П. Осичанский: «Я бы снова выбрал море...»

Его все зовут Пал Палычем. Когда я впервые познакомился с Куянцевым, ему было под шестьдесят и он начинал свою сороковую навигацию, но капитанствовал легко, без каких-либо признаков усталости и напряжения. Производили впечатление его энергичность, общительность. Он был энциклопедически начитан, обладал талантом воспитателя, а самое главное — умел дарить людям радость. В разговоре держался непринужденно, не пытался подавить собеседника эрудицией, был очень тактичен, деликатен, любил шутить, иногда с подвохом.

— Братцы, — сказал он полушутя-полусерьезно однажды в день отхода. — Я обладаю способностью различать одновременно двенадцать запахов и поэтому никому не советую появляться на мостике с самым ненавистным мне запахом — алкоголя.

Минут через пять те, кто принес с собою этот запах на мостик, тут же «унесли» его обратно.

Частенько в рейсе в штурманскую рубку за информацией для пассажиров заглядывал культорганизатор. Пал Палыч легко, почти не напрягая память, давал ему исторические справки о бухтах Ольга, Владимир, Валентин, рассказывал о географических и климатических особенностях района плавания, а когда культмассовик выразил свое удивление на английском, капитан тут же продолжил информацию на этом языке.

На мостик он заходил не редко и не часто: ровно столько, сколько нужно для того, чтобы и контроль осуществить, и не обидеть штурмана недоверием. Но очень бывал недоволен, если заставал там работающий радар.

— Не гоняйте вы понапрасну приборы. Идем вдоль берега, посмотрите, какие великолепные очертания сопок, определяться по ним одно удовольствие.

Судоводители вынуждены были вплотную заняться изучением берега и вскоре с удовольствием угадывали сопки.

Нередко Куянцев «производил в капитаны» одного из младших помощников и, не вмешиваясь, предоставлял ему возможность выполнять маневр от начала до конца. А потом, уединившись с ним где-нибудь в сторонке, дотошно допытывался, почему все было сделано так, а не иначе. И в конце разбора уже перечислял ошибки новоиспеченного «капитана».

На мостике теплохода «Феликс Дзержинский» я узнал, что капитан обладает еще одним талантом — живописца. Об этом рассказали кинематографисты-дальневосточники, снимавшие тогда фильм о нем, художнике-маринисте, капитане дальнего плавания П.П. Куянцеве.

И вот, десять лет спустя, мы сидим в небольшой комнате, ярко озаренной ласковыми лучами заходящего солнца, и Куянцев неторопливо, негромко говорит о живописи, о море, о жизни…

В молодости отец Павла Павловича морячил на судах Добровольного флота. Рассказы о дальних плаваниях, о романтических рыцарях моря произвели сильное впечатление на мальчика. Уже в семь лет он заявил родителям, что будет моряком. Отец знал, как нелегок хлеб моряка, ибо море не столько экзотика и романтика, сколько труд, тяжелый и небезопасный. Именно поэтому он не испытывал особого восторга от упрямой мальчишеской мечты. Но зерно было брошено в благодатную почву. В пятнадцать лет сын отнес заявление во Владивостокский морской техникум.

В двадцать шесть лет Куянцев осуществил мечту своего детства: стал капитаном. Это был закономерный итог стараний, упорства, любви к однажды выбранному делу. Но все было бы значительно сложнее, не будь рядом чутких и внимательных учителей, верных друзей, таких, как первый капитан Куянцева П.П. Белорусов, старший помощник, впоследствии капитан В.М. Банкович. Многому научили они его: и профессиональному мастерству, и житейской мудрости.

Больше всего в учителях Куянцев ценил доверие, а позже и сам безошибочно доверял своим помощникам. Был ли у него свой метод работы с экипажем? Говорит, что никакими особыми секретами не располагал.

— Капитану, как и любому профессиональному моряку, достаточно хорошо знать свое дело и быть трезвым. Он не должен терять старпомовские привычки: ходить по судну, заглядывать в самые отдаленные уголки, проверять особо важные объекты в конце ремонта, перед рейсом, перед штормом. Это необходимо особенно сейчас, когда современное мореплавание, на мой взгляд, стало торопливым, даже иногда суетливым; сегодня люди работают с бо́льшим напряжением, чем 25-30 лет назад, и потенциальная возможность аварии от этого возрастает.

Чувствуется, что эти слова глубоко продуманы и наводят на определение того, что я попытался назвать методом Куянцева.

Особая черта Куянцева — его постоянное стремление к новым знаниям, к новым впечатлениям; стремление, присущее почти всем, кто выбирает делом своей жизни море, но сохраняют его всю жизнь далеко не все. Сорок восемь лет было Павлу Павловичу, когда он написал письмо министру морского флота Бакаеву и попросил направить его в Антарктиду, где мечтал побывать с детства. «Готов пойти туда даже матросом», — писал Куянцев в том письме, о котором теперь вспоминает с улыбкой.

Через полтора года, в начале шестидесятых, он был назначен дублером капитана на мурманский теплоход «Кооперация» и принял участие в седьмой антарктической экспедиции. «Мы не настолько бедны, чтобы послать капитана Куянцева в Антарктиду матросом, — писал в своем ответе министр. — И в то же время не настолько богаты, чтобы позволить себе такую роскошь. Направить его дублером капитана и обязать подготовить подробнейший отчет».

Надо сказать, что в те годы шло интенсивное освоение шестого континента; туда с 1955 года советское правительство регулярно посылало научные экспедиции. В них принимали участие в основном моряки западных пароходств страны, а дальневосточники пока только «пристреливались», накапливали информацию и привлекались лишь в качестве наблюдателей, дублеров. П.П. Куянцев был среди них одним из первых. Из Антарктиды он привез тогда не только интереснейший дневник об особенностях плавания, но и множество этюдов.

Так осуществилась еще одна мечта детства.

Мы рассматриваем самые первые рисунки Пал Палыча. Пятьдесят лет назад он показал их своему учителю, капитану дальнего плавания Н.М. Штукенбергу, чья фотография висит на самом видном месте в квартире ученика. После окончания Рижского мореходного училища и Петербургской академии художеств Николай Максимович не расставался с морем. Когда судьба свела его с начинающим судоводителем и художником Куянцевым, в альбоме которого были тогда преимущественно копии, Штукенберг проявил искренний интерес к нему и дал совет, который Пал Палыч пронес через всю свою жизнь: «Никогда не копируй, не подражай, будь самим собой».

Кроме Н.М. Штукенберга, учителей у Куянцева не было, ни к каким школам он не принадлежит, хотя с огромным уважением относится к творчеству таких художников, как Нестеров, Поленов, Левитан, Айвазовский, Врубель, Рерих. Но ближе всех ему, пожалуй, творчество импрессионистов: К. Моне, К. Писсаро, А. Сислея, их колоритные, жизнерадостные, отмеченные свежестью наблюдений пейзажи. Пал Палыч тоже любит этот жанр, и большинство из пятисот написанных им в последнее время этюдов — пейзажи.

Работы Куянцева неоднократно выставлялись для широкого круга любителей живописи во Владивостоке, были представлены в экспозициях в Москве и в Японии. Было это в середине шестидесятых годов. Куянцев возглавлял тогда экипаж пассажирского судна «Якутия». Председатель Ниигатского отделения общества японо-советской дружбы Исигуро Кайдзо, часто бывая в гостях у наших моряков, загорелся идеей познакомить жителей города с творчеством капитана.

«Мне понравились картины талантливого художника Куянцева, которые заслуживают самой высокой оценки. Я хочу, чтобы его работы смогли увидеть все жители города Ниигаты, — писал он, обращаясь к председателю Владивостокского горисполкома с просьбой оказать содействие в организации выставки. — Я надеюсь, что эта выставка будет способствовать расширению дружеских отношений между нашими странами и улучшению работы общества «Япония-СССР».

Выставка пользовалась большим успехом у любителей живописи. Так картины капитана Куянцева нашли своих почитателей в Стране восходящего солнца.

Тот, кто хоть немного знаком с работами П.П. Куянцева, наверняка обратил внимание на то, что большинство их имеет исторический фон. И это не просто обращение к сюжетам времен освоения Дальнего Востока или русско–японской войны. Нет, это — цельный, на протяжении многих десятков лет создаваемый образ морского флота в его историческом развитии. Быть может, какой-то этап в развитии флота представлен в творчестве Куянцева шире, какой-то не очень полно; быть может, не все работы равноценны по замыслу и по исполнению, но нельзя отрицать, что в маринистике такое тематическое постоянство — явление очень редкое.

И не случайное.

Всмотритесь в «Москву 3-ю», акварель, переданную художником в дар музею морского флота к столетию Дальневосточного пароходства. Перед нами, казалось бы, всего лишь один из сотен написанных им пароходов. Но стоит вчитаться в подпись к картине, где в нескольких словах передана необыкновенная судьба этого судна, и начинаешь понимать, что для художника история одного судна лишь повод для размышления об истории всего морского флота. И дело не только в том, что на «Москве 3-й» когда-то работал отец Павла Павловича. Как понятие Родины для каждого человека начинается с его родного дома, села, города, так и понятие моря для художника берет начало с одного конкретного судна, с родного причала.

Все, что Куянцев делал в море, служило мощным источником его творчества. Все, что он делал в живописи, помогало понять ему смысл и назначение своей профессии моряка. Так и жили в нем два разных и в то же время таких похожих человека, соперничая, взаимообогащая и дополняя друг друга.

— Пал Палыч, а не мешали ли занятия живописью вашей работе?

— Было время, когда кое-кто считал, что живопись мешает мне в работе. Сам же я так не думал никогда. На флоте, как нигде, пожалуй, существуют условия и для формирования интересов, и для самообразования. Вот вам пример: капитаны В. Ясинский и В. Радынский были не только прекрасными судоводителями, но, постоянно занимаясь самообразованием, стали интересными, разносторонне образованными людьми. Я и сейчас беру книги из их редчайших библиотек.

Пал Палыч говорит спокойно, просто, словно размышляя, не навязывая своего мнения и не пытаясь казаться лучше, чем есть. Он не любит смотреть телевизор. Музыку любит, но сомневается, что понимает ее. Как относится к морю? А как может относиться к морю человек, который всю жизнь провел в море, рисовал море, думал о море, читал о море?..

Особенно много о море он стал читать в зрелом возрасте, и этот интерес не угасает. На смену Станюковичу и Новикову-Прибою пришли записки и дневники Крузенштерна, Головина, Невельского, исследования.

— Неужели, Пал Палыч, вы читаете только о море?

— Нет, конечно. Давно интересуюсь историей. В последнее время изучал средние века, а перед этим перечитал «Историю государства Российского» Карамзина и «Историю России с древнейших времен» Соловьева.

— А из современных писателей кто вам близок?

— Люблю «Блокаду» и «Победу» Чаковского. Нравится ленинградский писатель Виктор Конецкий. Нашу морскую жизнь он знает изнутри, может, поэтому его с удовольствием читают все.

Я вновь рассматриваю последние этюды Куянцева и вспоминаю слова искусствоведа краевой картинной галереи, где хранится около тридцати акварелей Павла Павловича: «Творчество Куянцева как художника-любителя очень оригинально».

Любители... Что это за люди? Не умаляет ли такое определение достоинства их работ?

Нет, не умаляет. Существительное «любитель» образовано от глагола «любить», который, в свою очередь, образован от существительного «любовь». Любовь к искусству, любовь к морю, к своей стране, ее истории.

Лю6овь — вот самый точный критерий истинного профессионализма, животворный, неисчерпаемый источник настоящего таланта. И в этом смысле творчество П.П. Куянцева истинно профессионально.

***

Солнце едва успело скатиться за горизонт, а осеняя темень уже тут как тут. Время заканчивать нашу затянувшуюся беседу, но я все еще никак не решаюсь задать свой последний вопрос. Если задам его, что называется, в лоб, рискую получить дежурный ответ. «Вы счастливы?» — хочу спросить я.

А что нужно человеку для счастья? Здоровье? Материальное благополучие? Моральное удовлетворение? Трудно сказать. Кому-то и одного вполне хватит, а кого-то и все, вместе взятое, не удовлетворит. «Если хочешь быть счастливым — будь им», — говорили древние. Значит, счастлив тот, кто сам считает себя счастливым? Не знаю. Но мне всегда казалось, что счастье— категория скорее объективная, чем субъективная.

Припоминается Гете: «Счастлив тот, кто сможет связать конец своей жизни с началом». Вот они, эти слова, которые помогут мне задать свой последний вопрос!

— Пал Палыч, если бы вам сейчас пришлось начинать все сначала, вы бы...

Он не дал мне закончить мысль. Седой, худощавый, с цепким взглядом мореплавателя и нервными руками живописца, он на миг замер и так же просто, как и все, что говорил до сих пор, сказал:

— Я бы снова выбрал море.

Петр Осичанский

1981

 

«Творить судьбу». Беседа ведущего Клуба капитанов П.И. Осичанского с П.П. Куянцевым

В шесть лет он сказал: «Буду моряком». В двенадцать уточнил: «Капитаном». В пятнадцать ушел в море. В двадцать шесть лет стал капитаном; оставил капитанский мостик, когда ему было уже за шестьдесят. Сегодня в Клубе капитанов почетный гость — известный на Дальнем Востоке и далеко за его пределами мореплаватель, художник-маринист, капитан дальнего плавания Павел Павлович Куянцев.

— Пал Палыч, что же послужило причиной того, что вы так рано и точно определили свой жизненный путь?

— Первая причина, наверное, та, что я родился во Владивостоке, у моря. А вторая причина вот какая. Мой отец плавал когда-то в Добровольном флоте, много рассказывал о своей увлекательной работе, и под влиянием его рассказов я еще в раннем детстве решил, что буду моряком. Самым памятным событием своей молодости я считаю поступление в мореходку, о которой мечтал с шести лет.

— Выбирая профессию в таком раннем возрасте, рискуешь ошибиться. Очень важно, чтобы выбор, первые шаги поддержал чуткий, опытный человек — учитель.

— Моим учителем в самом начале самостоятельной деятельности был капитан Павел Петрович Белорусов. С ним я работал еще до войны четвертым, третьим и вторым помощником капитана на пароходе «Свирьстрой». Посчастливилось мне плавать также под началом знаменитого полярного мореплавателя и основателя первых рейсов на Колыму Павла Георгиевича Миловзорова. Весной 1931 года он командовал пароходом «Чукча», и я был у него четвертым помощником капитана. Работать с Миловзоровым было интересно. Человек требовательный, общительный и простой, он имел большой морской опыт, выдержку и хладнокровие. Судоводители проходили у него хорошую школу. Довелось мне также поработать с капитанами Грибиным и Артюхом. Именами этих людей теперь названы морские суда. Позже, в зрелом возрасте, я многому научился у своего лучшего друга, погибшего на «Дальстрое», капитана Всеволода Мартиновича Банковича. Я работал под его командованием в должности старшего помощника капитана. Он был для меня примером трезвости, честности, выдержки, служения делу.

— А сама профессия чему-нибудь научила?

— Безусловно. Когда я стал капитаном, то принял это как должное. Я не особенно задумывался над тем, что в моей жизни произошел качественный сдвиг, и внутренне не был к нему готов. Поэтому первое время делал много глупостей: лихачил при маневрах, к счастью, все обошлось удачно; часто покрикивал на подчиненных, но быстро понял, что капитан один, без экипажа ничего не стоит, что с людьми надо обращаться по-человечески. И подчиненные стали ко мне относиться иначе: не было ни одного случая невыполнения моих требований. Прежде, чем давать приказания, я хорошо обдумывал их; это стало моим главным правилом. Да, капитанство многому меня научило.

— И вот, став капитаном и понимая свои недостатки, что сделали вы, чтобы избавиться от них?

— Я всю жизнь опасался, чтобы не случилось какое-нибудь несчастье, и мне стоило немалых усилий скрывать свое волнение, всегда казаться спокойным. Также я всегда старался прятать свое самолюбие. Без этих качеств нет капитана. И еще: у капитана всегда должна быть ясная голова. Чем раньше он это поймет, тем лучше для него и для экипажа.

— В двенадцать лет человек поставил перед собой цель стать капитаном и стал им. Что это? Счастливая капитанская судьба? Пал Палыч, вы верите в судьбу?

— Когда говорят, что каждый сам творец своей судьбы, — я верю в это. Но на этот вопрос у меня есть еще один ответ. Когда мне было восемнадцать лет, я провалился под лед и чуть не утонул. Но был молод, силен и выкарабкался. Когда мне было тридцать три года, произошел трагический взрыв на пароходе «Дальстрой». Погибло много народу, в том числе семь членов экипажа, и среди них мой друг и учитель капитан Банкович. Меня же взрывная волна подбросила высоко вверх, и, когда я упал, в полуметре от меня шлепнулся мусорный рукав котельного отделения в полтонны весом. В пятьдесят три года в жестокий шторм в декабре я оказался в ледяной воде Босфора Восточного. Вытащили меня пограничники, которые ехали оформлять мою «Якутию». Поэтому я— фаталист, я верю и в такую судьбу. Как писал Александр Дюма, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Но все же свою судьбу каждый должен творить сам.

— Вы трижды были на краю гибели. Что вы думаете о смерти?

— Смерти я не боюсь, с высоты своих лет я могу сказать об этом. Но я боюсь выхода из строя. Так, наверное, думают многие.

— Пал Палыч, вы всю жизнь провели в море. Можете вы сказать, что оно чему-то научило вас?

— Море каждого учит, если только он не слепой и не глухой. Скитаясь по всему свету, я редко бывал дома, в море я научился любить Родину. Море мне показало, как мала наша земля. В море я понял, что более всего надо дорожить в жизни честью.

— Честь, кодекс чести… Если бы вас попросили составить кодекс капитанской чести, состоящий, скажем, из пяти заповедей, то как бы выглядел ваш вариант?

— Затрудняюсь, право. Может быть, так: первая — не пей, вторая — не важничай, третья — люби и знай свое дело, четвертая — не жадничай, пятая — будь доброжелателен.

— Почему у вас на первом месте трезвость?

— Потому что ее больше всего я ценю в людях. Вид пьяного человека вызывает во мне отвращение.

— Борьба с пьянством — одна из основных примет нашего времени. Знаю вас уже давно и не сомневаюсь в искренности вашего ответа; уверен, что вызван он отнюдь не желанием сказать на злобу дня. Что еще в нашей жизни волнует вас?

— Больше всего меня волнует то, о чем говорилось на XXVII съезде нашей партии. Слишком долго мы замалчивали наши недостатки и славили достижения. Хочется верить, что намеченное нам будет под силу.

— Пал Палыч, мы говорили с вами о вашей морской, капитанской судьбе, о жизни, о море, о людях, но до сих пор еще не касались темы, которая интересует моряков и, прежде всего, капитанов. Речь идет о вашем творчестве. Многие читали об этом, видели ваши работы, а капитаны, в частности, хотели бы узнать, как вам удавалось совмещать живопись и мореплавание. Итак, что вы думаете о своем творчестве? Не могли бы вы кратко охарактеризовать и выделить его этапы?

— Акварельной живописью я занимаюсь всю свою жизнь, и это занятие стало второй профессией. Я писал море, пейзажи, портреты. Есть любимые работы, но ни одну из них я не считаю безупречной. Последнюю удачную работу «Бой 28 июля 1904 года» сделал в начале этого года. Часто меня спрашивали: не мешает ли живопись основному занятию? Нет, конечно. Можно равно любить и море, и изобразительное искусство. Море было главной темой моего творчества, а живопись, в свою очередь, помогала понимать смысл и назначение профессии моряка. В моем занятии живописью было два периода: любительский, когда я хотел сделать побольше, и, возьму на себя смелость сказать, зрелый, когда я стремился приобрести профессионализм. Специалисты говорят, я добился этого. Очень признателен капитану Николаю Максимовичу Штукенбергу, художнику-профессионалу, который дал первый урок живописи, когда мне было девятнадцать лет. Почти все мои работы находятся в музеях Владивостока: морском, историческом и в картинной галерее.

— А что еще, кроме моря и живописи, вы любите?

— Историю. Сразу же после окончания мореходки я взял программу исторического факультета университета и за семь лет проштудировал литературу, указанную в ней. Позже мне удалось прочитать замечательные книги — «Историю государства Российского» Карамзина и «Историю России с древнейших времен» Соловьева. Большинство моих акварелей имеют исторические сюжеты.

— Как вы считаете, нужно ли капитану иметь такие разнообразные интересы?

— Широкий кругозор только помогает, а работа на флоте способствует формированию различных интересов. Капитан с широким кругозором гораздо интереснее как личность и компетентнее как специалист.

— И последний вопрос, Пал Палыч. Кто вы? Капитан? Художник? А, может быть, историк?

— Конечно, капитан.

— А что такое капитан? Должность? Звание? Профессия?

— По-моему, состояние.

1986 год

 

Море остается с капитаном

Шестнадцать лет прошло, как оставил Павел Павлович капитанский мостик, а морские сны и сейчас ему снятся. Особенно навязчив один, самый нежеланный, сон… Порт. Он идет по причалу, а знакомый, пропахший йодом, пенькой, древесиной и дымом угольных пароходов ветер треплет полы пальто, холодит лицо, раскачивает у причала черный силуэт парохода. Пароход без труб, без надстроек. Только корпус над усталым бетоном причала чернеет. Куянцев ускоряет шаг, чтобы успеть прочитать название парохода. Но – не успевает. Сон обрывается…

В такие минуты Павел Павлович лежит некоторое время с открытыми глазами, а потом включает свет в комнате и смотрит на стену. Здесь в окружении его работ – акварелей, художественных фотопортретов (пробовал себя и в качестве фотохудожника) – висит небольшая репродукция «Сикстинской мадонны» Рафаэля, картины, которую Куянцев–художник ценит превыше всего. Видение женщины, вечности, оставленной кистью гения, приносит потревоженной душе умиротворение.

И забывается на какое-то время черный пароход.

Какой из них?..

Куянцев стал капитаном в двадцать шесть лет. И тогда обрел известность: самый молодой капитан на флоте. Но до этого он узнал самую трудную трудность океанской своей работы. Это случилось в 1931 году. Уже тогда пароходы использовались не только для транспортировки промышленных и продовольственных грузов. Был еще один – особый – вид груза: заключенные. Когда везли из Владивостока на север Охотского моря, в Нагаево, или к серединному побережью – в Охотск первые партии заключенных, у молодого штурмана никаких сомнений не возникало. Как-то после войны выдали вахтенным маузеры. Капитан сообщил, и начальник конвоя подтвердил:

— Власовцев повезем.

Тут все ясно было: враги, предатели, бандиты. Но тогда, в 1931 году на «Свирьстрое» везли небольшую группу политзаключенных (позже Куянцеву придется возить толпы и толпы политзеков, и смотреть на них молодой капитан будет уже совсем иначе, чем посматривал сейчас на эту группу «политиков»). Сквозь равнодушный прищур, без особого волнения поглядывал штурман «Свирьстроя» на черную цепочку по-зековски одетых людей, влачившихся по трапу на борт парохода. И вдруг – замер. Что-то знакомое увиделось в этих согбенных фигурах. При погрузке разглядеть заключенных он не успел. Узнал их потом, в рейсе. Времена были еще не совсем лютые, и конвойные разрешали арестованным прогуливаться по палубе. В следующую вахту и увидел Павел Павлович их – всех своих преподавателей из мореходного училища. И – самое невероятное – среди них был любимый всеми курсантами Александр Павлович Пель. Ну какой же он враг народа?! Такого быть не может! Для всех, знавших Александра Павловича, для всех курсантов он был истинным преподавателем–наставником, не по должности, а по духу, по своему отношению к жизни, к ним, курсантам. И вдруг – Пель заключенный!..

Преподаватель тоже узнал своего ученика. Подозвал к себе. Куянцев ветерком с мостика к старику:

— Есть, Александр Павлович!

— Павлик, — поднял тот на своего ученика заботливые глаза, — вон туман идет, а у тебя компас не закрыт...

Моряком Куянцев стал по призванию. С младых ногтей знакомый с перецветицей владивостокской Миллионки и натруженными портовыми причалами, Павел в шесть заявил отцу, вернувшемуся из очередного рейса:

— Буду, как ты, – матросом.

— Будь уж тогда капитаном! — положил отец на плечо сына руку.

Мужской разговор не терпит велеречивости. Он лаконичен и строг. Обещания мужчины сдержанны, но неизменны. И когда пришла пора выбора – художником ли стать или в моряки податься? – Павел Куянцев изодрал душу в кровь: уж очень тянуло к мольберту. Но мужское слово – верное слово. И подросток шагнул к океану. Записался в китайскую артель на пароход «Артем». А там – пошло-поехало…

В книге «Тихоокеанский флот», изданной в 1966 году издательством Министерства обороны, есть такие строки: «Артиллерия, тыловые части и средства усиления десанта находились в пути из Владивостока на транспортах «Ногин», «Невастрой», «Дальстрой». Эти суда <...> подошли к Сейсину в пять часов 16 августа (1945 г. – В.Г.). Через полчаса одновременно на двух минах подорвался и потерял управление транспорт «Ногин». Еще через полчаса подорвался транспорт «Дальстрой». Никто из экипажей транспортов и десантников не пострадал».

Так вот, на «Дальстрое» старшим помощником капитана в том рейсе был Павел Павлович Куянцев. А до этого у «Дальстроя» была иная известность: плавучая тюрьма. И тогда Павел Павлович тоже работал на нем, но был еще в должности капитана. Это позже его «разжаловали» в старшие помощники. А случилось вот что.

Когда в 1938 году был репрессирован отец Куянцева, сын оказался на каботажных линиях. И работал на них до 1941 года. Что такое каботажные линии в те годы? Почти те же, что и сегодня, лишь за тем исключением, что «живого» груза, заключенных, перевозилось пароходами почти столько же, сколько и народнохозяйственного. Вот тогда-то «Дальстрой» и служил плавучей тюрьмой.

— До пяти тысяч заключенных загоняли конвойные в трюмы парохода, — вспоминает Павел Павлович. — Правда, выходить осужденным на палубу уже не разрешалось: не тридцать первый год. Деление между зеками тоже было свое, «социальное». Первые три трюма отводились для уголовников. Понятно, что обстановка здесь была получше, чем в трюмах для заключенных–политиков. Урки располагались почти с комфортом – просторно им было. А вот политических набивали в тьму, в тесноту, распихивали по многоярусным нарам. И весь рейс – в трюме, за решетками, под крышками люков.

При каждой погрузке, при каждой выгрузке Куянцев вглядывался в траурные вереницы людей на сходне: вдруг да мелькнет лицо отца.

Четырнадцать лет тянулось это ожидание встречи…

И все четырнадцать лет капитан Куянцев чувствовал, что это такое – быть сыном «врага народа». До 1941 года водил он пароходы вдоль дальневосточного побережья страны. Да какие пароходы это были! Преимущественно угольщики. И среди них – «Красное знамя». И так ленивой савраской топотил по волнам, а когда во время ремонта сменили на нем гребной винт, пароходик и вовсе обезножел: скорость упала до семи узлов. Зато дрейф увеличился. Дрейф суденышка стал «изумительный» – до 40 градусов. Счисление приходилось вести не столько по скорости движения вперед, сколько по сносу в бок. Вот где судоводительская практика была для будущих мореходов. Правда, Павел Павлович к тому времени опытом уже богатым обладал и давно уже практикой проверил: рейс начинается задолго до того, как будут отданы швартовы. Он начинается с первой тонны груза, опущенного в трюм, с первой цифры расчета остойчивости. Поэтому и отходил он безаварийно свои благополучные мили на «Красном знамени». И потом, встречая пароходик в порту, подходил к нему, похлопывал невозмутимую сталь борта:

— Ну что, товарищ, плаваем?

Власти не могли допустить, чтобы на капитанском мостике стоял сын врага народа. И в первый месяц войны Куянцева лишили капитанского диплома. Выручил давний друг. Узнал о беде товарища, вызвал к себе:

— Капитан всегда капитан, в любой обстановке. Будешь по сибирской реке водить пароходы.

Почти год пробыл Куянцев в речниках. Но потом в пароходстве спохватились: таких, как Куянцев, холить нужно; редкостного дарования судоводитель. И в 1942 году Павел Павлович вернулся на Тихий океан. И до конца – не Отечественной – второй мировой войны водил пароходы по маршрутам «огненных рейсов». Последний из этих рейсов – десант в Сейсин.

Война кончилась, и все вернулось на круги своя. Куянцева снова лишили паспорта моряка загранплавания. Теперь уже до 1952 года. Возможно, этот срок мог и удлиниться, да только...

— Когда в двенадцатый раз меня сняли с судна, отправляющегося за границу, — вспоминает то время Павел Павлович, — мое терпение лопнуло окончательно, и я написал письмо в краевой комитет партии. В ту пору первым секретарем крайкома КПСС был Василий Ефимович Чернышев, честный человек. Спасибо ему, вернул мне визу, вернул звание.

Тогда же, на приеме у Чернышева, капитан Куянцев узнал и судьбу своего отца. Случайно узнал. Чернышев затребовал к себе дело Куянцева–старшего. И когда Павел Павлович вошел в кабинет первого секретаря крайкома, это дело было раскрыто на той странице. И хоть лежали бумаги по отношению в Павлу Павловичу «вверх ногами», он все-таки сумел прочитать: «...Куянцев расстрелян в 1938 году...»

Память нужна. И она есть. Остается в его картинах, в фотографиях, которые по художественному исполнению мало чем отличаются от картин. Впрочем, есть у него одна картина, висит на стене рядом с репродукцией «Мадонны». Эта акварель вся выполнена синим...

Шестнадцать лет назад Куянцева снова вызвали в крайком. Только уже не светлой памяти В.Е. Чернышев, а его преемник, В.П. Ломакин вызвал к себе:

— Павел Павлович, вам уже шестьдесят лет. Более десяти из них вы живете с женщиной, не регистрируясь официально. Партия не может допустить такого морального разложения. Поэтому – оформляйте пенсию, сдавайте судно.

Но море осталось с капитаном. И часто снится ему. Особенно один сон навязчив: причал, возле которого раскачивается ветром черный пароход. Нет у парохода ни труб, ни надстроек. Только силуэт. Черный. Траурный.

И одна явь. Каждое лето Куянцев уходит в сопки и рисует заброшенные капониры Владивостокской крепости. Рисует высокие серые бетонные башни, вживленные в скалы. Они стоят, неприступные (не пришлось этим башням видеть сражений), в буйстве цветов и трав…

Валентин Гонивовк

1990

 

КДП Павел Куянцев, или Большая песнь о море

Люблю писать о моряках. Не так уж мало написал о них. Всякий раз, когда задумывал рассказать о следующем своем герое, рука невольно останавливала бег ручки на первых же строчках и пронзала мысль: а правильно ли пишу? с того ли начал? о том ли расскажу людям?

И вот снова взял на себя большую смелость - написать о Моряке с большой буквы, да еще и Художнике.

Был такой замечательный писатель Герман Мелвилл, создавший бессмертную песнь о море и человеке на море – «Моби Дик». Эта книга с прекрасными иллюстрациями Рокуэлла Кента наверняка украшает полки личных библиотек большинства моряков. Как, впрочем, и вообще многих любителей литературы. В этой книге едва ли не на каждой странице есть мысли, будоражащие воображение, запоминающиеся надолго.

«Возьмите самого рассеянного человека, погруженного в глубочайшее раздумье, поставьте его на ноги, подтолкните так, чтобы ноги пришли в движение, — и он безошибочно приведет вас к воде, если только вода вообще есть там в окрестностях...» Или еще ближе к нашему рассказу: «Почему всякий здоровый, нормальный мальчишка, имеющий нормальную, здоровую мальчишескую душу, обязательно начинает рано или поздно бредить морем?»

Уж не знаю, кто однажды взял да и подтолкнул глубоко задумавшегося четырнадцатилетнего парнишку, крестьянского сына из Волынской губернии, да подтолкнул так, что ноги его зашагали и зашагали аж до самого города Одессы. И стал Пашка Куянцев юнгой парусной шхуны, бороздившей просторы Черного и близлежащих морей. Не мой герой, не будущий капитан дальнего плавания Павел Куянцев, а отец его. Знать, бродил в крови того Павла хмельной ген романтики, а потом взял да и переселился в сынка Пашку. Но это потом, уже в двадцатом веке, а тогда, на самом переломе, тягал молодой мореман Куянцев канаты, стирая о них брезентовую робу до дыр; лихо выкамаривал в иностранных портах. Пока не пришло время служить царю и отечеству. Тут как раз начался 1900-й, забросили русских матросиков на Дальний Восток; участвовал Паша в подавлении боксерского восстания в 1902 году, дождался и настоящей войны - русско-японской. Держал Куянцев вместе с другими русаками оборону Порт-Артура, служил канониром на батарее Электрического утеса, получил Георгиевский крест.

А после с другими солдатами и матросами пережил и горечь поражения, и плен. Вернулся из плена уже не в Одессу, не на Волынь — во Владивосток. По добрым рекомендациям командиров поступил на должность суперкарго к Бринеру, женился — вот тогда-то и произошла передача наследственных генов романтики...

Ох, уж эта романтика! Знаю многих моряков, которые при этом слове кривят губы: навыдумывали писарчуки, какая сейчас романтика? Помню, стоим на мостике «Пионера» с капитаном, справа - берег Малайзии, клонящиеся под ветром пальмы, ртутью переливается теплая вода пролива, воздух насыщен ароматами берега и моря. Что-то сказал про это капитану, тот отмахнулся:

— Да, бросьте вы все придумывать. Тому, кто плавает, все это осточертело.

Нет, дорогой мой капитан, не осточертело и тем, кто плавает, и тем, кому на берегу неймется в бензиновой гари улиц, в лязге трамваев, в сутолоке будней. Иначе откуда бы рождалась Красота?

Вот она - передо мной. «Океан» — название картины. Видно, что писал художник с палубы парохода, режущего морские волны. Ветер в спину художнику, убегают от него грозные, пенные валы, растворяясь вдали, в дымке горизонта. А над ними — буревестники, дети океана, дирижеры стихии, вольные ангелы романтики.

Еще картина моря — на этот раз укрощенного льдами. Они, несокрушимые и вечные, столпились вокруг русских кораблей-шлюпов «Восток» и «Мирный», достигших Антарктиды в 1821 году. Мне, зрителю, чудится, что льды живые, они потрясены дерзостью моряков, посмевших войти в царство непобедимой стихии; с любопытством глядят на деревянные, хрупкие обшивки кораблей пингвины— аж крылышками взмахнули. И слукавит тот, кто скажет, что не затрагивает самых глубин души этот морской спектакль. А дальше— каравелла Христофора Колумба, человека, в котором романтика ужилась с неукротимой волей и жаждой новых открытий. Не название меня волнует, а то, как прорисовано дерево бушприта, я чувствую шероховатость брезента и невыцветающую мощь крепа на парусе. А какие чувства сумел вложить художник в краткий миг сражения «Варяга» с кораблями врага!

Ну вот, все море да море, а почему не лужайки-ручейки, мостики, прудики, телята?

— Павел Павлович, а вам известно, сколько морских картин написал Айвазовский?

Павел Павлович не ответил. Да и я, по совести говоря, запамятовал точный счет. Где-то слышал: около трех тысяч. Нет, Павел Павлович не подавлен числом. И не стремится «достичь» или «превзойти». У художников счет на картины вообще не идет. Как? - вот в чем вопрос.

Художник Александр Иванов написал одну лишь картину «Явление Христа народу». Писал двадцать лет. Закончил - и умер. И остался с нами навсегда. Я привел пример не для того, чтобы сопоставить значение двух живописцев, а затем, чтобы еще раз утвердить очевидное: при всей разнице дарований каждый художник вносит в общечеловеческую копилку ценностей свое, личное.

Слышу возражения: «Сколько можно писать одно и то же?» Отвечу вопросом: а вы видели одно и то же море, одно и то же небо, одинаковые скалы, цветы, детские лица? Творец создал мир настолько разнообразным, что тому, кто видит это разнообразие, даровано высшее наслаждение любоваться красотой.

Но вернемся к Паше, сыну Павла. Поскольку он был с рождения «испорчен» не только художественным дарованием, но и неукротимым влечением к морю, путешествиям, то берегового работника из него уже с детства явно не получалось. Куянцев-старший пытался пристроить сына и так и этак, но тот после окончания реального училища выбрал только одну дорогу — в морское училище.

Я сижу в темноватой комнатке Куянцевых за чашкой чая. Павел Павлович усмехается, вспоминая прошлое; супруга его Зара Павловна, крепкая, полнокровная женщина, с тревожной любовью следит за каждым движением приболевшего в последнее время мужа. Было где истратить переданное предками здоровье; с самого детства столкнулся молодой Куянцев с всесилием социалистической свободы. До революции папа его работал на добром месте, получал хорошую зарплату. Все эти Бринеры, Янковские, Скидельские, Чурины и прочие «исплутаторы», они ведь не ездили в Москву выпрашивать в Кремле деньги, чтобы расплатиться с рабочими, платили исправно в конце каждой недели.

Когда произошла революция, а в 1922 году освободили Приморье, как от японцев-американцев, так и от бринеров, начала новая власть рассчитываться с теми, кто верно служил буржуям. Схватили старшего Куянцева, быстренько вынесли ему смертный приговор; месяц сидел он в камере смертников. Пашка в это время ударился в беспризорничество. Отца, к счастью, скоро выпустили, и жил он еще целых полтора десятка лет. В 1938 году его снова арестовали, на этот раз пустили пулю в затылок «врагу народа».

К этому времени Куянцев-младший сумел-таки поступить в мореходное училище (в Гнилом углу, возле госпиталя), прошел при этом впечатляющий конкурс: из 127 абитуриентов приняли 18! Приняли его, правда, на механический факультет, но не таков был романтик, чтобы отказаться от капитанской фуражки, — потихоньку начал ходить он на лекции вместе с судоводами, а начальник училища, приглядевшись к пареньку, махнул рукой и не стал ему препятствовать.

Вот так и получил диплом Паша и пошел на флот четвертым помощником, стал и третьим, и вторым. На флоте ведь не как в политике: покричал там и там, глядишь, сидит уже в самых верхах, придумывает законы, имеет квартиру в центре и машину, и помощника, и загранпоездки, и торговые сделки — греби не хочу! Нет, тут надо показать себя в деле и на одной ступеньке, и на другой, а тогда можно подумать и о капитанстве.

Дослужился Павел Павлович до старпома на «Свирьстрое», плавал с капитаном Василием Войтенко и даже сбегал с ним один длиннющий рейс в Европу — семафор еще не был закрыт умными спецотдельцами. Еще ничто не предрекало трагедию с отцом. Старпом Куянцев прилежно, даже с блеском, как говорится в характеристиках, исполнял свои обязанности, в свободные часы глядел на море не как штурман, а как живописец - и писал эту красоту. Познакомился с уже известным тогда капитаном-художником Николаем Максимовичем Штукенбергом; тот внимательно посмотрел работы начинающего живописца и, поскольку сам прошел курс в Академии художеств, дал несколько профессиональных советов, а в общем — одобрил.

— Все, что надо, молодой человек, у вас есть. Если будете плавать, не ударитесь в пьянство, в вольности с женщинами, вырастете в заметного художника, — Николай Максимович не любил разбрасываться похвалами.

Эти заветы Куянцев запомнил крепко: не пить, не амурничать, ибо это уносит энергию творчества. И вот одна за другой появляются все новые картины. И почти на каждой — море. И штиль — это изобразить полегче. И волнение, шторм — здесь нужен глаз, необходимы память и много чувства...

Учитель его погиб в той же сталинской мясорубке, что и отец. И со знаменитого тридцать восьмого семафор перед Куянцевым закрыли. Ленинцы-сталинцы знали назубок, кому и куда можно ходить, ездить и плавать. Моряк? Добро. Кто там у тебя привлекался? Бабушка с тетушкой? Отец? Ну, так и плавай: Сахалин-Охотск-Камчатка. Вози верботу, зэков на Колыму, а в Сан-Франциско пойдут те, кто представил образцовые характеристики да еще три партийные рекомендации.

— Кидали меня с парохода на пароход, — по-доброму усмехается Павел Павлович. — Был я на «Смоленске»; на «Андрееве» плавал с Николаем Борисовичем Артюхом; плавал и на «Дальстрое», был на нем в тот страшный день, когда в трюмах взорвалось пятьдесят тонн тротила. Случилось это в Находке в 1945 году, капитаном был у нас Всеволод Мартынович Банкович. Когда случился пожар, он принимал меры по тушению до последней минуты. Наконец, обратился к команде: «Всем сойти!» И вот мы, сорок восемь человек, сошли в полном порядке, отошли немного — и тогда рвануло. Выдержка капитана, отсутствие паники спасли нас – мы встретили беду в «мертвой зоне» взрыва; никто не был ранен, правда, многих сильно оглушило. Вообще, мне всегда везло, несмотря на трагедию, постигшую семью. Однажды я провалился под лед залива Золотой Рог, был тогда еще зеленым девятнадцатилетним штурманцом. Вытащили — даже насморка не схватил. В другой раз прыгал с катера на трап судна; был уже не молод, под полсотни, не рассчитал – прыгнул мимо, а был шторм, зима. Тоже спасли, обошлось без болезней. Но самое мое крупное везение, — он с улыбкой протягивает руку к жене, — это моя Зара, прошла со мной и горести, и счастье.

— Ладно тебе! — она ласково потрепала его по плечу, встала и вышла, якобы на кухню; на самом деле смутилась при чужом, как девчонка.

В квартире Павла Павловича Куянцева не так уж и много картин: любит он их дарить. Вот «Ночь на Сахалине». Сколько чувства! И тихая грусть, и затаенный юмор, и восхищение… «Фрегат «Паллада». Говорят, такая же акварель висит и в кабинете В. М. Миськова, значит, не чужда романтика и ему! «Креолка» – скромная девочка с застенчивой улыбкой, через плечо глядящая на светловолосого дядю-художника. И еще много детских рисунков. Признаюсь, и я без ума от этих намазюканных и каракулевидных изображений нашего мира. Вырастет дитя - и уже никогда не сможет с такой непосредственной гениальностью изобразить окружающий мир.

А плавать?.. Плавал как все. Когда реабилитировали отца капитана Куянцева, и умные дяди открыли перед ним семафор, и стал он наконец капитаном стоять на мостике парохода, глядя на любимое свое море. Но пришел и его срок — в 1972 году вышел на пенсию. Остались кисти, холсты и любимая женщина рядом с ним.

И картины. Которые будут и потом, когда не станет пишущего эти строки, и самого творца картин, и тех, кто был ему верным товарищем в походах. Красота не умирает!

Лев Князев

1996