Какая бы страшная ни велась пальба, выстрелить лампочку здесь считалось таким же святотатством, ка в наземной войне напасть на Красный Крест. И вдруг кто-то это сделал. Маленькое местное светило сагонизировало в долю секунды яркой вспышкой и сколлапсировало. Метрах в сорока осталась желтеть самая слабенькая лампочка из шести, освещавших этот обширный грот.

И тут же в жутком полумраке теней сосед Шмид справа охнул, засучил ногами по камням насыпного бруствера и, оставив винтовку на месте, сполз на Мишу, судорожно схватил его за плечо и потянул вниз.

Они оказались в классической позе бойца, умирающего на коленях соратника.

В этом немыслимом подземелье одна нелепость громоздилась на другую невероятность. Прошел уже месяц плена и войны, а может, и больше, но до сих ни к чему привыкнуть было невозможно, хотя даже сны снились местные. И вот опять смерть.

Чужая кровь на ладонях была липкой, теплой и противной. У тихого парнишки, за все время не проронившего тут, кажется, ни слова, дырка для излета души оказалась не для надгробной фотографии. Пуля угодила в глаз. А при таком освещении — точно кто-то проковырял грубую дырку в сером комке теста.

Вот жил чувачок, ел, пил, спал, размножался по команде и по команде постреливал. Света божьего не видел и второй сигнальной системой, то есть речью, не пользовался. А сейчас просто умрет. Но ведь это, черт побери, венец творения! Это же сложнейший мыслящий организм, гораздо умнее и сложнее и симпатичнее той маленькой свинцовой дуры, которая прекратила эту жизнь.

— Эй, парень… — растерялся Миша, поддерживая затылок соэкипажника.

Что было делать? Задавать идиотский вопрос «Что с тобой?» Оттаскивать в тыл? Звать санитаров? Может быть, звать, но Миша растерялся.

Они уже, наверное, полдня вели довольно ленивую перестрелку в месте, похожем на настоящий фронт. Грот размером со зрительный зал Большого театра, но при высоте потолка, поддерживаемого несколькими мощными колоннами, метра в четыре был ровно напополам разделен черноструйной речкой Летой. С их стороны три лампочки и с дудковской столько же. Сели за каменные брустверы с утра и давай, нажимая спусковой крючок не чаще, чем раз в полчаса, валять друг в друга. Перед началом боевой операции капитан Галактионов, конечно, говорил о предстоящей горячей и героической битве за важный стратегический плацдарм, при которой, однако, нельзя было забывать и об экономии патронов. Но и тут потери.

Миша беспомощно огляделся. Неподалеку смутно чернели силуэты еще одного впередсмотрящего, опасно высунувшего голову из-за каменной защиты, лежащего, обняв приклад, и выставившего винтовку чуть ли не вертикально. То ли спит, то ли уже никогда не проснется.

— Товарищ, то… варищ, — пробулькал горлом умирающий у него на руках.

— Что? Что?! — чуть не закричал Шмидт в отчаянии от своей и всеобщей беспомощности.

— Скажи моим… Я умираю, но не сдаюсь. Дело Зотова живет и побежда…

— Я все скажу. Кто твои родители, как их зовут, парень?

— Скажи, что каждая капля крови — это шаг к победе…

— Заткнись, мудак. Я сейчас…

Он понял, что должен его куда-то тащить, как-то спасать. Ведь не может же так быть, чтобы человека лет двадцати или трех-четырех, как тут они считают, не может же быть, чтобы так запросто…

Парень захрипел и судорожно выгнулся всем телом.

— Товарищ, родина и Зотов нас не забудут. Да здравствует…

— Как звать-то тебя?

— А звать меня впередсмотрящий Па… Па… Человек снова задрожал и выгнулся в агонии, но губы его продолжали шевелиться. «Солнышко светит ясное, здравствуй…» — разобрал Миша слова, звучавшие все тише и тише, словно впередсмотрящий бодрым строевым шагом удалялся в страну прекрасную вечного счастья, где светит солнышко и сам Зотов раздает всем шоколадки.

Шмидт почувствовал, что плачет по этому неизвестному солдату и по себе, такому же. Подполз буревестник Чайковский.

— Кто разбил лампочку? — спросил он сердито и почему-то шепотом.

— Здесь убили этого парня, — ответил Миша и постыдно всхлипнул.

— Я спрашиваю — кто разбил лампочку? Ты, дудковское отродье?

— На хера мне разбивать лампочку?! — неожиданно для себя заорал Шмидт, и Чайковский принял это совершенно спокойно. — Это дудковское отродье с той стороны стреляло.

Буревестник пополз обратно. Сухо протрещал одинокий выстрел с зотовской стороны, и послышался голос Галактионова:

— Прекратить массированный обстрел! На том берегу Леты тоже раздалась какая-то команда. И установилась настоящая, давно не слышанная абсолютная пещерная тишина.

— Сашка! — потихоньку позвал друга Шмидт. Он знал, что позиция того где-то левее, неподалеку.

— Тс-с-с, — ответил Савельев. Спустя пять минут раздался далекий треск — крутили ручку полевого телефона.

— Алё, алё! — громко прокричал капитан Галактионов, но дальше, видимо, связь установилась, и командир разговаривал нормальным голосом.

Потом Галактионов повторил приказ:

— Прекратить огонь!

— Прекратить огонь! — продублировали команду дудковцы.

Прошло полчаса, час, может быть, больше — кто тут имел единое понятие о времени? Миша подремал, просто полежал в бездумном ожидании. Потом ему надоело. Он высунулся из-за бруствера. Тишина стояла мертвая. Слабо освещенная та сторона не подавала никаких признаков жизни.

Вдруг на берегу реки показались две фигуры. Откуда они вышли, Шмидт так и не заметил. Двое мужиков, насколько отсюда можно было разглядеть, один повыше, кудлатый и бородатый, другой пониже и бритый. Один был одет в какой-то бесформенный драный халат, другой — в телогрейку и толстые, наверное ватные, штаны. Они тащили на плечах длинную стремянку. На линию фронта и лишь недавно затихшие настоящие боевые действия они не обращали никакого внимания. Кто это такие?

Галактионов резво выскочил из укрытия и подбежал к этим со стремянкой. Они заговорили, причем новоприбывшие лестницу на землю не опускали.

— Сидоров! — вдруг громко закричал высокий и бородатый. — Хорунжий Сидоров, твою мать!

На том берегу из-за своего укрытия вынырнул дудковец.

— Давай сюды!

Дудковец подошел к кромке воды. Остановился в нерешительности.

— Сюды давай, козел! Тут неглыбко, — скомандовал высокий.

Дудковец нерешительно шагнул в воду. Держа револьвер на шнурке над головой, он пошел вброд. Действительно, в самом глубоком месте ему было по грудь.

Кто же это такие? Миротворцы? Пришли на фронт созывают противников, о чем-то совещаются. Но зачем им стремянка?

Недолго поговорив, хорунжий дудковцев Сидоров отправился обратно. К месту переговоров подошел Чайковский и повел людей с лестницей по направлению к Шмидту. До Миши вдруг дошла странная мысль, что это электрики. Обыкновенные электромонтеры, прибывшие заменить разбитую хулиганами лампочку.

— Здесь, товарищи, — доложил Чайковский. Они стали расставлять стремянку действительно под разбитой лампочкой. Это действительно были электрики! Ну, может быть, военные фронтовые электрики.

Установить стремянку на неровном каменистом полу было трудно.

— Ты, козел, иди сюда, — посмотрел на Шмидта бородатый.

Миша вдруг узнал этого типа. Тогда, в первый день его пребывания в странном подземном мире, этот тип отобрал у ведущего Мишу на расстрел офицера Мишины сигареты. Значит, тут такая иерархия: выше всех адмирал, а выше адмирала электрик. Шестерка бьет туза. А у дудковцев, оказывается, существуют хорунжие. Подземный флот на подземную кавалерию.

— Впередсмотрящий Шмидт, резвым бегом марш! — рявкнул буревестник.

— Шмидт? — спросил бритый электрик. — Немец, перец, колбаса? Давай, расчисти тут камни.

— Давай, давай, как ударник! — подхватил Чайковский.

— А ты, бугор, подмогни ему, — спокойно приказал бородатый, и буревестник безропотно бросился помогать.

Миша в какую-то минуту, расчищая камни, оказался рядом с бритым, но метрах в трех от Чайковского.

— Ты вроде новенький, да? Недавно с воли? — неожиданно шепнул мужик и заговорщически подмигнул.

Какая-то дикая надежда взорвалась, словно бомба. о определенно человек особенный, человек непонятным образом влиятельный.

— Да. Нас было пятеро. Трое здесь, у зотовцев, — торопливо и тихо, захлебываясь словами, заговорил Миша. — Помогите, пожалуйста, до поверхности добраться. Христом богом…

— Давай, давай, не выебывайся, — шепнул по-доброму мужичок.

Наконец стремянку установили. Чайковский и бородатый поддерживали ее снизу, бритый полез наверх. Негромко чертыхаясь, он вывинтил бесполезный цоколь, достал из кармана ватника новую лампочку ватт на шестьдесят, ввинтил ее и спустился. Что теперь? Продолжать войнушку? Шмидт смотрел на эту операцию, и его неприятно корежило в нехорошем предчувствии.

Электрики, подхватив свою лестницу, отправились обратно, на ходу коротко о чем-то еще пошептавшись с Галактионовым.

Дальше началось что-то совсем дикое. Как только эти двое скрылись, с того берега к кромке воды подошли двое солдат-дудковцев. Они были без оружия. Понурив головы, дрожа от холодной воды, дудковцы отправились вброд по маршруту своего командира хорунжего Сидорова, который тоже появился на берегу и встал, подбоченясь и глядя им вслед.

Когда они, мокрые и жалкие, выбрались на зотовскую сторону, их уже ждали Галактионов с Чайковским.

— Ну, изверги рода человеческого, — зловеще прошептал капитан, так, что всем было слышно, — будете знать, как наживаться на народных бедствиях и вредительски нарушать социалистическое энергоснабжение. Встать лицом к Лете!

Так вот какие тут дорогие лампочки. Ценою в человеческую жизнь. Даже не пленники, а какие-то безропотные деревянные пешки в глобальной шахматной игре, дудковцы повернулись лицом к реке. Хорунжий Сидоров не улыбнулся им отечески на прощание. Капитан и буревестник дудковцев вынули револьверы и выстрелили пешкам в затылки. Один успел выкрикнуть перед смертью что-то невнятное. Оба рухнули лицом в камни.

Но на этом сцена не сменилась.

— Впередсмотрящий Шмидт, ко мне! — крикнул Галактионов.

Что за черт? Трупы, что ли, убирать. Ладно, хоть это. А то, не ровен час, опять стрельбу объявят. Миша поплелся к начальству.

— Давай винтовку, — протянул руку Чайковский. Шмидт отдал оружие. Оно не было заряжено. В сегодняшнем бою он сделал всего один выстрел. В кармане его куртки лежало два патрона.

— Товарищ впередсмотрящий, — торжественно приложил руку к фуражке капитан, — приказываю вам перебраться вброд на сторону противника и передать себя им в руки.

— Что? — опешил Миша.

— Исполнять! Уверенной поступью борца за дело мира и прогресса вперед!

Буревестник угрожающе уставил ему в грудь только что отобранную винтовку со штыком.

— Что… Товарищи, вы что?

Много он видел тут идиотизма, но вот так, уже в который раз приговариваемый…

— Вас расстреляют, впередсмотрящий Шмидт, — Усмехнулся неуставным образом Галактионов. — В обмен на этих. За вредительство в энергоснабжении.

Михаил повернулся и пошел к реке. Дно было твердым, каменистым. Он уже плохо соображал, что делает. Он как-то вдруг перестал принадлежать себе. В чужие сапоги хлынула неощутимая ледяная вода. Какому-то Другому, незнакомому однофамильцу замечталось упасть в неуютные воды забвения, повернуться на спину, лицом к слабоосвещенному каменному небу и плыть, плыть лениво к несуществующей реке Осетр.

Но вот уровень дна стал незаметно повышаться. Миша ощутил себя на вражеском берегу. Он стал бараном для заклания. Превратиться в барана очень легко.

— Давай, давай сюда, зотовское отродье, — хищно улыбнулся беззубым ртом Сидоров. — Поворачивайся ко мне затылком.

— Простите, — пролепетал Миша, — а можно… Он и сам не знал, что хотел попросить. Окоченевшие в Лете ноги согрелись горячей мочой. Сзади что-то сухо щелкнуло.

— 3-зотов тебя побери, — ругнулся Сидоров. Миша вдруг нагнулся, рука сама подобрала увесистый камень. В этот момент сзади прогрохотал выстрел.

Пуля просвистела над головой.

— Ты что нагибаешься, дурак? А ну… Больше ничего враг скомандовать не успел. Подобрав камень, Миша резко развернулся и со всей силы швырнул его в этого Сидорова. И очень удачно. Камень угодил прямо в лицо. Офицер завалился на спину, прижав руки с оружием к окровавленному, разбитому носу. Не очень помня себя, Миша бросился к нему, наступил на кисть и отобрал револьвер.

С обеих линий фронта молча наблюдали за такой невиданной сценой. Никто не стрелял. А Шмидту вдруг стало весело. Это был самый веселый момент в его беспросветной подземной жизни. Он потянул револьвер к себе. Гниловатый шнурок, за который было привязано оружие, вдруг оборвался. Миша поднял револьвер над головой и заорал:

— За родину! За Ста… блин, за Зотова вперед, ура! Он оглянулся на своих. Галактионов и Чайковский стояли и недоумевали. Миша сделал шаг вперед.

— За мной! — продолжал он орать. — За родину! Сашка! Сашка!

Но первым в атаку поднялся жестокий и бесстрашный впередсмотрящий Чугунко. Он вылез на бруствер, оглушительно выстрелил в сторону противника и с яростным криком побежал к реке, перезаряжая оружие на ходу. Следом поднялись еще несколько человек.

Только когда уже половина экипажа поперла через реку, дудковцы опомнились и начали стрелять. Один парень бессильно упал лицом в воду и поплыл вниз по течению. Шмидт разглядел, наконец, испуганное лицо Сашки и тоже начал стрелять в дудковцев. Он стоял, не пригибаясь, и совершенно не замечал пуль, иногда свистевших рядом.

Впереди несколько человек уже схватились в штыки. И когда крик в гроте стал невыносимым, дудковцы, оставшиеся в живых, обратились в бегство.

Как и следовало ожидать, эта явная победа в бою и героический, ну хотя бы отважный поступок впередсмотрящего Шмидта остались без последствий. Ни на размножение их не отправили, ни дополнительной пайкой не наградили, ни на политинформацию, а тем более на концерт мифических венгерских артистов не сводили. Сообщение об успехах корейских охотников за самолетами прошло без всякого энтузиазма.

Шмидт пытался после боя прикарманить добытый револьвер, но под прицелом вскинувшего оружие Чайковского был вынужден отдать его командиру.

Снова наступила подземная рутина — таскание камней то в одном месте, то в другом, изредка стрельбы и даже занятия физкультурой. Савельев был хмур и неразговорчив, общаться с местными уроженцами было по-прежнему невозможно, и Миша оставался один на один со своими мыслями. Хоть мыслить еще хотелось, и это радовало.

Скажем, об этой войне. Понять весь этот странный окружающий мир казалось невыносимо трудно, так хотя бы понять эту странную войну. Миша стал догадываться, что какому-то высокому начальству своей самодеятельностью очень спутал все карты. Велась нормальная вялая перестрелка и должна была закончиться чем? Да скорее всего ничем. Было похоже, что все ее участники отрабатывают какую-то нудную обязанность с необходимым количеством жертв. Произошла случайность — лампочку разбили. Пришли электрики, лампочку заменили, оценив урон в два дудковца. То есть, что? Что же это, что? Думай, Михаил Александрович. В спортивном состязании, в каких-то живых шахматах одна сторона нарушила правила, и судьи наказали ее в два штрафных очка. Потом сочли наказание чрезмерным и решили расстрелять Мишу Шмидта. Или так просто — рожа не понравилась…

А он смешал им карты или фигуры.

Михаил даже поежился от жути, свернувшись калачиком под тонким сырым одеялом на жалких жестких нарах, и даже перестал обращать внимание на покусывания вшей, представив двух электриков — высокого бородатого и маленького бритого, — сидящих в. прокуренной бытовке, заваленной мотками проводов и пыльными пустыми бутылками, и молча играющих в шахматишки. А вместо пешки на доске стоит он, живой и мыслящий Миша Шмидт, стоит в ожидании, когда его съедят, и не может никуда с этой доски уйти.

Рутина неожиданно кончилась однажды утром (то есть в отрезок времени, который он по привычке продолжал считать утром — после пробуждения и первой кормежки). Неожиданно скоро оклемавшийся после ранения и вернувшийся командовать экипажем капитан Волков вызвал из строя впередсмотрящих Чугунко Саломанова, Щукина, Савельева и Шмидта. Призвав их мобилизовать все силы на выполнение ответственнейшего задания партии и лично товарища Зотова он повел их за собой.

Они прибыли в тесный, явно чекистский грот. Электричества в нем не было, свет давала керосиновая лампа. Волков громко пролаял доклад адмиралу Двуногому. Тот почесал лысоватую голову и скомандовал «вольно». Кроме Двуногого тут находились еще два незнакомых офицера и впередсмотрящий часовой Макаров, уже получивший на погоны лычки буревестника. Этот Макаров, встретивший пленных туристов у другого чекистского грота яростным кашлем и матюгами, теперь кашлял гораздо скромнее и по-прежнему производил впечатление более-менее разумного человека.

— Товарищи адмиралы, капитаны, рулевые, буревестники и впередсмотрящие, — начал Двуногий скорбным тоном, как на похоронах. — Доблестные части непобедимой зотовской армии за последнее время нанесли противнику значительный урон в живой силе и технике. Захвачен целый ряд стратегически важных участков незаконно оккупируемой противником территории. Враг панически бежит. Победа, как говорится, не за горами. Но героические защитники нашей родины понесли тяжелые… то есть легкие ранения. Временные трудности, связанные с условиями военного времени, временно не позволяют нашей промышленности вырабатывать достаточное количество медикаментов для оказания медицинской помощи героическим борцам. В связи с этим принято решение реквизировать ничейный склад медикаментов на нейтральной территории, обнаруженный отважным разведчиком буревестником Макаровым в ходе разведывательной операции. Вам, впередсмотрящие, надлежит под командованием буревестника Макарова отправиться на эту территорию и доставить в военно-полевой госпиталь для оказания медицинской помощи максимально возможное количество медикаментов для оказания медицинской помощи. Кзотова будь готов! — выкрикнул он в заключение, и даже Шмидт ответил как-то необыкновенно воодушевленно.

Им выдали — неслыханно — автоматы, эти самые старинные ППШ с дисками, полными патронов. Буревестник Макаров, как командир, был вооружен более совершенным оружием — «Калашниковым» пятидесятых годов. Им выдали сухой паек: по пачке галет и 9 на двоих по консервной банке без опознавательных Я знаков. А также по два пустых вещевых мешка. Но самое удивительное — не только Макарова, но и Чугунко экипировали главным оружием подземелья, относительно сильными карманными фонарями.

Проорав положенное число заклинаний и дав все необходимые клятвы, они тронулись в путь. Некоторое время молчали. Потом Макаров взглядом велел Шмидту идти рядом.

— Так это ты — Шмидт?

— Да.

— А я тебя узнал.

— Я тоже тебя узнал.

— А правда говорят, что ты не от дудковцев схилял, а прямо из космического пространства?

Миша улыбнулся.

— Ну да. Мы с Сашкой Савельевым и еще с одной девушкой прибыли с Альфы Центавра, чтобы обучит вас кройке и шитью.

Макаров хмыкнул. Это было хорошим признаком так же, как то, что этот буревестник, кажется, совсем не пользовался местным политязыком.

— Тебя как зовут? — спросил Шмидт.

— Бурев… а этот, Никита.

— А меня Миша.

Шмидт протянул руку. Макаров покосился на это движение, даже чуть отшатнулся в сторону — а ну, мол, эти странные обычаи космического пространства.

— А чего это ты, говорят, один в атаку экипаж повел? Чего это?

— Да, понимаешь, меня расстрелять решили за разбитую лампочку, а я воспротивился.

— Ну ты, малый, чудной.

— То есть как? — Шмидт даже остановился, и в него врезался плетущийся сзади Саломанов.

Шедшие вслед за ними, кажется, прислушивались к разговору, но никто, включая Савельева, не пытался вмешаться.

— Я просто не хотел умирать.

— Да ну, — пожал плечами Макаров, — подумаешь — убили бы. Какие вы к черту пульники? Так, почти что бульники.

Они вошли в грот, где недавно шел бой, грот подвига супердопризывника Шмидта. Там временный командир даже не стал строить своих подчиненных, а проинструктировал их, вольно рассевшихся кружком. Складывалось впечатление, что эти часовые, местная вооруженная элита, презирали не только обыкновенных солдат, офицеров, но и саму дисциплину серой сошки.

— Так, салаги. Идем на дудковскую территорию…

— Сказали же, что на нейтральную, — перебил Савельев.

— На дудковскую. Там несколько ящиков. Бинты есть, вата, стекляшки какие-то с лекарствами. Набираем как можно больше и назад. Укладывать стекляшки между ватой, чтоб не пококать. Все ясно?

Миша поднял руку:

— А какие там лекарства? Надо посмотреть срок Годности. Все-таки лекарства.

— Хм, — с подозрением взглянул на него Макаров. — А ты что, читать, что ли, умеешь?

— Умею.

— А, ну ты же оттуда.

Они подошли к реке и, подняв оружие и мешки над головой, переправились вброд в уже известном месте. Для Михаила это было третье преодоление неглубокой Леты.

— Кзотова будь готов! — окликнули их с того берега. Миша вздрогнул. Черт побери, оказывается, здесь что-то может изменяться по воле самого бесправного впередсмотрящего. Тот берег перешел к зотовцам. Радости особенной это, правда, не прибавило.

Дудковская территория, перешедшая к самому прогрессивному человечеству подземного мира, естественно, ничем особенным не выделялась. Надпись на стене все той же белой краской «ЗОТОВЦЕВ — НА МЫЛО» исправить еще не успели. Хм, звери какие, на мыло. А может, вонючее низкосортное мыло, которым они пользовались перед размножением, действительно сварено из человеческих костей? С этих станется.

Кроме часовых, несших службу в прибрежных укреплениях, больше им никто не встретился. Где проходила линия фронта и когда они ее миновали, осталось неизвестным. Макаров вел довольно уверенно. Никаких условных значков на стенах, никаких приметных пирамидок из камней не встречалось, хотя электрические лампочки попадались все реже и реже. Большей частью шли, освещая себе путь фонарями. Способность к ориентированию у разведчика Макарова была удивительной. И Миша решил, что это шанс. Только странно, что Сашка стал такой смурной. Не перепил ли он воды из Леты?

В одном месте в неосвещенном штреке Макаров сделал знак остановиться. Погасили фонари, прислушались — обычная мертвая тишина, нарушаемая лишь хрипом в чьих-то простуженных бронхах. За поворотом обнаружился довольно широкий темный туннель, В нем были проложены еще вполне пригодные рельсы. Но метров через тридцать железная дорога заканчивалась тупиком, а рельсы уходили под стену. Очевидно когда-то тут произошел обвал. Все невольно с опаской покосились на потолок. Возле осыпавшейся стенки на боку лежал небольшой железнодорожный контейнер. Макаров приподнял его дверцу и посветил внутрь.

— Сучары дудковские, — проворчал он, — пронюхали. Давай быстрее, ребята, хватаем, что осталось, и назад. Дудки могут быть неподалеку.

Он остался держать дверцу и светить внутрь, а остальные хищно кинулись набивать вещмешки тем, что осталось в контейнере. Там оказался ящик с пачками ваты, половина ящика с бинтами. Несмотря на спешку, Миша успел прочитать на одной упаковке «Народный комиссариат медицинской промышленности». Ого, еще со времен Отечественной войны. Также обнаружились коробки с какими-то ампулами и таблетками. Через две минуты контейнер был пуст, а пять солдатских вещмешков набиты едва ли на треть каждый.

— Все. Быстро завязывайтесь. Уходим, — Макаров бесшумно опустил дверцу на место.

На обратном пути Миша старался сам угадать, куда следует поворачивать, как если бы он шел без провожатого. Несколько раз ему это удавалось, но чаще он ошибался. Чертовы лабиринты. Надо было раньше с Васькой в походы по пещерам ходить. Надо бы, надо бы… И соломки подстелить надо бы. И вообще бабой родиться — Грачев бы Чечней не грозился. Где же Васька этот с Равилем? Может, уже дома чай пьют с пирожными? Задумавшись, он, кажется, вслух произнес это «с пирожными». Шедший впереди впередсмотрящий Саломанов обернулся и скороговоркой прошептал:

— Кзотова, дзотова. Ничего, ничего, ничего… Миновали один освещенный коридор, другой. Должно быть, приближались к своим. Наконец, выбрав место в нешироком штреке, куда достигал слабый свет электричества, в полумраке буревестник дал команду остановиться.

— Здесь нормально. Почти дошли. Доставайте шамовку, похаваем и еще, наверное, к обеду успеем.

Это было очень приятно — впервые тут на службе поесть в неслужебной обстановке. У Макарова нашелся складной нож, он быстро вскрыл все три консервные банки, в которых оказалась псевдорисовая каша с запахом мяса. Есть пришлось, по очереди засовывая в банку обломок галеты или проще — грязный палец.

У Шмидта банка и пачка галет была на двоих, конечно, с Савельевым.

— Сашка, — прошептал он еле слышно, — у меня появился план. Надо этого Макарова соблазнить на побег. У него башка варит, не такой долбанутый, как все тут, и ориентируется, как летучая мышь.

— Чего? — Савельев слушал его не очень внимательно.

— Бе-жать с Ма-ка-ро-вым, — прошептал Шмидт.

— Куда?

— Ты что, Саш, перепил? В Москву бежать, в Тмутаракань, в Суходрищенск. Ты что, тут в могиле…

Савельев вдруг резко вырвал банку у Шмидта из рук и не в очередь засунул туда палец.

— Дезертировать хочешь? Струсил? Наши отважные бойцы геройски гибнут, а ему, видите ли, в Москву приспичило…

— Саша, ты… Как хочешь. Но Катьку я уведу. Саша усмехнулся с набитым ртом.

— Смотри. Что-то ты больно разговорчивым стал. Катька уже капитан…

Тут случилось необычное. Буревестник снял свою ушанку, пошарил за отворотами, вытащил сигарету. Можно было разглядеть, что это какой-то дерьмовейший отечественный продукт без фильтра, «Прима» или «Дымок», но запах был — лучше всякой розы. Значит, часовым-разведчикам-автоматчикам тут жилось почти как офицерам.

— Покурим? — издевательски кивнул Макаров, никого не угощая, и чиркнул спичкой.

Все промолчали. Для Щукина и Чугунко команда покурить, видимо, была павловской лампочкой, вызывавшей рефлекс мгновенного сна. Они мерно засопели. Миша подсел поближе к буревестнику.

— Начальник, можно тебя на минутку?

— Чего, курить умеешь? Попробовать хочешь?

— Хочу. Но я не об этом. Имею сказать тебе, Никита, кое-что важное. Давай отойдем в сторонку.

— Ну давай, коли не шутишь.

Они отошли почти к самому выходу в освещенный штрек. Как сказать ему, господи, вразуми! Этот Макаров явно себе на уме, но как именно? Где гарантия, что после этого разговора не сдадут в лапы местных чекистов? Тогда уж не избежать наказания похуже расстрела. Каково, например, повисеть живым чучелом для штыковых упражнений? Оружия ни впередсмотрящий, ни буревестник из рук не выпускали.

— Никита, ты… понимаешь… Ты здесь, в пещере, родился?

— А где же еще? На, затянись, ладно. Макаров оставил ему микроскопический бычок. Миша жадно затянулся, обжигая пальцы и губы. Горло опалило, в голову с отвычки ударило дурманом.

— А я здесь, может быть, месяца два. Не знаю точно, счет времени потерял…

— Потерял? А ты считай от съезда до съезда — и не запутаешься.

— Погоди. Мы забрались в пещеру снаружи у поселка Метростроевский, чтобы от… ну, в общем, путешествовали. Нас было пятеро. Я, Сашка вон тот, Савельев, девушка одна, она тут в госпитале работает, Катя Зотова и еще двое парней, мы разминулись с ними. Там наверху выход завалили менты или военные, но выйти как-то можно, я уверен в этом. Сюда нас привел один странный тип. Крот. У него еще ожог был на ладони, как у бородатого, здорового такого — знаешь, электрика.

— Погоди, погоди, Мишань, ты успокойся. Я на тебя стучать не буду, — в глазах Макарова, смутно поблескивающих в полумраке, была ирония доброго инквизитора, великодушно выслушивающего завиральные бредни какого-нибудь Джордано Бруно. — Чего ты лепишь? Может, тебе полечиться, а?

— Мне? Никита, ты пойми…

— Я все понял. Где это такое снаружи? Откуда вы забрались?

— Снаружи, это на поверхности земли, — Миша действительно понял, что переволновался, перебрал. — Видишь, здесь каменный потолок, а там нет потолка. Там голубое небо, с него светит солнце или идет дождь. Там совсем другая жизнь. Никто не воюет. Можно пойти на танцы. Там девушки вот в таких платьях. Можно дома поваляться на диване и посмотреть телевизор. Ты знаешь, что такое телевизор?

— Да что ты ко мне пристал-то, впередсмотрящий?

— Я хочу выйти на поверхность земли. Но не смогу найти дорогу. А ты сможешь. Выведем еще Катю Зотову и Савельева. Там совсем другая, хорошая жизнь. Там рай по сравнению с этим.

— Рай? — усмехнулся Макаров. — В рай не наверх надо идти, а вниз. Это всякий дурак знает. Были тут такие придурочные старички, хрен знает откуда взялись, тоже все наверх звали. Так достали Двуногого, что он их раньше срока в рай отправил. В Большую Соленую пещеру.

— Никита, я прошу тебя… Ты не пожалеешь — жить при свете солнца гораздо лучше. Нужно только фонарь взять, жратвы на три-четыре дня… Дойдем до реки Стикс, а там я…

— Слушай, заткнись, а? — Макаров был уже раздражен. Он сгреб вяло сопротивлявшегося Шмидта за грудки, обнаружив немалую силу. — Парень, ты мне нравишься, и потому я на тебя не настучу сразу. А дальше — пеняй на себя.

Макаров оттолкнул его и тут же обернулся на зов бодрствовавшего в задумчивости Саломанова:

— Товарищ буревестник, слышите?

— Что?

Тишина мгновенно вернулась в свои права. Где-то отчетливо послышались шаги нескольких человек.

— Хватай мешки и сваливаем, — шепотом приказал буревестник и первым двинулся к освещенному коридору.

Но из темноты его ударил в спину яркий луч фонаря.

— Зотки! Вон они! — послышалось с того, темного конца штрека.

Реакция разведчика Макарова оказалась лучше. Автомат был у него на груди. Он мгновенно, не успел затихнуть крик противника, узнавшего их, выпустил в сторону луча длинную очередь.

Фонарь погас, но в ответ тоже раздалась очередь и одиночные выстрелы.

— За мной! — Макаров уже несся во весь опор по освещенному коридору.

— Сашка, мой мешок, — успел крикнуть Шмидт. Четверо зотовцев, дремавших в глубине, выползли на карачках с необыкновенной быстротой. Поняв, что не задевает своих, Миша выпустил в штрек щедрую порцию свинца. Савельев отдал Шмидту его мешок, и они рысью рванули вслед за командиром.

Тот остановился возле узкого прохода в правой стенке.

— Сюда!

Макаров и Чугунко включили фонари. В проход можно было протиснуться только гуськом. Но дальше было попросторнее. Миша шел предпоследним. Он уже был под прикрытием стен, когда в коридоре послышались выстрелы и ему на спину обрушилась тяжесть. Он обернулся — впередсмотрящий Саломанов настойчиво протягивал ему свой разодранный вещмешок. Из него высыпались упаковки бинтов.

— Ты чего? — не сразу сообразил Шмидт.

— Ничего, ничего, — тихо проговорил Саломанов и упер ему дырявый мешок в грудь. — Возьми… Кзотова, дзотова, ничего, ничего, ничего…

И рухнул лицом вниз.

Макаров обернулся с фонарем и догадался, что случилось.

— Шмидт, бери его мешок и за мной! Они карабкались по узкому лазу сначала вверх, потом вниз. Никакого шума погони не было, как разведчик ни прислушивался время от времени, подавая команду всем остановиться и замолкнуть. И это его насторожило.

— Так, всем стоп. Жопой чую — впереди засада. Он обвел лучом фонаря лица четверых оставшихся солдат.

— Но и у засады имеется тыл. Мы их наколем. Со мной пойдет… — он на минуту задумался. — Вот Шмидт и пойдет. А у вас за старшего будешь ты с фонарем, — Он ткнул пальцем в Чугунке. — Значит, когда мы уползем, десять раз скажешь про себя: «К борьбе за дело Зотова будь готов. Всегда готов. Дело Зотова живет и побеждает». Понял?

— Понял.

— До десяти считать умеешь?

— Нет.

— Ну, елки-палки… Хорошо. Ты считать умеешь? — спросил он у Савельева.

— Да. Я учился в институте.

— Где? — такой термин был очевидно незнаком подземному жителю. — Ладно, ты, с фонарем, медленно произносишь, только шепотом, не ори, а ты считаешь. Как закончите, идете вперед до первой развилки и сидите там, как летучие мыши, тихо, пока не затихнет стрельба. Я крикну. Все ясно?

— Так точно! — прошептал Чугунко. — Враг будет разбит. Победа будет за нами. Дело Зотова…

— Да пошел ты… Шмидт, за мной.

И Макаров ловко юркнул в очень узкую щель, которую Миша тут поначалу и не заметил. Свои мешки Шмидт отдал Савельеву, поставил автомат на предохранитель и пополз вслед за буревестником.

Ползти пришлось почти постоянно вслепую. Извилистый шкуродер лишь изредка давал возможность приподнять голову, и тогда можно было разглядеть впереди мелькающий лучик. А так ползи и ползи, задыхаясь, то и дело упираясь лбом в пахучие подошвы сапог Макарова.

Нет, надо отвлечься от этой мрачноты. Макаров. Удумал какую-то военную хитрость, и надо сосредоточиться на этом, чтобы остаться в живых. Остаться в живых — это постулат. Это единственный смысл жизни, не требующий доказательств.

Однако ловко они тут приспосабливаются. Надо же — измерять время дурацкими лозунгами. Интерес но, а Макаров ползет и про себя читает и считает?

Потом стало пошире. Лаз пошел резко на спуск.

— Слушай, Шмидт, сейчас смотри мне — ни звука. Дальше пойдем в темноте. Разворачивайся и спускайся ногами вперед. Как под ногами будет пусто, делай руки в распорку и осторожно спускайся, там я тебя за ноги возьму. Потом пойдем по проходу, просто держись за меня. Сейчас надень автомат на ремень. Когда остановимся, снимай, только тихо. Когда включу фонарь — стреляй. Сразу очередью. Понял.

Миша молча кивнул. Полезная штука внезапность, но не в абсолютной же тьме.

Он делал так, как было ведено. Но предательские камешки иногда все же скатывались из-под ног вниз. Макаров не ругался, хотя эти камешки сыпались на него. Потом опора осталась только у рук. Сколько там, может быть метра полтора до пола, но это расстояние ничем не отличалось от бездонного колодца. Руки отчаянно, обдирая кожу на пальцах, цеплялись, желая спасти тело, но тут он почувствовал, что его поймали за сапоги. Он еще немного спустился на руках, Макаров перехватил его под колени и, наконец, опустил на твердый пол.

Буревестник взял Мишину руку и сунул в нее край своей куртки, дав понять, за что надо держаться. И они пошли, все время касаясь левым плечом шершавой стенки. Пол был довольно ровным, видимо, хорошо истоптанным. Темнота и тишина засасывали их все глубже и глубже, хотя глубже было некуда.

Откуда Макаров так хорошо знает эти места? Ведь они же на дудковской территории, раз прячутся от них. Или это фронтовая зона? Хрен поймешь.

От страха казалось, что их хитрость глупа, что сейчас включится яркий свет, и они окажутся под прожекторами и прицелами сотен хохочущих врагов. Но они шли и шли, медленно, неслышно крались, и ничего не менялось.

Макаров остановился, положил руку Шмидту на плечо и слегка надавил, велев присесть. Миша присел, взял автомат в руки, беззвучно снял его с предохранителя.

Тишина тянулась во всей своей великолепной бесконечности. Он не стал ее измерять зотовскими лозунгами. Само вспомнилось: «Отче наш, иже еси на небесех… где же они — небеса, Боже, спаси… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».

Он сидел и боролся с беззвучными волнами накатывающего страха. Макаров был рядом. А что чувствовал этот сын тьмы?

Скоро темнота уже растворяла в себе все. Ему стало казаться, что если видеть нечего, то глаз у него давно нет. Хотя можно было вертеть головой, но она тоже отсутствовала, растворенная за ненадобностью. Невидимые руки, ощупывавшие холодную сталь автоматного дула, исчезли.

Он поймал себя на ощущении, что это уже с ним было, что когда-то он уже сидел в холодном бесконечном мраке с оружием, собираясь в кого-то стрелять.

И рук, значит, не было. Все тело сожрала темнота. Почему же он так боится, что темнота, у которой нет ни «впереди», ни «сзади», ни «справа», ни «слева», способна послать в него какую-то пулю?

Что же это за назойливое дежа вю? Раздражение Стеснило даже страх. Он силился и не мог вспомнить, когда это с ним было. Или не с ним? Или он это тал в каком-то романе. Или это он видел, точнее, видеть тут нечего, чувствовал во сне. Но, кажется, он знал, что сейчас произойдет в подробностях. Особенно в той, что сегодня он, во исполнение постулата, останется жив.

Где-то, трудно сообразить где, но близко, раздались шорох и отчетливое щелканье в суставах человеческих колен.

— Мишка! — он не услышал, он почувствовал прикосновение к плечу. Включаю!

Луч света пронзил темноту, как нож. И прежде чем Михаил увидел пригвожденное лучом дернувшееся серое тело, он нажал на спусковой крючок.

Убитый сдавленно вскрикнул, но перекричал страшный грохот оружия. Голос убитого, прозвучавший словно из колодца, был очень знаком.

Но засада, сама попавшая в засаду, состояла не из одного человека. Немедленно раздалась ответная очередь из другого угла этого грота или какого-то перекрестка. Миша уже вскочил, чтобы чисто инстинктивно, спасая жизнь, переменить позицию. Но тут его повалило чужой волею. Левое бедро, колено и еще где-то с краю на тазовой кости — все это на хрен перестало существовать. Мгновенная вспышка боли, и он уже лежит на сырой земле и сочится горяченьким.

Но Макаров был точен. Он подавил огнем и второго засадника и погасил его фонарь. Снова тихо, точно ничего и не было. Только воняет порохом да тихо стонет впередсмотрящий Шмидт.

Выждав несколько секунд, Макаров пробормотал:

— Ну, кажись всё. Тебя зацепило?

— Да… Нога. В нескольких местах.

— Бывает. Эй, вы! Дзотова живет и побеждает! Давай сюда!

«Живи, Катя Дзотова», — подумал Миша и потерял сознание.

Но оно вернулось быстро. Он почувствовал, что с него уже сняли сапоги и штаны. Раны страшно щипало от какого-то антисептика, а Макаров их довольно умело перебинтовывал имеющимися в изобилии пока бинтами. Чугунко светил ему фонарем.

— Слышь, парень, — обратился Макаров к Савельеву. — Вон фонарь мой лежит. Возьми, собери у дудков трофейное оружие.

Саша отправился исполнять. Через минуту он коротко вскрикнул, остановившись над тем дудковцем, которого уложил Миша Шмидт.

— Что такое? — Все обернулись в его сторону. Мертвец лежал на боку, широко открыв изумленные глаза. На его подбородке в луче близко поднесенного фонарика была видна плохо выбритая рыжая щетина. Это был их одноклассник Василий Рябченко.

— Кто его? — Савельев посветил Шмидту в лицо.

— Я, — тихо ответил Шмидт.