Инес извлекает из сумочки помятое письмо.

– Надо было показать тебе, но я забыла, – говорит она.

Письмо адресовано сеньору Симону и сеньоре Инес, написано на бланке Академии Танца, герб Академии перечеркнут ручкой, подписано Хуаном Себастьяном Арройо: их приглашают на прием в честь именитого философа Хавьера Морено Гутьерреса, который состоится в Музее изящных искусств. «Следуйте по указателям до входа с Calle Hugo, поднимайтесь на второй этаж». Будут поданы легкие закуски.

– Это сегодня вечером, – говорит Инес. – Я не могу, занята. А кроме того, еще и вся эта история с переписью. Когда мы планировали показ, я начисто забыла о ней, а когда вспомнила, уже было поздно – объявления уже появились. Показ начнется завтра в три пополудни, а к шести все торговые заведения должны быть закрыты, сотрудники распущены по домам. Я не знаю, как мы управимся. Сходи ты на прием. Давида с собой возьми.

– Что такое «прием»? Что такое «история с переписью»? – требует ответов мальчик.

– Перепись – это подсчет, – объясняет он, Симон. – Завтра вечером придут считать всех людей в Эстрелле и составлять список их имен. Мы с Инес решили тебя от переписчиков спрятать. Ты будешь не один такой. Сеньор Арройо своих сыновей тоже спрячет.

– Зачем?

– Зачем? По разным причинам. Сеньор Арройо считает, что, если приделывать к людям номера, они превращаются в муравьев. Мы хотим, чтобы тебя в официальных списках не было. А прием – это такой праздник для взрослых. Можешь пойти со мной. Там будет съестное. Если станет скучно, сможешь пойти повидать Алешин зверинец. Ты давно его не навещал.

– А если меня посчитают в переписи, меня признают?

– Может. А может, и нет. Мы не хотим рисковать.

– Ты навсегда меня спрячешь?

– Конечно, нет – только на время переписи. Мы не хотим давать им повод утащить тебя в ту ужасную школу, в Пунта-Аренас. Когда перевалишь за школьный возраст, сможешь расслабиться и быть себе хозяином.

– И бороду мне можно будет, да?

– И бороду можно, и имя сменить – очень много чего можно будет, чтобы тебя не признали.

– Но я хочу, чтобы меня признали!

– Нет, ты не хочешь, чтобы тебя признали, – пока, не нужен тебе этот риск. Давид, я не думаю, что ты понимаешь, что означает «признать» или «быть признанным». Но давай не будем об этом спорить. Когда вырастешь – сможешь быть кем захочешь, делать что хочешь. А пока мы с Инес хотели бы, чтобы ты делал, что тебе говорят.

Они с мальчиком на прием приходят с опозданием. Он удивлен, сколько собралось гостей. У именитого философа и почетного гостя, похоже, немало последователей.

Они здороваются с тремя сестрами.

– Мы слушали речь мэтра Морено во время его прошлого визита, – говорит Консуэло. – Когда это было, Валентина?

– Два года назад, – говорит Валентина.

– Два года назад, – говорит Консуэло. – Такой интересный человек. Добрый вечер, Давид, не поцелуешь ли нас?

Мальчик послушно целует каждую сестру в щеку.

К ним присоединяется Арройо в сопровождении свояченицы Мерседес, облаченной в серое шелковое платье с ярко-пурпурной мантильей, а также самого мэтра Морено – низкорослого, коренастого человечка с вьющимися локонами, рыхлой кожей и широким тонкогубым ртом, как у лягушки.

– Хавьер, вы знаете сеньору Консуэло и ее сестер, а вот сеньору Симону позвольте вас представить. Сеньор Симон – состоявшийся философ. А также отец блистательного юноши по имени Давид.

– Давид – это не настоящее мое имя, – говорит мальчик.

– Давид – не настоящее его имя, следовало было мне упомянуть, – говорит сеньор Арройо, – но под этим именем он пребывает среди нас. Симон, насколько я понимаю, с моей свояченицей Мерседес из Новиллы вы уже знакомы.

Он кланяется Мерседес, та в ответ улыбается ему. Со времени их последней беседы черты ее смягчились. Красивая женщина – по-своему, свирепа. Он размышляет, как выглядела ее сестра – та, которая умерла.

– Что привело вас в Эстреллу, сеньор Морено? – спрашивает он, поддерживая беседу.

– Я много странствую, сеньор. Моя профессия делает из меня передвижника, бродягу. Я читаю лекции по всей стране, в разных институтах. Но, по правде сказать, в Эстреллу я прибыл повидать старого друга – Хуана Себастьяна. У нас с ним долгая совместная история. В былые дни у нас было общее часовое дело. А еще мы играли в квартете.

– Хавьер – первоклассный скрипач, – говорит Арройо. – Первоклассный.

Морено пожимает плечами.

– Возможно, однако все равно любитель. Как я уже сообщил, мы вдвоем вели дело, но потом Хуан Себастьян усомнился в нем, и потому, короче говоря, мы закрылись. Он создал Академию Танца, а я пошел своим путем. Однако мы не теряем связи. У нас есть несогласия, но, говоря в общем, мир мы воспринимаем одинаково. Будь оно иначе, как бы смогли вместе проработать столько лет?

Тут до него доходит.

– А, так вы, должно быть, тот сеньор Морено, который читал лекцию о землемерном деле! Мы с Давидом видели объявление.

– О землемерном деле? – говорит Морено.

– О топографических замерах.

– «Человек есть мера всех вещей», – говорит Морено. – Так называется лекция, которую я читаю сегодня. Она вовсе не о землемерном деле. Она о Метросе и его интеллектуальном наследии. Я думал, это очевидно.

– Приношу извинения. Это я недопонял. Предвкушаем вашу лекцию. Но «человек-мерщик» в названии лекции точно был – я знаю, потому что распространял эти листовки сам, это мое занятие. Кто такой Метрос?

Морено собирается ответить, но вклинивается пара, нетерпеливо ждущая своей очереди заговорить.

– Мэтр, мы так воодушевлены вашим возвращением! В Эстрелле мы чувствуем себя совершенно отрезанными от истинной жизни ума! Это будет ваше единственное выступление?

Он уходит прочь.

– Почему сеньор Арройо называет тебя философом? – спрашивает мальчик.

– Он шутит. Ты же сам знаешь, как сеньор Арройо общается. Именно потому, что я не философ, он зовет меня философом. Поешь что-нибудь. Вечер будет долгий. После приема еще лекция сеньора Морено. Тебе понравится. Все равно что читать сказку. Сеньор Морено встанет к трибуне и расскажет нам о человеке по имени Метрос, о котором я никогда не слышал, но, очевидно, это важный человек.

Закуски, обещанные в приглашении, оказываются громадным чайником чая, скорее теплым, чем горячим, и несколькими тарелками твердого мелкого печенья. Мальчик откусывает от одного, строит гримасу, выплевывает.

– Ужасное! – говорит он. Он, Симон, тихо за мальчиком прибирает.

– В печенье слишком много имбиря. – Это Мерседес, бесшумно появившаяся рядом. Клюки как не бывало – Мерседес двигается вроде бы довольно легко. – Но Алеше не говорите. Не надо его расстраивать. Они с мальчиками пекли весь вечер. Так ты, значит, знаменитый Давид! Мальчики мне сказали, что ты хороший танцор.

– Я могу станцевать все числа.

– Наслышана. А какие-нибудь еще танцы, кроме числовых, ты умеешь танцевать? Человеческие танцы знаешь?

– Что такое человеческий танец?

– Ты же человек, так? Можешь станцевать, как люди танцуют, – танец радости или танец грудь к груди с кем-то, кто тебе мил?

– Ана Магдалена нас такому не учила.

– Хочешь, я тебя научу?

– Нет.

– Ну, пока не научишься делать то, что делают люди, полностью человеком не станешь. Чего еще ты не делаешь? У тебя есть друзья, с кем можно играть?

– Я играю в футбол.

– Ты занимаешься спортом, а во что еще ты играешь? Хоакин говорит, что ты никогда ни с кем в школе не разговариваешь, а только отдаешь приказы и говоришь всем, что кому делать. Это правда?

Мальчик молчит.

– Да, вести с тобой человеческую беседу непросто, юный Давид. Поищу-ка я кого-нибудь еще, с кем потолковать. – С чашкой в руке она уходит.

– Может, пойдешь поздороваться со зверями? – предлагает он Давиду. – Возьми с собой Алешины печенья. Может, кролики их поедят.

Он пробивается в кружок вокруг Морено.

– О Метросе как о человеке нам ничего не известно, – говорит Морено, – и ненамного больше известно нам о его философии, поскольку от него не осталось письменных свидетельств. Тем не менее влияние его на современный мир велико. По крайней мере, таково мое мнение. Согласно одной из легенд, Метрос сказал, что во вселенной нет ничего неизмеримого. Согласно другой, он сказал, что абсолютного измерения быть не может – что измерение всегда относительно измеряющего. Философы до сих пор спорят, совместимы ли эти два утверждения.

– А вы какого мнения? – спрашивает Валентина.

– Я – и вашим, и нашим, что и попытаюсь объяснить сегодня на лекции. После чего мой друг Хуан Себастьян получит возможность ответить. Мы запланировали эту встречу как дискуссию – подумали, что так будет живее. Хуан Себастьян в прошлом критиковал мой интерес к Метросу. Он критически относится к мерности вообще, к самой мысли, что все во Вселенной можно измерить.

– Что все во Вселенной должно быть измерено, – говорит Арройо. – Есть разница.

– Что все во Вселенной должно быть измерено – спасибо, что поправил меня. Вот почему мой друг решил уйти из часового дела. Что есть часы, в конце концов, если не механизм, навязывающий метрон потоку времени?

– Метрон? – говорит Валентина. – Что это?

– Метрон назван в честь Метроса. Любая единица измерения есть метрон: грамм, к примеру, или метр, или минута. Без метрона невозможны были бы естественные науки. Возьмем, к примеру, астрономию. Мы говорим, что астрономия занимается звездами, а это не совсем так. На самом деле она занимается метронами звезд: их массой, расстоянием друг от друга и так далее. Сами звезды мы в математические уравнения уложить не можем, зато способны производить математические операции с их метронами и так открывать законы Вселенной.

Давид появляется сбоку, тянет его за руку.

– Иди и смотри, Симон! – шепчет он.

– Математические законы Вселенной, – говорит Арройо.

– Математические законы, – говорит Морено.

Для человека с таким непривлекательным внешним видом Морено вещает с примечательной уверенностью в себе.

– Поразительно, – говорит Валентина.

– Иди и смотри, Симон! – шепчет мальчик вновь.

– Одну минутку, – отвечает он шепотом.

– Поразительно и впрямь, – отзывается Консуэло. – Но уже поздновато. Нам пора в Институт. Быстрый вопрос, сеньор Арройо: когда вы вновь откроете Академию?

– Дата еще не назначена, – говорит Арройо. – Сказать я могу лишь вот что: пока мы не найдем учителя танцев, Академия будет исключительно музыкальной.

– Я думала, что сеньора Мерседес будет новым учителем танца.

– Увы, нет, у Мерседес есть дела в Новилле, от которых она не может отвлечься. Она навещала Эстреллу, чтобы повидать племянников, моих сыновей, а не чтобы преподавать. Учителя танцев нам еще предстоит найти.

– Учителя танцев вам еще предстоит найти, – говорит Консуэло. – Я ничего не знаю про этого типа, Дмитрия, помимо прочитанного в газетах, но – простите мне эти слова – надеюсь, что в будущем вы тщательнее отнесетесь к выбору сотрудников.

– Дмитрий не был сотрудником Академии, – говорит он, Симон. – Он работал смотрителем в музее, этажом ниже. Это музею следует тщательнее относиться к выбору сотрудников.

– Маньяк-убийца – в этом самом здании, – говорит Консуэло. – Меня от одной мысли передергивает.

– Он и правда был маньяком-убийцей. Но и обаятельным тоже был. Дети в Академии его любили. – Он защищает не Дмитрия, а Академию, человека, который настолько ушел в свою музыку, что позволил жене соскользнуть в роковые тенета мелкой сошки. – Дети невинны. Быть невинным значит воспринимать все непосредственно. Открывать свое сердце кому-то, кто тебе улыбается, зовет тебя славным юношей и осыпает сладостями.

Давид произносит:

– Дмитрий говорит, что он ничего не мог с собой поделать. Он говорит, что убить Ану Магдалену его заставила страсть.

Миг застывшего молчания. Морено, нахмурившись, рассматривает незнакомого мальчика.

– Страсть – не оправдание, – говорит Консуэло. – Мы все время от времени ощущаем страсть, но людей из-за нее не убиваем.

– Дмитрий уехал на соляные копи, – говорит Давид. – Он накопает много соли, чтобы расплатиться за убийство Аны Магдалены.

– Ну, тогда мы постараемся не использовать соль Дмитрия на ферме, верно? – Она сурово поглядывает на сестер. – Сколько соли стоит человеческая жизнь? Возможно, об этом стоит спросить этого вашего Метру.

– Метроса, – говорит Морено.

– Простите великодушно – Метроса. Симон, вас подбросить?

– Спасибо, не надо, у меня велосипед.

Собрание расходится, Давид берет его за руку и ведет вниз по темной лестнице в садик за музеем. Сеет мелкий дождик. В лунном свете мальчик отпирает калитку и на четвереньках залезает в клеть. Раздается взрыв куриного квохтанья. Он появляется с вырывающимся у него из рук существом – с ягненком.

– Смотри, это Херемия! Он был огромный, я его поднять не мог, а Алеша забыл давать ему молоко, и он теперь уменьшился!

Он гладит ягненка. Тот пытается сосать ему палец.

– Никто в мире не уменьшается, Давид. Если он стал маленьким, это не потому, что Алеша его не кормит, а потому что это не настоящий Херемия. Это новый Херемия, который занял место старого, потому что старый вырос и стал овцой. Людям маленькие Херемии кажутся миленькими, а старые – нет. Никто не хочет тискать старых Херемий. Так уж им не повезло.

– А где тогда старый Херемия? Можно его повидать?

– Старого Херемию отправили на пастбища, к другим овцам. Однажды, когда у нас будет время, съездим поищем его. А сейчас нам пора на лекцию.

На Calle Hugo дождь пошел сильнее. Они с мальчиком медлят на пороге и тут слышат хриплый шепот:

– Симон! – Перед ними появляется фигура, обернутая в плащ или одеяло, манит их рукой. Дмитрий! Мальчик бросается вперед и хватает его за бедра.

– Что вы здесь делаете, Дмитрий? – требует ответа он, Симон.

– Тс-с! – говорит Дмитрий и добавляет отчаянным шепотом: – Нам есть куда уйти?

– Никуда мы не уйдем, – говорит он, не понижая голоса. – Что вы здесь делаете?

Дмитрий, не отвечая, хватает его за руку и тащит через пустую улицу – сила этого человека поражает Симона – к двери табачника.

– Ты сбежал, Дмитрий? – спрашивает мальчик. Он взбудоражен, глаза его сверкают в лунном свете.

– Да, я сбежал, – говорит Дмитрий. – У меня есть незавершенное дело, нужно было сбежать, выбора не оставалось.

– И они гонятся за тобой с ищейками?

– Погода для ищеек скверная, – говорит Дмитрий. – Для их носов слишком сыро. Ищейки все по конурам, ждут, когда дождь закончится.

– Вздор какой, – говорит он, Симон. – Что вам от нас нужно?

– Нам надо поговорить, Симон. Вы всегда были порядочным малым, я всегда чуял, что с вами можно разговаривать. Можем пойти к вам? Вы понятия не имеете, каково это – быть без дома, негде голову преклонить. Узнаете пальто? То самое, что вы мне дали. Произвело на меня впечатление – пальто в подарок. Меня гнали повсюду – за то, что я сделал, – а вы мне пальто дали и постель, где поспать. Только по-настоящему порядочный человек так поступает.

– Я дал вам его, чтобы от вас избавиться. Оставьте нас в покое. Мы торопимся.

– Нет! – говорит мальчик. – Расскажи нам про соляные копи, Дмитрий. Они тебя там правда секут, на копях?

– Я про соляные копи много чего мог бы рассказать, – говорит Дмитрий, – но с этим потом. У меня на уме кое-что более срочное, а именно – покаяние. Мне нужна ваша помощь, Симон. Я ни разу не каялся, между прочим. А теперь хочу.

– Я думал, вам для этого соляные копи и нужны, – это место покаяния. Что вы делаете здесь, когда должны быть там?

– Все не так просто, Симон. Я могу объяснить, но это займет время. Необходимо ли нам торчать здесь, на холоде и мокроте?

– Меня не волнует вообще, холодно ли вам, мокро ли. Нам с Давидом надо на собрание. Когда я видел вас в последний раз, вы сказали, что собираетесь в копи, отдаться наказанию. Вы вообще в соляных копях были? Или это очередная ложь?

– Когда я от вас отбыл, Симон, я полностью собирался отправиться на соляные копи. Так велело мне сердце. «Прими наказание как мужчина», – сказало мое сердце. Но проистекли другие обстоятельства. «Проистекли» – хорошее слово. Другие обстоятельства заставили обратить на себя внимание. И поэтому нет. Я на самом деле на соляных копях не был – пока. Прости, Давид. Я тебя подвел. Я сказал тебе, что поеду, а сам не поехал… Правда вот в чем: я угрюмствовал, Симон. Темное для меня было время – угрюмствовать над своей судьбою. Я с потрясением обнаружил, что нет во мне на самом-то деле того, чтоб принять положенное мне, а именно – срок в соляных копях. Потрясение. Замешано мое мужество. Будь я мужчиной, настоящим мужчиной, я бы отправился, сомнений никаких. Но я не был мужчиной, как выяснилось. Недотянул до мужчины. Я был трус. Вот с чем пришлось мне столкнуться. Убийца, а сверх этого еще и трус. Можно ль винить меня, что я расстроился?

С него, Симона, довольно.

– Пойдем, Давид, – говорит он. И затем, Дмитрию: – Предупреждаю: я собираюсь звонить в полицию.

Он почти ожидает от мальчика протеста. Но нет: глянув на Дмитрия, мальчик идет за ним.

– На воре шапка горит, – кричит Дмитрий им вслед. – Я видел, как ты смотрел на Ану Магдалену, Симон! Ты тоже ее вожделел, да только мужчины в тебе мало для нее!

Посреди залитой дождем улицы, утомленный, он оборачивается и встречает тираду Дмитрия.

– Давай! Звони в свою драгоценную полицию! И ты туда же, Давид: я о тебе думал лучше, вот правда. Я думал, ты стойкий солдатик. Но нет, оказывается, ты у них под пятой – у этой холодной суки Инес и этого бумажного человека. Они тебя будут мамкать и папкать, пока от тебя ничего не останется, кроме тени. Иди! Делай что хочешь!

Словно напитавшись силой от их молчания, Дмитрий выскакивает из-под навеса у лавки и, держа пальто высоко над головой, словно парус, шагает обратно к Академии.

– Что он собирается делать, Симон? – шепчет мальчик. – Убивать сеньора Арройо?

– Понятия не имею. Человек безумен. К счастью, в доме никого нет, все ушли в Институт.