Город показался мне знакомым. Я решил, что это синдром заядлого беглеца, – все города смешались в один пестрый бессмысленный калейдоскоп, и я уже с трудом мог отличить один от другого. Я менял города, как меняют грязное белье.

В невыносимый полдень я медленно возвращался с берега реки, где чудом нашел отдаленный и безлюдный уголок. На песке лежало подгнившее бревно и волны подкрадывались к самым ногам. На улицах было нечем дышать. Рабочие, блестящие на солнце влажными спинами, укладывали асфальт. Один из них сидел на бордюре, укрыв плечи белой тряпкой, поджигал сигарету. Я мечтал о своей комнате, которая пустовала в прохладе задернутых штор на расстоянии получаса ходьбы.

Вдруг грубый мужской голос остановил меня на ходу, руки схватили за плечи, сжали кости до короткой боли.

– Постой-ка! Привет! Неужели ты?

Я недоумевал и с неприязнью разглядывал это обрюзгшее старое лицо. Спустя пару минут я вспомнил этого человека. Когда-то он был другом моего отца, часто бывал у нас в гостях и всё время приносил мне подарки. Он работал в суде, проводил экспертизы психического состояния преступников. Когда он переехал сюда, мы однажды приезжали к нему в гости. Мне было около семи лет. Тогда он мне нравился, потому что он приносил мне подарки, но теперь я видел пустое, заплывшее лицо, потерявшее всякое выражение. Глаза запали внутрь, как неисправные клавиши телефона.

– Вы изменились, – как-то бестактно произнес я, – ни за что бы вас не узнал.

– А ты остался прежним, – добродушно ответил он, видимо, прекрасно помня, каким неуклюжим ребенком я был.

Из вежливости он пригласил меня к себе, я хотел отклонить предложение, но он зачем-то настаивал, просил рассказать, как живут родители. И, хотя я ничего о них не знал, мне пришлось согласиться – из вежливости.

У него в кабинете висели посредственные серые часы с бликующим маятником, который навязчиво отсчитывал секунды, что я терял там. На стуле сидел упитанный лысеющий мужчина с улыбкой, словно приклеенной к лицу. Мне в глаз попала мошка. И сейчас, чувствуя резь под правым веком, я представлял, как муха умирает, задохнувшись моими слезами. Её крохотные черные лапки отделяются от тела и отплывают к уголку глаза. Какие-то слова проплывали мимо меня в открытую дверь за моей спиной. Я не утруждал себя реакцией. Я вспомнил потрескивающий мороз одного осеннего дня. Ранним деревенским утром я вышел за водой, и было слышно, как под сапогами потрескивали замерзшие, ещё пестрые листья, а полые лужи обманывали ноги тончайшим льдом на поверхности. Я вдыхал остывший за ночь воздух и чувствовал, как в легкие втекает непродолжительное осеннее утро, обреченное растаять под вновь взошедшим солнцем. Теперь это утро оказалось за непреодолимой стеной между прошлым и настоящим. Меня душили эти персикового цвета стены, глянцевый маятник, шарахающийся от воображаемой вертикали, этот неправдоподобный мужчина, чьи слова я не слышал за беззвучными криками о помощи тонущей мухи, которую я обрек неосторожными пальцами на соленую смерть. В пряном запахе только что заваренного не мной чая мне чудился аромат мелиссы, которую три месяца изнуряющего лета съедали маленькие блестящие жучки, а я смотрел и стряхивал пепел в горшок с пожелтевшей землей, и вздыхая, принимал смерть никчемного растения, которому перед самым моим отъездом суждено было воскреснуть и расточать свой ментоловый запах в опустевшей квартире, которую я тихо оставил, пустившись в безоглядное бегство от всего, что считал своим. Что считал бесконечным, как ту весну, что подарила мне мечту о чертополоховом поле. Как счастье за плотно задвинутыми шторами, где я с яростной надеждой на дождь глядел в стену, упираясь глазами в штукатурку. Блестящие капли застывали на поникших после грозы листьях. Двор был залит светом, хлынувшим с туч после обильного дождя. Наклеенная улыбка слетела со стареющего лица напротив. Я лениво наблюдал за движениями его пухлых губ и за безвольным взглядом, плавающим в пространстве. Какой из него психолог? Он говорит в пустоту, но думает, что его слышат. Но чтобы быть услышанным мало просто говорить.

Черное полотно траурной ткани накрыло оживающую мелиссу. Я на похоронах, в моих руках две розы, обжигающие ладони живыми зеленеющими стеблями, смеющимися над смертью, прежде чем лечь поверх мраморной плиты.

Фраза «до скорого, мне пора за работу» разлетается на слога и влетает в сознание побуквенно, теряя всякий смысл. Я собрал буквы в последовательность, и покинул мертвые стены персикового цвета. Солнце у парадного выхода застало меня врасплох, заблестев на пуговицах манжет. Ладони прошлись по влажным ветвям сирени и, мокрые, прижались к онемевшему лицу. Прочь.