В своей жизни я делал немало ошибок. Однако они не были проявлением глупости. Теперь же… Меня можно было понять, если бы я застрелил Покровского на месте… Никто не осудил бы меня, как не осудили, если бы это произошло и позже. Но добиться освобождения Покровского и кинуться догонять его, чтобы убить или самому быть убитым? Этому трудно было найти объяснение. Теперь я не мог отказаться от своего плана без того, чтобы не выглядеть смешным в глазах окружающих. Правда, утешало присутствие Елены. Если она пошла со мной, — рассуждал я, — значит чувствует мою правду. Если бы ее не было со мной, скорее всего я, может быть, и отказался бы от своего плана и вернулся домой, встреченный скрытыми насмешками.

Узкий рыбацкий челнок был явно перегружен. Вода плескалась у самого борта. Но грести по течению было легко. Досаждали лишь комары. Даже Шарик, который сидел на носу, тихо повизгивал. Берега представляли собой сплошные топи. Пристать фактически было некуда.

Покровского я рассчитывал догнать до темноты. Елена поместилась на корме, держа наготове автомат. Я же, сидя на веслах, лишь время от времени мог посматривать вперед. Река была пустынной.

Стало темнеть, появились первые звезды, взошла луна. Похолодало. Я бросил весла и повернулся, чтобы достать ватник и дать его Елене. И тут я увидел баркас. В тот же миг я почувствовал удар в левое плечо и лишь затем услышал автоматную очередь. Елена вскочила и, рискуя свалиться в воду, открыла ответный огонь. Я, схватив винтовку, старался поймать в оптический прицел баркас. С него уже не стреляли. Елена сменила магазин и снова открыла огонь. Мне показалось, что над бортом баркаса появилась голова Покровского, и я плавно нажал спуск.

В оптический прицел было видно, как Покровский приподнялся над бортом и тут же исчез. Стало тихо.

Только сейчас я почувствовал боль в плече. Рука вся была липкой от крови, но, к счастью, сохраняла подвижность. Кость, видно, не была затронута.

— Тихонько подгребай к баркасу! — попросил я Елену.

Когда до баркаса оставалось метров тридцать, я почувствовал, что лежу в воде. Наша лодка тонула. Вероятно, пули Покровского прошили ее корпус.

— Мы тонем! Давай быстрее!

До баркаса оставалось метров десять, когда наша лодка осела еще глубже и зачерпнула воды. Стараясь не опрокинуть ее, я соскользнул в воду и, подплыв к корме, стал толкать ее к баркасу. Вскоре лодка ткнулась носом о борт стоящего поперек течения судна. Это было последнее, что я помнил.

Не могу представить себе, как Елене удалось вытащить меня из воды и спасти большую часть нашего имущества, оружие. Я провалялся в беспамятстве трое суток. Рана воспалилась, начался жар. Когда я очнулся, был яркий полдень. Немилосердно пекло солнце, хотя Елена устроила надо мной нечто вроде навеса. Я огляделся. Она поняла меня:

— Его жена тоже погибла… Было темно… Ей следовало бы лечь на дно баркаса…

Я закрыл глаза, давая ей понять, что все понял. Только спустя еще два дня я настолько окреп, что мог выслушать ее рассказ и говорить сам. Покровского убил я. Моя пуля попала ему в переносицу, и он умер мгновенно. Жена же его была вся изрешечена пулями. Когда Елена вытащила меня на борт баркаса и осмотрелась, то обнаружила ее сидящей на корме лодки. Елена внезапно почувствовала страх и не могла притронуться к телам убитых. Так мы и плыли целую ночь по течению реки: я без сознания, а она наедине с трупами. Только на следующий день она превозмогла себя и сбросила трупы в воду. Тело Покровского сразу же пошло ко дну. Труп его жены долго не хотел тонуть и несколько часов сопровождал баркас, время от времени ударяясь о его корпус.

Баркас был тяжел и рассчитан на три пары весел. Ни Елена, ни я, ослабевший после ранения, справиться с ним не могли, и его несло по течению. К счастью, Покровский оказался запасливым и, очевидно, планировал путь по реке. В лодке оказались переносная жаровня, изрядный запас провизии и несколько бутылок красного вина.

Только на пятнадцатый день после нашего вынужденного путешествия я сделал попытку сесть на весла. Но, увы, вскоре выдохся. Мне удалось развернуть лодку носом против течения, но дальше, несмотря на мои и Еленины усилия, она не сдвинулась с места. Нужно было искать место высадки. Я даже не знал, где мы находимся. Мы плыли мимо затопленных и разрушенных деревень.

— Как долго это будет продолжаться? — Елена приподняла марлевую накидку, закрывающую ее лицо от комаров, и вытерла пот.

— Пока мы не найдем устье притока.

— Я не об этом. Сколько еще берега реки будут таким вот болотом?

— Трудно сказать. Думаю, сейчас берега многих рек вот так заболочены. Во всем виноваты плотины. Перед тем как их прорвать, вода залила берега. Почвенные воды повысились. Отсюда и болота. Хотя, думаю, лет через шесть установится равновесие, и реки войдут в берега, а пока… Представляю, что сейчас делается по берегам Волги.

— Ты там был?

— В детстве… Уже после того, как ее перегородили плотинами. Отец мне рассказывал, что раньше вдоль берегов тянулись заливные луга. Трава там была чуть ли не в рост человека… Когда с пастбищ возвращались стада, они шли часа два… Столько было скота. Потом, когда луга исчезли, скот порезали. Кормить было печем… В общем, наделали великих бед великие стройки. Исчезла рыба. Кто-то подсчитал, что урон от затопления лугов был гораздо больший, нежели прибыль от орошаемых земель.

— Но теперь все восстановится?

— Не знаю. В Каспий вместе с водой прорванных плотин теперь должны войти миллиарды тонн грязи… Не приведет ли это к гибели его обитателей? Словом, что ни делает дурак, все он делает не так.

— Ты это о ком?

— Да так… Любимая поговорка отца… Он часто повторял ее, когда по радио и телевидению сообщалось о таких великих стройках. Ты знаешь, он мне рассказывал, что если бы до революции кому-то пришло в голову рубить кедры, то местные мужики его забили бы до смерти. А у нас за три-четыре десятка лет свели на нет все кедровые леса, испоганили Ладогу, надругались над Байкалом…