Все преступления рано или поздно заканчиваются, и преступник получает по заслугам. Серийные преступления, особенно происходящие в течение длительного времени, производят очень тягостное впечатление на общество. Иногда начинает казаться, что убийства, насилия, грабежи, совершающиеся похожими способами, — дело рук наглых преступников, которые хитрее и умнее всей карающей машины, их преследующей.
Но они всегда попадаются, иначе быть не может. Их вычисляют или ловят на случайной ошибке. Они оставляют след, они оставляют свидетелей, их выдают сообщники или тайные информаторы, они, не выдержав тяжести греха, являются с повинной. Хуже дело с такими сверхосторожными маньяками-одиночками, как Головкин.
Читатель уже знает, как сыщики шли по следу Удава. Сколько было допущено досадных ошибок, ложных предположений, уводивших следствие в сторону. И как сужалось все-таки вокруг мерзавца кольцо возмездия. Головкин постоянно принимал меры предосторожности. Психопатом с безумными глазами он был, лишь когда резал детей или мечтал об этом, в остальное же время он оставался крайне хитрым экземпляром рода человеческого, хотя при этом и не обладал особенно высоким интеллектом. Но что он чувствовал, осознавая себя врагом общества номер один, ощущая себя под постоянным прицелом?
Это нетрудно себе представить. Даже если просто так, в шутку, долго пристально смотреть на человека, сохраняя при этом серьезное выражение лица, человек начинает нервничать, терять контроль над собой, над обстановкой, стараться избежать взгляда. Что уж говорить о ситуации, когда пристально смотрят через оптический прицел...
А взять существо с более примитивной психикой. Задержите взгляд на глазах незнакомой собаки, даже большой и сильной. Редко какая останется при этом спокойной, разве что слабовидящая. И редко какая пойдет в атаку. В большинстве случаев она или постарается убежать, или зайдется злобным бессильным лаем.
Психопатическая мания дала Головкину ужасную судьбу. Он был один со своей черной душой и никому не мог поведать о том, как грех грызет его изнутри, словно раковая опухоль. Не случайно он некоторым своим жертвам сначала признавался, что это он, старший зоотехник-селекционер первой категории, ударник коммунистического труда, и есть страшный легендарный Фишер. И признавался, сколько уже замученных у него на совести. Он это делал не только для того, чтобы запугать детей, лишить их всякой воли к сопротивлению. Он в какой-то мере облегчал таким жутковатым способом свою душу.
Философия многих религий, в том числе и христианской, построена на дуализме, двойственности мира. Есть Бог и черт, помогающие добрые духи и вредящие злые, правда и ложь, справедливость и несправедливость. Это отражение объективного закона поддержания равновесия, жизнеспособности общества — то, что можно, его сохраняет и есть хорошо, а то, что нельзя, его разрушает. Заповеди христианства в красивых образных формах за тысячелетия, возможно, стали почти безусловными инстинктами в наследственной памяти народов, его исповедующих.
Великая мудрость заключается в сентенции «построить храм в своей душе». Каждый человек тоже маленькое общество, в котором уживаются сознание и подсознание, звериные страсти и правила хорошего тона, эгоистическая агрессивность и человечное милосердие. И то, что нельзя, разрушает человека, и он пытается воспрепятствовать этому.
Мы простужаемся, начинаем кашлять и чихать. И, не советуясь ни с кем, просто изначально знаем: нельзя болеть. Нервы сигнализируют — произошло нарушение. Болит голова, першит в горле. Организм начинает вырабатывать лейкоциты, пожирающие вирусы, а сознание, чтобы помочь организму восстановить равновесие и мир, то есть здоровье, гонит нас в аптеку покупать какой-нибудь быстрорастворимый шипучий «Эф-фералган УПСА».
Ребенок разбивает любимую мамину вазочку, его ругают, наказывают, лишают сладкого. И в маленьком душевном мире ребенка кончается мир, его игрушечный храм начинает разрушаться — хочется плакать, а игрушки становятся не друзьями, а изделиями легкой промышленности. Он догадывается или ему подсказывают, что нужно просто попросить у мамочки прощения. Мама прощает, и возвращается в душу мир, хорошее настроение и даже, что там советуют, — «Милки вэй», того и гляди, сам замычишь от удовольствия.
Великое христианское таинство евхаристии
(причащения), состоящее из исповедания грехов и самого причащения Святых Тайн, отчасти где-то напоминает обычную человеческую акцию: туда — «мамочка, прости меня, пожалуйста, я больше так никогда не буду», оттуда — «ладно, прощаю последний раз, вот тебе «Милки вэй», смотри не замычи, а то теленочком станешь». Но если в действе причащения содержится глубокий религиозный смысл — приобщение к жертве Христовой и Царству Божию, то в действе исповеди для исповедующегося больше смысла психологического. Человек выпускает из себя, хотя бы символически, грехи — агрессивность, лживость, потакание низким страстям, все, что разрушает
I внутренний храм, мешает нормально себя чувствовать в обществе и в собственной душе. И человеку становится легче, иногда просто в физическом смысле легче.
Мы все когда-то исповедуемся, выговариваемся, признаемся, плачемся в жилетку. Не всякий пойдет на исповедь к священнику, к духовнику, но кому-нибудь когда-нибудь обязательно расскажет о том тайном, что гложет и мучает, — другу, любовнице, жене, матери, батяне-комбату, да хоть
(домашнему коту Барсику.
Головкин Сергей Александрович, 1959 года рождения, возбудимый психопат, навязчивый педофил с гомосексуальной ориентацией, серийный убийца, садист, вампир и каннибал, был признан психически нормальным человеком. Нормальным, то есть прекрасно осведомленным, что такое хорошо, что плохо, и осознающим, что все воплощения его дикой страсти — от целенаправленного знакомства и обмана мальчиков до захоронения их
I
останков — были хорошо продуманным и сознательно законченным преступлением.
Он признавался потом, что испытывал огромный душевный подъем и облегчение от причинения детям страданий и расчленения их тел. Он мог совсем не испытывать мук совести, мог считать себя каким-нибудь особенным, супер-Фишером, суперкиллером, самим дьяволом, мог противопоставить себя всему человечеству, но не мог не считать себя частью человечества. Хомо сапиенс обязан быть частью какого-то общества, иначе он сходит с ума по-настоящему.
У Головкина были мать и младшая сестра, были приятели, скорее просто знакомые по школе, Тимирязевской академии, работе, знакомые, окружавшие его в Горках-10 мальчишки. Но он был одинок. Всегда. У него никогда не было друзей, людей душевно близких. У него, как у «голубого», никогда не было любовника. А настоящие гомосексуалисты обычно стремятся к постоянным связям. И некому было высказаться о страшной тайне, переполнявшей его черную душу.
У Головкина хватало воли молчать об этом очень долго, но не хватило бы молчать всю жизнь. Потому что грех был настолько велик, что разрушал даже такой сатанинский храм, как у него в душе. Это было объективно, помимо воли и желаний Головкина. Он должен был потерять осторожность и попасться. Грех выдавил из него эту осторожность, и преступник не заметил свидетеля, указавшего следователям на него.
А потом он почти сразу лишился сил сдерживать молчание. Его исповедующими стали следователи по особо важным делам при Генеральном
прокуроре Российской Федерации, старшие советники юстиции Е. А. Бакин, В. Е. Костарев, капитан юстиции С. Н. Сильченко. И все, в чем признался Головкин, было проверено и доказано как реальное деяние и использовано против него. А судья А. А. Дзыбан вместе с народными заседателями Э. А. Карповым и Ю. А. Кузнецовым сформулировали закономерную кару.
Головкин был воспитан в духе правоверного советского атеизма, никогда не ходил в церковь и верил только в свои ужасные фантазии. Его приговорили, и он провел много времени в камере-одиночке для смертников. Ни свиданий, ни соседей, только свои тяжкие мысли. Вся его камера была увешана дешевыми бумажными иконками, горела лампадка. Преступник выражал запоздалое раскаяние.
Не было там с ним Бога, не могло быть. Но он не оставался совсем одинок. Пушкин в «Борисе Годунове» гениально выразил подобное состояние. С Головкиным всегда, до самой смерти, были «мальчики кровавые в глазах».
Развязка наступила осенью 1992 года. 4 октября грибники наткнулись в лесу на останки двух расчлененных детских трупов. Это было неподалеку от станции Часцовская и, кстати, неподалеку от пионерского лагеря «Звездный», близ которого в 1986 году было совершено убийство, породившее мрачную славу Фишера.
На этот раз степень разложения тел была не слишком сильной, их смерть наступила не больше трех недель назад. А это значило, что если сущесг-
вуют какие-нибудь свидетели, хоть что-то могущие сообщить следствию, то и найти их легче и память их будет надежнее, чем если бы обнаружилось, что убийство совершено давно. Руководителю следственной группы Евгению Бакину профессиональное чутье подсказывало — на этот раз они возьмут наконец Удава, просто обязаны это сделать.
Все признаки характерного почерка этого преступника были налицо: отчлененные руки, ноги, головы, скальпированная кожа, следы удавок, ожогов, отрезанные половые органы. Только одна новая деталь — волосы обоих мальчиков были совершенно седыми.
Для последующего изобличения вины убийцы, фактического доказательства Бакин распорядился на месте захоронения после вывоза останков зарыть маяк. То есть обыкновенную пустую, закупоренную бутылку, в которую была вложена записка на бланке прокуратуры о том, что на этом месте были найдены тела убитых Юры Ш. и Дениса Е. Их имена определили быстро. Родители не стали медлить, как мать Сергея К., апрельской жертвы, с заявлением о пропаже детей.
На всякий случай решили поискать и в лесу вблизи указателя «Звенигородское лесничество» на Втором бетонном кольце. И нашли труп Владика С. Судя по розыскному делу о пропавших мальчиках, все трое — Юра, Денис и Владик — жили по соседству, учились в одной школе и дружили между собой. Последний раз живыми их видели всех вместе 15 сентября.
У Бакина не было сомнений — на этот раз Удав совершил тройное убийство, аппетиты чудовища растут, и, если он в ближайшее время не найдет преступника, можно расписываться в собственной профессиональной несостоятельности.
Лебединая песня Головкина, нет, последнее пиршество чудовища длилось — трудно поверить — десять часов! Около восьми вечера он загнал автомобиль с мальчиками в гараж и около шести утра покинул гараж, выбив табуретку из-под ног последнего.
Наступил будний рабочий день, среда. Зоотехник вышел на работу, поспав совсем немного. Руки дрожали. Даже не мог надеть сбрую на лошадь.
— Серег, да ты, похоже, всю ночь вагоны разгружал, — предположил один конюх, — пульмановские. На тебе лица нет.
— Намахался? — более грубо выразил ту же мысль другой.
Головкин молчал. Он действительно намахался. Топором по детским костям.
Но позже в своих показаниях, описывая последнее преступление, сообщил, что, закончив его, «чувствовал необыкновенный подъем».
Владиславу С., Юре Ш. и Денису Е. было соответственно четырнадцать, двенадцать с половиной и двенадцать лет. Они жили в поселке Юра-сово в двух километрах от Горок-10. Там было все, что нужно для нормальной жизни подростков, кроме одного — игровых автоматов. Как-то попробовав, ребята не могли уже себе отказать в этом удовольствии и, экономя на завтраках, собирая и сдавая пустые бутылки или выпрашивая деньги у родителей, после школы частенько ездили предаваться новомодной в России западной страсти.
Ближайшим к Юрасову Лас-Вегасом был Белорусский вокзал столицы. Там был недавно открыт зал игровых автоматов. Очень удобно для привыкших с юных лет к разъездам жителей Подмосковья. От дома до Жаворонков на автобусе, на электричке до Москвы, а там далеко ходить не надо. И потом в обратном порядке до дому. Только, к сожалению, рейсовые автобусы ходили пореже, чем электрички.
Погожим вечером 14 сентября 1992 года ребята возвращались со своих игрищ не втроем, как обычно, а вчетвером. С ними отправился развлечься еще один приятель, Женя Л. Он учился с мальчиками в одной школе, но жил в Горках-10. Настроение у ребят было хорошим. Все оказались хоть и в небольшом, но выигрыше. Даже домой ехать не хотелось. Но надо. Ругать будут.
— Давай завтра еще раз рванем после уроков? — предложил самый старший, Владик.
— Давай! — поддержали остальные.
— А вот бы вместо уроков... — размечтался Денис.
— Я не могу, — погрустнел Женя. Он был самым домашним из всех ребят. К тому же и выиграл меньше других — только на жвачку и хватило. Было от чего загрустить.
— Да ладно тебе, Жека, — хлопнул его по плечу старший. — Так и быть, одолжу тебе тыщи три.
— Да не в этом дело. У меня завтра музыка.
— Пиликалка, — скривился Юра.
— Не пиликалка, а скрипелка... Да где этот чертов автобус?!
Народу на автобусной остановке в Жаворонках была пропасть. Предыдущий рейс отменили из-за поломки, и теперь было сомнительно, что даже в «Икарусе» все желающие уместятся. И вдруг Женя заметил бежевые «Жигули» возле хозяйственного магазина. Вроде из их поселка.
— Я сейчас, парни. — Он торопливо пошел к машине.
— Ты куда? — окликнули его.
— Сейчас, погодите. Может, на тачке поедем.
Головкин вышел из магазина и просто умилился. Возле его машины стоял мальчик. Такой, какой нужно. Небольшого роста, белокурый, хрупкий. Хрящики такого еще легко режутся ножом, а кости перерубаются с одного удара топором. Вот было бы так всегда. Чтобы они сами подходили, глупые и доверчивые, как голуби, а ему бы только оставалось хватать их и тащить в гараж.
Но, увы, это был Женька из их поселка, знакомый. Мальчишка из постоянного окружения, из тех, что постоянно вертелись под ногами на конюшне. Он и так уж рисковал два последних раза, когда сажал к себе в машину ребят из Успенского, где его хорошо знали многие. Хотя уже так хотелось. Желание, сладострастные видения всю последнюю неделю твердили: пора, пора, пора. Когда-нибудь он не выдержит, просто возьмет этого Женю, приведет к себе домой, разденет, ляжет на него и в таком положении задушит конской уздечкой...
— Здрасьте, дядя Сереж, — оторвал его от грез соседский мальчик.
— Здорово.
— Дядь Сереж, а вы сейчас домой едете?
— Домой.
— А нас не подбросите?
— Кого это — вас?
— Ну мы тут с ребятами. Им до Юрасова. Это ведь по пути, да?
— Ладно, давай своих ребят. Все влезут?
— Влезут! — ответил Женя уже на бегу.
Вот какой у всей компании получился удачный день. И в выигрыше, и домой с комфортом доедут на шармачка. Счастливые ребята были веселы и оживленны. Через пять минут добрый дядя Сережа знал все. И где они живут, и где учатся, и как учиться надоело, теряя время на всякую ерунду, вместо того чтобы на автоматах играть.
— Или делом заняться серьезным, — вполне серьезно подсказал дядя Сережа.
— Каким? — спросил Владик.
— Ну, скажем, ларек коммерческий грабануть, — со свойственной ему безошибочной оригинальностью подсказал Головкин.
И на другой день 15 сентября он уже специально приехал в Жаворонки и стал поджидать именно этих мальчиков, которые сказали, что сегодня опять собираются играть на автоматах Белорусского вокзала. Желание горячей волной подступало к щекам, гулко стучало в ушах. Он даже придумал, как поступит с этими тремя мальчиками. Все утро совершенствовал дыбу в своем подвале.
Страсть была так сильна, что он совсем забыл о Жене Л., которого вчера по-соседски довез до самого дома.
Он ждал троих маленьких игроков. И дождался.
На этот раз все глупые любители легкой наживы не уместились в багажнике этого перевозчика смерти. Одному пришлось лечь на пол между передним и задним сиденьями. Примерно в 19.30 машина промчалась через поселок Юрасово. Может бьггь, ее видел кто-нибудь из родителей этих ребят. А ребята думали, что участвуют в каком-то замечательном озорстве.
В остальном все было как прежде, только масштабнее в три раза. И в три раза больнее.
Он запер дверь подвала, отрезав пленникам путь наверх.
— Сколько будет восемь плюс три? — Маньяк не просто спросил, а как-то прогавкал от нетерпения.
— Что? — растерялся Владик.
— Сколько будет восемь плюс три?
— Ну одиннадцать.
— Вот именно, одиннадцать, — поднял вверх палец Головкин. — С вами тремя у меня уже будет одиннадцать убитых мальцов.
Помимо сменяющих одна другую попыток полового акта, помимо почти беспрерывного разврата, в который он заставлял пленных вступать и друг с другом, маньяк предложил этим маленьким игрокам новую страшную игру по своим правилам: в партизан и карателей. Определив, в каком порядке они умрут, он заставлял одного ребенка вешать другого, выбивать табуретку из-под ног... И дети, смертельно напуганные, делали это под угрозой того, что палач поменяет их местами.
Оправдываясь потом на следствии, хоть никакие оправдания тут невозможны, Головкин говорил, что хотел доказать себе постулат о врожденной греховности человека, о том, что друг всегда запросто может предать друга в минуту смертельной опасности. И даже убить. Чудовище...
Из показаний обвиняемого С. А. Головкина на допросе 22 октября 1992 года:
«...Мне интересен был сам процесс этих действий, их унижение, подчинение моей воле, у меня наступал эмоциональный подъем от виденного, какое-то самоутверждение. Этим же я руководствовался, когда стал по очереди их вешать на глазах друг у друга, они не могли препятствовать мне, в глазах был один испуг».
Десять часов продолжался этот кошмар. Десять часов ждал смерти самый младший из мальчиков — Денис. Чудовище в облике зоотехника проявило людоедский гуманизм, объявив Денису Е., что полюбил его больше остальных и поэтому съест последним.
Заставив Дениса казнить Юру, Головкин вспомнил свой педагогический опыт и устроил наглядный урок анатомии. Расчленяя одного мальчика на глазах другого, чудовище показывало живому человеческие органы, называло их, объясняло их назначение. Связанный и подвешенный на дыбу, Денис пытался отворачиваться, но чудовище совало ему под нос то печень, то еще теплое, дымящееся в сыром холодном подвале сердце. Во-
лосы на голове несчастного ребенка поседели в одночасье.
Время шло, но вдохновленный маньяк не замечал его.
Из показаний обвиняемого С. А. Головкина на допросе 22 октября 1992 года:
«...Закончив с расчленением одного, я заставил другого пососать еще раз мой половой член и, по-моему, пытался совершить с ним акт мужеложства. Перед тем как совершить убийство, я повесил его с помощью веревки за руки на крюке. При этом я использовал и кольцо металлическое, которое затем обнаружили в моем рыбацком ящике. Я его надел на крюк, сделал петлю, накинул мальчику на шею и пропустил веревку через это кольцо. Все это я сделал с тем, чтобы придушить немного его, если вдруг он вздумает кричать. Закончив все эти приготовления, я сообщил, что сейчас буду у него на груди выжигать нецензурное слово... Во время выжигания этого слова он не кричал, только шипел от боли. Затем я повесил его на веревке сине-белого цвета. Было уже утро...»
На этот раз в виде талисманов он взял себе их нательные иконки и крестики. Носил несколько дней в кармане. Они, должно быть, очень тяготили, и он их выбросил в Москве возле платформы Беговая.