Инес получает приглашение от сестер: есть срочное дело, пусть она и Симон появятся на ферме.

Их встречают чаем и свежеиспеченным шоколадным тортом. Давид с подачи сестер жадно поглощает два громадных ломтя.

– Давид, – говорит Альма, когда тот доедает угощение, – у меня есть кое-что для тебя, интересное – семейство марионеток; Роберта нашла их на чердаке, мы в них играли, когда были юными. Ты знаешь, что такое марионетка? Да? Хочешь посмотреть?

Альма провожает мальчика из комнаты; можно приступить к делу.

– Нас навестил сеньор Арройо, – говорит Валентина. – Привез с собой милых своих сыновей. Хотел узнать, не поможем ли мы ему поставить Академию обратно на ноги. Из-за тех трагических событий от него ушло много учеников, но он надеется, что, если Академия вскоре вновь откроется, некоторые вернутся. Что скажете, Инес, Симон? У вас есть прямой опыт взаимодействия с Академией.

– Позвольте мне начать, – говорит он, Симон. – Сеньору Арройо вольно объявлять открытие Академии, но кто будет в ней преподавать? И кто будет все организовывать? Сеньора Арройо все это бремя брала на себя. Где в Эстрелле найдет он человека, который займет ее место, такого, кто разделяет его взгляды, его философию?

– Он говорит, что собирается помогать его свояченица, – отвечает Валентина. – А еще он очень лестно отзывается о человеке по имени Алеша. Он считает, что Алеша сможет взять на себя часть работы. Но, по сути, Академия станет музыкальной, а не танцевальной, и учить будет сам сеньор Арройо.

Теперь заговаривает Инес и сразу берет быка за рога:

– Когда мы отправили Давида к Арройо, нам пообещали – пообещали, подчеркиваю, – что, помимо танцев, его научат читать, писать и обращаться с числами, как учат детей в нормальных школах. Ничего этого ему не дали. Сеньор Арройо – милый человек, не сомневаюсь, однако он не настоящий учитель. Я с большой неохотой отпустила бы Давида снова под его опеку.

– Что вы имеете в виду, говоря, что он не настоящий учитель? – спрашивает Валентина.

– Я имею в виду, что он витает в облаках. Я имею в виду, он не знает, что происходит у него под носом.

Сестры обмениваются взглядами. Он, Симон, склоняется к Инес.

– Подходящее ли сейчас время? – бормочет он.

– Да, подходящее, – говорит Инес. – Говорить откровенно – дело всегда подходящее. Мы толкуем о будущем ребенка, ребенка, чье образование пока было сплошной катастрофой, он все больше и больше отстает. Я очень не настроена подвергать его еще одному эксперименту.

– Ну, на том и порешим, – говорит Консуэло. – Вы – мать Давида, вы имеете право решать, что для него лучше всего. Правильно ли мы понимаем, что вы считаете Академию плохим вложением?

– Да, – отвечает Инес.

– А вы, Симон?

– Да как сказать. – Он поворачивается к Инес. – Если Академия Танца закроется навсегда, Инес, и если Давида не примут в Академию Пения, что скорее всего, и если государственные школы не годятся, что тогда прикажешь с ним делать? Где ему получать образование?

Прежде чем Инес успевает ответить, Альма возвращается с мальчиком, в руках у него потрепанная фанерная коробка.

– Альма говорит, мне можно их забрать, – объявляет он.

– Это марионетки, – говорит Альма. – Нам они ни к чему, и я подумала, что Давид может запросто их взять.

– Конечно, – говорит Консуэло. – Надеюсь, играть с ними тебе понравится.

Инес не дает сбить себя с толку.

– Где Давид будет получать образование? Я тебе говорила. Мы наймем частного педагога, кого-то с приличествующей квалификацией и настоящим дипломом, такого, у кого нет завиральных фантазий о том, откуда берутся дети или как детский ум работает, такого, кто сядет с Давидом и пройдет программу нормальной школы и поможет ему обрести почву под ногами, которую он утратил. Вот что, по моему мнению, нам нужно сделать.

– Что скажешь, Давид? – говорит он, Симон. – Наймем тебе частного учителя?

Давид усаживается, коробку кладет себе на колени.

– Я хочу к сеньору Арройо, – говорит он.

– К сеньору Арройо ты хочешь только потому, что можешь помыкать им, как тебе нравится, – говорит Инес.

– Если вы меня отдадите в другую школу, я сбегу.

– Никуда мы тебя не отдадим. Мы наймем учителя, который будет учить тебя на дому.

– Я хочу к сеньору Арройо. Сеньор Арройо знает, кто я. А вы не знаете, кто я.

Инес фыркает от отчаяния. И хотя сердце его к этому не лежит, он, Симон, вызывает огонь на себя.

– Не важно, насколько мы особенные, Давид, есть вещи, которые всем нам необходимо сесть и выучить. Нам необходимо уметь читать – и речь не об одной книге, – иначе мы не будем знать, что делается в мире. Нам необходимо уметь складывать, иначе мы не сможем обращаться с деньгами. Думаю, также Инес имеет в виду – поправь меня, если я не прав, Инес, – что нам всем необходимо приобрести хорошие привычки – самодисциплину и уважение к чужому мнению, например.

– Я знаю, что в мире делается, – говорит мальчик. – Это ты не знаешь, что в мире делается.

– Что же делается в мире, Давид? – спрашивает Альма. – Мы совершенно отрезаны от мира – здесь у нас, на ферме. Расскажешь?

Мальчик откладывает в сторону ящик с марионетками, подходит к Альме, долго что-то шепчет ей на ухо.

– Что он сказал, Альма? – спрашивает Консуэло.

– Кажется, я не могу сказать. Только Давид может.

– Расскажешь нам, Давид? – спрашивает Консуэло.

Мальчик решительно качает головой.

– Тогда на том и порешим, – говорит Консуэло. – Спасибо, Инес, спасибо, Симон, за ваш совет касательно сеньора Арройо и его Академии. Если решите нанять учителя сыну, я уверена, мы сможем помочь с оплатой.

Они собираются уходить, и Консуэло отводит его в сторону.

– Необходимо приструнить мальчика, Симон, – говорит она вполголоса. – Ради его же блага. Вы понимаете, о чем я?

– Понимаю. Поверьте, в нем есть и другая сторона. Он не всегда такой самонадеянный. И у него славное сердце.

– Какое облегчение, – говорит Консуэло. – Теперь вам пора.

Пробиться в Академию – или бывшую Академию – оказывается делом небыстрым. Он звонит в колокольчик, ждет, звонит еще раз, и еще, и еще, затем принимается стучать – сперва костяшками пальцев, но потом и каблуком ботинка. Наконец он слышит какую-то возню внутри. Ключ поворачивается в замке, дверь открывает Алеша, вид у него растрепанный, будто его только что разбудили, хотя уже давно миновал полдень.

– Добрый день, Алеша, помните меня? Отец Давида. Как вы? Маэстро дома?

– Сеньор Арройо – в музыке. Если хотите его видеть, придется подождать. Вероятно, долго.

Студия, где преподавала Ана Магдалена, пуста. Кедровый пол, который когда-то полировали юные стопы в бальных туфлях, утратил блеск.

– Я подожду, – говорит он. – Мое время не имеет значения. – Он идет за Алешей в трапезную и усаживается за один из длинных столов.

– Чаю? – спрашивает Алеша.

– Не отказался б.

До него долетают тихие фортепианные переливы. Музыка затихает, возобновляется, вновь затихает.

– Говорят, сеньор Арройо хотел бы открыть Академию заново, – говорит он, – и что вы, возможно, тоже будете немного преподавать.

– Я буду преподавать блок-флейту и вести младший танцевальный класс. Таков план. Если мы откроемся заново.

– То есть танцевальные классы все же останутся. Я так понял, что Академия сделается в чистом виде музыкальной. Академией исключительно музыки.

– За музыкой всегда есть танец. Если слушать внимательно, если отдаваться музыке, душа внутри нас начинает танцевать. Это один из краеугольных камней философии сеньора Арройо.

– И вы этой философии верите?

– Да, верю.

– Давид, к сожалению, не вернется. Он хочет, очень хочет, но его мать категорически против. Сам я не знаю, что и думать. С одной стороны, к философии Академии, которую вы разделяете, относиться серьезно я могу лишь с трудом. Надеюсь, вы на меня за это не обижаетесь. В особенности ко всякому астрологическому. С другой стороны, Давид привязался к Арройо, особенно к памяти Аны Магдалены. Глубоко привязался. Он за нее цепляется. Не отпускает.

Алеша улыбается.

– Да, я заметил. Поначалу он ее испытывал. Видели бы вы это – как он испытывает людей, утверждает в них свою волю. Он попытался ей приказывать, но она это терпеть не стала – ни на миг. «Пока ты под моей опекой – будешь делать, как я говорю, – сказала она ему. – И нечего так на меня смотреть. Твои взгляды надо мной силы не имеют». С тех пор он больше никогда эти свои фокусы ей не устраивал. Он ее уважал. Он ей подчинялся. Со мной другое дело. Он знает, что я мягкий. Ну и ладно.

– А одноклассники его? Они тоже по ней скучают?

– Все юные любили Ану Магдалену, – говорит Алеша. – Она с ними была строга, требовательна, но они ей были привержены. После ее ухода я изо всех сил старался их беречь, но вокруг слишком много всего болтают, и родители, конечно, приехали и забрали их. Поэтому наверняка сказать, насколько сильно их задело, я не могу. Это была трагедия. Вряд ли можно ждать, что дети способны пережить такую трагедию незатронутыми.

– Вряд ли, да. Дело еще и в Дмитрии. Их все это, наверное, потрясло. Дмитрий был у них большим любимцем.

Алеша собирается ответить, но тут дверь в трапезную распахивается, и вбегают возбужденные Хоакин и его брат, а через миг за ними появляется незнакомка – седовласая женщина, опирающаяся на клюку.

– Тетя Мерседес говорит, что нам можно печенье, – говорит Хоакин. – Можно?

– Конечно, – говорит Алеша. Неловко представляет их друг другу: – Сеньора Мерседес, это сеньор Симон, отец одного из мальчиков из Академии. Сеньор Симон, это сеньора Мерседес, из Новиллы, навещает нас.

Сеньора Мерседес, тетя Мерседес, протягивает ему костлявую руку. В ее тонких орлиных чертах и землистом цвете лица он не усматривает никакого сходства с Аной Магдаленой.

– Мы не будем вам мешать, – говорит она голосом столь низким, что едва ли не каркает. – Мальчики лишь заглянули перекусить.

– Вы нам совсем не мешаете, – отвечает он, Симон. Это неправда. Он хотел бы еще послушать Алешу. Этот молодой человек производит на него немалое впечатление, в хорошем смысле слова, – своей серьезностью. – Я тут прохлаждаюсь, жду встречи с сеньором Арройо. Алеша, вы, может, скажете ему, что я его жду?

Сеньора Мерседес со вздохом опускается на стул.

– Ваш сын не с вами? – спрашивает она.

– Он дома со своей матерью.

– Его зовут Давид, – говорит Хоакин. – Он лучший в классе. – Они с братом уселись на дальнем конце стола, перед ними – банка печенья.

– Я пришел обсудить с сеньором Арройо будущее моего сына, – объясняет он Мерседес. – Его будущее и будущее Академии, после недавней трагедии. Позвольте сказать, насколько сильно нас всех потрясла смерть вашей сестры. Она была исключительным педагогом и исключительным человеком.

– Ана Магдалена не сестрой мне была, – говорит Мерседес, – моя сестра, мать Хоакина и Дамиана, умерла десять лет назад. Ана Магдалена… была… второй женой Хуана Себастьяна. Арройо – сложная семья. К счастью, я в этой сложности не участвую.

Разумеется! Дважды женат! Какая глупая ошибка с его стороны!

– Приношу извинения, – говорит он. – Сказал, не подумав.

– Но, конечно, я знала ее, Ану Магдалену, – невозмутимо продолжает сеньора Мерседес. – Она недолгое время даже была моей ученицей. Так она познакомилась с Хуаном Себастьяном. Так она вошла в нашу семью.

Его глупая ошибка, похоже, открыла врата старым неприязням.

– Вы учили танцу? – говорит он.

– Я учила танцу. И учу до сих пор, хотя вы бы такого не подумали, глядя на меня. – Она постукивает по полу клюкой.

– Признаюсь, по мне, танец – своего рода иностранный язык, – говорит он. – Давид уже устал мне объяснять.

– Тогда зачем, скажите на милость, отправлять его в Академию Танца?

– Давид сам себе хозяин. Мы с его матерью не имеем над ним власти. У него приятный голос, но петь он отказывается. Он одаренный танцор, но для меня не танцует. Нет – и всё. Говорит, я не пойму.

– Если бы вашему сыну пришлось объяснить танец, он бы не смог дальше танцевать, – говорит Мерседес. – Таков парадокс, ловушка для нас, танцоров.

– Поверьте, сеньора, вы не первая, кто мне это говорит. И от сеньора Арройо, и от Аны Магдалены, и от сына я постоянно выслушиваю, до чего тупоумные вопросы я задаю.

Мерседес отпускает смешок, низкий, надсадный, как лай собаки.

– Вам нужно научиться танцевать, Симон, – можно называть вас Симоном? Это излечит вас от тупоумия. Или прекратите спрашивать.

– Боюсь, я неизлечим, Мерседес. По чести сказать, я не вижу вопроса, на который ответ – танец.

– Ясно, что не видите. Но вы же хоть раз бывали влюблены. Когда были влюблены, разве не видели вы, на какой вопрос любовь – ответ? Или вы и любовником были тупоумным?

Он молчит.

– Вы случайно не были влюблены в Ану Магдалену, хоть чуть-чуть? – настаивает она. – Такое воздействие она, судя по всему, производила на большинство мужчины. А вы, Алеша, – как у вас? Влюбились ли и вы в Ану Магдалену?

Алеша заливается краской, но не отвечает.

– Я спрашиваю всерьез: каков был вопрос, на который Ана Магдалена столь часто была ответом?

Честный вопрос, он это понимает. Мерседес – серьезная женщина, серьезный человек. Но можно ли обсуждать такие вопросы в присутствии детей?

– Я не был влюблен в Ану Магдалену, – говорит он. – Я не был влюблен вообще, сколько себя помню. Однако, если подходить абстрактно, я признаю силу вашего вопроса. Чего именно нам не хватает, когда хватает всего, когда мы самодостаточны? Чего нам недостает, когда мы не влюблены?

– Дмитрий был в нее влюблен, – подает голос Хоакин – чистый, еще не сломавшийся детский голос.

– Дмитрий – человек, убивший Ану Магдалену, – поясняет он, Симон.

– Я знаю о Дмитрии. Во всей стране вряд ли найдется человек, не наслышанный об этой истории. Отверженный в любви, Дмитрий ополчился на недостижимый предмет своего желания и убил ее. Разумеется, он сотворил ужасное. Ужасное, однако понять его нетрудно.

– Не согласен, – говорит он, Симон. – Я с самого начала считал его действия непостижимыми. Непостижимыми сочли их и его судьи. Поэтому и заперли его в психиатрической больнице. Потому что ни одно вменяемое существо не сделало бы того, что сделал он.

«Дмитрий не был отверженным любовником». Этого он как раз сказать не может – во всяком случае, в открытую. И вот это как раз непостижимо по-настоящему – более чем непостижимо. «Он убил ее, потому что захотелось. Он убил ее, чтобы посмотреть, каково это – удавить женщину. Он убил ее без всякой причины».

– Я не понимаю Дмитрия – и не хочу, – продолжает он. – Что с ним происходит, мне безразлично. Пусть мается в психиатрическом отделении, пока не постареет и не поседеет, пусть сошлют его в соляные копи, чтобы он там уработался до смерти, – все едино.

Мерседес и Алеша переглядываются.

– У вас тут явно больное место, – говорит Мерседес. – Простите, что задела его.

– Может, прогуляемся? – говорит Алеша мальчикам. – Сходим в парк. Возьмите с собой хлеб – покормим золотых рыбок.

Они удаляются. Он и Мерседес остаются одни. Но у него нет настроения разговаривать, у нее явно тоже. Через открытые двери слышно, как играет Арройо. Он закрывает глаза, старается успокоиться, позволить музыке пробиться к нему. Возвращаются слова Алеши: «Если слушать внимательно, душа внутри начинает танцевать». Когда последний раз танцевала его душа?

Судя по тому, что музыка то затихает, то возобновляется, он решает, что Арройо репетирует. Но ошибается. Паузы длятся слишком долго, а музыка словно теряется по пути. Человек не упражняется – он сочиняет. Он, Симон, прислушивается теперь со вниманием другого рода.

Для толстокожего человека вроде него музыка слишком разнообразна по ритму, слишком сложна в своей логике, и он не понимает ее, однако она ему напоминает танец эдакой маленькой птички, что парит и ныряет, бия крыльями так часто, что их и не видно. Вопрос же вот в чем: где душа? Когда душа покажется из своего укрытия и распахнет крылья?

С душой он не на «ты». Про душу он знает – читал, – что она упархивает, когда сталкивается с зеркалом, и потому ее не может видеть тот, кто ею владеет, тот, кем владеет она.

Не в силах увидеть свою душу, он не подвергал сомнению то, какой ее видят люди: что душа у него сухая, обделенная страстью. К своему собственному смутному чутью – что вовсе не чуждая страсти его душа страдает по чему-то, о чем не ведает, – он относится скептически, как к некой байке, какую некто с сухой, рациональной, ущербной душой рассказывает себе, чтобы сохранить самоуважение.

Он пытается не думать, не делать ничего, что могло бы спугнуть робкую душу внутри. Он отдается музыке, позволяет ей войти и омыть его. И музыка, словно зная, что происходит, перестает спотыкаться, начинает течь. И на самом краю сознания душа, которая действительно подобна птичке, появляется, встряхивает крыльями и принимается танцевать.

За этим Алеша его и застает: он сидит за столом, подбородок уперт в ладони, крепко спит. Алеша трясет его.

– Сеньор Арройо готов вас принять.

От женщины с клюкой, свояченицы Мерседес, ни следа. Сколько же он отсутствовал?

Он бредет за Алешей по коридору.