Весной 1930 года я присутствовала на заседании американской комиссии Коминтерна, созванной моим мужем. Заседание вёл он сам. Участвовали Мануильский, Пятницкий и Эверт, из американцев — Уильям Фостер, Джей Ловстон, Эрл Браудер и два известных американских коммуниста, по национальности финны, Хенри Пуро и Матти Тенхунен — они представляли Нью-Йоркский финский рабочий союз. Были на заседании Мауно Хеймо и ещё несколько человек, имён которых я уже не помню. Комиссия разбирала конфликт, возникший между компартией США и финским рабочим союзом. Компартия США постоянно подвергалась резкой критике за то, что распалась на множество группировок, не сумела привлечь коренное американское население в свои ряды. Открывая заседание, Отто сказал, что руководство компартии США тратит на внутренние конфликты больше сил и времени, чем на борьбу с капитализмом.

Первым слово взял Эверт, один из руководителей германской компартии, член Исполкома. Он только что провёл месяц в США, пытаясь уладить разногласия в компартии и выяснить, почему так мал приток новых членов. С едким сарказмом Эверт вначале высмеял американскую компартию, которая якобы так слаба, что ни один уважающий себя рабочий не хочет в неё вступать. Затем он продолжал:

— За всё время моей работы я не раз расследовал внутрипартийные конфликты, и мне всегда удавалось выяснить их причины. Но в компартии США внутренняя борьба стала целой наукой, конфликты настолько многоступенчаты, что в них не суждено разобраться никому. Можете посылать в Америку кого угодно — ни один человек не сможет найти правых и виноватых. В чём причина кипения? Ясно одно: во внутрипартийной борьбе участие принимают все — вплоть до почтальонов! Однажды вечером Фостер собственноручно опустил около дома письмо в почтовый ящик, а на следующий день его конкурент Ловстон получил по почте копию этого письма! Никто не в состоянии объяснить, отчего и как началась эта борьба, и, значит, никто не сможет найти способа её прекратить.

Следующим выступал Мануильский, он предъявил обвинения председателю партии Фостеру. В партию не привлекают новых членов, сказал он. Американские рабочие охотно вступают в профсоюз, но не в компартию. Мануильский резко критиковал Фостера:

— Ты, товарищ Фостер, пришёл из международного профсоюзного движения, и твоя позиция доказывает, что ты и теперь всего лишь профсоюзный деятель и останешься им навсегда. Ты никогда не сможешь стать хорошим коммунистом. Ты, видимо, и не понимаешь, что такое коммунизм.

На это Фостер ответил так же резко:

— Я действительно опытный профсоюзный деятель. Меня закалил профсоюз, и вот такой я теперь есть. Всем известно, что из крутого яйца яйцо всмятку уже не получится!

Замечание Фостера вызвало смех и аплодисменты. Компартия США постоянно нуждалась в деньгах. В неё входили в основном рабочие-иммигранты, и взносы они платили далеко не всегда. Коренные американцы вступали в партию редко. Зато бесчисленные иноязычные клубы и союзы, в которых иммигранты встречались, чтобы поговорить на родном языке о своей родине, были богатыми организациями. Почти у всех выходцев из Европы были свои национальные союзы в Нью-Йорке и их филиалы во всех крупных городах страны. Многие имели гораздо больше средств, чем компартия, поэтому коммунисты стремились привлечь эти организации в партию. Тогда финансовую помощь, регулярно поступающую от Коминтерна, можно было бы сократить. Но пока что в партию вступали только еврейские организации.

Коммунисты очень интересовались и финским рабочим союзом. Это была разветвлённая, богатая, в основном неполитическая организация. Штаб её находился в Нью-Йорке, а филиалы — во всех районах США, где жили финны. Союзу принадлежало большое здание «Хаал» в восточной части Нью-Йорка, в Гарлеме, на 125-й улице. Здание было приобретено за счёт ссуд, выделенных членами союза. В нём было немало помещений: комнаты для собраний, баня, ресторан, театр и большой актовый зал, сдача их в аренду приносила к тому же неплохой доход. Финскому союзу принадлежало пять независимых в экономическом отношении газет, тогда как партийная газета «Дейли Уоркер» существовала только за счёт субсидий Москвы.

Правда, многие члены правления финского союза были членами компартии (Хенри Пуро входил даже в политбюро), хотя правление в целом относилось к действиям партии с недоверием. Партия, например, проводила в «Хаале» партийные собрания, но платить за аренду помещения отказывалась. Коммунисты также требовали, чтобы каждый член финского союза, принятого в партию как коллективный член, платил партийные взносы, и чтобы финны выписывали «Дейли Уоркер» независимо от того, знают они английский или нет. Такое отношение вызывало среди финнов вполне понятное недовольство.

На заседании в Москве Пуро и Тенхунен о своих претензиях почти не говорили. Зато секретарь компартии США Браудер поносил финский рабочий союз за самоуправство, уверял, что деятельность его направлена против интересов партии.

Однако руководители Коминтерна приняли сторону финнов: они считали, что финский союз имел большее право на независимость, чем еврейский. Обосновывалось это тем, что финны и у себя на родине, и в других странах всегда были настоящими рабочими, а еврейские коммунисты Нью-Йорка в большинстве своём — мелкие лавочники, бизнесмены, нанимающие рабочую силу. По московским понятиям, это были капиталисты, эксплуатирующие рабочий класс. Так было в теории. На практике же всё выглядело иначе: евреям простили все их капиталистические грехи, ведь их союз переводил в партийную кассу немалые суммы. Именно поэтому среди функционеров партии оказалось немало евреев.

Заседание шло напряжённое. Руководство Коминтерна пришло к выводу, что компартия США действовала неправильно, стремясь вовлечь в партию целые организации. Этим был нарушен устав Коминтерна, принятый на третьем конгрессе. Партия имеет право — и даже обязана — вести пропагандистскую деятельность среди иммигрантов, но недопустимо вести приём коллективных членов, а потом требовать, чтобы каждый из группы платил партвзносы или выписывал газеты, которые не может прочитать.

Руководители компартии США пробыли в Москве несколько месяцев и повсюду говорили друг о друге гадости, по очереди пытаясь втереться в доверие к Пятницкому, казначею Коминтерна. В конце концов, они всем надоели, им было велено покончить с конфликтами и заняться делами партии.

Когда Фостер со свитой, наконец, уехал, Куусинен написал «открытое письмо» финскому рабочему союзу Нью-Йорка. В соответствии с решением московского заседания он подтвердил, что союз имеет право на полную независимость, но очень просил разобраться в конфликтах между союзом и компартией. Письмо было опубликовано в газетах финского союза. Коммунистической партии пришлось временно от финнов отступиться. Позиция, занятая Коминтерном, явилась, конечно, тяжёлым ударом для американской компартии.

В Коминтерне прекрасно понимали, что мировая революция вряд ли начнётся с Америки, и внимания на американскую партию обращали мало. Для Коминтерна было куда важнее заручиться поддержкой финского союза.

Жалобы из Америки не прекращались. Компартия не соблюдала решений, принятых в Москве, и руководство Коминтерна решило направить в Америку человека, который бы разобрался в обстановке. Выбор пал на Юрьё Сирола. Он когда-то по заданию Коминтерна провёл несколько лет в Америке, даже преподавал там в финской школе и хорошо говорил по-английски. Но Сирола ехать отказался, предложил меня. Я учила английский в школе, позже брала уроки у миссис Биттельман, жены американского сотрудника Коминтерна. Сирола спросил, согласна ли я ехать, я согласилась, с условием, что Отто не будет против. О том, что мне эта мысль была очень по душе, я молчала.

Долгое время ничего не было слышно. Но однажды Отто приехал домой удивительно мрачный. Долго молчал, потом спросил:

— Ты бы хотела поехать в Америку, выяснить, что у них там за конфликт между компартией и финским союзом?

Я ответила:

— Да.

Отто возмутился:

— Ах, так, значит, ты хочешь со мной расстаться!

Я ничего не ответила. В тот вечер мы больше не произнесли ни слова.

Через несколько месяцев, в конце января 1931 года я села в поезд Москва — Берлин. Еду в Америку! Моим попутчиком был Куллерво Маннер, он должен был представлять Исполком Коминтерна в Торонто, на конгрессе канадской компартии. Маннер не знал английского, редко ездил один, и я получила задание сопровождать его до Торонто. Я рада была возможности посмотреть Канаду. Меня, правда, немного удивило, что в Торонто послали человека, не говорящего по-английски. Лишь много позже я узнала, почему был выбран именно Маннер. Куусинен хотел удалить его из Москвы и тем временем подготовить его окончательное отстранение от дел.

Никаких душевных неудобств, уезжая из Москвы, я не испытывала, наоборот, была рада, что на какое-то время вырвусь из душной канцелярской атмосферы Коминтерна. Да и в городе обстановка становилась всё тягостнее. Недавно начавшаяся принудительная коллективизация бросала мрачный отсвет и на жизнь города. Ходили страшные слухи о жестокостях в деревне и о голоде, вызванном насильственным объединением крестьянских хозяйств. Крестьян арестовывали и расстреливали, если они отказывались сдавать свою землю и скот. В Москве правительство пыталось предотвратить голод, но всё напрасно — люди голодали, магазины были пусты. Неудивительно, что я обрадовалась поездке, хотя пока не знала, сколько пробуду в Америке.

У меня был шведский паспорт на имя госпожи Элизабет Петтерсон, мне его достала госпожа Сигне Силлен, агент Коминтерна в Стокгольме. Она же достала подложный паспорт для Маннера. В Берлине мы взяли билеты на поезд до французского порта Шербур, а оттуда отправились морем в Канаду. Через десять дней мы приплыли в Галифакс. Всю дорогу Маннер волновался из-за подложного паспорта. С такими нервами нельзя заниматься секретной работой!

Он страшно перетрусил, когда служащий паспортного отдела заговорил с ним в Галифаксе по-шведски, и не хотел верить, что другой господин, говоривший по-шведски, оказался в поезде рядом с нами случайно.

Не знаю, какое ещё спецзадание было у Маннера в Канаде, кроме официального — представлять Коминтерн на съезде канадской компартии и уладить некоторые конфликты между компартией Канады и финским рабочим союзом. Я оставила его на попечение канадских друзей и готовилась к поездке в Нью-Йорк. Визу я получила без всяких затруднений в консульстве США в Торонто.

Я много слышала об Америке, но действительность превзошла все ожидания. Небоскрёбы Нью-Йорка меня потрясли, я восхищалась продуманной планировкой улиц: даже новичок легко ориентируется в бесконечном море зданий. Но больше всего меня поразило, как легко снять номер в гостинице: надо лишь заполнить бланк, документов никто не спрашивает.

Руководители финского рабочего союза устроили чрезвычайно тёплую встречу. За время моей поездки союз оплачивал все мои расходы, отвёл под кабинеты две комнаты, одну — мне, другую — секретарю. Хотя я в США не занимала никакого официального положения, я имела полную свободу деятельности, мои предложения выслушивались всегда с интересом.

Первым делом надо было изучить работу редакций пяти финских изданий. Наиболее крупная газета, «Тюёмиес», издавалась в Супериоре, штат Висконсин, где жило много финнов. Они частично и финансировали газету. Редакция имела свою типографию. Помимо «Тюёмиес» в Супериоре издавался популярный еженедельный журнал «Пуникки». В Астории, штат Орегон, выходила газета «Товери» и еженедельник для женщин «Товеритар», редакция у них была общая. Но финнов там жило мало, тираж был невелик, и редакция едва сводила концы с концами. Такие же трудности испытывала и газета «Этеенпяйн», выходившая в Ворчестере, штат Массачусетс.

Я была удивлена, узнав, что в Нью-Йорке, где финская колония самая крупная, не выходило ни одной финской газеты.

Гораздо логичнее выпускать крупнейшую газету в Нью-Йорке, ведь там находилось и руководство союза. Я предложила «Этеенпяйн» перевести из Ворчестера в Нью-Йорк. «Этеенпяйн» — для восточных регионов, а «Тюёмиес» — для западных. Далее я предложила закрыть «Товери», а «Пуникки» и «Товеритар» издавать в Нью-Йорке под новым названием «Тюёляйснайнен». Мои предложения были одобрены и осуществлены.

До заседания Коминтерна в 1930 году все финские газеты считались органами компартии США, но потом положение изменилось.

Печатный станок старого образца не имело смысла перевозить из Ворчестера в Нью-Йорк. Союз купил новый типографский станок, который поставили в подвале помещения компартии, поскольку наверху того же здания финский союз снимал ещё несколько кабинетов. Компартия воспользовалась ситуацией и стала печатать «Дейли Уоркер» и другие свои издания в новой типографии, отказываясь платить за бумагу и работу. После долгих препирательств коммунисты согласились оплачивать лишь незначительную часть типографских расходов. Партийная касса была всегда пуста, деньги поступали из Москвы и от коммунистов, входящих в руководство рабочего союза. Но большую часть американских финнов компартия не интересовала, им было вполне достаточно рабочего союза. Поэтому на одном из общих собраний союза было решено, что каждый член союза волен сам решать, будет ли вступать в компартию.

Я получила полномочия и принялась по-новому организовывать работу печати. Я должна была укомплектовать редакции прежними работниками и принять новых. Занималась и финансовыми вопросами. Особое значение придавала отделу рекламы, им заведовал толковый  коммерсант, нам с ним удавалось получать рекламу от многих, и не только финских, предприятий, от врачей, адвокатов. Редакторы газеты «Этеенпяйн» обычно обсуждали со мной главные события дня, почти каждый вечер я беседовала с главным редактором. Иногда я правила стиль, пыталась улучшить общий уровень газеты. Мы старались публиковать в газете больше статей о Финляндии, финнов очень интересовала покинутая родина.

Старый печатный станок в Ворчестере решено было продать. В Москве это стало известно, и Сирола написал мне, что ленинградская финская газета «Вапаус» готова его купить. Руководство финского союза в Нью-Йорке решило этот станок подарить ленинградским финнам. Его разобрали и отправили в Россию, но там выяснилось, что собрать его некому, попросили направить в Ленинград специалистов. Поехало трое наборщиков из американских финнов. Закончив работу, двое из них, Вирккула и Юрвелин, вернулись в Америку. Третий, Хиетала, к своему несчастью, решил задержаться в Ленинграде. Сообщил, что должен обучить наборщиков «Вапаус» пользоваться станком. На самом же деле он влюбился в молодую финку и женился. Очень скоро ГПУ заподозрило в нём тайного агента США. Молодожёнов арестовали. Я встретила госпожу Хиетала в лагере в Потьме: два десятилетия она промаялась по тюрьмам и лагерям. Когда освободилась, узнала, что муж умер в каком-то из сибирских лагерей.

Я думала, что Маннер пробудет в Канаде недолго, поэтому очень удивилась, когда он через много месяцев после нашего  приезда появился в моём кабинете в Нью-Йорке. По его словам, Куусинен препятствовал его возвращению в Москву. Задание в Канаде он уже выполнил, делать там больше было нечего. Он был страшно обижен на Отто, считал, что Куусинен хочет от него избавиться, ждёт его ареста. И Маннер уговорил меня просить Куусинена о его возвращении в Москву. Я написала Отто письмо, высказав неодобрение его действиям. Скоро Маннер получил разрешение вернуться. В глубине души я, правда, сомневалась, что Куусинен хотел отставки Маннера. Что Маннер был в своих догадках прав, я узнала лишь в 1933 году, когда вернулась в Москву и услышала о разногласиях Куусинена и Маннера в отношении финской компартии. Тогда мне стало ясно, что Отто в своей мстительности не отступит ни перед чем. В 1935 году он подал в Интернациональную контрольную комиссию длинную докладную с обвинениями против Маннера и его жены. Обоих Маннеров исключили из партии и вскоре арестовали.

Шёл 1932 год. Америка готовилась к президентским выборам. По решению Коминтерна коммунисты выдвинули своего кандидата — председателя компартии США Уильяма Фостера. Фостер активно участвовал в профсоюзном движении, поэтому надеялись, что рабочие проголосуют за него. Претендентом на пост вице-президента был выдвинут негр Джим Форд. В Коминтерне думали, что за него проголосует цветное население.

Форд в это время учился в Москве, в Ленинской школе. Он получил приказ вернуться в Америку и принять участие в предвыборной кампании, которую финансировал Коминтерн. Там так плохо знали политическую обстановку США, что верили в победу. Всю энергию сосредоточили на негритянском населении. Но напрасно — кандидаты партии не набрали достаточно подписей для включения в избирательные бюллетени. Тогда коммунистам велели голосовать за Рузвельта — была надежда, что он признает советское правительство. Это и произошло в 1933 году.

После неудачной предвыборной кампании Коммунисты США ещё больше упали в глазах руководства Коминтерна: за компартией не пошло даже негритянское население! Решено было прекратить заигрывания с американскими неграми и заняться Африкой. Для начала Джима Форда направили в Гамбург, чтобы он там изучал языки народов Африки. Но вскоре Форд из Гамбурга исчез, больше я о нём ничего не знаю.

Американские негры не проявляли к СССР ни малейшего интереса. Знаю лишь одно исключение. Однажды ко мне в кабинет пришла красивая негритянка, учительница из Гарлема Мэри Адамс. У неё было два сына, семи и восьми лет, и она хотела отправить их в СССР, в надежде, что они там получат хорошее образование и станут настоящими коммунистами. Спрашивала у меня совета, как это сделать. Я ей посоветовала написать письмо в Москву, советскому правительству — оттуда письмо обязательно передадут по назначению.

Прошло двадцать пять лет. Шёл 1956 год. Я освободилась из лагеря в Потьме годом раньше. О разговоре с Мэри Адамс я давным-давно забыла. И вдруг, садясь в московский автобус, я с удивлением увидела, что водитель — негр. За спиной его сидел второй негр. Между собой они говорили по-русски. Лишь тогда я вспомнила негритянку из Гарлема и спросила молодых людей: «Вы случайно не сыновья Мэри Адамс?» Это были они! Как тесен мир! Мне, правда, стало за них обидно — мать надеялась, что они получат хорошее образование, а они в России стали всего-навсего шофёрами. Их мать всё же была в США учительницей.

Однажды ноябрьским утром 1932 года на первой странице «Нью-Йорк Таймс» я увидела заголовок: «Сталин убил свою жену Надежду Аллилуеву». Я сперва подумала, что это злобная пропаганда падкой до сенсаций буржуазной прессы. Официально было объявлено, что Аллилуева умерла во время операции, которая была необходима из-за неожиданно открывшейся болезни. Но как родился слух об убийстве? Я в него не верила, но чувствовала: что-то здесь неладно.

В Москву я вернулась в конце июля 1933 года. На следующий день после приезда встретилась со своей старой подругой, врачом Муромцевой, работавшей в Академии медицинских наук. Она была коммунисткой и обычно защищала всё, что происходило в СССР. Муж её был старым большевиком, занимал высокие посты. Подруга засыпала меня вопросами о жизни в Америке, я отвечала. Вдруг она прервала меня вопросом:

— А что американская печать писала о смерти жены Сталина? Там писали, что её убили?

— Да, в газетах было полно сообщений о смерти Аллилуевой. Писали, что она была убита.

— Вы поверили?

— Нет, я не могла этому поверить.

— Но это правда.

Я в ужасе уставилась на неё и спросила, откуда ей это известно. Она рассказала мне следующее:

— Раз утром я собиралась на работу. Вдруг мне позвонили, и незнакомый голос велел мне срочно подойти к комендатуре у главных ворот Кремля и предъявить там партбилет. Я была, конечно, вне себя от страха. Когда я пришла в Кремль, там меня ждали ещё две женщины-врача и комендант Кремля. По коридорам нас, троих врачей, провели в комнату Нади Аллилуевой. Она лежала на постели неподвижно, и мы сперва подумали, что она больна или без сознания. Но она была мертва. У тела никого, кроме нас троих, не было. Надя Аллилуева училась в московской промышленной академии и, видимо, собиралась идти утром на лекции: рядом лежали книги и тетради.

Двое мужчин внесли в комнату гроб, нам велели положить в него тело. Но сначала надо было покойную переодеть, и мы стали искать в шкафах и ящиках нужные вещи. В шкафу нашли чёрный шёлковый костюм.                                    

Вдруг врач Н. сделала нам знак и молча указала на большие тёмные пятна на шее покойницы. Мы их осмотрели и, обменявшись взглядами, пришли к выводу: Надежда Аллилуева была задушена! Пока мы стояли, ошеломлённые, пятна всё увеличивались и становились чётче, ясно вырисовывался след каждого пальца левой руки убийцы.

Чтобы скрыть эти пятна, мы обвязали шею Аллилуевой платком, пусть тысячи пришедших проститься думают, что она умерла от какой-нибудь болезни шеи.

Свой рассказ моя подруга закончила словами:

— Вы, конечно, догадываетесь, что мы, все трое, провели после того множество бессонных ночей — ведь мы слишком много знаем!

И в последующие дни, встречаясь со старыми знакомыми и друзьями, я убедилась, что слух об убийстве Аллилуевой распространился довольно широко. Думали, что диктатор накинулся в ярости на жену, когда она стала выговаривать ему за жестокости коллективизации, в результате которой пострадали миллионы крестьян. Слух о преступлении Сталина подтверждался ещё и тем, что после смерти Аллилуевой таинственным образом исчезли её близкие родственники. Все эти разговоры об убийстве были, конечно, чрезвычайно опасны. Даже спустя много лет смерть Аллилуевой была запретной темой. Вместе со мной в Бутырской тюрьме сидела старая уборщица, двадцать лет проработавшая на Монетном дворе. Её соседка по дому, коммунистка, написала донос, что старушка спрашивала: «От какой же это болезни умерла жена Сталина?»

Но слухи об убийстве ходили по-прежнему, об этом много говорили ещё и в 1955 году. Другая моя подруга, тоже член партии, слышала от персонала Кремля ещё одну историю. Маршал Ворошилов жил в Кремле рядом со Сталиным. За стеной своей спальни он слышал гневный голос Сталина и Надины крики о помощи. Он бросился в пижаме на помощь, но опоздал — Аллилуева была мертва. Ворошилов, естественно, не сказал об этом никому ни слова, это стоило бы ему жизни. Многие годы он, единственный свидетель убийства, ощущал нависшую над ним угрозу. В своей знаменитой речи на двадцатом съезде Хрущёв сказал о планах Сталина объявить Ворошилова британским шпионом.

Об этих планах я знала ещё в 1938 году. Однажды вечером следователь начал мой допрос хвастливыми рассказами о казнях, которые производились в подвале тюрьмы. Он показал список будущих жертв: первой стояла фамилия Ворошилова, вторым был мой муж Отто Куусинен, а третьим — Микоян!

Позже, живя в Москве, я часто в хорошую погоду сидела с книгой в парке Новодевичьего монастыря. Там всегда тихо и красиво. Передо мной древние могучие здания монастыря, церковь, а за крепостной стеной — кладбище, там хоронят знаменитых людей по сей день. На этом кладбище похоронена и Аллилуева. Изящный мраморный памятник: плечи окутывает большая белая шаль, а левая рука изваяния касается шеи как раз в том месте, где, по рассказу моей приятельницы, остались тёмные следы пальцев убийцы.

С Надеждой Аллилуевой я была знакома. Последний раз видела её на международном конгрессе женщин. Это была красивая, добрая женщина. Она мне говорила, что поступила учиться текстильному делу, чтобы получить профессию, а за нею — и независимость. Мне она показалась очень нервной. Она тяготилась знаками внимания, которые ей оказывали как жене Сталина.

И вот она стоит белоснежным изваянием неподалеку от монастырской стены. Я долго смотрела и думала, как много страданий она перенесла, живя с тираном. Она не пожаловалась ни разу — молчала, как этот мраморный памятник на монастырском кладбище. Кто же осмелился изваять надгробие, так явно указывающее на причину смерти? И почему до сих пор об этом нельзя говорить? Всё ещё смерть Надежды Аллилуевой окутана тайной…

Но пора вернуться в Америку. Финны мне, естественно, чрезвычайно близки, я знаю о них гораздо больше, чем об американцах иного происхождения. Их было в Штатах больше полумиллиона. Честолюбивые, предприимчивые люди, почти все они жили неплохо. В Америке их знали как честных, порядочных людей. Но в 1929 году, когда в мире царил экономический кризис и в США свирепствовала безработица, многие финны тоже лишились работы. Советское правительство не преминуло воспользоваться их бедственным положением: чтобы выполнить пятилетку, нужна была техника и хорошие рабочие руки. А главное — доллары. Финнов стали агитировать переехать в Советскую Карелию — «строить социализм».

К тому времени из Финляндии переселилось в Восточную Карелию около двенадцати тысяч финнов (я о них расскажу позднее). Карельские власти начали вести пропаганду и среди американских финнов, обещая им рай земной. По меньшей мере, пять тысяч человек поддались «карельской лихорадке». Эпидемия эта распространилась с молниеносной быстротой.

В США страсти очень ловко разжигал некто Горин, человек из госбезопасности. В Нью-Йорке он находился под видом работника Амторга, советского торгового представительства. У него было несколько помощников, наиболее эффективно вёл пропаганду американский финн Оскар Корган. Американцам обещали работу, хорошие заработки, добротные квартиры и, конечно, бесплатный проезд морем от Нью-Йорка до Ленинграда, а оттуда — в землю обетованную — Карелию. Бедняков, правда, отвергали. Всё внимание сосредоточили на вербовке рабочих, имевших ценные инструменты, владельцев заводов или своих мастерских. Просили всё имущество брать с собой, обещая бесплатную перевозку и по приезде в Карелию — денежную компенсацию.

Проводились митинги, рассматривались и одобрялись сотни заявлений. И началась миграция. Амторг арендовал несколько пароходов, один за другим они отплывали из Нью-Йоркской гавани, увозя переселенцев. Многие финны приезжали в Нью-Йорк из отдалённых штатов, Оригоны или Калифорнии, на своих машинах. Часто они были куплены на деньги, вырученные от продажи дома и прочего имущества. Во время кризиса банки охотно скупали недвижимость за гроши. Не все автомобили помещались на судах, множество их скопилось на припортовых улицах, в суматохе отъезда их продавали по дешёвке.

Но я-то знала, что всё это переселение кончится страшной трагедией. Я бывала дома у многих из американских финнов, видела, как хорошо и ладно они живут. Что могла им предложить Восточная Карелия? Какая страшная судьба ждала эти семьи, сколько горя пришлось потом испытать их детям! Я знала, что в Карелии голод, что даже в Петрозаводске не найдётся для этих людей ни жилья, ни продуктов вдоволь.

Куусинен в письме просил и меня принять участие в агитации. Но в ответ я описала, каким хаосом была в Америке «карельская лихорадка», и твёрдо отказалась участвовать в этом деле. Как мне хотелось сказать во всеуслышание об опасности этого предприятия! Но в моём положении это было затруднительно. Раза два я всё же попыталась предостеречь моих друзей, старалась разъяснить им, какой нищий, убогий край — Карелия. Там они не получат ни квартир, ни тех удобств, к которым здесь так привыкли. Но предостережения мои наталкивались на глухую стену непонимания. Один из моих друзей холодно ответил: «Приспособимся к условиям не хуже карел. Мы едем строить социализм!» Одна женщина накупила всякой электротехники и сказала мне с гордостью: «В Карелии я полностью электрифицирую свою кухню». Я же подумала: «Вряд ли у тебя там будет своя кухня».

Горин услышал мои осторожные попытки предостеречь и сообщил о них в Москву. Я получила письмо от президента Карельской республики Эдварда Гюллинга, в котором он высказывал недовольство моими действиями и просил, чтобы я больше не пыталась отговаривать финнов. Он писал, что люди и их имущество нужны ему, чтобы превратить Карелию в цветущий край. В письме он подробно изложил свои планы.

Я ответила, что планы его, если и хороши, то только на бумаге и что я никоим образом не хочу участвовать в этом постыдном предприятии. Ещё я написала, что Горин рисует финнам неверную картину жизни в Карелии, каким же контрастом она будет в сравнении с их жизнью в Америке.

Итог этой кампании оказался гораздо страшнее и печальнее, чем я могла предположить. Что же сталось с дорогой техникой и ценными инструментами, которые переселенцы увезли с собой? Куда делись их доллары?

Технику конфисковали в Ленинграде, не выдав компенсации, деньги отобрали. Простодушных переселенцев уговорили сдать американские паспорта, и позже, в глухих карельских лесах, они оказались беззащитны перед произволом. Жили они в тяжелейших условиях, получали гроши, нищенские заработки совершенно не соответствовали их мастерству. Через какое-то время многие из американских финнов поняли, что их жестоко обманули, и попытались выехать обратно. Но уехать смогли лишь единицы — те, кто предусмотрительно не сдал американские паспорта. Наиболее упорные ушли пешком через леса в Финляндию, там обратились в посольство США за помощью, чтобы вернуться в Америку. Но вскоре и этот путь был закрыт: граница стала усиленно охраняться. Начался сталинский террор.

Многие из тех, кто выжил в ужасных условиях Карелии, сгинули в лагерях или были расстреляны.

Позже, в Москве, друзья, которым я полностью доверяю, рассказали мне, как погибла целая группа финнов из Америки, все профессиональные строители. Они строили здание финского посольства в Москве. Когда работа была окончена, все они были ликвидированы.

Единицы, которым удалось вернуться, в Америку, следуя совету Гюллинга, попытались получить обещанную компенсацию за имущество от американской компартии. Не знаю, верил ли сам Гюллинг в такую возможность, во всяком случае, ни один из этих обманутых людей не получил ни гроша. Спасибо, живы остались!

Подробности этой карельской трагедии я узнала, лишь вернувшись летом 1933 года в Москву. И ещё немало я узнала об этих несчастных за время своего пятнадцатилетнего заключения.

Одним из наиболее известных американских финнов, переехавших в Карелию, был Мартин Хенриксон. В Америку он приехал ещё молодым и прославился в финском рабочем союзе как превосходный оратор. Когда вспыхнула «карельская лихорадка», он был уже стариком, но, желая своими глазами увидеть социалистическое общество, тоже поехал в Карелию. Куусинен в одной из своих рекомендаций назвал его «старейшим коммунистом мира», и на основании этой рекомендации Хенриксона приняли в ВКП(б). Но и он не ушёл от своей судьбы. В 1958 году в Петрозаводске я узнала некоторые подробности его дальнейшей жизни. Однажды его вызвали в контрольную комиссию партии. Обвинялся он в том, что позволил себе презрительное антисоветское замечание. Какое же? Он сказал: «В этой стране живут одни овцы». За это «преступление» старика исключили из партии, что было равносильно смертному приговору. Его не спасли даже рекомендации. На работу его не брали, а в то время голодали и те, кто работал. Скоро безработный Хенриксон, раньше здоровый и упитанный, превратился в скелет, он с трудом передвигался. Несмотря ни на что, чувства юмора он не терял. Однажды он шёл по улице Петрозаводска с несколькими американскими финнами, на дороге увидели овцу. Хенриксон назидательно погрозил ей пальцем: «Никому не говори, что ты овца, а то тебе здорово влетит!»

«Карельская лихорадка» сказалась не только на судьбе тех финнов, которые поддались соблазну и поехали на Восток, но это был ещё и смертельный удар по финскому рабочему союзу в Америке. Большая часть переселенцев были членами союза. Денежные средства, вплоть до сумм, пожертвованных союзу для покупки собственного здания, были переведены в СССР в качестве «технической помощи Карелии». Союз прекратил своё существование.

Переселение другой группы американских финнов окончилось так же печально. Американский финн Лео Лейно поддался агитации, которую проводили советские служащие в США, и размечтался о переезде в СССР. К политике его мечты и планы никакого отношения не имели: он надеялся, что в СССР ему выделят землю, которую он сможет обрабатывать. Он повсюду говорил о своих планах, и у него становилось всё больше сторонников. Воздушные замки Лео Лейно вознамерился превратить в реальность и поехал в Москву. Там я с ним и познакомилась. Он ещё раньше знал Юрьё Сирола, и тот оказал ему содействие. Правительство с большим интересом отнеслось к планам Лейно, ему в помощь была создана даже специальная комиссия, занявшаяся поиском подходящих земель. Лейно предложили территорию в плодородном Черноземье, неподалеку от Ростова-на-Дону. Он согласился. Вернувшись в Америку, начал подготовку к переезду.

Стали собирать средства, составлять списки желающих ехать, приобретать современную сельскохозяйственную технику. И, наконец, множество семей американских финнов поплыли через океан. Землю им, по словам Лейно, обещали предоставить без всяких ограничений. Поначалу жили под открытым небом, а потом сами себе построили дома. Ничто этих пионеров не пугало. Как-то во время приезда Лейно в Москву я имела возможность с ним поговорить. Он рассказал, что они уже выстроили большой барак, с кухней и общей столовой. К молодым людям приезжали невесты, и в бараке уже справили несколько свадеб.

Землю возделывали быстро, и скоро местность стала похожа на американскую ферму. Они работали размеренно и охотно. Бывали, конечно, и неудачи, но поселенцы были упорны. Однажды у финнов возникли разногласия с местными властями по каким-то вопросам. Лейно отправили в Москву, ни много, ни мало — к самому президенту страны. Лейно попал на приём к Калинину и через переводчика рассказал о своих затруднениях. Скоро ему вручили бумагу с печатью и за подписью Калинина. В ней говорилось, что местные власти не имеют права вмешиваться в работу приехавших из Америки финнов — они могут засевать земли, сколько посчитают нужным.

Будущее рисовалось прекрасным. Но вдруг как гром среди ясного неба пришёл приказ местным властям образовать на всей территории, где находились и земли американских финнов, большой совхоз, под названием «Гигант». У поселенцев отобрали без всякой компенсации землю и дорогую технику. В одно мгновение они оказались ни с чем. Некоторые уехали нищими обратно в Америку, но Лейно остался в СССР, твёрдо собираясь бороться за свои права. По рассказам Сирола, его и некоторых его товарищей постигла та же судьба, что и многих других невинных: они были расстреляны.

Летом 1933 года я получила приказ вернуться в Москву. Но сперва коротко расскажу, как описали Соединённые Штаты того времени два известных советских сатирика, Ильф и Петров. В начале 30-х годов они на автомобиле исколесили США вдоль и поперёк и в результате написали книгу «Одноэтажная Америка». Читая книгу, приходишь к выводу, что, как ни странно, нет в Америке ничего такого, что бы делало людей счастливыми. В пригородах люди живут в аккуратных небольших домиках. Утром отец семейства едет на своей машине на работу, а жена остаётся с детьми дома. Продукты ей доставляют прямо на дом, ей по магазинам бегать не надо. Всё достается просто, без усилий. Потому-то американцы понятия не имеют, что такое настоящая радость.

Зато в Москве — совсем другое дело. С утра, едва одевшись, не умываясь, выскакиваешь на улицу. Где-то, по слухам, продают сливочное масло. Бежишь на трамвайную остановку. Переполненные трамваи один за другим проскакивают мимо. Наконец с огромным усилием вскакиваешь на подножку, повисаешь и, довольный, едешь. С замиранием сердца всматриваешься в каждый магазин. Наконец трамвай подкатывает к лавке, перед которой выстроилась длиннющая очередь. Соскакиваешь с подножки и бежишь в конец очереди. Перед дверью лавки — милиционер, пропускает по одному. Только бы масло не кончилось! И вот — о чудо! — входишь в лавку. Через головы толпящихся различаешь глыбу на прилавке, фунтов на двадцать. Хватит ли? Глыба всё меньше. Но когда ты уже готов впасть в отчаяние, продавщица наклоняется и достаёт ещё такую же глыбу масла. С огромным чувством удовлетворения выходишь из магазина, держа в руках заветный кусочек. День потрачен не напрасно!

А в Америке? Жизнь ровная, благополучная, без всплесков. Разве людям там ведомо чувство радости?

В середине июля я села в Нью-Йорке на немецкий пароход, который Амторг арендовал, чтобы перевозить американских финнов в Ленинград. На нём я доплыла до Саутгемптона, оттуда добралась поездом до Лондона и следующим вечером пересела на русский пароход «Красин», плывший в Ленинград. Это был маленький старый пароход, и в бурю на Северном море судну и пассажирам пришлось нелегко.

Во время путешествия у меня было достаточно времени, чтобы обдумать свою дальнейшую жизнь. Я окончательно решила развестись с мужем. За два с половиной года я к нему совсем охладела. Чем ближе мы подходили к Ленинграду, тем больше я укреплялась в мысли, что к Отто не вернусь. Я нисколько не сомневалась, что прекрасно проживу и одна.

Сразу по возвращении, ещё в Ленинграде, меня постигла первая неудача. В Нью-Йорке я купила кое-какую обувь и одежду, зная, как с этим трудно в СССР. Везти всё это я имела право, но таможня отобрала все мои лучшие вещи. Мне, правда, выдали квитанцию и заверили, что в Москве я получу своё имущество обратно, но в таможенном управлении в Москве мне лишь с ехидством ответили: «Вы ведь, наверное, можете здесь купить всё, что вам надо».

Перед самым отъездом из Нью-Йорка я получила письмо от Ниило Виртанена. Он предостерегал, чтобы в Москве я ни с кем не разговаривала, пока он сам не разъяснит мне, какова теперь обстановка. Поэтому из Ленинграда я дала ему телеграмму, попросив, в частности, заказать номер в гостинице. Рано утром Ниило встретил меня на вокзале и повёз на такси в гостиницу «Люкс». По дороге он рассказал, что многие рядовые работники Коминтерна арестованы и что отношения между Отто и финляндской компартией обострились. Ниило говорил, что я напрасно вернулась из Америки. Но я ответила, что другого выхода у меня не было:

— Вернусь на старую работу в Коминтерн, в отдел скандинавских стран.

Ниило был ошеломлён моей наивностью:

— Ни в коем случае! Коминтерн совсем не тот, что раньше, перед вашим отъездом. Обстановка там нездоровая.

Сам он пока, правда, работал в Коминтерне, но всячески старался выехать за границу в командировку. Четвёртое управление штаба Красной Армии могло направить его военным разведчиком в Китай. Другой возможностью было уехать в Берлин, хотя сейчас, при нацистах, это было небезопасно.

Виртанен был умён и рассудителен, в оценках своих он вряд ли ошибался. Я поняла, что разводиться с мужем сейчас опасно — я потеряю всякую опору, кроме того, он мог начать мне мстить. Во всяком случае, помощи я бы от него не получила.

На следующий день я встретилась с Отто и у нас был  долгий разговор. Начал он его с выговора. Был обижен тем, что я не сообщила заранее о своём приезде и остановилась в гостинице. Своего отношения к нему я не скрывала: мы стали чужими.

Я рассказала Отто о своей работе в Нью-Йорке, о том, что конфликт между компартией и финским союзом уладить невозможно, особенно сейчас, когда деятельность союза пришлось почти полностью прекратить в результате «карельской лихорадки». Ещё раз сказала, что считаю преступным агитировать финнов переселяться в Восточную Карелию, последствия будут страшные. Отто к моим аргументам отнёсся совершенно холодно: ему было важно, что Карелия получила технику и профессиональных рабочих. Я рассказала о финансовых трудностях компартии США, о беспомощности её руководства. «Но фантазия у них работает хорошо», — и я рассказала, как один из руководителей партии мечтал, что как только они совершат революцию, ЦК партии переедет в Эмпайр Стейт Билдинг. Они уже и этаж выбрали.

— А чем в Америке занимаются финские коммунисты? — спросил Отто.

Я рассказала о нескольких финских семьях в Детройте. Это были в основном семьи рабочих, жили они неплохо, зарабатывали достаточно, работой были довольны. Почти у каждой семьи был свой дом и машина.

— А какова их политическая направленность?

Я ответила, что эти рабочие выписывают и читают левые газеты, но никогда по приказу партии не поднимутся на вооружённый мятеж против правительства. Они уверены в своём будущем.

Отто меня перебил:

— Будь осторожнее, не говори об этом Пятницкому, он об Америке иного мнения. Он просто не поверит, а у тебя будут неприятности. И вообще, если хочешь избежать трудностей, меньше болтай. Ты, кажется, стала настоящей американкой, видишь там только хорошее.

Я вспылила: пусть пошлёт в Америку ещё кого-нибудь, раз мне не верит:

— Объясни же, зачем американским рабочим революция? У них есть всё, что им надо!

Коминтерн в то время разослал во все компартии инструкции для нового пропагандистского демарша. Лозунгом компартии США стала борьба с безработицей. Я прямо сказала Отто, что считаю такую пропаганду смехотворной, она никакого влияния оказать на американских рабочих не может, они живут совсем не так, как рабочие в Европе.

С удивлением прочитала однажды в «Дейли Уоркер», что в Америке якобы двадцать миллионов безработных. На самом деле их было два миллиона. Я сказала об этом главному редактору газеты Вейнстоуну: как он мог опубликовать такую чушь? Левые европейские газеты перепечатают его данные и тоже окажутся в дурацком положении. Вейнстоун ответил с усмешкой: «Подумаешь, на один нолик больше…»

— А чем же ты тогда объясняешь первомайские демонстрации? — спросил Отто. — В них участвуют тысячи рабочих.

— Это верно. Но если ты думаешь, что это имеет какое-то отношение к коммунизму, то ошибаешься. Демонстрации устраивают в основном профсоюзы, они не направлены ни против капиталистов, ни против американского правительства, — ответила я.

Отто заговорил о проблеме негров. Я согласилась, что это действительно серьёзная проблема, но Коминтерн её преувеличивает. Отто удивился, услышав, что у цветного населения в Гарлеме есть свои рестораны и клубы, свои машины и что негры хорошо одеваются. Он был явно разочарован, когда я сказала, что в Нью-Йорке и его окрестностях негры живут гораздо лучше, чем считают в Москве.

Под конец Отто хотел узнать ещё что-нибудь о здании, в котором я работала. Когда он услышал, что в доме девять этажей, то спросил, есть ли там лифт.

— Конечно, и не один, а целых три.

— Ну а если лифты неисправны, людям придётся подниматься пешком? Почему они не приобрели дом пониже?

— Но лифты никогда не ломаются. Не помню, чтобы хоть один из них был сломан.

— Послушай, неужели ты думаешь, что я попадусь на эту пропагандистскую удочку?

— Да, сейчас вспомнила: один раз лифт сломался. Полный лифт опустился как-то вечером в самый подвал, удивительно, что никто не пострадал. Но к следующему утру лифт починили.

— Вот так, — сказал Отто с насмешкой. — Наконец-то ты рассказала мне хоть один случай, когда американская партия хоть что-то переняла у большевиков. (В СССР лифты вечно ломаются!)

Отто был уверен, что я вернусь на работу в Коминтерн. Я его в этом не разубеждала. Мы ни слова не сказали об арестах работников Коминтерна.

У меня была длинная беседа с Пятницким. Его прежде всего интересовало финансовое положение американской компартии. Он недоумевал, почему компартия такой богатой страны постоянно просит помощи у Коминтерна.