Лучше всего я запомнил звук закрывающейся двери. Это он, не Алла, досказал мне правду. В конце концов, я просто шел, не разбирая улиц, и слушал, как умирает дождь, хлынувший с небес как будто только для того, чтобы разбиться об асфальт.

Я всё понимал неправильно. Прикосновения рук ровным счетом ничего не значат, если тот, кто прикасается, не придает значения своему жесту, – да кто теперь придает этому значение? Мои знакомые, с которыми я когда-то проводил досуг, могли проводить каждую ночь с новой девушкой, вовсе не чувствуя беззащитности от стертых границ, от бесцельной растраты себя.

Прикосновения слов ощутимы лишь для тонко чувствующих душ. Слова кажутся значимыми, потому что облачаются в звуки родного голоса или знакомый почерк, где чёрточки над «т» напоминают знак бесконечности. Им больше не обмануть меня. Я все понимал неправильно. Я все выдумал. Как мог я позволить себе жить среди придуманных людей, дышать выдумками, искать слов, чтобы о них написать?

Как мог я?..

Я медленно шел по тротуару, неуверенно встречая и провожая глазами каждый свой шаг. Неторопливое скольжение в никуда по случайной траектории. Мне хотелось остановить это скольжение. Я нуждался в направлении. Я нуждался в правде, я хотел увидеть оголенные провода реальности.

Я снял на ночь квартиру, ту самую, где несколько лет назад мы говорили на балконе и пили чай, и курили. Я сделал это отнюдь не из сентиментальной прихоти. Просто, чтобы не тратить время на поиски. По крайней мере, хотелось бы так думать.

Я занавесил шторы, запер двери и сел на диван, еле прикрытый простыней, забыв подумать о том, что на нём засыпали и просыпались тысячи людей, что у каждого из них была своя история, которая могла бы лежать в моём печальном архиве чужих трагедий. Не зажигая света, я разделся, сложил вещи аккуратной стопкой на краю постели, как ребенок сложил бы шаткую кирпичную кладку на месте развалин, и погрузился в прохладные волны белой простыни.

Несмотря на всё случившееся, в эти минуты во мне не было бунта, никто не кричал во мне, призывая сбежать. Всё во мне молчало, весь мир молчал. Единственный вопрос – и что теперь? – искал для себя короткой логической цепочки ответа, чтобы позволить мне уснуть.

Последние несколько месяцев день возвращения всё время маячил впереди радужным горизонтом и каждый раз внезапно уплывал, проворно снимаясь с якоря, в бледную сизую даль.

Глядя в потолок, я вспомнил, как однажды, проснувшись в чужом городе с мокрыми от слез глазами, невольно искал по углам комнаты трагедии, но спустя минуту понял, что просто видел сон. Трагедия осталась непроизошедшей, притаившись на время в приятной неизвестности. Я предчувствовал её, и мои сны тоже способны воплощаться в жизнь. Во сне за окном плыли облака, плыли чёрные грачи, которые запоздало взяли курс на юг…

Этот день наступил блистательным опозданием на 361 день, которые я провел в вакууме собственных мыслей.

…В моём сне белый вихрь неслучившегося опустошал комнату, унося прочь коробку с тетрадями, недописанные и неотправленные письма, стол, светильник с перегоревшей лампой, комод, мятый хаос постели, горящий зелёный циферблат часов, близкий рассвет. Грачи закричали. За окном погрохатывал поезд, пустая комната и во сне привычно сузилась до синего экрана компьютера, где разыгрывали драму чужие, неизменно чужие лица. Телефон лениво изображал самого себя, прикрыв пылью разрезанный до последней доли миллиметра провод…

Я представлял себе, как ранним утром возвращения проснусь от того, что по подоконнику застучит дождь, ожидая пригласительного жеста открытого окна, чтобы пройтись по письменному столу мелкими каплями. Я представлял себе нечаянное событие, ничтожное, как разбившаяся кружка из-под кофе, но завершающее широкий план обстоятельств, мягким изгибом параболы устремляя движение вверх. Но подоконник молчал, логарифм воображаемого по основанию реального был мёртвой неразрешимой зоной, а событие, ничтожное событие… Трупы под обломками, мемориальная доска, пустой клочок земли.

В моём сне стены дома робко посыпались кирпичной крошкой, по потолку побежали извилистые трещины. Из глубины коридора звонил сломанный телефон, до тех пор, пока на него не упал кусок стены. Последнее, что я слышал, как с треском упала входная дверь. И снова вокруг была прежняя привычная ночь, словно утро никогда не наступало.

Теперь все сны разгаданы. Все стены упали, не дождавшись моего возвращения, чтобы забрать меня с собой.

Где-то на середине мысли в дверь позвонили. «Ошиблись квартирой» – подумал я. В дверь позвонили ещё раз. «Я не открою» – произнес я раздраженным шепотом и, раскрыв глаза, обратил их к весомой немоте стены. Но в дверь позвонили снова. Не включая свет, я надел джинсы и открыл эту ненавистную дверь. За дверью стояла Алла, моя незабвенная и потерявшая всякий смысл Алла. Я оглядел её с ног до головы и спросил, зачем она пришла.

– Я хочу поговорить с тобой.

– Когда-то я тоже этого хотел. – Произнес я, словно это было много лет назад. Пальцы изо всех сил сжимали дверную ручку. Я изо всех сил сдерживал бешеный смех.

– Давай поговорим.

Зачем нам говорить? В голове по-прежнему звучал тот единственный вопрос. И что – что – теперь? Пока я медлил с ответом, Алла сняла обувь и села на белую простыню, словно была уверена, что её здесь ждут. Она поняла, что я здесь, – ещё утром это показалось бы мне знаком взаимной близости, – но теперь, увы… Я смотрел сверху на её колени, прижатые друг к другу, на её пальцы, и мои ладони ощутили ослепительное тактильное воспоминание об их прикосновениях. Чтобы спасти свои руки от теней прошлого, я спрятал их в карманы. Прошлое пропало, рассыпалось обломками некогда прочной стены. Что я хотел найти в этом городе? Я искал воспоминание об Алле, но не Аллу. Воскрешать воспоминания, бешено трясти за плечи мёртвое тело, храня внутри безумную веру в то, что труп откроет глаза, – всё это только сопротивление правде. Шахматист мёртв. Все стёкла разбиты. Черная кровь вытекает из трещины в черепе, и никогда, никогда не устремится обратно.

– Мы не поговорим, можешь идти. – Внутри себя я издевательски хохотал, защищая себя от других эмоций.

– Я никуда не пойду.

– Пойдешь.

Зачем я говорил с ней именно так? Почему ничего не объяснил? Я не знаю. Я никогда не любил объяснять очевидного. Поэтому я не отправил ни одного письма, зная наизусть все адреса. Я не хотел больше с ней говорить, я не хотел возвращаться к сладкому удушью иллюзий. Впервые я огляделся в настоящей жизни. Там было пусто.

– Уходи, Алла. – Я махнул рукой в сторону двери.

– Это очень важный разговор.

Она настаивала на том, что это необходимо. Но почему мне должно быть важно то, что важно для неё? Почему это так важно для неё именно теперь? Ведь я всё тот же, что и год назад. Сегодня я, наконец, понял, в чём дело. Я – только очередная загадка для её воображения, игра, которую можно выиграть, лишь подчинив меня своим правилам. Но я не хочу играть. Я сломаю все её правила. Я сломаю все свои заблуждения.

– Мне всё равно.

– Это очень нужно мне.

– Мне всё равно.

– Тебе не интересно, что я хочу сказать?

– Мне всё равно.

Мой голос набирал силу. Алла нервно разглаживала ладонью складки на простыне, не находя слов, превосходящих мои по силе. Она их так и не нашла.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Да.

Внутренний хохот стих. Ничто во мне больше не сопротивлялось тому, что я говорил. Я хотел избавиться от выдумок раз и навсегда.

– Я хочу умереть. – Слабый ход, отчаянная попытка избежать неизбежного безразличия, которым я ломал её игру, вовсе не испытывая его внутри себя, но уже почти убедив себя в этом. – Я никогда не понимала тебя, объясни мне…

– Что тебе объяснить? Объяснить себя? Мне всё равно, понимаешь ты или нет.

Произнесенная единожды, эта фраза убивает безукоризненно и просто. Но, повторенная много раз, превращает сильный ход в слабый. Ибо как можно кричать о равнодушии? Я сделал это замечание к самому себе в промежутках между своими короткими ответами. Нужно было устранить возможность сомнений, я видел, что она не верит в серьезность моих намерений. Я искал способов сдержать своё экспрессивное равнодушие, а она тем временем продолжала.

– А ты? Что ты знаешь? – неудавшаяся попытка перейти в наступление, вконец загубленная лиризмом сказанного, – Я расскажу тебе… После первой же нашей встречи я перестала вести дневник. Я вела его всю жизнь, с тех пор, как мне исполнилось десять. Я не знала, как описать словами всё, произошедшее между нами – и с тех пор не написала ни слова.

– Мне незачем это знать. – При других обстоятельствах я был бы глубоко тронут столь интимным признанием. Но не сейчас. Я хотел во что бы то ни стало прикрыть наготу своих мыслей.

– Хочешь, чтобы было ещё хуже?

Злые мысли кипели во мне, это был бунт против собственной жизни, против того, что я считал своей собственной жизнью. Алла всегда вызывала бунт, даже если молча стояла рядом. По её щекам текли крупные капли, сливаясь в чёрные ручейки, она прятала глаза, стараясь спрятать от меня как можно больше слез.

– Да, я хочу, чтобы было насколько возможно хуже, – Произнесла она, отвернувшись и опустив глаза в пол, чтобы я не смотрел в её мокрое лицо.

Я знал это. Оказывается, я знал её намного лучше, чем знала меня она. Уйди она после первой же моей просьбы, ещё долго её бы терзала мысль, что она сделала не всё, что могла. Но в её силах было так мало. Я обхватил руками её предплечья, резким рывком поднял с кровати и повел к дверям. Она не очень-то сопротивлялась – знала, что я сильнее. Я выиграл право на правду, захлопнув дверь, едва она перешагнула порог. «Подожди!» – услышал я приглушенный закрытой дверью высокий жалобный голос. Хрустнул замок под поворотом ключа, наступила безвозвратная тишина и, вновь сев на диван, я принялся разглаживать складки на простыни. Я сделал всё правильно. Теперь она точно не придет.

Это был ход против себя, как если бы в шахматной партии ферзь опрокинул собственного короля, обрекая игру на абсурд. Полностью раздевшись, я лег поверх одеяла, отдавая тело на тиранию сквозняка. Низвергнутый чёрный король со звонкими деревянными раскатами катится по наклонной и падает с доски. И вслед ему раздается деревянный же смех шахматных фигур, которые убирают в коробку.

Я закрыл лицо руками, положив ледяные пальцы на закрытые веки. И сразу – тошнота, головокружение, вальс перспектив. Шелково вздымались над распахнутым окном занавески. Проезжавшие за окном машины высвечивали мимолетные геометрические фигуры на тёмно-серых стенах.