Я соврал, что больше никогда не видел её и просто смирился с её смертью. Перед тем, как уехать я встретил ещё один раз свою Аллу, смерть которой так отчаянно придумал и принял, как горькое, но бесполезное лекарство от новых встреч. Я соврал себе, чтобы думать, что этой «ещё одной встречи» не было, – я всегда хотел развить в себе это чувство меры, глубокого жизненного вкуса – умение остановиться вовремя. Но я не остановился, и теперь я решил написать об этой встрече, потому что нужно быть честным, разделяя свою жизнь на страницы, потому что тогда появилось на свет моё молчание, которое с тех пор каждый день будет следовать за мной по пятам.

Спасаясь от вечерней меланхолии, я решил встретиться со старыми знакомыми и вдруг увидел среди них её. Потом я узнал, что Аллу пригласил мой приятель, с которым они раньше вместе учились. Я увидел её издалека. Мысль убежать и мысль подойти столкнулись друг с другом.

Так бывало всегда: во мне непрерывно сталкивались исключающие друг друга решения. Самое глупое, что я ничего не выбирал, – я только бездействовал, колеблясь между всеми возможными вариантами. Обстоятельства всегда приходили на помощь и делали выбор за меня: я называл это судьбой, чтобы не назвать бессилием.

Поэтому я остановился и беспомощно ждал, пока Алла не подошла ко мне сама. Когда она подошла, я подумал, что мне стоило убежать, чтобы не выдумывать её смерть заново.

Я взглянул ей в глаза и нашел прежнюю Аллу, на секунду мне показалось, что она никогда не умирала. Но мне нужно было поговорить с ней, чтобы убедиться в этом.

– Привет, – просто сказала она.

– Рад тебя видеть, – ответил я.

Я сел за стол. Она сидела рядом, так близко, что мы то и дело касались друг друга плечами. Она сидела рядом, но говорила со всеми, кроме меня. Я молчал. Молчание нахлынуло на меня, оно навалилось, как тяжелая волна из глубин моего Мёртвого моря, и я уже не мог произнести ни слова до тех пор, пока не остался один. Я не слушал, о чем говорили вокруг меня, и смотрел попеременно – на Аллу и в окно. Глаза её смотрели не на меня. На меня смотрела ночь из окна.

Я говорил с Аллой в мыслях. Я столько всего сказал внутри себя, я был полон словами, но не мог произнести вслух ни звука. Было холодно. Я грел свои окоченевшие пальцы о кружку горячего чая, разглядывая заварку и остатки сахара на дне. Я поймал себя на том, что отвел глаза, когда Алла взглянула на меня. Я боялся увидеть в её глазах непонимание, но увидел его. Вернее, так мне показалось. Я не знал, о чем говорить. Вокруг было так много людей и они имели так мало отношения к нам, что я не находил в голове ничего подходящего.

Теперь я знаю, в чем моя вина. Слишком много смысла я видел в каждом движении рук, в каждом постукивании пальцев по столу, в каждом случайно брошенном слове, сказанном не мною и не мне. Моё молчание говорило так много, оно рассказывало все по порядку, но оно говорило само с собой. Алла была слишком занята, чтобы читать в нем. Вокруг было слишком много людей, чтобы я мог нарушить тишину между нами, и я был занят заваркой и сахаром, а она – другими людьми. Она пришла не для того, чтобы поговорить со мной или со мной помолчать. Она не задала мне ни одного вопроса. Она задавала вопросы кому-то другому, это казалось мне абсурдом, я знал (или я только хотел знать?), что эти люди только персонажи. Она раздала все свои слова другим, помешивая в кружке чайной ложкой, а я слишком не любил других людей этим вечером, чтобы подарить им хоть одну синтаксическую конструкцию.

Мне было холодно, я закутался в шарф и сделал неосторожно большой глоток только что вскипевшего чая. Чай обжег мои внутренности, как будто я вдохнул огонь. Меня бросало в дрожь от холода снаружи, а внутри ещё долго не заживал ожог.

Я весь был молчание. Солёное морское молчание, в котором смешивались горечь и непонятое мной самим чувство свободы. Молчание моё состояло из слов, тысячи слов, которые не могли сделаться звуками, не могли приобрести громкость, тембр, интонацию, ритм. Обессиленные слова падали на дно мыслей и медленно плавились, становясь лавой всего несказанного.

Многие удивились, почему я веду себя так тихо. Я сказал, что заболел и, сославшись на плохое самочувствие, ушел, удивляясь себе самому и всему вокруг. Я ушел, так и не сказав ей ни слова. Не сказав ни слова, я оставил себе крохотную, почти несуществующую возможность сомневаться в смерти Аллы. В то время я всегда оставлял себе возможности, трусливо избегая сожженных мостов.

И в то же время я усложнял все внутри себя, в угоду своим неспокойным мыслям я придавал огромное значение каждой мелочи, и уже не мог отделить придуманный смысл от реальности, он лип ко всему, извращал все до неузнаваемости. На пустом месте я выдумал несуществующие факты и отношения, знакомые только мне, облекся в ризу молчания и глядел в глаза тьме из окна, я выдумал незабвенные глаза Аллы, её густые длинные волосы и связь между нами. У неё были обыкновенные зелёные глаза, обыкновенные волосы, нас не связывал даже взгляд. Порой я сомневался, что именно я придумал. Придумал близость или отчужденность, обыкновенность или незабвенность? Но сомнения так и оставались сомнениями.

Я столько всего выдумал. Время от времени я осознавал это, и тогда мне хотелось лишить себя этих выдумок, но один раз облаченные в мысль, они уже существовали независимо от моего желания. Я не мог отделить реальность от домыслов, я разучился видеть реальность, мои глаза смотрели внутрь меня, всё внешнее они отражали подобно разбитому зеркалу, где одна мысль дробилась на множество ей подобных, умножалась до бесконечности, дублировала сама себя. Одна мысль наводняла меня и смывала все остальные безвозвратно, бесследно.

Я не любил Аллу. Но, мысленно назвав её глаза незабвенными, я всерьёз задумался, не придумал ли я ещё и любовь. Я хотел погладить её по волосам, но я говорил себе, что это лишь следствие внутренней близости, жаждущей всё большего сближения, в то время как мудрый разум приказывал остановиться. Я не любил Аллу. Это было какое-то новое чувство, для которого я ещё не придумал названия.

Я упрекал себя в слабости, в чувствах, которые я выдумал как сиюминутный каприз. Мне казалось, что я чувствую слишком мало, чтобы нарушить границу между нами. Позже мне казалось, что я чувствую слишком много. Правда же состояла в том, что я не знал, что чувствую, так это было не похоже на все, что я испытывал раньше. Я охранял границу между нами так, словно нарушить её было равносильно мучительной смерти. Возможно, так оно и было – мы были слишком похожи. Но я знал, что когда-нибудь это случится: победит несовместимость или незаменимость. Что-то одно. Тогда я ещё не осознал, что победителя может не быть вовсе.