страданий, когда турки не могли уже более перенести их и когда наши войска, расположенные лагерем на болоте, были не в силах терпеть сырость, дожди, снег и грязь, визирь и Кая-бей заключили с Кутузовым условие, чтобы разместить турецкие войска по квартирам, под нашей стражей, но под честным именем «мусофир», но на самом деле пленниками.

Они должны ими быть в действительности и носить это название, если бы мир не был заключен, в противном случае они должны быть вместе со своими пушками возвращены на правый берег Дуная.

Мы условились, что пушки и все боевые запасы будут отправлены в Журжево и охраняемы отрядом турецких канониров и нашими артиллеристами; все оружие должно быть уложено и запечатано, для хранения в лагере, а затем будет перевезено в Журжево и охраняемо, как и пушки (последних было 51. Марков же имел 10 и 2 мортиры).

Турки до того подозрительны и так медленны в своих решениях, что им понадобилось 8 дней для раздумывания, прежде чем они решились выйти из своих убежищ. Анатолийцы и янычары все еще были уверены, что мы их задушим.

Наконец они вышли из своего лагеря и расположились около деревни Мальки; совершенно же их лагерь был очищен только через 4 дня. Кутузов приказал мне отправить больных в Рущук, и я отослал туда 2600 человек совсем умирающих, а до 2000 больных последовало за армией. Знавшие нас раньше, узнав, что я хочу их отправить в Рущук, говорили, что если уже Бог присудил их умереть, то они спокойно умрут, если будут знать, что за ними ухаживают русские, а не турки.

Когда мы вошли в турецкий лагерь, то первое, что нам бросилось в глаза – это несчастные страдальцы, протягивающие к нам руки за хлебом; когда же они его получили, то с жадностью набрасывались на него и тут же умирали. Мы видели других, которые кусали себе руку, чтобы съесть кусок своего собственного мяса.

Никогда еще я не видал ничего подобного, так ужасно было зрелище турецкого лагеря. 8000 трупов лошадей, наполовину сгнивших и истлевших, валялись тут же на земле; 2000 человеческих трупов, в таком же положении, окружали палатки!

Все, что только война и голод могут иметь бедственного, все это сосредоточилось в этом несчастном лагере. Удивительно, что у нас не было чумы или по крайней мере эпидемии. Когда турки вышли уже из своего лагеря, я заметил, что они, вопреки нашему условию, увозят свое оружие на повозках.

Я предупредил об этом Кутузова и хотел на поле же пересечь им дорогу, но главнокомандующий запретил мне это и оставил их в покое. Но все же он выразил неудовольствие Чапану-оглы, который признался в своей неправоте и обещал, что как только они прибудут на квартиры, сейчас же отнимет и отошлет оружие нам, а если бы начать отбирать его теперь, то на переговоры пойдет дней 8; затем он добавил, что турки, забирая с собой оружие, имели намерение продать его, что они и сделали по прибытии своем в Руссо-ди-Веде.

В селе Мальке они простояли 3 или 4 дня, во время которых мы могли сосчитать их, но результата никакого не получилось; мы знали, что приблизительно их было 8500 человек, из коих 500 «топчие», или артиллеристов, были посланы в Журжево, затем в Родового на р. Аржише. Остальные были отправлены в Руссо-ди-Веде, Мавродию, Могару и др. соседние деревни, окруженные нашими войсками. Начальствование над этой армией поручено было мне, а помощником моим назначили генерала Булатова.

Его деятельность, мягкость характера и услужливые манеры делали его достойным доверия главнокомандующего.

Более 1500 несчастных турок погибло уже на зимних квартирах вследствие перенесенных ими страданий. Из 2000 отправленных мною в госпиталь выжило только 500 человек.

Вообще потери турок при Слободзее видны из следующей таблицы:

Мы взяли в плен – 8500 человек.

Мы отослали обратно – 2600 человек.

Бежало к нам – 1600 человек.

Погибло от голода и нужды – 2000 человек.

В госпиталях – 3000 человек.

Убито во время сражения – 5000 человек.

Возвратились на правый берег – 1000 человек.

Итого – 23 700 человек.

Кутузов уехал в Бухарест, куда перенес и заседания конгресса. Я же должен был остаться в Журжево, чтобы условиться с визирем относительно пленников. Мы никак не могли уговорить Кутузова посетить наши редуты и осмотреть наши позиции и турецкий лагерь. Ни чувство долга, ни любопытство не могли заставить его хотя бы на время отрешиться от его обычной апатии и лени.

У нас было условлено, что турки сами будут кормить свои войска, и Кая-бей заключил контракт с г-ном Шостаком, комиссионером военных госпиталей, по которому тот обязывался снабжать их белым хлебом, мясом, табаком и пр.; на все эти припасы были назначены чудовищные цены, но половина условленной суммы не была заплачена турками. Быть может, у них не было денег или просто визирь не хотел платить такой большой суммы.

Однажды как-то во французской газете мы прочитали замечательную для нас фразу: «Теперь уже известно, что великий визирь никогда не был блокирован в Рущуке, а находился он там только для осмотра войск. Успех же русских заключается во взятии только небольшого корпуса в 4000 человек».

Кутузов получил заслуженное. Всегда люди, не умеющие пользоваться результатами своей славы, впоследствии терпят много упреков.

В общем, Кутузов имел на своей стороне счастье, что не покидало его и в эту войну. Мы предполагали, что эта кампания не будет иметь никаких последствий, и тем не менее она была самой грозной и самой блестящей из всех предыдущих.

Она могла бы кончиться еще лучше, если бы не слабый и нерешительный характер нашего главнокомандующего. Но все-таки нельзя не признаться, что, несмотря на наши блестящие победы и большие потери в турецкой армии, географическое преимущество осталось на стороне неприятеля, так как он приобрел Рущук, мы же не сохранили ничего на побережье Дуная.

Военные действия в Малой Валахии

Мы уже видели, какую цену я предлагал за взятие или, вернее, за покупку флотилии в Видине. Кутузов и военный министр разделяли мое мнение по этому вопросу. Бесспорно, что без флотилии, состоящей из 150 или 200 малых судов, турки мало бы имели возможности переправиться через Дунай, а мы знаем, что если бы визирь при своем переходе у Слободзеи в одну ночь мог бы посадить на суда всю свою армию, то этим доставил бы нам много затруднений, особенно когда Булатов был отброшен.

Кутузов приказал Зассу ничего не жалеть для приобретения этой флотилии, а Засс, всегда ловкий, хитрый и пронырливый, на этот раз повел столь нужные переговоры очень неудачно. Не знаю, может быть, в этом нужно обвинять его приближенных, так как Засс, всегда очень слабый с ними, легко подчиняется тому влиянию, которое сумеет завладеть его доверием.

Он не очень разборчив в средствах для добывания денег; его грабительства достигли высшей степени, а так как во всех этих делах участвовали и его приближенные, то это обстоятельство сделало его как бы зависимым от них. Он уже не мог обойтись без них и больше всего боялся чем-нибудь рассердить их.

Преступление делает равными всех его участников. Главными представителями этих злоупотреблении были: 1) племянник и адъютант Засса – Штрандман, самый наглый из всех грабителей, 2) его аудитор, 3) его адъютант. Наконец, начали подозревать одного молодого человека, Мавроса, который был у Засса драгоманом.

Этот молодой человек был грек и приходился родственником Сутце, почему мы и хотели удалить его от Засса, но он крепко стоял за него, так как он сделался уже необходимым для его личных интересов. Маврос был умный и очень тонкий человек; его обвиняли в том, что покупка флотилии не совершилась.

Может быть, это была сплетня, а может быть, Мулла не мог или не хотел ее отдать; легко может быть, что он хотел заставить нас лишь потерять побольше времени. Тем не менее, хотя ему и удалось упрочить свой грабеж и заставить себя признать видинским пашой, он отлично знал, что если он даст возможность войскам визиря проникнуть в Видин, то ему не снести своей головы.

Поэтому было решено не впускать их туда. В интересах своей торговли он хотел быть нам полезным и для этого помешать приходу турок, но опасался одного – как бы слишком откровенное покровительство врагам его отечества не вызвало недовольства и мести со стороны жителей Видина и даже его собственных войск, хотя он еще весной отослал тех, на которых не мог надеяться. Он оставил при себе 5 или 6 тысяч, которых считал верными себе.

Тем более он не мог принимать в Видине русских – из боязни за свою голову, которая могла быть отрублена за это как правоверными, или изгнанными из города, что для него было безразлично.

Ему предлагали 20 тысяч дукатов за флотилию; ему бы дали больше, но алчный и жадный, как все турки, он пытался уже вырвать эту сумму от нас и согласился исполнить предложение Засса подняться на нескольких лодках вверх по реке, чтобы Засс мог бы его отвлечь от его позиции, но не успел начать этого маневра, как около Видина показался Измаил-бей с 12-ю или 15-ю тысячами войск.

Измаил-бей был трехбунчужным пашой, или сераскиром, – одним из первых лиц в империи. Старость не изменила в нем предприимчивого и деятельного характера. Он командовал армией в 1810 году против сербов.

Мулла-паша не дал ни ему, ни его войску войти в Видин, а разрешил только нескольким невооруженным людям прийти купить съестных припасов, которые он продавал на вес золота. Он тоже не хотел позволить Измаилу основаться на больших островах, находящихся против города, но не осмелился ему отказать в пользовании своей небольшой флотилией и уступил ее с условием получить обратно по окончании кампании.

Условие, которое, быть может, турки и не выполнили бы, если бы у них было где разместить эту флотилию; но они видели, что не могли отойти от Видина, не рискуя попасть в наши руки.

Мулла дал Измаил-бею несколько гарнизонных войск для разных экспедиций, которые он предпринимал, но по окончании экспедиции войска эти возвращались в город. Только в Турции, в этой стране, где анархия, восстания и безнаказанность идут рука об руку с несправедливостью, деспотизмом и жестокостью, только при таком беспорядочном правлении и распущенности, с их религией и принципами, можно видеть генерала, предлагающего подобные условия другому генералу, часто враждующих между собой, причем тот, кто выйдет победителем из этой вражды, награждался чинами и богатствами.

Видин расположен на границе с Сербией, на правом берегу Дуная, около поворота, который делает эта река, меняя свое направление с севера на юг; около Орсовы она принимает новое направление с запада на восток.

Видин – это складочное место для своза товаров Болгарии, Сербии, Валахии и Венгрии; это большой город, очень многолюдный, богатый и торговый, хорошо укрепленный даже со стороны Дуная и других точек, важных для Болгарии. Против города находятся два острова, из которых один, довольно большой, лежит как раз против города, а другой немного ниже.

На первом острове Мулла расположил войска, которые защищают вход с левого берега реки; но рукав Дуная, отделяющий остров от этого берега, был очень узок, и можно было даже предполагать, что в конце лета он пересыхает, что действительно случилось в 1811 г.

На левом берегу Дуная, немного выше Видина, против западного предместья, находилась чудная громадная деревня Калафат, где граф Клерфе, командовавший австрийским корпусом, разбил в 1790 году турецкую армию. Деревни этой теперь не существует.

Несколько дальше от берегов реки тянется довольно значительная возвышенность, которую перерезывают овраги, идущие по направлению к Дунаю. От Калафата ниже, верстах в 5-ти или 6-ти, находятся болота с таким глубоким и вязким дном, что они труднопроходимы даже тогда, когда пересыхают, за исключением трех узких дорожек, которыми и пользуются обыкновенно.

Генерал Засс полагал, что турки хотят атаковать сербов, и приготовился защищать их, но он не ожидал перехода их через Дунай, который действительно был так же трудно предполагаем, как переход великого визиря под Слободзеей.

Засс всего имел 8 слабых батальонов, 15 эскадронов и 2 полка казаков, которыми и мог располагать. В мае месяце он отправил генерал-майора графа д’Орурка в Сербию. Этот генерал пользовался его большим доверием и завоевал себе таковое же между сербами. Я ему дал свой полк Волынских улан в 10 эскадронов, 4 батальона и полк казаков, с которыми он занял позицию на реке Тимок, около крепости Неготина, в 30-ти верстах от Дуная и 120-ти от Крайова.

Два батальона Нейшлотского полка были в Белграде и в Делиграде. Великий визирь, обдумав свой план набега на обе Валахии, приказал Измаил-бею проникнуть в Малую Валахию, тогда как сам он пошел бы в Большую. Они должны были соединиться в Бухаресте, и Измаил-бей не скрывал своей надежды быть скоро в Брайове. Генерал Засс, не предполагая, что Мулла отдаст свой небольшой флот Измаил-бею, обращал внимание только на два пункта: Сербию и крепость Лом-Паланка.

Эта маленькая крепость, взятая в 1810 году Желтышевым, была, я не знаю почему, всеми покинута. Перед нею находился хорошо укрепленный остров, благодаря чему турки могли с безопасностью совершать вылазки с помощью 60-ти или 80-ти маленьких лодочек, которые они уже приготовили на реке Лом.

Измаил-бей приблизился к Видину со своими войсками, состоящими из албанцев и анатолианцев (последние были под начальством Кара-Осман-оглы) и, получив пушки, которые ему прислал великий визирь, 19-го июля перешел Дунай, а 20-го июля – на маленький остров, находившийся против Видина, тотчас же приказав построить редуты и ретраншементы, а затем перешел вброд маленький рукав Дуная и укрепился на левом берегу.

Если бы турки сумели рассчитать свои действия и отправили бы другой корпус войск в Лом-Паланку, то генерал Засс очутился бы в критическом положении и принужден был бы ретироваться к Крайову, но подобные соображения выше сил турок, и можно быть уверенным, что они без диверсии всегда направляют свои силы на тот пункт, который они атакуют.

Генерал Збиевский находился со своим превосходным Мингрельским полком против Лома; и как только он узнал, что Измаил-бей был около Видина и уже перешел реку, он двинулся против него и засел около болот, которые лежали на левом берегу против Видина. Один батальон 27-го егерского полка оставлен был в Калафате. Засс собрал остатки своих войск, которыми можно было располагать, в Чирое, в 40-ка верстах от Видина. и в 80-ти верстах от Крайова. Известно, что из Чироя можно было сообщаться со всеми остальными пунктами.

22-го июля турки, перейдя Дунай, перешли болото по трем маленьким дорожкам и атаковали Збиевского, который только что прибыл. Этот генерал и его полк, такой же доблестный, как и он сам, увенчали себя славой в данном случае. Он осадил турок и очень долгое время сопротивлялся сам, хотя был в шесть раз слабее их, но в конце концов был бы разбит, если бы к нему на помощь не явились бы Засс и генерал Репнинский с 48-м и 27-м егерскими полками и кавалерией.

Приехав в деревню Чупурчени, вправо от турок, Засс узнал об их наступлении и тотчас же атаковал те части их войск, которые засели за болотами на небольшой возвышенности, служившей для них хорошей защитой, и выбил их оттуда. Русской кавалерии тут не пришлось много действовать. Между тем турки выходили из-за болот, тогда один эскадрон Переяславских драгун под командою подполковника Зейдлера встретил их ружейным огнем и заставил одну из турецких колонн отступить.

Сражение было долгое и упорное. Наконец турки принуждены были перейти обратно болота и скрыться в ретраншемент, который они построили уже на берегу реки. Таким образом, план Измаил-бея с первого же момента был уничтожен храбростью Збиевского и деятельностью и умными распоряжениями генерала Засса.

Засс не имел и 3500 человек войска, но Измаил-бей считал его сильнее и терял дорогое время на окапывание. Его бездействие дало время Зассу приказать графу д’Орурку прибыть из Сербии форсированным маршем, с двумя батальонами пехоты и 5-ю эскадронами Чугуевских улан, под командою полковников Беренса и Бенкендорфа (оба прекрасные офицеры).

Сюда же форсированными маршами спешил и граф Воронцов с тремя батальонами Выборгского полка, что было весьма полезно. Маленькая флотилия стояла на реке Жиа, и часть ее, которая была против Турно, видела левый фланг Засса укрепленным, что мешало туркам, спускавшимся вниз по реке, совершать высадки, которые были бы для нас весьма опасны.

Тогда турки были блокированы в их укреплениях. Но если им было трудно выйти оттуда с надеждой на успех, то Зассу было еще труднее атаковать их. Их укрепления были очень сильны, и добраться до них можно было не иначе, как с большим трудом, так как нам известно, что турки хорошо защищаются за закрытиями.

Чтобы лучше удержать за собой позицию, не утомлять войска, генерал Засс приказал построить генералу Генерального штаба Мишо (которого ему прислали и который был его единственным превосходным помощником) два сильных редута и исправить три других, возведенных раньше вдоль по болотам. Редуты были выстроены очень быстро и прекрасно расположены; в них разместили пандуров (пехота венгерских выходцев).

Я уже заметил, что пандуры очень стойки в ретраншементах, так как они отлично знают, что им нечего надеяться на милости турок. Их соединили с некоторыми регулярными войсками. Первая линия этих редутов была наполовину вооружена пушками, взятыми из турецких укреплений; перестрелка была обоюдная и бесконечная, но наш огонь был сильнее огня турок и причинял им больше вреда, чем их нам.

3-го августа Измаил-бей сделал дерзкую, хорошо направленную атаку на правый фланг генерала Засса, которого он хотел обойти. Но так как он не мог занять большого острова, который находится против Видина, потому что Мулла-паша не уступал ему его, то он вытянул свои войска вдоль Дунац, против Калафата, которого Засс не мог занять, чтобы не очень растягивать свой фронт, и со всей силой напал на правый фланг русских. 48-й егерский полк сражался целый день, и для усиления огня стрелков были подведены Переяславские драгуны и казаки. Дело было горячее и стоило обеим сторонам немало людей. Тогда граф Воронцов еще не прибыл, редуты наши еще не были совершенно окончены, и если бы туркам удалось зайти в тыл и отбросить войска Засса, то, не имея большого резерва, Засс принужден был бы отступить.

Красовский, бывший адъютант Засса, один из главных помощников в его неправильных и несправедливых поступках, но прекрасный офицер, очень отважный, изменил ход действий смелым, блестящим маневром, который украсил его славой.

Заметив, что до неприятельских ретраншементов нельзя было иначе добраться, как по узенькой тропинке, но что высохшие направо болота позволяли пробраться по ним и ударить туркам в тыл, не рискуя подвергнуть себя такой же опасности, он взял с собой 70 смельчаков Мингрельского полка и ударил во фланг и в тыл туркам, которые тотчас же остановили свою атаку и бросились на Красовского, но он скрылся в болота, где и оставался до тех пор, пока турки не вошли в свои ретраншементы. За это дело он был произведен в подполковники, что он, безусловно, заслужил.

Между тем пора было подумать и о Лом-Паланке, так как не следовало подражать в нерадении туркам, которые никогда не думали о тех больших операциях, которые им предстояло вести. Наша регулярная флотилия, перешедшая на левый фланг Засса, потому что иначе снаряды с противоположной стороны беспокоили ее, остановилась около острова, который находится против Лома, но огонь с крепости и с обоих редутов, построенных на острове, заставил наших храбрых моряков ночью спуститься еще ниже, на 3 версты. Генерал Кутузов, раздраженный этим малодушным отступлением старого Акимова, вызвал его в Журжево, а на его место послал подполковника Энгельгардта, волонтера, потерявшего ногу в Прусской войне.

Энгельгардт был одарен умом и ловкостью, но был чрезвычайно высокомерен и дерзок.

Кутузов, не подозревая, что остров на Ломе был занят и укреплен турками, приказал Энгельгардту с батальоном Олонуцкого полка занять его. Этим батальоном командовал полковник Второв, прекрасный офицер, но Кутузов не знал его и, не справившись у нас о его способностях, отнял у него командование и передал его одному из волонтеров, не без основания ненавидимых в армии полковыми офицерами.

Но и Энгельгардт не мог взять этого укрепленного острова тремя ротами (одна оставалась на реке Жиа); тогда генерал Засс отправил туда еще подполковника Красовского с одним батальоном Мингрельского полка, 43-го и 27-го егерских полков и 2-мя эскадронами Дерптских драгун.

28 августа, в полночь, Энгельгардт открыл сильный огонь из 8-ми пушек по лесистой части острова, где находились турки, а затем вогнал их в их ретраншементы и заставил их поспешить отплыть обратно. Турки никак не ожидали подобной атаки, а сначала полагали, что эта канонада была с целью облегчить движение флотилии. Они отступили, чтобы избежать встречи с ней, причем и наша флотилия не мешала их отступлению.

Войска шли к редутам в двух колоннах: два батальона под начальством подполковника Красовского двинулись справа, а один батальон слева. При наступлении Красовский взял небольшую флешь, не потеряв ни одного человека; у турок же было убито 4 человека, прочие скрылись в ретраншементах. Колонна, преследовавшая беглецов, очутилась между двумя редутами. Красовский тотчас же отправил капитана Ожаровского, волонтера, атаковать правый редут, а сам занял берег, чтобы помешать неприятелю перейти Дунай и в то же время чтобы поддержать первую колонну, когда в том встретится необходимость.

Ожаровский овладел редутом после долгого и довольно сильного сопротивления. Турки, потеряв 64 убитыми, бросились в Дунай, где и потонули.

Колонна, двигавшаяся слева, направилась на редут, находившийся в конце острова, с целью взять его приступом, но после нескольких ружейных выстрелов защитники его просили о капитуляции. Им разрешили уйти со всем их оружием в крепость Лом-Паланку. Русским достался остров со всеми укреплениями и двумя батареями. Турецкие же суда, не успевшие укрыться под защитой крепости, были уничтожены Энгельгардтом, который велел поставить против них 8 пушек, и в три дня они были разбиты и потоплены.

В этой экспедиции мы потеряли одного убитым и пятерых ранеными, кроме того, старший сын генерала Обрезкова, адъютант Кутузова, был убит, а Красовский, Ожаровский и три офицера были ранены. Генерал Засс велел подполковнику Главного штаба графу Людовику де Роше-Шонарт построить на острове сильные батареи, и, таким образом, под конец сражения турецкие лодки оказались совершенно беззащитными.

28 августа 1811 г., когда Энгельгардт взял Ломский остров, великий визирь совершил переход близ Слободзеи; об этом узнали три дня спустя, в Видине, куда было прислано приказание визиря о наступлении в Малую Валахию. Ахмет, недовольный бездействием Измаил-бея и той пассивностью, в которой его держал Засс, приказал немедленно ему явиться в Крайово.

Мулла-паша, испуганный счастливым переходом великого визиря и опасаясь его успехов, результаты которых могли бы угрожать его жизни, начал колебаться, вывертываться и наконец соглашаться со своими компатриотами. Он передал Измаил-бею большой укрепленный остров и, кроме того, назначил ему 4000 человек из своих войск, но, верный своим меркантильным принципам, он продал ему это одолжение за 4000 дукатов, которые и получил очень аккуратно.

Засс был далек от мысли о возможности такой сделки. Заняв Ломский остров, обеспечив свое положение редутами и полагая, что теперь нечего опасаться Измаил-бея, пробывшего более месяца в бездействии, он отослал генералу Кутузову 5 эскадронов Дерптских драгун и три батальона Выборгского полка.

Эти войска были отправлены по просьбе командира Выборгского полка, хотя они и не были ему нужны, и Засс согласился на это. Это была единственная ошибка Засса в этот энергичный период сражений, где его поведение служило образцом отваги, твердости и деятельности. Он отправил графа д’Орурка в Сербию с его отрядом и поручил ему устроить диверсию, которая была хорошо предусмотрена и могла бы быть очень полезной, если он сам остался бы достаточно сильным перед Видином.

23-го августа граф д’Орурк подошел к Флорентине, турецкой крепости, построенной на правом берегу Дуная, совершенно оставленной турками. В то же время брат его, полковник, командир полка, встретил подле деревни Гирсова 1000 турецких фуражиров и рассеял их.

7-го сентября Измаил-бей, желая нанести решительный удар Малой Валахии, собрал 1500 человек, занял большой остров и подошел к Калафату, в 9-ти верстах от правого фланга Засса. Он был уверен в успехе исполнения задуманного плана, состоявшего в том, что если Засс отступит на Ольту, то турки двинутся на Крайову, а если Засс будет отходить на Крайово, то Измаил направится на Ольту у правого фланга нашей Слободзейской позиции. Этот план был хорошо задуман, что делает честь Измаилу, но успех не был на его стороне.

Отряд Засса составляли четыре слабых пехотных полка, которые он поставил на свой правый фланг, как только заметил движение неприятеля и узнал, что их прежние ретраншементы были совершенно пусты. Эти четыре полка дрались с геройской отвагой, особенно Мингрельский полк.

Два снаряда попали в каре этого полка, которым командовал тогда подполковник Колотинский, но, несмотря на то, что эти снаряды причинили громадную потерю в людях, несмотря на энергичные атаки турок, устремившихся на этот славный полк, он не только не растерялся, но не оставил ни своего места, ни своего строя. Ночь положила конец сражению, и обе воюющие стороны расположились биваком друг против друга.

Между тем генерал Засс находился в самом тяжелом и даже критическом положении, ибо неприятель был в 6 раз сильнее его и притом имел преимущество в силе своей позиции. Много надо было иметь твердости и решимости, чтобы удержаться против неприятеля, и генерал Засс выказал и то и другое, хотя в кармане у него лежал приказ Кутузова об отступлении, когда он найдет это нужным.

Кутузов послал ему этот непонятный приказ в первый момент тревоги, по получении известия о переходе турок в Слободзею. Никто из нас ничего не знал: он не сообщал нам о нем, а Засс скрыл его от своего корпуса. Мы о нем узнали только три месяца спустя.

Решение Засса делает ему большую честь: он не только избежал многих опасностей, но, отступив, он потерял бы страну и армию. Имея в своих руках оправдательный документ для отступления, он не поколебался и решил сражаться; немногие генералы были бы способны на подобную решимость, и эта решимость спасла Малую Валахию, а быть может, даже нас самих в Слободзее.

Между тем он принужден был переменить позицию, отойдя назад; но он не оставлял своих редутов и примкнул к ним свой левый фланг. Затем он приказал вернуться форсированным маршем графу д’Орурку и, к счастью, Измаил-бей не помешал исполнить это движение.

Когда граф д’Орурк соединился с Зассом, войскам была отдана следующая диспозиция:

На правом фланге, в двух верстах позади Калафата:

Генерал-майор граф д’Орурк.

3 батальона Охотского полка.

5 эскадронов Волынских улан.

4 эскадрона Переяславских драгун.

В центре:

Генерал-майор граф Воронцов.

Казаки Мелентьева.

3 батальона Шлиссельбургского полка.

2 батальона Мингрельского полка.

На левом фланге:

Генерал Засс и оба генерала Репнинские.

3 батальона 43-го егерского полка.

Казаки Кутейникова.

Тираспольские драгуны.

Чугуевские уланы.

Всего Засс имел в то время 5–6 тысяч человек, чего было достаточно в его положении. Но войска его ежедневно уменьшались, благодаря обычным болезням в июле и августе на берегах Дуная. Генерал Збиевский, полковник Засс и многие хорошие офицеры заболели и должны были быть увезены в Крайову.

8-го сентября Засс ожидал, что турки будут продолжать вчерашнюю атаку или же вышлют конные отряды внутрь страны, но, вероятно, они были очень утомлены или напуганы вчерашним упорным сопротивлением, так как не сделали ни того, ни другого, они ограничились тем, что укрепились в Калафате и на небольших возвышенностях, которые его окружали.

Тогда Засс снова окружил их в занятых ими позициях тремя маленькими укрепленными лагерями и линией волчьих ям, которые были выкопаны чрезвычайно быстро, и, таким образом, турки 15-го числа увидали себя охваченными с трех сторон и подвергались опасности попасть в плен.

Особенно опасность эта возросла после того, как они сделали ошибку, покинув 10-го числа прежнюю крепость, немного ниже Видина, которую тотчас же и занял Засс, удлинив тем линию обхвата еще на 4 версты.

С каждым днем турок сжимали все больше и больше новыми редутами и мешали им даже фуражировать. 17-го сентября Измаил-бей, желая еще раз попробовать исполнить приказание великого визиря, снова произвел общую атаку с сильным ружейным огнем, но, потеряв 300 или 400 лучших стрелков, был отбит.

30-го сентября Измаил-бей, зная, что к генералу Зассу должны подойти еще подкрепления, задумал попытаться вновь произвести нападение и произвел очень энергичную атаку, направленную преимущественно на правый фланг русских, где был полковник д’Орурк. Турки атаковали один из наших редутов с особой храбростью, но д’Орурк выдвинул каре Охотского полка, который вышел на путь отступления противника, и турки принуждены были пробиваться с большими потерями. 20 пушек, поставленные в разных редутах, производили безостановочную пальбу и наносили туркам много потерь.

В этом деле мы потеряли подполковника Мелентьева, очень храброго офицера, но грабителя больше, чем то позволяется быть казаку. В его экипаже нашли огромнейшую сумму денег.

Измаил-бей, видя, что его предприятия терпят неудачи, отправил свою конницу на другую сторону Дуная, а укрепления свои решил охранять одною пехотой.

1-го октября генерал Засс получил еще подкрепление: 3 батальона Вятского полка и 5 эскадронов Чугуевских улан под командою генералов Сандерса и Лисаневича. 4-го числа он узнал о счастливом переходе генерала Маркова перед Слободзеей и, чтобы сыграть маленькую комедию для окончания этой утомительной кампании, он велел 8 октября графу д’Орурку и Воронцову перейти Дунай с 5-ю батальонами, 17-ю эскадронами и казачьим полком.

Они соединились с 1000 сербов под командой Витко Петровича, и этот отряд, несмотря на то, что принужден был сделать большой обход по дороге на Неготин, чтобы взять с тыла лагерь турецкой кавалерии под Видином, несмотря на то, что он заблудился однажды, вдруг появился 9-го октября в 4-х верстах от Видина, где их атаковала турецкая кавалерия.

Войска Муллы-паши с несколькими пушками соединились с кавалерией Измаил-бея, но граф Воронцов, командовавший отрядом, не прекращая боя, все время двигался к высотам, где находились 4 разрушенные деревни, и, остановившись в 5-ти верстах от Видина, на правом берегу Дуная, быстро устроил сообщение с левым берегом, где стоял Засс.

Не владея Видинской крепостью, не имея при себе орудий, при помощи которых можно бы дать серьезный отпор турецкой коннице и без которых нельзя было атаковать ее, несмотря на все это, набег графа Воронцова имел такой же успех и результаты, как и экспедиция Маркова.

Сербы, а особенно их начальник, прекрасно дрались в этом деле.

После боя Засс приказал графу Воронцову расположиться позади Видина, на большой дороге в Бесковицы и в Софию, чтобы задержать турецкие обозы с провиантом. Мулла-паша догадался об этом и просил начать переговоры, вследствие которых турки обязались оставить Калафат и левый берег Дуная, русские же должны очистить окрестности Видина, на что Засс и согласился. Кара-Осман-оглы со своей конницей, которую он едва мог содержать, сейчас же отошел; но вскоре было получено известие о перемирии, заключенном в Слободзее, и взаимный приказ оставаться на своих позициях. Турки остались в Калафате, а граф Воронцов уже успел соединиться с Зассом.

Немного времени спустя Кутузов, неизвестно почему, стал утверждать, что перемирие не касается правого нашего фланга, и приказал Зассу вновь переправить через Дунай отряд войск из его корпуса. Вслед за сим генерал Степан Репнинский, который должен был жениться на племяннице Засса и заслуживающий возможности отличиться, был послан взять Лом-Паланку.

Предприятие это ему не удалось: он сжег только предместье, но не мог атаковать крепости, неся большие потери от огня турок, засевших по окрестным деревням. Репнинский плохо знал местность, и попытка его атаковать один из верков крепости стоила 43-му егерскому полку огромных потерь. Дело это произошло 4-го ноября.

Граф Воронцов, узнав, что в 25-ти верстах вверх по течению реки Лом находится укрепленная деревня под названием Василевское, служившая складочным местом для продуктов и товаров, прибывающих со всех сторон в Видин и в лагерь Измаил-бея, двинулся туда и взял ее 12 ноября. Дело началось 11 ноября с турецкими войсками, подошедшими встречать обоз. В Василевском находились магазины, которые были разграблены.

Между тем Измаил-бей, опасаясь потерять путь отступления, не мог больше оставаться в Калафате и в ночь на 13-е ноября покинул его, двинувшись сначала на большой остров, а потом и совсем перебрался на правый берег.

В это время Засс получил приказ Кутузова о возобновлении перемирия, а граф Воронцов все еще оставался около Лом-Паланки до 2-го декабря. Время года уже было позднее, погода убийственная, и снабжение провиантом являлось очень затруднительным. Все это заставило Засса приказать графу Воронцову перейти обратно Дунай и поставить все войска на зимние квартиры.

Эта кампания доставила бесконечную славу генералу Зассу и войскам, бывшим под его начальством. Часто сражаясь и всегда с большой отвагой, войска находились в поразительном порядке. Засс выказал большую энергию, много мужества и, самое главное, замечательную твердость характера.

Он получил Владимирскую ленту. Согласно всем законам он мог рассчитывать на Георгия 2-й степени, так же как и я, но нам их не дали, с тех пор как Кутузов был пожалован Георгием не первой степени. Я даже думаю, что, наградив 2-ю степенью так быстро и так легкомысленно Маркова, наверное, раскаивались. Конечно, Засс не был доволен, да иначе и не могло быть.

Военные действия в Сербии

Измаил-бей, находясь со всеми войсками, какими только мог располагать в Малой Валахии, не мог действовать против сербов и босняков и принужден был оставить их в покое. Впрочем, турки иногда имели с нами перестрелки или производили несколько разбойничьих наездов.

Более серьезным было только одно дело, произошедшее между Ниссой и Банией, где собралось 4 или 5000 турок и стали угрожать крепостям Бании и Кургуцовице. Тогда Георгий Черный послал туда 6000 человек, которые соединились с полковником Полторацким, командовавшим батальоном Нейшлотского полка, бывшим тогда гарнизоном в Бании, вместе с 50 казаками и несколькими уланами.

Георгий Черный двинулся на турок, застиг их в 15-ти верстах от Ниссы и атаковал. Позиция неприятеля была очень хорошая, но они не имели артиллерии, тогда как сербы имели 6 пушек. Турки были опрокинуты и преследуемы в продолжение 5-ти верст, при этом они потеряли немало людей.

Заключение мира

Вернемся теперь к тому, что происходило в Бухаресте. Был уже декабрь месяц, но переговоры о мире не подвигались, чем в Петербурге были недовольны. Там поговаривали уже о вызове Кутузова. Жена Кутузова уведомила его о появившемся в обществе шуме и советовала ему найти возможность заключить мир до приезда его заместителя, но кого именно, она не знала.

В Петербурге же уже шептали друг другу на ухо, что избранным будет адмирал Чичагов, хотя это совершилось 4 месяца спустя.

Кутузов, смущенный своим положением и боровшимися в нем недостатком энергии и самолюбием, несмотря на все свои усилия не мог скрыть своего беспокойства. Наконец он доверил свои заботы мне и открыл задуманный им план, который ему и удался.

Он питал ко мне безусловное доверие, и я тогда был единственный в армии, который пользовался им. Он был привязан ко мне, и я, несмотря на то, что его недостатки и проступки часто доводили меня до бешенства, не мог не поддаться его обаянию и любезности. Я служил ему ревностно и преданно.

Однажды он прислал за мной в 7 часов утра. Меня ужасно это удивило, так как он не имел привычки вставать так рано: раньше 10–11 часов он никогда не принимал. Я тотчас же явился к нему, и он меня принял очень дружески и запер дверь своего кабинета на ключ. Эти приготовления предсказывали, что обсуждаться будет какая-нибудь серьезная вещь.

Он сообщил мне, что он сменен (чего мы еще не знали тогда) и что он погубит свою честь и репутацию, если не заключит мира. Он прибавил, что не ожидает, чтобы окончание заключения мира было бы так близко, как он того бы желал, посредством конгресса, медленность которого его сокрушает, что он решил вести переговоры прямо с великим визирем и что он избрал меня для того, чтобы сделать несколько предложений ему, которые, как полагал Кутузов, он примет.

Я ему возразил, что я никогда не был поверенным дипломатического корпуса и что у меня мало привычки к лукавству и сдержанности, необходимых для такого поручения; во-вторых, я не был избран для сего императором. Кроме того, я подчеркнул свою иностранную фамилию, что беспокоило русских, и вся тяжелая ответственность может пасть на меня, если бы порученные мне столь секретные переговоры, что опять-таки могло многим не понравиться, не удались бы.

Он мне ответил, что ответственность он берет на себя, а моя 22-летняя отличная служба и моя хорошо известная преданность новому отечеству, которое меня уже усыновило, не давали возможности смотреть на меня как на иностранца.

Снабдив меня словесными, очень пространными инструкциями, он просил меня ехать тотчас же.

Осторожность (которая никогда не была моим главным качеством) надоумила меня просить у Кутузова разрешения взять с собой русского генерала. И я предложил ему Эссена, который находился тогда в Журжеве, где командовал корпусом передовых войск.

Он одобрил эту предосторожность и сказал, что мой выбор ему очень приятен. Эссен был всем известен своею честностью и скромностью.

Я уехал в тот же день с г-ном Матье Пизани, одним из переводчиков при нашей миссии в Константинополе. Приехавши в Журжево, я сообщил Эссену, под секретом, смысл моего поручения, причиной которого я выставил осмотр передовых войск. Затем я просил великого визиря назначить мне время, когда бы он мог меня принять; он просил меня быть у него на следующий день утром, и я в 10 часов поехал в Рущук.

Так как нравы и обычаи турок неизвестны всем тем, которые будут читать эти записки, то я опишу церемонии, с которыми я был принят, и обед, которым меня угощал великий визирь.

Один из его главных свитских офицеров встретил меня у выхода из лодки, со свитою в 50 кавалеристов и сотней янычар, которые стояли шпалерами до дома великого визиря, находившегося недалеко от берега. Мне подали лошадь, убранную богатой попоной, такую же подали и Эссену.

20 человек, неся большие шесты с серебряными набалдашниками, провожали меня пешком. Приехав к Ахмету, я увидал, что двор и комнаты его были наполнены его офицерами и янычарами; самого его не было в той комнате, где он должен был меня принять. Великий визирь и все турецкие сановники не могут вставать с дивана перед «неверной собакой» (как они нас называют) и, желая вежливо принять, они обыкновенно выходят в другую комнату.

Перед тем как принимаемый, которому они не хотят нанести обиды, входит в приемную в одну дверь, великий визирь, не нарушая своего обычая и не оскорбляя своих предрассудков, быстро входит в другую дверь и садится на диван, на почетное место, в углу комнаты.

Визирь сел на подушку, сложив крестообразно под себя ноги, и около него держали на подушке, в золотой коробке, закрытой золоченой тканью, государственную печать, которую мы имели глупость отдать ему. Позади него на стене висели оружие, герб и знамя. Он пригласил меня сесть по правую руку, а Эссена посадил по левую.

Нам принесли варенья, кофе и трубки. Это также честь, оказываемая тем лицам, которым хотят выказать уважение. Мой переводчик Пизани все время стоял.

В обеденный час принесли маленький круглый стол, какого-то серебряного металла, и поставили перед визирем. Двое из его людей положили ему шитые шелком и золотом салфетки на колени и на шею. Слуги, перед тем как подавать ему что-нибудь, становились на колени (великому визирю, так же как и английскому королю, услуживают только на коленях).

Нам тоже принесли по две салфетки, но без коленопреклонения. В комнате находилось до 50-ти человек, между ними был Босняк-ага, с которым великий визирь обращался, как мне казалось, довольно бесцеремонно. Сидели же только мы трое.

Нам подавали более 60-ти блюд, иные были превосходны: супы следовали за вареньем, жаркое за пирожным, без разбора и выбора. У нас не было ни ножей, ни вилок, только к супам и соусам подавались маленькие, черного дерева, ложки, украшенные бриллиантами и кораллами; для остальных блюд мы пользовались пальцами, и едва мы брали щепотку, как блюдо исчезало и заменялось другим. (Это была сцена из обеда Санчо Панса на острове Биратария).

Для питья нам давали шербет, род лимонада, очень вкусного, но они портили его, прибавляя туда розовой воды, особенно противной с мясом. Великий визирь не только сам не мог пить вина, но даже не смел подавать его у себя и нам. Ахмет объяснил мне это, прося извинить за то, что он нам не подал вина.

Перед и после обеда мы должны были омыть руки в большой серебряной посудине, куда был положен кусочек мыла, а великий визирь, омыв свои руки и бороду, причесал ее; затем нас надушили деревом алоэ и фимиамом и снова принялись за трубки и разговоры.

Во время обеда для нас был дан концерт – впрочем, было бы лучше, если бы его не было.

Я никогда не слыхал подобной дисгармонии: 10 громадных тромбонов и 20 маленьких, настроенные на разные тона, и 8 кларнетов составляли этот оркестр. Между тем надо было находить прелестной эту ужасную музыку, которая в продолжение часа драла нам уши. Великий визирь сожалел о потере регента, убитого или взятого Марковым. Да, это прискорбно, должно быть, он был талантливый человек!

Покинув визиря, я с таким же церемониалом был провожаем до моей лодки. По азиатскому обычаю, требующему делать подарки, визирь подарил мне прекрасного арабского коня и шаль для моей жены, извиняясь, что стоимость шали не особенно велика, так как у него при себе их осталось немного, зато все лучшие в лагере.

По возвращении моем в Бухарест я ему послал хорошую запряжку из шести русских лошадей.

Разговор, который я имел с этим оригинальным человеком, очень интересен. В немногих словах я объяснил ему смысл моей миссии, я ему сказал, что глубокое уважение и доверие, которые к нему питал главнокомандующий, заставили последнего просить его определить с ним одним условия мира, основанием которых я предложил р. Серет как границу.

Он подумал минуту и затем произнес свою знаменитую речь.

«Я тронут доверием и уважением Кутузова; мои чувства к нему есть и будут такие же, какие были и раньше; я его знал, еще когда он послом приезжал в Константинополь, и с тех пор я чувствую к нему самое искреннее расположение. Я люблю русских, мне пришлось быть у них пленником; я тогда был еще маленьким офицером, и они ко мне относились с поразительной заботливостью, интересом и даже уважением.

Если бы не проклятый этикет моего настоящего положения, который меня страшно стесняет, я бы просил Кутузова приехать в Журжево, где я бы его встретил. Тот же самый этикет мешает Кутузову приехать сюда. Мы могли бы встретиться посреди Дуная, в лодках, но это было бы комично, а во-вторых, то, что мы говорили, не было бы секретно.

Во всяком случае, Вы приехали ко мне, вы пользуетесь доверием Кутузова и заслуживаете моего. Я слышал о Вашей репутации и буду с Вами говорить откровенно. Вот мои взгляды. Стыдитесь, вы, которые обладаете у земного шара, воюете из-за нескольких вершков земли, которая вам даже не нужна (он был прав) и при каких обстоятельствах?

Когда вы должны ожидать нападения Наполеона, который увлек за собой половину Европы против вас! Я бы мог воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы отказать заключить мир, что дает мне право притянуть к себе армию, которая вам очень нужна и может вас спасти (он был прав).

Я мог бы способствовать вашей гибели, продолжая жестокую и затруднительную для вас войну, но я смотрю дальше, спасая вас, мы спасаем самих себя, после вашей погибели (если бы это совершилось) сделаемся жертвами Наполеона мы, и я хочу предотвратить это двойное несчастье.

Без Испании, которая меня удивляет и которою я восхищаюсь, вы бы уже целый год воевали с Францией. В Европе только три государства остались самостоятельными: Англия, Россия и мы. Соединимся мы двое против нашего общего врага – всякая капля крови, пролитая нами в этом фатальном сражении, будет для Наполеона каплей яда.

Как вы не понимаете этого? Я вам отдаю Прут и ничего больше. Прут или война? Наши жертвы огромны; один Измаил вам много заплатил (он был все время прав), а вы имеете еще 4 крепости и одну чудную провинцию.

Вот условия мира, в остальных частностях мы легко сойдемся и обсудим их».

Я ничего не мог ответить на эту энергичную, умную, полную смысла речь. Я подумал только: меня страшит ум этого человека. Генерал Эссен, Пизани и я не могли в себя прийти от удивления, услыхав этого бывшего матроса, пирата, без образования, не умеющего ни читать, ни писать, решающего важнейшие политические вопросы Европы так сознательно и логично.

Я думал сначала, что Пизани составлял фразы, но он переводил слово в слово, и я заставил его повторять каждую фразу.

Речь этого визиря, достойная знаменитейших дипломатов Европы, произвела глубокое впечатление на Кутузова, когда на следующий день я приехал отдать ему отчет о моей поездке. Он мне сказал, что, не питай он ко мне такого доверия, он не поверил бы этому чуду. «Садитесь к этому столу, – продолжал он, – и напишите слово в слово ваш разговор с великим визирем». Я исполнил его приказание, затем он взял перо и собственноручно написал императору Александру письмо, при котором отправил мою записку.

Я почти уверен, что это письмо Кутузова имело громадное влияние на мир, который он имел счастье заключить до приезда Чичагова, но это влияние некоторое время не обнаруживалось.

Кутузов просил меня снова поехать в Рущук, предупредить визиря, что он уведомил о его предложениях императора и надеется в скором времени обрести благоприятный ответ.

Я вторично отправился в Рущук, в сопровождении генерала Турчанинова. При втором свидании с великим визирем я был принят с таким же церемониалом, как и в первый раз. Меня угостили такою же музыкой, я так же обедал с великим визирем но разговор не был веден только о политике – мы говорили о военном деле, и его признания (быть может чересчур искренние) из уст великого визиря) меня бы сильно удивили, если бы я не знал, что он партизан-фанатик новой системы регулярного войска.

Он мне жаловался на состав и на дисциплину своих войск. Какая чудная организация в вашей армии! Какая редкая иерархия подчиненности (субординации)! Кутузов передает Вам приказания, Вы их передаете Эссену, Эссен следующему, и все идет, как следует, а я? Я, великий визирь, должен быть во главе всех нападений, если только я хочу, чтобы мои люди дрались бы.

Вы меня ранили на аванпостах, я Вас видал, мы оба были не на своих местах, но если бы не я, никто не пошел бы. Вы имеете каждый день правильный отчет о состоянии вашей армии, а я никогда не знаю, что я имею в своей. Я принужден созывать банды разбойников. Один начальник, имея 500 человек, брал провизии на 2000 человек. Один байрактар должен иметь под начальством у себя не менее 100 человек, а он порою не имеет и 20-ти.

После поражения половина моей армии дезертирует, можем ли мы долго воевать с вами?

Если бы мы имели регулярную пехоту, тогда бы наша громадная кавалерия могла бы быть страшной; она уничтожила бы все неприятельские войска, которые наводились бы на нее нашими пехотинцами. Я бы желал в предстоящем сражении между вами и Наполеоном командовать у вас кавалерийской линией. С ее помощью и с вашей пехотой и артиллерией вскоре не осталось бы в живых ни одного француза».

Заметив, что я смеюсь при последнем его выражении, он прибавил: «Вы полагаете, что я шучу? Нет, серьезно; я бы считал за величайшее счастье драться в ваших рядах; я люблю войну и провел в ней почти всю свою жизнь и смотрите, – сказал он, снимая свой тюрбан, – смотрите мою голову (она была рассечена ударами сабель). Я получил 50 подобных ударов, сражаясь за моего повелителя против разбойников».

Ахмет был человек лет 50-ти приблизительно, среднего роста, смуглый. с оставшимися знаками ветряной оспы и краснухи, волосатый до концов пальцев, с ужасной физиономией и видом профессионального разбойника, но глаза у него были живые и умные.

Я никогда не мог понять, что заставило турок принять наш мир, столь необходимый для нас. Я убежден, что ни один член турецкого конгресса не был ни подкуплен, ни ожидал каких-нибудь благ.

Самый значительный из них, Галиб, был беден и остался бедным. Князь Мурузи тоже не нуждался в нашей протекции, чтобы обрести место господаря. В ожидании 6-месячного мира человек, даже не погруженный в военное или дипломатическое дело, мог ясно увидеть, что мы сами собой принуждены были бы отступить за Днестр.

Какая же была причина заключать этот мир, удобный для нас? То, что мне высказал великий визирь, могло иметь влияние только на глубокомысленные и предусмотренные предположения этого удивительного человека, да на умного и очень образованного Галиб-эфенди, но, без сомнения, не могло влиять на других министров и на султана. Меня уверяли, что бедствие армии так испугало великого повелителя, что он еще более стал страшиться янычар и приказал визирю заключить мир, которого желали последние и народ.

Откинув все эти причины и наши последние неожиданные успехи, мы были счастливы стоять на Днестре и вернуться к прежнему положению. Казалось, великий визирь думал, что сохранение его собетвенной головы зависело от этого мира, которого он хотел и должен был заключить. В общем, надо было надеяться на Русского Бога (Roussky Bog), так как известно, что все им удается на войне и в дипломатии.

Ахмет сильно беспокоился за свою судьбу, так как имел основание опасаться, как примет султан весть о гибели своей армии. Он старался не выказывать своих тревог, усугублял свою строгость, продолжал рубить головы и не был уверен, сбережет ли еще свою на 24 часа.

Великий визирь, кончающий свою карьеру обыкновенно в ссылке или фатальной веревкой, ожидающей каждую минуту быть наброшенной на его шею, в обыкновенное время чрезвычайно могуществен: он может отрубать головы, он единственный шеф армии, политики и внутренних дел. Эти привилегии превосходны, но перспектива, которую великий визирь всегда помнит, должна сильно отравлять наслаждения его деспотизма, если только деспотизм может иметь наслаждения.

Кампания 1812-го года

Турки заразили чумой те деревни, в которых они были расположены, и вскоре эта болезнь распространилась между жителями в виде эпидемической лихорадки, жертвой которой умерло много народа. Мы считали себя очень счастливыми (как я уже заметил), что сами избежали чумы.

В Петербурге были очень недовольны, и совершенно резонно, узнав о непонятном перемирии, сделанном Кутузовым. Все хотели, чтобы он заставил турок сдаться военнопленными. И действительно, они должны были сделаться ими. Не утвердили также название «мусафир», данное беглым из Слободзеи.

Кутузову приказали отравить их в Молдавию, он нарушил свое обещание, продержав этих несчастных целый месяц в Руссо-ди-Веде. Пленников этих отправили к Васслони, где они в продолжение 6-ти месяцев были изнуряемы страшной работой и лишениями, при дурной погоде и сильных холодах, которых турки не могли переносить.

Ко всем этим их несчастьям надо прибавить еще, что никто не заботился ни об их одежде, ни об их пище. Им давали порции русского солдата, т. е. три фунта ржаного хлеба и ни кусочка мяса. В Руссо-ди-Веде из них умерло 1500 человек, столько же погибло в дороге.

Хотя поведение Кутузова и было достойно порицания, так как он совершенно не воспользовался небывалыми успехами, которыми он обязан своему счастью, но мы, свидетели происходившего, не строго осуждали его, так как слава нового блестящего успеха могла покрыть его ошибки.

В сущности, его офицеры и его армия спасли обе Валахии и пленили неприятельскую армию с 70-ю пушками. Слава эта относится и к шефу, и издалека можно было бы воздать ему честь, но вскоре мы увидели, что Кутузов был осужден двором так же, как и теми из его армии, которые не были его креатурами. Ему не дали ни чина фельдмаршала, ни ленты Св. Георгия 1-й степени, которую он мог просить по Статуту. Никто никогда не знал содержания секретных приказаний, которые он получал: если они были неприятные, он их прятал так, что никто не мог их видеть, но, без сомнения, они были очень суровы, так как император никогда не выносил его.

С тех пор, как Кутузов в ноябре месяце не подписал мира на поле сражения, к сожалению, стало сомнительным, что мы можем добиться его тогда, когда мы захотим, и достаточно выгодным для нас. Я его предупреждал, но он мне ответил, что я увижу противное; конечно, он ошибся, и вскоре принужден был обратиться ко мне, чтобы ускорить этот мир, столь желанный нами.

По традиции и по собственному опыту Кутузов должен был знать, что редко от турок можно было добиться быстрых и выгодных результатов. Я уже сказал и повторяю еще раз, что только решительными мерами и страхом можно было заставить турок быстро окончить войну.

После того как Кутузов дал им время опомниться и дал возможность французам волновать их в Константинополе, он должен был ожидать, что переговоры не так скоро кончатся, что между тем было необходимо для России.

Кутузов сделал другую ошибку, перенеся конгресс в Бухарест, где он должен был предвидеть интриги бояр, а также и г-на Ду, который действительно имел несколько бесед с турецкими уполномоченными и, несмотря на то, что Галиб-эфенди не выносил французов и не доверял их политике, она могла иметь на него влияние при тех обстоятельствах, в каких они тогда находились.

Кутузов сделал бы лучше, если бы оставил конгресс в Журжево, но он соскучился бы там, так как находился бы вдали от удовольствий, которые его ожидали в Бухаресте (мы увидим позднее, что это были за удовольствия). Таков есть и был всегда этот человек, которого природа одарила таким умом и такою бесхарактерностью, и все, чего можно было ожидать благодаря его качествам, было парализовано его недостатками.

Эгоизм его был возмутителен, он всех подчинял своим удобствам и грязным, низким наслаждениям. Возвратясь в Бухарест, он вскоре увидел, что мирные переговоры не могли быть так легко окончены, так как турецкие министры переменили тон. После того как они, казалось, условились иметь границею Серет, они вдруг не согласились уступить всей Бессарабии, требуя Измаил и Килию и утверждая, что им необходимо испросить новых инструкций.

Кутузов был принужден объявить двору обо всех трудностях, которые он переносил. Двор остался очень недоволен; народ ворчал, император приказал снова произвести наступление и начать враждебные действия.

Кутузов был удивлен таким несвоевременным приказанием императора и предвидел, что оно могло привести к гибельным последствиям.

Кутузов мог бы дать почувствовать опасность этого предприятия, но у него не хватило храбрости. Было условлено с визирем, что если начнут войну снова, то об этом предупредят его за 20 дней. Кутузов не исполнил этого договора. Казалось, он искал всевозможных средств, чтобы лишить неприятеля уважения и раздражить его, тогда как ладить с ними было гораздо более в его интересах.

Как только Кутузов мне сказал о полученном им приказании снова начать наступление, я его спросил, должен ли он был ждать 20 дней? Он мне ответил, что не станет ждать и 24-х часов.

Тогда я ему предложил тотчас же двинуться и взять Рущук. Это была очень трудная экспедиция, но единственно полезная при условиях, в которых мы находились. Владеть этим городом, которого Марков не взял, а Кутузов не хотел брать, было для нас чрезвычайно важно.

Если бы промедление с Францией или другие обстоятельства позволяли нам сделать новую наступательную кампанию, следовало бы иметь предмостное укрепление на Дунае. Лучшее место для этого моста было в 5-ти верстах ниже Рущука, где уже был построен такой в 1810 г.; оттуда можно было двинуться в Болгарию, но невозможно было и думать устраивать предмостное укрепление, опираясь на город. Надо было ожидать, что турки весной разместят там какой-нибудь гарнизон, и тогда взять его штурмом было бы так же невозможно, как и двухмесячною осадой, тем более не имея осадной артиллерии, которую отослали в Россию.

Конечно, нам не было оснований удерживать Рущук за собой, так как для его защиты требовалось по крайней мере 12 000 человек, которых у нас не было, но следовало еще зимой разрушить город до основания, чтобы не осталось и следов строений и фортификационных сооружений, а в апреле месяце построить предмостное укрепление, обнесенное палисадом и окруженное волчьими ямами.

Если бы решили безусловную оборону, то этим самым предмостным укреплением можно было угрожать туркам остановить все их предприятия, а может быть, и заставить их самих принять оборонительное положение. Это самое я объяснял в записке, которую я послал военному министру. Посему ничто не могло быть более основательным, удобным и менее опасным, как если бы мы избрали это место.

Зима, казалось, будет суровая, и она действительно была таковою. С 4-го января холода, очень сильные для Валахии, предвещали нам, что Дунай скоро замерзнет, так как уже шел лед.

Рущук был совершенно открыт со стороны реки, там не было ни рвов, ни ретраншементов. На всей этой местности было не более 18-ти орудий; правда, все пушки были поставлены побатарейно вдоль реки, но эти батареи не были закрыты с горжи и размещены так, что если занять город, то нечего бояться их огня.

3-го января великий визирь выехал из Рущука в Шумлу со всей своей свитой и малочисленной кавалерией, которую он держал около себя, так как сильный недостаток в фураже не позволял их оставить в Рущуке. Там оставалось только 1000 человек войска. Жителей также было там немного. Никто не ожидал атаки, и удивление всех достигло бы высших размеров, так как Кутузов уже решил не сдержать своего слова и совершить подлость, только бы извлечь из этого как можно большие пользы.

Я ему предложил в неделю собрать 7000 человек пехоты и 1000 казаков и, перейдя Дунай, взять Рущук. Я не боялся, что турки узнают мои планы, так как лед шел так сильно, что перейти реку было немыслимо.

Мое предположение Кутузову об этой экспедиции было сделано 4-го января, 12-го Дунай был бы перейден, а 13-го я был бы в городе, если бы, конечно, имел дело с решительным начальником, например, с Суворовым, – этот бы сам туда пошел.

Но Кутузов, по обыкновению, стал употреблять уловки. Он мне сказал, что это нелегкое предприятие, что я могу потерять много людей и проч. Из этого я хорошо понял, что экспедиции не бывать, но никак не мог ожидать того, что он сделал.

Между тем он отправился в Журжево под предлогом осмотреть, что там делается, хотя это было совершенно лишнее, так как позиция мне была так же хорошо знакома, как и все те, которыми я хотел воспользоваться. Я ему написал еще раз из Журжево о том, чтобы он двинул свои войска, но он мне не ответил.

В тайну предложенного мною проекта посвящены были только Кутузов, генерал Сабанеев и я. Я не раскрывал рта об этом никому, Сабанеев был так же скромен, как и я, но так как ничто не было у Кутузова тайной, то я вскоре узнал, что весь город Бухарест говорит об этой экспедиции.

Босняк был предуведомлен, и с 16 января мне не трудно было заметить, что у турок приняты предосторожности.

Я видел, как чистились батареи, пополнялись людьми, и узнал, что Босняк привел вооруженных и жителей соседних деревень, из которых было формировал патрули и даже сам проводил ночи вооруженным.

Теперь уже нельзя было надеяться на возможность внезапно взять Рущук, но все же можно было овладеть им силой, увеличив для сего число войск, предназначенных мною раньше.

Я мог собрать 11 000 человек; конечно, были бы и некоторые потери, но положение этого города было для нас так важно, что можно было купить его хоть дорогой ценой. Я написал обо всем Кутузову – полное молчание!

Наконец 2-го февраля он мне прислал приказ, крайне хитрый и запутанный, на что я ему ответил довольно сухим рапортом. Я совершенно отказывался от предполагаемой экспедиции и от всей корреспонденции с ним по этому поводу.

Я был бы весьма рад, если бы он на этом покончил, но он, по своей бесхарактерности, желал сделать вид послушного приказаниям двора, не избегая опасности, и иметь случай написать реляцию, не рискуя сражением. Он приказал генералу Тучкову двинуться из Измаила в Бабадаг, графу Ливену выйти из Галача, генералу Гартингу идти в Силистрию, а если возможно, то и до Шумлы, и, наконец, генералу Булатову занять Систово.

Тучков, придя в Бабадаг, ничего там не нашел, Ливен тоже не встретил никого по дороге и вернулся в Галач, но Тучков с одним батальоном, полком казаков, болгарами и несколькими некрасовцами, бежавшими от Пегливана, достиг Манголи, на Черном море, отправил свои партии в Базарджик, напал там на провиантский транспорт, посланный в Шумлу, и захватил турецкого начальника или агу с 700 или 800 солдат или вооруженных жителей.

Если даже его экспедиция не была особенно полезна, то по крайней мере он выказал много деятельности и энергии. Зайдя так далеко, экспедиция эта внушила некоторый страх туркам.

Возвращаясь, Тучков нашел лед на Дунае растаявшим, и он переехал через него в лодках со всеми своими пленниками и громадной добычей.

Гартинг окончил разрушение Силистрии и уничтожил ее до основания с помощью жителей Калараша. Затем он двинулся по дороге на Разград, но побоялся идти дальше, так как Дунай делался непроходимым.

Наступление Булатова на Систово наложило тяжелое пятно как на Кутузова, отдавшего это приказание, так и на дежурного штаб-офицера полковника Кайсарова, посоветовавшего произвести это наступление, так и на Булатова, исполнившего его.

Систово расположено против Зимницы, где была учреждена таможня, и все купцы из Бухареста, полагаясь на слово Кутузова и основываясь на перемирии, а главное, на учреждении этой зимницкой таможни, все товары свои сложили в Систове. Еще за три дня до экспедиции Булатова разные товары: кофе, хлопок, шали, кисея и т. д. – подвозились туда со всех сторон, и таковых набралось там более чем на 3 миллиона.

Командовал войсками в Систове молодой ага, бывший начальником в Мачине. Этот ага в январе месяце выступил из Систова и направился на Ловчу и Плевну, так что в Систове осталось не более 20-ти вооруженных, бывших под ведением старого турка Ахмета, которого я знаю еще с Аккермана, где он долго жил у меня как заложник, а затем как толмач, так как прекрасно говорил по-русски. Он был взят в Слободзее, но Кутузов возвратил его визирю, к которому он был очень привязан.

Остальные жители Систова состояли из купцов, которые приехали, веря обещаниям таможенных чиновников, и поместились в полусгоревших домах, ими ремонтированных.

12-го апреля, на рассвете, генерал Булатов вошел в Систово с 2-мя батальонами Вятского полка, одним Старооскольского, одним 29-го егерского и с казаками Мельникова и Кутейникова. Он не встретил ни малейшего сопротивления: жители воображали, что он только проходит Систово, чтобы идти дальше, но они были жестоко обмануты!

Булатов, Кушников, брат сенатора и командующий Вятским полком, Кайсаров, который участвовал в экспедиции, надеясь обрести чин генерала, волонтеры и казаки бросились на этих несчастных жителей, ограбили их, захватили все их товары, их всех отправили в Зимницу со всеми их детьми и женами, с которыми обращались очень скверно, и оставили их на берегу Дуная, вследствие чего большинство отморозило себе руки и ноги. В три часа все, что было в Систове, исчезло.

Булатов, корыстолюбивый и алчный, не забыл себя в этом ужасном грабеже, а сопровождавшие его выказали себя достойными его. Кутейников, Мельников и Кушников составили себе значительное состояние. Солдаты также много награбили, но на другой же день пропили все.

После этой блестящей экспедиции, во время которой Булатов имел низость дать несколько пушечных выстрелов, дабы можно было сказать, что он встретил сопротивление и принужден был сражаться, он вернулся в Турно, взял один батальон Олонуцкого полка и, перейдя снова Дунай, появился 5-го утром у деревни Гулианце, в 5-ти верстах от Дуная и в 10-ти от Никополя.

В этой деревне находился редут, занятый 200 турок под командою Али-паши. Отряд этот был в зависимости от Видинского Муллы-паши. Булатов, не приняв никакой предосторожности, а доверяясь рассказам одного тамошнего жителя, что ров этого редута не глубок, не задумался штурмовать его.

Он атаковал редут с трех сторон, но, проходя через сады, войска разбрелись, атаковали не дружно и не могли перейти ров. Четверть часа спустя Булатов принужден был вывести своих людей, после того как совершенно бесполезно было убито 6 офицеров и 130 солдат. Тогда как 200 турок, бывших в редуте, оставили его и ушли. У них было 12–15 раненых, в том числе Али-паша, который умер от ран в Видине.

Тогда Булатов разрушил редут, уничтожил подземные погреба, которые там были, сжег деревню и увел ее жителей, а также и жителей двух других деревень, находящихся по дороге, которые имели при себе охранные листы, выданные им графом С.-При и генералом Турчаниновым.

Булатов возвратился в Зимницу весьма опечаленный тем, что оттепель помешала ему продолжать его столь славные подвиги!

Я не краснею, описывая его разбойничества в Систове и неудачу в Гулианце, так же как и генерал Кутузов не краснел, представляя это дело двору как грандиозный триумф, прося награды офицерам, которые в нем участвовали. Но правда вскоре обнаружилась. Несколько несчастных купцов из Бухареста, разоренные после грабежа их товаров, хотели через печать довести до сведения публики справедливые свои требования, но газеты задержали их жалобы.

Приближенные Кутузова краснели за него и за Кайсарова, а сам Кутузов, испугавшись результатов, могущих последовать из-за этих жалоб, имел хитрость исключить из донесений просьбу купцов и, казалось, был сконфужен тем, что принимал участие в таком деле, которое было оценено по достоинству.

Положение великого визиря в Шумле в продолжение всей зимы было чрезвычайно опасно и, если бы он имел перед собой предприимчивого генерала, безусловно, он потерял бы Рущук, а может быть, даже и Шумлу, которую потерять зимой было бы легче, нежели летом. В Шумле было не более 3000 вооруженных людей.

Отряд русских в 1200 человек, легко собранный в Журжево в 6 дней, мог сначала взойти в Рущук и оттуда продолжать свой поход на Шумлу, не встречая ни малейшего препятствия, так как таковыми нельзя было считать два или три редута в Кадыкиое в 15-ти верстах от Рущука, где находился Джур-Гассан с 200 или 300 турок.

Эта экспедиция в Шумлу не потребовала бы более 10 дней. Нескольких простых саней, запряженных полковыми лошадьми, было бы достаточно, чтобы свезти необходимый провиант и фураж.

Великий визирь уверял, что никогда он не проводил зимы более ужасной. Он ежеминутно ожидал нашего наступления, которое, без сомнения, предпринял бы сам, если бы был командующим нашими войсками.

Но еще более изумительно было, что Кутузов, в свою очередь, имел те же опасения. Принятые им предосторожности и выказанные беспокойства были так комичны и смешны, что могли удивить тех, кто его не знает.

Во время пребывания своего в Бухаресте Кутузов, не стесняясь более ничем, предавался самому постыдному беспутству.

Он до такой степени забыл стыд и приличие, что публично увез от мужа ту маленькую валашку 14 лет, о которой я уже говорил. Ее звали мадам Гулиани.

Она сделалась его фавориткой; каждый вечер она приходила к нему, и он относился к ней в присутствии всех с такой фамильярностью, которая переходила все границы пристойности и вооружала против себя всех честных людей, которые были принуждены ходить к нему.

Когда же он бывал приглашен на обед куда-нибудь, он считал себя в праве приводить с собой мадам Гулиани, а после обеда он запирался с ней в отдельной комнате.

Валахский вице-президент Кумено имел неосторожность пригласить к себе обедать вместе с этой счастливой парочкой других дам и генералов, но все гости, кроме Кутузова, вскоре принуждены были оставить его дом.

На балах, в клубах, во всех общественных местах можно было видеть эту маленькую бесстыдницу около Кутузова.

Часто она усаживалась на руки к своему 70-летнему любовнику, играла его аксельбантами и позволяла себе целовать его, помирая со смеху.

Интимное общество состояло из людей, соответствовавших нравам и обычаям его дома. Вот кто были его поверенные, его избранные, его лучшие друзья:

1) Мать мадам Гулиани (мадам Варканеско), которая тайно учила дочь тому, что она должна была знать, чтобы возбуждать истощенные чувства генерала, а затем приходила пользоваться результатами своих уроков.

2) Угодник Кутузова по имени Коронелли, самый глупый и низкий из всех этих недостойных, составлявших это стадо.

3) Другой – грек Баротци, который в течение 30 лет состоял в департаменте иностранных дел как шпион и таковым был послан военным министром в Константинополь под предлогом обмена пленников.

Это был человек чрезвычайно ловкий, пронырливый и деятельный, который иногда прекрасно судил о людях и вещах. Кутузов его приласкал, и он оставил свои занятия, чтобы остаться при нашей главной квартире.

4) Итальянец Боглиоко, медиум и антрепренер клуба; раньше он был известен как банкир из Архипелага, потом банкрот, позднее вор, приговоренный к повешению.

5) Жена этого Боглиоко, вышедшая из самого низкого класса Бухареста и бывшая на содержании у одного из адъютантов Кутузова – Кайсарова.

6) Грек Иорри, о котором я уже писал.

7) Поляк Ходкевич, явный плут, который сам хвастался этим. С молодых лет, играя самым мошенническим образом, он приобрел скромное состояние. Затем он примкнул к французским республиканцам, принимал участие во всех мерзостях, которыми оскверняли себя якобинцы, и совершал ужасные преступления в Италии.

Он хвастался тем, что самолично пытал и казнил дворян и священников в Неаполе. Он был управляющим имением Кутузова; жена его, по счету седьмая, была очень красива, и через нее он приобрел протекцию старого генерала. В Бухарест он приехал под предлогом дать отчет Кутузову и поместить на службу своего сына, в сущности же для того, чтобы обыграть и обобрать валахов и русских.

Только спустя два месяца Кайсарову и мне удалось отделаться от него, и то только благодаря тому, что он имел неосторожность играть с русскими офицерами, и Кутузов, опасавшийся, чтобы император, всегда питавший отвращение к игре, не был бы недоволен им, что он так приблизил к себе этого мошенника.

Ходкевич уехал с 12 000 дукатов, которые он высосал у валахов.

8) Наконец, к сожалению, я должен поместить в числе этих недостойных приближенных Кутузова и генерала Сергея Репнинского, человека умного, любезного, хорошего тона, совсем не годившегося для такого общества, но он стремился сделаться вице-президентом Дивана Валахии, вместо Койтено, который был назначен в Польшу, в армию князя Багратиона.

В этой-то тине завяз 68-летний старик, украшенный всеми русскими орденами, и среди такого грязного общества проводил он свой досуг.

И этот пьянствующий, беспутный старик внушал полное отвращение. К такому неприятному чувству, которое Кутузов заслуживал благодаря своему поведению, примешивались и опасения, возникавшие вследствие подобного союза и влияния, достойного осуждения, которое имели на него все эти субъекты. Он не мог ни в чем отказать своим паразитам, они располагали всеми местами, всеми милостями.

Мадам Гулиани за 3000 дукатов возвела на место каймакана (наместника визиря или генерал-губернатора Малой Валахии) одного графа Дудетцло, известного в Валахии за весьма дурного человека и даже опасного по своим взглядам и сношениям, и который во времена князя Ипсиланти должен был бы быть казнен за перехваченную корреспонденцию с Пасван-оглы, достойную полного осуждения.

Мадам Гулиани также дала должность шефа полиции в Бухаресте своему двоюродному брату, одному Филипеско, шпиону, известному туркам.

Таким образом раздавались и другие места. Кабинет и канцелярия Кутузова были центром всех интриг.

Преступный и грешный старик был осажден всеми этими индивидуумами, которые старались овладеть его доверием, и стоило им достичь желаемого, как они его обманывали самым безбожным образом.

Один князь Горчаков, довольно симпатичный поэт, но человек не имеющий никакого понятия о последовательной работе, весьма продажный и интересант, прибыл недавно из Петербурга, чтобы управлять гражданской канцелярией. Ничего не делал и, не имея никакой опытности в делах, он только запутывал все и пользовался всеми.

Кутузов, заметив его, рассказал мне о нем; я ему посоветовал прогнать его, но он отвечал: «Пожалуй, мне пришлют еще худшего» (быть может, он был прав).

Каждый из его приближенных шел к одной цели. Это была надежда на хорошее место или на основательное содержание.

Кайсаров, сначала адъютант, а затем дежурный полковник, стремился сделаться вторым Закревским. Он был очень умный, энергичный и способный человек, но имел непомерную амбицию. В общем он не заслуживал того, чтобы быть смешанным со всеми этими господами. К сожалению, благодаря своему положению он слишком близко соприкасался с ними, но его нельзя было назвать ни гадким, ни низким, ни неделикатным.

Баротци хотел играть главную дипломатическую роль и погубить господ Фонтонов, которых он публично осуждал за то, что они продались туркам и получили бы значительную сумму денег, если бы им удалось сократить границы.

Корнеги хотел быть генеральным консулом в Бухаресте на место Кирикова.

Иорри хотел быть агентом мирного конгресса, благодаря содействию Чапан-оглы и Вели-паши. Он всего касался и всюду вмешивался, но все, что ни делал, было весьма разумно.

Сергей Репнинский (как я уже говорил) хотел сделаться вице-президентом Валахии и сделался им.

Против всей этой громадной шайки боролся только один генерал Сабанеев – с энергией и прозорливостью, но без успеха. Чересчур откровенный, гордый, опрометчивый и грубый в своих суждениях, он только раздражал Кутузова, вместо того чтобы напоминать ему о его летах и положении.

Это был не такой человек, который мог бы образумить и направить своего шефа, Кутузов, в свою очередь, ненавидел его, но боялся и щадил, как товарища военного министра.

С Сабанеевым были солидарны все честные люди, и все стремились делать добро: Фонтоны, Галинский, Булгаков, директор дипломатической канцелярии и я – потерявший весь свой кредит и покровительство после дела под Рущуком.

В этом гадком кабаке не хватало генерала Маркова, но он не замедлил явиться. Имея на Кутузова, который его отлично знал, громадное влияние, и так как его дивизия принадлежала к армии князя Багратиона, который его ненавидел и презирал, Марков рассчитал, что он гораздо лучше устроит свои дела с Кутузовым. Несмотря на общественное мнение, он добился того, что был послан в Малую Валахию, на место Засса, который, может быть, по неудовольствиям или благодаря тому, что, нажив себе состояние, не хотел себя компрометировать, стремился оставить армию и под предлогом болезни, скорее притворной, чем действительной, отпросился уехать на некоторое время в Одессу.

В случае войны оставалось только одно верное средство потерять Малую Валахию – это не задержать Засса и отправить туда Маркова, что Кутузов и не замедлил сделать.

Марков, желая этого места, обещал себе во всем следовать примеру Засса касательно финансовых вопросов, но ему пришлось только подбирать колосья, так как жатва была уже собрана. Он скопил только 2000 дукатов, но этого было мало, он был опечален и даже жаловался.

Зимой правление в Валахии еще раз изменилось; кроме народа, жалобы несчастных валахов и, наконец, угроза, что если оставят администрацию такою, какою она была, то страна будет совершенно разорена, и армия, не имея продовольствия, принуждена была насильно произвести эту перемену, которой и я сильно способствовал.

Вестиар Самуркаш во время своего правления занимался такими грабежами и совершал такие преступления, что оставить его на месте не было возможным. Такое наказание совершенно удовлетворяло строгой справедливости русских. Французы и англичане подвергли бы такого Самуркаша очень строгому наказанию, которого он и заслуживал вполне.

Он продавал места чиновников грекам, которые воображали, что им все разрешено.

Несчастные валахские крестьяне были так жестоко преследуемы, что большинство спасалось в Трансильвании.

Неоднократно видели, как исправники клали женщин на угли и бичевали детей для того, чтобы отобрать те небольшие деньги, которые у них оставались, в то время, как отцы и мужья их были в отсутствии.

Один светский господин, Фролов-Багреев, человек небогатый, но очень честный, был назначен для исследования поведения назначенных туда чиновников. Он выказал много энергии, честности и прямодушия, ярко осветив все сделанные ими преступления.

За все эти злодеяния наказание было – потеря места, но многие остались. Кутузов выказал в этом случае равнодушие, достойное осуждения.

Мы всегда полагали, что явная протекция, которую оказывал сенатор Милашевич Самуркашу, происходила оттого, что тот заблуждался относительно его, и что упрямство, бывшее главной причиной его характера, замкнутого и ограниченного, мешало ему отказаться от своих предубеждений.

Но вскоре мы имели случай убедиться, что протекция его имела другие мотивы, тем более, когда мы увидали, что он снова назначает к себе того самого Крупинского, который сделал такую большую ошибку при Кушникове, и оказывает ему свое доверие.

Милашевич приехал в Бухарест для того, чтобы защитить дорогого Самуркаша, но не имел успеха. Это был единственный случай, где Кутузов выказал немного твердости.

Новая администрация нашла страну совершенно разоренной 500 000 пиастрами долга, заплатить который она была не в состоянии, а также не могла удовлетворить нуждам войск, в случае войны.

Генерал Койтено, уезжая в армию князя Багратиона, передал свое место вице-президента Валахии генералу Сергею Репнинскому.

Тем временем получилась новая организация русской армии. Власть главнокомандующего значительно расширена: он имел право награждать орденами Владимира 4-й степени, Св. Анны 3-й и 4-й степеней и даже Св. Георгия 4-й степени и золотой саблей. Он мог производить до чина капитана и наказывать смертной казнью даже полковника (по суду), но и ответственность его равнялась его власти, и сам он подчинялся тем же наказаниям, которые он мог налагать на других.

В качестве помощника ему назначен начальник полевого штаба, который имел в своем распоряжении дежурного генерала и начальника главной квартиры. В случае же болезни или смерти главнокомандующего начальник полевого штаба вступал в командование до прибытия нового главнокомандующего. Ему были подчинены другие генералы, даже старше его.

Эта единственная статья в новом законе, которая порицалась всеми, так как могла повлечь за собой много злоупотреблений и причинить массу неприятностей старшим генералам.

Остальная часть новой организации походила на организацию французской армии и была моделью порядка и предосторожности. Находим, не без основания, что назначенных начальниками главных квартир было слишком много. Но чем их больше, тем было лучше для армии.

Ужасные злоупотребления в госпиталях наконец обратили на себя внимание военного министра, который прислал из Петербурга ревизоров, понизивших все цены на 45 %.

Генерал Сабанеев, действуя в этом же направлении, понизил их до 40 %; но, чтобы достичь такого результата, он должен был бороться со всей канцелярией Кутузова и с комиссариатом.

Служащие в этих двух департаментах относились несочувственно к честности дежурного генерала и находили его манеру обращения с ними неприятной. Присылка ревизоров из Петербурга была сильным оскорблением для Кутузова.

Турецкие пленники, число которых уменьшилось почти на половину, отправлены были наконец в Россию, как я это и предвидел.

Чапан-оглы получил разрешение остаться в Бухаресте, где он пользовался общим уважением и снисхождением, что вполне заслужил благодаря своей храбрости, твердости и благородству.

Этот молодой человек выказал большую твердость характера. Он был в хороших отношениях со всеми нами, полюбил наши нравы и обычаи, наше войско и, казалось, хотел сказать, что если бы он мог так обучить и дисциплинировать 12 000 человек турок, как обучено нами войско, он себя объявил бы независимым и презирал бы всю империю Оттоманов.

Во время зимы война с Наполеоном, которой давно уже нужно было ожидать, казалось, была готова разгореться, и это потребовало с нашей стороны громадных приготовлений.

Все наши войска собирались на зимние квартиры в Польше, и весь Петербургский гарнизон и даже гвардия направились к западным границам.

Единственная наша, хотя и не очень сильная, Молдавская армия не трогалась еще с места.

Французские войска и войска Рейнского союза также подвигались к Польше.

Тогда мир с турками сделался еще менее вероятным, и положение наше в Валахии стало очень критическим.

В переговорах турецкие министры выказали себя гораздо политичнее наших: Галиб-эфенди и князь Мурузи были куда более дипломаты, чем Италинский и Сабанеев.

Они до такой степени взяли над нами верх, что мы имели вид побежденных и просящих у них мира, а не победителей, диктующих им его.

Мы были весьма удивлены, узнав в марте месяце о приезде в Бухарест секретаря Шведского посольства в Петербурге г-на Химмеля и услышав, что Швеция соединилась с нами и с Англией, несмотря на наше поведение и провинности относительно нее и потери половины ее территорий в 1808 г., и что г-н Химмель ехал в Константинополь, чтобы согласно с английским министром заставить турок заключить с нами мир.

Генерал Кутузов назначил сопровождать его в Константинополь полковника нашего Главного штаба князя Рошешуарта. Это был человек умный и очень образованный.

Наш генерал поручил ему делать по возможности больше заметок политических и военных во время его путешествия.

Он отлично исполнил приказания Кутузова и привез нам свои записки, весьма любопытные и пространные, которые я присоединил к этому тому в юридических статьях, я помещу там и другие относительно Трансильвании.

Если бы, как я уже заметил, не постоянное счастье России, а также и Кутузову, торжествовавшему во всех обстоятельствах, а тем более в ошибках, поминутно увеличивавшихся и в такое время, когда каждая из них могла повлечь за собой погибель империи, мир никогда бы не был заключен.

Но турецкие министры, несмотря на их старания, несмотря на данный им столь неполитичный приказ снова начать неприязненные действия, исполненный еще более неполитично Кутузовым, турки, говорю я, не только не закрыли конгресса, но даже не увеличивали своих требований. С каждым днем они все более держались своих условий, но мало-помалу они уступали границу Прута.

Было опасно терять время как для войны, так и для политики. Наполеон потерял очень много самого дорогого времени, отправив слишком поздно Андреосси в Константинополь, и этот посредник потерял еще более дорогое время, путешествуя как черепаха.

В апреле месяце гроза, которая должна была разразиться над Россией, гремела уже. Не было сомнений в неприязненных отношениях к нам Наполеона, а желанный мир все еще не был заключен.

Мы узнали, что Кутузов был замещен адмиралом Чичаговым. Выбор этот нас озадачил: тогда мало кто из нас знал его; когда же мы познакомились с ним, изумление наше было очень велико.

Кутузов был в отчаянии предоставить Чичагову заключать мир, что мог бы совершить он сам гораздо раньше. Он понял свои ошибки, раскаивался в них и находился в ужаснейшей ажитации. Но счастье и тут помогло ему. Император вспомнил (хотя довольно поздно) о моем разговоре с великим визирем и согласился на Пруте, собственноручно известив об этом секретным образом Кутузова.

Тогда Кутузов не дал ни минуты покоя посредникам и, к нашему большому удивлению и радости, мир был заключен Кутузовым в конце апреля, тремя днями раньше приезда Чичагова, который мог бы иметь честь сделать то же, если бы приехал скорее. Повторяю, что этот мир был и будет для меня загадкой.

Несколько дней спустя, после приезда Чичагова, Кутузов покинул нас и возвратился в Россию. Новый наш главнокомандующий заставил нас пожалеть о нем.

Адмирал вскоре после своего приезда заслужил ненависть своей армии и сделался посмешищем ее. Чичагову было тогда 45 лет, он был неглуп, если умом можно назвать болтливость и говорливость, к которым прибавим очень поверхностное образование.

Он был весьма легкомыслен, голова его ежеминутно изобретала новые проекты, и проекты эти, обыкновенно вздорные и неприменимые, надо было приводить в исполнение сию же минуту. Он не переносил ни доводов, ни задержек в исполнении своих капризов. Этим он походил на императора Павла.

Он не имел ни одной правильной идеи. Крутость его характера и чрезмерное самолюбие не позволяли ему ни слушать, ни принимать советов. Он преследовал с необыкновенным упрямством то, что задумал в сумасбродстве своего экстравагантного воображения.

Он и людей судил не лучше, чем факты, и всегда относился к первым с предубеждением. В течение 3-х лет он был морским министром в России, и при нем наш флот пришел в упадок. Он не имел ни малейшего понятия о сухопутной службе, и его невежество в наших организациях и маневрах делало его смешным.

Характер Чичагова вполне гармонировал его уму. Он был суров и самостоятелен, неблагодарен и груб; обладал всеми душевными пороками и был ужасно сумасброден.

То вдруг он делался до фанатизма обожателем англичан, то до смешного привязывался к французам. Единственно его постоянным чувством были ненависть и презрение к родной нации.

Этого презрения он никогда не перестал выказывать, даже тогда, когда жестокие обстоятельства, в которых находилась Россия, открыли характер ее жителей и солдат и обещали им уважение и восхищение всей вселенной.

При всем этом он имел одно драгоценное качество – он был честен и неинтересант, он придерживался этой добродетели в излишестве для себя и для других и заставлял многих думать, что он сам носил в себе пороки века и нации.

Трудно понять, что заставило императора доверить армию этому адмиралу, особенно в таких критических обстоятельствах. Еще будь он наделен природой всеми талантами и гением, необходимыми для командования сухопутными войсками, но адмирал никогда не мог приобрести предварительных знаний и особенно необходимой опытности для этой службы.

Полагали, что наша армия назначена прежде действовать в Далмации вместе с английским флотом, и выбрали адмирала, чтобы командовать обеими армиями. Но Чичагов был таким же дурным моряком, каким и сухопутным генералом, и если проектированная экспедиция имела бы подобного начальника, мы не могли бы ничего другого услышать, как только самые печальные известия.

После своего приезда адмирал Чичагов нам открыл план кампании, который он хотел привести в исполнение и от которого он был, по-видимому, в восторге. Ни одному человеку в голову не мог прийти подобный сумасбродный проект злополучного плана кампании и вообще такой гибельной идеи. Я не мог узнать, кто был автор этого плана. Говорили, что эта честь принадлежит англичанам.

Но для меня непостижимо, как мог подобный проект быть принятым таким умным и образованным человеком, каким был император Александр, а тем более таким знаменитым военным, как Барклай-де-Толли, бывший тогда военным министром.

Нам было приказано перейти Сербию, Боснию и идти к устьям Котаро, которую надо было взять; затем нам велено было соединиться с английским флотом и напасть на французские завоевания в Италии, чтобы отвлечь внимание Наполеона и заставить его прислать туда часть его войск. Ничего не было приготовлено для этой экспедиции; надо было идти наудачу, просить провианта у сербов, которые не могли снабдить 50 000 человек, или брать его у босняков, которые не давали нам его и могли нас задержать в своих ущельях и горах, где бы мы себя чувствовали заключенными.

Я не стану распространяться об этом проекте, столь безрассудном и странном, – подробности можно найти в прилагаемых (юридических записках) мемуарах, которые я написал, как только узнал о предполагаемой экспедиции.

Вот каким образом они попали к императору. Мы все были в отчаянии, но никто из нас не мог открыть глаза Государю, ни у кого не хватило настолько присутствия духа, а Чичагов открывал все письма.

Я отправил свои мемуары в Одессу, герцогу Ришелье, через свою жену, которая уехала туда на время войны против Наполеона. Ришелье отослал их императору, который ему ответил: «Я прочел мемуары Ланжерона, он хороший патриот» и послал Чичагову приказ идти в Польшу.

Но прежде чем обрести этот приказ, наш моряк занимал нас своими сумасбродными выходками. Ознакомившись с трудностями питания армии во время похода в Боснии, он изобрел какие-то лепешки из бульона, для чего зарезали всех быков, бывших в походных гуртах, и все кашевары были потребованы для изготовления этого бульона. Я полагаю, что адмирал Чичагов может похвастаться тем, что он был единственный генерал, которому подобная мысль могла прийти в голову.

Приказ о походе в Польшу спас нас от необходимости бесполезно погибать в Боснии, а бульон адмирала пришлось бросить, хотя на изготовление его пошло 2 или 3 тысячи быков, лишение которых для нас было сильно заметно в нашем походе. Чичагов выдумал еще (фантазиям его не было пределов!) дать кавалерии кирасы из соломы.

Он приказал сделать модели: изрубленное сено клали в большом количестве между двумя кусками полотна и зашивали их, затем весь этот пакет привязывался на грудь кавалеристу, который тогда делался похожим на полишинеля. Это сумасшествие не могло долго продолжаться, так как лошади съели латы его выдумки.

Мир с турками был заключен и утвержден. Валахия была отдана туркам, что же делает Чичагов? Он вздумал сформировать ополчение, чтобы идти в Италию, и захотел набирать рекрутов из чужого государства. Ополчение это уничтожилось так же, как и бульон и латы. Вестиару Варлааму эти странные формы стоили очень дорого.

За несколько дней до похода в Польшу Чичагов призвал Варлаама и всех помощников и объявил великим визирем одного молодого боярина, который еще не приобрел права носить бороду, служившую знаком отличия для лиц 1-го класса. Этого вельможу звали Нейчулеско. В общем это был чудный выбор.

Наконец в июле месяце мы двинулись в Польшу, и на этом я кончаю историю этой войны. Я участвовал с нашей армией в 3-х новых ужасных кампаниях, которые мы вели против Наполеона. Так окончилась 7-летняя война – война, предпринятая так легко, без всякого благовидного повода, и, если я смею сказать, против добросовестности, против здравой политики и даже против интересов России, война, которая ничего не создала и только послужила поводом к раздаче множества крестов и чинов, в большинстве случаев очень скверно распределяемых.

Эта война была так же гадко ведена, как и неудачно задумана, в ней 6 генерал-аншефов соперничали в своих ошибках и интригах, война эта, где 80 000 или 100 000 русских не могли победить 40 000 турок, окончилась все же весьма счастливо, тем более в то время, даже неожиданно.

Она нам стоила 3-х главнокомандующих, 23-х генералов и множества лучших офицеров, а также 150 000 славных солдат, из которых 30 000 легли от огня неприятеля, а остальные погибли в госпиталях.

В моей работе я в деталях упоминал о злоупотреблениях, производившихся в нашей армии, и о потерях доходов, которые должно было иметь государство. Я хочу только прибавить к этому несколько кратких рассуждений.

Денежные расходы были так же огромны, как и потери в людях; я уже не беру в счет того, как быстро упали деньги в бумагах, что можно было приписать специально турецкой войне. Перерыв и даже полное прекращение нашей торговли в Черном море.

Я скажу только то, что касается армии и администрации этих 3-х завоеванных провинций.

Одно содержание армии стоило России около 30 млн рублей в год; страшные злоупотребления и постыдное воровство в госпиталях, в комиссариате, также и из запасов, поглощали большую часть сумм из государственной кассы.

Тогда как, если бы наши служащие иначе относились бы к администрации и больше бы думали о благе вверенных им провинций, нежели бы пользовались всем сами, то страна могла бы не только покрыть все издержки армии, но даже бы пополнять нашу казну, как я уже заметил.

Французы, и особенно австрийцы, чудные администраторы, не преминули воспользоваться этим в войну 1788 г. Если бы эти две провинции были бы управляемы людьми из той или другой нации и не были предаваемы невежеству, алчности, безнравственности их бояр, они легко могли бы давать 3 млн дукатов в год.

Таможни в Малой Валахии, Бессарабии, Галаце и в Силистрии, которые в продолжение 5 лет совсем не эксплуатировались или, вернее были забыты, могли бы приносить ежегодно до 500 000 дукатов.

Одни бы соляные заводы в Бессарабии могли бы приносить губернии 20 или 30 млн, если бы были хорошо управляемы. Сначала они были разграблены армией, потом Диван Молдавии установил самые низкие цены, а затем Тучков удалил или напугал всех появлявшихся промышленников и пользовался почти всем сам.

Генерал Милорадович, которому было поручено управлять обеими Валахиями, вел финансовые дела императора, как свои собственные. Он позволял своим фаворитам и окружающим его валахам и грекам делать все, что им угодно, и весь доход с таможен переходил в руки разным разбойникам: Филипеско, Факази и др.

В 1809 г. Безак и Корнелли скупили всю рожь в Болгарии и собрали все доходы Галацких таможен, а то, что не было взято ими, было промотано другими. Корнелли воспользовался также доходами Силистрии в 1811 г.; генерал Засс, которому, впрочем, обязаны открытием золотого источника и таможен Малой Валахии, со своими друзьями Штрадманом, Косовским и т. д., захватил более 10 000 дукатов дохода с этих таможен. В 1812 г. генерал Кутузов, вместо того чтобы учредить таможню в Зимнице в пользу императора, представил денежную выгоду семье своей маленькой султанши.

Во время перемирия 1807, 1808 и 1809 гг. совершенно забыли воспользоваться огромным доходом за провоз товаров, который продолжался в течение 2-х лет.

Я не подсчитываю особенно тщательно всей сметы потерь, которые понесла Россия в эту войну как от неудачного выбора ее представителей, так и от ошибочных их действий, а также и от алчности их агентов-греков, валахов и др. Таких потерь можно насчитать 20 миллионов дукатов или 22 миллиона рублей. Половины этой суммы было бы достаточно для содержания армии, 10 миллионов могли пойти в Государственную кассу, а между тем я полагаю, что на наши 7 кампаний пошло более 200 миллионов рублей.

 

Из «Записок» Е. Ф. Комаровского (об Отечественной войне 1812 г.)

Начальником московского ополчения избран был дворянством М. Л. Кутузов, а в помощь ему граф Ираклий Иванович Морков. В Москве уже получено было известие, что французами занят Смоленск; с сим известием приехал великий князь цесаревич. Государь вскоре после сего изволил отъехать в Петербург.

В сей столице петербургское дворянство собирало тоже ополчение, и сие дворянство подчинило своих ратников тоже М. Л. Кутузову. В этом качестве он приехал явиться к Государю. Это было в Таврическом дворце; я, увидевши сего славного генерала, подхожу к нему и говорю:

– Стало быть, дворянство обеих столиц нарекло Ваше высокопревосходительство своим защитником и Отечества!

Михаилу Ларионовичу неизвестно еще было, что московское дворянство избрало его также начальником своего ополчения. Когда он узнал о сем назначении, с полными слез глазами сказал:

– Вот лучшая для меня награда в моей жизни! – и благодарил меня за сие известие.

Хотя Барклай-де-Толли и назван был главнокомандующим 1-ю Западною армией, но он не переставал быть военным министром: в отсутствие его управлял военным министерством князь А. И. Горчаков.

Однажды я был дежурным при Государе на Каменном острове. Князь приезжает с докладом к императору и говорит мне:

– Ах, любезный друг, какую я имею ужасную комиссию к Государю! Я избран ходатаем от всего комитета господ министров, чтобы просить Его Величество переменить главнокомандующего армиею и вместо Барклая назначить Кутузова. Ты знаешь, как Государь жалует Барклая, и что сие – собственный выбор Его Величества.

Я с нетерпением ожидал, когда князь Горчаков выйдет из кабинета императора. Действительно, случай был редкий, чтобы какое-либо место, хотя составленное, впрочем, из первейших государственных чинов, – предложило Государю нашему, против воли его, переменить лицо, и какое же? – главнокомандующего армиею, тем более, что император, как известно было, не весьма благоволил тогда к генералу Кутузову.

Наконец я увидел князя Горчакова, выходящего из кабинета Государева; видно, что у них был продолжительный и жаркий разговор, ибо князь имел лицо, как пламя. Он мне сказал:

– Слава Богу, я успел. Нельзя не дивиться кротости и милосердию Государя; представь себе, что я осмелился, наконец, сказать Его Величеству, что вся Россия желает назначения генерала Кутузова, что в отечественную войну приличнее быть настоящему русскому главнокомандующим. Государь приказал князю Горчакову дать знать генералу Кутузову, чтобы на другой день поутру приехал к Его Величеству. Мое дежурство еще продолжалось, когда генерал Кутузов прибыл на Каменный остров. Я с ним был один.

– Мне предстоит великое и весьма трудное поприще, – сказал Михаил Ларионович, – я против Наполеона почти не служил; он все шел вперед, а мы ретировались – может быть, по обстоятельствам нельзя было иначе. Скажите мне, – продолжал он, – кто находится в главной квартире Барклая из чиновников, занимающих место по штабу? Я никого не знаю.

Я назвал ему всех, и когда он услышал, что обер-квартирмейстерскую должность отправляет барон Толь, он мне сказал:

– Я этому очень рад, он мой воспитанник, он выпущен из первых кадетского корпуса, когда я оным командовал.

После сего позвали его к Государю. Выходя из кабинета Его Величества, генерал Кутузов мне сказал:

– Дело решено – я назначен главнокомандующим обеих армий. Но, затворяя уже дверь кабинета, я вспомнил, что у меня ни полушки нет денег на дорогу, я воротился и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent. [«Государь, у меня нет ни копейки денег»]. Государь пожаловал мне 10 000 рублей.

Простясь со мной, генерал Кутузов уехал, и мне более не случалось уже с ним никогда видеться.

 

Из воспоминаний А.-Л.-Ж. де Сталь-Гольштейн

Мне довелось видеть князя накануне его отъезда. Это был старец весьма любезный в обращении; в его лице было много жизни, хотя он лишился одного глаза и получил много ран в продолжение пятидесяти лет военной службы. Глядя на него, я боялась, что он не в силе будет бороться с людьми суровыми и молодыми, устремившимися на Россию со всех концов Европы.

Но русские царедворцы, изнеженные в Петербурге, в войсках становятся татарами, и мы видели на Суворове, что ни возраст, ни почести не могут ослабить их телесную и нравственную энергию. Растроганная покинула я знаменитого полководца. Не знаю, обняла ли я победителя или мученика, но я видела, что он понимал величие подвига, возложенного на него.

Перед ним стояла задача восстановить добродетели, насажденные христианством, защитить человеческое достоинство и его независимость; ему предстояло выхватить все эти блага из когтей одного человека, ибо французы, немцы и итальянцы, следовавшие за ним, неповинны в преступлениях его полчищ. Перед отъездом Кутузов отправился молиться в церковь Казанской Божией Матери, и весь народ, следовавший за ним, громко называл его спасителем России.

Какие мгновения для простого смертного! Его годы не позволяли ему надеяться пережить труды похода, однако в жизни человека бывают минуты, когда он готов пожертвовать жизнью во имя духовных благ.

 

Из «Походных записок артиллериста. 1812–1816» И. Т. Радожицкого

[156]

Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала. Все, кто мог, полетели навстречу почтенному вождю принять от него надежду на спасение России. Офицеры весело поздравляли друг друга со счастливою переменой обстоятельств; даже солдаты, шедшие с котлами за водой, по обыкновению вяло и лениво, услышав о приезде любимого полководца, с криком «ура!» побежали к речке, воображая, что уже гонят неприятелей.

Тотчас у них появилась поговорка: приехал Кутузов бить французов!.. Старые солдаты припоминали походы с князем еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях, сражение под Кремсом, последнее истребление турецкой армии на Дунае – все это было у многих в свежей памяти. Вспоминали также о его чудесной ране от ружейной пули, насквозь обоих висков.

Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов говаривал, что Кутузова и Рибас не обманет. Такие рассказы, перелетая из уст в уста, еще более утверждали надежду войск на нового полководца, русского именем, умом и сердцем, известного знаменитостью рода, славного многими подвигами – одним словом, с приездом в армию князя Кутузова во время самого критического положения России, когда провидение наводило на нее мрачный покров гибели, обнаружилось явно, сколь сильно́ было присутствие любимого полководца воскресить упадший дух русских как в войске, так и в народе.

Что любовь войска к известному полководцу есть не мечта, а существенность, проводящая чудеса, то показал всему свету незабвенный для славы России Суворов, с горстью сынов ее.

Князь Кутузов, приехавши к армии, узнал, чего желают нетерпеливо русские. Для утоления жажды их мщения он видел необходимость дать генеральное сражение, но равнины за Вязьмою не представляли удобств расположить выгодным образом все рода войск, и потому он решился отступить еще далее, приняв уже грозный вид защитника России.

Наполеон в Вязьме узнал о прибытии к нам нового главнокомандующего; он вспомнил о старой лисице и, кажется, взял более предосторожности в наступательном действии, позволив нам 18-го августа иметь дневку.

20-го августа, отойдя верст 5 за гор. Гжатск, стали мы в боевую позицию при д. Дурыкиной. Квартирьеры, в числе которых и я находился, занимали места тут в ожидании решительного боя.

Мы узнали, что Наполеон, занявши Гжатск, остановился с войсками, чтобы дать им отдохнуть и освежиться для генерального сражения, которого ожидал от князя Кутузова. Нас порадовало еще другое известие – о прибытии к армии современника Суворова, русского витязя генерала Милорадовича с 15 000 молодого войска. Все принимало лучший вид, приходило в надлежащий порядок; все обновлялось. Уже стали слышны в биваках песни и музыка, чего давно не бывало. Несмотря на то, что отступление продолжалось, мы думали идти навстречу французам. Столько присутствие князя Кутузова воскресило дух во всех войсках.

 

Из «Записок о 1812 годе» С. И. Глинки

[157]

Михаил Илларионович Кутузов

Назначение Кутузова главнокомандующим произвело общий восторг и в войске, и в народе. До этого еще времени без всякой взаимной смолвки, в один и тот же день, то есть июля 15-го, был он избран в начальники ополчения и на берегах Невы, и на берегах Москвы-реки.

Госпожа Сталь, гонимая Наполеоном за резкие и смелые отзывы, находясь тогда в Петербурге, явилась к Кутузову, преклонила перед ним чело и возгласила своим торжественным голосом: «Приветствую ту почтенную главу, от которой зависит судьба Европы». Полководец наш ловкий и на поле битв, и в обращении светском, не запинаясь, отвечал: «Сударыня! Вы дарите меня венцом моего бессмертия!»

Некоторые это иначе высказывают: но тут дело не в словах, а в том, что дочь того Неккера, который 1789 года почитался решителем судьбы Франции, как будто бы свыше вызвана была на берега Невы вестницею о новом жребии и Франции, и Европы. Петербург, Москва, Россия ожидали от Кутузова новой славы, новых побед, а усердные родные заранее венчали его и славою, и победами. На все приветствия опытный полководец отвечал: «Не победить, а дай Бог обмануть Наполеона!».

Барклай-де-Толли

Кутузов и обманул, и провел Наполеона, затерявшегося в прежнем Наполеоне Бонапарте; а на челе Барклая-де-Толли не увяла ни одна ветка лавров его. Он отступал, но уловка умышленного отступления – уловка вековая. Скифы Дария, а парфяне римлян разили отступлениями. Не изобрели тактики отступлений ни Моро, ни Веллингтон.

В древности Ксенофонт, вождь десяти тысяч греков, вел полки свои, обдумывая и рассчитывая каждый шаг. Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России. Петр Первый высказал ее в Желковке на военном совете 30 апреля 1707 года, когда положено было: «Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России». Вследствие этого Петр предписал: «Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами».

В подлиннике сказано: «Истомлять непрестанными нападениями». Отвлечение Наполеона от сражений и завлечение его вглубь России стоило нападений. Предприняв войну отступательную, император Александр писал к Барклаю: «Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого». Итак, Барклай-де-Толли был не изобретателем, а исполнителем возложенного на него дела. Да и не в том состояла трудность. Наполеон, порываемый могуществом для него самого непостижимым; Наполеон, видя с изумлением бросаемые те места, где ожидал битвы, так сказать, шел и не шел.

Предполагают, что отклонением на Жиздру Барклай заслонил бы и спас Москву. Но, втесняя далее в пределы полуденные войско Наполеона, вместе с ним переселил бы он туда и ту смертность, которая с нив и полей похитила в Смоленске более ста тысяч поселян. Следовательно, в этом отношении Смоленск пострадал более Москвы.

Стены городов и домов можно возобновить, но кто вырвет из челюстей смерти погибшее человечество? А притом, подвигая Наполеона к южным рубежам России, мы приблизили б его и к Турции, заключившей шаткий мир, вынужденный английскими пушками, целившими на сераль.

Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая-де-Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества. Генерал Тормасов говорил: «Я не взял бы на себя войны отступательной».

Граф Тюрпин в обозрении записок Монтекукули замечает, что перетолкование газетных известий о военных действиях вредит полководцам. Но если это вредно в войну обыкновенную, то в войну исполинскую, в войну нашествия, разгул молвы, судящей по слуху, а не по уму, свирепствует еще сильнее. Напуганное, встревоженное воображение все переиначивало. Надобно было отступать, чтобы уступлением пространства земли обессиливать нашествие. Молва восклицала: «Долго ли будут отступать и уступать Россию?!»

Под Смоленском совершилось одно из главных предположений войны 1812 года, то есть соединение армии Багратиона с армией Барклая-де-Толли. Но нельзя было терять ни времени, ни людей на защиту стен шестнадцатого и семнадцатого столетия: нашествие было еще в полной силе своей. А молва кричала: «Под Смоленском соединилось храброе русское войско, там река, там стены! И Смоленск сдали!» Нашествию нужно было валовое сражение и под Вильною, и под Дриссою, и под Витебском, и под Смоленском: за ним были все вспомогательные войска твердой земли Европы. Но России отдачей земли нужно было сберегать жизнь полков своих.

Итак, Барклаю-де-Толли предстояли две важные обязанности: вводить, заводить нашествие вглубь России и отражать вопли молвы. Терпение его стяжало венец. Известно, что в последнюю войну со шведами, при Екатерине Второй, принц Ангальт, смертельно раненный под Пардакокскими батареями, даря шпагу свою Барклаю-де-Толли, бывшему тогда майором, сказал: «Эта шпага в Ваших руках будет всегда неразлучна со славой!» Барклай-де-Толли оправдал предчувствие принца Ангальта. Римский полководец Фабий, отражая Ганнибала, затеривался в облаках и налетал на африканца с вершин гор, а наш Фабий не на вершинах гор, не скрываясь челом в облаках, но на полях открытых и на праводушных раменах нес жребий войны отступательной. Долетали до него вопли негодования; кипели вокруг него волны молвы превратной, а он, говоря словами поэта:

Прибытие Кутузова в армию 17-го августа в Царево-Займище

Барклай-де-Толли отбивался, затягивал Наполеона, но войско русское желало битвы валовой. Барклай делал свое дело, и Кутузов с первого шага принялся за свое дело. Орлиным полетом воспрянул дух русских воинов, а хитрый вождь, под размахом крыл его, готовил отступление к Москве, не за отбой Москвы, но чтобы, перешагнув за Москву, заслонить ею Россию и отстаивать Россию.

Исполинское нашествие требовало великих жертв: одна принесена была на берегах Днепра, другая ожидала рокового своего часа на берегах Москвы-реки. А потому вследствие обдуманного нового отступления и чтобы не затруднять войска излишнею громоздкостью при отступлении, Кутузов почти за неделю до битвы Бородинской отправил несколько рот конной артиллерии по Рязанской дороге. В том числе была и рота двоюродного брата моего Владимира Андреевича Глинки.

Взгляд на Москву до битвы Бородинской

Каждый день по улицам во все заставы, кроме Смоленской или Драгомиловской, тянулись вереницы карет, колясок, повозок, кибиток и нагруженных телег. Иные отправляли на барках всякую утварь домашнюю; иные увозили с собою и гувернеров детей своих. Упоминаю об этом не в укоризну, а скажу только, что такие вывозы и выезды крайне сердили и раздражали народ. Казалось, что Москва выходила из Москвы. Оповестить явно и торжественно нельзя было: в таком случае и без входа в нее неприятелей она сорвана б была с основания своего.

А в это время при буре нашествия и разгроме Москвы тогдашний добрый обер-полицмейстер Ивашкин строил большой деревянный дом под Новинским. С досадою взглядывая на эту стройку, прохожие говорили: «Вот еще и домы затевают строить!»

Высылка из Москвы некоторых иностранцев

В это время, увлекаясь мечтою, граф придумал высылку из Москвы некоторых уроженцев Франции на барке в струи волжские. В послании к ним он сказал: «Взойдите на барку и войдите в самих себя». Это по-французски каламбур или шутка: «Entrez dans la barque, et rentrez dans vous merries». Но для высылаемых это было не шуткой.

Опасались, может быть, что народ, при вторжении Наполеона в Москву, посягнет на них? Я близок был к народу; я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, везде в Москве и в окрестностях Москвы, и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России.

Разномыслие

Между тем разномыслие час от часу усиливалось в стенах Москвы. Жар рвения, вспыхнувший в душах народа в первой половине июля, хотя и не остыл, но как будто бы расструивался. Кто видел извержение Этны и Везувия, тот знает, что бурно кипящая лава, встретясь не с громадою камней, но с каким-нибудь осколком, отпрядывает мгновенно и сворачивает с пути своего. Это можно применить и к стремлению духа народного.

Малейшее отклонение от первоначального его направления раздваивает и ослабляет его. К заглушению мысли о предстоящей опасности занимали умы народа сооружением на Воробьевых горах какого-то огромного шара, который, по словам разгульной молвы, поднявшись над войсками Наполеона, польет огненный дождь, особенно на артиллерию. Шутя или не шутя, мне предлагали место на этом огненосном шаре. Я отвечал: «Как первый московский ратник, я стану в срочный час в ряды ополчения; но признаюсь откровенно, что я не привык ни к чиновному возвышению, ни к летанию по воздуху. У меня на высоте закружится голова».

Частные проявления духа народного

Но и среди развлечения мыслей дух русский стоял на страже. Появлялись ли в гостиных рядах раненые наши офицеры – купцы и сидельцы приветствовали их радушно. Нужно ли было им что-нибудь купить? Им все предлагали безденежно торопливою рукой и усердным сердцем. «Вы проливаете за нас кровь, – говорили им, – нам грех брать с вас деньги». В селах и деревнях отцы, матери и жены благословляли сынов и мужей своих на оборону земли русской.

Поступавших в ополчение называли жертвенниками, то есть ратниками, пожертвованными Отечеству не обыкновенным набором, но влечением душевным. Жертвенники, или ратники, в смурых полукафтаньях, с блестящим крестом на шапке, с ружьями и пиками, мелькали по всем улицам и площадям с мыслью о родине. Тень грусти пробегала на лицах их, но не было отчаяния. Ласка и привет сердечный везде встречали их. И дивно свыкались они и с ружьем и с построениями военными!

[…]

Двадцать третье августа: достопамятный день двух веков

Двадцать третьего августа, за два столетия до нашего тысяча восемьсот двенадцатого года, дружины русские отстаивали в стенах Москвы и Москву и Россию. Битвы их кипели среди храмов Божиих, пред лицом святыни отечественной. Весь заветный быт земли русской предстоял очам ополчения русского.

Так было в двенадцатый год предков наших, и в день 23 августа 1612 года над Москвою и в Москве засветилась заря избавления Отечества. А в наш двенадцатый год августа 23 русский полководец в двенадцати верстах впереди Можайска при деревне или селе Бородине, принадлежавшем тогда партизану Давыдову, который сам сжег свой дом, тут полководец наш назначал место плоское, способное для битвы валовой. На этом плоском месте, на равнине Бородинской и под Семеновским, после предварительного распоряжения сделаны были некоторые перемены.

Тактика провидения

Но тактика провидения не изменила первоначальной печати, наложенной на поле битвы: живыми урочищами определило оно ему высказать судьбу двенадцатого года, судьбу России, судьбу Европы и судьбу всего земного нашего шара. Полет веков не заглушил голоса провидения.

На равнине Бородинской, сообразно постепенному ходу ратных движений, струятся четыре речки: Войня, Колоча, Стонец, а под Семеновским, где гремел ад Наполеоновых батарей, течет речка Огник.

День битвы Бородинской, день войны, битвы, стона, огня! Войня, Колоча, Стонец, вливаясь в Москву-реку, как будто бы передавали весть Москве, что около берегов речки Сетуни ударит во дни сетования и скорби роковой, могильный час Москве!

В какой туманной дали соединились гробовые названия поля Бородинского? Не знаю. Но тут вся та битва, на которой, по словам самого Наполеона, он должен был допить чашу вина, налитую в Смоленске. И он испил ее под угасающею звездой прежнего своего счастья. На этом пире кровавом испили чашу смертную девяносто тысяч и сынов России, и сынов стран дальних.

[…]

Распоряжения Кутузова к сдаче Москвы

К безоборонной сдаче Москвы Кутузов сделал следующие распоряжения:

Во-первых, для удаления обывателей из Москвы Кутузов посылал конных чиновников, которые к вечеру 1 сентября от Драгомиловской или Смоленской заставы, мчась вихрем по улицам, кричали: «Спасайтесь! Спасайтесь!»

Во-вторых, к утаению от неприятеля движений своих в Москве, он вытребовал не у графа Ростопчина, но у тогдашнего обер-полицмейстера Ивашкина опытнейших частных приставов для провождения его дальнейшими дорогами, чтобы, коснувшись различных застав, развлечь внимание неприятеля, а войско русское вывести на предположенную Рязанскую дорогу.

В-третьих, к уловлению неприятеля за Москвой Кутузов остановил на Владимирской дороге войско, вновь устроенное князем Д. И. Лобановым во Владимире. Главный корпус находился в двадцати, авангард в четырех верстах от Москвы, в Новой деревне. А чтобы показать Наполеону, будто бы и войско и обозы движутся к Казани, Кутузов приказал обер-полицмейстеру (также мимо графа Ростопчина): «Пустить по Владимирке весь огнегасительный снаряд», – к которому прикинул несколько конных отрядов.

Я видел оба предписания Кутузова Ивашкину, начертанные карандашом собственною его рукой. Слышал я также, что перед Бородинскою битвой и обозам приказано было повернуть на Владимирскую или Казанскую дорогу.

Отступление Кутузова через Москву за Москву 2 сентября 1812 года

Окинув таким образом сетями сдаваемую или, лучше сказать, оставляемую Москву, Кутузов 2 сентября в девятом часу поутру стал выступать через Москву за Москву. С возвышенного берега Москвы-реки у Драгомиловского моста мы смотрели на веяние отступавших наших знамен. Кутузов ехал верхом спокойно и величаво. А полки наши, объятые недоумением, тянулись в глубоком молчании, но не изъявляя ни отчаяния, ни негодования.

Они еще думали, что сразятся в Москве за Москву. По удалении Кутузова я возвратился домой с братьями, с некоторыми знакомыми офицерами и с генералом Евгением Ивановичем Олениным. На вопрос наш «Куда идет войско?» был общий спартанский ответ: «В обход». Но в какой обход? То была тайна предводителя. Я прочитал генералу Оленину записку мою о лесном вооружении: он жалел, что оно не было приведено в действие. […]

Москва за Москвой

Русские за Москвой, полки неприятельские в Москве, Наполеон перед Москвой. Кутузов за заставой сидел на дрожках, погруженный в глубокую думу. Полковник Толь подъезжает к русскому полководцу и докладывает, что французы вошли в Москву. «Слава Богу, – отвечает Кутузов, – это последнее их торжество».

Медленно проходили полки мимо вождя своего. Как переменились лица русских воинов от утра до вечера! Поутру отуманены были их взоры, но уста безмолвствовали. Вечером гневная досада пылала в глазах их и из уст исторгались громкие вопли: «Куда нас ведут? Куда он нас завел?» Облокотясь правою рукой на колено, Кутузов сидел неподвижно, как будто бы ничего не видя, ничего не слыша и соображая повестку: «Потеря Москвы не есть потеря Отечества!»

В версте от заставы встретил я Якова Ивановича Десанглена, служившего при армии военным чиновником по особенным поручениям. Поздоровавшись со мной, он сказал: «Поедем в главную квартиру. Там должны быть теперь все усердные сыны Отечества». – «Не поеду, – отвечал я, – до оставления Москвы я порывался стать перед Москвой не на месте чиновном, но наряду с ратниками. Я был остановлен и оставлен в Москве, дело мое кончилось с Москвой. А за стенами Москвы я бесприютный отец бесприютного семейства».

[…]

Биваки за Москвой

В ночь с 31 августа на 1 сентября бивачные огни отсвечивались перед Москвой, а в ночь со 2 сентября на 3-е они засверкали за Москвой, сливаясь с первым отблеском зарева пожарного. Русский арьергард остановился по Рязанской дороге верстах в четырех от заставы. Обыватели втеснялись в ряды воинов, обозы сталкивались, отшатнувшиеся отряды от полков отыскивали полки свои.

Я полагал, что если б в это расплошное время Наполеон бросил полка три конницы, он сильно бы потревожил нас. Но в Наполеоне не было уже полководца Бонапарта. За Драгомиловскою заставой он ждал послов – и никто не откликался. Он требовал к себе и графа Ростопчина, и коменданта, и обер-полицмейстера – и никто не являлся.

Кутузов ввел его в Москву и провел, то есть обманул. А Наполеон, затерявшись в недоумении, в первых своих военных известиях повестил, что будто бы русские в расстройстве бегут вслед за обозами и сокровищами по Казанской дороге. Часов до двух спал я на биваках сном крепким. На другой день вместе с братьями пристали мы к корпусу генерала Дохтурова. Тут же был и граф Ростопчин, но я с ним не видался. Ночью, кажется, с 3-го на 4 сентября дан приказ к боковому движению.

Подполковник Букинский, очень хороший офицер, заступивший место Манахтина при штабе Дохтурова, сказал нам, что по всем поименованным в приказе селениям армия сближается с Москвой. Множество было предположений и догадок, но никто не попадал на настоящую цель Кутузова. На другой день около полудня мы оставили армию в десяти верстах от Бронниц.

[…]

Пожар Московский

Между тем, когда Мюрат ощупью отыскивал русское войско, исполинская Москва в обширном объеме своем тонула в море огненном.

Это описание заимствовал я из стихов, изданных в Париже 1832 года.

Бланшар, сочинитель стихов, назвал их огнем небесным. Кому, чем и как было гасить в Москве огонь небесный? Кто жег Москву? Никто. В «Правде» графа Ростопчина, напечатанной им на французском языке в Париже, в этой «Правде» все неправда. Полагают, что он похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигательства Москвы.

Если можно угадывать неисповедимые судьбы провидения, то эта слава, без всякого исключения, принадлежит Москве, страдавшей и отстрадавшей и за Россию, и за Европу. Как владелец села Воронова, граф мог его сжечь, а при Наполеоне Москва отдана была на произвол провидения. В ней не было ни начальства, ни подчиненных.

Но над ней и в ней ходил суд Божий. Тут нет ни русских, ни французов – тут огонь небесный. Горели палаты, где прежде кипели радости земные, стоившие и многих и горьких слез хижинам. Клубились реки огненные по тем улицам, где рыскало тщеславие человеческое на быстрых колесницах, также увлекавших за собою быт человечества.

Горели наши неправды, наши моды, наши пышности, наши происки и подыски: все это горело, но – догорело ль? А отчего за два столетия, то есть 1612 года, в земле русской все стремилось к Москве и в Москву; и отчего 1812 года все выселялось из Москвы и за Москву? Отчего 1612 года заключали спасение России в стенах Москвы и отчего о той же Москве 1812 года торжественно оповещено было, что сдача Москвы не есть потеря Отечества?

Это решит история, когда созреют события и когда она вызовет перо историка. Но я замечу только, что сдачи Москвы не было. По правам народным сдача происходит на положительных и определительных взаимных условиях. Милорадович просто сказал начальнику авангарда французов, что если он завяжет при переходе наших войск на улицах московских бой, то он зажжет Москву. Это угроза, а не условие. Итак, еще повторяю: Москва была не сдана Наполеону, а отдана на суд Божий.

[…]

Осень летняя. Отряды пленных

Под шумом бури грозного нашествия осенняя природа отсвечивалась ясными летними днями. Известия Наполеона не обманывали Европу, что с ним «вступила в Россию весна Италии». Но человечество знает, как дорого заплатил он за мечты весны итальянской! С берегов Оки раннею зарей пустились мы по Рязанской дороге, сами не ведая и куда, и зачем, и где приютимся?

Да и что было придумывать в быстром разгроме общественного нашего быта? Вихрь обстоятельств уничтожил переписку и возможность предпринимать что-либо с целью определенной. Давно сказано, что жизнь есть странствование, а тысяча восемьсот двенадцатого года мы узнали, что жизнь может быть кочевьем и там, где века утвердили заселение и поселение.

Тянувшиеся отряды пленных, хотя и в малом объеме, но разительно представляли кочевье почти всех народов европейских. Тут были и французы, и итальянцы, и германцы, и испанцы, и португальцы, и голландцы, и все отрывки двадцати народов. Мы встретили один из отрядов, провожаемый нашими ратниками.

Подъехав к пленным, спрашиваем по-французски, всем ли они довольны? Французский пленный отвечал: «Нас нигде не обижали, но мы с трудом находим пищу». «Что делать? – отвечал я, – и мы, русские, в Отечестве своем с трудом добываем кусок хлеба. Нашествие вашего императора все вверх дном перевернуло. У нас теперь у самих только два хлеба, и мы дорого за них заплатили. Но вы братья нам и по человечеству, и по христианству, а потому мы делимся с вами и по-братски и по-христиански».

Мы отдали один хлеб, и у пленных навернулись на глазах слезы. «Нас обманули! – вскрикнули несколько голосов. – Нас обманули! Нам говорили, что русские варвары, волки, медведи. Зачем нас привели сюда?» – «Может быть, – отвечал я, – Бог это сделал для того, чтобы вы увидели, что и мы люди, что и мы умеем любить людей и уважать человечество». Чудное дело! Все это доводилось видеть и говорить в девятнадцатом столетии.

Мы жалели, мы и теперь скорбим о жребии злополучных жертв войны. Но гибельно было прохождение разноплеменных отрядов и для них и для нас. Вместе с ними вступили болезни тлетворные и распространились по следам их. Что же было бы с Россией, снова повторяю, если б отклонением войск к полуденным рубежам нашим предположили защищать и заслонять Москву?

Один из добрых моих приятелей напечатал, что я несправедливо говорю, будто бы стратегия есть и искусство делать основное или общее предначертание войны, и искусство действовать на души и умы жителей той земли, куда вносим оружие. Но я и теперь то же утверждаю, ибо надобно знать из вековых опытов, куда идешь, зачем идешь, с кем будешь иметь дело и как и с чем выйдешь?

Надобно все это сообразить не только на основании штыков и пушек, но и на основании нравственном. «Без светильника истории, – сказал Суворов, – тактика потемки». Великий тактик Наполеон это знал, но провидение ввело его в те потемки, которые не осветлились даже и пожаром московским. Отдадим справедливость его полководцам, они не льстили ему.

Князь Понятовский предостерегал его в Париже, а другие предостерегали его и в Витебске, и в Смоленске. Но мысль о Москве обхватила Наполеона бурным вихрем и вринула его в стены Москвы. Война-нашествие не есть война обыкновенная. Подобно скале гранитной, Москва противопоставлена была нашествию, и оно, приразясь к ней, раздробилось и обессилело. Тут дымом рассеялись и все замыслы стратегические, и все извороты тактические.

[…]

Подвиг граждан города Вереи

Воины-поселяне действовали в округе Верейской, а мещане верейские действовали при освобождении первого из русских городов, занятых 1812 года неприятелем, то есть Вереи. Этот лавр стяжал генерал Дорохов. На трудный, убийственный приступ вели его четверо верейских мещан. Не щадя жизни, открытою грудью бросались они на валы крепостные, и на груди их блеснули военные знаки Георгия Победоносца.

Храня в незабвенной памяти подвиг граждан верейских, Дорохов, уклонясь за болезнью с поприща военного, писал к жителям Вереи: «Если вы слышали о генерале Дорохове, который освободил ваш город от врагов Отечества нашего, то в воздание дайте мне три аршина земли для вечного моего успокоения при той же церкви, где вместе с храбрыми вашими гражданами я взял приступом укрепление неприятельское. Дети мои будут вас благодарить, а я и в могиле награжден буду любовью вашею».

[…]

Отечественные доблести 1812 года

Не посягая на чужое, предложу только то, что непосредственно было сообщено мне. Много предъявлено и много еще не высказано доблестей, ознаменованных тем парением духа, который показывает свойства народные и жизнь душевную. Мы видели времена необычайные, видели их и другие народы, и если собрать и соединить все то, что в них совершилось, то убедятся, что самоотречение вполне выражает жизнь душевную.

В предъявлении жизни народной или, лучше сказать, жизни человечества есть собрания вековых преданий поэтических. Соберите все события самоотречения народного, и вы представите деятельную поэзию духа человеческого. А я предлагаю здесь о своих и из своего. Июля 17 Западная армия вступила в город Поречье. С выходом оттуда полков наших выходили и обыватели, с живою горестью прощаясь с семейными приютами своими.

«В это время, – говорит офицер, сообщивший известие в «Русский вестник», – забежал я в дом, где был мой ночлег. И какое зрелище поразило глаза мои! Престарелый мой хозяин стоял на коленях и молился. По сторонам его стояли также на коленях жена его, невестка и пятеро внуков.

Углубленный в молитву душевную, он не заметил прихода моего, встал быстро, вынул из киота образ Спасителя, благословил им всех и каждого, отдал образ жене и сказал: «Возьмите все нужное на путь дальный. Бог с вами! Ступайте! А я останусь. Я стар, вам и без меня будет тяжело. Убьют – будь воля Божия!»

В последние дни до оставления Смоленска у всех была одна мысль: Бог и Отечество. Воины и жители с братским радушием ходили по церквям, а когда 26 июля отдан был приказ идти вперед, обыватели, вооружаясь чем кто мог, спешили за войском. Снова возвратились полки наши в Смоленск, и упорный горел бой трехдневный. С четвертого на пятое число Наполеон с грозным напором всех сил своих порывался перехватить московскую дорогу, в удержании которой состояла главная цель вождя русского войска.

А для этого нужно было удерживать и защищать несколько времени город. В стенах его Дохтуров сменил корпус Раевского, который и выдерживал и отражал сильные нападения неприятеля. Сменя Раевского, Дохтуров продолжал мужественные его подвиги. Каждый шаг был оспориваем, и каждое мгновение увенчивалось отважностью. Около трех часов пополудни Дохтуров и генерал Коновницын летят к Молоховским воротам.

От яростного и жестокого напора сил неприятельских один из полков наших дрогнул. Вожди русские вскричали: «Ребята! Вы сражаетесь на родной земле за царя и Отечество! Вы храбро разили, новая слава вас ждет!» Загремело: «Ура!» Заблистали штыки, неприятель отступил. Англичанин Вильсон, очевидец битвы Смоленской, говорил, что одни русские так сражаются, как сражались они в стенах Смоленска. Русские достигли цели своей: дорога московская удержана.

Началось отступление войск, и обыватели с ними только стали выходить из города. Но как описать то мгновение, когда из стен разгромленных, при пламени пожарном, поднята была икона Смоленской Божьей Матери! Не вопль отчаяния, но среди плача и рыдания раздавался жалобный голос благоговейного умиления: «Заступница наша оставляет нас!»

Смоленск вышел из Смоленска, и быстрая весть о том разлетелась из уезда в уезд, из села в село, из деревни в деревню и донеслась до Москвы. Подмосковные отцы-поселяне спешили благословлять в ополчение жертвенное сынов своих и, прощаясь с ними, говорили: «Умирайте, а не сдавайтесь!» Подмосковного села крестьянин Никифор Михайлов трех сынов благословил на дело ратное. Трудно воевать с душами.

За несколько дней до битвы Бородинской убит был под Колоцким монастырем Донских войск генерал-майор Иван Кузьмич Краснов первый, который за отъездом М. И. Платова в Москву занял место его. Объяснимся об этом.

Опытные полководцы орлиным взглядом высматривают свойства ума и дарования сподвижников своих. Суворов вполне разгадал тонкий, проницательный ум Кутузова и своими намеками передал и другим мнение свое о нем. «Кутузова, – говорил он, – и де Рибас не обманет. Я не кланяюсь Кутузову, он поклонится раз, а обманет десять раз».

Сбылись слова Суворова. Отправляясь к войску, Кутузов ни себя, ни других не обольщал славою будущих побед, он желал только обмануть Наполеона, который и в свою очередь называл его старою лисицей. Но против льва завоевательного надлежало употребить все оружия. К числу хитростей, уловивших Наполеона, Кутузов прикинул и мнимую ссору с Платовым. Коленкур, который (как увидят в записках моих) жаловался на меня за статью, помещенную в «Русском вестнике» после Тильзитского мира и в которой явно высказано было то, что постигнет Наполеона, если посягнет на спокойствие России; Коленкур и себя и властелина своего обманывал, будто бы «война турецкая истощила войско Донское» и будто бы «Дон опустел и обессилел».

Кутузов и Платов знали об этой молве и разыгрывали притворную ссору. Чуждаясь самонадеяния, я, может быть, предлагаю это и как догадку, но то истинно, что когда донской атаман за несколько дней до битвы Бородинской прискакал в Москву на дачу к графу Ростопчину, разнеслась громкая весть о размолвке его с Кутузовым.

Предполагали тогда же (как выше упомянуто), будто бы на даче находился и Государь. Был ли там Государь или нет и нужно ли было личное его присутствие для распоряжений касательно Донских полков, которые быстрым прилетом под Тарутино были первыми вестниками победоносного преследования нашествия? Не входя об этом в исследование, обращаюсь к генералу Краснову.

За отсутствием Платова Краснов начальствовал в авангарде Донскими полками на высотах у Колоцкого монастыря. Жестоким огнем действовали неприятельские и русские батареи; Краснов молнией перелетал с одного крыла на другое под тучею пуль, картечи и ядер. Его приметили с французской батареи и направили роковой удар.

Умирающий герой, увидя внука своего, есаула Гладкова, недавно прибывшего с Дона, с ласкою сказал: «И ты здесь, очень рад, ты будешь мне нужен». В стенах монастыря тотчас отыскали лекаря. Но раненая нога так была раздроблена и измята, что невозможно было перевязать.

Между тем конница неприятельская усилилась с левого крыла, по малолюдству полки наши поотдалились. В то же время с ближайших батарей густо летели ядра. Надлежало спасать раненого не от смерти, но от плена. По дороге к Бородину дали отдохнуть Краснову, где, встретясь с генералом Иловайским пятым, сдал ему начальство и сказал: «Отражай! Гони неприятеля, и я радостно умру!»

Немедленно препоручено было есаулу Гладкову препроводить Краснова в главную квартиру и отыскать знаменитого врача Виллие. Отнятие ноги сделано под открытым небом в присутствии Барклая-де-Толли и Платова, возвратившегося из Москвы. Войска двигались к Бородинским батареям. Раненый Краснов страдал и терпел. Один только раз, несколько поморщась, сказал Гладкову, который поддерживал его голову: «Скоро ли это кончится?» – «Скоро!» – ответил Гладков. – «А нога где?» Внук замолчал. На окровавленном ковре перенесли Краснова в квартиру Барклая-де-Толли.

Между тем пушки гремели непрестанно. Как будто бы пробуждаясь от тяжкого сна, умирающий герой спрашивал: «Что делают наши?» Гладков отвечал: «Дерутся». – «Кто кого бьет?» – «Наши!» – «Хорошо ли?» – «Как русские!» Вдруг гусарский офицер вбежал в комнату с ложной вестью и сказал: «Даву убит!» – «Слава Богу! – воскликнул Краснов. – Он был злой человек!» «Приподнимите меня, – продолжал он, – я сам хочу посмотреть, что делают наши». Ему отвечали: «Наши бьют французов». – «Слава Богу! Дай Бог!» Тут хотел он перекреститься, но правая рука уже была неподвижна.

Краснов скончался через четырнадцать часов после раны. Внук препроводил тело его в Москву. Погребение происходило 27-го числа, когда носились неявственные слухи о кровавой битве Бородинской. Народ отовсюду стекался в Донской монастырь, где отпевали Краснова и где предан земле прах его. Вместе с ним сходили в могилу и последние дни Москвы, которой на поле Бородинском принесена была душою и кровью русской последняя за нее жертва.

На заре прекрасной жизни в исполинскую могилу битвы Бородинской пал и юный Павлов.

Едва разнеслась молва, что будет бой валовой, Василий Александрович Павлов, подпоручик гвардейской артиллерии, пылая восторгом благоговейным, исповедался и причастился в Колоцкой обители. Перед лицом даров Господних он заранее отрекся от весенней жизни своей!

На рассвете гробового и великого дня Бородинского Павлов нарядился, как будто бы на какой-нибудь торжественный смотр. Отдавая пыльную одежду верному служителю своему, он простился с ним навсегда. Добродушный слуга порывался вслед за юным господином своим. Павлов сказал: «Оставайся здесь, там наше место».

При первых вестовых выстрелах грозной битвы Павлов с душевным восхищением сказал сотоварищам своим: «Вера говорит, что самая большая любовь – полагать душу за братьев своих!»

Павлову было еще только девятнадцать лет. Щадя юношу, начальник хотел поместить его там, где, казалось, будет безопаснее. Павлов возразил: «Никому не уступлю своего места: мы во ста верстах от Москвы – там моя родина, там моя мать!.. Время ли теперь мыслить о личной своей безопасности? Я отдал жизнь мою Богу, царю и Отечеству!»

Не успевала парить смерть в громах пушечных! У воинов русских была одна мысль: за нами Москва, мы сражаемся за Москву! Один только раз оглянулись они назад, когда, мысленными очами взирая на блестящие главы храмов московских, осенились крестом на жизнь или на смерть за Москву!

Под тучей смертною юный Павлов меткими выстрелами взорвал на воздух одиннадцать неприятельских ящиков. Генерал Ермолов, свидетель непоколебимого мужества Павлова, обнял его и приветствовал с царскою милостью. А юный герой, он – с приветом Алексея Петровича в четыре часа пополудни при громах и молниях убийственных отошел в вечность – досматривать оттуда конец боя.

Осиротевшая мать юноши, прочитав о нем известие в «Русском вестнике», препроводила к издателю следующее письмо: «Горячими слезами оросила я те страницы, в которых напоминание оживило для меня моего сына! Плачу и теперь. Не величаюсь твердостью духа матерей спартанских. Знаю, чего лишилась и что потеряла. Он произносил имя мое в последние часы жизни своей: не могу его забыть! Но как христианка смиряюсь перед судьбами провидения; а как мать россиянка, и в чрезмерной горести моей нахожу ту отраду, что любезное Отечество наше не забудет моего юного, неоценимого сына».

Ни оружие сынов России, ни молитвы и слезы матерей не спасли Москвы. Видели мы вход в нее полков завоевателя, видели пожар московский, видим и горе исполина нашего века. Он просит и перемирия, и мира. Лористон, посол его, совещается с Кутузовым, а умный наш вождь, забавляя посла Наполеонова мечтами о мире, ждет вспомогательного войска, высылаемого северною природой, ждет морозов и бурь зимних. Ждет он также с берегов тихого Дона и новых полков.

Морозы и бури зимние впереди, полки Донские летят в стан Тарутинский.

И какие полки! Сыны заветной славы донской; двадцать полков, отслуживших по тридцати и по сорок лет. Вся ратная жизнь Дона устремилась с ними с родных пепелищ на новые труды, на бой и смерть. Думают, будто бы Кутузов не знал о походе тех полков. Он знал, но молчал о том, чтобы нечаянность распространила и приятное изумление и новое ободрение духа. Так и сбылось. Появление ветеранов донских было праздником в стане русском. Начальники и рядовые говорили друг другу: «Как не постоять нам за себя, как не прогнать врага? И старики донские поднялись!»

Некоторые подробности о генерале Дохтурове

26 августа 1812 года в день достопамятной битвы Бородинской Дохтуров начальствовал сперва серединою войск, а потом левым крылом. Учинясь преемником князя Багратиона, оставившего поле сражения за раною, поддержал он славу его и усугубил сияние своих подвигов. Вскоре по прибытии на левое крыло Дохтуров получил от князя Кутузова записку, чтобы держался до тех пор, пока не будет повеления к отступлению.

Оживотворяясь любовью к Отечеству, честью и долгом, Дохтуров был везде, где была опасность. Ободряя примером своих воинов, он говорил: «За нами Москва, за нами мать русских городов!» Смерть, встречавшая его почти на каждом шагу, умножала рвение и мужество его. Под ним убили одну лошадь, а другую ранили. На грозном поприще смерти провидение охраняет героев в то самое время, когда они, отрекаясь от самих себя, полагают жизнь свою в жизни и славе Отечества.

Дохтуров одиннадцать часов выдержал сильный и необычайный напор французских войск; он мог сказать по всей справедливости: «Я видел своими глазами отступление неприятеля и полагаю Бородинское сражение совершенно выигранным». Это слова Дохтурова. Относя все к другим, он молчал о себе. Скромность была с ним неразлучна.

12 октября 1812 года Дохтуров отомстил Наполеону за пепел Москвы, любезной его сердцу: он первым встретил французов под Малым Ярославцем, первый вступил с ними в бой; тридцать шесть часов удерживал их от упорных покушений ворваться в полуденные области России.

Семь раз штыки русские наносили врагам смерть и поражение, но силы их, непрестанно умножавшиеся, угрожали новою опасностью. При одном отчаянном натиске Дохтуров воскликнул: «Наполеон хочет пробиться, он не успеет, или пройдет по трупу моему». Штыки и груди воинов, одушевленные голосом отца-начальника, удержали стремление врагов до прибытия подкрепления. Малый Ярославец сделался венцом славы Дохтурова, и грудь его украсилась орденом Святого Георгия 2-й степени.

В то уже время, когда Дохтуров уклонился с поприща службы, сослуживцы его, сохраняя живое воспоминание о подвигах его под Малым Ярославцем, препроводили к нему следующее письмо через генерала Капцевича: «Третий корпус, служивший с честью и славой под вашим начальством в знаменитую 1812 года кампанию, подносит через меня Вашему высокопревосходительству в знак признательности табакерку с изображением подвига Вашего при Малом Ярославце и просит принять оную как памятник признательности».

[…]

 

Н. П. Шишков. Воспоминания о Голенищеве-Кутузове

Автор этой статьи, агроном и заслуженный деятель по сельскому хозяйству Николай Петрович Шишков, находился в родстве и дружеских связях с семейством кн. Кутузова: отец Н. П. Шишкова, Петр Герасимович, и супруга светлейшего кн. Екатерина Ильинична (урожд. Бибикова) были между собой двоюродные. Кроме того, сближению содействовало соседство поместий.

Будучи офицером Малороссийского Кирасирского полка и состоя адъютантом при генерале Дуке, молодой Н. П. Шишков до самой сдачи Москвы участвовал в боях 1812 г., лично еще неизвестный кн. Кутузову. Затем, последние четыре месяца 1812 года, он пролежал больной, приговариваемый к смерти докторами, в полковых фурах и лазаретах армии, и уже только в первых числах января 1813 года снова мог явиться на службу и прибыл в Калиш, в главную квартиру кн. Кутузова, с письмом от его дочери.

Светлейший занимал самое скромное помещение. Утром Н. П. Шишков был впущен к нему в небольшую комнату и застал его сидящим за столом с бумагами. Кутузов, несмотря на свою тучность, тяжеловесность и жестокие раны, был еще довольно бодр. Прочитав письмо дочери, он стал расспрашивать о ее жизни и своих внуках и спросил между прочим, о каком памятнике пишет ему Прасковья Михайловна.

Дело в том, что дочь и зять извещали его о своем намерении сохранить навсегда то помещение в доставшейся им подмосковной, Подольского уезда, где он провел трое суток по сдаче Москвы. Затем молодой человек стал откланиваться, как вошел любимец Кутузова гр. П. П. Коновницын, тотчас узнавший Н. П. Шишкова. «Вот, братец, дочь просит, чтобы его оставить при главной квартире; да как же сделать? Ты знаешь, какое у нас дело!»

Кутузов держался правила не покровительствовать по службе своим приближенным и родственникам: ни князь Кудашев, его зять, ни П. С. Кайсаров, довереннейшее его лицо, при нем не получали особенных отличий. Однако добрый отзыв Коновницына подействовал, и Шишкову велено состоять при главной квартире.

Вскоре прибыл выпущенный из корпуса в артиллерию Бакунин, внук уважаемого светлейшим Ивана Логиновича Кутузова, женатого на Авдотье Ильиничне Бибиковой. Когда молодой офицер явился к светлейшему, тот спросил его, что он хочет, и, получив в ответ, что хочет быть в гвардии – князь Кутузов, погладив его по голове и потрепав по щеке, сказал: «Молодой человек желает хорошего», а обратившись к нему: «Послужи, отличись и будешь в гвардии!»

Тут, в утренних дежурствах, молодого офицера поражало то, что в комнату светлейшего имели вход без доклада и гр. Коновницын, и И. Н. Скобелев, и даже Михайловский-Даниловский, между тем как кн. П. М. Волконский, начальник штаба армии, целые часы прохаживался в зале, прежде чем его позовут с бумагами.

В Калише Н. П. Шишкову отвели квартиру на городской площади, где производился развод, так что он мог быть свидетелем необыкновенного внимания, которое император Александр Павлович открыто показывал спасителю Отечества. Это были предсмертные дни Кутузова.

Отечественная война 1812 года есть уже принадлежность истории, и многое, чего не видим мы в описаниях этой войны, откроется потомством, хранящим драгоценные материалы современников и участников этой славной для Отечества войны. Многое прояснится, отстранятся бывшие интриги, и вполне оценятся заслуги лиц, действовавших в то время.

Быв участником великой войны 1812 г. и последующих годов, находясь некоторое время при главной квартире армии и имев случай видеть в оригинале, а позднее списать некоторые письма покойного фельдмаршала князя Кутузова-Смоленского к его дочери Прасковье Михайловне Толстой и слышать от нее некоторые подробности, был я крайне удивлен статьей английского агента, находившегося при нашей армии, сэра Роберта Вильсона, напечатанной в Revue de Mondes [Обзор мира]. Он говорит:

«12 декабря (1812 г.) в Вильне после обыкновенного приветствия и поздравления Государя императора Александра Павловича с днем его рождения Государь сказал ему: “Теперь Вы получите мою полную исповедь; я знаю, что фельдмаршал (Кутузов) ничего не сделал того, что бы был должен сделать, ничего не предпринимал против неприятеля, что был обязан; он никогда не побеждал иначе, как силою; он нам сыграл тысячи штучек по-турецки.

Однако же дворянство московское его поддерживает и настойчиво олицетворяет в нем отечественную славу этой кампании. Через полчаса я намерен украсить этого человека орденом Св. Георгия 1-го класса, и тем, признаюсь, отступить от всех правил учреждения этого славного ордена, ибо таковое великое отличие до сего времени не было мною унижено. Я Вас не буду просить быть свидетелем этого; я был бы при Вас некоторым образом затруднен; со всем тем я уступаю только необходимости. Отныне я не оставлю своей армии”».

В заключение император будто бы сказал: «Он старец; я буду Вас просить не отказывать ему в вежливости, требующейся в обществе, и не отклонять открыто предупреждения, которые бы он Вам сделал. Я желаю, чтобы с сего же дня всякое недоброжелательство было уничтожено между вами. Мы начинаем новую эру, надобно освятить ее живой признательностью Высшей власти и чувством прощения всем».

Вот, что пишет Вильсон. Спрашиваю, нужно ли принимать слова англичанина за подлинные слова императора Александра и на них утвердить мнение о трудах и действиях фельдмаршала князя Кутузова в Отечественную войну 1812 года?

Известно, что покойный государь Александр Павлович не благоволил в Кутузову с самого проигранного Аустерлицкого сражения, на которое Кутузов не соглашался и был только исполнителем диспозиции австрийского генерал-квартирмейстера Вейнротера: вина других была приписана ему.

Известно, что, несмотря на неоднократные победы Кутузова над турками, Государь 31 июля 1812 года поручил ему только все войска, находившиеся в С.-Петербурге, Кронштадте и Финляндии, не исключая и морских. Наконец 12 августа, после выбора уже князя Кутузова в начальники С.-Петербургского ополчения, назначен он главнокомандующим всеми армиями. При этом припоминаю я еще рассказ драгунского офицера, доставившего письмо светлейшего князя Кутузова из Вильны от 15 декабря к его дочери П. М. Толстой.

В этом письме князь Кутузов пишет «от него (т. е. от посланного) услышите обо всем». Офицер тот в пояснение краткого письма рассказывал следующее. По прибытии Государя в Вильну многие из свиты его прославляли действия Кутузова; другие же, напротив того, не соглашались с иными, утверждали, что он ничего не сделал, а только счастливо исполнил план Барклая-де-Толли, что мог бы исполнить и всякий.

Как имевший многих недоброжелателей при Государе, зная неблагорасположение его к себе и принимая это за отголосок самого царя, князь Кутузов проговаривал, что, может быть, его оставит опять военным генерал-губернатором в Вильне. Зная хорошо этот край, так много потерпевший, он более, нежели кто другой, мог бы быть тут полезным.

Кажется, этим маститый наш воин намекал на то, что после двух кампаний он делан был генералом-губернатором в Киеве 1806 и Вильне 1809 года. Государь поспешил успокоить фельдмаршала еще высокой наградой, возложив на него алмазные знаки Св. Андрея Первозванного.

Итак этот рассказ как бы некоторым образом подтверждает слова Вильсона; но безотчетный восторг, а еще более, безотчетное осуждение того, что составляет достояние нашей народной славы, требуют достоверных и непреложных фактов, чтобы по справедливости изречь последнее слово; и потому необходимо вникнуть во все обстоятельства того времени и лиц, тогда действовавших.

Весьма справедливо замечено в биографии князя Кутузова, что отличительной чертой характера его была скрытность, хитрость и самостоятельность, когда то было нужно, нетерпение чужих советов. Эта черта его нрава не могла быть приятна окружавшим сподвижникам его; никто из них не мог похвалиться его откровенностью, никто не знал, что думал и предпринимал Кутузов.

Правдоподобнее всего, что слова Вильсона и говор многих, желавших унизить заслуги Отечеству Кутузова, происходили от этой причины. По словам князя Репнина, «Кутузов доступен всякому, но сердце его недоступно никому». Не это ли также причиной того, что со времени назначения князя Кутузова главнокомандующим в краткое время его командования столько переменилось начальников его штаба?

Это тем более еще видно из слов самого Вильсона, будто бы сказанных императором: «Я желаю, чтобы всякое недоброжелательство было уничтожено между вами». Следовательно, оно было, и могло быть причиной выражений, унижающих заслуги князя Кутузова, выражений, предложенных Вильсоном уже после кончины императора, при коих не было свидетелей.

Хотя здесь и должна бы опуститься завеса, как так исследования не могут простираться за пределы гроба великого монарха и первого его полководца, однако память князя Кутузова для нас так священна, что мы считаем долгом, основываясь на фактах, опровергнуть слова Вильсона, будто бы сказанные Государем императором Александром I.

Посмотрим, в самом ли деле Александр, неблаговоливший Кутузову, был в то время о нем такого мнения, для чего проследим факты.

Вильсон говорит, что вышеупомянутый разговор происходил 12 декабря 1812 года; но в указе Сенату от 6 числа декабря, коим Кутузову даровано звание Смоленского, после донесения его, что уже ни одного неприятельского воина нет на земле русской, мы видим совершенно другое – видим незабвенные заслуги, искусные движения и многократные победы и проч.

Спрашивается после того, как так скоро, т. е. в каких-нибудь шесть дней, могло измениться мнение Государя о Кутузове? Приписать ли это политике Александра Павловича? Но он мог бы совершенно обойтись и без дарования титула Смоленского, и в угодность московского дворянства наградить Кутузова только орденом Св. Георгия 1-го класса.

Справедливее же, думаю, то, что победы Кутузова в Турции, славный заключенный им мир и заслуги его в 1812 году, совершенно отклонили неприязненное чувство Александра I, спешившего доказывать это не только высокими наградами фельдмаршала, но и особенным к нему вниманием. Государь посещал ежедневно слабого уже здоровьем Кутузова во время похода от Вильны до Калиша.

Находясь при главной квартире в города Калише, был я свидетелем того уважения, какое Государь оказывал князю Кутузову. При выходе к разводу Государь, поджидая фельдмаршала, делал всегда учение, и всегда, как только Кутузов выходил из своей квартиры, бывшей на той же площади, спешил к нему навстречу, его обнимал и, становясь при разводе на правый фланг, отдавал ему честь.

Но всего этого еще, может быть, недовольно, чтобы не поверить словам англичанина Вильсона, заслужившего впоследствии громкую репутацию, почему и рассмотрим дело более подробно.

Вильсон влагает в уста царя: «Кутузов ничего не сделал того, чтобы был должен сделать».

Что же должен был сделать Кутузов? Уничтожать неприятельскую армию? Кажется, более сего и требовать невозможно от главнокомандующего. Это он исполнил вполне со славой, что и свидетельствует указ Сенату от 6 декабря 1812 года: «(Кутузова) доведшего многочисленные неприятельские войска до совершенного истощения, истребления и бегства…»

Далее: ничего не предпринимал против неприятеля. Неужели же жестокая битва при Бородине, веденная искусно фельдмаршалом, не послужила первым расстройством армии Наполеона? Неужели фланговый марш по сдаче Москвы с Коломенской дороги на старую Калужскую, для прикрытия полуденных губерний России, причем сам Наполеон пять дней не знал настоящего направления нашей армии; неужели распоряжение заранее заготовить продовольствие и другие запасы армии по направлению к Калуге; неужели битвы при Чернишине, Малом Ярославце и фланговый марш на Красное, оттеснивший неприятельскую армию на разоренный ею же край, битвы при Вязьме и Красном – не свидетельствуют о мудрых соображениях главнокомандующего?

Пожалуй, и все это припишут противники исполнению плана Барклая-де-Толли, тогда как еще до прибытия армии в Тарутинский лагерь на Калужской дороге, князь Кутузов писал своей дочери, в 35 верстах от Москвы 15 сентября, что «Наполеон в Москве долго не останется» и что «скоро все наши армии станут действовать к одной цели».

Еще, что «он никогда не побеждал иначе как силой». Как это сообразить с неоднократными победами над турками, потом с самой битвой при Бородине и всей войной против огромных сил союзной армии Наполеона?

Далее пишет Вильсон: «Мы начинаем новую эру; надобно освятить ее живой признательностью Высшей власти и чувством прощения всем».

Что бы это могло значить? Если бы точно так и выразился император Александр I, что это значит, как не то, что незабвенные заслуги кн. Кутузова победили неблагорасположение его к нему, подобно как к графу Сакену, которому Государь по взятии Парижа сказал: «Вы победили неприятелей отечества и своих собственных».

Государь император, как видно было, желал доказать более и более свою благодарность Кутузову, возложив на него вскоре после 1-го класса Георгия еще алмазные знаки Св. Андрея Первозванного, и при переправе через Одер в Штейнау, когда ему поднесли лавровой венок, он послал его Кутузову, как его достояние.

Мы ли, русские, не оценим заслуг князя Кутузова, поверив словам Вильсона, когда даже по воле короля Прусского, в Бунцлау, где скончался светлейший, воздвигнут памятник с надписью: «До сих мест кн. Кутузов-Смоленсний довел победоносное войско, но здесь смерть положила предел славным делам его. Он спас Отечество и отворил путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя».

И действительно, кн. Кутузов не мог лучше окончить свое многотрудное поприще. Он не советовал идти дальше Эльбы до прибытия резервов, говоря: «Очень легкое дело идти за Эльбу, но как воротимся? Рыло в крови». Последствия сражения при Люцене и Бауцене его оправдали. Само провидение, сохранившее жизнь его для спасения Отечества после трех тяжелых ран в голову, прекратило дни его вовремя со славой. Наконец, император, писавший опечаленной вдове кн. Кутузова, в рескрипте своем выразился так: «Не одни Вы проливаете о нем слезы, с Вами плачу я, и плачет вся Россия».

Чтобы хотя бы несколько успокоить и утешить вдову покойного фельдмаршала, Государь пожаловал 30 августа 1813 года вдове для уплаты долгов 150 тысяч, а дочерям по 50 тысяч рублей.

Окончу словами его биографа: «Благодарное Отечество никогда не забудет заслуг его; Европа и весь свет не перестанут удивляться ему и внесут имя его в число знаменитейших полководцев».

Приложения

I. Высочайший рескрипт на имя М. И. Голенищева-Кутузова от 18 июля 1811 года.

Победа, одержанная Вами над верховным визирем в 22 день июня, покрывает Вас новой славой. Большое превосходство сил неприятельских Вас не остановило; вы желали только их встретить, и опыт оправдал верность Ваших воинских предусмотрений: 15 тысяч храбрых разбили 60 тысяч турок. В память сего знаменитого подвига и в знак благодарности Отечества, я возлагаю на Вас портрет мой.

II. Указ Сенату 29 июля 1812 года.

В изъявление особенного Нашего благоволения к усердной службе и ревностным трудам Нашего генерала от инфантерии графа Голенищева-Кутузова, способствовавшего к окончанию с Оттоманской Портой войны и к заключению полезного мира, пределы Нашей империи распространившего, возводим Мы его с потомством в княжеское Всероссийской империи достоинство, присваивая ему титул светлости, повелевая Сенату заготовить на княжеское достоинство диплом и поднести к Нашему подписанию.

III. Указ Сенату 6 декабря 1812 г.

В память незабвенных заслуг Нашего генерал-фельдмаршала князя Голенищева-Кутузова, доведшего многочисленные неприятельские войска искусными движениями своими и многократными победами до совершенного истощения, истребления и бегства, особливо же за нанесенное в окрестностях Смоленска сильное врагу поражение, за которым последовало освобождение сего знаменитого града и поспешное преследуемых неприятелей из России удаление, жалуем ему титул Смоленского, повелевая Правительствующему Сенату заготовить на оный грамоту и внести к Нашему подписанию.

 

Записки А. А. Щербинина

I

Отступление 1-й армии к Дриссе. – Государь оставляет армию. – Нерешительность Барклая. – Бои под Витебском. – Соединение армий. – Военный совет в Смоленске. – Требования Толя от офицера квартирмейстерской части. – Наступление к Рудне. – Переход на Пореченскую дорогу. – Вольцоген. – Рекогносцировка его к Выдре. – Толь на дороге к Рciteудне. – Наступление Наполеона левым берегом Днепра. – Решимость Барклая очистить Смоленск. – Толь при отступлении из Смоленска. – Армия постепенно отходит к Цареву-Займищу. – Барклай решается принять сражение. – Прибытие Кутузова .

Июня 12-го неприятель перешел через Неман. Отступление 1-й армии через Свенцяны, Неменчин, Видзу, Бельмонт до Дриссы. Государь нигде не решается дать сражение, хотя местоположение везде нам много способствовать бы могло. Избрание сей операционной линии совершенно отделяет 1-ю армию от армии князя Багратиона.

27-го числа вечером вступает вся армия в лагерь при Дриссе. Совершенная уверенность быть в оном атакованным побуждает Государя в дневном приказе напомнить войскам о знаменитом Полтавском сражении, воспламенить их к храбрости и обещанием предстоящего боя вознаградить за поспешное отступление, приведшее их в негодование.

Неприятель, преследовавший нас, вдруг останавливается в двух маршах от Дриссы. Наполеон не дерзает атаковать, полагая лагерь наш наикрепчайшим. Избрание оного сделано флигель-адъютантом Вольцогеном, приближенным генералу Фулю и, вместе с ним, выходцем из Пруссии. Государь совершенно убежден в превосходстве лагеря.

Опытные офицеры, осмотрев укрепления, находят лагерь, напротив того, весьма для нас опасным – в тылу значительная река, через которую только три моста, и от крайней, на больших возвышенностях, черты лагеря беспрерывная наклонность местоположения до непосредственного берега реки.

Сам Государь начинает сомневаться, созывает Военный совет, коего все члены, и в том числе полковник Толь, доказывают, что лагерь этот должен быть погибелью и гробом нашей армии. Флигель-адъютант полковник Мишо особенно убеждает в том Государя. 3 июля оставляет армия лагерь.

Движение вдоль Двины через Полоцк до Будиловой пристани. В Полоцке оставляет Государь армию и поручает ее Барклаю.

Нерешимость сего генерала сказывается в первых днях командования. Ермолов и Толь, заместивший маркиза Паулуччи в звании генерал-квартирмейстера, предлагают ему перейти Двину у Будиловой пристани и движением к Орше соединиться с князем Багратионом. Он отвергает полезный сей совет, опасаясь встретить армию неприятельскую, которая, как впоследствии мы узнали, была в двух маршах от Будиловой пристани в то время, как мы там переправиться могли.

По вступлении армии в Витебск она располагается лагерем на левом берегу Двины перед самым городом; правый фланг упирается к реке, левый – примыкает к дороге Оршинской. 12 июля получает граф Остерман-Толстой повеление идти вперед по дороге вдоль Двины и прогнать до Бешенкович один из неприятельских корпусов, приближавшийся к Витебску, потом, не преследуя более неприятеля, взять направление к Бабиновичам, оставив вправо дорогу, ведущую из Сенно. В это время армия наша должна была идти из Витебска большой дорогой в Бабиновичи. Цель сего движения состояла в соединении с Багратионом.

13 июля в 3 часа утра атакует Остерман неприятеля и прогоняет его на 18 верст от Витебска, несмотря на превосходные силы неприятеля, кои состояли из корпуса маршала Нея и большей части кавалерии Мюрата. По опрометчивости в распоряжениях Остермана теряем мы в этом деле 3 орудия и 4000 человек, хотя потеря неприятеля была и вдвое больше.

14 июля атаковал он нас в больших силах. Вся армия его успела сосредоточиться. Главнокомандующий дает повеление Остерману ретироваться на Витебск и посылает 3-ю пехотную дивизию Коновницына удерживать неприятеля, сколько возможно.

Вечером возвращается 3-я дивизия в лагерь под прикрытием арьергарда графа Палена. В этот же вечер переменилась позиция наша, обратившись фронтом к городу и несколько вдоль Оршинской дороги. Повелевающая высоты левого берега Лучесы, которая находилась перед фронтом прежней позиции, побудили к сей перемене.

Арьергард графа Палена 15 июля утром перешел по эту сторону Лучесы и, рассыпав стрелков в крутом овраге, удерживал всю неприятельскую армию, в виду коей отретировались мы тремя колоннами к Смоленску, из коих две пошли через Поречье, третья же – через Рудню.

Если бы Наполеон в это время нас атаковал, он привел бы армию нашу в большое замешательство, но, полагая, что мы имеем на стороне нашей выгоду местоположения, опасался быть опрокинутым к Двине. Колоннам, шедшим на Поречье, предстояло 6 маршей до Смоленска. 5-й и 6-й корпуса, составлявшие правую колонну, шли через Рудню форсированными маршами и были на 4-й день в Смоленске. Цель соединения двух армий исполнилась числа.

Барклай принимает командование обеими армиями. Пять дней проводит он в Смоленске в нерешимости и бездействии, наконец собирает Военный совет. Князь Багратион, Сен-Приест, Ермолов, великий князь и Толь настоятельно советуют наступательное движение. Флигель-адъютант Вольцоген, будучи послан для рекогносцировки дорог, доносит, что нельзя по ним сделать движение. Толь, осмотрев их после, ручается провести по ним армию.

Во время этой рекогносцировки Толь заметил однажды окружавшим его офицерам, что исправный квартирмейстерский офиицер должен ежедневно сделать сто верст верхом. Он выполнял это на самом деле. Между тремя его лошадьми был немилосердный иноходец, очень маленький, длиннохвостый, светло-серой масти, за которым поспевать нам было очень трудно. Быстро и во всей подробности осмотрел Толь огромное на правом берегу Днепра пространство, по которому надлежало двинуть армию, и, по диспозиции его, сделала она в ночь на 27 июля марш тремя колоннами до Выдры.

Авангард дошел до Инкова, где два полка казачьих 27 числа совершенно разбивают 6 полков неприятельской кавалерии, преследуют их до Лешни, берут 300 пленных, 2 подполковников и 6 офицеров – это был авангард маршала Нея. Посланные на подкрепление его 400 пехотных егерей были измяты французской кавалерией при бегстве ее от казаков.

Продолжая наступление сие, мы совершенно разделили бы силы Наполеона, который, упоенный легким завоеванием многих провинций, считал армию нашу бездейственной и не могущей вредить ему. Он распространил силы свои на расстоянии 250 верст: корпус вице-короля итальянского пошел на Поречье, сам Наполеон находился в Витебске, в Могилеве же стоял корпус Давуста.

Оставались корпус Нея и тысяч двадцать кавалерии Мюрата, кои находились в Ровне (Рудне?). Если бы Ней и Мюрат были атакованы соединенными силами нашими, неминуемо долженствовали быть истреблены. Сие движение необходимо доставляло и ту выгоду, что Наполеон был бы отрезан от прочих корпусов, кои могли быть атакованы отдельно. К сему много способствовало бы употребление в дело казаков наших, 27 числа ужас на неприятеля навлекших.

Но главнокомандующий отказывается внезапно от намерения атаковать неприятеля. Дошедшие от генерала Краснова известия о приближении вице-короля итальянского к Поречью заставляют Барклая двинуться со всей массой на Пореченскую дорогу в село Стабну, неосновательно опасаясь быть отрезанным от коммуникаций своих.

Это движение отнести должно к послушности, которую Барклай оказывает вредным советам Вольцогена, подозреваемого всей армией в измене. Не разделяя этого мнения, я не могу, однако, не вспомнить, с каким энтузиазмом Вольцоген, с которым я провел шесть месяцев во время рекогносцировки, окончившейся отысканием несчастного Дриссенского лагеря, рассказывал одной помещице в Курляндии об обращении с ним Наполеона, когда Вольцоген, находившись в службе Виртембергской, был однажды к нему послан королем.

Можно ли полагать, чтобы Вольцоген, облагодетельствованный ныне императором Александром, решился изменить России? Но сомнения нет, что он погружен в то очарование, которое Наполеон умеет наводить по произволу на всякого, кого привлечь хочет, и что, вместе с тем, возникла в Вольцогене мысль о непреодолимом гении и счастье Наполеона и о бесполезности противодействия ему. Это моральное состояние делает ныне Вольцогена в качестве практического офицера равным нулю. Таким образом объяснить можно безумное донесение его, что армия не может двинуться по направлению от Смоленска к Выдре.

Вольцоген, быв послан для этой рекогносцировки, выпросил меня у Толя для сопутствования ему. Мы проехали широкой дорогой и тихим шагом от 1-го до 8-го часа пополудни. Прибыв к пехотному корпусу Дохтурова, Вольцоген поужинал у генерала, проспал всю ночь, и на другое утро возвратились мы благополучно, опять тихим шагом, в главную квартиру, чтобы донести, как выше я сказал, что дороги непроходимы. Немудрено, что движение неприятеля на Поречье навело на Вольцогена панический страх, отозвавшийся и в Барклае.

Четыре дня проводит армия в Стабне, а главнокомандующий в Мощинках в совершенной недеятельности и нерешимости. Между тем Наполеон имеет время собрать силы свои в Орше, откуда левым берегом Днепра двинулся на Смоленск. Не будучи извещены о том по совершенному недостатку в шпионах, мы опять обращаемся на Рудню по первому плану Толя и вследствие его настояний, одолевших советы Вольцогена.

Толь отправился к передовым войскам, составлявшим авангард. После первого длинного перехода остановился он на ночь в деревне.

Как к пункту, к которому на другой день по диспозиции, им в Мощинках написанной, надлежало прийти армии, авангард прошел эту деревню и расположился далеко пред нею. Толь зашел с своими офицерами в оставленную хозяевами избу, в которой легли мы на лавке, не снимая одежды.

Лошади, нерасседланные, стояли с двумя или тремя казаками нашими во дворе. В глухую ночь я проснулся от какого-то шороха, вышел на улицу и увидел егерский полк, идущий назад, то есть по направлению к Смоленску. Я узнал, что этот полк был самый передовой нашего авангарда, превратившегося непостижимой силой в арьергард. Проходили мимо избы последние уже взводы егерей. Я поспешил разбудить Карла Федоровича. Молча и в недоумении поплелись мы за егерями среди глубокой темноты.

Обогнав на рассвете авангард, мы помчались по направлению к прежней главной квартире. Вскоре услышали, а потом и увидели мы выстрелы на противоположном берегу Днепра. Неверовский, отступая от Красного к Смоленску, нес на плечах своих главный авангард Наполеона, который, пробужденный первым нашим наступательным движением к Выдре, сосредоточил силы свои в Орше и быстро пошел на Смоленск.

Этот раз отсгупательное движение Барклая для прикрытия главных коммуникаций наших имело основательный повод; надлежало ему только послать отыскать своего генерал-квартирмейстера и известить его непосредственно о перемене плана операции.

Мы догнали корпуса 1-й армии, быстро сближающиеся со Смоленском. Самого Барклая нашли мы на Поклонной горе, откуда с правого берега открывается вид на весь город.

Во время наступательного движения 1-й армии Багратион был направлен стеречь переправу через Днепр по направлению на Дорогобуж, за сорок верст от Смоленска; дивизия же Раевского была оставлена Багратионом в Смоленске. Медленное геройское отступление и отпор Раевского дали время корпусам 1-й армии возвратиться в Смоленск прежде, нежели Раевский уступил бы превосходным силам неприятеля.

Древние стены и валы Смоленска, о которых прежде никто не помышлял, защитили нас 4 и 5 августа против отчаянных атак сначала Понятовского, а потом и других неприятельских корпусов. С нашей стороны 2-й, 6-й и 3-й корпуса введены были на смену Раевского один за другим в дело, чтобы отстоять Смоленск. Тщетно неприятель старается овладеть городом – семь раз отбит штурм его.

К вечеру 5 числа главнокомандующий дает повеление выйти по наступлению ночи всем войскам из города и сжечь мост Днепровский. Сие добровольное отступление производит всеобщий ропот. В 11-м часу того же вечера, т. е. 5-го числа, князь Багратион посылает к министру письмо, которым советует удержать Смоленск и на другой день атаковать неприятеля.

Письмо это подало всем надежду – мост еще не был сожжен. Но Барклай отвергнул совет князя Багратиона. Тотчас воспоследовало повеление сжечь мост.

Неприятель, увидев пламя, бросился в город. Утром 6 августа неприятельские егеря переходят реку вброд и уже занимают кладбище на Поклонной горе, где ночь проводил министр. Между тем величайший беспорядок овладел армией. Корпуса без назначения места идут, возвращаются, пересекают друг другу дорогу. Несколько полков кавалерии и егерей могли бы совершенно разбить армию.

Толь приводит все в порядок решительностью и скоростью действий. Тут уже не было времени составлять и писать диспозиции. Некоторые части войск он сам приводит на места, к другим посылает для этого офицеров своих. Девятью батальонами егерей опрокидывает он неприятельских и прогоняет их опять за реку.

Между тем ставит армию левым флангом к кустарнику против города, правым флангом – к Рудненской дороге. По дороге из Катани шла неприятельская колонна, из пяти тысяч состоявшая, чтобы взять нас в правый фланг. В предупреждение того едва успели поставить 2-й корпус.

И вот какой тут был случай, лично ко мне относившийся. Карл Федорович часто твердил своим офицерам, чтобы беспрерывно изучать местоположение там, где располагаются армии. Долгое пребывание главной квартиры около Смоленска дало мне возможность разузнать местоположение, как карманы мои (всегда пустые, мимоходом сказать). Когда узнали о приближении сказанной колонны в правый фланг наш, Карл Федорович поскакал на угрожаемый пункт.

Густой кустарник закрывал от нас движение неприятеля. Карл Федорович остался на равнине, перед которой тянулась опушка кустарника, из которого ежеминутно ожидать должно было появления неприятельской пехоты; меня же послал привести туда, как можно скорее, 2-й пехотный корпус.

Дорога к этому корпусу шла весьма окольная, но мне известна была длинная логовина, которая вела к нему почти прямой линией, исходя потом в Днепр. По ней я помчался и привел скорым шагом 2-й корпус. Принц Евгений Виртембергский, командовавший одной из дивизий того корпуса, ехал в голове колонны. Едва увидел нас Карл Федорович выходящих как будто бы из-под земли, он бросился ко мне.

Скорое появление войска сего не представляло с моей стороны подвига – я был только исполнитель, но прекрасное сердце Карла Федоровича внушило ему следующие слова, которые он обратил ко мне со свойственным ему жаром: «Александр Андреевич, я во всю жизнь мою не забуду одолжения, которое Вы мне теперь оказали». Неприятель, удовольствовавшись занятием Смоленска, не тревожил нас во весь день.

Ночью в 2 часа армия наша выступает, направляясь к Бредихину двумя колоннами: одной – через Крахоткино, Гедеоново и проч., по Дорогобужской дороге, другой – через… Последняя колонна, в которой находилась и гвардия, должна была описать большую дугу. Неприятель быстро преследует первую, догоняет арьергард ее, который три часа выдерживает нападение сильнейшего неприятеля.

Между тем возвращаются из Бредихина 2-й и 6-й корпуса и два полка гренадерской дивизии. Сражение продолжается от 2-х часов пополудни до 9-ти вечера. Неприятель, хотя вдвое сильнее, не мог опрокинуть линий наших, и важный пункт, на который надлежало дебушировать дальней колонне, удержан.

Впоследствии, когда находились мы на переходе от Колоцкого монастыря к Бородину, слышал я отзыв Барклая Беннигсену о том, что из ста подобных дел можно выиграть только одно. Личная храбрость войск и отдельных начальников заслуживает венца, но Барклаю хвастать было нечем. Армия менее бы рисковала, если бы он удерживал крепкий Смоленск, пустил Багратиона в правый фланг Наполеона.

В ночь на 8 августа мы отступили и пришли занять лагерь у Соловьева моста. Не дожидаясь в оном неприятеля, мы отошли к Андреевке, где занимаем весьма выгодную позицию, но по совету князя Багратиона идем в Дорогобуж. И здесь не остаемся, находя погрешности в позиции.

В тот самый день 9 числа августа услышали мы о приближении князя Кутузова для командования армиями. Обшая радость возникает во всем лагере.

Барклай ретируется к Вязьме. Говор, что там решительное даст сражение и ни шагу не уступит. Толь находит позицию в 10-ти верстах за Вязьмой, но вскоре оказывается недостаток в воде, что и заставляет нас отступить.

Приходим в лагерь перед Царевым-Займищем. Речка с чрезвычайно болотистыми берегами находится непосредственно позади линий наших. Слишком опасно принять сражение в такой позиции. Не менее того Барклай на то решиться хочет. Толь до такой степени убежден был в опасности этого лагеря, что бросается перед Барклаем на колени, чтобы отклонить его от намерения сражаться здесь.

Барклай не внимает убеждениям своего генерал-квартирмейстера. Но вдруг возвещают о прибытии Кутузова в Царево-Займище. Это было в 3-м часу пополудни августа. День был пасмурный, но сердца наши прояснились. Узнав от Толя об опасности лагеря, князь Кутузов тотчас приказал отступить. Квартирмейстерский офицер Гартинг был послан по дороге к Можайску отыскивать позицию для принятия решительного сражения.

II

Назначение, данное Кутузовым корпусу Тучкова на левом фланге Бородинской позиции. – Распоряжения Беннигсена при объезде позиции 25 августа. – Невыгодные последствия изменения расположения Тучкова. – Смена начальствующих лиц после раны князя Багратиона. – Посылка Толя на левый фланг позиции. – Кутузов после доклада Щербинина делает распоряжения об отправке на левый фланг подкреплений. – Решение начать отступление. – Обе стороны одновременно очищают поле сражения. – Командировка Щербинина в арьергард Милорадовича. – Приказание «почтить древнюю столицу видом сражения». – Оставление Москвы. – Милорадович и Себастиани. – Взятие в плен Перовского. – Посылка Щербинина к Кутузову и возвращение его в главную квартиру .

События Бородинского сражения описаны многими, но вот что осталось неизвестным. При занятии позиции при Бородине князь Кутузов призвал капитана инженерного, находившегося при главной квартире, по фамилии, если не ошибаюсь, Фелькер, и приказал ему рассмотреть местоположение позади левого фланга с тем, что нельзя ли поставить там часть войска скрытно от неприятеля.

«Когда неприятель, – сказал Кутузов капитану, – употребит в дело последние резервы свои на левый фланг Багратиона, то я пущу ему скрытое войско во фланг и тыл». Капитан возвратился с донесением, что местоположение чрезвычайно благоприятствует этому плану. Итак, 3-й корпус и московское ополчение поставлены в засаде.

Товарищу моему Траскину велено было начертить план всей позиции. На плане этом надписано над 3-м корпусом и московским ополчением: «расположение скрытно». План напечатан в нескольких экземплярах, из которых один достался мне. Я вручил его господину Бернгарди.

Августа 25-го готовились мы к генеральному сражению. Я употребил целый день в разъездах по позиции, чтобы ознакомиться с местоположением. Под вечер приближался я к левому флангу князя Багратиона. Меня догнали Беннигсен и граф Ожаровский, находившийся при главной квартире во все время кампании.

Они ехали в крытых дрожках. Я последовал за ними. Миновав конечность левого фланга, мы нашли ведеты егерей наших под командою полковника Вуича, который, подойдя к Беннигсену, с большим жаром объяснял ему, что бригада его поставлена на жертву, что пространство, разделяющее левый фланг от отряда, состоявшого из 3-го корпуса и ополчения, столь велико, что неприятель в оное бросится массами и истребит бригаду.

Беннигсен поехал к отряду Тучкова и велел ему двинуться, чтобы стать ближе к левому флангу Багратиона. Тучков возражал, что пространство, которое ему в таком случае занять бы должно, составляет отклон горы, с вершины коей неприятелю легко действовать к истреблению корпуса его; о назначении же оставаться скрытно от неприятеля он не заметил Беннигсену, вероятно потому, что сам не ведал плана главнокомандующего. Беннигсен повторил с досадой приказание.

Тучков тотчас начал выдвигать 3-й корпус. Я не мог вообразить, чтобы Беннигсену, начальнику Главного штаба при Кутузове, не было известно о плане, о котором знал я, свитский прапорщик. Я полагал, что Кутузов отменил прежний план. Я тем более в этом удостоверился, когда, проводив Беннигсена обратно в главную квартиру, находившуюся в деревне Горках, позади села Бородина, увидел, как он вошел в избу, занятую Кутузовым.

Кто мог вообразить, что между ними не будет упоминаемо о распоряжениях Беннигсена касательно Тучкова! Что же оказалось впоследствии? В феврале 1813 года, во время бытности главной квартиры в Калише, Карл Федорович пил однажды чай в своей канцелярии, как с особенным ударением любил называть ее и которую тогда составляли квартирмейстерские офицеры: Брозин, как главный редактор, Вашутин, Габбе, брат мой и я.

Он разговаривал с нами о славных событиях предшествовавшей кампании. Я желал узнать от Карласе Федоровича о причине, по которой князь Кутузов переменил план касательно засады на левом фланге Бородинского лагеря. «Никогда светлейший не переменял, – сказал Карл Федорович с жаром, – но вышла какая-то ошибка при исполнении». Тогда я рассказал о вышеобъясненном распоряжении Беннигсена. Карл Федорович в изумлении бросился опоясываться шарфом (без шарфа никто не входил к Кутузову) и побежал к главнокомандующему, которому тогда только открылось о своевольном и опрометчивом действии Беннигсена.

Можно представить себе, как во время Бородинского сражения Кутузов, полагавший Тучкова в скрытом месте, удивлен был известием, что Тучков сделался предметом и скорой жертвой первого натиска французов. На бедного Тучкова пало даже подозрение в главной квартире, что он не умел держаться. Никто не знал, что по местоположению, вследствие легкомыслия Бенигсена ему указанному, это было физически невозможно. Тучкову судьба не представила оправдаться. Он пал при первых выстрелах.

План Кутузова, приведенный в ничтожество Бенигсеном, мог иметь важные, вероятно весьма выгодные для нас, последствия. Ибо, по перехваченным во время бегства Наполеона бумагам Бертье, оказалось, что 25 августа составлены были две диспозиции. По первой надлежало корпусу Понятовского атаковать левый фланг Багратиона, упиравшийся об укрепленное село Семеновское, корпусам же Нея и Даву подкреплять атаку Понятовского.

Сомнения нет, что весь этот натиск был бы выдержан нами и без содействия Тучкова, ибо сей последний, поставленный Беннигсеном в невозможность сражаться по невыгодности местоположения, сделался совершенно бесполезен. Московское же ополчение употреблено было единственно для относки наших раненых для перевязки.

Тем не менее село Семеновское было удержано нами до самой ночи. И если бы этот результат был одержан и без содействия Тучкова и ополчения, то появление этого скрытого отряда, по плану Кутузова во фланге и тылу неприятеля при окончании битвы, было бы для него гибельно. И этому воспрепятствовало непростительное распоряжение Бенигсена.

По второй диспозиции Бертье, написанной вечером 25 числа, корпусу Понятовского назначено идти правее (l’ennemi, ayant prologе́ sa gauche), корпусу же Нея, подкрепленному корпусом Даву, заместить Понятовского. Выражение «l’ennemi, ayant prologе́ sa gauche» доказывает, что отряд Тучкова в том положении, как назначено было Кутузовым, оставался прежде действительно скрытым от неприятеля.

Этот факт, между многими другими, относящимися к кампаниям 1812-го, 13-го и 14-го годов, сообщил я Данилевскому; в архиве Генерального штаба он мог найти и диспозиции Бертье. Но он заблагорассудил скрыть этот случай, который, между прочим, в том отношении поучителен, что для главнокомандующего опасно скрывать о распоряжениях своих от начальника Главного штаба. Кутузов, как генерал старой школы, не довольно изучил так называемую у нас желтую книжку, содержавшую учреждение действующей армии.

После Багратиона, смертельно раненого при начале Бородинского сражения, принял команду на левом фланге генерал Дохтуров, который тотчас прислал просить подкрепления. Кутузов отказал ему и велел держаться. Вскоре после того он обратился к находившемуся при главной квартире герцогу Александру Виртембергскому и приказал ему принять командование левым флангом.

Едва герцог туда прибыл, как прислал адъютанта требовать также подкрепления. Тогда Кутузов велел ему сдать команду опять Дохтурову под тем предлогом, что герцог нужен ему, Кутузову, для личных советов. Вместе с тем, однако, Кутузов приказал Толю отправиться на левый фланг, сказав ему: «Карл, как ты скажешь, так я сделаю».

Толь, обратившись к группе квартирмейстерских офицеров, сказал мне: «Щербинин, поезжайте со мной». Заметить должно, что как в Бородинской позиции армия князя Багратиона вошла в состав общий, то звание генерал-квартирмейстера при Кутузове принял, по старшинству чина, генерал Вистицкий, находившийся в том звании во 2-й армии.

Но моральное влияние полковника Толя на офицеров было таково, что все мы по-прежнему толпились около него, а Вистицкий, высокий, худощавый старик, разъезжал один, как командор в Дон-Жуане. Наконец он мне с досадой приказал оставаться близ него. Сначала я это и выполнил, но когда он въехал в толпу, окружавшую Кутузова, то я этим воспользовался и, отстав от него, присоединился к товарищам моим. Но когда Кутузов послал Толя на левый фланг, чтобы разрешить критический момент сражения, то Вистицкий исчез из главной квартиры, как тень.

Карл Федорович, едва приехав на левый фланг, убедился в необходимости подкрепления. Ядра сыпались на село Семеновское, деревья падали, и избы разрушались, как декорации театральные; воздух выл непрерывно, и земля дрожала. Мы подъехали к дивизионному командиру Александру Алексеевичу Тучкову. Он тут же пал от ядра. За исключением арьергардной неважной перестрелки под Витебском, это было первое сражение, в котором я участвовал.

Я полагал, что и во всяком генеральном деле бывает столь жарко, как мы тут нашли. Но как впоследствии я прошел весь ряд генеральных сражений 1812-го, 13-го и 14-го годов и участвовал в некоторых и отдельных делах, находясь при Толе, Коновницыне и Милорадовиче, то я могу определенно сказать, что все те сражения содержатся к Бородинскому, как маневры к войне.

Карл Федорович, оставшись на этом пиру, велел мне спешить к Светлейшему и доложить, что подкрепление необходимо. Подскакав к холму, на котором была деревня Горки, разобранная вся на дрова для биваков, я увидел Кутузова, который, спустясь с холма один – следовательно, запретив свите своей следовать за ним, – ехал мне навстречу шагом на широкогрудом, длиннохвостом белом коне своем. Кутузов, как обыкновенно, был в сюртуке без эполет, в белой с красной выпушкой фуражке без козырька; шарф и нагайка накинуты на плечо. Хотя при одном глазе, он заметил, кто из офицеров поехал с Толем, и хотел ожидаемую невыгодную весть узнать без свидетелей. Выслушав меня, он сказал: «Поезжай же ко 2-му корпусу и веди его на левый фланг».

Но уже на пути к правому флангу, на конечности которого находился этот корпус, я встретил его. Кутузов уже прежде дал ему приказание сняться с места и направиться к Горкам, то есть к центру позиции. Исполнив повеление Кутузова, я возвратился к нему, где я нашел и Карла Федоровича.

В 10-м часу, когда огонь при совершенной темноте стал умолкать, Кутузов возвратился в прежнюю главную квартиру свою, двор Татаринов, верстах в 5-ти за позицией. Он собрал генералов, чтобы решить, удержать ли на другое утро поле сражения или отступить, а между тем велел Толю обозреть, в каком положении находится левый фланг.

Карл Федорович велел мне следовать за ним. Следуя в темноте по линии войск, расположившихся уже на биваках, но еще без огней, мы слышали падавшие вдали весьма изредка отдельные пушечные выстрелы. Приехав на левый фланг, Карл Федорович узнал, что старая Московская дорога ведет лесами, прямее почтовой, на коммуникации армии. Оттуда только слышались упомянутые выстрелы. Это обстоятельство было решительное.

В 11 часов вечера генералы разъехались к своим местам, получив приказание Кутузова к отступлению. Карл Федорович послал меня в то же время к арьергардному кавалерийскому отряду под командой генерал-адъютанта Корфа, чтобы вести его на другое утро к Можайску.

Я нашел Корфа ночью впереди и несколько правее бывшого центра позиции. Обер-квартирмейстером находился при нем капитан Шуберт, нынешний полный генерал. Мы ожидали, что при первом мерцании дня неприятель нас задавит. Сколь велико было удивление наше, когда, по восходе солнца, при совершенно ясном небе мы не могли открыть неприятеля, сколько глаз видеть мог в отдаленность. 130 или, может быть, и 150 тысяч отошли ночью незаметно, как кошка.

Арьергард дал время всем войскам сняться с лагеря и уже после полудня последовал за ними к Можайску, не видав ни души неприятельской. Справедливо донес Кутузов в момент окончания сражения, что оно выиграно нами. Впоследствии сделалось известно, что Наполеон потерял в нем почти всю кавалерию, отчего и не решался атаковать лагерь Тарутинский. Под Бородиным виноват Платов, ничего не делав во весь день. Казаки его и ночь всю проспали, не заметив отступления ведетов неприятельских.

После Бородина большой арьергард армии вверен был Милорадовичу. Августа 28-го прислал он в главную квартиру просить квартирмейстерского офицера. Из состоящих при нем один был ранен, а подполковник Чуйкевич занемог. Карл Федорович откомандировал меня в арьергард, где и находился безотлучно при Милорадовиче.

Несколько раз в день должно было доносить главнокомандующему о положении арьергарда. Рапорты Милорадовича писались мной под выстрелами, иногда по его диктовке. Арьергард пользовался малейшими выгодами местоположения, чтобы останавливать превосходные силы неприятеля на каждом шагу.

Донская конная артиллерия под командованием майора Суворова производила чудеса. Но подходившие от летучих отрядов на обоих флангах донесения Милорадовичу, что их оттесняют беспрерывно огромные колонны неприятельские, коих головы обходили наш арьергард концентрическим направлением к Москве, побуждали Милорадовича к отступлению.

1-го числа сентября получает он отношение Ермолова, в котором, по приказанию Кутузова, извещается Милорадович о намерении сдать Москву и что Милорадовичу представляется «почтить древнюю столицу видом сражения под стенами ее». Это выражение взорвало Милорадовича.

Он признал его маккиавеллистическим и отнес к изобретению собственно Ермолова. Если бы Милорадович завязал дело с массой сил наполеоновских и проиграл бы оное, как необходимо произошло бы, то его обвинили бы, сказав: «Мы Вам предписали только маневр, только вид сражения». Если бы Милорадович отступил поспешно и навел бы Наполеона на отступающую с огромными своими обозами армию, то сказали бы: «Зачем же Вы не испытали сражения, мы Вам его предписывали».

Милорадович вышел из себя. Улегшись с одним адъютантом и со мной на огромную кучу соломы, настланную на полу черной избы, он объявил нам в ночь на 2-е число, что он до рассвета едет в главную квартиру отказаться от команды. Усталость сомкнула между тем глаза наши, и утро вечера мудренее. Мы напились чаю, и о сдаче команды уже речи не было.

Арьергард, сильно теснимый, приближался быстро к Москве. Полковники Сипягин и Потемкин, находившиеся при Милорадовиче, давали ему разные советы, каким образом дать отпор неприятелю. Милорадович ехал молча. Вдруг приказал он адъютанту поехать к лейб-гвардии гусарскому полку и потребовать офицера, который объяснялся бы хорошо на французском языке. Прискакал Нащокин на прекрасном сером коне.

«Поезжайте, сказал ему Милорадович, к королю неаполитанскому, командующему авангардом неприятельским, скажите ему, что я сдаю ему Москву с жителями ее, если он прекратит действия свои до 7 часов завтрашнего утра; в противном случае он может взять ее не иначе, как прошед через тело мое».

В тоже время послал Мамоновского полка маиора Павлова дать ход обозам, загромоздившим московские улицы, и половину улиц очистить для свободного прохода войск арьергарда, коего пехота поспешно была направлена к городу. Кавалерия удерживала вершину возвышений, закрывавшую от взоров неприятеля необъятную Москву и беспорядок, с которым толпились через нее войска. Появление Нащокина на аванпостах неприятельских тотчас приостановило их движение.

Между тем Милорадович, нимало не расположенный жертвовать без пользы любезным телом своим, спешил догнать пехоту. Он достиг головы колонны ее, когда она приближалась к Кремлю. В это время Нащокин возвратился с известием, что король неаполитанский принимает предложение и остановил наступательное движение.

Милорадович опередил тогда пехоту и поехал со своей свитой к Драгомиловской заставе, от которой в 7-ми верстах назначал ночлег арьергарду. Проехав Кремль, мы увидели 2 батальона Московского гарнизона, оставлявшего Москву с музыкой. Милорадович обратился к командовавшему гарнизоном генерал-лейтенанту Брозину со следующими словами: «Какая каналья велела Вам, чтобы играла музыка?»

Брозин отозвался, что, когда гарнизон оставляет крепость по капитуляции, то играет музыка – «так сказано в уставе Петра Великого» – «А где написано в уставе Петра Великого, – возразил Милорадович, – о сдаче Москвы? Извольте велеть замолчать музыке».

Проезжая далее, видели мы везде обозы разного состояния людей, оставлявших Москву. Толпы из беднейшего класса в отчаянии теснились около Милорадовича. Он уговаривал их не оставлять город, который он сдал с тем, чтобы жителям от французов обиды не было. Последствия показали, что эти убеждения не подействовали.

Едва выехав за заставу, мы увидели вправо двух неприятельских улан. Милорадович бросился к ним в галоп, вырвавшись от адъютанта своего Юнкера, который хотел удержать его за полу мундира. Милорадович был в полной форме с 3-мя звездами, без шинели. Мы поехали за ним рысью, сколько усталые и голодные лошади наши бежать могли.

Издали мы слышали, как он кричал уланам: «Qui commande ici?» и получил ответ: «Le gе́nе́ral Sebastiani». Милорадович помчался далее. Уланы в изумлении пропустили его и потом нас.

Вскоре мы увидели Милорадовича, подскакавшего к неприятельской группе. Это был Себастиани со свитой. Доехав до Милорадовича, мы услышали следующий разговор его с Себастиани:

«Ce ne sont plus les beaux jours de Boukarest! – вскричал Милорадович, вероятно на приветствие, которого мы слышать не могли. – Vous avez agis en traitre, – продолжал он, – Le roi de Naples a conclu avec moi une suspension d’armes jusqu’à 7 heures du matin, et vous voilà, qui voulez me barrer le chemin»!

Себастиани: «Le roi ne m’en a point informе́, mais je connais votre loyautе́, cher Miloradovitche et je vous crois sur parole».

С тем вместе Себастиани велел остановиться отряду параллельно Рязанской дороге, которую оставил свободной для прохода обозов и войск наших. Себастиани – среднего роста, худощав, смугл, бледен; черты лица не резкие, приятные; он казался лет около 50. Отряд его назначен был Мюратом в обход левого фланга нашего, и, перешед Москву-реку вброд у Воробьевых гор, готовился отрезать арьергарду отступление.

Себастиани, Милорадович и смешавшияся их свиты поехали шагом по Рязанской дороге. В это время подъехал к нам квартирмейстерский прапорщик Перовский, находившийся при летучем отряде донского генерала Карпова. Он мне рассказывал, что отпросился у генерала своего для того, собственно, чтобы заехать в Москве в отцовский дом (т. е. графа Алексея Кирилловича Разумовского), откуда мог взять в память только кинжал, который держал в руках.

Вещь эта была драгоценная, с рукояткой, облитой каменьями. К нам подъехал польский уланский офицер и вступил в разговор с Перовским на французском языке, прося показать ему кинжал. Я остановился с ними на минуту, но потом пустился догонять Милорадовича. О Перовском более слуха не было – он исчез.

По взятии Парижа, выходя однажды из кабинета князя Волконскаго, где я ежедневно занимался, я был приветствован прекрасным молодым человеком в модном фраке. Я узнал Перовского. Он мне рассказал, что, остановившись с польским офицером по оставлении нами Москвы, он, хотя очень смерклось, видел еще пыль от моей лошади, когда этот негодяй, положив руку ему на узду, сказал: «Vous êtes mon prisonnier» и, потребовав от него кинжал и саблю, повел его в главную квартиру Мюрата.

Но Перовский был представлен королю не прежде, как на другое утро. На требование его быть отпущенным, король сознался, что Перовский взят в плен неправильно, но что, быв свидетелем беспорядка, который господствовал в войсках французских, он не может быть отпущен.

Перовского отправили во Францию. Он явился, как выше сказано, к Волконскому в том же чине прапорщика, в коем начал кампанию, тогда как я окончил ее в капитанском чине и получил все ордена, доступные обер-офицеру. Перовский, нынешний генерал-адъютант, впоследствии заменил себе это все с избытком. Но возвратимся к рассказу о Милорадовиче.

Когда я догнал его, я услышал следующий разговор:

Себастиани (указывая на обозы, которые в беспорядке кое-как плелись): «Avouez, que nous sommes de bonnes gens, nous aurions pu prendre tout cela».

Милорадович (возвысив голос и с важным видом указывая рукою вперед): «Vous vous trompez; cent mille hommes sont là, qui m’auraient vengе́?»

При приближении темноты он расстался с Себастиани.

На другое утро в седьмом часу поскакал он на аванпосты и там согласился со своим приятелем приостановить действия до 7 часов вечера. Но как в это время было уже совершенно темно и луна не светила, то в существе армия выиграла еще целые сутки, а всего 36 часов, в продолжение которых совершено отступление со всеми огромными обозами и парками, прикрыв вместе и спасавшихся с достоянием своим московских жителей.

И этим Россия обязана бессмертному подвигу Милорадовича. Фанфаронство, составлявшее черту в характере его, внушило ему мысль к спасению армии. Провидение употребляет иногда слабости и самые пороки людей для достижения великих целей своих. Все подробности сии касательно сдачи Москвы я сообщил Данилевскому. Кажется, он поместил их в своей истории.

На рассвете 4 сентября изготовил Милорадович рапорт князю Кутузову о положении дель в арьергарде. Я вызвался везти его. Мне становилась нестерпима временная командировка моя. Целую неделю я питался только чаем. У Милорадовича стола не было. Его наперерыв откармливали Сипягин и Потемкин. Казака при мне не было. Лошадь моя шесть суток оставалась нерасседланной; к вечеру я распущал ей только подпруги. Не знаю, кто ее кормил и поил.

Я нашел Кутузова у перевоза через Москву-реку по Рязанской дороге. Я вошел в избу его по той стороне реки. Он сидел одинокий, с поникшей головой, и казался удручен. Распросив в кратких словах о состоянии арьергарда прежде распечатания пакета, он велел мне идти к своему месту. Я понял это так, что мне должно возвратиться к его генерал-квартирмейстеру. Я это с радостью и исполнил.

III

Движение с Рязанской дороги на Калужскую. – Распоряжения Кутузова по организации управления армией. – Милорадович подвергается опасности попасть в плен во время расположения у Красной Пахры. – Беннигсен настаивает на атаке неприятеля. – Главная квартира в Леташевке. – Свидание Кутузова с Лористоном. – Рекогносцировки Толя перед Тарутиным. – Толь предугадывает дальнейший ход войны. – Причины, заставившие отложить назначенное на 4 октября нападение на авангард Мюрата. – Гнев Кутузова. – Нападение при Тарутине. – Бездействие 4 корпуса. – Суждение Коновницына о Тарутинском бо е.

От пункта, где Москва-река пересекает Рязанскую дорогу, совершен бессмертный фланговый марш на Калужскую дорогу, решивший участь кампании. Под начальством подполковника Гартинга посланы квартирмейстерские офицеры Траскин, Габбе, числившийся лейб-гвардии по Московскому полку, Зеньковский и я для назначения лагеря, сначала в Подольске на Серпуховской, а потом в Красной Пахре на Калужской дороге. Нас сопровождали два казака.

От одного лагерного пункта до другого совершали мы путь ночью, ожидая на каждом шагу, особенно в деревнях, через кои пролегал путь, попасться неприятельской партии. Не доезжая до деревень, мы посылали казака подползти к крайней избе и выманить крестьянина, чтобы удостовериться, нет ли французов. Нигде о них и слуху не было. Между тем в правой отдаленности пылало пламя, пожиравшее Москву. Оставленная жителями и войском, она, как мертвый труп, была предана на сожжение хладнокровно.

В Подольске кратковременный лагерь имел в тылу реку и крутую к ней покатость. Беннигсен настаивал ожидать в нем неприятеля и с трудом уступил мнению Толя и Кутузова, что позиция для нас опасная, да и в стратегическом отношении негодная. На пути ночью к Красной Пахре и все утро в самом этом пункте, пока не прибыла армия, мы, посланные вперед, еще более опасались встретить неприятельский отряд.

Этой боязни особенно предавался Гартинг, сказывая нам, что как он выходец из Голландии, то немедленно был бы расстрелян Наполеоном, как не возвратившийся в отечество после воззвания Наполеона к эмигрантам. Вскоре настигла в Красную Пахру армия, и беспокойство наше кончилось. О неприятеле не было и слуху. Он пустился преследовать отряд Винценгероде по направлению к Коломне, считая, что это главный отряд нашей армии.

В Красной Пахре состоялось распоряжение князя Кутузова к образованию правильного управления по движению армии. Толь пользовался полной доверенностью главнокомандующего; не менее того некоторые другие лица из окружающих его, не принадлежавшие собственно к Главному штабу, вмешивались в редакцию бумаг, например князь Кудашев и особенно Паисий Кайсаров. Это могло вести к большим, наконец, беспорядкам.

В предупреждение того Кутузов сделал следующие назначения: генерал-лейтенант Коновницын поступил дежурным генералом, но со всей властью начальника штаба, при котором звании граф Беннигсен, не заслуживавший никакой доверенности, остался только номинально. Назначенный по Высочайшему повелению, он не мог быть удален. Генерал-квартирмейстером назначен Толь; начальником же секретной квартирмейстерской канцелярии под непосредственным ведением Толя – подполковник Эйхен 2-й, товарищ и друг его.

Никакое распоряжение по движению армий не происходило вне этого круга, составленного, без сомнения, по программе Толя. Для производства бумаг по канцелярии назначен я. Большое накопление дела требовало усиления производителей. В Тарутине, т. е. дней через десять, поступили в канцелярию Габбе и Данилевский, в 1813 году – Вашутин, Зеньковский и брат мой. Но Данилевский занимался исключительно производством малого числа бумаг на немецком и французском языках.

Отступив от Красной Пахры на один марш, армия ожидала приближения неприятеля. Арьергард Милорадовича остался в Пахре. Господский дом был впереди лагеря. Удобство жилья и отдаленность неприятеля побудили Милорадовича расположиться в доме. Два полка Башкирские «les amours du Nord» [любимцы Севера], как называли их французы, находились далеко впереди дома этого по направлению вправо, откуда должно было ожидать появления неприятеля. Милорадович считал себя обеспеченным.

Однажды утром, когда он еще не был одет, он видит из окна французских уланов, разъезжающих позади низкой каменной ограды, окружавшей сад. Адъютант Юнкер бросился пеший с частью эскорта занять неприятеля, между тем как другие седлают лошадей. Французы в недоумении медлят атакой. Тем временем Милорадович со всем штабом и эскортом спасаются. Амуры неизвестно куда улетели, не дав сигнального даже выстрела.

Неприятель начал большими силами теснить арьергард, который отошел на один марш, между тем как отступила несколько еще и главная армия. Она заняла местоположение, которое Беннигсену показалось весьма удобным, чтобы дать сражение и даже атаковать неприятеля. Кутузов с этим не соглашался. Беннигсен до такой степени настаивал, что Кутузов в досаде разрешил ему поступать по усмотрению своему.

Весь штаб свой и адъютантов он отдал в распоряжение Беннигсену. «Vous commandez l’armе́e, – сказал он ему, – je ne suis, que volontaire» – и оставил при себе одного Дичканца, любимого адъютанта. Беннигсен разъезжал по позиции от 9-го до 12-го часа, окруженный огромной свитой. Замечали, что когда он начинал языком водить по губам – это был знак, что он заходил в тупик; наконец прискакал к Кутузову, объявив, что атаковать французов невозможно.

«Ces diables de Français, – сказал Беннигсен, – ont toujours l’avantage du terrain de leur côtе́ (?!)» – «En ce cas, – возразил Кутузов, – je reprends le commandement. Господа, по-прежнему ко мне!» и, обращаясь к Коновницыну: «Петр Петрович, пишите диспозицию к отступлению».

Вскоре армия заняла лагерь под Тарутиным – палладиум русской славы. Главная квартира расположилась в маленькой деревне Леташевке, в 5-ти верстах позади села Тарутина.

В Леташевке главная квартира с трудом поместилась. Кутузов занял избу о трех окнах направо от выезда со стороны Тарутина, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и, позади перегородки, спальню. Напротив Кутузова жил Беннигсен в просторной избе, где проводил время праздно, угощая ежедневно роскошным обедом многочисленную свиту свою. Подле Кутузова – Коновницын в курной избе о двух на улицу окнах.

Вход был со двора против окон. Направо от входа стояла койка, на которой спал Коновницын; налево – огромная печь. Впереди с правой стороны стол, на котором, по доброте несравненного Петра Петровича, канцелярии его предлагался ежедневно простой, но сытный обед. Сам он обедал всегда у Кутузова. У дверей часового не было; они и ночью не замыкались.

Всякий приезжающий с пакетом входил прямо в избу и, если ночыо, то будил Коновницына без церемоний – так от него приказано было. Я брал тогда из припечки свечу, осаждаемую колоссальными тараканами, и читал бумагу Коновницыну. Поутру, часу в 5-м, являлся Петр, высокого роста, круглолицый молодой лакей Коновницына, затопить печь, в которой приготовлялся обед. Дверь тогда отворялась, чтобы дать исход дыму, под густым слоем которого Коновницын в одном углу, а я диагонально против него могли лежать свободно и иногда еще спали.

Через час затворялась дверь. Малый дым от прогоревших дров исходил тогда через отверстие в стене. Мы вставали. Петр начинал варить. Приходили Толь, Эйхен и Габбе, и начиналось производство бумаг, которое шло беспрерывно до глубокой ночи. В отсутствие первых двух я ходил иногда подносить бумаги к подписи Светлейшего. Опекуны мои оставляли меня без гроша. Правый локоть сюртука моего был протерт; я затирал тушью сквозившую рубаху и исскусно поворачивал локоть рукава внутрь, когда надлежало являться к главнокомандующему.

По другую сторону избы Коновницына и на одном с ней дворе был обширный, но низкий овин. Отверстие, выходившее на улицу, было забито досками, и крупным, четким почерком коменданта Ставракова было написано мелом во всю стену «Секретная квартирмейстерская канцелярия». Находили, что она исполняет назначение свое – ничего из нее выйти не могло.

Надлежало, однако, и входить. Для этого служило другое отверстие со стороны двора, для одних посвященных. Там спали Эйхен и Габбе и, по большому простору, был дан приют двум свитским офицерам – подполковнику Габбе, дяде моего товарища, и поручику Дисту (ныне генерал-лейтенант в прусской службе). В этом локале, заваленном высоко соломой, не было ни столов, ни стульев, ни лав. Застилая солому коврами, жильцы помещались вповалку. Тут собирались мы строить чаи, потому что в тесной избе Коновницына для этого раздолья места не было.

Наполеон не решался атаковать нас. Он полагал иным способом выйти из затруднения, которое более и более отягощалось на армию его по недостатку провианта и, особенно, фуража.

Приехал в Тарутино Лористон с предложениями о мире. Кутузов поехал наперед в ту избу, в которой назначено было принять его. Лористон прибыл в сумерки в крытых дрожках. Кавалергардского полка поручик Михаил Орлов сопровождал его. Мы в первый раз увидели Кутузова в мундире и шляпе. Эполеты он попросил у Коновницына – его собственные ему казались не довольно хороши. Но и Петр Петрович был не франт, лучше бы обратиться к Милорадовичу.

С улицы видны нам были сквозь окна освещенной избы сидевшие у стола друг перед другом Лористон и Кутузов. Последний делал большие движения руками, полагать должно, говорил горячо. Мне потому казались несправедливы прошедшие в главной квартире слухи, что Кутузов, по свойственной ему хитрости, обнадеживал Лористона вероятностью принятия со стороны Государя мирных предложений. Напротив того, когда Кутузов приехал вторично в Тарутино перед сражением с Мюратом, то, входя в избу, где он принимал Лористона, он сказал: «Вот здесь я говорил Лористону, что мы никогда не согласимся на мир».

Нападение на Мюрата приготовлено было подробно и с рекогносцировкой Карла Федоровича, продолжавшейся несколько дней. Он взял в помощь одного только офицера, чтобы не возбуждать внимания неприятелей. Это был Траскин. Последний рассказывал мне случай, доказывающий сметливость казаков. Траскину приказано было от Толя изведать глубину лежавшого перед ними леса и куда выходила дорога, через него пролегающая.

Поехав на иной пункт, Толь велел бывшему с ним казаку следовать за Траскиным. Проехав несколько лесом, они слышат топот ехавшей им навстречу лошади. Как узнать, неприятельский ли разъезд? «Позвольте, Ваше благородие, – сказал тихим голосом казак и, спустясь с лошади, приник головой к земле (сквозь обнаженные от ветвей стволы он мог видеть далеко внутрь леса). – По ногам видно, что лошадь французская». Траскин поспешил оставить лес.

По возвращении однажды с рекогносцировки Толь, беседуя в канцелярии о положении дел, предсказал, что Наполеон должен скоро отступить, и объяснил нам с видом восторженным, каким образом он будет преследуем, как главная армия будет преграждать ему пути, как летучие отряды, со всех сторон окружая его, будут отнимать обозы, пленных и пушки. Нам, молодым офицерам, все это казалось видением пылкого воображения. Но впоследствии как велик представился нам Толь, когда эти видения осуществились!

Непосредственным результатом рекогносцировки его была диспозиция, им во всей подробности составленная, по которой надлежало армии атаковать Мюрата 4 октября. Некоторые из генералов приезжали в последние дни к Коновницыну, прося ускорить атаку. Особенно настаивал Багговут. Коновницын принимал вид, что это невозможно, ибо нападение он предполагал сделать врасплох и не хотел, чтобы распространялись слухи, кои могли остеречь неприятеля.

3 октября был призван в главную квартиру Ермолов, начальник штаба главной армии. Ему открыл Коновницын, что на другой день назначена атака и что он вскоре получит диспозицию фельдмаршала для рассылки приказаний корпусным командирам. Коновницын просил Ермолова подождать полчаса, что ему самому вручится диспозиция по рассмотрении фельдмаршалом, к которому спешил Коновницын.

Но Ермолов не захотел ждать, извиняясь приглашением, полученным им в тот день к обеду от Кикина, дежурного генерала своего. По отезде Ермолова диспозиция была к нему послана с ординарцем, Екатеринославского кирасирского полка поручиком Павловым. Но ни Ермолова, ни Кикина Павлов отыскать не мог, хотя изъездил весь лагерь. К вечеру узнали, что Кикин забрался с гостями своими версты за три вне левого фланга лагеря в помещичье имение, где находился обширный каменный дом. Туда была привезена диспозиция.

На другое утро главнокомандующий выехал в лагерь, полагая найти войско под ружьем. Но сколь велико было удивление и негодование его, видя, что люди, раздетые, лежат в биваках, иные варят кашу, другие поют. Кутузов был чрезвычайно вспыльчив. Толь, узнав наперед, что диспозиция не дошла до войск, предвидел бурю и остался в Леташевке. «Кто здесь старший квартирмейстерский офицер?» – спросил Кутузов, озираясь около себя.

На свое несчастье, отозвался подполковник Эйхен, начальник нашей канцелярии. Кутузов, вышед из себя, разругал этого благороднейшого человека ужасно. Потом, увидя ехавшого на маленькой толстой лошади в зеленой фѵражке и солдатской шинели какого-то краснощекого, вскричал: «Это что за каналья?» Ехавший, остановясь перед Кутузовым и побледнев, отвечал: «Квартирмейстерской части капитан Брозин, обер-квартирмейстер такого-то кавалерийского корпуса».

Кутузов возвратился в Леташевку, отменив атаку. Эйхен не захотел остаться в армии. Кутузов, охладев после вспышки и узнав, что Ермолов один причиной беспорядка, убеждал Эйхена посредством Коновницына не оставлять места и даже вызвался просить у Эйхена за причиненную обиду извинение в присутствии всей главной квартиры.

Так добр и столь возвышенных чувств был Кутузов! Но Эйхен, глубоко уязвленный, и хотя человек с великими достоинствами, не имел высшей моральной силы – простить, и оставил армию. На место его поступил тот самый Брозин, которого также обругал Кутузов. К чести этого беспримерного старца сказать должно, что во все продолжение службы при нем Брозина последний осыпаем был от него ласками и существенными наградами и что даже самое назначение Брозина взамен оскорбительного эпитета последовало собственным, как полагать должно, побуждением Кутузова, ибо Брозин ни по службе, ни по другим отношениям вовсе не был до тех пор известен ни Коновницыну, ни Толю.

Вспышку же Кутузова отчасти извинить можно слишком непозволительным костюмом, под которым нельзя было отгадать офицера. Однако Брозин не покидал и после того своей солдатской шинели, может быть из благодарности к ней, что она повела его к счастливому положению. Что касается до Ермолова, то Кутузов без всякой вспышки приказал Коновницыну объявить Ермолову волю Его светлости, чтобы оставил армию. И поделом бы! Но Коновницын упросил Кутузова простить Ермолову.

Между тем наступило 5-е число и с ним возобновилось желание воспользоваться одиноким положением неприятельского авангарда. Этот раз диспозиция достигла своей цели, и после полудня вся армия снялась с места. По беспримерной диспозиции Толя 130 тысяч человек со всею артиллерией, способствуемые темной ночый, подползли под самые редуты неприятеля, обойдя притом левый фланг его. Но исполнение не соответствовало диспозиции и доказало, сколь мало умеет русская армия маневрировать против подвижности наполеоновских войск; доказало, вместе с тем, неспособность Беннигсена, которому главнокомандующий поручил командовать атакой.

При самом рассвете 6 октября корпус Багговута атаковал левый фланг Мюрата, между тем как кавалерийский отряд под командой графа Орлова-Денисова летел ему в тыл с конечности правого нашего фланга. Но первое ядро неприятельское сразило наповал Багговута. Отважная душа в теле толстейшем не знала предчувствий.

Пока принц Евгений Виртембергский вступил в командование правым флангом на место Багговута, остановилось движение на этом пункте. Отряд графа Орлова-Денисова, опасаясь отделиться слишком, должен был также медлить. С другой стороны 4-й корпус графа Остермана-Толстого, примыкавший к левому флангу 2-го, по причине непостижимой, остановил колонны свои в лесу, который, лежав перед фронтом его, был занят им без выстрела при первом бегстве французской линии. Уже и 2-й корпус возобновил движение вперед, а 4-й все еще оставался в этом ему приятном лесу.

Коновницын, присутствовав при атаке на правом фланге и содействовав к возобновлению тут натиска на неприятеля, отправился опять к 4-му корпусу, который он перед тем вывел из совершенного бездействия. Приближаясь к перелеску, который лежал влево, он видит выходящую из него пехотную колонну, человек в 1000 или 1200. Полагая, что это отставшая часть апатического 4-го корпуса, Коновницын посылает Данилевского сказать этой колонне, чтобы поспешала вперед и спросить, кто ею командует.

Вышеупомянутые офицеры, составлявшие канцелярию, где состоял и Данилевский, во время сражений находились при исправлявшем должность начальника Главного штаба в качестве адъютантов, а при генерал-квартирмейстере находились особые адъютанты, которые в занятиях по канцелярии не участвовали.

Едва приблизился Данилевский к той колонне, она дала по нему залп, который его поверг. Это была отставшая неприятельская колонна, которая спешила догнать прочие войска свои. Не знаю, успела ли в том или была истреблена. Полагаю первое, ибо никакой связи в действиях наших не было.

Коновницын спешил к Кутузову, а я поскакал пособить Данилевскому. Два казака, поймав лошадь его, повезли его по направлению, которое я дал им. Я присоединился к Коновницыну, который при умолкавших выстрелах возвратился в Леташевку. Он сказал нам, что все это дело постыдно для русского оружия, что Мюрат должен был истреблен быть, что, напротив того, ему дана возможность отступить в порядке с малой потерей и что никто не заслуживает за это дело награды.

Известным сделалось по окончании войны, что Мюрат предостережен был шпионами и ожидал нападение, готовившееся на 4-е число. Немудрено, если подслушали беллетриста Кикина, пировавшого вне лагеря. Но атака не воспоследовала ни в тот, ни на другой день, и он по-прежнему предался беспечности. Нападение 6-го числа было совершенно нечаянное для него.

На французских биваках мы нашли кофейные снаряды, еще наполненные и теплые, и если бы атака была исполнена энергически, то Мюрат подвергся бы почти той участи, как Вандамм под Кульмом. Ужас и негодование овладели нами, когда увидели мы большие образа, служившие столами на биваках французских.

При возвращении Коновницына в главную квартиру он обогнал Данилевского, которого везли уже в повозке. Я остался при раненом и привез его в Леташевку. Пуля ударила ему в правую руку ниже кисти и вылетела позади локтя.

IV

Жалобы Беннигсена на Кутузова и оставление им армии. – Депутаты дворянства Харьковской и Полтавской губерний. – Волонтеры. – Донесение о движении неприятеля в значительных силах па Боровск. – Бой под Малоярославцем. – Посылка из Леташевки инструкции Чичагову и Витгенштейну. – Уклонение Кутузова от решительных действий во время движения от Малоярославца до Днепра. – Пребывание главной квартиры в Полотняных Заводах. – Бой под Красным. – Опасения Кутузова иметь дело с Наполеоном. – Опперман указывает вероятный пункт переправы Нея для спасения остатков его корпуса. – Отзыв Кутузова о Чичагове. – Толь в войну 1812 года.

Вскоре после Тарутинского сражения Кутузов получил от Государя письмо, которое послано было Беннигсеном Его Величеству. В этом письме заключался донос на Кутузова в том, что будто бы оставляет армию в бездействии и лишь предается неге, держа при себе молодую женщину в одежде казака. Беннигсен ошибался – женщин было две. Кутузов, тотчас по получении этого письма, велел Беннигсену оставить армию.

В это время явились к Кутузову депутаты от дворянства Харьковской и Полтавской губерний, предлагавших в распоряжение главнокомандующего общее вооружение. Кутузов благодарил их за усердие, но предложение отклонил, отозвавшись, что до такой крайности дела еще не дошли. Являлись некоторые и частные лица, предлагавшие услуги свои в виде волонтеров.

Оригиналы эти были все весьма преклонных лет. Кутузов и Коновницын принимали их вежливо, но не давали им занятий. Подвергаясь лишениям разного рода, они на пути армии из Тарутина к Днепру исчезли из главной квартиры один за другим. Между ними особенно отличался некто Яков Иванович из Воронежа – высокого роста, бледный, с черными глазами и беспокойным взглядом.

Одетый в черный гусарский чекмень, он в деле под Малоярославцем, где могла действовать только пехота, явился перед линией гвардейских кирасиров, разумеется вне выстрела, и, махая саблей, как бешеный кричал: «Вперед, вперед!» Депрерадович велел прогнать его за фронт.

Другой волонтер был скромнее, в виц-мундире Сумского гусарского полка, в котором некогда служил штаб-офицером, высокого роста, худощавый, лет около 70, он показывал нам опыты своего исскуства владеть саблей. Кутузов принял его чрезвычайно ласково, обнадеживая его дать ему занятия; но едва он вышел, Кутузов сказал окружающим. «Ну куда этакому б служить?»

В начале уже пребывания в Леташевке Коновницын изнемог от беспокойства, наносимого будившими его несколько раз в ночь ординарцами, привозившими бумаги, иногда и неважные. Тогда он воспретил будить себя. Приезжавшие с пакетами шли уже не направо от дверей, а в левый угол, ко мне. Я будил Петра Петровича в таком только случае, если бумага не терпела отлагательства до утра.

Таким образом я разбудил Коновницына в ночь на 12 октября, когда прибыл рапорт генерала Дохтурова из-под Боровска о предпринятом на тот пункт движении огромных неприятельских сил. Не было сомнения, что Наполеон отступал. Должно было заградить Калугу, к которой из Боровска вела дорога через Малоярославец. Коновницын разбудил Кутузова, и в ту же ночь сделано распоряжение к движению армии на Малоярославец, куда и прибыла она около полудня 12 октября, подкрепив вовремя Дохтурова, сражавшагося уже в улицах города сего.

Солдаты, между коими много было рекрут, дрались дурно под Малоярославцем. Офицеры одни жертвовали собой. Сам Коновницын семь раз вел пехотные линии на штурм против засевшего за заборами городских садов неприятеля и прогнал его наконец внутрь города до большой площади, где чудесно гремела битва. У заборов пули пели, а на площади примешались к ним и картечи, и ядра. И свои ядра летели сзади через головы наши. Из бывших при Коновницыне ранен полковник Доливо-Добровольский пулей в плечо. Вечером неприятель прогнан за город.

Донесение партизана Сеславина, полученное в Леташевке под утро 12 числа, подтвердило о предугаданном Кутузовым отступлении Наполеона. Впрочем, оное предвиделось еще до Тарутинского дела. Лишенный запасов, он не мог держаться, и Чичагову, направленному императором на соединение с Кутузовым, послана из Леташевки подробная инструкция о преграждении пути Наполеону, причем ему указано на урочище Студенки, близ Борисова, как единственный пункт, который Наполеон избрать мог для перехода через болотистую Березину.

В этой инструкции в подробности упоминалось о предназначенном графу Витгенштейну, в подкрепление Чичагову, движении на левый фланг отступающего неприятеля или на правый по отношению к Чичагову. Подлинная инструкция назначалась Чичагову, а копия – графу Витгенштейну. Брозин, начальник канцелярии нашей, сам запечатал обе бумаги, сделал надписи на пакетах и отправил курьеров.

Когда главная квартира пришла в Вильну, Витгенштейн, знавший Брозина лично и хорошо к нему расположенный, показал ему инструкцию, которую граф получил из Леташевки. Это была подлинная на имя Чичагова, следовательно к сему последнему попала копия. Брозин при запечатании ошибся надписями. Это не могло иметь ошибочных последствий, потому что бумаги были, как выше сказано, тожественные. Однако Витгенштейн вымыл голову Брозину.

Поспешность Кутузова к предпринятию фланговых маршей с Рязанской на Калужскую дорогу и из Тарутинского лагеря на Малоярославец и быстрота в исполнении ставят его относительно стратегического достоинства на одну высоту с торжествовавшим дотоле соперником его. Но не столь великим мог казаться Кутузов при преследовании бегущого неприятеля. Марш от Малоярославца до Днепра представлял беспрерывное противодействие Кутузова Коновницыну и Толю.

Оба последние хотели преградить путь Наполеону быстрым движением на Вязьму. Кутузов хотел, так сказать, строить золотой мост расстроенному неприятелю и, не пускаясь с утомленным войском на отвагу против неприятеля, искусно маневрирующего, хотел предоставить свежим войскам Чичагова довершить поражение его, тогда как длинный марш ослабил бы неприятельское войско еще более. Не беру на себя определить, на которой стороне соображение было основательнее.

Нерешительное движение армии выказывало это разъединение мнений. От Малоярославца пошли было по направлению к Вязьме, но возвратились, чтобы потом опять обратиться к плану Коновницына и Толя.

Во время пребывания главной квартиры в селе Полотняных Заводах, где Кутузов и ближайший штаб его заняли огромный каменный со всеми удобностями дом, Толь вбежал в комнату Коновницына, где, несмотря на простор помещения, происходили канцелярские занятия наши, и вскричал: «Петр Петрович, если мы фельдмаршала не подвинем, то мы здесь зазимуем». Утомленный старичок, начав было увлекаться комфортом, наступившим вдруг после больших лишений, уступил, однако, необходимости.

Но уже поздно было. Только часть неприятельского войска застигнута была 23 октября у Вязьмы и, по несосредоточению наших сил, не могла быть остановлена. Засим пошли мы форсированными маршами на Красное, минуя Смоленск и обратив Платова по пятам бегущего неприятеля.

По приближении к Красному – новые колебания. 5 ноября Толь и Коновницын советовали атаковать приближавшегося к Красному неприятеля. Кутузов соглашался на это, если только увериться можно в том, что не сам Наполеон тут командует. Ему представляли, что, по вернейшим донесениям партизанов, гвардия Наполеона, почему наверно полагать можно и он сам, прошли через Ляды (между Красным и Оршей). Наконец Кутузов согласился атаковать.

Утро было подвинувшись, часть конницы Даву уже прошла Красное и опередила нас. Успех наш был не столь удовлетворительный, как если бы атака произошла ранее. Во время сражения привели пленного баварского капитана. Кутузов все еще сомневался, не Наполеон ли тут командует. Об этом начались расспросы капитану на немецком языке, на котором Кутузов объяснялся как самый образованный немец.

Капитан не знал имени главнокомандующего неприятельскими войсками, хотя видел его во время дела. Кутузов начал описывать приметы Наполеона. Когда капитан отзывался утвердительно, то Кутузов с видом явной боязни, обращаясь к стоявшим позади его, произносил: «C’est lui». Когда же капитан сказал: «Nein er ist sehr gross», то лицо Кутузова прояснилось, и он с полной уверенностью наконец сказал: «Non cela n’est pas lui».

Когда часу в пятом пополудни сделалось Кутузову известным о множестве захваченных пленных, пушек и обозов и, наконец, фургона Даву, где нашли и жезл его, Кутузов пришел в восторг. Это был один только случай, при котором я видел его пустившегося в галоп на белом мекленбургском коне своем. Он подскакал к колонне Преображенского полка и вскричал «ура!», которое повторилось из верной груди великанов. Остатки Даву уплелись кое-как. Главная квартира заняла Красное. Милорадович поставлен был поперек дороги, лицом к Смоленску.

В туманное утро, при 2–3 градусах мороза, приближаясь от Смоленска, корпус Нея и набрел на картечь Милорадовичевых батарей. Это было не сражение, а истребление неприятельских колонн артиллерийским огнем. Других усилий не было. Полагали, что остатки Нея должны сдаться, и потому задолго до сумерек прекратили кононаду, отняв множество орудий.

Один только генерал в главной квартире предугадал, что Ней ускользнуть может. Это был Опперман. Он находился при особе Кутузова без всяких определенных занятий и едва ли не императором был прислан, не помню когда именно, в главную квартиру. В весьма тесную избу, которую занимал Коновницын, поместив тут и меня с бумагами, явился ночью на 7-е число Опперман.

Он называл пункт на Днепре в 12 верстах от Красного, где Ней переправиться и уйти может, и потому советовал занять тотчас этот пункт сильным отрядом. Коновницын не соглашался с его мнением. Толя тут не было. Коновницын пошел к главнокомандующему представить мнение Оппермана, которое, однако, принято не было. К великой чести Оппермана, он вернейшим образом определил план неприятеля. Известно, что Ней, воспользовавшись усилившимся морозом, перешел через Днепр, набросав на тонкий лед жерди и солому.

После Красного и перехода вскоре через Днепр кончился подвиг главной армии. Вышеупоминаемый волонтер из Воронежа явился в Орше к Коновницыну и сказал: «Петр Петрович, я довел армию до древних пределов России и могу теперь спокойно возвратиться в дом мой. Прошу Вас представить меня светлейшему».

Яков Иванович, быв приведен к Кутузову, бросился перед ним на колени и получил из рук его орден Св. Анны 2-й степени. В этом случае отзывалась в Кутузове и Коновницыне страсть к шутам, свойственная старинным русским барам. Притом Коновницын имел в виду кольнуть этой наградой другого волонтера, капитана Молчанова, родственника Коновницына, который ему надоедал настояниями о доставлении ему, Молчанову, ордена. Оба исчезли.

Не один Яков Иванович, которого проняли наступившие морозы, вложил меч в ножны. Всей армии, подвергшейся неимоверным трудам и лишениям, необходим был отдых. Она медленно подвигалась к берегам Березины, где, как известно, Чичагов мог истребить остатки неприятельской армии, но поступил со столь несчастной оплошностью. В Вильне князь Кутузов однажды воскликнул у себя за обедом, когда произнесли тост победителю: «Ах, не все сделано! Если бы не адмирал, то простой псковской дворянин сказал бы: «Европа, дыши свободно!» Он намекал на возможность взятия самого Наполеона.

Коновницын от больших усилий, физических и нравственных, ослабел в здоровье и должен был, по прибытии главной квартиры в Вильну, просить увольнения в отпуск. Атлетическое сложение Толя, который, впрочем, был и гораздо моложе Коновницына, противостояло колоссальному труду. Мы, подчиненные Петра Петровича, расстались с ним с чувством глубокого сожаления, как дети с отцом. Но в обращении с нами нового начальника Главного штаба, князя Петра Михайловича Волконского, мы нашли полное вознаграждение. Впрочем, тот же Карл Федорович, столь благородного характера, оставался посредником между нами и начальником штаба.

Поводом к составлению сих записок через 38 лет после незабвенной эпохи было желание доставить искусному перу некоторые материалы для составления биографии графа Толя, которого лицо неразлучно с происшествиями того времени. И если примешал я в рассказе моем и другия лица, то потому единственно, что воспоминания о подробностях той эпохи имеют для участвовавших в ней прелесть непреодолимую, и я завлекся, так сказать, против воли.

Впрочем, при описании происшествий главный делатель выказывается сам собой. Ибо сомнения нет, что из трех лиц, в которых, как солнце в капле воды, отсвечивалось понятие о Том, Которого воля карала осквернителя святых храмов Его – из трех лиц сих, говорю, Карл Федорович, как талант собственно военный, совершенно равнялся самому Наполеону. Это был маятник в часах правильного хода. Притом нельзя себе представить, с каким хладнокровием он распоряжался в самые критические моменты среди горевшего сражения, как точны и ясны были его приказания рассылаемым офицерам.

Немудрено стоять под огнем с наружностью спокойной – в этом смысле мы все храбры. Но какая польза, когда от внутреннего волнения смешиваются понятия и приказания начальника противоречат одно другому. Не таков был Толь. На поле сражения, где он всегда искал опаснейшие пункты, он был истинно велик.

И только святотатственная ловкость Данилевского, повествуя происшествия 1812 года, умела умолчать о главной двигательной пружине, которая перенесла действие свое и на дела 1813 года. Это отчасти должно усматриваться из моего журнала той войны, извлеченного из подлинных бумаг, проходивших через руки мои, и сообщенного г-ну Бернгарди.

Окончив краткий рассказ мой, я предоставляю себе изложить некоторые отдельные черты Карла Федоровича из поприща его в 1813 году, когда со временем получу обратно от г-на Бернгарди мой журнал той войны, без которого, с одной стороны, я могу ошибаться в числах времени и названии мест, а с другой стороны, впасть в повторения, ибо многие происшествия, в коих было участие незабвенного генерала, значатся в том жаурнале. Он лежал у меня без прочтения со времени составления в 1813 году из подлинных бумаг, быв сообщен покойному Данилевскому в 1837 году и ныне г-ну Бернгарди.

Что касается до описания нравственной стороны графа Толя, то, конечно, г-ну Бернгарди откроется достаточно данных для полной биографии. Я только знаю, что вообще жизнь графа Толя оправдывала девиз, им избранный: «Thue recht und schaue niemand» – «За правое дело стой смело».

 

Хронология

5 сентября 1747 г. Родился Михаил Илларионович Кутузов.

Июль 1759 г. Начал учиться в Дворянской Артиллерийской и Инженерной школе. Стал капралом артиллерии, а затем каптенармусом.

Декабрь 1759 г. Получил чин инженер-кондуктора 1-го класса и приведен к присяге.

Февраль 1761 г. Окончил школу в чине инженер-прапорщика и остался при ней в качестве преподавателя математики.

Июнь 1761 г. Отчислен из Инженерной школы для определения в действительную службу.

1762 г. Становится флигель-адъютантом и управляющим канцелярией Ревельского генерал-губернатора генерал-фельдмаршала Голштейн-Бекского. В конце года пожалован чином капитана и назначен командиром роты Астраханского пехотного полка полковника А. В. Суворова.

С 1764 г. Находится в распоряжении командующего русскими войсками в Польше.

1767 г. Прикомандирован к Комиссии по составлению нового Уложения в качестве переводчика.

1770 г. Переведен в 1-ю армию генерал-фельдмаршала П. А. Румянцева. Принимает участие в боях с турецкими войсками. За отличие при Ларге произведен в премьер-майоры и переведен в Смоленский пехотный полк. Пожалован чином майора.

Декабрь 1771 г. Пожалован чином подполковника за отличие при Попешты.

1772 г. Переведен во 2-ю Крымскую армию под командованием князя Долгорукова.

Июль 1774 г. Тяжело ранен в голову в бою близ деревни Шумлы (ныне Кутузовка). Пуля пробила левый висок и вышла у правого глаза.

Ноябрь 1775 г. Награжден орденом Св. великомученика и победоносца Георгия 4-й степени.

1776 г. В конце года возвращается на военную службу.

1777 г. Произведен в полковники, назначен командиром Луганского пикинерного полка. Пожалован чином бригадира.

1783 г. Переведен в Крым, назначен командиром Полтавского пикинерного и Мариупольского легкоконного полков.

Ноябрь 1784 г. После успешного подавления восстания в Крыму произведен в генерал-майоры.

С 1785 г. Командует им же сформированным Бугским егерским корпусом. Составляет «Ордер Бугского егерского корпуса господам батальонным командирам» и «Примечания о пехотной службе вообще и о егерской особенно».

1787 г. Награжден орденом Св. Равноапостольного князя Владимира 2-й степени.

Лето 1788 г. Во главе своего корпуса принял участие в осаде Очакова.

Август 1788 г. Тяжело ранен в голову: пуля пробила щеку и вышла у основания черепа.

1789 г. Принял под командование отдельный корпус, с которым участвовал во взятии Аккермана, в сражении под Каушанами и штурме Бендер. Удостоен Ордена Св. Анны.

1790 г. Удостоен Ордена Св. Благоверного князя Александра Невского.

Декабрь 1790 г. Отличился при штурме и взятии Измаила. Назначен комендантом крепости.

1791 г. Произведен в генерал-поручики, награжден орденом Св. великомученика и победоносца Георгия 3-й степени «За усердную службу и отличную храбрость, оказанную при взятии приступом города и крепости Измаила с истреблением бывшей там турецкой армии».

1792 г. Награжден орденом Св. великомученика и победоносца Георгия 2-й степени. Принял участие в войне с польскими конфедератами как командир корпуса.

Ноябрь 1792 г. Назначен чрезвычайным и полномочным послом в Турцию.

1794 г. Назначен главным директором Сухопутного шляхетского кадетского корпуса.

1795 г. Назначен главнокомандующим сухопутными войсками в Финляндии, Казанским и Вятским генерал-губернатором (до середины 1797 г.).

1796 г. Оставил должность главнокомандующего cyхопутными войсками в Финляндии.

1797 г. Оставил должность директора кадетского корпуса, Казанского и Вятского генерал-губернатора. Назначен шефом Рязанского мушкетерского полка и инспектором Финляндской дивизии.

1798 г. Произведен в генералы от инфантерии. Выполняет дипломатическую миссию в Пруссии,

1799 г. Снят с инспекторов, назначен командиром корпуса в Голландии, позднее – Литовским военным губернатором. Удостоен Большого Креста Державного Ордена Св. Иоанна Иеруссалимского. Становится шефом Псковского пехотного полка.

1800 г. Удостоен Ордена Св. Апостола Андрея Первозванного.

Лето 1801 г. Оставил должность Литовского военного губернатора, назначен Санкт-Петербургским и Выборгским военным губернатором и инспектором по инфантерии Финляндской инспекции.

1802 г. Снят с должности военного губернатора и инспектора, продолжая числиться на действительной военной службе как шеф Псковского мушкетерского полка. Уволен в годичный отпуск, а затем отправлен в отставку.

Август 1805 г. Восстановлен на действительной службе и направлен в Австрию в качестве главнокомандующего одной из двух российских армий. Получает австрийский Орден Марии-Терезии 1-й степени.

Октябрь 1805 г. После разгрома австрийской армии под Ульмом совершает со своей армией отступательный марш-маневр (длиной 425 км).

20 ноября (2 декабря) 1805 г. Участвует в Аустерлицком сражении, данном вопреки его намерению отвести армию к границе и дождаться подкрепления.

1806 г. Удостоен Ордена Св. Равноапостольного князя Владимира 1-й степени.

Сентябрь 1806 г. Назначен военным губернатором Киева.

Март 1808 г. Оставил должность военного губернатора Киева и направляется командиром корпуса в Молдавскую армию.

Лето 1809 г. Назначен Виленским и Литовским военным губернатором.

Апрель 1811 г. Оставил должность Виленского и Литовского военного губернатора и принимает командование Молдавской армией вместо умершего Каменского.

22 июня 1811 г. Победил в Рущукском сражении, располагая 15–20 тысячами войска против 60 тысяч противника. Введен в графское достоинство.

23 ноября 1811 г. Принял капитуляцию турецкой армии.

Март 1812 г. Назначен главнокомандующим Дунайской армией. Ведет переговоры о заключении мира с Турцией.

4 мая 1812 г. Заключил в Бухаресте мир с турками, по которому Бессарабия и часть Молдавии переходят к России. Передал командование Чичагову и отозван в Петербург.

Июль 1812 г. Избран начальником петербургского, а затем и московского ополчения.

29 июля 1812 г. Пожалован титулом светлейшего князя.

2 августа 1812 г. Назначен членом Государственного Совета.

9 августа 1812 г. Назначен главнокомандующим всеми русскими армиями и ополчениями.

17 августа 1812 г. Принял армию от Барклая-де-Толли в селе Царево-Займище Смоленской губернии.

26 августа 1812 г. Дает Бородинское сражение.

30 августа 1812 г. Произведен в генерал-фельдмаршалы.

12 (24) октября 1812 г. После сражения за Малоярославец русские войска переходят в контрнаступление, преследуя Наполеона, отступающего по старой Смоленской дороге.

Декабрь 1812 г. Кутузов удостаивается ордена Св. Георгия 1-й степени и становится первым в истории ордена полным Георгиевским кавалером; пожалован титулом светлейшего князя Смоленского.

Январь – февраль 1813 г. Русские войска под командованием Кутузова переходят границу, достигают Одера.

Май 1813 г. Русские войска выходят в Эльбе.

5 апреля 1813 г. Кутузов заболевает и вынужден остаться в Бунцлау.

16 (28) апреля 1813 г. Михаил Илларионович Кутузов скончался. Похоронен в Санкт-Петербурге в Казанском соборе.