Новый день. Звонит Эттингер, предлагает ссудить им ружье, «на это время».

— Спасибо, — отвечает он. — Мы подумаем.

Он берет инструменты Люси и приводит, насколько это ему по силам, в порядок кухонную дверь. Надо бы поставить решетки, обнести ферму забором с крепкими воротами — по примеру Эттингера. Обратить ферму в крепость. Люси же следует купить пистолет, рацию и научиться стрелять. Но неужели она так и будет теперь все время молчать? Она здесь, потому что любит эту землю и старый, landliche уклад жизни. И если этот уклад обречен, что останется ей любить?

Кэти удается выманить из укрытия и поселить на кухне. Бульдожиха тиха, боязлива и ходит хвостом за Люси, стараясь держаться поближе к ее ногам. Жизнь с каждым мигом меняется, лишается сходства с прежней. Дом кажется чужим, оскверненным; они постоянно настороже, постоянно прислушиваются.

Наконец возвращается Петрас. Старенький грузовик, стеная, одолевает ухабистую подъездную дорогу и останавливается у конюшен. Петрас в тесноватом ему костюме выбирается из кабины, за ним следуют жена и водитель. Мужчины выгружают из кузова картонные коробки, пропитанные креозотом столбы, листы оцинкованного железа, связку пластиковых труб и под конец, с немалым шумом и гамом, двух молодых овец, которых Петрас привязывает к столбу забора. Грузовик, объезжая конюшни, разворачивается по широкой дуге и с лязгом исчезает. Петрас с женой скрываются в конюшне. Над асбестовой трубой очага вырастает дымок.

Он не покидает наблюдательного поста. Немного погодя выходит жена Петраса и широким, привольным движением опорожняет помойное ведро. Статная женщина, думает он, длинная юбка, головной платок на высоко, как оно принято в деревне, уложенных волосах. Статная женщина, везучий мужчина. Да, но где же они были?

— Петрас вернулся, — говорит он Люси. — С кучей строительных материалов.

— Хорошо.

— Почему он не сказал, что уезжает? Тебе не кажется странным, что он исчез именно в тот день?

— Я не могу распоряжаться Петрасом. Он сам себе хозяин.

Не очень логично, но не будем спорить. Он решил вообще не спорить с Люси до поры до времени.

Люси ничем не занимается, не выражает никаких чувств, не выказывает интереса ни к чему из окружающего. Это ему, ровно ничего не смыслящему в фермерском хозяйстве, приходится выпускать из загончика уток, управляться с системой полива, поить огород, чтобы тот не иссох. Люси час за часом проводит лежа на кровати, глядя в пространство или просматривая старые журналы, запас которых у нее, похоже, неисчерпаем. Она нетерпеливо листает их, словно отыскивая нечто, чего в них нет. «Эдвина Друда» больше не видно.

С запруды он замечает облаченного в рабочий комбинезон Петраса. Странно все-таки, что тот так и не зашел поздороваться с Люси. Он подходит, обменивается с Петрасом приветствиями.

— Вы, наверное, слышали, нас ограбили в среду, пока вас не было.

— Да, — говорит Петрас. — Слышал. Это очень плохо, очень плохое дело. Но теперь у вас все в порядке.

У него все в порядке? И у Люси все в порядке? Петрас что — задал вопрос? Не похоже, однако воспринять сказанное как-то иначе он из соображений приличия не может. Вопрос задан, каков ответ?

— Я жив, — говорит он. — Пока человек жив, у него, я полагаю, все в порядке. Так что да, у меня все в порядке.

Он замолкает, выдерживает паузу, ждет, пока разрастется молчание — молчание, которое Петрас вынужден будет заполнить следующим вопросом: «А как Люси?»

Но он ошибается.

— Люси собирается завтра на рынок? — спрашивает Петрас.

— Не знаю.

— Потому что, если ее там не будет, она потеряет место, — говорит Петрас. — Может быть.

— Петрас хочет знать, собираешься ли ты завтра на рынок, — уведомляет он Люси. — Опасается, что тебя могут лишить места.

— Почему бы вам не поехать вдвоем? — говорит она. — Мне это пока не под силу.

— Ты уверена? Жаль было бы потерять неделю.

Люси не отвечает. Ей не хочется показываться на люди, и он знает почему. Из-за бесчестья. От стыда. Вот чего добились ее визитеры, вот что они сделали с этой уверенной в себе, современной молодой женщиной. Рассказ о содеянном ими расползается по здешним местам, как грязное пятно. Не ее рассказ — их, хозяев положения. Рассказ о том, как они поставили ее на место, как показали ей, для чего существует женщина.

С одним зрячим глазом и перевязанной головой ему и самому неловко появляться на люди. Но ради дочери он отправляется на рынок, сидит там рядом с Петрасом, терпеливо снося любопытные взгляды, вежливо отвечая тем из знакомых Люси, которые считают необходимым выразить соболезнование. «Да, машины мы лишились, — говорит он. — И собак, разумеется, — всех, кроме одной. Нет-нет, с дочерью все хорошо, ей просто неможется сегодня. Нет, особых надежд мы не питаем, у полиции дел выше головы, вы же знаете. Да, передам непременно».

Он прочитывает сообщение о них, напечатанное в «Геральд». «Неизвестные налетчики» — так названы там эти трое. «Трое неизвестных налетчиков напали на мисс Люси Лури и ее пожилого отца на принадлежащей им небольшой ферме в окрестностях Сейлема, после чего скрылись, прихватив одежду, электронику и огнестрельное оружие. Кроме того, перед тем как уехать на «тойоте-корол-ла» 1993 года, номерной знак СА 507644, они по какой-то странной причуде застрелили шесть сторожевых собак. Мистеру Лури, получившему во время нападения легкие ожоги, была оказана помощь в больнице колонистов, после чего его отпустили домой».

Он доволен, что в сообщении не отмечена связь между мистером Лури, пожилым отцом, и Дэвидом Лури, специалистом по певцу природы Уильяму Вордсворту, состоявшим до недавнего времени в профессорах Технического университета Кейпа. Что до самой торговли, участвовать в ней ему почти не приходится. Это Петрас быстро и умело раскладывает товар, Петрас называет цены, получает деньги и возвращает сдачу. Собственно говоря, только Петрас и работает, он же просто сидит и пытается согреть руки. Совсем как в былые времена: baas en Klaas. Разве вот никто не ждет, что он станет отдавать Петрасу приказы. Петрас делает то, что следует сделать, только и всего.

Тем не менее выручают они немного, меньше трехсот рандов. Причина тому — отсутствие Люси, тут нечего и сомневаться. Приходится грузить обратно в комби коробки с цветами, мешки с овощами. Петрас покачивает головой. «Нехорошо», — говорит он.

И однако же Петрас так до сих пор и не объяснил свое отсутствие. Разумеется, Петрас обладает полным правом на свободу передвижения и этим правом воспользовался; не меньшее право имеет он и на то, чтобы хранить молчание. Но вопросы-то остаются. Знает ли Петрас тех троих? Не он ли обронил где-то словечко, из-за которого они выбрали в качестве объекта нападения Люси, а, скажем, не Эттингера? Знал ли Петрас наперед, что они замышляют?

В прежние времена можно было бы поговорить с Петрасом начистоту. А поговорив, выйти из себя, прогнать его и нанять взамен кого-то другого. Но Петрас, хоть он и получает жалованье, уже не является, строго говоря, наемным работником. Трудно сказать, кем, строго говоря, является Петрас. Пожалуй, лучше всего подходит слово «сосед». Петрас — сосед, который до поры до времени продает свой труд, потому что ему так удобнее. Продает в силу договора, неписаного договора, в котором ничего не сказано насчет увольнения по подозрению. Они живут теперь в новом мире — он, Люси и Петрас. И Петрас знает это, и он это знает, и Петрас знает, что он это знает.

И при всем том ему легко с Петрасом, более того, он готов, пусть и с оговорками, проникнуться симпатией к нему. Петрас — человек его поколения. Несомненно, Петрасу довелось многое пережить, несомненно, ему есть что порассказать. Он был бы не прочь как-нибудь послушать рассказы Петраса. Но предпочтительно не по-английски. Он все больше и больше убеждается, что в Южной Африке по-английски всей правды не передашь. Периоды английской речи, с ее давным-давно окостеневшими предложениями, лишились былой членораздельности, сочленённости, вычленённости. Язык закоченел, точно испустивший дух и затонувший в грязи динозавр. Пройдя через горнило английского языка, рассказ Петраса вышел бы наружу подагрическим старцем.

Что ему нравится в Петрасе, так это лицо, лицо и руки. Если есть на свете такая штука, как добросовестный труд, то внешность Петраса несет его следы. Терпеливый, предприимчивый, крепко стоящий на ногах человек. Пейзанин, paysan, человек этой страны. Интриган, плут и, разумеется, лгун, как все пейзане. Честный труд, честное плутовство. У него имеются кое-какие подозрения относительно того, на что в конечном счете нацелился Петрас. Петрас не удовлетворится тем, что станет вечно перепахивать свои полтора гектара. Люси, может быть, и протянула здесь дольше, чем ее друзья, — что с них взять? хиппи, перекати-поле, — однако для Петраса Люси так и остается пустым человеком, дилетанткой, скорее энтузиасткой фермерской жизни, чем настоящим фермером. Петрас с удовольствием завладел бы землей Люси. А там и землей Эттингера или хотя бы частью ее, достаточной для выпаса скота. Сладить с Эттингером ему будет потруднее. Люси человек случайный, а Эттингер — такой же пейзанин, человек от земли, цепкий, eingewurzelt. Однако Эттингер рано или поздно умрет, а сын Эттингера уехал. Вот тут Эттингер сглупил. У хорошего пейзанина сыновей должно быть побольше.

В будущем, каким его видит Петрас, нет места для людей вроде Люси. Но это необязательно обращает Петраса во врага. Сельская жизнь всегда отличалась тем, что сосед злоумышлял против соседа, желая ему нашествия вредителей, плохих урожаев, разорения и однако же сохраняя готовность помочь, когда тому станет совсем уж невмоготу.

Худшее, самое мрачное истолкование случившегося, пожалуй, в том, что Петрас подрядил троих чужаков, чтобы те преподали Люси урок, и расплатился с ними награбленным. Но он в это не верит, уж слишком получается просто. Настоящая правда, подозревает он, куда более — он не сразу находит слово — антропологинна, чтобы докопаться до нее, потребуются месяцы терпеливых, неспешных разговоров с десятками людей, да еще и помощь переводчика.

С другой стороны, он уверен, Петрас знал: что-то готовится — и мог предупредить Люси. Потому-то ему и не удается избавиться от мыслей о Петрасе, махнуть на него рукой.

Петрас спустил из бетонного пруда воду и теперь очищает его от водорослей. Работа малоприятная. Тем не менее он предлагает свою помощь. Втиснув ноги в резиновые сапоги Люси, он спускается в пруд, осторожно ступая по скользкому дну. Некоторое время они усердно трудятся, соскребая, соскабливая грязь с бетона и лопатами выкидывая ее наружу. Затем он прерывает работу.

— Знаете, Петрас, — говорит он, — мне трудно поверить, что пришедшие к нам люди были чужаками. Трудно поверить, что они свалились с неба, сделали свое дело, а после исчезли, как призраки. И трудно поверить, что причина, по которой они выбрали нас, состояла лишь в том, что мы оказались первыми белыми, повстречавшимися им в тот день. Как по-вашему? Я не прав?

Петрас курит трубку, старомодную трубку с изогнутым чубуком и серебряным колпачком на чашечке. Теперь он выпрямляется, достает ее из кармана, откидывает колпачок, набивает чашечку табаком, посасывает незажженную трубку. Задумчиво смотрит поверх стены пруда, поверх холмов, поверх всей этой местности. Лицо его абсолютно безмятежно.

— Их должна поймать полиция, — говорит он. — Полиция должна их поймать и посадить в тюрьму. Такая у нее работа.

— Да, но без помощи со стороны полиция их не отыщет. Эти люди хорошо знали лесничество. Я убежден, что и о Люси они кое-что знали. Спрашивается: откуда, если они чужие в этих краях?

Петрас, пропустив вопрос мимо ушей, сует трубку в карман, откладывает лопату и берется за метлу.

— Это же был не просто грабеж, Петрас, — настаивает он. — Те трое заявились к нам не ради одного грабежа. И не ради того, чтобы сделать со мной вот это, — он прикасается к бинтам, к повязке на глазу. — Они пришли, чтобы сделать еще кое-что. Вы знаете, о чем я говорю, а если не знаете, то уж, верно, способны догадаться. После учиненного ими нельзя ожидать, что Люси будет спокойно жить прежней жизнью. Я отец Люси. Я хочу, чтобы этих людей поймали, судили и наказали. Разве я не прав? Не прав, желая правосудия?

Ему уже все равно теперь, каким способом удастся вытрясти из Петраса хоть несколько слов, он просто хочет услышать их.

— Да нет, вы правы.

Гнев внезапно охватывает его, настолько сильный, что даже берет его врасплох. Он хватает лопату и, ударами сдирая со дна целые комья травы и грязи, через плечо мечет их за стенку пруда. «Ты сам себя взвинчиваешь, — предостерегает он себя. — Прекрати!» И все же в этот миг он с наслаждением вцепился бы Петрасу в глотку. «Если бы это произошло не с моей дочерью, а с вашей женой, — хочет сказать он Петрасу, — вы бы не набивали спокойно трубку, не взвешивали бы с такой рассудительностью слова!» «Осквернение» — вот то слово, которое ему хотелось вытянуть из Петраса. «Да, это было осквернение, — хотел бы услышать он, — да, это было насилие».

Молча, бок о бок, они с Петрасом завершают работу.

Так теперь и проходят дни на ферме. Он помогает Петрасу чистить оросительную систему. Ковыряется в огороде, спасая его от полной погибели. Пакует товары для продажи на рынке. Помогает Бев Шоу в клинике. Метет полы, готовит еду, делает все то, чего больше не делает Люси. Занят он с рассвета и до заката.

Глаз заживает на удивление быстро: всего-то неделя прошла, а он уже видит им. Ожоги заживают медленнее. Он так и ходит с забинтованной головой, носит повязку на ухе. Ухо, когда повязка снимается, оказывается схожим с голым розовым моллюском: он не уверен, что ему хватит смелости когда-нибудь выставить его напоказ.

Он покупает шляпу, чтобы защитить голову от солнца и, до некоторой степени, укрыть от посторонних взглядов лицо. Он старается свыкнуться со своей странноватой внешностью, хуже, чем странноватой, — отталкивающей — жалкое создание, из тех, на кого таращатся разинув рты дети на улицах. «Почему этот дядя такой странный?» — спрашивают они у матерей, а те шикают, заставляя детей замолчать.

В магазины Сейлема он заглядывает так редко, как только может, в Грейамстаун наезжает лишь по субботам. Он вдруг обратился в затворника, в сельского затворника. «Теперь уж не побродишь. Хоть любовь не оскудела и в полях светло как днем». Кто мог подумать, что все окончится так скоро и так внезапно — любовь, прогулки! У него нет причин полагать, будто слухи об их беде уже расползлись по Кейптауну. И все же ему необходима уверенность, что рассказ о ней не дойдет до Розалинды в искаженном виде. Он дважды пытается дозвониться до нее — безуспешно. На третий раз он звонит ей на работу, в бюро путешествий. Розалинда на Мадагаскаре, сообщают ему, отправилась оглядеться, выяснить, что там к чему; он получает номер ее факса в Антананариву.

Он составляет послание: «Нас с Люси постигли кое-какие неудачи. У меня украли машину, кроме того, произошла потасовка, в которой меня немного помяли. Ничего серьезного — мы оба в порядке, хотя отчасти выбиты из колеи. Решил дать тебе знать об этом на случай, если до тебя дойдут какие-нибудь слухи. Надеюсь, ты приятно проводишь время». Он показывает написанное Люси на предмет утверждения, затем отдает Бев Шоу, чтобы та отправила факс Розалинде, в самую что ни на есть Черную Африку.

Люси по-прежнему худо. Она проводит ночи на ногах, уверяя, что не может заснуть, а после полудня он обычно находит ее на софе, спящей засунув, точно дитя, большой палец в рот. Дочь утратила интерес к еде, притрагиваться к мясу и вовсе отказывается, и, чтобы заманить ее за стол, ему приходится готовить непривычные блюда.

Не затем он сюда приехал — не для того, чтобы застрять в глуши и нянчиться с дочерью, отгонять от нее демонов, поддерживать разваливающееся хозяйство. Если у его приезда и была какая-то цель, то состояла она в том, чтобы прийти в себя, собраться с силами. А здесь он что ни день теряет себя.

Демоны и его не обходят стороной. Его посещают собственные ночные кошмары, в которых он лежит в пропитанной кровью постели, или беззвучно вопит, задыхаясь, или бежит от человека с лицом как у ястреба, как у бенинской маски, как у Тота. Однажды ночью, наполовину сомнамбула, наполовину помешанный, он сдирает с кровати простыни и даже переворачивает матрас в поисках пятен крови.

И остается еще его байроновский замысел. Из привезенных им книг уцелели только два тома писем — остальные лежали в багажнике угнанной машины. Публичная библиотека Грейамстауна не может предложить ничего, кроме избранных стихотворений. Но так ли уж необходимо ему продолжать чтение? Что еще должен он узнать о времяпрепровождении Байрона и его друзей в старой Равенне? Разве он уже не способен придумать Байрона, подлинного Байрона, да и Терезу тоже?

По правде сказать, он уже несколько месяцев откладывает этот миг — миг, когда придется взглянуть в лицо чистой странице, взять первую ноту, выяснить, чего он, собственно, стоит. В мозгу его запечатлелись отрывки любовного дуэта, вокальные линии сопрано и тенора, которые, подобно змеям, бессловесно обвивают одна другую и расползаются в стороны. Мелодия без кульминации; чешуйчатый шелест, с которым ползут по мраморным лестницам рептилии; а на заднем плане — дрожащий баритон униженного мужа. Быть может, здесь-то это безрадостное трио наконец и явится на свет — не в Кейптауне, но в старинной Кафрарии?