Георгию Иванову [27]

Я знал многих любителей отыскивать везде таинственное и, преувеличивая его, позировать на загадочность, но к людям этого сорта я бы никогда не причислил Павла Бурнайтиса, веселого, полного, румяного. Он был веселым малым, всегда коновод спортивных игр, душа прогулок, экспедиций, но что касается разных планов, мнений и споров — безызменный «адвокат дьявола», поэзии — враг, мистике и таинственному — еще больший, а «гамлетовщину»… не поддается описанию, как он ее ненавидел.

В годы, когда мы оба учились, нас связала дружбой одна скамейка. Гимназию Павел окончил раньше меня и, получив возможность осуществить свое давнишнее желание путешествовать, поспешил в Египет и дальше, в глубь Африки.

Так я забыл его, он меня, но как-то раз, лет шесть тому назад, будучи вызван в Париж по делу, не совсем подходящему для описания здесь, я, к крайнему моему изумлению, в кафе на улице Lafitte встретил много лет невиданного мною Павла Бурнайтиса.

Подсев к столику моего друга, сплошь уставленному тарелками и бутылками, я постарался задать Бурнайтису как можно больше вопросов. Объездил он полмира, но не мог сказать, чтобы этим был доволен. Во многом он разочаровался, изменил многие мнения, взгляды…

— Нет, — сказал он, — в конце концов, я склонен признать Гамлета не вечно больным, страдающим от несварения, а просто лишь мальчиком, мальчиком в том возрасте, из которого все мы не сможем еще долго выбраться.

Я шире раскрыл глаза, Павел же, бросив на стол газету и закурив сигару, так продолжал:

— Мы, цивилизованные люди, глубоко ошибаемся! — Бурнайтис рассмеялся. — Аэропланы, электричество! Чего это стоит? В конце концов, мы без помощи проводов сможем преспокойно беседовать друг с другом, находясь на разных концах земли. Но чего это стоит? Когда мы знаем самих себя меньше, чем систему простейших часов! Хотите, я вам расскажу ужасную историю? — он понизил голос. — И пусть это послужит доказательством тому, как, зная в совершенстве соотношения винтов, рычагов и колес в любой сложной машине, мы беспомощны объяснить себе большинство явлений, происходящих в нашем организме, не говоря уже про душевные.

Он выпил воды и, став наружно более спокойным, принялся за свой рассказ:

— Во время своих путешествий, года три тому назад, я попал к одному знакомому, даже дальнему родственнику, немцу, имевшему кофейные плантации в Африке. Там-то и произошел тот странный случай, о котором я хочу тебе рассказать.

У меня не было ни намеренья, ни желанья изучать особенности страны и ее жителей, я просто жил и отдыхал в обществе друзей. Дни проходили за днями, и скука моя разнообразилась лишь посещениями изредка рабочего поля да вечернею беседой за ужином, когда говорили о Германии, России. Ничто, собственно говоря, не требовало моего долгого пребывания в колонии, но я продолжал сидеть да сидеть, обласкиваемый скучающей парой хозяев. Прожил я так около месяца, как вдруг перед самим моим отъездом случилось происшествие, которое заставило очнуться сонливых тружеников, а в особенности лентяев-негров.

За пять миль от плантации, где я гостил, находилась маленькая деревня, бывшая родиной многих работавших на полях Коха. Случилось так, что в этой деревне кто-то праздновал свадьбу. Тотчас же все негры, родственники и знакомые молодых, а то и совсем посторонние, стали проситься у хозяина на торжества. Конечно, тот, не найдя никаких причин отклонить их депутацию, мало того что принял ее, но даже решил поехать туда и сам, чтобы ознакомить с обычаями диких своего друга — меня.

Ничто не изменилось в обычаях негров, описанных старыми романистами: по-прежнему танцуют они вокруг пирога, по-прежнему поют свои дикие песни… На меня их свадьба произвела впечатление циркового спектакля.

С торжеств мы вернулись совсем в полночь; вслед за нами мало-помалу стали сходиться и негры, растянувшиеся в длинную цепь по дороге. Долго они еще не могли успокоиться, распевая и танцуя на радостях от виденных радостей. Благодетельный Кох, довольный своими благодеяниями, все же степенный и строгий, объявил работы завтра (ну, так и быть) часом позже.

Красивы эти работы, когда на них смотришь со стороны. Кусты, между которыми двигаются черные тела, пальмы, насаженные специально кругом, чтобы предохранить кофейные деревца от солнца, — все это так занимало меня, что, случалось, я просиживал до самого обеда, возвращаясь вместе с хозяином.

На следующий день за обедом к Коху явилось двое негров, обеспокоенных отсутствием одного из своих товарищей, — о чем и пришли доложить. Со вчерашнего дня Музаки (имя пропавшего) так и не приходил. Кох хотел было послать за справками в деревню, но этого делать не понадобилось, потому что Музаки вскоре явился сам. Его в назиданье другим выпороли. Тут, казалось, делу и конец, но сам Музаки понял это иначе, а именно, за начало. Сойдя со скамейки, на которой его наказывали, он перед всеми неграми, столпившимися вокруг и улыбавшимися, казалось, на все мирские события, поклялся непременно отмстить тем двум негодяям, которые обеспокоились его отсутствием. Все много, смеялись до самого Коха включительно, потому что Музаки знали за человека крайне доброго и смирного.

— Просто от порки ударила кровь в голову, — хохотал немец, будто сказав что-то необыкновенно остроумное.

После обеда занятия пошли своим чередом. В то время, как негры сейчас же принялись за работы, я, Кох и его жена, сидя в тени пальмового сада, беседовали о скором моем отъезде, как вдруг наш тихий отдых был нарушен встревоженным появлением одного из надзирателей.

— Умерли, Herr Кох, те два негра, те самые, которым пригрозил Музаки. Оба свалились вдруг почти одновременно…

Поднялась канитель. Музаки сейчас же арестовали и заперли в погреб. Умерших перенесли в сарай на их же постели. А Вальтер Кох, боявшийся все же последствий за самовольную расправу с Музаки, который не был рабом, решил тотчас же из города, хотя и находящегося в сорока милях, привести немедленно следственную власть.

Так как даже для тамошнего климата все те дни были особенно жаркими, то трупы начали разлагаться необыкновенно быстро.

Трупы по распоряжению Вальтера Коха оставались в сарае, где находились и прочие негры. Скоро нестерпимый запах и ужасный вид убитых заставил рабочих потребовать от хозяина, чтобы умерших похоронили, не дожидаясь следственной власти, которая, по-видимому, не спешила на плантацию Коха. В горах выкопали могилы, поставили кресты; так как Музаки отрицал свою виновность, приехавшие власти приказали умерших вырыть.

За всеми этими событиями я следил и очень ими интересовался, а потому, конечно, пошел на раскопки могил.

Когда первый ящик вынули и сняли с него крышку, мы хотели сейчас же перенести тело на приготовленные вблизи доски, чтобы начать вскрытие, но едва один из докторов нагнулся к ящику, как сейчас же выпрямился и, обернувшись к нам, воскликнул: «Боже мой! Кто же это сделал?»

Мы ничего не могли ответить, даже просто сказать что-нибудь, а только молча смотрели, не двигаясь, на открытый гроб.

Мертвец, уложенный в обширный ящик несколько дней тому назад, уложенный по всем правилам лицом вверх, со сложенными на груди руками, — лежал теперь весь скрючившийся как-то дико, необыкновенно извернувшись. Руки его были искусаны, глаза, начавшие гнить, буквально вылезли из расцарапанных орбит, щеки и все лицо было разодрано ногтями, и весь этот негр с разорванным на теле платьем, с ужасными ранами, облипший весь кровью, песком — представлял собою ужаснейший кошмар, которого я не смогу никогда забыть. Вскрытие и второй могилы подтвердило неоспоримо факт воскресения в земле обоих мертвецов. Второй негр был очень сильным, и ему удалось совершенно разломать свой гроб, но вид его самого был все же менее ужасен. Лишь ноги и руки с необыкновенно напряженными мускулами сжимали скрючившимися пальцами доски сокрушенного ящика.

Состоявшееся вскрытие трупов не обнаружило в желудках и крови обоих негров никаких признаков яда. Двум врачам не оставалось ничего, как констатировать случай пробуждения от летаргии в могилах. Но разве в таких случаях спящие разлагаются?

Бурнайтис, я видел, закончил рассказ и взялся за газеты, отыскивая в них что-то, как я решил, для меня.

— Из этого ты сделал вывод, — сказал я ему, усмехнувшись, — что люди вообще не умирают — так, что ли?

Он покачал головою и, пожав неопределенно плечами, ответил:

— Из этого я сделал вывод, что многие, и даже, если хочешь, все люди, всякие (чуть явится затруднение объяснить) загадочные случаи и происшествия, тотчас же не постесняются назвать глупостью и станут смеяться в лицо. Ах, милый, нет ничего легче, как смеяться!

— Но помилуй, — возразил я, — ведь этот Музаки, несомненно, отравил их и отравил каким-нибудь хитрым снадобьем.

— Они разлагались, а в земле ожили. Нет, Музаки был ни при чем. Я за его невинность могу ручаться.

И Бурнайтис, отыскав нужное место в газете, протянул ее мне.

— Этот случай, — сказал он мне, указывая на заголовок «Загадочное происшествие», — прочти его — ужасен, и что ты скажешь о нем?

Вот что я прочел:

«В ночь с 5-го на 6-е октября из мертвецкой больницы N были кем-то выкрадены останки умершего от брюшного тифа германского подданного Иоганна Штихельса. Все в больнице крайне изумлены этим весьма загадочным происшествием» и т. д.

— Дело в том, — сказал мне Бурнайтис, когда я окончил чтение, — что этого Иоганна Штихельса я лично знал. Выкрали его труп с 5-го на 6-е, а 6-го, т. е. вчера, я его в два часа дня повстречал на вокзале, разговаривал с ним…

Очевидно, я глядел на Бурнайтиса довольно выразительным взором, так как он сердито бросил на стол деньги и, смяв в кармане газеты, не попрощавшись со мною, поспешно вышел из кафе.

1913 г.