Последний приезд И. К. Айвазовского в Петербург показал, что художник с годами не утратил прежней энергии и страсти в искусстве и остался таким же юным, каким вступал на арену искусства. Он целые дни проводил в осмотрах весенних выставок, прибыв вместе с женой Анной Никитишной в столицу, как раз в разгар их, в первых числах марта месяца. В эту пору в Петербурге было открыто более десятка художественных выставок, которые он посещал почти ежедневно. Два года Иван Константинович не был в Петербурге, и вот, приехав к нам опять, казалось, по-прежнему был совершенно бодрый старик, полный жизненной энергии и увлечения работой… Чуть не в первый же день приезда И. К. был у меня.

Иван Айвазовский со своей первой женой Юлией Гревс и дочерьми. Слева направо: Александра, Мария, Елена, Жанна

Первая фраза, которую все услышали от И. К. при его посещении, была: «Как и с лишним лет назад, так и теперь…»

– С какими новостями вы прибыли к нам с далекого юга? – спрашивали у маститого И. К. домашние.

– Какие у меня могут быть особенные новости! Пишу без устали все по-прежнему! Начал в декабре прошлого года четыре большие картины, несмотря на болезнь, – они уже готовы. Две из них остались в Крыму у знакомых, две привез с собой. Думаю их представить на суд петербуржцев и показать, что еще не перестал работать… Да и кроме того, у меня уже выставлены две небольшие картинки на академической выставке.

Два года не слышали наши художники откровенного мнения своего маститого учителя и товарища по поводу того, что происходит в их кружках в настоящее время, но вот И. К. Айвазовский приехал и заговорил. И как это всегда бывает, с той минуты как его не стало, еще больше значения, чем прежде, приобрело каждое им сказанное слово, каждая написанная им строка. Вскоре после его визита ко мне я, в свою очередь, просил посетить его, он прислал мне любезное письмо, приглашая «сделать честь и непременно быть у него теперь же на днях вечерком на Знаменской, д. 17». Через некоторое время я был у И. К.

При мне в зал вошел молодой художник, внук И. К. Айвазовского, М. П. Латри, выставивший несколько своих произведений на академической выставке, и И. К. познакомил меня с ним, заговорил, как должны работать молодые художники…

– На какой выставке вы думаете поместить свои картины? – спросил я И. К.

– Это пока неизвестно. Можете быть, и на академической, может быть, и на какой-либо другой.

– Так что, сами вы не предполагаете устроить отдельную выставку?

– Нет, вряд ли. У меня с собою новых картин только две больших и десять-двенадцать маленьких, а это недостаточно для самостоятельной выставки… Хотя… я, впрочем, еще не знаю…

С оживлением Иван Константинович показывал нам фотографические снимки с двух больших картин своей кисти. Одна из них изображала государя императора Петра Великого, подающего сигнал кораблю, застигнутому бурей. Петр стоит на финских шхерах. Небо озарено было блеском молнии. Страшные волны бросали корабль, как щепку. Другая изображала Иисуса Христа, идущего по берегу Галилейского моря. На воде виднелась лодка с рыбаками. Спаситель, по словам И. К., изображен им по Ренану – до крещения от Иоанна и 40-дневного поста в пустыне, читающим на берегу моря пергаментные свитки пророков, на лодке же ученики Иоанна Крестителя, озаренные заходящими лучами солнца. Картина интересна темой и, безусловно, нова и оригинальна по идее. Он очень любил эту картину и отвел для нее одну из лучших комнат на выставке.

Величина обеих картин была почти равная: каждая из них имела около 6 квадратных аршин.

– Решительно не знаю, где выставить две привезенные с собой большие картины, каждая по шесть с половиной аршин, – говорил И. К. – Теперь в Петербурге совсем нет хороших залов для художественных выставок. Я не одобряю освещения даже в залах обеих академий: художеств и наук. На моей громадной картине Петр Великий изображен с матросом, который подбрасывает ветки валежника в пылающий костер, очевидно, зажженный, чтобы показать плывущему вдалеке судну существование здесь камней. Картину на этот сюжет, где-то мною вычитанный, я написал в 1847 году для государя Николая Павловича. Картина ему очень понравилась.

– А ваше другое полотно?

– На нем на первом плане фигура Спасителя. Не удивляйтесь: я знаю, что меня всегда обвиняют в неудачном написании фигур; из этого ровно ничего не следует: общее достоинство картины от этого страдает очень мало. Рафаэль все-таки остается гением, несмотря на то, что около его дивных Мадонн поставлены деревья, похожие на какие-то прутики, а его лошади напоминают слонов. У меня Спаситель идет по берегу Галилейского моря, освещенного яркими, жгучими лучами. Он читает свиток, на который прямо падают эти лучи. Позади его видны фигуры учеников, около лодки. Эта картина должна служить контрастом первой: там – гром, молния, буря; здесь – ясное солнце, тишина и спокойствие.

Когда я у него был, Иван Константинович только что вернулся с академической выставки и тепло и сердечно встретил меня, представив г-ну Протопопову, которого я застал у него как своего старого знакомого, с которым он ведет постоянную переписку, стало быть еще и заочного друга, с которым поддерживается постоянный, живой обмен мыслей.

И. К. Айвазовский пробыл в Петербурге больше месяца. Маститый художник так чужд был расчетов, что сперва предполагал устроить премьерную бесплатную выставку картин в музее императора Александра III, но для этого нужно особое разрешение, которое не было получено. После долгих поисков помещения, «прощальная» выставка громадных холстов И. К. Айвазовского оказалась, наконец, на Фонтанке, в доме гр. Олсуфьева, на 2-м этаже, в квартире, не представляющей особенных удобств для выставки. Сам художник часто появлялся на ней, и под его личным наблюдением и при его участии картины развешивались по стенам, производилась обстановка квартиры, обтягивались стены красным кумачом, и он делал своей рукой надписи на каждом своем произведении. На выставке однажды он был снят фотографом среди своих произведений, осененный фигурой Спасителя.

Одно упоминание слов «плата за вход на выставку» вызывало только на лице И. К. выражение недовольства и досады.

«Я вовсе не думаю о сборе двугривенных, я все отдаю бедным», – с досадой говорил некоторым посетителям И. К. в свой последний приезд в Петербург и рассказывал даже при этом о своем решении предоставить привезенные им холсты для выставки в пользу благотворительных учреждений и новой больницы ее императорскому высочеству принцессе Евгении Максимилиановны Ольденбургской, стоящей во главе художественного кружка, или выставить их сперва бесплатно для учащейся молодежи и для публики в музее императора Александра III. Прибавим при этом, что здесь находится немало крупных произведений профессора И. К. Айвазовского, занимающих, как известно, целые стены одного из главных просторных и светлых залов верхнего этажа музея Александра III, а внизу, в коллекции княгини Тенишевой, находятся также рисунки и картины кисти нашего знаменитого мариниста. Две картины из художественной коллекции адмирала Посьета, по духовному завещанию вдовы его, перешли в собственность музея и поступили в этом году (обе изображают фрегат «Светлана» – сепия и акварель).

Вообще по своему выдающемуся дарованию и по своим чисто нравственным качествам И. К. Айвазовский являлся одним из тех художников, знакомство с которыми для всех встречающихся с ним доставляло истинное наслаждение.

Бодрый, веселый и разговорчивый старик, маститый художник, прожив с честью столь долгий век, трудясь до седин и никому не сделав ничего, кроме добра и света, привносил всегда в светское общество оживление.

В последний свой приезд в Петербург, И. К. Айвазовский откровенно высказался. Взгляды маститого учителя молодых и товарища старых художников, высказанные им нам, так важны и значительны по своей содержательности, что мы приводим их полностью.

Как художник старых традиций, И. К. не мог примириться с новыми веяниями, внесенными в художественную среду, не мог спокойно глядеть на то, что, по его мнению, унижает искусство, которому он посвятил всю свою жизнь. В первые же дни приезда в Петербург И. К. побывал на всех весенних выставках в день нашего посещения, только что вернулся к обеду с академической выставки, где находилась и его картина «Прибой волн», посланная вскоре отсюда в Париж, на Всемирную выставку 1900 г.

– Странное впечатление вынес я с этой выставки, – говорил он. – Там нет ни одного члена академии, кроме меня, – все молодежь, еще никому не известная, еще не успевшая составить себе имени. Разве такой должна быть выставка в Академии художеств? Конечно, нет: на ней должны фигурировать все члены академии, в ней должны принимать участие все профессора, близко стоявшие к этому учреждению, которое всегда останется единственным в России, несмотря на происходящие в стенах его неурядицы. Я видел в ней много беспорядков, но тем не менее она, все-таки, продолжает давать серьезное художественное образование всем, кто пожелает его получить. Шестьдесят лет сохранял я свою связь с академией, посылая картины на академические выставки с 1840 года, и теперь мне больно видеть оказываемое ей пренебрежение. Да, это пренебрежение. Тщетно я искал в выставочном каталоге фамилии Репина и Владимира Маковского – их не было. А между тем, разве они не должны, не обязаны фигурировать на выставке учреждения, профессорами которого состоят? Конечно обязаны, и, если бы в этом была моя власть, я поставил бы непременным условием приема профессоров в академию – участие на выставках. Я осведомился, почему не вижу картин Репина и Маковского, и мне ответили, что оба они «передвижники». Устав «передвижников» не допускает участия их в других выставках!.. Я это знаю, но вместе с тем никак не могу понять, зачем господа, не признающие академии, все-таки пошли туда? Пока они, конечно, не сделали ей вреда, но со временем, переводя в академию понемногу своих товарищей, «передвижники» могут совершенно обезличить ее.

Я вообще против кружков, на которые делятся и раздробляются наши петербургские художники. Что это? Ведь такие кружки не приносят искусству ничего, кроме вреда; я думаю об этом уже давно и давно собирался объединить всех художников. И вот каким образом.

Я проектировал постройку в Александровском саду, как раз против Невского проспекта, здания вроде венского Kunstlerhaus, в котором все художники выставляли бы свои картины. В то время городским головой был В. И. Лихачев. Я говорил с ним об этом проекте и объяснил ему, что это здание должно быть редким образцом изящества и вкуса: всю лепную работу должны сделать сами художники, всю живопись на стенах и потолках – тоже.

Расход на эту постройку требовался сравнительно небольшой – тысяч сто. В. И. Лихачеву очень понравилась моя идея, и он обещал оказать свое содействие не только в получении места, но и в некоторой денежной сумме, с тем, однако, чтобы здание перешло в полную собственность города лет через двадцать или двадцать пять. Но, к сожалению, из этого проекта ничего не вышло, потому что тогда «передвижники» вздумали, будто я хлопочу для них, а когда узнали, что моя цель – объединение всех художников, то перестали оказывать мне поддержку. Один я, конечно, ничего сделать не мог.

Партийность художников помешала постройке в Петербурге интересного и крайне полезного здания. Теперь в столице нет совершенно хороших залов для художественных выставок. Я не одобряю даже освещения в залах академий: художеств и наук.

Так говорил И. К.

Бесспорно, что Айвазовский умер благороднейшим рыцарем долга на земле до последних дней, в полном развитии своих сил и художественного творчества, далеко не сказав нам своего последнего слова. Его смутный отголосок сказался в последней картине, в которой прощался он с северной публикой, по единодушному отзыву критиков – «гвозде» наших выставок. О ее сюжете я писал в статье о выставке, опираясь на слова самого художника, что он с 1846 г., в котором первообраз картины был написан им для императора Николая I, искал его всю жизнь, пока достиг такого поэтического впечатления и нежных сочетаний яркого воздушного света и красок, проникнутого глубоким настроением, полным грозной, величественной и поэтически красивой передачи момента расходившейся бури на море.

В этот же вечер он рассказал мне также, что некоторые иностранцы, желая возвысить талант художника, доставивший ему и славу, и уважение в обществе, и обеспеченное состояние, – унижали его происхождение и обставляли его детство и отрочество небывалыми неблагоприятными условиями – крайней нищетой, неразвитостью семьи и т. д., что порою было ему «и грустно, и весело».

Открытие памятника Айвазовскому в Феодосии. Справа стоит еще один знаменитый житель Феодосии – А. Грин. 1930 г.

В последние годы даже в иностранной литературе стали появляться беллетристические произведения, в которых выводился наш русский художник. Так, в начале восьмидесятых годов одна довольно известная немецкая романистка и писательница г-жа Деттлофт (Клара Бауер) в романе своем «В степях» (Bis in den Steppe), который она мне показывала, поместила эпизодический рассказ об И. К. Айвазовском, в котором дала полную волю своему воображению. Сочинительница ведет читателя на бал княгини Сувановой, на котором между секретарем французского посольства и знаменитым виртуозом, приехавшим в Петербург, происходит следующий разговор:

«– Кто это пришел? Как красив собою… Настоящая голова художника!

– Это и действительно художник – наш знаменитый живописец Исаков, родом армянин, что заметно по его вьющимся виршам и греческому профилю. Вы, конечно, видели во дворце великого князя некоторые из его картин? Император Николай Павлович, найдя на улицах Симферополя мальчика, который рисовал на стенах домика своего нищего отца, дал ему воспитание, и теперь Россия видит в нем первоклассного художника. Кисть его мастерски передает огненную игру красок, которой отличается Черное море. Бледная, с каштановыми волосами, красавица – жена его. Прекрасная пара! Злые языки большого света шепчут, будто бы она ужасно его мучает своею ревностью. Англичанка по происхождению, она, разумеется, одержима своим «сплином»! Мне чрезвычайно жаль Исакова, как художника, что жена его избрала себе сплином – ревность. Вы легко можете заметить, что он подходит только к пожилым дамам и лишь с ними разговаривает; мимо молодых же обязан проходить с потупленным взором – иначе его ожидают сцены с нервными судорогами и мстительная теща! К увеличению семейного счастья у него есть и теща… Бедному приходится испытывать все муки Тантала! Он замечателен как портретист и жанрист, но вынужден отказаться от этих родов живописи. Кроме себя, супруга его не терпит натурщиц; но, несмотря на ее красоту, публике прискучивает любоваться мадам Исаковой то в образе нимфы, то Ревекки у колодца, то Элеоноры д’Эсте!.. Понимаете: toujours perdrix!.. Уступчивый по характеру, Исаков принужден ограничиваться изображением ландшафтов: природа – единственная женщина, сношения с которой ему дозволены!..»

Так фантазирует немецкая романистка. Просто «уши вянут» у непривычных к «правдивой истории» читателей, говорил И. К. Замечательно, что такой же пылкой фантазией отличались почти все иностранные биографы Айвазовского: им во что бы то ни стало нужна была драматическая подкраска мирного гражданского и домашнего быта гениального художника. Изобретательность их, в данном случае, заходила весьма далеко. Так, еще в 1847 году, в одной немецкой газете рецензент Айвазовского, отдавая должную справедливость его таланту, в биографическом очерке о художнике глубокомысленно заметил, что «необыкновенным развитием органа зрения Айвазовский обязан врожденному недостатку, будучи глухонемым», а развитию самого таланта – «проживанием им вместе с женой и детьми в Померании, на берегах Балтийского моря». Эту новость сообщили знаменитому художнику, как он вспоминал, тогда же великие князья Николай и Михаил Николаевичи, которые много смеялись над этой сказочной историей, напечатанной в одной из серьезных и влиятельных берлинских газет.