Осенние дни застали меня на холодных берегах Белого моря. Я оказался в ветреном прибрежном городке, где жизнь текла размеренно и плавно, как морские волны плывут друг за другом в светлый погожий день, как мирно умолкают во время штиля. Я был спокоен, я был нем, я слушал шум воды.

Это был один из тех городов, которые никогда не появляются в сводках телевизионных новостей, о которых не пишут газеты. Я знал, это только мой обман зрения, мне только казалось – что там не убивают людей, что не полыхают пожары, что волны не угрожают людям девятым валом. Но тогда мне было приятно обмануться – и я позволил себе это.

Белое море бросало волны к моим ногам. Я с упоением вглядывался в его пустой горизонт и смотрел на оживленные стайки голубей, которые были повсюду – то резко и шумно взлетали, то сидели на белом песке вокруг меня. Ветер запутался в моих волосах. Солнце повисло над морем, ещё слишком далеко от линии горизонта, чтобы обещать близкий закат, который алым покрывалом качался бы на этих безмятежных волнах.

Прохладный ветер купался в морских волнах, мои мысли утопали в них, обретая долгожданное спасение. Волны Белого моря шумели в согласии с солёными водами Мёртвого моря внутри меня. Чайкам, что кричали над водами Белого моря, вторили чёрные птицы с мёртвых берегов. Повинуясь неосознанному порыву, я зашел в воду. Руки, опьяненные ледяной водой, медленно немели от холода, с приятной настойчивостью посягая на воспоминание о падении на камни. Я видел, как вдали, по берегу, прогуливается тучная женщина в чёрной шляпе. Песок нежно захватывал пальцы ног. Ветер летел в лицо. Меня окружал обезоруживающе-мягкий холод.

Я думал о дурманящей жаре южных пляжей, где в эту самую секунду бродят тысячи людей, отыскивая для себя раскаленный квадрат песка, кое-как пробираясь между голыми телами, покрытыми каплями пота. На северном пляже, где очутился я, не было ни души, если не замечать гуляющих вдалеке, – а как легко было их не замечать! Невыносимо легко. На пляже стояла только одинокая желтая лавочка, на ней я примостился с самого края, повсюду летали голуби. Всеми органами чувств я впитывал в себя упоительное, северное одиночество, радующееся ветру, – отнюдь не счастью, – потому что и счастье – всего лишь ветер.

Вечное счастье возможно только в мелодрамах, но и там это лишь короткая видимость финальной сцены. Зрителей всегда обманывают. Им дают выплакать целое море радостных слёз и покинуть кинотеатр с приятным чувством, что всё в мире заканчивается поцелуем. Всё самое важное происходит в тот момент, когда в фильме пускают последние титры. За кадром.

Я не верил, что всё в мире заканчивается поцелуем и быть может, поэтому смутно не желал возвращаться назад, в ту жизнь, которую я теперь называл своим прошлым, и безрезультатно гнал прочь из памяти. Я не верил в счастливые встречи, как не верил в финал мелодрамы, я убеждал себя в том, что вовсе не хочу этих встреч, объятий, миллиона вопросов, – это всё чепуха, только видимость, сантименты. Однако чувствовал, что я буду вовсе не рад, если, вернувшись, не увижу ни одного знакомого лица, которое улыбнется нашей встрече и спросит: «Где ты пропадал всё это время?».

Я боялся, что я вернусь – и ничего не произойдет, и даже воздух останется неподвижным. Я боялся, что никто не задаст мне этого злосчастного вопроса. Я боялся, что какая-нибудь неверная деталь разрушит совершенный образ прошлого, созданный памятью и фантазией, но нарисованный поверх подлинного холста. Так нервный художник, отчаявшись создать шедевр, злыми широкими мазками зачеркивает гениальное полотно, а его догадливые потомки осторожно соскабливают верхний слой, пробиваются к правде сквозь разрушительную эмоцию творца…

Я боялся, что всё изменилось – я был уверен – что всё изменилось. Но мне не хотелось болезненного прозрения, внезапного разоблачения всех иллюзий. Нет. Я хотел оставить всё так, как есть. Оставить, как есть. Не дышать на карточный домик, задержать воздух в легких.

Какой жалкий финал. И это я желал жить в вечном беспокойстве, напряжении душевных сил? Но что стоили те мои слова, если я позволяю своим мыслям засыпать над прахом прошлого, томиться в гранитном, надгробном постоянстве памятных дат и жить наедине с собой в вакууме придуманных смыслов? Я не сделал ни шага в прошлое, не сделал ни шага в будущее. Я просто обязан был шагнуть, но медлил, как обычно, не решаясь изменить свою жизнь. Не решаясь прозреть.

Воображаемые льды затерянного вдали противоположного берега звали меня пуститься вплавь подобно бесстрашному кораблю, который умеет пересекать реки, промерзшие до дна. Ветер порой приносил с собой легкие, почти невидимые снежинки, но я не мог поверить в этот холод, как не могу поверить в то, что все птицы, летящие на юг, достигают своей инстинктивной цели.

Наблюдая, как по вечернему небу, обгоняя облака, летят самолеты, я жалел улетающих на юг и разбивающихся о камни птиц, я плакал о птицах, утопающих в море. Изо всех сил сжимая пальцами тающий в руках осколок памяти, я застыл на грани между решающим шагом и отсутствием любого шага. Минуя секунды, подобно скоростной электричке, я ожидал своей станции, как конечной точки, в которой смог бы остаться навечно, если бы только захотел. Наблюдая, как по вечернему небу летят самолеты, я хотел бы сделать десять шагов назад, но поскольку шаги назад лежат за пределами достижимого, я только застыл на грани между возвращением и его невозможностью. А самолеты всё обгоняли и обгоняли облака, подтверждая вечное повторение.

Каждую секунду я повторял сам себя. Я повторял из года в год, изо дня в день, из страницы в страницу. Я повторял себя из вопроса в вопрос и упрекал себя в беспомощности перед мысленными ответами.

Я надолго остался в этом прибрежном городке, который возвращал к жизни мои мысли, заставляя смотреть на море, чувствовать ветреный день, пронизанный криками чаек и жизнью, которую я хотел себе вернуть. Где-то в подсознании созревало закономерное решение. Сознательно я утопал в холодном покое размеренных волн.