На следующий день Марияна не приходит. Не появляется она и в пятницу. Тучи, которые, как он думал, исчезли навсегда, возвращаются. Он звонит Йокичам домой, слышит на автоответчике женский голос, но это не голос Марияны (чей? другой дочери?).
«Это Пол Реймент, – говорит он. – Не могла бы Марияна мне позвонить?»
Звонка не последовало.
Он садится писать письмо.
«Дорогая Марияна, – пишет он, – боюсь, что вы меня неправильно поняли».
Он зачеркивает «меня» и пишет: «смысл моих слов». Но какой такой смысл могла она неправильно понять?
«Когда я впервые вас встретил, – пишет он, начиная новый абзац, – я был в тяжелом состоянии».
Что неверно. Быть может, его колено было в тяжелом состоянии, но не он сам. Если бы он знал, каким словом описать свое состояние, когда он познакомился с Марияной, он бы также знал и смысл своих слов – каков он сегодня. Он зачеркивает «тяжелом». Но что написать вместо этого?
Пока он размышляет, звонят в дверь. Его сердце начинает радостно биться. Значит, это трудное слово да и трудное письмо в конце концов не понадобятся?
– Мистер Реймент? – звучит голос в домофоне. – Это Элизабет Костелло. Могу я с вами поговорить?
Элизабет Костелло – кто бы она там ни была – требуется немало времени, чтобы подняться по лестнице. Когда она добирается до двери, то тяжело дышит. Пожалуй, ей за шестьдесят – скорее около семидесяти, нежели шестьдесят с небольшим. На ней шелковое платье в цветочек. Сзади такой глубокий вырез, что видны довольно мясистые плечи в малопривлекательных веснушках.
– Больное сердце, – говорит она, обмахиваясь. – Почти так же мешает жить, как (она делает паузу, чтобы перевести дух) больная нога.
Такое замечание, произнесенное незнакомкой, кажется ему неуместным, неподобающим.
Он приглашает ее войти, предлагает сесть. Она просит у него стакан воды.
– Я собиралась сказать, будто я из Государственной библиотеки, – сообщает она, – собиралась представиться как один из волонтеров библиотеки, явившийся, чтобы оценить размеры вашего дара – я имею в виду физические размеры, дабы мы имели возможность планировать заранее. Позже бы выяснилось, кто я на самом деле.
– Вы не из библиотеки?
– Нет. Это была бы неправда.
– Тогда вы?..
Она обводит гостиную одобрительным взглядом.
– Меня зовут Элизабет Костелло, – отвечает она, – как я уже сказала.
– Ах, так вы та Элизабет Костелло? Простите, я сразу не понял. Извините меня.
– Все в порядке. – Она пытается подняться с мягкого дивана, в котором утонула. – Давайте перейдем к сути дела. Никогда прежде мне не приходилось заниматься ничем подобным. Вы мне подадите руку?
Он в недоумении. Подать ей руку? Она протягивает правую руку. С минуту он держит пухлую и довольно прохладную женскую руку, с неудовольствием замечая, что его собственная рука от долгого бездействия приобрела мертвенно-бледный оттенок.
– Итак, – говорит она, – как вы видите, я вообще-то Фома неверующий. – Он смотрит на нее с озадаченным видом, и она продолжает: – Я имею в виду, что хочу выяснить для себя, что вы за существо. Хочу быть уверенной, – и теперь он действительно ее не понимает, – что наши два тела не пройдут друг сквозь друга. Конечно, это наивно. Мы же не призраки, мы оба, – отчего же я так подумала? Будем продолжать?
Она снова тяжело опускается на диван и, расправив плечи, начинает декламировать:
– «Удар обрушивается на него справа, резкий, внезапный и болезненный, как удар током, и сбрасывает с велосипеда. “Расслабься!” – говорит он себе, пролетая в воздухе», – ну и так далее.
Она останавливается и смотрит на него, словно проверяя произведенный эффект.
– Вы знаете, о чем я себя спросила, когда впервые услышала эти слова, мистер Реймент? Я спросила себя: зачем мне нужен этот человек? Почему бы не оставить его в покое? Пусть он себе едет мирно на своем велосипеде, не замечая, как Уэйн Брайт или Блайт – назовем его Блайт – несется сзади, чтобы испоганить его жизнь и отправить сначала в больницу, а затем снова в эту квартиру с неудобной лестницей. Кто мне этот Пол Реймент?
«Кто эта сумасшедшая, которую я пустил в свой дом? Как же мне от нее избавиться?»
– И каков же ответ на ваш вопрос? – осторожно осведомляется он. – Кто я вам?
– Вы пришли ко мне, – отвечает она. – В определенном смысле я не властна над теми, кто ко мне приходит. Вы пришли, бледный и сутулый, с костылями и квартирой, за которую так упорно цепляетесь, с коллекцией фотографий и всем остальным. Вместе с хорватским эмигрантом Мирославом Йокичем – да, это его имя, Мирослав, друзья зовут его Мэл, – и с вашей зарождающейся привязанностью к его жене.
– Она не зарождающаяся.
– Нет, зарождающаяся. Вы выплескиваете перед ней свои чувства, вместо того чтобы держать их при себе, хотя понятия не имеете – и сами знаете, что понятия не имеете, – каковы будут последствия. Поразмыслите, Пол. Вы действительно хотите заставить нанятую вами женщину покинуть семью и жить с вами? Вы думаете, что принесете ей счастье? Ее дети будут обозлены и сбиты с толку, они перестанут с ней разговаривать; она будет весь день, рыдая, лежать в постели, совершенно безутешная. Как вам это понравится? Или у вас есть другие планы? Вы планируете, что Мэл войдет в море, покрытое бурунами, и исчезнет, оставив вам своих детей и жену? Я возвращаюсь к своему первому вопросу. Кто вы, Пол Реймент, и что уж такого особенного в ваших амурных устремлениях? Вы полагаете, что вы – единственный мужчина, который в осеннюю пору своей жизни – я бы даже сказала, в позднюю осень – нашел то, чего никогда не знал прежде? Пенни за пару, мистер Реймент, историям, подобным этой, красная цена – пенни за пару. Вам нужно придумать что-нибудь поинтереснее.
Элизабет Костелло. До него доходит, кто она такая. Когда-то он попытался прочесть одну ее книгу, роман, но отставил: книга не увлекла его. Время от времени ему попадались ее статьи в прессе – об экологии или правах животных, но он их не читал, поскольку его не интересовали эти темы. Однажды, давно (он сейчас ведет раскопки в своей памяти), она чем-то прославилась, но это кануло в вечность, а быть может, это была всего лишь очередная буря в средствах массовой информации.
Седые волосы, серое лицо и, как она говорит, больное сердце. Учащенное дыхание. И она еще читает ему нотации, учит, как жить!
– Что именно вы бы предпочли? – осведомляется он. – Какая история заслужила бы ваше внимание?
– Откуда я знаю? Придумайте что-нибудь.
Идиотка! Ему нужно выставить ее отсюда.
– Толкайте! – настаивает она.
Толкать? Толкать что? «Толкайте!» Так говорят женщине при родах.
– Толкайте смертную оболочку, – говорит она. – Мэгилл-роуд, врата в обитель мертвых. Как вы себя чувствовали, когда кувыркались в воздухе? Перед вами промелькнула вся ваша жизнь? Как она показалась вам в ретроспективе – жизнь, с которой вы вот-вот распрощаетесь?
Это правда? Он чуть не умер? Несомненно, есть разница между смертельным риском и положением, когда находишься на волосок от смерти. Эта женщина посвящена во что-то неведомое ему? Пролетая в тот день по воздуху, он думал – что? О том, что он не ощущал такой свободы с тех пор, как был мальчишкой, когда бесстрашно прыгал с деревьев, а однажды даже с крыши дома. А потом – выдох, когда он упал на дорогу, хриплое дыхание. Можно ли простой выдох истолковать как последнюю мысль, последнее слово?
– Мне было грустно, – говорит он. – Моя жизнь казалась фривольной. Как бездарно она прошла, подумал я.
– Грустно. Он пролетает по воздуху с величайшей легкостью, этот смелый молодой человек на трапеции, и ему грустно. Его жизнь кажется фривольной – в ретроспективе. Что еще?
Что еще? Больше ничего. Чего добивается эта женщина?
Но женщину, кажется, уже не интересует ответ на ее вопрос.
– Простите, мне вдруг стало нехорошо, – бормочет она, пытаясь встать на ноги. И у нее действительно очень неважный вид.
– Вы не хотите прилечь? У меня в кабинете есть кровать. Может быть, сделать вам чашечку чая?
Она машет рукой.
– Это просто головокружение – от жары, от подъема по лестнице, да бог его знает от чего. Да, спасибо, я на минутку прилягу. – Она делает такой жест, словно сбрасывает с дивана подушки.
– Позвольте вам помочь. – Он встает и, опираясь на костыль, берет ее под руку.
«Хромой ведет хромого», – думает он.
Ее кожа холодная и влажная на ощупь.
Кровать в кабинете очень удобная. Он убирает оттуда лишнее; она сбрасывает туфли и вытягивается на кровати. Он замечает синие вены, просвечивающие сквозь чулки, и довольно дряблые икры.
– Не обращайте на меня внимания, – просит она, прикрыв глаза рукой. – Разве не эту фразу мы всегда произносим – мы, незваные гости? Занимайтесь своими делами, как будто меня здесь нет.
– Я оставлю вас, отдыхайте, – отвечает он. – Когда вам станет лучше, я вызову по телефону такси.
– Нет, нет, нет, – возражает она, – боюсь, что это не так. Я пробуду у вас некоторое время.
– Не думаю.
– О да, мистер Реймент, боюсь, что это так. На обозримое будущее я составлю вам компанию. – Она поднимает руку, прикрывавшую глаза, и он видит, что она слабо улыбается. – Выше голову, – говорит она, – это еще не конец света.
Через полчаса он снова заглядывает в кабинет. Она спит. Ее нижний зубной протез выпячивается, из горла вырывается негромкий скрежещущий звук – словно скрипит гравий. Ему кажется, что это от нездоровья.
Он пытается вернуться к книге, которую читает, но не может сосредоточиться. Уныло смотрит в окно. Слышится кашель. Она стоит в дверях, без туфель.
– У вас есть аспирин? – спрашивает она.
– В ванной, в шкафчике, вы найдете парацетамол. Это все, что у меня есть.
– Нечего строить мне рожи, мистер Реймент, – говорит она. – Я напрашивалась на это не больше, чем вы.
– Напрашивались на что?
Он не может скрыть своего раздражения.
– Я не напрашивалась на вас. Я не просила о том, чтобы провести чудесный полдень в вашей мрачной квартире.
– Так уходите! Покиньте эту квартиру, если она вам так не нравится. Я все еще понятия не имею, зачем вы пришли. Что вам от меня нужно?
– Вы пришли ко мне. Вы…
– Я пришел к вам? Это вы пришли ко мне!
– Не кричите, соседи подумают, что вы меня избиваете. – Она плюхается в кресло. – Простите. Я вторглась к вам, я знаю. Вы пришли ко мне – вот и все, что я могу сказать. Вы пришли мне в голову – мужчина с больной ногой, без будущего и с неподобающей страстью. Вот с чего все началось. Я не представляю, куда нам двигаться дальше. У вас есть какие-нибудь предложения?
Он молчит.
– Возможно, вы не увидите в этом смысла, мистер Реймент, но я делаю именно это – следую за своими интуитивными прозрениями. Вот как я построила свою жизнь: руководствоваться интуицией, включая те интуитивные прозрения, в которых я сначала не могу разобраться. Особенно в которых я не могу сначала разобраться.
Руководствоваться интуицией – что это значит в данном конкретном случае? Какие у нее могут быть интуитивные прозрения в отношении совершенно незнакомого человека, которого она никогда в глаза не видела?
– Вы увидели мое имя в телефонном справочнике, – предполагает он. – Просто решили рискнуть. Вы не имеете никакого представления о том, кто я на самом деле.
Она качает головой. («Хотела бы я, чтобы это было так просто», – произносит она так тихо, что он едва слышит.)
Солнце садится. Они умолкают и, подобно старой супружеской чете, заключающей перемирие, какое-то время сидят, слушая птиц, поющих свои вечерние песни на деревьях.
– Вы упомянули о Йокичах, – говорит он наконец. – Что вы о них знаете?
– Марияна Йокич, которая ухаживает за вами, – образованная женщина. Разве она вам не говорила? Она провела два года в Институте искусств в Дубровнике и окончила его с дипломом реставратора. Ее муж тоже работал в этом институте. Там они и встретились. Он специализировался в старинных технологиях. Например, он заново собрал механическую утку, которая, ржавея, пролежала в разобранном виде в подвале института двести лет. Теперь она крякает, как настоящая утка, и откладывает яйца. Это одно из piиces de rйsistance их коллекции. Но, увы, его таланты не востребованы в Австралии. Здесь нет никаких механических уток. Отсюда и работа на автомобильном заводе. Что еще я могу рассказать вам о Марияне такого, что может вам пригодиться? Марияна родилась в Задаре, она городская девушка, она не разобрала бы, где у осла зад и перед. И она целомудренна. За все годы брака она ни разу не изменила мужу. Никогда не поддалась искушению.
– Я не искушаю ее.
– Я понимаю. Как вы выразились, вы просто хотите излить на нее свою любовь. Вы хотите давать. Но приходится платить за то, что нас любят, если только мы не начисто лишены совести. Марияна не будет платить эту цену. Она и прежде оказывалась в подобной ситуации, когда пациенты в нее влюблялись, не в силах совладать с собой, как они говорили. Она находит это утомительным. «Теперь мне придется искать другую службу» – вот что она думает про себя. Я ясно выражаюсь?
Он молчит.
– Вас что-то притягивает? – спрашивает она. – Какое-то ее качество вас привлекает. Насколько я понимаю, это качество – ее сочность, сочность фрукта, готового лопнуть, зрелого фрукта. Позвольте мне объяснить вам, отчего Марияна производит такое впечатление на вас и на других мужчин. Она налита соком оттого, что ее любят, любят так, как только можно любить в этом мире. Вам не захочется слушать детали, поэтому я не буду в них вдаваться. Но причина, по которой и дети производят на вас такое впечатление, мальчик и маленькая девочка, заключается в том, что они выросли, купаясь в любви. В этом мире они чувствуют себя как дома. Для них это хорошее место.
– И все же…
– Да, и все же на этом мальчике печать смерти. Мы оба это видим. Слишком красивый. Слишком светлый.
– Хочется плакать.
Их охватывает печаль, их обоих, печаль и дремотное состояние. Он поднимается.
– В холодильнике есть последние каннелони, приготовленные Марияной, с ризотто и шпинатом, – говорит он. – Хотите? Не знаю, каковы ваши дальнейшие планы. Если вы хотите заночевать – добро пожаловать, но это все, утром вы должны уйти.
Медленно, с решительным видом Элизабет Костелло качает головой.
– Боюсь, это невозможно, Пол. Нравится вам это или нет, я еще побуду у вас. Я буду образцовым гостем, обещаю вам. Я не буду развешивать свое нижнее белье в ванной. Не буду путаться у вас под ногами. Я почти ничего не ем. Вы даже не будете замечать, что я здесь. Лишь время от времени дотронусь до плеча, левого или правого, чтобы направить вас.
– А с какой стати я должен с этим мириться? Что, если я откажусь?
– Вам придется с этим мириться. Не вам решать.