В реестре курсов по испанскому языку, предложенном Институтом, он выбирает «Сочинение на испанском (базовый)». «Студенты, поступающие на этот курс, обязаны владеть разговорным испанским языком. Мы научимся писать ясно, логично и в хорошем стиле».

Он в классе самый старший. Даже учительница молоденькая – привлекательная девушка, брюнетка с темными глазами, предлагает им называть ее просто Мартиной.

– Пусть каждый из вас расскажет, по кругу, кто вы и что надеетесь получить от этого курса, – говорит Мартина.

Когда доходит очередь до него, он говорит:

– Меня зовут Симон, я работаю в рекламном деле, хоть и в самых низах. Я говорю по-испански больше года и владею им довольно свободно. Пора научиться писать ясно, логично и в хорошем стиле.

– Спасибо, Симон, – говорит Мартина. – Следующий?

Конечно, ему хочется писать хорошо. Кто ж не хотел бы? Но он здесь, если совсем точно, не поэтому. Зачем он здесь, он разберется, пребывая здесь.

Мартина раздает экземпляры хрестоматии к курсу.

– Прошу вас обращаться с методичками бережно, как с другом, – говорит Мартина. – В конце курса я попрошу вас их сдать, чтобы они стали друзьями другим студентам. – Его экземпляр изрядно потрепан, многое подчеркнуто чернилами и карандашом.

Они читают два образца делового письма: письмо от Хуана, устраивающегося на работу продавцом, и письмо от Луизы ее домовладельцу о прекращении съема квартиры. Они уделяют внимание формулировкам обращения и прощания. Изучают разбиение на абзацы и форму самих абзацев.

– Абзац – единица мысли, – говорит Мартина. – Он излагает мысль и связывает предыдущую мысль с последующей.

Первое задание – поупражняться в составлении абзацев.

– Расскажите мне что-нибудь о себе, – говорит Мартина. – Не все, но хоть что-то. Расскажите мне это в трех абзацах, связанных последовательно.

Он одобряет взгляды Мартины на композицию и упражнение выполняет старательно. «Я прибыл в эти земли с единственной всепоглощающей мыслью, – пишет он, – уберечь от вреда одного маленького мальчика, оказавшегося под моей опекой, и передать его матери. Со временем я нашел его мать и соединил их друг с другом».

Таков первый абзац.

«Однако мои обязанности на том не исчерпались», – пишет он. Однако – связующее слово. «Я продолжил присматривать за матерью и ребенком, заботиться об их благополучии. Когда их благополучию грозила беда, я привез их в Эстреллу, где мы и обосновались и где мальчик, именуемый Давидом, теперь живущий со своей матерью Инес и дядей Диего (мы с Инес более вместе не проживаем), чувствует себя хорошо».

Конец второго абзаца. Начало третьего и последнего абзаца, вводимое связующим словом «ныне».

«Ныне я неохотно признаю, что мой долг выполнен, что у мальчика больше нет во мне нужды. Пора мне завершить эту главу своей жизни и начать новую. Начало этой новой главы связано с этим проектом выучиться писать, хотя как именно связано, мне пока неясно».

Достаточно. Вот три обязательных абзаца, удачно связанные между собой. Четвертый абзац, возьмись он его писать, был бы уже избыточным относительно задания и посвящен был бы Дмитрию. Связующего слова он пока не придумал – слова, с которым четвертый абзац ясно и логично вытекал бы из третьего, но после этого связующего слова он бы написал: «Здесь, в Эстрелле, я познакомился с человеком по имени Дмитрий, который позднее обрел дурную славу насильника и убийцы. Дмитрий неоднократно насмехался над моим стилем речи, который мне видится в целом невозмутимым и разумным». Подумав, он заменяет слово «невозмутимый» на «холодный». «Дмитрий считает, что стиль разоблачает человека. Дмитрий не стал бы писать, как я сейчас, параграфами, связанными друг с другом. Дмитрий назвал бы это бесстрастным письмом, как именует меня бесстрастным человеком. Человек страстей, сказал бы Дмитрий, изливает себя без всяких абзацев.

И хотя к этому человеку, Дмитрию, нет во мне никакого уважения, – продолжил бы он в пятом абзаце, – меня его критика задевает. Почему задевает? Потому что он говорит (и здесь я с ним мог бы согласиться), что холодная разумная личность – не лучший наставник для мальчика по натуре порывистого и пылкого.

Следовательно (шестой абзац), я хочу стать другим человеком». И здесь он останавливается – посреди абзаца. Этого достаточно, более чем достаточно.

На второй встрече класса Мартина рассказывает далее о жанре делового письма – в особенности письма-заявки.

– Письмо-заявку можно мыслить себе как акт соблазнения, – говорит она. – В нем мы представляем себя в самом выгодном свете. «Вот кто я такой, – говорим мы, – разве не привлекателен? Наймите меня – и я буду ваш». – По классу пробегает волна веселья. – Но, разумеется, наше письмо должно быть в то же время деловым. Должно быть равновесие. Чтобы составить хорошее письмо-заявление, необходимо определенное мастерство – мастерство самопредставления. Сегодня мы поработаем над этим мастерством – постараемся им овладеть и сделать своим.

Мартина его интригует: такая молодая, а уже такая уверенная в себе.

В середине занятия есть десятиминутный перерыв. Пока студенты выплывают в коридор или в уборную, Мартина читает их домашние работы. Когда все собираются, она раздает их ученикам. На его листке она написала: «Хорошее разбиение на абзацы. Необычное содержание».

Их второе задание – написать письмо-заявление на «работу мечты, работу, которую вы больше всего хотели бы получить», по словам Мартины.

– Не забывайте представлять себя привлекательно, – добавляет она. – Сделайте себя желанным.

«Estimado señor Director, – пишет он. – Я откликаюсь на объявление в сегодняшней «Звезде» о поиске кандидатов на должность музейного хранителя. Пусть у меня и нет опыта в этой сфере, я располагаю несколькими качествами, которые делают меня желанным кандидатом. Во-первых, я зрелый и надежный человек. Во-вторых, я люблю или по крайней мере уважаю искусство, в том числе и визуальное. В-третьих, ожидания у меня невысокие. Если меня назначат на должность хранителя, я не пожелаю на следующий же день продвижения до старшего хранителя и уж тем более директора».

Он делит написанный фрагмент прозы на пять коротких абзацев.

«Не могу по чести утверждать, – добавляет он, – что работа музейного хранителя – моя мечта. Однако я достиг определенной кризисной точки в жизни. «Ты обязан измениться», – сказал я себе. Но как измениться? Возможно, объявление, на которое упал мой взгляд, – знак для меня лично, знак с небес. «Следуй за мной», – сказала «Звезда». И я следую, а моя заявка и есть это следование».

Таков у него шестой абзац.

Он вручает письмо Мартине, все шесть абзацев. В перерыве не уходит из класса, остается за партой, исподтишка подглядывает, как она читает, наблюдает за быстрыми решительными движениями ее авторучки. Замечает, когда она добирается до его письма: его она читает дольше, нахмурившись. Взглядывает на него и видит, что он на нее смотрит.

В конце перерыва возвращает студентам написанное. На его работе помечено: «Пожалуйста, останьтесь после занятия».

После занятия он ждет, пока все остальные разойдутся.

– Симон, я прочла ваша задание с интересом, – говорит она. – Вы хорошо пишете. Однако не уверена, самый ли это подходящий для вас курс. Может, вам будет уютнее на курсе творческого письма? Еще не поздно сменить, между прочим.

– Если вы сообщаете мне, что я должен уйти с вашего курса, я уйду, – отвечает он. – Но свой стиль я творческим не считаю. На мой взгляд, это такой же стиль, каким люди ведут дневники. Ведение дневника – не творческое дело. Это разновидность эпистолярного жанра. Человек пишет письма сам себе. Впрочем, я понимаю, о чем вы. Мне тут не место. Я более не буду тратить ваше время. Спасибо. – Он вынимает из сумки методичку. – Позвольте вернуть.

– Не обижайтесь, – говорит она. – Не уходите. Не бросайте курс. Я буду и дальше читать ваши домашние работы. Но читать я их буду в точности так же, как и работы других студентов: как учитель – письма, а не доверительное лицо. Принимаете такие условия?

– Да, – говорит он. – Спасибо. Я ценю вашу доброту.

В третьем задании их просят описать предыдущую работу и составить резюме своих образовательных навыков.

«Я служил чернорабочим, – пишет он. – Ныне я зарабатываю себе на жизнь, раскладывая листовки по почтовым ящикам. Всё оттого, что я уж не так силен, как прежде. Вдобавок к недостатку физической силы мне не хватает страсти. Таково, по крайней мере, мнение Дмитрия, человека, о котором я писал ранее, человека страсти. Однажды вечером страсть Дмитрия перекипела через край до такой степени, что он убил свою любовницу. Что до меня, я не имею желания никого убивать – и уж, во всяком случае, того, кого я мог бы любить. Дмитрий смеется, когда я так говорю, – когда говорю, что никогда не убил бы того, кого люблю. Согласно Дмитрию, где-то в глубине любой из нас алчет убить того, кого любит. Любой из нас желает убить возлюбленного, однако лишь немногие избранные души имеют смелость воплотить свое желание.

Ребенок чует труса, говорит Дмитрий. Ребенок чует и лжеца, и лицемера. Оттого, согласно Дмитрию, и исчерпывается любовь Давида ко мне – как к трусу, лжецу и лицемеру. В притяжении же Давида к личностям вроде самого Дмитрия (признавшегося убийцы) и дяди Давида, Диего (по моему мнению, человека никудышного и забияки), Дмитрий видит глубокую мудрость. Дети приходят в мир с чутьем на хорошее и истинное, говорит он, но утрачивают эту способность, когда встраиваются в общество. Давид, по мнению Дмитрия, – исключение. Давид сохранил внутренние способности в чистейшем виде. И за это Дмитрий его уважает, более того – благоговеет перед ним, или же, по его словам, признает его. Мой владыка, мой царь – вот как он его называет, не без налета насмешки.

«Как можно признать кого-то, если ни разу его не видел?» Вот какой вопрос хотел бы я задать Дмитрию.

Знакомство с Дмитрием (которого я не люблю и, разумеется, с нравственной точки зрения не выношу) оказалось для меня поучительным. Я бы даже отметил его среди моих образовательных навыков.

Мне кажется, я открыт к новым идеям, в том числе и к идеям Дмитрия. Думаю, очень вероятно, что суждение Дмитрия обо мне верно: как отец, или отчим, или наставник в жизни я для такого ребенка, как Давид, не тот человек, для ребенка исключительного, ребенка, который всегда напоминает мне, что я его не знаю или не понимаю. Следовательно, похоже, пришло мне время устраниться и найти себе в жизни другую роль, другой предмет или душу, на что или кого излить все, что там во мне есть, – иногда просто разговорами, иногда слезами, иногда тем, что я по-прежнему именую любовной заботой.

Любовная забота – формулировка, которую я бы без промедленья применил в дневнике. Но это, разумеется, не дневник. И потому заявление о движимости любовной заботой – громкое.

Продолжение последует.

В виде примечания позвольте добавить несколько слов о слезах.

Слезы во мне вызывает определенная музыка. Если во мне нет страсти, откуда тогда эти слезы берутся? Я пока не видел, чтобы до слез музыка растрогала Дмитрия.

В виде второго примечания позвольте сказать кое-что о псе Инес, Боливаре, в смысле – о псе, который появился вместе с Инес, когда она согласилась быть Давиду матерью, но который стал псом Давида в том смысле, в каком мы говорим о человеке, который охраняет нас как «наш» сторож, хотя власти над ним или над ней у нас никакой.

Собаки, как и дети, говорят, чуют трусов, лжецов и так далее. Боливар с первого же дня безоглядно принял меня в семью. Дмитрию это наверняка должно подбросить пищу для размышлений».

Когда сеньора Мартина – он не может называть ее просто Мартиной, вопреки ее юности – раздает проверенные домашние работы остатку класса, его работу она ему не отдает. Проходя мимо его парты, она бормочет:

– После занятий, прошу вас, Симон. – Слова, легкое облако аромата, для которого у него нет названия.

Сеньора Мартина юна, привлекательна, умна, он восхищается ее уверенностью, осведомленностью и темными глазами, но он в нее не влюблен, как не был влюблен в Ану Магдалену, которую знал лучше (и видел нагой), но ныне она мертва. Не любви он хочет от сеньоры Мартины, а чего-то другого. Он хочет, чтобы она его выслушала и сказала, слышится ли ей в его речи – речи, которую он старательно пытается записать, – правда или же, напротив, это одна сплошная ложь от начала и до конца. А еще он хочет, чтобы она ему сказала, что с собой делать: продолжать кататься на велосипеде по утрам и лежать в постели вечерами, отдыхать, слушать радио и (все чаще) выпивать, а затем засыпать и спать, спать мертвым сном по восемь, девять или даже десять часов, – или же отправиться в мир и заняться чем-нибудь совсем иным.

От преподавателя письма ждать такого – чересчур, это гораздо больше того, за что ей платят. Впрочем, ребенку, взошедшему на борт корабля у далекого берега, ждать, что одинокий мужчина в невзрачных одеждах примет его под крыло и направит его стопы в неведомых землях, – тоже чересчур.

Его соученики – с которыми он пока обменялся не более чем кивками – один за другим выходят из класса.

– Садитесь, Симон, – говорит сеньора Мартина. Он усаживается напротив нее. – Это чересчур, я не готова иметь с этим дело, – говорит она. Смотрит на него спокойно.

– Это всего лишь проза, – говорит он. – Вы не можете иметь дело с прозой?

– Это призыв, – говорит она. – Вы ко мне взываете. У меня по утрам работа, а по вечерам я учу, плюс муж и ребенок – и дом, о котором нужно заботиться. Это чересчур. – Она поднимает листки с его заданием на ладони, словно взвешивая его. – Чересчур, – повторяет она.

– Иногда нас призывают, когда менее всего этого ждем, – говорит он.

– Я понимаю, о чем вы, – говорит она, – но для меня это чересчур.

Он забирает из ее рук три страницы и складывает их в сумку.

– До свиданья, – говорит он. – И еще раз спасибо.

Теперь могут случиться две вещи. Первая: не случится ничего. Вторая: сеньора Мартина передумает, отыщет его комнату, где он будет лежать на кровати весь вечер и слушать радио, и скажет: «Ну что ж, Симон, просветите меня: расскажите все, о чем собирались». Он дает ей на это три дня.

Три дня проходят. Сеньора Мартина в дверь к нему не стучит. Очевидно, происходит первое: ничего.

Его комната, покрашенная очень давно в унылый яично-желтый колер, так и не стала ему домом. Пожилая пара, у которой он ее снимает, держится отстраненно, за что он ей признателен, однако бывают ночи, когда через хлипкие стены он слышит мужчину, с ним что-то не так, он все кашляет и кашляет.

Он слоняется по коридорам Института. Посещает короткий курс по кулинарии, ищет способы разнообразить свою блеклую диету, однако блюда, которые преподаватель объясняет, требуют духовки, а духовки у него нету. Из курса он не извлекает ничего, кроме небольшого набора специй, выданных каждому студенту: тмин, имбирь, корица, куркума, красный перец, черный перец.

Заглядывает на курс астрологии. Обсуждение касается Сфер: размещаются ли звезды на Сферах или же, напротив, следуют своим траекториям, а также конечны или бесконечны Сферы по количеству. Лекторша считает, что число Сфер конечно – конечно, однако неизвестно и непостижимо, как она выражается.

– Если количество Сфер конечно, что тогда за их пределами? – спрашивает студент.

– Нет «за их пределами» ничего, – отвечает лекторша. Студент выглядит растерянным. – «За их пределами» нет ничего, – повторяет она.

Сферы ему не интересны – не интересны даже звезды, которые, с его точки зрения, – комки бесчувственной материи, движущиеся сквозь пустое пространство, подчиняясь законам таинственного происхождения. Ему интересно знать, что общего у звезд с числами, что общего у чисел с музыкой и как такой образованный человек, как Хуан Себастьян Арройо, может толковать о звездах, числах и музыке разом. Но лекторша никакого интереса ни к числам, ни к музыке не выказывает. Ее предмет – сочетания, образуемые звездами, и как эти сочетания влияют на человеческую судьбу.

«Нет за их пределами ничего». Как эта женщина может быть так в себе уверена? Его мнение таково: есть там что-то за пределами или нет, человек утонул бы в отчаянии, если б не цеплялся за образ запределья.