Сивый уходил с лосями и не знал, не догадывался: дома-то о нем не позабыли ничуть, дома его не только вспоминают, его старательно ищут.

Незадолго до грозы, после первой неудачной разведки с дедом, Колька вновь, сам один, побежал под угор. Мальчик рыскал там не хуже любого, заправского следопыта. Он прочесал каждое укромное местечко на пастбище, спустился в конце концов к речному перекату. И там на песчаной кромке обнаружил уходящие прямо в воду четкие оттиски копыт. Оттиски глубокие, сильные, по которым понятно сразу: конь тут бросился в стремнину со всего быстрого бега, да и на той стороне хорошо виднелось то место, где конь преодолел береговую кручу.

Колька тоже хотел было устремиться на ту сторону по здешнему броду-переходу, но тут же передумал.

Передумал не из-за того, что брод был коварен, извилист и на нем запросто было угодить в холодную яму к ракам, а передумал по причине иной. Он сообразил: с пустыми руками ловить напуганного, беглого коня не очень-то способно, и помчался обратно в гору к своей избе.

На зеленой лужайке у крыльца тоже виднелся след. След от трактора, которого на месте уже не оказалось. Отец угнал его на сдачу, на полный расчет с переселенческим начальством, и теперь у крыльца на траве оставалось лишь масляное пятнышко да рубцы от стальных гусениц.

Обо всем этом Колька подумал мельком, на крыльцо взлетел вихрем, дверь в избу раскрыл махом, с порога закричал:

— Дедушка, где ключ от конюшни? Узду надо взять! Мама, подай скорей хлеба, я бегу ловить Сивого! Он где-то тут, у нас за речкой!

Дед сутулился на скамье у распахнутого окошка, ровнял; ножом сучкастую палку, готовил себе подпорный посошок. От ора внука он палку чуть не уронил, встрепенулся сам:

— Да неужели? Да неужто правда? Тогда и впрямь, беги, хватай уздечку!

Старик оперся на палку, шагнул к двери, на широком косяке которой, на гвозде постоянно висел ключ от сельской конюшни.

Из-за кухонной переборки выглянула мать. Несмотря на то, что время ушло далеко за полдень, она еще только дотапливала печку. Утро нынешнее было так необычайно путано, перепутано, что мать лишь теперь смогла по-настоящему приняться за стряпню.

Заслышав о Сивом, рассияла и она:

— Вот славно! Веди его домой скорее. Я, может, в кладовке в ларе овсеца ему наскребу…

Но узнав, что Колька вместо живого коня отыскал у реки всего-навсего неизвестно куда убегающие следы, мать с дедом утихли.

— Ох, парень! Да ведь по пустым следам можно гнаться долго и все без пользы. Ведь за рекой-то, за лугами — лес. На немереные версты одни дебри да чапыжники. Чуть сбейся — не отыщешь обратно пути… И, смотри, смотри, какой страх оттуда идет!

Мать подпихнула мальчика к окошку, дед тоже пригнулся туда. Через раскрытые створки сразу обдало холодом. А над дальними гребнями леса и над лугами, и над рекой угрюмо клубилась та самая туча, которая в потемнелых, мокрых чащобах уже накрыла Сивого.

Туча рокотала, вспыхивала, тяжело накатывалась, — она плеснула первыми каплями на резко позеленелые гуменники, на черные там бани, и вот ветровой шквал, молнии, гром, заходили и по деревне.

Один раз грохнуло так, что почудилось: над избой провалилась крыша. И никогда нигде при Кольке не молившийся дед, глянул на толстенный потолочный брус, широко, истово перекрестился.

Мать торопливо захлопнула окно, заперла на шпингалет, положила руку на плечо Кольке:

— Видишь, что творится? А ты засобирался неведомо куда… Тут не об Сивом надо думать. Сивый отстоится то ли под какой копной, то ли под деревьями. А вот если нашего папку на обратном пути, да пешего, да без трактора застигло этакое лихо — он, бедный, натерпится.

— Папка натерпится, и Сивый натерпится… — угрюмо набычился Колька.

Дед, желая Кольку утешить, сказал:

— Не переживай, наберись терпенья. Пронесет грозу, что-нибудь придумаем… Сивый от ненастья, возможно, сам ближе к дому прибежит.

Колька подсел к закрытому окошку, стал смотреть на холодную, серую, в завесях ливня улицу. А время шло, а на улице не унималось, хотя и стало греметь, поливать чуть потише.

Мать сказала:

— Похоже, уймется только к ночи… Похоже, и отец наш где-то укрылся, задержался…

— Знамо, укрылся! Понапрасну рисковать он не станет, — поддакнул дед.

Мать еще раз поглядела через обрызганное окошко на деревенскую дорогу, вздохнула, отошла:

— Что ж, когда так, давайте ужинать без папки. У меня все уж поспело, да и вы, я думаю, давно проголодались.

Она принесла с кухни молоко, на большой сковороде жареную картошку, в чистом полотенце теплый, собственной выпечки хлеб. Протянула привычно ладонь к стене, к электровключателю, пару раз щелкнула, но — впустую. Досадливо усмехнулась:

— Наши заботники, пересельщики постарались и тут. Провода обрезали. Придется старую лампу заправлять. У меня где-то в чулане оставалась бутылочка керосина.

Дед оглядел полутемную от ненастья избу, подвинулся по скамье к столу поближе, махнул рукою:

— Без лампы посумерничаем. Ложку, вилку заместо рта к уху не поднесем.

Совсем было приунылый Колька представил, как дед подносит вилку с горячей картофелиной к своему заросшему седым волосом уху, и невольно улыбнулся.

Затем сам подсел к столу. Однако, поддевая со сковороды поджаристые картофельные ломтики, забубнил опять:

— Да-а… Нам хорошо сейчас… Да-а… И папка, наверное, так же вот у каких-нибудь знакомых сидит… А Сивый-то в мокрых елках, поди, не только от холода, а еще и от страха трясется. К нему, к одинокому, может, уже и медведи подбираются.

Дед отозвался:

— Медведь вряд ли нападет летом на лошадь. Медведь в такое время года больше по сладким малинникам пирует.

— Но ведь скоро и ночь! Все равно в лесу страшно! — не согласился Колька. И, округляя опасливо глаза, спросил приглушенным голосом:

— А правда, дедушка: по ночам, по лесам лешие проказят?

Дед усмехнулся:

— Басни! Сколь живу, сколь по лесам ни хаживал, а нечистой силы там не видывал.

Мать быстро отложила свою вилку, серьезным полушепотом сказала:

— Зато видела я! И не ночью!

Дед усмехнулся опять:

— Сказку сплетаешь, невестушка?

— Ничуть! Видела взаправду. Еще в молоденькие годы мои, еще когда Кольки не было… А было так, что пошли мы с подружками туда, за нашу речку, в самую там пущу по ягоды, по чернику. В тот год черники напоспевало видимо-невидимо, вот мы и помчались. До места добежали, ягоды берем, хватаем, а чем дальше, тем черники больше. И вся налитая, крупнющая. За радостью такой мы и аукаться позабыли. Каждая себе высматривает новый куст, мигом его дочиста оберет, летит к другому, к третьему. Ну и я подружек не хуже! Сама в такой же пыл вошла. А когда корзина от ягод огрузла, когда черники в корзине стало чуть ли не с верхом, то оглядываюсь, кричу подружкам: «Ау!», и ничьего отклика ни рядом, ни в дали не слышу. Что говорить: тут я замерла, перепугалась. Кричу сызнова, и вроде бы где-то кто-то этак явственно не то хохотнул, не то хрипанул. «Ну, — думаю, — озорничают подружки, играют со мной…» И бегу через пеньки, через колоды в ту сторону. А там — матушки мои! — посреди залома всякого и стоит — ОН! Лохматый, прелохматый, широкий, высокий, кривые лапищи вызнял вверх, одна лапа шевелится, грозится: «Ужо тебе!» А сам он голосом хрипущим так и рыкает: «Р-ры! Р-ры!»

Мать смолкла, перевела дух, испуганными глазами посмотрела на деда, на Кольку:

— Как вспомню, так мне и теперь страшно.

— Дальше-то что? Дальше? — подторопил Колька.

— Дальше сама себя не помню. Очнулась на краю леса, на торной тропинке. Лежу на ней врастяжку. Лежу, не дышу, рядом корзина почти вверх дном, вся черника по траве рассыпана, и подружки мои вокруг стоят, ахают, но про лешего мне так же, как вы, не верят.

— Незачем им было верить! — заступился за подружек дед. — Леший твой, невестушка, всего-навсего буреломный выворотень. Пронеслась над лесом буря, свалила большую елку, корни все подняло, встопорщило вверх: вот тебе и лешак лохматый с лапами.

— Так ведь рычало же! — воспротивилась мать.

— Не спорю… Бывает и этак… Качнется на весу, на ветерке обломыш корня, и — пожалуйста! — рык на весь лес. Я смолоду да сглупа один раз по такому же рычалу из ружья стрелял. Потом сам над собой и смеялся.

Тут дед неожиданно умолк, прислушался:

— Постойте-ка… Где-то что-то и у нас тарахтит в самом деле…

Дед припал к мокрому стеклу окна. Ливень за окном шуметь перестал, из-за мутной дали полей, из-за околицы деревни приближался железный, назойливо нарастающий трескоток.

Он резко смолк совсем близко от избы, а дед, вглядываясь туда, нахмурился, даже забранился:

— Ну, пропади они прахом! Кого помянешь, того на себя и приманишь… Вот они — заправские-то лешаки, вот они! Тут как тут!

А посреди деревенской, заплесканной дождем лужайки развернулся мотоцикл с коляской. При нем двое ездоков. Одного из них Колька признал сразу:

— Дедушка, дедушка! В коляске сидит тот, что в грузовике над Чалкой стоял!

— Мне и второй известен… — сказал дед. — Этот второй — он шоферюга с того грузовика. Они вместе со своим атаманом Чалку арканили. Шоферюгу зовут Лехой, компаньона в коляске Тохой. А в общем — оба ухорезы! Зачем нечистый теперь-то их пригнал сюда? Причем, без главаря вчерашнего.

— Неужто опять за Сивым гоняться? Я им ни за что не дам! Я им фигу сделаю! — взъерошился Колька.

Мать ухватила Кольку за тощенький локоток:

— Не вздумай с ними сцепиться! Наделаешь новой беды.

Но приезжие за окном вели себя пока спокойно. Леха оставался сидеть верхом на мотоцикле, спокойно оглядывал деревенскую улицу. Тоха сбросил с себя заляпанную грязью накидку, выкарабкался из коляски, потопал, присел, встал на затекших в тесноте ногах, старательно отряхнул, опять надел кепку и с вежливым, чересчур вежливым пригибом головы, даже спины, подошел к избе, к завалинке.

Широко показывая черные, в железных коронках зубы, он растянул в старательной улыбке рот, уставился сквозь отуманенное стекло на дедушку, стукнул полусогнутым пальцем по раме:

— Будь любезен, открой…

Мать, как только что Кольку, ухватила и дедушку за рукав:

— Не открывай!

Дед хмуро отстранил от себя мать, оконную раму распахнул, навис через широкий подоконник почти над головой Тохи. И жестко, насмешливо вывертывая слова на якобы совсем деревенский, полуграмотный лад, пробасил:

— Ну, што теперь ишшо надобно?

— Ничего не надобно! Ничего! — замотал головою Тоха. — Нам бы лишь спросить, где тут брод, переезд через речку. Где на мотоцикле переправиться можно…

— Снова по лошади стрелять?! Жеребчика добить задумали?! — так и посунулся из окна, так и взгремел безо всяких «ишшо» теперь дед.

— Что ты! У нас и стрелять не из чего. Не веришь — проверь. Нам его приказано только поискать, под охрану взять. А найдем: грузовик под него пригоним завтра… Ты же, дед, видел сам: у нас на жеребчика законная бумага.

— По той бумаге путь и выискивайте! — обрезал разговор дед. Он хотел окно захлопнуть, да тут в голове у Кольки сверкнуло некое соображение:

— Езжайте, дяденьки, по тропе под угор! И где тропа упирается в речку, там начало броду. С того места сразу газуйте все прямиком. Рулите все прямо да прямо, никуда не сворачивайте: вот и окажетесь, где надо!

— Спасибо, пацан! В другой раз конфетку подарю! — засмеялся Тоха, побежал к мотоциклу. Водитель, напарник Леха топнул по пусковой педали, мотор затарахтел, приятели в облаке синего дыма ринулись отважно под угор, в сторону речки.

Мать тревожно обернулась к Кольке:

— Ты чего им наговорил? Ведь напрямую по броду нельзя. Напрямую — колдобины, ямы.

— Ну и пускай! Окунутся в яму, не станут сюда ездить!

— А если бучу нам устроят? Как тогда быть?

— Труса не праздновать! Вот как быть! — храбро сказал дед, вскинул приготовленную для будущего посошка палку, стукнул по скамейке, стукнул и во второй раз.

— А я кочергу на кухне возьму! — тотчас присоединился к дедушке Колька.

Мать на них, на старого да на малого, взглянула с сомнением, открыла окно еще шире, стала прислушиваться, что происходит под угором на речке.

Мотоциклетного треска оттуда уже не доносилось. Оттуда летели неистовые вопли. А через какое-то время обитатели избы увидели, как Тоха с Лехой, оба пешие, возвращаются обратно. Напрочь заглохший, облепленный речною тиною мотоцикл они толкают перед собою. Оба, как мыши, мокры, оба на ходу извергают ужасные слова, потрясают кулаками в сторону деревни.

Мать охнула: «Что будет сейчас, что будет!», заторкнула на два шпингалета окошко, побежала к двери, замкнула ее на большой, кованый крюк. Дед ухватил свою палку, Колька ринулся на кухню за кочергой, — изба приготовилась к обороне.