Теперь мне не осталось ничего, кроме памяти. Начать новую жизнь я не мог. Было немыслимо представить, что один из этих мелькающих мимо городов может стать моим. Что в каком-то из них я смогу найти людей, которые меня поймут и которых смогу понять я. Эти города были только грудой бесполезных тел, бетона и металла. Ничто не оживляло их бесконечную серость, их бескрайнюю чуждость мне.

Однажды, едва выйдя из вагона, я решил поехать дальше и купил себе билет на ближайший поезд. Мне нравилось пренебрегать целыми городами, уноситься прочь, терять себя в расстояниях, слепить себе глаза бегущей строкой пейзажей за окном и от этого ощущать сладкую иллюзию движения. И бездействовать, жить одной только мыслью, полетом фантазии, чужими рассказами.

В голове часто рождались прекрасные образы разрушения – картины смерти вещей и торжества всего осмысленного, неудержимо живого. Идя по асфальту, я представлял, как у моих ног появляется трещина в земле и проникает всё глубже, уносит всё дальше ту часть мира, от которой меня секунду назад отделял один только шаг. Сидя на вокзале, я представлял, как с сидений исчезают люди, становится пусто и гулко звучит голос в полукруглой зале. Мелкие трещинки бегут по стеклам, измельчаясь до тех пор, пока не слетит вниз прозрачная пыль. Кирпичи осыпаются. Сквозь пол стремительно прорастают деревья, широко раскинув ветви, птицы взлетают, и под воздушными взмахами их крыльев падают крыши и стены, и вместе с ними я лечу куда-то ввысь.

На вокзале я читал Франца Кафку. Как будто занесенный снегом, я перестал ждать, что когда-нибудь мою жизнь отогреет солнце. Жизнь оставила меня, как оставляют умирать в тайге больную собаку из упряжки. Что? Это я оставил свою жизнь, как ничтожную цепь событий, не претендующих ни на что, кроме забвения? Но даже забвение не было мне дано. Да и на что? Чтобы заново прожить те же слова, идейный голод, перешагнув грань абсурда, побеждать его обреченным Сизифом?

Нет же, я был глуп, когда мечтал о забвении. Нужно всё помнить, чтобы повторно не упасть в эту грязь, в уродливый быт посредственности, которая не оставляет ничего, опустошает до дна, и зарывает в чёрную землю забытья, по которой другие так безупречно вышагивают марши, над которой поют песни. Вся грязь мира сгущается, а под землей – груда костей, их втаптывают всё глубже. Ничего нет. Врата Закона остаются закрытыми. В них нельзя войти, – так говорят искателю закона. Прождав всю жизнь, он спросил: Но почему, скажите, для кого же эти ворота? Для тебя, отвечает скупо привратник, и странник падает замертво. Это всё гений Франца Кафки, обреченный парить над могилами маленьких людей, не дает покоя моим мыслям, произведения, которые должны были быть сожжены, – но остались – чтобы заполнять пустоту чужих жизней.

Всё написанное должно быть сожжено. Я убежден в этом сегодня – как никогда прежде. Все пустоты должны зиять черными дырами на ничтожных, пущенных по ветру жизнях, чтобы каждый заглянул в эту бездну – и отшатнулся. Чтобы каждый, внезапно осмелев, шагнул к Вратам Закона, или навсегда ушел прочь. К чему бессмысленные, медленные ожидания? Бездеятельная тоска, бездейственный сон, пробудиться от которого помогают лишь предсмертные крики, мертвые животные и твари, которые готовы ударить по лицу каждого, кто помешает им выйти из автобуса. Обстоятельства смыкаются, тяжелым сводом заслоняют небо жизни, которого я так хотел достичь, но – не смог, убежал.

Вернуться? Окунуться в заботы каждого дня, решать мелкие проблемы, как будто это дело всей моей жизни? Спасать воспоминания, возвращаться к близким. Избитая подсознанием мысль, что ежедневно приходит в сон лицами друзей, лицом Аллы, родителями, что в тягостном кошмаре простирают руки к моему лицу. Вернись, – просят они. Но я не двигаюсь с места. Всё это сон, пустое. Меня никто не ждет, пока я размышлял о том, что устал ждать новой жизни, новая жизнь уже наступила – случайные прохожие, автобусы, полные до кончика пальто, застрявшего между захлопнувшимися дверцами, и память, что терзает чувства деталями, накрывает мысли тяжелой, все стирающей волной.

Я бросил на пол игральный кубик, выпало пять. Я пнул его, и он покатился под пустыми рядами кресел. Обстоятельства подбрасывают игральный кубик моей жизни, вновь и вновь, но они больше не властны над моими мыслями, факты пусты, я не помню, где был вчера, с кем разговаривал в подземном переходе, а ведь я точно знаю, что говорил с кем-то. Только теперь это не важно. Куполом памяти я защитил себя от жизни, повторяя уже прожитое вновь и вновь, безропотно толкая камень в гору.

Я скрылся под страницами книг, отсеивая сквозь чужие мысли свои собственные. Я скрылся от людей, но иные из них бестелесно витают вокруг меня – и я порой задаюсь вопросом, какой смысл видеть человека, касаться его тела, слышать его голос, если он и без того звучит во мне, ещё полнозвучней и чище, чем если бы человек стоял рядом со мной. Жить слепо ко всему внешнему, рассекать беззвучие собственным голосом, быть непонятым – но не стремиться к пониманию. Понимание невозможно – говорит мне чей-то голос, я стою посреди шумной городской толпы и не могу разобрать, чей голос говорит со мной, но мне кажется, это и есть тот единственный, кто может меня понять. Алла? Толпа сгущается вокруг меня, чужие подступают ко мне телами, ватные, безвольные руки слепо тянутся ко мне, и тут же во мне умирают, изжив себя до последней капли.

Исчезните, – прошу я. Исчезните, – кричу им я.