Общение с прадедушкой у Кати было минимальным. Ни она к этому особенно не стремилась, ни он. Пару раз она попробовала рассказать ему о той жизни, которую прожили его потомки, которая могла достаться и ему, но чувствовала, что пытается рассказывать глухому человеку.

Она никогда не принимала участия в почти ежедневных пьяных застольях, устраивавшихся в том гроте, где наигрывал магнитофон. Служанка Лена, другие женщины, мужики, приближенные к подземным властителям, пытались ее зазвать, но она неизменно отказывалась, ссылаясь на уважительную беременность.

Но зато она нашла нечто, заменяющее утраченный большой мир. Там, где она была рулевой Зотовой, была лишь политинформация по газете «Правда» сорокалетней давности. Там давно умершие корейские охотники на самолеты еще охотились, а давно истлевшие в гумусе металлурги еще перевыполняли план.

А здесь она попросила, и Зотов сам принес ей из своего логова целую кипу газет и журналов. «Известия», «МК», «Юность», «Новый мир», был даже один номер «Пентхауса» на русском языке и «Пари матч» — на французском. Катя жадно читала все от корки до корки. Она была губкой, высохшей, чуть вовсе не исевшей, жадно впитывавшей в себя любую информацию.

Девушка, в жизни не интересовавшаяся спортом, просто до слез радовалась замечательной игре Диего Марадоны на чемпионате мира по футболу 1986 года. Более поздней газеты «Футбол» не нашлось. Катя мысленно примеряла на себя наряды из журнала «Работница» пятилетней давности. Самым свежим изданием в этой кипе была газета «Московский комсомолец» за сентябрь 1993-го. Она читала о противостоянии Верховного Совета и Ельцина, точно зная, чем оно закончится, проклинала человеческую агрессивность и, вспоминая постоянное кровопролитие, творившееся в лабиринтах этой пещеры, с печалью понимала, что ее проклятия — не страшнее выдыхаемой ею углекислоты.

Она просила прадеда. Отдельно, вкрадчиво и ласково просила мужиков, завсегдатаев мочильского сельпо, принести ей свежих газет, но глухие ее не слышали.

— Хоть какой сейчас год, какое число, Иван Васильевич, миленький? Скажите, я умру без этого! — за- кричала она однажды в последней вспышке отчаяния.

— Какая тебе разница, глупая, — хмуро ответил! Зотов. — Жива, сыта чего еще?

Время должно было прекратить свое существование и для нее, как прекратило для всех, включая и хозяев подземного царства, но этого почему-то не про исходило. Ребенок не позволял ей ничего забыть. Он упорно развивался, рос в одном направлении — к совершенству и ни за что не соглашался на спиральные загибы времени, смену темпа и остановки.

Однажды она попросила Лену унести все прочитанное, кроме трех толстых литературных журналов, и принести от Ивана Васильевича что-нибудь еще не прочитанное. Неграмотной Лене было все равно, что нести.

Раскладывая по названиям эту разнородную груду, Катя обратила внимание на старый-престарый номер журнала «Мурзилка» за 1966 год, каким-то образом затесавшийся единственный образчик детской литературы среди прессы для взрослых. Перст идиотской, пятнистой и шишковатой судьбы?

Еще не коснувшись шероховатой, плохого качества обложки, Катя поняла внутри журнала что-то лежит. Это был лист плотной бумаги, сложенный вчетверо. Серая поверхность внутренней стороны листа была густо исчерчена неровными извилистыми линиями. Кое-где были проставлены разнообразные значки непонятного назначения. Кое-где линии и значки были перечеркнуты.

У Катерины все поплыло перед глазами, гулко застучало сердце, ребенок вновь подал активные признаки своего существования. Карта! Та самая карта! Единственный способ выбраться из пещеры самостоятельно. В том, что это самодельное приложение к детскому журналу «Дорогие ребята, помогите Мурзилке найти дорогу в школу» не что иное, как карта именно этой проклятой гигантской пещеры, девушка ни секунды не сомневалась. Большая часть линий была тщательно вычерчена внутри неровного, густо заштрихованного круга. Вне его выходили три хвостика, которые тоже разветвлялись, но не так часто, как внутри круга. На карте было немного надписей, но те, что обозначали названия у концов хвостиков, были понятны, были просто священны для бедной пленницы.

Правый конец — «Село Мочилы», нижний конец — «Деревня Сергиевка», левый конец — «Поселок Метростроевский». Не всяк, значит, вошедший в Систему Ада, должен был лишаться надежды. Система Ада имела три выхода на поверхность земли. И выйти из кольцевого коридора, где не движется время — она поняла, что это именно он густо заштрихован и сразу бросается в глаза, — можно было тоже в трех местах.

Карта была очень старая, сделанная, очевидно, чернильным карандашом, линии и условные обозначения кое-где почти стерлись, догадываться о смысле большинства значков не было времени.

— Мишка разберется, — тихо сказала Катя сама себе, и от этой мысли ей сделалось не то что тепло, но даже жарко, как в сладостных объятиях.

Она опасливо огляделась по сторонам. Никого. Она была в гроте одна. Только откуда-то, через три поворота коридора едва угадывалась музыка с магнитофона. Но все подземные страхи сейчас глядели на Катю из каждого угла и зловеще шептали:

— Никуда ты отсюда не уйдешь…

— Сдохнешь тут, дурочка самонадеянная, и ни мама, ни папа не найдут твоей могилки…

— Только отмеченные особым знаком, выжженным на ладони, имеют право покидать Систему Ада и обязаны возвращаться. Таков закон…

— Уйду, сволочи, уйду, — упрямо шептала Катя. Она спрятала карту на себе под одеждой, прижала — к телу бюстгальтером, уже расставленным под увеличивающуюся грудь. Теперь она будет раздеваться для омовений только одна, без этой приставленной служанки, хотя неграмотная Ленка, возможно, и не знает, что такое карта. Теперь она будет одеваться полегче, чтобы не потеть, чтобы случайно не смазать и без того блеклые линии самого ценного в мире документа. Если только он соответствует действительности.

Катя справилась с первыми страхами и со счастливой улыбкой откинулась на диване, глядя в потолок, освещенный двумя лампочками. Теперь только раздобыть Мишку Шмидта и фонарь. Надо под любым предлогом вернуться в госпиталь. Уж там она распорядится, чтобы Мишку нашли и привели. Она, сама правнучка великого Зотова, их там всех поставит на уши. Они с Мишкой добудут фонари, еду на дорогу, оружие на всякий случай и немедленно убегут.

Только бы он был еще жив. Одной бежать ей было очень страшно, это казалось невозможным. Исцелить и подговорить на это Савельева — тоже. Где он, этот Мишка? Она не знала, что совсем рядом.

Их остановил часовой в необычной форме с необычным оружием. То есть он был вовсе в гражданской и довольно нелепо выглядящей одежде. Сверху — клубный синий пиджак поверх драного свитера, а снизу военные камуфляжные штаны, заправленные в яловые сапоги. Но висевший под мышкой у бойца короткоствольный десантный автомат говорил, что это представитель уж самой что ни на есть элиты.

— Любо дело Дудко! — выкрикнул, не доходя до него нескольких метров, главный конвоир Савельева и Шмидта.

— Любо, любо, — улыбнулся в ответ клубный пиджак и, подойдя вплотную к пленникам, вдруг вопросил: — Любо, братцы, жить?

Шмидт угрюмо молчал. Савельев испуганно оглянулся на товарища по несчастью и по слогам уверенно произнес:

— Любо дело Дудко.

Это ни на кого не произвело впечатления.

— Товарищ доезжачий, — обратился к клубному пиджаку старший конвоир плотоядно-аппетитным тоном, — а их, врагов народа, к Дормидонтычу?

— К Дормидонтычу, — ласково улыбнулся доезжачий. — Давно Дормидонтыч вражеские косточки не ломал.

Палач, которого привел рядовой казак, вовсе не напоминал медведеподобного русского Тимофея Свежева, а скорее — кривоногого французского Сансона, аккуратного и равнодушного исполнителя. Он измерил Мишу и Сашу профессиональным взглядом разделывателя мяса: здесь отрубается голяшка, здесь вырезается филе, а это — на холодец.

— Любо дело Дудко, эй, товарищ, мне тоже любо дело Дудко, — жалобно обратился к Дормидонтычу Саша, но палач даже не кивнул.

Пыточный грот не отличался богатством оборудования. Два мощных, толстых бревна были укреплены у стен вертикально, на них сверху — перекладина, столь же мощная. С поперечины свисало несколько веревок с узлами. На полу стояли обыкновенные деревянные табуретки, самый невинный инструмент для пыток.

Конвоиры остались где-то вне. Сюда бедолаг привел сам Дормидонтыч. Не отличаясь ростом, этот с низким лбом, выпуклым ртом, неразговорчивый, волосатый шимпанзе в дудковской форме отличался необыкновенно длинными, цепкими руками. Первая запрограммированная мука началась, когда он просто вцепился Саше и Мише в плечи, точно клещами, и повел в этот грот.

А в гроте этом мирно и лениво похмелялись два электрика — бородатый и стриженный ежиком. У стены как атрибуты их власти стояли ящики с лампочками, лежали мотки провода разной толщины, стояла здоровенная стремянка.

Сидя за столом, сколоченным из некрашеных досок, подземные пролетарии похмелялись пивком из шикарного десятилитрового бочонка «Бекс» с крантиком внизу и заедали это благородное дело солеными сушками. Ярко-зеленый жестяной бочонок невольно занимал центральное место в бесперспективной мрачной композиции. Организмы отвлекались от ожидаемых мучений и сглатывали слюнки.

И в издевку тот электрик, который стриженый и бритый и по виду повреднее, в очередной раз наполнил свой граненый стакан пивом, выпил его залпом и сыто рыгнул.

— А-а! — еще добавил он для полноты картины. Дормидонтыч поставил обоих связанных метрах в трех от стола и, пребольно сдавив им плечи, точно припечатав к этому месту, отошел в сторонку и сел на табуретку под виселицей, сложив волосатые изуверские руки на груди.

— Ну что зенками хлопаете? — не удалось придумать стриженому более бессмысленный вопрос.

— Мужчины, угостили бы пивком, — вдруг неожиданно для самого себя изрек Миша.

Властители подземного мира недоуменно переглянулись. Давно они не сталкивались тут с таким живым человеком. Когда они вдоволь отсмеялись, стриженый порылся в ближайшем к нему ящике, нашел в нем еще один граненый стакан, протер его грязным пальцем, налил половинку пивом и, подойдя к Мише, лично споил. Руки у пленника оставались связанными за спиной.

— Вань, нравится мне этот твой парень, Шмидт, хоть он и жиденок. Может, к себе его возьмем?

— Думай, что говоришь-то. Не наш он.

— Ну ладно… Итак, вы впередсмотрящие армии Зотова Шмидт и Савельев. А что это вы не выкрикиваете мне проклятий? Не пытаетесь перегрызть мне глотку? Ведь я для вас враг всего прогрессивного человечества. Меня зовут Федор Федорович Дудко. А?

Стриженый, кругленький, весь какой-то ужасно самодовольный, как маленькая благополучная планетка, Дудко ждал, возможно, и какой-нибудь непредсказуемой реакции.

— Любо дело Дудко! — в очередной раз выкрикнул зацикленный Саша Савельев.

— Спасибо за пивко, — сказал Шмидт. Дудко улыбнулся и задал вопрос Савельеву:

— А чего это оно тебе стало любо?

— В связи с изменением международного положения и усилением подземной напряженности становится ясно, в чьих руках находятся судьбы мира и спасение человечества от угрозы зотовского милитаризма и агрессии. И я… — Саша запнулся, его помутневшие глаза стали яснеть и расширяться, — жить хочу.

— Плохой солдат, — усмехнулся Дудко. — А ты, — ткнул он пальцем в Шмидта, — тоже хочешь жить?

— Не-а, — покачал головой Миша, — не хочу.

— Не хочешь? Как это не хочешь?

— Надоел весь этот ваш бред. Ваши идиотские игрища. Сволочи вы, товарищи Дудко и Зотов.

Савельев оглянулся на товарища, как на инопланетянина. Да и Зотов выглядел напуганным от такой догадливости. Дудко же явно посуровел. Хотел наполнить свой стакан снова, но отставил его в сторону.

— Ладно. Теперь отвечать на мои вопросы. Мне известно, что вы сравнительно недавно приехали из Москвы и полезли в пещеру у поселка Метростроевский. Зачем? — спрашивая, он смотрел в основном на Савельева, избегая сталкиваться взглядом со Шмидтом.

— Мы полезли в пещеру с целью закосить, то есть избежать призыва в армию ренегатского государства Россия и с целью попасть на службу в славное казачье войско товарища Дудко, дабы послужить делу освобождения порабощенного человечества, — бодро доложил Саша Савельев.

— Не ври, падла. А почему за зотовцев воюете?

— По досадному недоразумению!

— Сколько вас было? Фамилии, имена?

— Нас было пятеро. Впередсмотрящие Шмидт и Савельев, рулевая Катя Зотова и эти… Казаки у вас? Казаки Рябченко и Кашафутдинов. Казак Рябченко уже погиб смертью храбрых в бою, убитый из-за угла в темноте злодейской рукой товарища впередсмотрящего Шмидта. Казак Кашафутдинов…

— Погоди ты, — прервал Дудко впередсмотрящего, рвущегося в казаки. Вас привел сюда Петр Закс, то бишь Крот?

— Так точно!

— Почему вы за ним пошли?

— Правительство России с подлой целью воспрепятствовать полноценному снабжению победоносного дудковского войска замуровало оба входа у поселка Метростроевский посредством бетонной массы. У одного из входов мы встретили Петра Закса, то бишь Крота, который с высокой и благородной целью призвать нас в ряды дудковских освободителей повел нас к выходу через так называемую Систему Ада.

— Куда он делся, Крот?

— Товарищ хорунжий? Атаман? Товарищ атаман Петр Закс, то бишь Крот, пал смертью храбрых в бою за светлые дудковские идеалы, будучи задушен во сне красным шарфом неизвестными старичками Владиленом, Константином Владимировичем, Мариной Дмитриевной и Шуриком.

— Это было уже после того, как Крот вас провел через коридор, где было трудно идти?

— Так точно!

— У Крота было с собой оружие? Баллоны стазом? Противогазы?

— Нет. Никак нет!

— Он говорил вам, что тут происходит? Говорил что-нибудь обо мне, о Зотове?

— Товарищ атаман Петр Закс, то бишь Крот, с целью сохранения военной тайны до принятия нами присяги на верность любо делу Дудко ничего нам не говорил.

— И даже о том, что нас надо убить? — усмехнулся дудко и наконец налил себе пива. Зотов последовал его примеру.

— И даже!

— А с неизвестными старичками он об этом говорил?

— Никак нет!

— Ну вот и славненько, — довольный Дудко потер ладони и полез в ящик, откуда он доставал пыльный стакан для Шмидта.

Покопавшись там, погремев каким-то барахлом, он извлек на свет необыкновенную бутылку водки. По всей вероятности страшно древняя бутылка была больше обычной, с вытянутым горлышком, со сморщенной от сырости этикеткой. Отверстие ее было залито сургучом.

— Во чего у меня есть, Вань. А ты думал… Давай за упокой души атамана Крота, как этот козел выражается?

— Давай, — кивнул Зотов.

— Кроту — кротовая смерть, — Дудко улыбнулся мудрой улыбкой бессмертного, постучал горлышком об край стола, оббивая сургуч, взялся крепкими зубами за пробку и вытащил ее.

Страшные подземные электрики выпивали ерша, звонко чокаясь стаканами, хрустя сушками, покуривая хорошие сигареты и невнятно беседуя о чем-то своем. Забытые ими пленники по-прежнему стояли со связанными за спиной руками. Обезьяноподобный Дормидонтыч сидел, не меняя позы, на табуретке и не спускал с них глаз.

Очевидно, старинная водка была хороша и в смеси с пивом «Бекс» быстро делала свое дело. Скоро Дудко и Зотов начали заметно хмелеть и поэтому говорить громче.

— Все они опасны, Вань, все. Даже этот козел память сохранил. Ты пойми, — убеждал Зотова в чем-то собутыльник.

— А правнучка моя?

— И она тоже. Но ее мы нейтрализуем.

— Да я щас тебя, на хер… — Зотов вдруг достал из кармана халата пистолет.

— Убери ты, пьяный дурак! — замахал руками Дудко. — Что ты думаешь, я ей зла желаю? Надо просто, чтобы своя сделалась. Ну давай еще по чуть-чуть и начнем, как в тот раз. Слышь, Дормидонтыч, как в тот раз.

Дормидонтыч с готовностью поднялся и снова цепко схватил Шмидта и Савельева за плечи. Миша почувствовал, что на этот раз, кажется, начинается последнее идиотское игрище, и ему уже не выжить, не увидеть солнышка, не ласкать Катю, не нянчить ее ребенка.

— Во я тебе загадал, ни за что не отгадаешь. Дудко извлек из кармана ватника блокнот и карандаш. Открыв чистую страницу написал что-то, одно слово. Потом, беззвучно шевеля губами, сосчитал буквы. Вырвал страницу и положил ее перед Зотовым.

— Во, Вань, ты такого и не слышал никогда.

— Да где уж нам, лапотникам. Ни в жисть не отгадаю, — ответил Зотов и отвел бумажку подальше, дальнозорко разглядывая, что там написано.

Дудко прихлебнул из стакана, вырвал из блокнота другую чистую страницу и протянул ее своему визави вместе с карандашом.

— А ты чего?

— Да чего? Я по-простому.

— Знаю я тебя, хитрожопого, — «по-простому». Зотов, по вековой привычке иногда слюнявя карандаш, хоть тот и не был химическим, тоже что-то нацарапал на бумажке и подсунул ее Дудко.

— Ну, ты которого себе берешь? — спросил Дудко. В этот момент Зотов как раз выпил уже чистой водки и смачно занюхал рукавом засаленного пахучего палата. Жмурясь, помахал ладонью возле рта.

— Дак… — Зотов быстро нацедил себе пива из бочонка и запил ядреную жидкость, — дак они оба мои. Ты и выбирай себе.

— Ну давай мне разговорчивого. А тебе умного. Зотов ненадолго задумался над своей бумажкой и сказал:

— А.

— Ага, — кивнул Дудко и что-то написал.

— Бе.

— Хрен тебе, — срифмовал второй электрик и кивнул палачу: Дормидонтыч, делай Шмидту раз.

Дормидонтыч отпустил их плечи и отошел в сторонку. Но, быстро вернувшись, присел у ног Шмидта. В руках у палача была веревка. Миша понял, что на этом его существование как допрашиваемого военнопленного с несуществующими правами заканчивается, сейчас он превратится в барана для заклания, в кусок человечины. Он напрягся, попытался отпрыгнуть, отлично понимая, что со связанными руками и так бессилен сопротивляться. Но сопротивляться было необходимо.

Даже не поднимая головы, Дормидонтыч успокоил его одним ударом железного кулака в пах. Глухо застонав, хватая воздух открытым ртом, Миша согнулся, и палач быстро и крепко связал ему ноги.

Зотов пьяно поглядывал на эту возню, а Дудко и не смотрел. Он был занят размышлениями над бумажкой.

— О, — сказал Дудко.

— Ух ты! — изумился Зотов. — Три раза. Но потом и Дудко ошибся. Ноги Савельева тоже оказались связанными. По команде «делай два» сначала одного пленного, потом и другого Дормидонтыч легко, как ребенка, поднял и поставил на табуретку. Потом накинул им на шею по шершавой веревочной петле…

Это было одно из излюбленных школьниками занятий во время объяснения нового материала на уроке или опроса. Сидя за одной партой, Шмидт и Савельев тоже часто играли в балду. Один загадывал слово. Писал первую и последнюю букву, а вместо остальных ставил прочерки. Когда второй называл неправильную букву, первый добавлял деталь к рисунку смешного человечка, болтающегося в петле на виселице.

Кому могло прийти в голову, что смешной нарисованный человечек может быть живым человеком, что им можешь-стать ты сам. Это был уже ад во всей красе. Побледневший Савельев не сводил глаз с пьянеющих игроков и только шептал:

— Любо дело Дудко, любо дело Дудко, любо дело Дудко…

Сейчас он вряд ли смог бы ответить хоть на один вопрос. Миша старался вообще ни о чем не думать. Ни ненависти, ни надежды в нем уже не осталось.

Дудко схватил карандаш и корявыми буквами заполнил оставшиеся пропуски в загаданном слове.

— «Плоскостопие». Я выиграл! Дормидонтыч!

— Дормидонтыч! — крикнул и Зотов. — Кончай этого, как его, Шмидта Отто Юльевича. Ты ведь Отто Юльевич, паря?

— Погоди, Дормидонтыч! — остановил палача Дудко.

— Удумал опять чего? — без особенного любопытства поинтересовался Зотов.

— Конечно, удумал, — хищно осклабился его собутыльник. — Давай проверим твою правнучку. Зови ее сюда.

— Федор, ты что? — даже до каменного Зотова стало доходить, что ничего хорошего не предвидится. — Федор, я те… — Зотов сунул руку в карман.

— Не тронь пушку, идиот! Ты что, не понимаешь, что ли, — она же от кого-то из них брюхатая. Она же человека вынашивает и, если не… Ну, ты понимаешь. Мы все проходили через это, и она должна. Самый подходящий случай. Давай выпьем.

Они снова выпили, покурили, еще раз выпили. Высеченный из подземного известняка Зотов казался крепче благополучного кругломордого Дудко, но и известняк разъедался изнутри каким-то адским зельем, которое они пили пополам с «Бексом» и отдельно.

Зотов сунул себе в рот четыре пальца и со второй попытки у него получилось оглушительно свистнуть. На зов явился охранник с автоматом.

— Давай ее сюды бстро, немедленно…

— Кого, Иван Васильевич?

— Ну, ее… Эту… мою…

— Екатерину Игоревну?

— Во! Немедленно.

— Одна нога здесь, другая там! — более четко приказал Дудко.

Миша закрыл глаза. Этого не должно быть, этого не должно быть, этого не должно быть! Он понял, что может напрячься, самостоятельно оттолкнуть табуретку из-под собственных ног, самостоятельно прекратить все мучения. И он понял, что сам не в силах сделать это.

— Васильич, а тебе что, неинтересно узнать, какое я тебе слово загадал? — спросил Дудко, коротая ожидание.

— Ну какое?

— Пр… При… Пре-сти-ди-жи-та-тор, — выговорил он по складам.

— А что это за херь?

— Ну, так, я… хер его знает, что это за херь. Кате не нужно было присматриваться, догадываться о том, что тут происходит и что должно произойти. С диким криком она повернулась, чтобы убежать, но охранник с автоматом намертво встал у одного выхода из грота, а длиннорукий Дормидонтыч — у другого.

— Стоять, Катька, стоять, — не очень внятно пробормотал Зотов. — Это нужно. Все чрез это пршли. Все… — его уже понемногу клонило в сон.

— Что вы… что вы делаете? — она растерянно переводила взгляд с Зотова на Дудко и обратно.

Она в этот день велела Лене принести ей тушь для ресниц и тени для век. Просто так, чтобы не забывать — она женщина. Сейчас ей, как женщине, и предлагали чудовищное мужское развлечение. И она не замечала, как потекшая от слез тушь двумя черными полосами по щекам придавала ей самой облик какого-то чудовища.

— Отпустите их, пожалуйста, Иван Васильевич, Федор Федорович. Я вас прошу, ну, пожалуйста.

— Нет, — мотнул головой Дудко. — Ты лучше скажи…

— Ну я прошу вас… Я требую! Отпустите их, сволочи, вы, оба! Это мои ребята. Я с ними сюда попала. Я беременна от…

— От кого из них ты беременна? — сощурившись, спросил Дудко.

Катя молчала. Она уже поняла, что сейчас ей предложат сделать какой-то страшный выбор между чужой жизнью и смертью.

— Молчишь, — кивнул Дудко. — Ну слушай, сучка. Чтобы стать нашей, чтобы сладко есть и пить и чтобы ребеночка нормально родить, ты сейчас подойдешь и выбьешь табуреточку из-под ног того, кто тебе из них больше нравится. А другой пока еще немного поживет. А может, и подольше поживет, мы еще не решили.

— Нет. — Катя опустилась на колени. Она чувствовала, что сейчас потеряет сознание. Она хотела это. Но проклятый спасительный обморок не приходил. — Нет.

— Подойдешь и выбьешь.

— Дедушка…

— Да, правнучка. Ты должна это сделать.

— Нет!

— А если нет, — усмехнулся Дудко, он, кажется, трезвел на глазах, — а если нет, то вон, Дормидонтыч сейчас спляшет у тебя на брюхе гопака.

Катя оглянулась, увидела, что палач изменил свою позу и сделал один шаг в ее сторону. Вид этого мрачного автоматического исполнителя говорил — он точно спляшет, совершенно запросто.

Чтобы не видеть его, она перевела взгляд на приготовленных к казни ребят. Взгляд беспомощно молил:

«Ну что мне делать, чтобы не сойти с ума?»

И Миша прочитал его. Для успокоения он сказал себе без тени сомнения, что после смерти обязательно попадет в какое-нибудь хорошее место, где нет никаких мук и все время светло, как днем.

— Катя, — во рту пересохло, говорить удавалось с трудом, потому что палач уже стянул веревку довольно крепко, — Катя, не терзай себя. Сашка отец твоего ребенка. Давай меня.

— Екатерина Игоревна, — перебил ее Савельев, — Екатерина Игоревна, скажите товарищу Дудко, что мы с детства поклонялись его идеям, что мне любо его дело, что я жизнь отдам…

Обезьянорукий Дормидонтыч уже вырос над нею.

— Давай, Катька, бстро! — крикнул Зотов. — Чего тянешь?

Катя только качала головой, как китайский болванчик.

— Давай меня, Катька! — голос Шмидта окреп. — Не ясно, что ли, сука? Меня!

Катя поднялась с колен и, уже не слыша ничьих криков, выпрямилась, сложив руки на растущем животе.

— Дормидонтыч, вали ее! — закричал Дудко.

Девушка, как во сне, подошла к отцу ее нерожденного ребенка.

— Катя, не смей, — прошептал Саша. Его колотило крупной дрожью. Табуретка под его ногами ходила ходуном на шатких камнях и вот-вот сама должна была опрокинуться, — не смей… Ты не сделаешь этого… Ведь мы трахались с тобой. Я хочу жить.

Дормидонтыч больно сжал ее плечо.

Она посмотрела в лицо Саше. Она почти не видела его. Оно плыло, как в небытие. Паршивая тушь безжалостно щипала глаза.

— Прости, Саша.

До боли закусив губу, Миша отвернулся. Если бы судьба сейчас имела облик хотя бы этих проклятых электриков, хотя бы этого волосатого Дормидонтыча… Но только не облик беременной Кати…

— Прости, Саша, — повторила Катя и легонько толкнула табуретку.