Убогая темная лестница. Гулкое эхо, словно случусь в пустоту. Постучав еще раз, я услышала за дверью шарканье ног и голос, его голос, низкий и настороженный.

- Это я, Сьюзэн Бартон, - сказала я, - мы одни, с Пятницей.

После чего дверь отворилась, и он возник передо мной, мистер Фо собственной персоной, каким я впервые увидела его на Кенсингтон-роу, но только похудевший и более стремительный в движениях, очевидно, бдительность и скудная еда пошли ему на пользу.

- Можно ли нам войти? - спросила я.

Он посторонился, и мы проникли в его убежище. Через единственное окно комнату заливали лучи дневного солнца. Окно смотрело на север, на крыши Уайтчепла. Вся мебель состояла из стола, стула и грубо сколоченной кровати; один угол комнаты скрывала занавеска.

- Я представляла себе это совсем не так, - сказала я. - Я ожидала увидеть на полу толстый слой пыли, думала, что ваше жилище погружено во мрак. Но жизнь никогда не бывает такой, какой мы ее себе представляем. Помню, какой-то писатель высказал предположение, что после смерти мы можем проснуться отнюдь не среди сонма ангелов, а в зауряднейшем месте, похожем, к примеру, на баню в жаркий день, по углам будут дремать пауки, и нам сначала покажется, что это обычный воскресный день в сельской местности, и только потом нас осенит, что мы пребываем в вечности.

- Я не читал ничего подобного.

- Эта мысль с детских лет запала мне в душу. Однако я пришла, чтобы спросить про другое сочинение. Как продвигается рассказ о нас и нашем острове? Вы пишете его?

- Он продвигается, Сьюзэн, но, увы, очень медленно. Это очень долгая история и долгий рассказ. Как вы меня разыскали?

- Это было чистое везение. Когда мы с Пятницей вернулись из Бристоля (по дороге я писала вам письма, они у меня, я их вам отдам), я встретила вашу бывшую экономку мисс Траш. Она направила нас к мальчишке, который выполняет ваши поручения, убедила его, что нам можно верить, и он привел нас сюда.

- Очень рад вашему приходу, тем более что мне надо еще много узнать про Баия, а рассказать это можете только вы.

- Хотя Баия не имеет отношения к нашей истории, - ответила я, - я расскажу вам то, что мне известно. Баия - это город, построенный на холмах. Для доставки грузов из порта на склады торговцы протянули тросы, приводимые в движение лебедками. Когда вы идете по улице, над головой у вас целый день плывут тюки с товарами. Улицы запружены потоками людей - рабов и свободных, португальцев, негров, индейцев и полукровок, - спешащих по своим делам. Португальские женщины редко показываются на улице. Дело в том, что португальцы - народ очень ревнивый. У них есть поговорка: женщина за свою жизнь трижды выходит из дома - на крестины, свадьбу и собственные похороны. Тех, кто свободно разгуливает по улицам, считают шлюхами. Шлюхой считали и меня. Однако там таких женщин - я предпочитаю называть их свободными - великое множество, поэтому я не чувствовала себя оскорбленной. Когда наступает вечерняя прохлада, свободные женщины Баия надевают свои лучшие платья, вешают на шею золотые ожерелья, на запястья надевают золотые браслеты, вплетают в волосы золотые заколки и гребни и фланируют по улицам; золото там дешево. Самые красивые из них -цветные женщины, или, как их называют, мулатки. Королевские власти так и не преуспели в попытках пресечь частную торговлю золотом, которое добывается во внутренних районах Бразилии; его привозят с золотых приисков и продают ювелирам, Увы, я не могу показать вам искусные изделия этих умельцев, у меня не осталось даже булавки. Все, что было, отняли мятежники. Когда я очутилась на острове, на мне не было ничего, кроме жалкой одежды. С опаленной, красной, как свекла, кожей, с волдырями и мозолями на руках я выглядела отнюдь не лучшим образом. Стоит ли удивляться, что я не очаровала Крузо.

- А Пятницу?

- Пятницу?

- Пятница так и не воспылал к вам нежностью?

- Нам не суждено узнать, что творится в его сердце. Но мне кажется, что этого не было. - Я повернулась к Пятнице, он сидел на корточках возле двери, опустив голову на колени. - Ты любишь меня, Пятница? - тихо спросила я. Пятница даже не поднял головы. - Мы жили слишком рядом друг с другом, чтобы любить, мистер Фо. Пятница стал моей тенью. Любят ли нас наши тени? И если любят, то именно потому не отходят от нас ни на шаг? Фо улыбнулся.

- Расскажите мне еще что-нибудь о Баия, - сказал он.

- Многое можно рассказать про Баия. Это целый мир. Но зачем? Баия не остров. Это всего лишь камушек, вешка на моей дороге.

- Дть т

- Быть может, вы не совсем правы, - мягко возразил Фо. - Повторите про себя свой рассказ, и вы это поймете. История ваша начинается в Лондоне. Я не знаю, похитили вашу дочь или она сама сбежала, да это и не суть важно. Вы отплыли на поиски в Баия, потому что получили сведения, будто ее там видели. В бесплодных поисках вы провели там не менее двух лет. Как вы жили все это время? Во что одевались? Где спали? Как проводили дни? Кто были ваши друзья? Такие вопросы возникают неизбежно, и мы должны на них ответить. И что же стало с вашей дочерью? Даже на бразильских просторах дочь не может исчезнуть бесследно, как дым. Возможно ли, что, пока вы ее искали, она искала вас? Но довольно вопросов. Наконец вы приходите в отчаяние. Вы прекращаете поиски и уезжаете. Вскоре после этого ваша дочь приезжает в Баия из далекой провинции, она ищет вас. Она слышит рассказы о высокой англичанке, которая отплыла в Лиссабон. Она отправляется за вами следом. Она бродит по причалам Лиссабона и Опорто. Грубые моряки считают ее блаженной и приветливо с ней беседуют. Но никто из них не слышал о высокой англичанке, приплывшей из Баия. Может быть, вы сошли с корабля на Азорах и печально, как Ариадна, смотрите в морскую даль? Мы этого не знаем. Время идет. Ваша дочь в отчаянии. И тогда до ее ушей случайно долетает рассказ о женщине, вызволенной с острова, где она, отрезанная от мира, жила со стариком и черным рабом. А вдруг эта женщина ее мать? Идя по следу слухов, она попадает в Бристоль и Лондон, в дом, где эта женщина недолгое время работала служанкой (я имею в виду дом на Кенсингтон-роу). Там она узнает имя женщины. Это и ее имя.

Таким образом, история распадается на пять частей: исчезновение дочери, поиски дочери в Бразилии, прекращение поисков, жизнь на острове, на поиски отправляется дочь, встреча матери с дочерью. Вот так и создается книга: потеря, поиск, находка; начало, середина, конец. Что же до новизны, то ее обеспечивает эпизод пребывания на необитаемом острове - собственно говоря, это второй раздел средней части - и перемена ролей матери и дочери, когда за поиски, прекращенные матерью, принимается дочь.

Радостное чувство, которое я испытывала, разыскав Фо, улетучилось, я сидела точно окаменевшая.

- Остров сам по себе не может служить сюжетом рассказа, - сказал Фо ласково и положил руку на мое колено. - Мы сумеем его оживить, лишь поместив внутрь более широкого повествования. Сам по себе он ничем не лучше дырявой лодчонки, день за днем дрейфующей посреди океана и однажды тихо и незаметно поглощенной пучиной. Остров лишен света и тени. Он остается таким, каким и был. Это как ломоть хлеба. Конечно, он не дает нам умереть, если мы испытываем голод к чтению; но кто станет есть хлеб, когда под рукой всевозможные деликатесы?

- В письмах, которые вы не читали, - сказала я, - я писала, что вся эта история кажется глупой только потому, что она упорно хранит молчание. Тень, которой вам так недостает, перед вашими глазами: это отрезанный язык Пятницы.

Фо ничего не ответил, и я заговорила снова:

- Быть может Историю языка Пятницы поведать невозможно, во всяком случае, я этого сделать не моху. То есть можно было бы поведать несколько ее версий, но подлинная история похоронена в Пятнице, а он нем. Эту подлинную историю никто никогда не

узнает, пока мы не овладеем искусством вернуть ему голос.

- Мистер Фо, - продолжала я, и слова давались мне все с большим трудом, - когда я жила в вашем доме, я иногда лежала у себя наверху без сна, прислушиваясь к биению пульса в висках и тишине там, внизу, у Пятницы, тишине, которая поднималась, как дым, как клуб черного дыма, по лестнице. У меня перехватывало дыхание, я начинала задыхаться в постели. Мои легкие, сердце, голова точно наполнялись черным дымом. Я вскакивала, откидывала занавески, высовывала голову в окно, вдыхала свежий воздух и убеждалась, что в небе по-прежнему есть звезды.

- В своих письмах я рассказывала вам о танцах Пятницы. Но я сообщила вам не все.

Обнаружив ваше платье и парик и нарядившись в них, Пятница целые дни кружился, танцевал и напевал - на свой лад. Я не написала вам, что он надевал ваше платье на голое тело. Когда он стоял спокойно, одежда закрывала его до лодыжек, но, когда он начинал кружиться, платье распахивалось и создавалось впечатление, что единственной целью танца и было выставить напоказ наготу.

Так вот, когда Крузо сказал мне, что работорговцы вырезали языки у своих пленников, дабы легче было держать их в повиновении, я, признаюсь, подумала, не есть ли это некая деликатная фигура речи: быть может, вырезанный язык означает не только язык как таковой, но подразумевает и еще более жестокое увечье, и что в понятии немой раб заключен раб кастрированный.

Когда в то первое утро я услышала шум и подошла к двери, я увидела танцующего Пятницу в развевающихся вокруг него одеждах и, ошеломленная, бесстыдно взирала на то, что раньше было от меня сокрыто. Хотя мне и приходилось видеть Пятницу голым, было это только издалека: на нашем острове мы, и Пятница в том числе, сколько было возможно, блюли приличия.

Я рассказывала вам об отвращении, которое я испытала, когда Крузо открыл Пятнице рот, чтобы показать мне его ущербность. То, что Крузо хотел мне показать и от чего я отводила глаза, было обрубком в задней части рта, в дальнейшем я рисовала в своем воображении этот обрубок шевелящимся и напрягающимся от эмоций, которые хотел выразить Пятница; я уподобляла его перерубленному червяку, извивающемуся в смертельных конвульсиях. С той ночи меня постоянно преследовал страх, что однажды моему взору откроется увечье еще более ужасное.

Во время танца ничто не оставалось неподвижным - и, наоборот, все как бы застывало. Развевающиеся одежды были подобны красному колоколу, надетому на плечи Пятницы; сам он был как бы темной колонной в его центре. То, что было сокрыто, открылось. Я увидела, точнее, мои глаза были открыты тому, что пред ними предстало.

Я увидела, верила, что увидела, хотя впоследствии вспоминала Фому, который тоже видел, но не мог себя заставить поверить, пока не вложил персты свои в рану.

Не знаю, как об этом можно написать в книге, иначе как снова накинув покров иносказания. Когда я впервые услышала ваше имя, о вас говорили как о человеке необычайно скрытном, ну точно священнослужителе, которому приходится в процессе своих трудов выслушивать самые откровенные признания самых отчаянных грешников, Я не встану перед ним на колени, клялась я себе, как это делают грешники, поднаторевшие во всевозможных непотребствах; я просто и прямо скажу то, что можно сказать, и умолчу о прочем. Но сейчас я открываю вам самые тайные мысли! Вы похожи на знаменитых распутников: женщины относятся к ним враждебно, но беззащитны перед ними, поскольку сомнительная слава является сильнейшим орудием соблазнителя.

- Вы не все рассказали мне про Баия, - произнес Фо.

Я сказала себе (разве я в этом уже не призналась?): он как терпеливый паук, притаившийся в центре сотканной им паутины и ждущий, когда к нему придет добыча. А когда мы бьемся в его щупальцах, он раскрывает челюсти, чтобы сожрать нас, и, когда мы кричим в агонии, он едва заметно усмехается и говорит: «Я не просил вас приходить, вы явились по собственной воле».

Мы оба надолго замолчали. Непрошено пришли слова какого-то поэта: «Я выброшен на берег, где я не собирался ноль». В чем их смысл? Внизу, на улице, женщина обрушилась на кого-то с проклятьями. Они не иссякают. Я улыбнулась - ну просто не смогла удержаться, и Фо тоже улыбнулся.

- Что касается Баия, - сказала я, - я намеренно рассказываю об этом скупо. Я хочу, чтобы обо мне стало известно благодаря острову. Вы называете это эпизодом, а я полагаю, что это полноправная история. Начинается она с моего появления там и завершается смертью Крузо и нашим с Пятницей прибытием в Англию, с чем я связывала надежды на будущее. Внутрь этой большой истории вплетены более мелкие: как меня ссадили с корабля (о чем я рассказала Крузо), кораблекрушение Крузо и первые годы на острове (о чем Крузо поведал мне), история Пятницы, хотя это, собственно, не история, а загадка или дырка в повествовании (в моем представлении это петля, тщательно обметанная по кругу, но все же никчемная, пока в нее не продета пуговица). В общем же это повествование с началом и концом, с приятными отступлениями; недостает только чего-то важного в середине, в том месте, где Крузо слишком много времени и сил отдает террасам, а я слишком долго слоняюсь вдоль берега. Однажды вы предложили вставить в середину пиратов и людоедов. Мне это кажется неприемлемым, потому что не соответствует правде. Теперь вы предлагаете свести рассказ об острове к эпизоду из жизни женщины, отправившейся на поиски пропавшей дочери. Это я тоже отвергаю.

Самая большая ваша ошибка в том, что вы не видите различия между моим молчанием и молчанием такого человека, как Пятница. Пятнице недоступны слова, поэтому он беззащитен, когда изо дня в день кто-то пытается произвольно писать его портрет. Я говорю, что он людоед, и он превращается в людоеда; я говорю, что он прачка, и он становится прачкой. Где же правда? Вы говорите: он не людоед и не прачка, это просто названия, они не затрагивают его сущности, а ведь он живой человек, он - это он. Пятница. Пятница - это Пятница. Но это не так. Кем бы он ни казался самому себе (кем, в самом деле? - он не может нам этого сказать), для мира это будет образ, нарисованный мной. Поэтому молчание Пятницы - это молчание беспомощности. Он - дитя своего молчания, неродившееся дитя, дитя, тщетно ждущее часа рождения. В то время как молчание, которое храню я относительно Баия или других вещей, намеренное и исполненное цели, это мое собственное молчание. Я утверждаю, что Баия - это целый мир, а Бразилия - еще больший мир. Баия и Бразилия не имеют отношения к рассказу об острове, они не могут быть втиснуты в его рамки. Например, на улицах Баия негритянки носят лотки со сладостями на продажу. Позвольте, я расскажу, как называются некоторые из них. Pamonhas, индейские кукурузные лепешки; quimados, делаются из сахара, по-французски называются bon-bons; рао de milho, бисквит из кукурузной муки; pao de arros, рисовый бисквит; rolete de cana, рулет из сахарного тростника. Эти названия приходят на память, но есть множество других сладких и вкусных изделий, вы найдете их на лотке любой торговки на углу любой улицы. Представьте себе, сколько нового и незнакомого можно найти в этом огромном городе, где по улицам днем и ночью движутся потоки людей, обнаженные индианки из лесов, черные, как эбеновое дерево, дагомейцы, гордые лузитанцы, полукровки всех оттенков, где жирные купцы восседают в паланкинах, которые носят их рабы посреди процессий флагеллантов и кружащихся танцоров и торговцев едой и толп, устремляющихся на петушиные бои. Как можно втиснуть Баия под обложку книги? Только крошечные, мало населенные места можно подчинить и удержать силой слов, пустынные острова или дома. К тому же дочери моей больше нет в Баия, она уехала в глубь этой страны, настолько чужой и обширной, что это немыслимо себе даже представить, мир равнин и плантаций, подобных той, что оставил когда-то Крузо, где муравей - император и все поставлено с ног на голову.

Я, знаете ли, не принадлежу к числу тех жуликов и разбойников с большой дороги, которых, после того как они признались в своих преступлениях, отправляют в Тайберн, обрекая на вечное молчание и предоставляя вам возможность поступать с их рассказами по своему усмотрению. Я пока еще в силах направлять и исправлять. И прежде всего - не соглашаться. Действуя таким образом, я все еще надеюсь остаться хозяйкой собственной истории.

- Я хотел бы, Сьюзэн, - заговорил Фо, - чтобы вы послушали одну историю, относящуюся к тому времени, когда я побывал в Ньюгейте. Некую женщину, осужденную за воровство, собирались уже отвезти в Тайберн, когда она потребовала священника, чтобы исповедаться; все ее предыдущие признания, заявила она, были лживы. Позвали священника. Она призналась ему не только в воровстве, за которое была осуждена, но и в других кражах, призналась, что бросила двоих детей, а третьего придушила в колыбели. Она призналась в том, что у нее есть муж в Ирландии, еще один, сосланный в Каролину, и муж здесь, в Ньюгейте, все живы и здоровы. Она подробно рассказывала о всех преступлениях, совершенных ею как в детские годы, так и в зрелом возрасте, пока наконец, когда солнце стояло уже высоко, а тюремщик нетерпеливо стучал в дверь камеры, священник прервал ее. «Мне трудно поверить, миссис… - сказал он, - что одной-единственной жизни хватило на все эти преступления. Действительно ли вы такая великая грешница и могу ли я вам верить?» - «Если я говорю неправду, преподобный отец, - ответила женщина (замечу, кстати, ирландка), - то я нарушаю святость причастия, а это грех еще более страшный, чем все те, в которых я призналась, потребовав покаянной исповеди. И если мое раскаяние неискренне (и правда, искренне ли оно? Я заглядываю в свою душу и ничего не могу сказать, настолько она темна), то, значит, неискренна и моя исповедь, а это двойной грех». И женщина продолжала признания, перемежая их выражениями сомненья, пока возница не задремал, а толпа и торговцы пирожками не разошлись по домам, и тогда священник воздел руки к небу и громогласно отпустил женщине грехи и поспешил прочь, несмотря на ее протесты, что она еще не закончила свою исповедь.

- Зачем вы рассказали мне эту историю? - спросила я. - Не хотите ли вы сказать, что пришло время отправить меня на виселицу и что вы мой священник?

- Вы вольны видеть в этой истории любой угодный вам смысл, - ответил Фо. - Для меня ее мораль заключается в том, что наступает время, когда мы должны отчитаться перед миром и тем самым навсегда внести покой в нашу душу.

- По-моему, мораль в том, что последнее слово принадлежит людям, располагающим большей силой. Я имею в виду палача и его помощников, больших и мелких. Будь я на месте той ирландки, я не чувствовала бы себя спокойной в своей могиле, зная, кому будет доверено истолкование моей последней исповеди.

- Тогда я расскажу вам другую историю. Одна женщина (это уже другая женщина) была осуждена на смерть - забыл, за какое преступление. Чем ближе был роковой день, тем в большее отчаяние приходила она, потому что ей не удавалось найти человека, на чье попечение она могла бы оставить свою дочь, совсем еще дитя, находившуюся с ней в камере. Наконец кто-то из тюремщиков, сжалившись над ее горем, посовещался с женой, и они решили удочерить ребенка, признать его своим. Когда осужденная увидела своего ребенка в надежных руках приемной матери, она сказала тюремщикам: «Теперь вы можете делать со мной что угодно. Я бежала из вашей тюрьмы, здесь осталась только моя оболочка». (Видимо, она уподобила себя бабочке, покидающей кокон в момент рождения.) Это старая история, теперь с матерями не поступают столь жестоко. Тем не менее у этой истории своя подоплека: есть много способов достичь вечной жизни.

- Мистер Фо, я не обладаю искусством рассказывать по любому поводу притчи, извлекая их подобно фокуснику из рукава. Выло время, признаюсь, когда я хотела стать знаменитостью, видеть, как люди на улицах поворачивают мне вслед головы и шепчут: «Вот идет Сьюзэн Бартон, жившая на необитаемом острове». Но это пустое тщеславие, оно давно меня покинуло. Посмотрите на меня. Я не ела два дня. Одежда моя превратилась в рубище, мои волосы всклокочены. Я выгляжу как старуха, старая грязная цыганка. Я ночую у чужих порогов, на церковных папертях, под мостами. Неужели вы верите, что это нищенское существование мне в радость? Отмывшись и надев новое платье, получив вашу рекомендацию, я могла бы хоть завтра подыскать себе место поварихи, приличное место в приличном доме. Я могла бы вернуться к благополучной жизни во всех смыслах этого слова, к той жизни, начать которую вы мне советуете. Но такая жизнь унизительна. Это существование предмета неодушевленного. Даже шлюха, переходящая из рук в руки, остается живым существом. Волны подхватили меня и выбросили на остров, год спустя те же волны принесли корабль, который спас меня, а я до сих пор остаюсь в неведении, как несмышленое дитя, относительно подлинной истории этого года, того, как выглядит эта история с точки зрения великого Божественного промысла. Вот почему я не могу успокоиться, вот почему я следую за вами как тень и проникаю в ваши убежища. Разве я пришла бы сюда, если бы не верила, что вы - тот единственный человек, которому суждено поведать миру мою подлинную историю?

- Вы, конечно, знаете миф о Музе, мистер Фо. Муза - это женщина, богиня, которая по ночам посещает поэтов и одаривает их вдохновением. Поэты потом рассказывают, что Муза появляется в минуту самого глубокого отчаяния, она прикасается к ним своим священным пламенем, и тогда их безжизненные до той поры перья устремляются в полет. Когда я писала для вас свои воспоминания и убеждалась в том, что остров под моим пером превращается в пустое, унылое, безжизненное место, я мечтала о Музе мужского рода, юном божестве, являющемся по ночам к писательницам и дарующем их перьям возможность летать. Но теперь я кое-что знаю. Муза - это богиня и родительница одновременно. Мне было не суждено стать матерью собственной истории, и все же я должна была дать ей жизнь. Эта миссия была предназначена не мне, но вам. Но зачем я все это говорю? Разве от мужчины, который ухаживает за женщиной, ждут оправданий? Зачем же требовать это от меня?

Фо ничего не ответил. Он подошел к занавешенному алькову и вернулся с вазой.

- Это миндальные вафли, испеченные по итальянскому рецепту, - сказал он. -Увы, ничего другого не могу вам предложить.

Я попробовала одну. Она была такая воздушная, что мгновенно растаяла у меня во рту.

- Пища богов, - сказала я,

Фо улыбнулся и покачал головой. Я протянула вафлю Пятнице, он не спеша взял ее с моей ладони.

- Скоро придет мальчик Джек, - сказал Фо. - Я пошлю его за ужином.

Наступила тишина. Я смотрела в окно на крыши домов.

- Вы подыскали себе отличное убежище, - сказала я. - Настоящее орлиное гнездо. Я писала свои воспоминания в комнате без окон при свете свечи, бумага лежала у меня на коленях. Может быть, мое сочинение вышло таким скучным, потому что на моих глазах были шоры?

- Ну почему же скучным, - сказал Фо. - Хотя, пожалуй, оно чересчур монотонно.

- Оно не покажется скучным, если мы будем помнить, что оно правдиво. Но если ждать от него выдуманных приключений, то оно и впрямь скучно. По этой причине вы заставляли меня населить свой рассказ людоедами? - Фо в задумчивости покачал головой. - В образе Пятницы мы имеем перед собой живого людоеда, - продолжала я. - Видите, если судить по Пятнице, то людоеды не менее скучны, чем англичане.

- Они теряют всю свою живость, если лишить их человечины, - съязвил Фо.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел мальчик, который показал нам дорогу к этому дому.

- Привет, Джек! - сказал Фо. - Миссис Бартон, с которой ты уже знаком, останется с нами обедать, поэтому закажи, пожалуйста, двойную порцию. - Он достал кошелек и дал Джеку денег.

- Не забудьте про Пятницу, - напомнила я.

- И порцию для слуги Пятницы, разумеется, - сказал Фо. Мальчик ушел. - Я нашел Джека среди сирот и беспризорников, которые ночуют в поддувалах печей стекольных мастерских. Он уверяет, что ему десять лет, хотя он уже опытный карманник.

- А вы не хотите направить его на путь истинный? - спросила я.

- Сделать из него честного человека - значит осудить его на работный дом, - сказал Фо. - Неужели вы хотели бы засадить в это заведение ребенка, стащившего несколько носовых платков?

- Нет, конечно. Но вы сделаете из него висельника, - ответила я. - Почему бы вам не научить его грамоте и не определить куда-нибудь в ученики?

- Если бы я последовал вашему совету, то можете себе представить, сколько учеников, спасенных мною от улицы, спало бы здесь на полу! - сказал Фо. - Меня сочли бы за предводителя воровской шайки и самого послали бы на виселицу. У Джека своя жизнь, и ничего лучшего я ему не в состоянии предложить.

- У Пятницы тоже своя жизнь, - сказала я, - но я же не выставляю его на улицу.

- А почему, кстати? - спросил Фо.

- Потому что он беспомощен, - объяснила я. - Потому что Лондон для него чужой. Его же примут за беглого раба и снова продадут в рабство, например, на Ямайку.

- А может быть, его подберут соплеменники, станут кормить и заботиться о нем? В Лондоне больше негров, чем вы себе представляете. Пройдитесь в летний вечер по Майлэнд-роуд или по Паддингтону и убедитесь сами. Может быть, он будет счастливее среди своих? Играл бы себе на дудочке в уличном оркестре и собирал медяки. На улицах полно бродячих музыкантов. А я бы подарил ему флейту.

Я бросила взгляд на Пятницу. Ошибалась ли я, уловив искру понимания в его глазах?

- Ты понял, что сказал мистер Фо, Пятница? - спросила я. Он безучастно посмотрел на меня.

- Или же, скажем, если бы в Лондоне были биржи труда, - сказал Фо, - Пятница стоял бы в очереди с мотыгой через плечо, ожидая, когда его наймут садовником; все это можно проделать, не прибегая к помощи слов.

Вернулся Джек, он приволок поднос, прикрытый сверху салфеткой, от которого исходили аппетитные запахи. Он поставил поднос на стол и что-то прошептал мистеру Фо на ухо.

- Предоставь нам несколько минут, а потом пригласи их, - сказал Фо и добавил, обращаясь ко мне: - У нас будут гости, но давайте сперва поедим.

Джек принес ростбиф в соусе, трехпенсовый ломоть хлеба и кувшин эля. Нашлось только две тарелки, поэтому сначала поели мы с Фо, после чего я снова наполнила свою тарелку и накормила Пятницу.

В дверь постучали. Фо открыл ее. В полоске света я увидела девочку, которую бросила в лесу в Эппинге; за ее спиной, в тени, стояла женщина. Я замерла, точно громом пораженная, а девочка подбежала ко мне, обхватила меня руками и поцеловала в щеку. Озноб пробежал по моему телу, я подумала, что сейчас упаду.

- А это Эми, - сказала девочка. - Эми из Дептфорда, моя нянечка, когда я была маленькая. - В ушах у меня гудело, но я заставила себя поднять глаза на Эми. Я увидела худенькую женщину моих лет с приятным лицом и светлыми завитушками волос, выбивающимися из-под капора.

- Счастлива познакомиться с вами, - пробормотала я. - Убеждена, что вижу вас впервые в жизни.

Кто-то коснулся моей руки. Это был Фо, он подвел меня к стулу, усадил и подал стакан воды.

- У меня закружилась голова, - сказала я. - Это скоро пройдет.

Он кивнул.

- Ну вот мы и вместе, - сказал Фо. - Садитесь сюда, Сьюзэн, Эми. - Он показал на свою кровать. Джек стоял рядом с Фо и с любопытством смотрел на меня. Фо зажег вторую лампу и поставил ее на камин. - Джек мигом слетает за углем и разведет огонь, правильно я говорю, Джек?

- Конечно, сэр, - сказал Джек.

- Уже поздно, - сказала я. - Нам с Пятницей пора уходить.

- Даже не думайте об этом, - сказал Фо. - Вам некуда идти, да и когда вы в последний раз были в такой компании?

- Вообще никогда не была, - ответила я. - В такой компании я не была никогда в жизни. Я думала, что это жилой дом, а теперь вижу, что это место, где собираются актеры. Мне не нужно сотрясать воздух, доказывая вам, что я не знаю этих женщин; вы, конечно, ответите мне, что я забыла, затем вы дадите им знак, и они пустятся в рассказы о прошлом и станут уверять меня, что я тоже была актрисой. Что мне остается, кроме как протестовать и доказывать, что это неправда? Мне, как и вам, известны многочисленные способы самообмана. Но можно ли жить, если не верить, что мы знаем, кто мы такие и кем были раньше? Если бы я была столь уступчива, какой вы меня хотели бы видеть, если бы я была готова согласиться - хотя и верю, что мою дочь поглотили бразильские прерии, что она с равным успехом могла прожить последний год в Англии и находится сейчас в этой комнате, только я не могу ее узнать, потому что помню свою дочь высокой и темноволосой и носящей собственное имя, если бы я была бутылкой, качающейся на волнах и скрывающей внутри записку, которая с одинаковой вероятностью может оказаться посланием шалуна-ребенка, удящего рыбу в канале, и моряка, плавающего посреди морских просторов» - если бы я была лишь легковерным существом, готовым принять любую историю, которой меня пичкают, то вы бы наверняка меня прогнали, сказав себе: «Это не женщина, а мешок слов, пустая и безжизненная».

Я не выдуманное создание, мистер Фо. Быть может, я произвожу такое впечатление, потому что начала свой рассказ без предисловий, с того момента, когда я соскользнула в воду и поплыла к берегу. Но моя жизнь началась раньше. Жизнь была и до волн, она простирается в обратном направлении и включает бесплодные поиски в Бразилии, годы, когда дочь была со мной, и еще дальше, до дня моего рождения. Все это вместе составляет другую историю, которую я не собиралась вам рассказывать. Не собиралась, потому что никому, даже вам, я не обязана доказывать, что я живое существо со своей собственной историей. Я предпочла рассказать об острове, о себе, о Крузо и Пятнице, о том, что мы там делали; я свободная женщина, и я утверждаю свою свободу, рассказывая эту историю, как я желаю.

Здесь я, обессилев, замолчала. Девочка и женщина по имени Эми пристально наблюдали за мной, я видела дружеское расположение на их лицах. Фо кивнул, точно приободряя меня. Мальчик застыл неподвижно с угольным совком в руках. Даже Пятница не спускал с меня глаз.

Я подошла к девочке. При моем приближении она даже не шелохнулась. Нужны ли еще доказательства? - подумала я. Я обняла ее, привлекла к себе и поцеловала в губы, почувствовала, как они поддаются и отвечают мне поцелуем, точно губы возлюбленного. Ожидала ли я, что от моего прикосновения она исчезнет, а ее плоть рассыплется, превратится в бумажный пепел и улетит в окно? Я крепче сжала ее в объятиях, мой пальцы впились в ее плечи. А вдруг и в самом деле это моя дочь во плоти? Открыв глаза, я увидела рядом с собой лицо Эми, губы ее приоткрылись, точно в ожидании поцелуя.

- Она ничуть не похожа на меня, - прошептала я.

- Это плод вашего чрева, - покачав головой, сказала Эми. - Она похожа на вас в тайном смысле.

Я отпрянула от нее.

- Тайные смыслы меня не интересуют. Меня занимают голубые глаза и каштановые волосы, - сказала я и, если бы хотела причинить боль, сказала

бы и о крошечном ротике и податливых губах.

- Она дочь своего отца и своей матери, - сказала Эми.

На что я едва не ответила, что если это дочь своего отца, то ее отец должен быть моей противоположностью, а ведь мы выходим замуж за тех, кто пусть неявно, но схож с нами, однако тут меня осенило, что я зря трачу силы, потому что глаза Эми полны были не столько расположением ко мне, сколько глупостью.

- Мистер Фо, - сказала я, повернувшись к нему, и теперь убеждена, что в моем взоре было написано отчаяние, и это от него не укрылось, - я уже не знаю, куда я попала. Это дитя, называющее себя моим именем, призрак, живой призрак; по непонятной причине она следует за мной, а следом за ней двигаются другие призраки. Она выдает себя за дочь, которую я потеряла в Баия, и я уговариваю себя, что ее подослали вы, чтобы меня утешить; однако, не владея искусством вызывать духов, вы подсылаете такого, кто даже отдаленно не похож на мою дочь. Быть может, вы про себя решили, что моя дочь умерла, и вызываете ее дух, и по странной случайности является призрак, носящий ее имя, и служанка в придачу. Вот к какому выводу я прихожу. Что же касается мальчика, то я не могу сказать, призрак он или нет, да это и не имеет значения.

Но если эти женщины - ваши создания, которые приходят ко мне по вашему указанию и произносят слова, которым вы их научили, то кто же я и кто такой вы? Я представилась вам собственными словами, я знаю это точно - я соскользнула за борт лодки, поплыла, мои волосы плыли вокруг меня, и так далее, вы наверняка помните эти слова, - и долгое время, когда я писала вам письма, которые вы так и не прочитали, потому что они не были отправлены, да и не были написаны даже, я верила в свое авторство.

И вот сейчас, находясь наконец в одной с вами комнате, где нет нужды объяснять каждый мой шаг - я у вас перед глазами, а вы не слепой, - я тем не менее продолжаю описывать и объяснять. Слушайте! Я описываю темную лестницу, пустую комнату, занавешенный альков, все эти подробности, известные вам в тысячу раз лучше, чем мне; я описываю, как выглядите вы и как выгляжу я, я пересказываю ваши слова и мои. Почему я это делаю, к кому обращаюсь, когда в словах нет никакой нужды?

Сначала я думала рассказать вам историю про остров, а затем вернуться к моей предыстории. Но теперь вся моя жизнь перерастает в некий рассказ, в котором мне ничто уже не принадлежит. Я считала себя самой собой, а девочку - созданием иного порядка, произносящим слова, которые вы ей внушили. Но теперь во мне не осталось ничего, кроме сомнений. Кто говорил моим языком? Неужели я тоже призрак? Существо иного порядка? А вы, кто же такой вы?

Пока я все это говорила, Фо неподвижно стоял возле камина. Я ждала ответа, ведь он никогда не испытывал недостатка в словах. Но вместо ответа он вдруг подошел ко мне, заключил меня в объятия и поцеловал; и как раньше на мой поцелуй откликнулись губы девочки, так теперь ответили на его поцелуй мои губы (кому я в этом исповедуюсь?), губы женщины на поцелуй возлюбленного.

В этом и был его ответ? Что он и я - мужчина и женщина, а мужчина и женщина могут обходиться без слов? Если да, то э то вовсе не ответ, нечто пустопорожнее, а не ответ по существу, такой ответ не удовлетворит .думающего человека. Эми, девочка и мальчик расплылись в улыбках пуще прежнего. Бездыханная, я высвободилась из его рук.

- Очень давно, мистер Фо, - сказала я, - вы записали историю (я нашла ее в вашей библиотеке и для времяпрепровождения прочитала ее вслух Пятнице) женщины, которая провела вечер в беседе с подругой, расставаясь, обняла ее и простилась словами «до свидания». Но эта подруга, оказывается, - женщина этого не знала - накануне умерла вдалеке от этих мест, и, значит, она беседовала с призраком. Из чего я заключаю: вам известно, что призраки могут не только говорить с нами, но и обнимать и целовать нас.

- Моя милая Сьюзэн, - сказал Фо, и я не могла смотреть на него с прежней суровостью, когда он произнес эти слова, потому что никто долгие годы не называл меня «моя милая Сьюзэн», уж Крузо-то, во всяком случае, не называл, - моя милая Сьюзэн, мне нечего сказать относительно того, кто из нас призрак, а кто нет: на эту проблему мы можем лишь взирать в оцепенении, подобно птице, не отводящей взгляда от змеи, и надеяться, что она нас не проглотит.

Но если вы не можете отрешиться от терзающих вас сомнений, я скажу вам кое-что, быть может, это вас утешит. Давайте противостоять худшим страхам, то есть тому, что мы все призваны в этот мир из иных сфер (которые не сохранились в нашей памяти) неким не известным нам волшебником, подобно тому как, по вашим словам, я вызвал к жизни вашу дочь и ее компаньонку (к чему я на самом деле непричастен). Все же спрошу: разве мы из-за этого лишились свободы? Вы, например, разве вы перестали быть хозяйкой своей жизни? Разве мы неизбежно превращаемся в марионеток в каком-то фарсе, конец которого нам неизвестен, но к которому мы идем как осужденные на эшафот. Вы и я, каждый по-своему, понимаем, какое беспорядочное занятие - сочинительство, то же относится и к волшебству. Мы сидим и смотрим в окно, мимо проплывает облако в форме верблюда, и, прежде чем мы отдаем себе в этом отчет, наша фантазия устремляется в африканские пустыни, а наш герой (а ведь это не кто иной, как мы сами, скрытые под маской) скрещивает сабли в стычке с мавританским бандитом. Проплывает новое облако, на сей раз в форме парусника, и в мгновение ока нас, несчастных, волна выбрасывает на необитаемый остров. Есть ли у нас какие-либо основания утверждать, что жизнь, которая нам дана, движется в соответствии с неким замыслом, а не подчинена причудам воображения?

Я знаю, вы скажете, что герои и героини приключения - простые люди, им неведомы терзающие вас жизненные сомнения. Но разве вас никогда не посещала мысль, что ваши сомнения - это часть жизни, которую, вам выпало прожить, и что весят они не больше, чем все ваши приключения? Я только спрашиваю, не утверждаю.

В своей жизни, отданной сочинению книг, я часто, поверьте, бродил в тумане сомнений. И вдруг меня осенило: надо ставить некую вешку на том месте, где я стою, чтобы в грядущих странствиях было куда возвращаться и не сбиться с пути. Поставив вешку и постоянно к ней возвращаясь (в сущности, она свидетельство моей слепоты и беспомощности), я все же постоянно сбиваюсь с пути, но тем радостнее каждый раз возвращение на верную дорогу.

Посещала ли вас мысль (и этим я закончу), что в своих странствиях вы, сами того не сознавая, оставляли для себя где-то позади некий знак, это свидетельство слепоты, о которой я говорил, и что, за неимением лучшего плана, вы бродите в тумане, ищете из него выход - если вы и в самом деле сбились с пути или вас сбили с пути - и постоянно возвращаетесь к этому знаку и начинаете все сначала столько раз, сколько будет нужно, пока не окажется, что вы спасены.

Фо повернулся к Джеку, который давно уже тянул его за рукав. Они пошептались, Фо дал мальчику денег, и, весело пожелав всем доброй ночи, Джек удалился. Миссис Эми посмотрела на часы и воскликнула, что уже поздний час.

- Вы далеко живете? - спросила я. Она как-то странно посмотрела на меня.

- Нет, - сказала она. - Недалеко, совсем недалеко

Девочка не хотела уходить, я обняла ее, поцеловала, и это привело ее в хорошее настроение. Ее внешность, даже если допустить, что это призрачное видение, уже не тревожила меня, как раньше, все-таки я видела ее не впервые.

- Идем, Пятница, - позвала я. - Пришла и нам пора уходить.

Фо запротестовал.

- Вы окажете мне большую честь, - сказал он, - если заночуете здесь. Да и где вы сейчас найдете ночлег?

- Если на улице нет дождя, мы можем выбирать из сотни постелей, хотя все они жесткие, - ответила я.

- Оставайтесь у меня, - сказал Фо. - По крайней мере, здесь вас ждет мягкая постель.

- А Пятница?

- И Пятница тоже, - сказал он.

- Но где же будет спать Пятница? Где вы его уложите? Я не могу его прогнать.

- Ни в коем случае, - сказал Фо.

- Может быть, он ляжет в алькове? - спросила я, показав на занавешенный угол.

- Конечно. Я постелю матрац и дам ему подушку.

- Вот и прекрасно, - сказала я. Когда Фо постелил, я позвала Пятницу.

- Идем, Пятница. Сегодня у нас есть крыша над головой, - прошептала я. - А если повезет, то завтра у нас будет еда.

Я показала Пятнице его ложе и задернула за ним занавеску.

Фо погасил лампу, я слышала, как он раздевается. Я заколебалась, задумавшись, чем для моего рассказа чревата близость с его автором. Услышала, как заскрипели пружины.

- Спокойной ночи. Пятница, - прошептала я. - Не обращай внимания на свою хозяйку и мистера Фо, все это к лучшему. - Я разделась, оставшись в нижней рубашке, развязала волосы и забралась под одеяло.

Некоторое время мы лежали молча, Фо на своей половине, я - на своей. Потом он сказал:

- Я иногда спрашиваю себя, что было бы, если б творения Господа не испытывали потребности в сне. Было бы людям лучше, если бы мы бодрствовали всю жизнь?

Я никак не ответила на это странное приглашение к разговору.

- Я хочу сказать: лучше было бы, если бы нам не приходилось еженощно погружаться в себя и находить то, что мы там находим?

- Что вы имеете в виду? - спросила я.

- Нашу темную сущность, - сказал он. - Нашу темную сущность и прочие призраки. - И вдруг спросил: - Вы хорошо спите, Сьюзэн?

- Я сплю как сурок, несмотря ни на что.

- А вы не видите во сне призраков?

- Я вижу сны, но не называю призраками тех, кто является мне в сновидениях.

- Кто же они?

- Это воспоминания, воспоминания яви, но искаженные, спутанные, измененные.

- Они реальны?

- Реальны и нереальны - как сами воспоминания.

- Я читал у старого итальянского автора о человеке, который побывал, или ему приснилось, что побывал, в аду. Там он встретил души умерших. Одна из них рыдала. «Не думай, смертный, - сказала ему душа, - что мои слезы не слезы истинного горя только потому, что я бестелесна».

- Истинное горе - но чье? - сказала я. - Души или вашего итальянца? - Я потянулась и сжала руку Фо своими ладонями. - Мистер Фо, все-таки знаете ли вы, кто я такая? Я явилась к вам однажды в дождливый день, вы куда-то спешили, и я задержала вас рассказом про остров, который вы не хотели выслушать.

- Вы ошибаетесь, моя дорогая, - сказал Фо и обнял меня.

- Вы посоветовали мне записать этот рассказ, - продолжала я, - надеясь, очевидно, прочитать о кровавых схватках среди морских просторов или о безнравственности бразильцев.

- Неправда, неправда! - сказал Фо, смеясь и сжимая меня. - Вы сразу возбудили во мне любопытство, я был готов выслушать все, что вы хотели мне рассказать.

- Но я преследовала вас своей скучной историей, навязывая ее вам даже здесь, в вашем потаенном убежище. И привела за собой женщин, следующих за мной по пятам, этих призраков, преследующих призрака, ну точно сонмище блох. Так, наверное, все это выглядит в ваших глазах.

- И зачем вы являетесь ко мне, Сьюзэн?

- За вашей кровью! Разве не за этим возвращаются призраки: выпить кровь живых. И разве не по этой причине тени приветствовали вашего итальянца?

Вместо ответа Фо поцеловал меня так крепко, что даже прикусил мне губу, я вскрикнула и попробовала высвободиться. Но он не отпустил меня, и я почувствовала, что он высасывает из ранки кровь.

- Я высасываю кровь живых, - пробормотал он.

В то же мгновение он оказался надо мной, и я могла подумать, что я снова в объятиях Крузо: оба они были примерно одного возраста, тяжелы в бедрах, но не тучны; похожа была и их манера обращаться с женщиной. Я закрыла глаза, пытаясь отыскать обратную дорогу на остров, где воет ветер и гудят волны, но нет, остров не возвращался, отрезанный от меня тысячами миль океана.

- Разрешите мне, - мягко прошептала я. - Есть привилегия первой ночи, и я требую предоставить ее мне. - Лаской я уложила его на спину и сама оказалась наверху. - Так поступает Муза, когда навещает поэта, - прошептала я и почувствовала, как уходит безразличие, владевшее мною еще минуту назад.

- Ну и качка, - сказал потом Фо, - ноют все мои кости. Я едва дышу.

- Приход Музы - нелегкое испытание, - ответила я. - Она делает все, что в ее силах, чтобы родились стихи.

Фо долго лежал неподвижно, и я решила, что он уснул. Но как только меня охватила дремота, он заговорил:

- Вы писали о том, как Пятница заплывал на своем бревне в заросли морских водорослей. Такие заросли - обиталище тварей, которых моряки называют кракены, вы когда-нибудь слышали о них? У них щупальца толщиной с мужское бедро, сами они в несколько ярдов длиной и имеют крепкий клюв. Я представляю, как эти кракены лежат на морском дне, смотрят на небо сквозь заросли водорослей, а многочисленные щупальца обвивают их тела, выжидая. А Пятница направлял свое хрупкое суденышко в этот опасный омут.

Я не могла понять, что в такой момент навело мысли Фо на морские чудовища, но промолчала.

- Наверное, вы удивились бы, если бы над поверхностью воды появилось вдруг это щупальце, обвилось вокруг Пятницы и увлекло его на дно, чтобы оставить там навсегда.

- Чудовищное щупальце, поднимающееся из пучины, - как не удивиться. Это удивительно и малоправдоподобно.

- Но вас удивило бы, если бы Пятница скрылся под водой и исчез с лица земли? - бормотал Фо. Кажется, он засыпал. - Вы говорите, - сказал он (я слышала его сквозь дремоту), - вы говорите, что он подплывал к тому месту, где затонул корабль, из чего можно заключить, что это был невольничий корабль, а не торговое судно, как утверждал Крузо. Представьте себе картину: сотни его товарищей по несчастью, точнее, их скелеты, все еще скованные цепью, и маленькие подвижные рыбки, вы о них говорили, проплывают через глазницы и грудные клетки, в которых когда-то бились сердца. Представьте себе Пятницу на бревне, он смотрит на них сверху, рассыпая лепестки, лепестки плавают какое-то время, а затем тонут и оседают среди умерших.

Вас не удивляет: в каждом из описанных эпизодов какая-то сила влечет Пятницу на дно, она его манит, она ему грозит. Но он не умирает. На своем утлом суденышке он скользит на самом краю смерти и остается невредим.

- Это было не суденышко, а бревно, - сказала я.

- В каждом рассказе присутствует умолчание, скрытая картина, недосказанное слово. Пока мы не выскажем недосказанное, мы не приблизимся к сердцевине этой истории. Я спрашиваю, почему Пятница подвергал себя смертельной опасности, хотя жизнь на острове была вполне безмятежна, и всякий раз избегал ее?

Вопрос показался мне фантастичным. Я не знала, что ответить.

- Я сказал «сердцевина истории», - продолжал Фо, хотя мне следовало сказать «око», «око истории». Пятница проплывает на своем бревне через темный зрачок - или мертвую глазницу - глаза, наблюдающего за ним с морского дна. Проплывает и остается цел и невредим. Он оставляет нам эту задачу- опуститься на дно и проникнуть в то око. Если мы не сделаем этого, то будем, подобно ему, скользить по поверхности и выйдем на берег, не став мудрее, возобновим прежний образ жизни и будем спать без сновидений, точно младенцы.

- Я бы употребила сравнение с пастью, - сказала я. - Пятница, не зная и не ведая, проплывает мимо разверстой пасти или, как вы говорите, клюва, готового его поглотить. Нам надо спуститься в эту пасть (коль скоро мы изъясняемся фигурально). Нам надо открыть пасть и услышать, что в ней заключено: быть может, молчание, быть может, гул морской раковины, когда ее подносишь к уху.

- Верно, - сказал Фо. - Я имел в виду нечто иное, но и вы правы. Мы должны сделать так, чтобы молчание Пятницы заговорило, как и молчание вокруг Пятницы.

- Но кто же это сделает? - спросила я. - Легко лежать в постели и рассуждать о том, что следует сделать, но кто же спустится к обломкам кораблекрушения? На острове я говорила Крузо, что это должен сделать Пятница, обвязавшись для безопасности веревкой. Но если Пятница не в состоянии рассказать, что он увидел, то, наверное, Пятница из моего рассказа - это не более чем образ (или прообраз) другого ныряльщика?

Фо промолчал.

- Все мои попытки заставить Пятницу заговорить провалились, - сказала я. - Он выражает себя только в танце и музыке, а они имеют к речи такое же отношение, как шум и крики - к словам. Иногда я спрашиваю себя: может быть, в своей ранней жизни он вообще не имел понятия о языке, а если и имел, то самое смутное?

- Вы пытались показать ему письменный текст?

- Как он сможет писать, если он не говорит? Буква - это зеркало произносимых слов. Даже когда нам кажется, что мы пишем в тишине, наше письмо отражает речь, которая звучит внутри нас или с которой мы обращаемся к самим себе.

- Но ведь у Пятницы есть пальцы. Раз у него есть пальцы, он может воспроизводить буквы. На письме вовсе не лежит роковая тень устной речи. Приглядитесь к себе, когда вы пишете, и вы увидите, что иногда слова сами ложатся на бумагу, de novo, как говорили римляне, рождаются из потаенных глубин молчания. Мы привыкли верить, что наш мир был создан Богом, произнесшим Слово; но позвольте спросить: а может быть, Он его написал, написал Слово такой длины, что мы до сих пор не в состоянии прочитать его до конца? Может быть, Бог продолжает писать это Слово, выражающее мир и все, что он в себе заключает?

- Не могу сказать, может ли письмо возникнуть из ничего, - ответила я. - Наверное, это справедливо, когда речь идет о писателях, уж, во всяком случае, не обо мне. Но что касается Пятницы, то позвольте спросить: как можно научить его письму, если в его сердце, в его душе не звучат слова, которые отражаются на бумаге, а живут лишь смешанные чувства и побуждения? Вот что я думаю о Божественном писании: если Бог пишет, то Он пользуется тайными письменами, скрытыми от нас, являющихся частью этого писания

- Согласен, мы не в состоянии их постичь, потому что мы-это то, что он пишет Мы или некоторые из нас, возможно, не написаны, мы просто существуем, а другие (я имею в виду главным образом Пятницу) написаны иными, темными авторами. И все же Божественное писание-это пример письма вне речи. Пятница не владеет речью, но у него есть пальцы, пальцы и будут его орудием. Даже если бы у него не было пальцев, если бы их отрубили работорговцы, он мог бы зажать кусочек угля пальцами ног или зубами, как нищие на Стрэнде. Водяной жук, немое насекомое, как говорят арабы, чертит Божье имя на водной глади. Никто не обделен настолько, что не может писать.

Понимая, что спорить с Фо, как и раньше с Крузо, - занятие неблагодарное, я попридержала язык, и вскоре он заснул.

Не знаю почему - то ли потому, что Фо почти вытеснил меня на узкой постели, я, несмотря на усталость, не могла заснуть. Ежечасно я слышала стуки ночной стражи, слышала, или мне это казалось, как по углам скребутся мыши. Фо захрапел. Я терпела сколько могла, потом встала, натянула рубашку, подошла к окну и долго смотрела на крыши домов, прикидывая, далеко ли до рассвета. Потом подошла к алькову Пятницы, подняла занавеску. Спал ли он в этой кромешной темноте или лежал с открытыми глазами и смотрел на меня? Снова я поразилась легкости его дыхания. Когда наступала тьма, Пятница словно исчезал, оставался только его запах, напоминавший мне когда-то запах смолы: теперь для меня это был только ему присущий запах, уютный и успокаивающий. Боль тоски по острову вдруг пронзила меня. Вздохнув, я опустила занавеску и легла. Тело Фо точно раздалось во сне, мне осталась лишь узенькая полоска. Скорее бы наступил день, взмолилась я и в тот же миг уснула.

Когда я открыла глаза, в комнате было полно света. Фо сидел за своим столом, спиной ко мне, и писал. Я оделась, тихо подошла к алькову. Пятница в своем красном наряде лежал на матраце.

- Пойдём, Пятница, - прошептала я. - Мистер Фо трудится, мы должны предоставить ему покой.

Фо окликнул нас, когда мы еще не подошли у двери.

- Вы не забыли про уроки письма, Сьюзэн? - сказал он. - Вы не забыли, что должны научить Пятницу азбуке? - Он протянул нам детскую грифельную доску и грифель. - Возвращайтесь в полдень, и пусть Пятница покажет, чему он научился. А это вам на завтрак. - Он протянул мне шестипенсовую монету, не ахти какие деньги за визит Музы, но я их взяла.

Мы отлично позавтракали свежим хлебом с молоком, а затем расположились на залитом солнцем церковном дворике.

- Следи за мной внимательно, Пятница, - сказала я. - Мне недостает терпения, учитель из меня никудышный. - Я нарисовала на доске дом с окнами и трубой и написала под рисунком: «дом». - Это картинка, - сказала я, - а это слово.

Я повторила слово «дом» по буквам, показывая их, когда произносила, затем взяла палец Пятницы и водила им по буквам, все время их повторяя; затем вложила грифель в его руку и водила его рукой, выводя слово «дом» под тем, которое я написала раньше. Затем стерла с доски все написанное и картинку тоже, она должна была остаться в голове Пятницы, и снова принялась водить его рукой в третий, четвертый раз, пока не оказалась исписанной вся доска. Я снова стерла написанное.

- А теперь пиши сам, Пятница, - сказала я, и Пятница вывел три буквы, составляющие слово «дом», или три знака, которые можно было принять за буквы, но один Пятница мог сказать, были ли это три буквы и обозначали ли они слово «дом» и картинку, которую я раньше нарисовала, и само это понятие.

Я нарисовала корабль с поднятыми парусами, заставила его написать слово «корабль», а затем принялась вдалбливать в него слово «Африка». Африку я изобразила в виде пальм, между которыми рыщет лев. Соответствовала ли моя Африка тому образу, который носил в себе Пятница? Сомневаюсь. Тем не менее я написала слово «А-ф-р-и-к-а» и водила его рукой по буквам. По крайней мере, он теперь знал, что не все слова состоят из трех букв. Затем я принялась учить его слову «мать» (нарисовала женщину с ребенком на руках), а затем, стерев рисунок и надпись, начала повторение всех четырех слов.

- Корабль, - сказала я и дала ему знак писать.

«К-р-к-р» написал он, может, мне только показалось, что то были именно эти буквы, и он заполнил бы ими всю доску, если бы я не вырвала грифель из его пальцев.

Я смотрела на него долгим, пристальным взглядом, пока не опустились его ресницы и не закрылись таза. Ну, можно ли себе представить более тупое существо, даже погруженное во мрак невежества пожизненным рабским унижением, нежели Пятница? А может быть, он в глубине души смеется надо мной, над моими усилиями ввести его в мир человеческой речи? Я протянула руку; взяла его за подбородок, повернула его лицо к себе. Его глаза открылись. Мелькнула ли в потаенной глубине его черных зрачков насмешка? Не могу сказать. Если мелькнула, то разве это не искра Африки, недоступная моему английскому зрению? Я тяжело вздохнула.

- Идем, Пятница, - сказала я. - Вернемся к нашему хозяину, покажем ему, насколько мы преуспели в учении.

Был полдень, Фо, свежевыбритый, пребывал в отличном расположении духа.

- Пятница ничему не научится, - сказала я. - Если и есть врата к его способностям, они или наглухо закрыты, или я не могу их найти.

- Не отчаивайтесь, - сказал Фо. - Если вы посеяли семя, это уже немалый успех, для начала. Будем настойчивы. Пятница еще удивит нас.

- Письмо не вырастает внутри нас, подобно капусте, пока наши мысли заняты чем-то иным, - ответила я, не скрыв раздражения. - Это искусство достигается долгой практикой, вы сами это отлично знаете.

Фо поджал губы.

- Пожалуй, - сказал он. - Но люди непохожи друг на друга, несхожи и их навыки к письму. Не судите столь поспешно своего ученика. Может быть, и его посетит Муза.

Пока мы с Фо говорили. Пятница уселся на матрац с грифельной доской в руках. Заглянув через его плечо, я увидела, что он заполняет ее какими-то рисунками, кажется, цветов и листьев. Но когда я подошла ближе, листья оказались глазами, открытыми глазами, каждый - на человеческой ноге, ряд за рядом - глаза на ногах. Шагающие глаза.

Я потянулась за доской, чтобы показать ее Фо, но Пятница не выпустил ее из рук.

- Отдай! Отдай мне доску. Пятница! - приказала я. Но, вместо того чтобы подчиниться. Пятница запустил три пальца в рот и, смочив их слюной, стер рисунки с доски.

Я отпрянула от отвращения.

- Мистер Фо, я хочу вернуть себе свободу! - крикнула я. - Я не могу больше этого вынести! Это еще хуже, чем на острове! Он точно старик из реки!

Фо попытался меня успокоить.

- Старик из реки, - пробормотал он. - Мне кажется, я не совсем понимаю, кого вы имеете в виду.

- Это рассказ, не более чем рассказ, - ответила я. - Жил-был когда-то человек, который сжалился над стариком, ждавшим возле реки, чтобы его переправили на другую сторону. Он предложил старику перенести его. Благополучно доставив старика на другой берег, человек присел на корточки, чтобы старику легче было сойти. Но старик не захотел слезать с его плеч, он стиснул коленями шею носильщика и начал бить его по бокам, короче, превратил его во вьючное животное. Он отнимал у него еду прямо изо рта и заездил бы его до смерти, если бы тот хитростью не освободился.

- Теперь я вспоминаю. Это одно из приключений Синдбада из Персии.

- Пусть будет так: я Синдбад из Персии, а Пятница - тиран, сидящий на моих плечах. Я хожу с ним, ем с ним, он смотрит на меня, когда я сплю. Если я не избавлюсь от него, я задохнусь от удушья!

- Милая Сьюзэн, не впадайте в истерику. Вы считаете себя ослом, а Пятницу - наездником, но будьте уверены, если бы у Пятницы был язык, он утверждал бы обратное. Мы осуждаем варварство тех, кто его искалечил, но разве у нас, его новых хозяев, нет оснований испытывать втайне чувство благодарности? Пока он остается нем, мы можем убеждать себя, что его мечты для нас непостижимы, и использовать его по своему усмотрению.

- Желания Пятницы мне хорошо известны. Он хочет свободы, того же, чего хочу я. Наши с ним желания очень просты. Но как он, всю жизнь проживший рабом, вернет себе свободу? Вот в чем вопрос. Должна ли я отпустить его в мир, населенный волками, и ждать за это благодарности? Разве это свобода, если тебя отправят на Ямайку или выставят ночью за дверь с шиллингом в кармане? Найдет ли он свободу даже в своей родной Африке, немой и враждебной? В наших сердцах живет стремление к свободе, но кто из нас может объяснить, что такое свобода? Узнаю ли я свободу, если избавлюсь от Пятницы? Был ли свободен Крузо, деспотом живя на собственном острове? Если и был, то я не думаю, что это принесло ему много радости. А Пятница, откуда он может знать, что такое свобода, если он едва знает собственное имя?

- Мне незачем знать, что такое свобода, Сьюзэн. Свобода - это такое же слово, как всякое другое. Это сотрясение воздуха, семь букв на грифельной доске. Это лишь название, которое мы даем желанию, о котором вы говорите, желанию быть свободными. И занимает нас именно желание, а не слово. Хотя мы не можем выразить словами, что такое яблоко, нам не запрещается его съесть. Достаточно того, что мы знаем имена наших нужд и можем пользоваться ими, удовлетворяя их, как пользуемся монетами для покупки пищи, когда мы голодны. Научить Пятницу языку, который будет служить его нуждам, не такая уж трудная задача. Никто не требует от нас, чтобы мы сделали из Пятницы философа.

- Вы говорите то же самое, что и Крузо, когда он научил Пятницу словам «принеси» и «копай». Однако людей нельзя делить на дикарей и англичан, и побуждения, переполняющие сердце Пятницы, не выразишь словами «принеси», «копай», «яблоко», даже словами «корабль» и «Африка». В нем всегда будет звучать голос сомнения, не важно - воплощенный в слова или безымянные звуки и мелодии.

- Если мы посвятим себя, Сьюзэн, поискам кладезя, в который вместились бы такие великие слова, как Свобода, Честь, Блаженство, то мы потратим на это целую жизнь, будем скользить, оступаться и падать, но все наши усилия останутся тщетными. Это слова без жилища, это такие же скитальцы, как и планеты в небе, и с этим ничего не поделаешь. Но спросите себя, Сьюзэн: зачем работорговец украл у Пятницы язык, как не для того, чтобы держать его в подчинении? Сколько бы мы ни придирались к словам друг друга, существо дела от этого не изменится.

- Он не в большем подчинении, чем следующая за мной тень. Он не свободен, но он и не подчинен. Он сам себе хозяин, в том числе и по закону - со дня смерти Крузо.

- И все же он следует за вами, а не вы за ним. Слова, которые вы написали и повесили ему на шею, утверждают, что он свободен, но кто, взглянув на Пятницу, поверит, что он свободен?

- Я не рабовладелец, мистер Фо. И пока вы не успели сказать себе: вот слова истинного рабовладельца! - не следует ли вам остановиться? Не желая меня слушать, не доверяя ни единому моему слову, считая, что все они отравлены низменными побуждениями рабовладельца, вы поступаете со мною не лучше, чем работорговцы, отнявшие у Пятницы его язык.

- Я ни за что не лишил бы вас языка, Сьюзэн. Пусть Пятница побудет в доме. Отправляйтесь на прогулку. Подышите воздухом. Посмотрите, что делается вокруг. Я вынужден прятаться в этом печальном убежище. Будьте моим лазутчиком. Когда вернетесь, вы расскажете мне, как живет мир.

Я вышла погулять, и в уличной суете ко мне вернулось хорошее настроение. Я была несправедлива, виня в своих бедах Пятницу. Если он и не раб, то разве он не беспомощный пленник моего тщеславного желания увидеть свою историю в виде книги? Чем отличается он от тех диких индейцев, которых привозят с собой первопроходцы вместе с длиннохвостыми попугаями, золотыми идолами, индиго, шкурами пантер, чтобы доказать, что они действительно побывали в Америке? Может быть, Фо тоже своего рода пленник? Я обвиняю его в медлительности. Но, может быть, истина в том, что все эти месяцы он пытался сдвинуть с места камень такой тяжести, какая не под силу ни одному человеку, а страницы, выходившие из-под его пера, не были праздной болтовней о куртизанках и гренадерах, как мне раньше казалось, а все той же историей, передаваемой снова и снова в разных версиях и всякий раз мертворожденной: историей острова, столь же безжизненной под его пером, какой она была под моим.

- Мистер Фо, - сказала я. - Я приняла решение.

Но человек, сидевший за письменным столом, не был Фо. Это был Пятница в одежде мистера Фо и его парике, грязном, как птичье гнездо. В его руке, занесенной над бумагами Фо, было гусиное перо, на конце которого поблескивала набухшая капля чернил. Я вскрикнула, рванулась, чтобы вырвать у него перо. Но в этот момент я услышала голос мистера Фо, лежавшего на постели.

- Оставьте его, Сьюзэн,-сказал он устало,- он привыкает к орудиям письма, это часть учения.

- Он перепачкает ваши бумаги, - кричала я.

- Они и без того сплошная пачкотня, хуже не станут, - ответил он. - Идите сюда, посидите со мной.

Я села возле него. В жестоком дневном свете я не могла не обратить внимания на грязные простыни, на его длинные грязные ногти, тяжелые мешки под глазами.

- Старая шлюха, - сказал Фо, точно прочитав мои мысли. - Старая шлюха, которая может заниматься своим ремеслом лишь под покровом ночи.

- Не говорите так,- запротестовала я. - Разве шлюха впитывает в себя рассказы людей и возвращает их миру в прекрасных одеждах? Мир стал бы беднее, если бы не было писателей, которые взвалили на свои плечи эту обязанность. Имею ли я право назвать вас этим ругательным словом за то, что вы дали мне приют, обласкали меня и выслушали мою историю? Вы дали мне дом, а у меня не было крыши над головой. Я думаю о вас как о любовнице или, если мне будет позволено сказать такое, как о жене.

- Прежде чем вы выскажетесь до конца, Сьюзэн, попытайтесь узнать, какой я вынашиваю плод. Коль скоро мы заговорили о деторождении, быть может, пришло время рассказать мне правду о вашем собственном ребенке, дочери, затерявшейся в Баия. У вас в самом деле есть дочь? Живая дочь, а не очередная история?

- Я отвечу, но скажите сначала: девочка, что вы подослали, которая носит мое имя, она живая?

- Вы прикасались к ней, вы ее обнимали и целовали. Неужели вы рехнетесь назвать ее неживой?

- Живая, такая же, как я, как моя дочь; вы тоже живой, как мы все. Мы все живые, мы живем в общем мире.

- Вы забыли Пятницу.

Я повернулась к Пятнице, он по-прежнему водил пером. Лист бумаги перед ним был сильно испачкан, словно не привыкшим к перу ребенком, но на нем были буквы, письмена, похожие на буквы, многие строчки, составленные из тесно прижатых друг к другу букв «о». Второй лист лежал у его локтя, он был весь исписан теми же письменами.

- Он учится писать? - спросил Фо.

- Он пишет, по-своему, конечно, - сказала я. - Он пишет букву «о».

- Это начало, - сказал Фо. - Завтра вы научите его букве «а».