Письмо И. К. Айвазовского к А. Р. Томилову о впечатлениях от крымской природы и написанных картинах.

17 марта 1839 г., Феодосия

Милостивый государь, Алексей Романович! Так как завтра я должен исповедываться, и чтобы уменьшить свои грехи, сегодня спешу к Вам писать. Это непростительно, что до сих пор не писал к Вам. Что же делать – это один из моих недостатков, от которого трудно отвыкать, – все откладывать. Кроме сильных впечатлений [от] моментов природы, [после] которых с нетерпением жду той минуты, в которую начну писать, а в прочих случаях признаюсь сам, что очень неаккуратен, нечего делать. Вам есть много чего писать, если только успею. Сколько перемены в моих понятиях о природе, сколько новых прелестей добился и сколько предстоит впереди, которые теперь кажется скрываются за золотистым горизонтом, к которому много времени нужно, чтобы дойти. Здесь не близок горизонт, или лучше сказать, зрачок природы, тут с вершин гор выше облаков я наблюдал природу, и горизонт уже не оканчивается в 20-и верстах от меня, как на севере, а на 200 и на 300 верст есть куда углубляться и зрение Ваше уже не столкнется, как у Вас на севере, с чухонскими лайбами, а здесь и линейные корабли, чуть заметные сквозь облака, которые трутся по морю и составляется целый пейзаж из облаков, и все это под Вами. То-то наш Крым!

Уже более двух месяцев, как я отправил пять картин в Петербург на имя Зауервейда и до сих пор никакого известия не имею о них, получены или нет. Вы, верно, видели, так Вам и описывать нечего, а у меня теперь еще четыре больших готовы на следующие сюжеты: 1) «Ночь на южном берегу». 2) «Буря у Генуэзских развалин в Феодосии». 3) «Вид царской Ореанды» и четвертая начата «Вид Севастополя с военными судами», вот и контур: № 1 «Ночь» – два аршина длины, № 2 «Буря в Феодосии утром», – три аршина длины, № 3 «Вид царской Ореанды» – два аршина длины и еще есть 3 картины. Эти все Вы увидите в Петербурге в августе и на всех этих картинах много фигур, как я наметил. Вот Вам и отчет отдал об моих занятиях. Я живу в Феодосии вместе с родителями. У нас уже весна и петрушки много, только не в оранжереях. Прошу передать мое нижайшее почтение Александре Алексеевне, Роману Алексеевичу, Нине, Александре Ивановне и прочим знакомым. Как бы Вы меня обрадовали, если б несколько словечек написали и Ваше мнение о посланных моих картинах. Адрес просто: в Феодосию, Ивану Константиновичу Гайвазовскому. Итак прощайте, скоро я опять буду писать к Вам.

С истинным почтением и душевной преданностью имею честь быть покорнейшим слугой.

Письмо А. Р. Томилова И. К. Айвазовскому с отзывами о его картинах.

[1839 г. ]

Не мог я дождаться, любезный Иван Константинович, чтоб ты вспомнил меня в Крыме и откликнулся бы о чувствах и быте твоем на родине! Любя тебя, я очень дорожу знать, сколько можно подробнее, о тебе, знать не только о том, что ты делаешь, но и о том, что с тобою делается? Какое впечатление производит на тебя прекрасная твоя родина – Крым? Имел я вести, что ты жив и здоров, чрез Штернберга, чрез князя Херхеулидзева, но этого слишком для меня мало. Александр Иванович Казначеев, в бытность его здесь, утешил меня рассказом о приезде твоем, о том, как ты открывал жадные глаза твои на красоты крымской природы и как томились помыслы твои, чтоб передать восхищавшие тебя чувства. Тогда я пожалел только, что не на первом месте ты остановился, что не первые впечатления принялся ты передавать.

Новость – неоцененная пружина к чувству изящного, которое не состоит в том, что видел, а в том, как видишь. Коль скоро новость оживила, подняла чувствия поэта, художника, он должен спешить, чтобы свежие, живые впечатления переложить на бумагу или на холст. Тогда, хотя бы и средства его были недостаточны, но все-таки останется хоть милое лепетание, в котором более или менее отразится красота его чувства. Эта красота есть необходимое зерно к произведению изящного, ибо в картине восхищает нас не предмет рассказанный или изображенный, а свежесть, живость и, наконец, верность рассказа или изображения. Сколько раз видал я, как от самовара потеют окна и как по ним чертят имена, это не оставляло в памяти моей ничего приятного; но рассказ Пушкина в «Онегине» о простейшей этой встрече так приятен, что всегда с особым удовольствием вспоминаю его Татьяну:

Итак, надобно пользоваться приятными ощущениями, которые производит в нас натура, и спешить передавать их во всей свежести и чистоте. Надобно дорожить такими ощущениями потому, что каждому не в самых выгодных обстоятельствах дана известная мера в них. Восхищение слабеет так же, как слабеет аппетит, по мере удовлетворения его пищею, как слабеют ноги наши от продолжительной ходьбы. Надобно ловить себя в дорогих этих чувствах и передавать их верно. А чтобы передавать свежо и живо, надобно передавать скоро и для этого необходима ловкость, которая может приобретаться только этюдом частей. Пожалуйста, любезнейший Иван Константинович, не пренебрегай делать почаще этюды: кустов, деревьев, скал, валов, судов и пр.

Наконец, во время поста, узнал я, что присланы от тебя пять картин, я два раза ездил смотреть их у Григоровича и скажу тебе откровенно мнение мое о них. Сначала усомнился я, не досажу ль тебе откровенностью, но после рассчитал, что безусловных похвал довольно уже ты наслушался от других и может быть так, что они и надоели тебе. Подумал (что сам ты разочтешь), что и всякий равнодушный хвалит, а кто надеется в художнике высшей степени и горячо желает, чтоб он достиг ее, тот стремится отмечать недостатки, замечая их. Наконец, сейчас прочитал я в «Северной пчеле» № 80 на странице 319 очень справедливую мысль Булгарина, что «Как детей можно закормить насмерть, так и дарование можно захвалить насмерть! Человек останется жив, будет писать, не радеть, не учиться, не работать, почитая себя гением – а дарование – капут!»

Я решился писать тебе правду, как чувствую, и признаюсь тебе между нами, побуждает меня к этому мысль, что Штернберг, при всей скромности его таланта, кажется, слишком обнадеялся на похвалы и прошедшее лето, можно сказать, как и сам он признается, почти потерял. Он почти не привез этюдов, да мало и делал их. За то и не подвинулся нисколько. Теперь поехал с Перовским в Оренбург, надеюсь, что он будет занят делом, но не знаю довольно ль будет заниматься этюдами, что есть самое необходимое, ибо, опять скажу, не в том дело хорошего художника, что писать, но как писать, а не навыкнув писать части, невозможно с успехом писать целое, из тех же частей, в разном только расположении, составленное.

Фрикке, напротив, с терпеливостью своею и прилежанием удивительно продвигается. Как теперь уже хорошо, ловко, отлично и сильно пишет он кусты и деревья. Три картины взяты нынче для лотереи, одна около аршина за 600 рублей и две маленькие – по 250 очень хороши, еще лучше одна, такой же меры как большая, купленная Прянишниковым тоже за 600 рублей, она изображает один из видов, Фаль [нрзб. ] г. Бенкендорфа, взятой из чащи лесной, которая занимает половину картины и прекрасно выполнена. Жаль, что видимый вдали водопад, который должен бы по знаменитости своей быть главною целью картины, исполнен слабо. Жаль также и в деревьях и кустах заметное подражание Лебедеву! Это подражание видно не в одной накладке красок, но и в самом колере солнечного освещения, которое, как и в Лебедеве, напоминает яичницу с зеленью. Этот последний недостаток еще заметнее в двух маленьких картинах.

Примусь теперь, любезный Иван Константинович, поговорить о твоих картинах, но пожалуйста, ежели уже надоел тебе, то брось этот листок, потому что иные говорят – правда глаза колет, а я стараюсь говорить правду, колоть же тебя никак не хочу, разве только любя и для шутки.

1. Расхождение солнца в равнине было бы прекрасно, ежели бы равнина была схвачена в ту минуту, как это золотое небо освещается. Но, к сожалению, с прекрасным небом, особливо к горизонту, вовсе не согласна земля. Небо представляет начало прекрасного дня, а земля сумрак осеннего вечера! Это сделало надо мной то действие, что, взглянув на картину, я отворотился от нее с досадою на странность и несообразность, а достоинства неба, особенно горизонта, заметил тогда, как, пересмотря уже другие картины, возвратился к этой. И небо при горизонте прекрасно!

2. Картина, которая изображает, как говорят, восхождение луны, по моему взгляду, по моим чувствам, не представляет ничего другого, как хорошую кисть и личный вкус художника, натуры же в ней, или часа, никак постичь не можно. Солнечный стог луны и отсвет ее в воде прекрасно напоминает глазу теплоту восхода солнца, теплота эта в первую минуту идет по душе, но сильные по-видимому лучи этого животворного светила не разливают никакой жизни на прочие предметы, представляемые в картине, отсветов нет! В сердце моем живо теплое утро, а в картине тихая холодная ночь, чувства мои разнородны с картиною, я не могу гулять в ней. Она не может нравится мне. Василий Иванович в защиту и сказал было, что на юге часто бывает луна такова, но я был на юге и луны, так похожей на солнце, никогда не видал; да если бы и увидел, то говорил бы о ней как о чуде, как об изъятии законов природы. Но картина должна быть зеркалом природы, или лучше сказать, должна быть слепком тех ощущений, какие природа произвела на чувствие художника. Зачем же художнику заниматься слепками ощущений неудобопонятных образами, не согласными с привычкою наших чувств? Случай, которым природа удивляет художника, никогда не действует столько на чувствие его, сколько поражает рассудок, соображения же рассудка передают прозою, которую страшно впускать в удел изящного!

Картина имеет целью долго, всегда утешать нас, и потому не должно искать в ней утешения, производимого удивлением. Это чувствие поражает и потом ослабляется более и более, а хорошая картина, как мой Пуссен, или скромная ночь Вандернера, чем более смотрим на них, тем более они нравятся. Я распространился столько, любезный Иван Константинович, о картине луны оттого, что капризы, причуды и вообще изысканность Кипрянского, этого высокого художника-проказника, пугают меня, чтоб и ты не сбился на его стать в этом опасном отношении. Довольно бы мне сказать, что увидя луну твою крымскую, я покрыл твою успенскую луну теплым красноватым лаком, он согласил два разнородные света луны и огня и теперь я любуюсь ею, как правдивым отголоском знакомой натуры. В луне крымской больше искусства и вкуса в кисти, но в луне успенской несравненно больше правды, а правда краше солнца, особливо того, которое без отсветов.

3. «Кейф турка». Турок хорошо посажен и прекрасно написан, голова его писана с особым вниманием и чувством, лицо рассказано кистью сочною, вкусною и правдивою, одет очень хорошо, но все окружающее его какая-то фантасмагория, безотчетная, небрежная и далеко не подходящая к натуре, так что я подумал было искать намерение твое дать мысль о мечтах турка по чрезвычайной несообразности перспективы воздушной с линейною. Ствол удаленного дерева столько же занимает места, как и ствол приближенного. Но увидя вместо Урий двух мужичков за дальним стволом и таких, которые похожи на кукол в сравнении с деревом, я не мог остановиться на этой догадке, и так ничего не разгадал. Зачем окружать предмет своего рассказа такими околичностями, которых не видел тогда, ни же прежде, и которых не хочется выполнить хоть немножко согласно с натурою. Так Кипрянской погубил прекраснейшую свою картину «Анакрюновой пляски», представляя в плохом пейзаже и под открытым небом фигуры, которые отлично написал с натуры, в темной мастерской. Грешно портить грезами такую хорошую фигуру, как этот турок!

«Османская кофейня в лунном свете». Художник И. К. Айвазовский. 1857 г.

4. Греки на палубе прекрасно написаны, но правая нога у грека, что на первом плане, подогнута так, что не видно, в котором месте сгиб ее? Не видно вовсе колена и никак его не отыскать, хотя ничем оно не покрыто. Это непростительная небрежность в освещении, которое, впрочем, на торсе его почувствовано отлично. Солнце на правом плече и на всем боку тепло, прелестно, жаль только, что лицо, которое всегда привлекает главное внимание в фигурах этой величины, не освещается тем же солнцем, которое так очаровательно золотит весь бок фигуры; жаль также, что мешок, который сделался из широких шаровар его, мешок, на котором он сидит, сложился очень неловко и неясно; а еще более жалею, что в композиции оба грека, сидящие рядом, не имеют ничего общего, будто внимание обоих так сильно занято, что они не помышляют один о другом, глядя в одну сторону, тогда хорошо бы представить или намекнуть [на] предмет, который их занимает.

Сцена бы тогда оживилась и интерес несравненно бы увеличился. Со всем тем картина очень хороша.

5. Вид Ялты соединяет более всех сообразности, но зато почувствована несколько слабее других. Вода, отошед от прежде принятой тобою манеры Таннера, чему впрочем я очень рад, потому что надобно образовать свою собственную манеру, выражающую свои чувства, или лучше сказать – о манере думать не должен, она сама образуется или призобилует, как например в офортах Рембрандта, лишена прозрачности и потому несколько груба, особливо на первом плане, приплес ее валов, хотя он и правдоподобен, но грубо чувствован. Перспектива моря и удаление горизонта, кажется мне, лучшее достоинство этой картины, а достоинство это не малое. Жалею, что перспектива города, или набережной, как-то неудачна, не успел я повнимательнее рассмотреть причину, но дома кажутся крупны. Жаль также, что солнце, которое так хорошо золотит их и некоторые фигуры первого плана, нисколько не поглощает валов и приплесов их…

Письмо И. К. Айвазовского президенту Академии художеств о своих занятиях в Крыму с просьбой продлить срок командировки и разрешить ему участвовать в военных маневрах русской эскадры у кавказских берегов.

27 апреля 1839 г., Тамань

Ваше высокопревосходительство, милостивый государь Алексей Николаевич!

Пред отъездом моим из Петербурга Ваше высокопревосходительство изволили удостоить меня позволением писать к Вам. Дорожа столь милостивым и лестным позволением, я не смел часто беспокоить Вас моими письмами без особенных причин. Теперь, пользуясь им, долгом поставляю отдать Вашему высокопревосходительству, как покровителю искусств и художников, как моему благодетелю, отчет в своих занятиях.

По прибытии в Крым, после кратковременного свидания с родными, я немедля отправился, как Вам известно, с благодетелем моим А. И. Казначеевым на южный берег, где роскошная природа, величественное море и живописные горы представляют художнику столько предметов высокой поэзии в лицах. Там пробыл я до июля месяца 1838 и сделал несколько удачных эскизов; оттуда возвратился в Симферополь и в короткое время нарисовал множество татар с натуры, потом устроил свою мастерскую на родине моей в Феодосии, где есть и моя любимая стихия. Тут отделал я пять картин и отправил их месяца три тому назад к Александру Ивановичу Зауерверду, прося представить их по принадлежности; о сем тогда же донесено мною и В. И. Григоровичу.

К сожалению, до сих пор не имею я никакого известия об участи посланных картин. Вероятно Вы уже благоволили их видеть. Кроме сих, я приготовил шесть сюжетов, из которых три – отделаны и к выставке будут представлены Вашему высокопревосходительству. Одна представляет лунную ночь, во второй – ясный день на южном берегу, в третьей – буря. Сверх того, сделал я еще несколько новых опытов и эскизов, думал уже приступить к отделке всего, чтобы привезти с собою в Петербург, не пропуская данного мне срока. Я еще в феврале просил отсрочку до августа, но до сих пор никакого ответа не получал и решился остаться до ответа. Между тем генерал Раевский, начальник прибрежной кавказской линии, проезжая через Феодосию к своей должности для совершения военных подвигов при занятии мест на восточных берегах Менгрелии, был у меня в мастерской и настоятельно убеждал меня поехать с ним, дабы обозреть красоты природы малоизвестных восточных берегов Черного моря и присутствовать при высадке на оные войск, назначенных к боевому занятию означенных береговых мест.

Долго не решался я на это без испрошения позволения Вашего, но, с одной стороны, убеждения генерала Раевкого и. принятые им на себя ходатайства в испрошении мне сего позволения, с другой – желание видеть морское сражение при этакой роскошной природе и мысль, что изображение на полотне военных подвигов наших героев будет угодно его императорскому величеству, наконец, совет доброжелателя моего Александра Ивановича Казначеева – решили меня отправить в поход аргонавтов, тем более, что и сам А. И. Казначеев, давний друг Раевскому, отправился с ним почти для меня.

Итак, осмеливаюсь просить снисхождения Вашего высокопревосходительства, что я, не дождавшись начальнического позволения, решился выйти из круга мего отпуска. Уверенный в великодушии Вашем и думая, что Вам не неприятно будет видеть новые опыты мои в изображении сюжетов морских и прибрежных сражений, усугубляю всепокорнейшую мою просьбу о дозволении мне быть на время военной экспедиции с генералом Раевским, который и сам пишет о том военному министру для доклада государю императору, равно и об отсрочке отпуска моего до будущей весны.

В продолжении этого времени я успею окончить все и явлюсь к своему начальству может быть еще прежде отсрочки. Здесь, на берегу Азии, удалось мне рисовать портреты многих черкесов, линейных казаков для будущих картин, но вот уже пароходы и флот стоят пред глазами моими для принятия войск, послезавтра надеюсь увидеть, то, чего я не видал и, может быть, никогда в жизни моей не увижу. После первого десанта, что будет около 1-го мая, я отправлюсь в Феодосию докончить совершенно картины к выставке и потом опять придти с флотом на второй и на третий десант, если на то будет Ваше согласие. Я все эти сюжеты успею до весны окончить и приехать в Петербург.

Повергая себя продолжению благодетельного ко мне расположения Вашего, с душевным высокопочтением и совершенною преданностью имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорным слугою.

Академист 1–5 ступени И. Гайвазовский.

Письмо И. К. Айвазовского конференц-секретарю Академии художеств В. И. Григоровичу о написанных в Крыму картинах и своих творческих планах.

13 августа 1839 г., Феодосия

Милостивый государь Василий Иванович!

Второй вояж с Н. Н. Раевским к Абхазским берегам помешал докончить все картины, которые я назначил было к выставке, и потому, возвратившись со второго десанта, я занялся окончанием картин, но не много успел, как видите – одну картину, которую посылаю с этой же почтой. Я предвижу, что про это также найдутся некоторые, [которые] скажут, что не довольно окончено. Это зависит от того, как зритель захочет смотреть. Если он станет перед картиной, нап [ример], «Лунная ночь», и обратит главное внимание на луну и постепенно, придерживаясь интересной точки картины, взглянет на прочие части картины мимоходом, так назову, и сверх этого, не забывая, что это ночь, которая нас лишает всяких рефлексий, то подобный зритель найдет, что эта картина более окончена, нежели как следует. Кстати скажу о картине, которую я помню в Эрмитаже, в старой французской галерее или в Шнейдеровском, «Лунная ночь» кажется Берггема, которую я каждый раз вспоминаю, когда смотрю здесь на лунные ночи, а в Петербурге я иначе не говорил бы об этой картине, как «на черном сукне [нрзб. ]». Я знаю, что и на этой моей картине луна-полтинник, да спрятать не за что было. Да кто написал не только луну, но даже свет луны так сильно, как она есть в натуре? Вся живопись слабое подражение природе. Я Вас попрошу обратить внимание на сочинение этой картины.

Прошу Вас, если согласитесь, выставить прежние картины: «Ялту», «Греки», «Пурга», «Утро» и «Ночь». Я знаю, что в них есть недостатки, но есть и то, чего прежде я не писал. Наконец, эти все пять картин доказывают, что я о себе мало думаю, смотря по сюжетам картин, которые немногосложны. Впрочем, представляю в Вашу волю, делайте как Вам угодно. Если я пишу что лишнее, только чтобы изъявить свое желание. Через эти вояжи у меня пропасть эскизов кавказских, а кроме того, масляными красками написал одну картину «Десант», когда корабли обстреливают берег, но послать к Вам я раздумал, ибо картина небольшая и много интересных предметов, которые в миниатюре, хотя картина более аршина. Если б я послал эту картину, то значит [хотел бы] этим отделаться вследствие стольких способов, какими я пользуюсь, а эти десанты я начал на хорошем размере и подробнее будет. И надеюсь, что последнее может быть понравится императору, которому известно уже, что я оставлен в Крыму для этого.

Кроме того, у меня есть картины четыре, только не кончены как следует и нет возможности докончить на выставку, ибо сегодня получил известие от Раевского, чтобы спешить в Керчь чтобы вместе отправиться опять на третий десант с флотом, и сейчас спешу на почту отдать это письмо и картину и потом отправляюсь в Керчь, а по возвращении из Кавказа начну оканчивать картины и по порядку буду отсылать их Вам. Итак, простите за этакое письмо и просьбы, а все причиной Ваше доброе сердце, если немного смелее просил.

С истинным уважением и всегда преданный Вам от всей души.

Письмо И. К. Айвазовского В. И. Григоровичу об исполненных им в Крыму картинах и о поездке в Петербург.

25 июня 1840 г. Феодосия.

Милостивый государь Василий Иванович!

Наконец собираюсь уже в дорогу, 10 или до 15 июля, непременно выеду и буду в Петербурге до 10 июля. Некоторые мои картины будут гораздо позже в Петербурге, ибо их не берут на почту, слишком длинен ящик. Я глупо очень сделал, что написал в большом размере. Теперь нечего делать. Надо каким-нибудь случаем отправить, что берется мне сделать мой почтенный знакомый Гаевский. Он обещает непременно доставить чрез кого-нибудь по отъезде моем, а с собою беру только две небольшие картины, то есть отправляю по почте, если позволите, на Ваше имя, а Вас попрошу оставить их, как получите, закрытыми до моего приезда, а там я сам распоряжусь. И даже, чтобы никто не знал о них, кроме Вас. Вы верно догадываетесь, почему эта осторожность, приеду и расскажу Вам все. Беру с собой теперь только «Севастополь» и «Десант», все военные корабли. Не знаю, застанет ли письмо мое Штернберга в Петербурге, которое прошу Вас покорнейше послать к нему, если он в Петербурге, а если уехал, то вероятно Вы оставите у себя.

Виктор Иванович Григорович (1815–1876) – историк, русский филолог-славист, профессор в Казани, Москве и Одессе

Через пять дней буду писать опять к Вам и отправлю картины и попрошу Вас где-нибудь в кладовой сохранить, пока приеду. Недавно граф Воронцов приезжал сюда и был у меня. Ему очень понравились мои картины, особенно был доволен своей картиной, которую он мне заказал: вид его имения на южном берегу, все почти зелень и скалы. В самом деле удачная картина. Он ее отправил уже в Лондон к сестре своей в подарок.

Желаю Вам и семейству доброго здоровья и до свидания. Преданный Вам душой, слуга ваш покорный.

Из письма И. К. Айвазовского В. И. Григоровичу об успехе своих картин в Риме и о работах своих товарищей.

30 апреля 1841 г., Неаполь.

Милостивый государь Василий Иванович!

Меня очень тронуло известие о нездоровом состоянии Вашем. Я был в Риме, когда нас уведомили об этом, но надеюсь на милость божию сохранить Ваше здоровье к благополучию не только семейства Вашего, но всех нас и будущих питомцев Академии. Зная Вашу чувствительную, благородную душу, мы почти могли отгадать причину болезни Вашей. Первые письма мои Вы, вероятно, получили и знаете потому, сколько и какие картины я написал, в том числе одну картину, представляющую флот неаполит[анский] у Везувия, пожелал купить король и уже она давно у него во дворце. К карнавалам римским я с четырьмя картинами отправился в Рим, где выставил окончивши эти картины. Публика римская очень приняла великодушно мои картины, в журналах расхвалили донельзя. Все меня радует, признаться, но не думайте, что это могло бы мне повредить. Я все продолжаю строго наблюдать природу, а фигуры на картинах все-таки не под [вели] другие достоинства. Но зато теперь буду каждую фигуру на картине писать с натуры. Мне лишне было бы описывать подробности о моих картинах. Вероятно, журналы дойдут и до Вас – лучшее известие. На каждую картину было по несколько охотников, небольшие все продал, но «Ночь неаполитанскую» и «День» я никак не хотел уступить иностранцам.

«… В Риме на художественной выставке картины Гайвазовского признаны первыми. «Неаполитанская ночь», «Буря» и «Хаос» наделали столько шуму в столице изящных искусств, что залы вельмож, общественные сборища и притоны артистов оглашались славою новороссийского пейзажиста; газеты гремели ему восторженными похвалами и все единодушно говорили и писали, что до Гайвазовского никто еще не изображал так верно и живо света, воздуха и воды. Папа купил его картину «Хаос» и поставил ее в Ватикане, куда удостаиваются быть помещенными только произведения первейших в мире художников».

Газета «Одесский вестник» сообщала отзыв К. А. Векки о картинах Айвазовского:

«… Пользуясь дружбой Гайвазовского, я посетил его мастерскую, которую, менее нежели в месяц, он обогатил пятью картинами. Вдохновенный прелестным цветом нашего неба и нашего моря, он в каждом взмахе своей кисти обличает свой восторг и свое очарование. Игра лунного света, в котором он захотел изобразить Неаполь ночью, полна истины и блеска и приводит в такой восторг, что наблюдатель, очарованный волшебными переливами красок, среди бела дня переносится как бы в ночь, смотря, как луна светит на горизонте и, придавая особый оттенок предметам, блещет на полосе озаряемого ею моря…

Если бы не препятствовали мне условия этого журнала, я желал бы поговорить подробнее о прелести этих картин, теперь же ограничиваюсь повторением тысячи искренних похвал даровитому творцу их, который так полно соответствует искусством своей кисти и пылким гением своим – надежде, внушенной им художеству и своим соотечественникам».

Англичане давали мне 5000 рублей за две, но все не хотелось уступить им, а отдал князю Горчакову за 2000 рублей «Ночь» с тем, чтобы он по приезде послал бы в Академию. Он мне обещал это сделать. «День» оставил у себя я пока, что-нибудь еще напишу чтобы [нрзб. ] только послать к Вам. Прочие небольшие две купили англичане в Лондон; две неболь[шие] купил граф Энглафштейн в Берлин, а остальные две – граф Чиач в Гамбург.

С тех пор, как я в Италии, написал до 20 картин с маленькими, да нельзя утерпеть, не писать: то луна прелестна, то закат солнца в роскошном Неаполе. Мне кажется, грешно бы было их оставить без внимания, тем более мне, которому – есть главное. Теперь пятый день, как я с Штернбергом и Монигетти приехали в Неаполь и разъедемся по своим местам, т. е.: я в Кастельмаро и по прочим окрестностям, Штернберг у своих грязных лацарони, а Монигетти – к развалинам Помпеи. Сей последний диктует мне свое почтение Вам, а Штернберг сам припишет.

…Очень благодарен Вам, что выслали из Академии 500 руб. домой; недавно в Риме я получил из Академии 700 рублей, вероятно это те 1000 руб., которые оставались в Академии из 5000 рублей. Прошу еще приказать во-время выслать домой, они терпели нужду пока получили деньги. Теперь на днях здесь в Неаполе экспозиция. Я приготовляю три картины к этому и потом три месяца лета буду только писать этюды с натуры, и между тем хочется съездить в Сицилию, а на зиму опять в Неаполь. Картины я отправляю отсюда в августе с курьером. Картина Ф. А. Бруни делает фурор здесь, он ее окончил, в самом деле очень хорошо. Моллер написал еще премиленькую головку. Тыран все лучше и лучше пишет. Пименов вылепил хорошо очень мальчика. Римская выставка очень незавидная была, как и всегда, говорят. Сначала выставил я, потом братья Чернецовы выставили [Волховские?] виды, а потом и Шамшин Петра 1-го.

Простите, Василий Иванович, что не пишу в правление Академии, не все ли равно? Право, не знаю, как писать туда, впрочем непременно будущим разом буду писать. Когда отправлю картины, тогда напишу к Вам подробное письмо. Прошу засвидетельствовать мое нижайшее почтение супруге Вашей и Константину Ивановичу и А. Казначееву также, коли увидите его. Прощайте, добрейший Василий Иванович. Дай бог Вам здоровья и благополучия.

Преданный навсегда от искренней души.

Письмо А. Р. Томилова к И. К. Айвазовскому с отзывами о его новых картинах.

[1842 г. ]

Славно, любезнейший Иван Конст[антинович]!

Увидя в ноябре, по приезде моем, выставленными две большие и пять маленьких картин, в числе которых «Грот Лазуревый» [нрзб. ], вижу в тебе чувство, сильно разжигается душа твоя явлениями природы и кисть твоя свободно передает то, что поражает, утешает и веселит чувствие твое. Вода! Воздух! Прекрасная луна плещет в воде прелестно. Мало кто чувствовал так сильно, так свежо. Но земля, но самые люди, т. е. фигуры, не должны пропадать в эффекте, который хоть очень приятно поражает глаза и чувства, но в той же мере возбуждает любопытство зрячим знать, где он. В какой земле видит он этот эффект природы? Какие люди вместе с ним дышат этим воздухом? Что они делают, населяют ее? А в картинах, что видим на выставке, интерес разжег этот вопрос, но он вовсе не удовлетворен. Фигуры пожертвованы до такой степени эффекту, что не распознать: на первом плане мужчины это, или женщины. Самые берега служат только, отметим, чтобы не глядеть на них, а любоваться только как помощью противоположности, что они делают мутностью и темнотою своей, красуется воздух и вода. Это огорчает меня тем более, что дает повод зоилам твоим. Говорят между вздорами (и похожее на дело обвинение), что Гайвазовский пишет слишком проворно и небрежно и что картины его больше декорации, нежели картины. Этого не имею уже силы опровергать, а досадую только и говорю: «По крайней мере согласитесь, что декорация прелестна».

Увидя привезенные три картины вместе с портретом твоим и картинами Черенцовых и некоторых других:

Ура, Гайвазовский! Ура, милый Иван Константинович! Вот две картины прелестные. Вечернее солнце сквозь легкие пары освещает прозрачное море, на котором вдали видны острова, а вблизи лодка с людьми. Я узнаю их, мне кажется и они любуются прекрасным небом, я с ними вместе дышу прелестным воздухом и жаром обдает нас палящее солнце.

Тут жадный глаз мой пробегает по открытому для него пространству, понимает все, что видит. Себя одного спрашивает и ответ приятно раздается в чувствах моих. Солнце – чудо на небе. Чудо и на картине! Ура! Другая картина, где хотя и нет солнца, свет не разительный, но освещение правдивое. Колышется море, и силы его, разбивающиеся о берег, так правдивы, так прозрачны, что хочется вслушаться в прибой их околичности. Фигуры соразмерно отвечают морю!.. Не знаю, которую из двух картин я бы предпочел, обе высокой красоты и расстояние от прежних так велико для меня показалось, что я оценил бы его несколькими годами…

Письмо И. К. Айвазовского к А. Р. Томилову о своих заграничных поездках и впечатлениях.

22 мая 1842 г.

Почтеннейший, добрейший, Алексей Романович!

Виноват и очень виноват пред Вами, что никогда не писал к Вам, но будьте уверены, что всегда сильное желание было и есть уведомить Вас о себе, как добрейшего знакомого. Но к Вам не хотелось мне писать коротко и о погоде, как[овы] большей частью письма мои, которые надобно было непременно писать, но Вам желаю всегда высказать что-нибудь об изящном, ибо Ваши понятия и чувства к искусству заставляли или наводят на это желание. Признаюсь, я с нетерпением жду этих дней, когда буду иметь это удовольствие. Это очень скоро.

На будущей неделе [поеду] по Рейну и тогда непременно напишу обо всем подробно все, что было в продолжении двух лет и, вероятно, то письмо получите прежде этого, а теперь я в Венеции и уезжаю на днях в Лондон. Наконец, позвольте мне Вам говорить про рисунки, оригинальные, древних известных мастеров, я их видел и в восхищении. В самом деле во всех отношениях удовлетворяют любителя изящного, они принадлежат Г. Генфрейгонку (добрейший наш консул здешний), да вы, вероятно, слыхали об них, и так как он в скором времени уезжает в Санкт – Петербург и берет с собой эту коллекцию, то я желал очень, чтобы Вы видели эти рисунки, ибо уверен, что они чрезвычайно понравятся, и, во-вторых, Г. очень желает познакомиться с Вами и советоваться с Вами насчет рисунков этих.

«Венеция». Художник И. К. Айвазовский. 1842 г.

Я недавно проехал Геную, где встретился с Анной Васильевной Сарычевой, я очень был рад этому. Она мне рассказала про Вас и меня очень и очень обрадовала этим. Они поехали в Нис. Право, не стоит начать писать о себе, ибо теперь я спешу, я так много видел и сделал с тех пор, как за границей, что надо именно дни и месяцы, чтобы высказать, а теперь скажу только, что я слава богу здоров, счастлив во всех отношениях.

Желаю Вам от всей души здоровья, остаюсь навсегда преданный Вам

Прошу передать мое почтение Роману Алексеевичу и Александре Алексеевне.

Письмо И. К. Айвазовского к А. Р. Томилову с изъявлением благодарности за оказанное ему покровительство и об успехе своих картин в Париже.

20/8 июля 1842 г., Париж

Добрейший, благодетельный Алексей Романович!

Мне очень больно, что я подал повод Вам думать, что я Вас совсем забыл. Я ни разу еще не писал к Вам с тех пор, как за границей, нечего оправдываться, виноват, по милости лени, но позвольте уверить Вас, что я никак не могу забыть доброжелательную душу Вашу, тем более, драгоценное расположение Ваше ко мне, которое не могу вспомнить хладнокровно, а как художник, тем более, зная Ваше глубокое чувство к изящному искусству. Да, Алексей Романович, поверьте мне, что чем более [я] в свете, тем более чувствую цену людей редких, и потому совсем напротив тому, чтобы забыть подобных людей, но я счастлив тем, что природа одарила меня силой возблагодарить и оправдать себя пред [такими] доброжелателями, как Вы. Я помню, в первое время еще в Петербурге, какое родное участие принимали [Вы] во мне, тогда, когда я ничего не значил, это-то меня и трогает. Теперь, слава богу, я совершенно счастлив во всем, все желают со мной познакомиться, но все это не то, что я сказал уже. Не буду продолжать мою философию, Вы верно поняли, что я хотел высказать. А теперь скажу весьма коротко, что я сделал и намерен.

Вероятно, Вам известно, что я очень много написал с тех пор, как за границей, и как лестно всегда были приняты мои картины в Неаполе и в Риме. Много из картин моих разошлись по всем частям Европы, а из царей у Неаполитанского короля, у папы, у Боварского (герцога), а прочие у частных лиц.

В нынешнее лето мне хотелось сделать вояж на север, и вот уже я возвращаюсь назад в Италию. Когда я был в Генуе, видел я Анну Васильевну Сарычеву, я очень рад был ее видеть, и она мне рассказала про Вас, потом я проехал Швецарию по Рейну в Голландию, где мне очень было интересно по моей части, потом в Лондон, где видел все замечательное, и порты, а теперь уже 20 дней, как я в Париже. Здесь очень хорошо приняли меня лучшие художники Гюден и прочие, а Таннера здесь нет, и его никто здесь терпеть не может, он со всеми здесь в ссоре. Чрез пять дней я еду в Марсель и в Неаполь, заняться серьезно опять и хочу послать сюда на выставку, так просили меня многие французы, вероятно, я не могу здесь иметь первостепенную славу, какую мне дали в Италии, но все-таки пусть критикуют, пока молод, а хочется состязаться с французами.

Александре Алексеевне madame Шварц мое нижайшее почтение и прошу не забыть смешного крымчака. Роману Алексеевичу и Николаю Алексеевичу и всем прочим художникам мой поклон. Буду писать к Вам из Неаполя.

Нынешний год я послал к выставке петербургской картин шесть, признаюсь откровенно, они мне не очень нравятся, лучше большие у князя Витгенштейна и Толстого. Коли эти господа выставят на выставку, то может понравится публике.

Письмо И. К. Айвазовского В. И. Григоровичу о своих впечатлениях от искусства Голландии, Англии и Франции.

26 октября 1842 г. Венеция

Не знал куда писать Вам, добрейший Василий Иванович, я ждал приезда Вашего в Петербург и только вчера мне говорили, что Вы благополучно прибыли. Воображаю я радость в милом семействе Вашем, дай бог Вас видеть все таким, как я помню в последнее время в Риме. Скажу Вам теперь про себя.

Я уже два месяца как в Венеции. После четырех месяцев вояжа отдыхаю в этом тихом городе. Я много рисовал здесь и писал этюды, а теперь, так как погода портится немного, начинаю писать картины и довольно многосложные. Уже у меня есть конченные. По приезде сюда меня просил Тревизо, у которого галерея довольно зн[атная] и я ему написал две картины и еще другому. Все, что я теперь напишу, хочется выставить в Париже и потом послать в Петербург, если на то будет согласие. Я очень доволен, что сделал этот вояж. Я теперь лучше могу видеть свои недостатки и прочее.

В Голландии я видел много чудного, в Лондоне много маньеристов, исключая Вильи, от которого я в восхищении и ничто меня так не обрадовало в этот вояж, как этот великий художник. К счастью, когда я был в Лондоне, были выставлены картины этого художника, он недавно умер. Поверьте, что я пред некоторыми картинами его смеялся во все горло, между серьезными англичанами, а пред другими картинами плакал, как ребенок. Признаюсь откровенно, никто меня так не удивляет, как этот художник. Видя его так разнообразно во всех отношениях, так совершенным в экспрессиях во всех [нрзб. ] обстоятельствах, а как искусство и нечего говорить. То как лучший Рембрандт, то как лучший конченный Тенирс, как Рубенс, как Воверман, как Жирарде и проч. Все картины его в разных родах, но большею частью, как Вильи люблю других и предпочитаю всему тому, что я знаю в этом роде.

Здесь в Венеции теперь Бенуа, Скотти, Эпингер, Эльс, а от Штернберга недавно я получил письмо, он живет у Кривцова в Фроскоти и Монигетти тоже.

Из Лондона я послал три картины в Петербург, прямо в Академию и не знаю, как они доехали и выставлены ли они и прочие картины. Мне очень хотелось, чтобы картина Толстого «Ночь» была бы выставлена. На прочие картины я мало надеюсь. Вы знаете, что делать с моими картинами, а в случае, если они останутся так, то я бы желал узнать, ибо я обещал четыре картины в Гамбург, а впрочем, как придется.

Я остаюсь в Венеции еще 2 месяца, и если б Вы, по получении письма моего, приказали бы написать ко мне слова два, как была выставка и проч., что бы меня весьма обрадовало бы и письмо может меня застать еще в Венеции. Адресовать прямо на мое имя в Poste restate, во всяком случае мне отошлют, если я прежде оставлю Венецию, но 2 месяца наверное останусь, а может быть, и более. В августе здесь была выставка и я приехавши написал картину и выставил, что очень понравилось венецианцам.

Прошу Вас, Василий Иванович, извинить меня за этакое письмо, на лоскутах пишу, я сам думаю об картине огромной, для которой холстина предо мной. Прошу передать мое почтение всем Вашим. Желаю Вам быть здоровым и благополучия.

Не придет ли к Вам А. Казначеев? Я жду от него ответа на письмо мое из Парижа. Итак, прощайте. Напишу потом все, а теперь простите.

Письмо И. К. Айвазовского А. Р. Томилову об успехе своих картин в Париже и о своих творческих планах.

10/2 мая 1843 г., Париж

Добрейший Алексей Романович!

Не знаю, получили ли Вы мое письмо из Италии. Я, кажется, уже описывал Вам про все, что я сделал в эти три года. Теперь спешу только сказать Вам про здешнюю выставку. Я приехал сюда из Венеции в декабре с тремя картинами для выставки, хотел было еще написать бурю, но не успел и потому только выставил тихие моменты – одна большая картина Венеции, другая – монахи при закате солнца в Венеции и третья – ночь там же. Судьи здешней Академии очень были довольны моими картинами на выставке. Не могли большого эффекта произвести по скромным сюжетам, но вообще нравятся. Они меня очень хорошо познакомили с художниками здесь, в Турине же разов шесть хвалили, а была еще критика в прессе в Siecle в journal des Beard arts и france-litteraire и еще artiste). Во всех этих журналах очень хорошо отзываются про картины мои, что меня очень удивило, ибо французы не очень жалуют гостей, особенно русских художников, но как-то вышло напротив, а кроме журнальных похвал и прочего, здешние известные любители, граф Портал ее и другие члены общества художественного желали иметь мои картины, но так как они уже принадлежат, то я обещался сделать. А что более доказывает мой успех в Париже, это желание купцов картинных, которые просят у меня картины и платят большие суммы, а сами назначили им цены, за которые продают здесь Гюдена картины, одним словом, очень дорожат моими. Все это меня радует, ибо доказывает, что я им известен очень хорошей стороной.

Однако довольно похвастался, теперь скажу о главном, все эти успехи в свете вздор, меня они минутно радуют и только, а главное мое счастие – это успех в усовершенствовании, что первая цель у меня. Не судите меня по картинам, что вы видели в последней выставке в Петербурге, теперь я оставил все эти утрированные краски, но между тем нужно было тоже их пройти, чтоб сохранить в будущих картинах приятную силу красок и эффектов, что весьма важная статья в морской живописи в прочем и во всех родах живописи, можно сказать, а кроме трех моих картин, что на выставке, я написал две большие бури и совсем окончил, надеюсь, что это лучше всего, что я до сих пор сделал. Жаль, что я не успел их написать к выставке, все это я отправлю к сентябрю в Петербург. Теперь я предпринимаю большую картину, бурю, случившуюся недавно у африканских берегов далеко от берега (8 человек держались 45 дней на части корабля разбитого, подробности ужасные, и их спас французский бриг, об этом писали в газетах недавно). Теперь я очень занят этим сюжетом и надеюсь Вам показать ее в сентябре в Петербурге.

Год тому назад я имел удовольствие в Генуе встретить Анну Васильевну Сарычову, очень мне было приятно видеть ее и слышать про Вас и про доброе Ваше семейство, а еще было бы радостнее видеть Вас, а может, впрочем приеду на некоторое время, хотя еще три года могу оставаться, не приезжая, но может быть необходимо будет самому поехать с большой картиной. Это письмо взялся доставить добрый Петр Петрович Ланской, который едет сегодня в Петербург. Мы часто говорили с ним про Вас, про Ваше доброе попечение обо мне и проч. Он может Вам рассказать подробнее про меня и картины мои. Извините, что так бессвязно и спешу написать, сейчас уезжает. Прошу передать мое почтение Александре Алексеевне, Роману Алексеевичу, Нине Алексеевне, Александре Ивановне, почтенному семейству Философовых и господину Заболотскому и всем, всем знакомым. А прошу Вас быть уверенным во всегдашней моей к Вам истинной привязанности и благодарности.

Кстати перепишу две журнальные статьи, которые у меня находятся, а другие может быть получают в Петербурге.

«Портрет Алексея Романовича Томилова». Художник О. И. Кипренский. 1808 г.

Алексей Романович Томилов (1775–1849) – член Общества поощрения художеств и почетный вольный общник И. А. X. при Николае I, любитель искусства

Письмо В. И. Штернберга И. К. Айвазовскому об успехах русских художников в Италии.

Октябрь 1843 г. Рим.

Спасибо тебе, любезный Айвазовский, за письмо из Чаватавской, которое меня немало удивило, т. е. не письмо, а Чаватавская. Я думал получить от тебя письмо из Мальты, или из Сицилии, скорее из Африки с края света, но никак не [из] Чаватавской. Ну что бы дел было заехать? Конечно, ты хорошо сделал, что решил ехать в Париж. В Риме скучно. Я слышал, что эту зиму будет в Риме Horace Vernet и Paul Delaroch и еще какой-то знаменитый пейзажист – увидим.

Вчера я был у Павла Ивановича и он мне поручил тебе переслать свой вексель. Он очень занят, хлопочет об отъезде, передняя его завалена ящиками, кипами, но он однако не прежде двух месяцев оставляет Рим.

Наше общество наконец открылось, которого председатель Сомов очень дурно распорядился, не сделавши порядочных условий с Назари. Мы продолжаем посещать общество, где прекрасный биллиард и разные журналы, но не знаем долго ли это продолжится, а жаль, если это нарушится.

Ты мне ничего не пишешь о письме, которое я тебе послал в Неаполь с обожженным письмом, кажется от брата твоего из Венеции. Получил ли ты его? Я написал маленькую картинку для Галогопо и начал побольше картину с того этюда, который ты у меня видел «Акведук в Тиволи». Об выставке я ничего не слышал положительного. Говорят точно, что будет ежегодная выставка, но я тебе об этом напишу после. На днях приехали Эпингер и Чижов, которые, как тебе известно, были в Черногории, Далмации, Кроации и [нрзб.]., Первый отрастил себе большую бороду, а второй совсем зарос бородой.

Архитектор Шурупов также воротился из вояжа в Каффу, куда он ездил для покупки мрамора. Вот тебе все новости. Впрочем все по старому, – нищие все на своих местах.

Прощай, любезный Айвазовский, до свидания, мой поклон Григорию Константиновичу. Все наши Вам кланяются.

Письмо И. К. Айвазовского В. И. Штернбергу о своих впечатлениях от голландской живописи и голландских художников.

10 июня 1844 г., Антверпен

Пред отъездом моим из Парижа получил я твое последнее письмо, любезный мой друг Штернберг, но хлопоты по отъезду не допустили написать к тебе из Парижа. Теперь я рад, что отсюда пишу к тебе, ибо хочу сказать, до какой степени я доволен от здешней школы настоящей и советовать тебе, как можно, поспешить оставить Италию. Несмотря на то, что я предпочитаю день жизни в Италии месяцам на севере, но вот что меня заставляет тебе советовать поспешить сюда. Здесь я нашел столько замечательных талантов, как нигде в настоящее время во всех родах [живописи], особенно в твоем роде. Удивительные таланты, не уступают своим великим предкам: г. Де-Кестдор, Вапперс, Лейс, Бромлер, Вербукговен, Хунук и многие другие. Это все такие таланты, что, право, оставить их жаль, так жаль уехать отсюда. Как они совестно работают, не стану подробности описывать, пользы не будет. Но я скажу тебе только то, что бельгийская и голландская школа – самое прямо по цели, особенно для твоего рода и, ради бога, остальные два года же будь в этих краях, ты очень, очень будешь доволен. Я знаю, что большая жертва – Италию заменить на Бельгию, но художество должно быть везде первое утешение и всем [надо] жертвовать для этого. Да, впрочем, что я тебе докучаю своей философией, ты знаешь и чувствуешь очень хорошо все это. Так скажу опять, приезжай сюда и останься как можно побольше. Познакомившись с здешними художниками, сам начни работать, и я уверен, что тебя они совершенно оценят и дадут тебе ту ступень, на которую твой талант имеет право.

Здесь еще надобно дать справедливость, что все артисты живут между собой как следует: ни мелкой зависти, ни сплетни, напротив, один другого достоинство старается выставить перед иностранцем. Мне много говорили об этом, наконец я сам испытал. Как они ласково приняли и водили от одного к другому. Еще, что меня [поразило] наравне – это их патриархальная жизнь. Они живут прекрасно и видно, что они вполне наслаждаются и вне мастерской, как и должен благодарный художник.

Ну, довольно об этом. Теперь, несмотря на все эти восторги, оставляю Бельгию и еду в Голландию, потом в Гамбург и, наконец, в Петербург, где останусь четыре месяца, и в Крым на зиму…

…Ты теперь, верно, в Неаполе. Дай бог тебе здоровья и работать посерьезнее и побольше. Приехавши в Петербург, хочу много работать – петербург [ские] летние эффекты, чтобы отделаться скорее и на родину…

Комиссию Тыранова я давно передал Артемчину, кланяйся Тыранову и всем нашим: Гейне, Макрицкому, Тышнову и всем. Говорят, что старик Воробьев с восторгом копирует картину сына своего и дарит Академии и большой эффект произвела даже на тех, которые знают, что это его отец. Но все это вздор. Только лучше прославится. Будь здоров.

Письмо В. И. Штернберга И. К. Айвазовскому о жизни и успехах русских художников, живущих в Италии.

13 мая 1845 г., Рим.

Любезный друг Айвазовский!

Ты упрекаешь меня, что я тебе не пишу. Как же возможно, чтоб я не отвечал на твои два письма, которые я получил прошедшей зимой в Неаполе и которые столько меня обрадовали. Спустя неделю, может быть, я тебе послал письмо, в котором даже был р[исунок] и эскиз моей картины. Вскоре после этого я тебе послал другое с письмецом к Лагорио, куда же девались эти письма? Не досадно ли, и вот теперь пишу и не знаю, дойдет ли это письмо до тебя.

Прошедшую зиму я провел в Неаполе, начал там картину, изображающую рынок в одной из самых многолюдных улиц, если ты получил мое письмо, то имеешь понятие в целом. Сюжет очень живописный и в натуре эта улица прекрасна, но следовало бы сделать этюд с натуры, а я не мог, погода была постоянно дурная и к тому я почти всю зиму прохворал, особенно к весне мой кашель так усилился, что доктор Цимерман мне советовал оставить Неаполь, полагая что морской воздух слишком раздражителен. И вот я опять в Риме с моей неоконченной картиной. Жаль мне было оставить Неаполь, теперь он так хорош. Из этого ты видишь, как медленно идет моя работа, не то, что у тебя, уж сколько, я думаю, написано в это время.

Мы с Монигетти часто говорим про тебя, он мне так подробно описал твой быт, что мне кажется, что я видел твою студию, часто мне хочется заглянуть туда. Покамест я остаюсь в окрестностях Рима месяца два лечиться ослиным молоком, потом осенью может быть поеду в Париж. Наши художники скоро опять разбредутся по белому свету; Бенуа едет в Испанию, Воробьев в Сицилию, только Горач и Иванов (живописец) остаются неподвижны, как древние столбы. Наконец Михайлов приехал в Рим, уже давно бы пора, а то, право, было совестно, ни одного исторического живописца у нас не было в Риме. Дай бог, чтобы он сделал здесь что-нибудь хорошее. Он мне передал твое письмо от 30 января, хотя не очень большие новости, но не менее приятные, досадно только, что ты не получил моих писем.

О твоем векселе я два раза писал из Неаполя к Сомову, но он как видно и не думал послать его. Наконец по приезде моем сюда он мне выдал следующую сумму: 580 руб. скуд. 106–71… но там вычитается post commission do banque 11/4 полторы скуды, остается 105 и 66 bogiadu, но я, виноват, распорядился этими деньгами, потому что ты мне позволил их удержать, если мне нужно. Но я бы этого для себя никогда не сделал, в особенности теперь я нисколько не нуждаюсь, я их отдал Макрицкому, он теперь в самом деле в нужде, и я уверен, что он в скором времени будет в состоянии мне их возвратить, а потому, когда они тебе будут нужны, пиши немедленно ко мне, это не бог знает какая сумма.

Меня удивил успех Макрицкого в живописи. Он написал девушку в чочарском костюме, бросающую с балкона цветы во время карнавала. Движение довольно грациозно, выражение лица очень приятно и вообще все написано добросовестно, даже со вкусом. Я уверен, что эта картина будет иметь успех в Петербурге. На здешней выставке нынче были хорошие пейзажи неаполитанского художника Carlo и одного миланца marquise J’Ayeglio.

Я застал еще две большие картины того и другого. Маркиз пишет очень ловко, в особенности деревья, а у Карло дома написаны мастерски. На французской выставке не было ничего замечательного. У наших художников я еще не у всех был, кроме Моллера. Он затевает писать большую картину. Эскиз очень хорош и сюжет поэтический. Однако вот уже полдень, и Макрицкий выпрашивает также местечко и для себя. Прошу тебя, пиши ко мне. И уведомь меня, скоро ли поедешь в Крым, чтоб я знал, куда писать. Кланяйся всем знакомым в Петербурге, в особенности Тыранову, я бы очень хотел теперь ему написать слова два, да день, нет времени. Прощай любезный друг.

Гейне, Монигетти, Воробьев, Михайлов и прочие тебе кланяются.

Вам Штернберг так хорошо расписал все, касающееся до меня, что я не имею ничего более сказать, кроме что с боязнью приступил к принятию помянутых денег, могу сказать, что ухватился за них, как утопающий хватается за нос другого, и таким образом, спасаясь сам, топит еще и другого.

Но бог милостив и я уверен, что наш добрый Иван Константинович, если и утопает, то в счастии и довольствии и потому только так храбро мы с Василием ограбили тебя.

Письмо И. К. Айвазовского президенту Академии художеств о написанных им картинах с видами Константинополя с просьбой продлить срок его пребывания в Крыму.

29 ноября 1845 г., Феодосия

Ваше императорское высочество!

По возвращении моем сюда из путешествия с его императорским высочеством великим князем Константином Николаевичем, я успел написать здесь две картины. Одна из них представляет вид части Константинополя, снятый с Золотого рога, другая со стороны Галатской башни.

«Вид Константинополя при вечернем освещении». Художник И. К. Айвазовский. 1846 г.

Картины сии долгом поставляю повергнуть милостивому вниманию Вашего императорского высочества для предварительного представления на высочайшее усмотрение.

При чем приемлю смелость доложить Вашему высочеству, что я бы полагал полезным остаться здесь до мая месяца, дабы удобнее исполнить высочайшую волю составлением видов Черноморских портов, если на то будет соизволение Вашего императорского высочества.

С достодолжным высокопочитанием и беспредельною преданностью имею счастие именоваться всепокорнейшим слугою Вашего императорского высочества.

Из письма И. К. Айвазовского графу Зубову о своих планах и предстоящей выставке картин в Феодосии.

Феодосия 16 марта 1846 г.

…Мне так совестно пред всеми добрыми знакомыми, что не знаю как и начать письмо. По этой причине долго не решался, наконец, думаю – лучше редко, нежели совсем не писать, и наконец собрался с духом написать Вам, добрейший граф, несколько слов о себе с надеждой и от Вас получить весточку. Здоровы ли Вы? Что Ваши милые дочки, артистический дом ваш, все меня очень интересует.

Вояж мой с его имп[ераторским] высочеством Константином Николаевичем был чрезвычайно приятный и интересный, везде я успел набросать этюды для картин, особенно в Константинополе, от которого я в восхищении. Вероятно, нет ничего в мире величественнее этого города, там забывается и Неаполь и Венеция.

Возвратившись оттуда на родину свою, я имел счастье по воле его императорского] величества отправиться из Николаева в Севастополь на одном пароходе с его величеством, который все время чрезвычайно был ко мне милостив и много картин заказал во время смотра морского в Севастополе.

Всю осень я провел почти на южном берегу Крыма, где я совершенно наслаждался природой, видя одно из лучших мест в Европе. Да вдобавок еще у себя в отечестве, наслаждаясь настоящим, можешь будущность свою также мечтать тут же. И потому я купил маленький фруктовый сад на южном берегу. Удивительное место. Зимой почти все зелено, ибо много кипарису и лавровых деревьев, а месячные розы цветут беспрестанно зимой. Я в восхищении от этой покупки, хотя доходу ни копейки, но зато никакие виллы в Италии не заставят меня завидовать.

Не имея с собой довольно материалов для живописи, я должен был выписывать из Петербурга, просил и прочее, и потому я немного начал поздно работать, т. е. 15 января только мог начать и вот уже написал четыре большие картины (порты Черного моря) по приказанию его величества. Теперь начинаю писать в большом же размере Константинополь и потом думаю еще картины четыре небольшие написать и уже непременно в последних числах мая с картинами отправлюсь в Петербург. Окончив здесь все картины, я хочу выставку сделать здесь на родине в Феодосии, куда приедут со всех сторон Крыма и при этом хочу дать бал господину Казначееву, которому я много обязан, как Вам уже известно. Желал бы Вас застать в Петербурге, но боюсь, что Вы будете у себя в имении, вероятно, на лето. Княгине Гагариной хочу на днях писать также. Мне непростительно, право, не писать таким добрым знакомым…

Феодосийская выставка была юбилейной. Она посвящалась десятилетию творческой деятельности молодого художника.

На этой выставке показаны были картины, написанные художником за последние годы:

1. «Буря на Керченском рейде»,

2. «Феодосия при восходе солнца»,

3. «Ночь над приморской частью Одессы»,

4. «Константинополь при захождении солнца»,

5. «Севастополь перед полуднем во время высочайшего туда приезда»,

6. «Захождение солнца над Троей»,

7. «Мелас при утреннем солнце»,

8. «Сцены общественной жизни в Константинополе. Прогулка турчанок в каюке»,

9. «Кофейня»,

10. «Бурная ночь на море»,

11. «Монастырь св. Георгия ночью близ Севастополя».

Из проекта И. К. Айвазовского об учреждении в Крыму художественной школы.

Март, 1853 г.

Предполагается учредить в Крыму художественную школу с целью образовать художников по части живописи морских видов, пейзажей и народных сцен. Южный берег этого полуострова, как самая живописная часть, может представить ученикам школы столь много разнообразных предметов для художественных их занятий. Для помещения же школы выгоднейшим полагается избрать портовый город Феодосию как по средствам к содержанию школы, так и по географическому положению оного, ибо город этот более прочих городов Крыма оживлен приезжающими из разных российских мест для морских купаний и пароходными сообщениями, окрестности же Феодосии не уступают лучшим местам южного берега Крыма и по народонаселению как город Феодосия, так и весь Феодосийский уезд есть самый разнообразный и интересный для избрания сюжетов по живописи народных сцен и проч.; кроме того, Черноморский флот несколько раз в году заходит в Феодосию.

Школа состоять имеет под управлением профессора императорской Академии художеств, приобретшего известность в означенных родах живописи, который имеет звание директора школы. В помощь директору определяются из художников надзиратель и учитель рисования, которые должны быть в непосредственном распоряжении директора, помогать ему в занятиях по школе, как по учению художествам, так и надзору за учащимися. Школа состоит под властью и покровительством императорской Академии художеств.

Все произведения учеников школы по выбору директора присылаются на рассмотрение Академии и по представлениям его достойных на основании [нрзб. ] могут быть присуждаемы академические награды, т. е. медали, звание художника и учителя рисования. Учащиеся в школе и удостоенные от Академии награды Серебряной медали 1-го достоинства могут быть по усмотрению Академии допускаемы к конкурсу с учениками Академии на получение золотых медалей и 2-го и 1-го достоинства, согласно установлениям Академии, и пользуются правами, с получением медалей сих сопряженными, средства же, для исполнения программ необходимые, получают от школы.

Школа может иметь кроме должностных лиц, при ней состоящих, покровителей и действительных членов, которые для поддержания учащихся в школе содействуют взносом ежегодно от каждого по 30 рублей серебром и другими средствами, относящимися к пользе и процветанию школы.

Члены сии, находящиеся налицо по изготовлении произведений для отсылки в императорскую Академию художеств, приглашаются директором школы для обозрения этих произведений и в общем их собрании, однажды в год сообщается к сведению их отчет о состоянии и действиях школы, который затем за общим подписанием присутствующих, представляется императорской Академии художеств.

Дабы ознакомить публику с произведениями школы, равно также и для продажи оных в пользу учащихся и школы., могут быть по разрешении директора назначаемы публичные выставки, где признано будет удобнейшим, с платою за вход в пользу школы, а также произведения учеников могут быть разыгрываемы в лотерею.

Школа имеет свою печать с изображением государственного герба и надписью «Художественная школа в Крыму».

В школу приглашаются ученики всех свободных и даже из подданых [сословий] по формальным обязательствам общества или лиц, к которым принадлежат, что в случае удостоения такового ученика от императорской Академии художеств к получению медали или звания художника и учителя будет выдан последним акт об увольнении. Число учащихся в школе не определяется, и ученики, имеющие средства, вносят ежегодно в школу по 15 рублей серебром. Школа разделяется на два отделения: 1) приготовительное, 2) художественное. В приготовительном отделении учащиеся получают понятия о линейном черчений геометрических тел и фигур и перспективе, рисуют с образцовых рисунков или гравюр [нрзб. ] и, наконец, с натуры.

По получении достаточных сведений в предметах, для приготовительного отделения положенных, ученики по назначении директора переходят в отделение художественное. Здесь они занимаются живописью морских видов, пейзажей и народных сцен, копируют с картин и пишут с натуры виды по одобрении выбора директором. Ученики, оказавшие отличные успехи в художестве и удостоенные от Академии серебряной медали 1-го достоинства при возможных средствах, доставленных покровителями и членами школы, могут быть посылаемы в путешествие по России для снятия местностей, замечательных в историческом отношении, с целью составить коллекцию картин, могущих ознакомить публику с разнообразием народного быта и природы Российской империи.

Для покрытия издержек школы, наем дома для оной, отопление, освещение, приобретение оригиналов для рисования, на жалование директору и двум художникам и наем служителей и натурщиков испрашивается от казны 3000 рублей серебром в год, сумма же, получаемая от членов и учеников и от сбора по выставкам, имеет быть обращена и собственно на содержание бедных учеников школы.

Директор школы и два художника считаются в действительной службе и имеют мундир, присваиваемый званию, полученному ими от императорской Академии художеств.

Отчет по художественной части деньгам и по денежным оборотам прихода и расхода школы представляется ежегодно господину Министру уделов или тому, которому предписано будет записывать оные в назначенное для тога время…

Из письма И. К. Айвазовского к министру уделов о результатах археологических раскопок в Феодосии . [113]

6 июля 1853 г., Феодосия.

Раскопки в Феодосии Айвазовский продолжал с перерывами в 1855–1856 гг. и в дальнейшем. В результате были обнаружены прекрасные образцы эпохи античного искусства.

… Я в восхищении от Феодосии. До вчерашнего числа открыли пять курганов, в которых ничего не нашли, кроме разбитых кувшинов с углями и золой, но вчера, т. е. в пятом кургане, нашли просто под землей в золе золотую женскую головку самой изящной работы и несколько золотых украшений, как видно, с женского наряда, а также куски прекрасной этрусской вазы.

С этой же почтой отправляю к Вам эту голову и… несколько древних монет, которые я купил в Феодосии и которые найдены в самом городе. Как новый и неопытный археолог, не смею дать своего мнения, но что касается до головки золотой, то, как артист, я в восхищении от Феодосии. Эта находка дает надежду, что не напрасны будут наши труды, и все эти открытия доказывают, что древняя Феодосия была на этом же месте…

«Старая Феодосия». Художник И. К. Айвазовский. 1845 г.

Из письма И. К. Айвазовского к Л. А. Перовскому о своем решении остаться в Крыму и писать картины на военные темы.

19 января 1854 г.

…Настоящие обстоятельства помешали мне приехать зимой в Петербург. Несмотря на славные наши победы, береговые жители в страхе, и как мы ни стараемся уговаривать – все напрасно, так что и мы перебрались к себе в имение. Кроме этого обстоятельства еще другая причина меня удерживает в Крыму – это заказы [на картины, изображающие] взятие пароходов. Кроме того, я теперь пишу чудное Синопское дело. Для [сбора] сведений я жил несколько времени в Севастополе, где мог собрать самые верные сведения…

Письмо И. К. Айвазовского X. Е. Лазареву [115] о героической Севастопольской обороне, о своих планах и др.

17 ноября 1854 г., Харьков.

Милостивый государь Христофор Екимович!

Обязательное письмо Ваше от 3 ноября я имел честь получить, также и копии с писем брата Гавриила. Нас всех весьма радует доброе Ваше расположение к брату и что лично узнали его редкое достоинство. Вы много можете способствовать к скорейшему его возвращению в Россию, и тогда Вы, более нежели кто-либо, имеете право указать ему, где и в чем он может быть полезнее для своих, в – любезном нашем отечестве. Весною, когда возможно будет ему возвратиться, я готов со своей стороны по возможности помочь.

С душевным прискорбием мы должны были выехать из милого нашего Крыма, оставив все свое состояние, приобретенное своими трудами в продолжении пятнадцати лет. Кроме своего семейства, матушки 70 лет, должен был взять с собой и всех родных, мы и остановились в Харькове, как ближайшем городе к югу и недорогом для скромной жизни. Нас все ласкают, как в своем городе.

Недавно я сам один ездил в Крым, был также 28 октября в Севастополе, имел счастье представиться их императорским высочествам и, по желанию великого князя Николая Николаевича, я наскоро нарисовал общий вид Севастополя во время сильной канонады. Грустно русскому сердцу видеть дерзкое предприятие нечестных англичан и французов, но с божией милостью наше храброе войско, отстоит наш дорогой уголок Крыма; храбрость наших моряков выше всякого описания. Надо видеть действие наших бастионов, и тогда можно вообразить и поверить всему, что рассказывают про гарнизон Севастопольский.

Виноват я много тем, что по сие время не исполнил своего обещания написать для института Вашего картину… Этому много причиною желание сделать что-нибудь особенное, т. е. [что] по сюжету было [бы] кстати; а этаких мне посланных идей при нынешних обстоятельствах и даже в последние полтора года трудно было исполнить. Мы уже более года жили в Крыму, как в кавказских крепостях, и к несчастью предчувствие наше оправдалось. Картину обещанную напишу непременно и не позже года.

Прошу засвидетельствовать наше глубокое уважение добродетельной Екатерине Эмануиловне и многоуважаемому Ивану Екимовичу. Всем Вашим прошу передать наш усердный поклон.

С чувствами глубочайшего высокопочитания имею честь быть, милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейший слуга.

Письмо И. К. Айвазовского к заведующему морской частью и губернатору Николаева и Севастополя Г. И. Бутакову [117] в связи с отправкой ему картины «Бой фрегата «Владимир» с турецким пароходом».

5 марта 1856 г. Петербург.

Милостивый государь Григорий Иванович!

Товарищ мой В. Ф. Тимм мне говорил, что Вы желаете копию с картины моей, изображающей пароход «Владимир» во время боя с «Первас-Бахри». Это желание Ваше мне дает смелость думать, что оригинал доставит Вам удовольствие. Поэтому с особенным удовольствием решился просить принять эту картину от меня на память в знак истинного моего к Вам уважения, и прошу Вас не считать как какое-нибудь с моей стороны пожертвование, а принять как альбомный рисунок, – так оно и есть в отношении к Вам.

Его высочество генерал-адмирал был очень доволен моим Намерением и по этому случаю я имел счастье получить самый лестный отзыв от самого великого князя.

Картину передаю господину Беклешову, который взялся доставить, а Вас прошу по получении отыскать в Николаеве художника Мешкова, который натянет на раму и приведет в порядок как следует.

В письме Вашем Тимму Вы замечаете, что трубы на пароходе не на месте, но вероятно Вы не помните, что «Владимир» изображен в три четверти спереди и я два раза рисовал с натуры и она верна также с чертежом, который я имею. Не отвечаю за другие недостатки, но насчет труб я уверен.

Ждем мира с нетерпением и, ежели состоится, то мы, крымчане в особенности, будем счастливы и возвратимся восвояси.

Обещают нам железную дорогу в Крым, может быть и на Феодосию, но на этот беззащитный город, а главное рейд, клевещут одесские партизаны. Спасибо хоть морякам, они поддержали меня и успели немного опровергнуть несправедливое мнение о феодосийском рейде и прочем.

Примите уверение в истинном моем к Вам уважении и преданности. Имею честь быть Вашим покорным слугой.

Письмо И. К. Айвазовского к X. Е. Лазареву относительно посвящения брата Гавриила в чин епископа.

24 марта 1857 г., Париж.

Милостивый государь Христофор Екимович!

Давно я имел честь получить почтенное письмо Ваше через карабагского армянина, но так как письмо только рекомендательное и не имея ничего особенного сообщить Вам, не смел своим письмом беспокоить Вас при обширных занятиях Ваших.

Между тем мы постоянно имеем сведения об Вас через добрейших Мануга-Беев, с которыми, к большому нашему утешению, часто видимся. На днях Иван Мануилович передал мне содержание последнего письма Ивана Давидовича, в котором с известием о смерти патриарха Нерсеса, пишет о желании видеть на таком месте брата моего Гавриила, то же самое и князь Семен Давидович пишет. Из этого мы заключаем, что это общее Ваше мнение, что весьма тронуло брата, и меня очень радует, но вместе с тем постигаем вполне трудность и даже невозможность по сану его и по летам, но ежели желание будет общее, то, как говорят, Эчмиадзинский синод имеет право посвятить в епископы, если он большинством будет избран в патриархи, кроме того, сизский патриарх имеет право посвятить тоже, но не константинопольский! Судя по слухам и по письмам, на Востоке все армяне будут за брата, нежели за другого, а про армян в княжествах нечего и говорить, они все до одного партизаны Гавриила, и именно теперь в Париже несколько лиц из разных сторон, и надо было видеть их восторг, когда я сообщил им о мнении, изложенном в письме Ивана Давидовича, все они взялись сообщить эту идею своим, в Константинополь, в Молдавию, в Персию. Нет сомнения, что ежели не будет препятствий по вышеуказанным причинам, то будет он избран тем более, ежели Вы возьметесь ходатайствовать в Петербурге и в Закавказском крае, это-то самое главное, как Вам известно. Брат Гавриил с нами едет в Крым, а оттуда мы намерены были поехать в Эчмиадзин по общему желанию константинопольских армян, чтобы скорее посвятить его в епископы, но теперь, по случаю смерти патриарха, придется отложить до избрания нового католикоса или как Вы посоветуете, так и исполним. Мы остаемся в Париже до 1-го мая и потом возвращаемся в Крым по Дунаю и в Одессу.

Прошу передать наше общее глубочайшее уважение Екатерине Мануиловне, Ивану Екимовичу и всему Вашему семейству.

С искренним уважением и с совершенною преданностью имею честь быть Вашего превосходительства покорнейшим слугой.

Письмо И. К. Айвазовского к X. Е. Лазареву [123] об обстоятельствах, связанных с получением Г. К. Айвазовским духовного сана.

18 апреля 1857 г.

Милостивый государь Христофор Екимович!

Примите мою душевную признательность за все добрые Ваши советы и сведения, так хорошо изложенные в обязательном письме Вашем. Может быть, удастся брату Гавриилу в Константинополе посвятиться в епископы, если будет на то общее желание там духовный собор и тамошнего патриарха с утверждением сизского патриарха, так что и не нужно туда ездить, что весьма затруднительно. Не для достижения патриаршества желательно скорее этот сан, а чтобы быть епархиальным, и именно в Кишиневе. При свидании с Вами брат передаст Вам все свои предположения, весьма полезные во всех отношениях. Вы можете много способствовать достижению этой цели, во-первых, два письма от Вас, одно в Константинопольский духовный собор а другое – тамошнему армянскому патриарху (акоп), когда все они увидят Ваше участие и особенно желание в посвящении брата в епископы, то наверное сделают все возможное, здесь это общее мнение: Поэтому прошу Вас покорнейше принять на себя труд написать два письма на армянском и, не откладывая, отправить скорее в Константинополь, дабы к приезду нашему туда были бы получены. Вторая просьба в том, чтобы Вы исходатайствовали в Петербурге и в Эчмиадзинском синоде о назначении брата бессарабским епархиальным, чем он мог бы управлять даже не будучи епископом, как это бывало. Что же касается до патриаршества, то предоставим судьбе, хотя все письма и слухи весьма благоприятны для брата, но его пугает вдруг этакое место трудное, поэтому он более желает быть епархиальным пока. Выезжаем мы из Парижа 10 мая (нового стиля) и будем в Константинополе вероятно к концу мая, там брату нужно будет оставаться недели две, и в первых числах июня мы будем дома в Феодосии. Из Константинополя мы напишем к Вам, ежели осуществится желание наше.

Прошу передать наш усердный поклон Екатерине Мануиловне, Ивану Екимовичу и всем Вашим.

Брат Гавриил искренно благодарит Вас за доброе Ваше участие. С чувствами глубочайшего уважения и преданности имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга.

Наш адрес до 25 мая в Константинополе в доме Российского посольства, а потом в Феодосии в продолжение лета.

Письмо И. К. Айвазовского к М. П. Погодину в связи с его поездкой по Крыму.

20 августа 1860 г., Алупка

Милостивый государь Михаил Петрович! В минуту выезда моего из Феодосии подали уже на пароходе мне Ваше письмецо из Боржома и я просил брата моего, который провожал меня, сделать Вам все, что возможно, дать Вам тарантас для Южного берега и далее, ежели бы мне не нужен был около 10 сентября, чтобы с семейством ехать в нем в Одессу. Но я полагаю, что Вы поедете из Феодосии опять на пароходе до Ялты, а уже из Ялты в обе стороны совершите Ваше путешествие в легких экипажах, которые можно достать в Ялте. Мы же будем очень рады принять Вас в Алупке, где мы пробудем до 12 сентября. На другой день уже здесь получили депешу от Василия Александровича, который извещает о приезде Вашем в Крым. Желаю искренне, чтобы наш Крым понравился Вам после Кавказа. Я уверен, что южный берег понравится, но прошу Вас быть снисходительным к старушке Феодосии, которая хотя и имеет вид грозный, но климат и в отношении условий коммерческих этот город достоин хвалы Вашей.

С глубочайшим уважением к Вам и душевной преданностью имею честь быть Вашим покорным слугой.

Письмо И. К. Айвазовского к М. П. Погодину о высылке ему биографических сведений.

5 ноября 1860 г., С.-Петербург

Милостивый государь Михаил Петрович!

С удовольствием исполняю желание Ваше и при сем прилагаю две записки, но ежели о Феодосии пожелаете иметь более сведений, то спросите Александра Ивановича Казначеева. Он лучше всех знает, как князь Воронцов понимал край Южный. Биографию свою я изложил столько, сколько я полагаю достаточным, а указать на лучшие свои произведения, право, не могу по той причине, что вскоре после окончания я вижу в них много недостатков и только тем утешаюсь, что вперед лучше напишу, поэтому-то я и не люблю их иметь долго у себя.

Примите мою искреннюю признательность за внимание ко всему, что так близко для нас, феодосийцев. Брату Гавриилу я написал о желании Вашем, и он вероятно скоро доставит сведения к Вам.

Против него сильно интригует армянский патриарх из зависти, что брат причиною заведений и проч. Сам ничего не делает и другим хочет мешать.

С чувством глубочайшего уважения имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Из письма И. К. Айвазовского к А. П. Халибову [125] о болезни жены и дочери.

7 января 1861 г. Петербург

Многоуважаемый Артемий Павлович!

Пишу несколько слов, чтобы сказать Вам, что письмо Ваше последнее и копию с бумаги к министру получил и очень нахожу дельным и кстати.

У меня в доме ужасная беда. Одна дочь – третья заболела скарлатиной и поэтому я с прочими детьми переехал напротив в гостиницу. Между тем жена моя, полуживая, как Вам известно, оставаясь с больной дочерью, выбилась из сил и вот шесть дней что опасно больна.

К счастью нашему, приехал брат ее и наш доктор, они оба день и ночь с больными, а я берегу здоровых и ежели бываю у больных, то с большой предосторожностью возвращаюсь к здоровым детям…

С истинным уважением к Вам Ваш

Вы письма ко мне не страхуйте и так верно получу, а то много хлопот.

Письмо И. К. Айвазовского к А. П. Халибову с одобрением проекта о преобразовании его училища в гимназию.

22 сентября (1861 г.), Керчь

Многоуважаемый Артемий Павлович!

Пишу это письмо по пути из Феодосии в Тифлис на пароходе.

Очень сожалею, что Вы не приехали в Феодосию, пока я еще был там, а также князь Дабижа, который составил весьма дельный проект насчет Вашего училища.

Когда Вы прочтете, Вы увидите сами, что преобразовавши Ваше училище в гимназию, Вы окажете громадную пользу армянам и нашему городу, сохранив между тем главный интерес или характер для Ваших соотечественников, только классы должны быть общие, как Вы увидите из проекта Дабижи.

Сделавши это, Вы избавите заведение от претензии патриарха и вообще нашего духовенства, от которых толку не будет никогда.

Я с своей стороны прошу Вас очень принять этот проект. Я уверен, что Нестор Васильевич Кукольник будет весьма сочувствовать этому делу. Тогда только наши армяне будут полезны себе и правительству нашему. Заведение будет называться «Халибовская реальная гимназия» и Вы будете попечителем.

Вероятно, Вы на днях получите проект князя Дабижи.

Я еду на зиму в Тифлис, весною буду обратно в Феодосии. Ежели это дело состоится, то уведомите меня в Тифлисе.

Душевно уважающий Вас и преданный Вам

Письмо Айвазовского к А. П. Халибову о ходе постройки его дома и о получении отправленных им из Ростова ящиков.

17 октября 1861 г., Феодосия

Многоуважаемый Артемий Павлович!

На днях я возвратился из Ялты. Государь и императрица были чрезвычайно милостивы ко мне, был я приглашен к обеду, получил драгоценный подарок и несколько заказов.

К сожалению, не удалось мне, да и невозможно было, мимо гр[афа] С[иверса] сказать о том, что я желал. В этом я должен был придерживаться совета приближенных.

Благодарю Вас за железо 20 пудов. На днях мой дом начнут крыть. Был несколько раз на Вашем строении, там в настоящее время заняты наружной лестницей, а внутреннюю лестницу еще не начали. Наш арх[итектор] Саркис усердно посещает, хотя не каждый день, да и не нужно теперь так часто, я только сказал Карапету, чтобы выдавал денег на извозчика за каждый приезд. В этом нельзя было отказать по причине, что далеко, и получаемое жалование пошло бы на разъезды. Вероятно, прочие подробности о работах сообщают Вам в точности.

Благодарю Вас за сведения о моих ящиках, но к удивлению моему, я их по сие время не получил, а пароходные агенты в Бердянске и Керчи отвечают, что они не получали моих ящиков. Поэтому прошу Вас, Артемий Павлович, снова узнать в Ростове, у агента Петербургской компании «Надежда», точно ли ящики мои 3, адресованные мне через ихнего агента в Феодосии Кларкис, отправлены из Ростова, когда и на каком пароходе? То же самое прошу в Таганроге узнать, на каком пароходе отправлен в августе, или же отправили сухим путем? Все это прошу подробно узнать и сообщить мне.

Если пропадут, то я много, много потеряю. Вардапет и все наши родные здоровы и мы все ждем Вас, согласно обещанию Вашему, в начале ноября.

У меня в доме все по-прежнему, мало утешительного. Слава богу, что дети здоровы.

Прошу передать мой усердный поклон Егору Павловичу Хатранову, Аладжалову и зятю Вашему.

Душевно уважающий Вас и преданный искренно —

Дело почетного гражданина все еще тянется, но я опять писал в Питер.

Из письма И. К. Айвазовского к князю Долгорукову о картине «Всемирный потоп».

20 ноября 1862 г. Феодосия

…Вы спрашиваете меня, что я пишу. Я в восторге в настоящее время от своей картины «Всемирный потоп». Я ее почти оканчиваю, и она, смело могу сказать, есть лучшее мое произведение. В большом размере эта картина изображает самый потоп в самом разгаре, а другая будет, когда Ной со своими животными спускается с вершины Арарата при чудном восходе солнца и уже местами открылась из-под воды чудная природа. И эту вторую картину надеюсь к 15-январю окончить.

Письмо И. К. Айвазовского генерал-адмиралу в. кн. Константину Николаевичу о пользе сооружения железной дороги от Феодосии до Акманая.

29 марта 1868 г.

Ваше императорское высочество!

Милостивое внимание, которым Вы меня осчастливили в разные эпохи, внушает мне смелость повергнуть благосклонному воззрению Вашего императорского высочества мысль мою о продолжении железной дороги от Феодосии на Азовский порт Акманай и о значении пути этого для торговли. Сочувствие Ваше к Крыму обнадеживает меня, что Ваше императорское высочество простит смелость художника-патриота, изучившего свою родину не одною кистью, но и многолетним опытом по хозяйству. Он почтет себя счастливым, если прилагаемая записка удостоится некоторого внимания, если по ее содержанию Ваше императорское высочество соблаговолит истребовать более подробные сведения о местности и о торговых путях, которым предлагаемое изменение выгодно по моему убеждению для государства и прольет новую жизнь в наш многоиспытанный Крым.

Вашего императорского высочества всепокорнейший слуга

Анкета, заполненная И. К. Айвазовским по предложению правления Академии [130]

30 июня 1869 г. Феодосия

1) Время и место рождения, год, месяц и число, также звание, имя и отчество родителя и родительницы.

Родился в Феодосии (в Крыму) 1817 года июля 17 дня. Родители Константин Григорьевич и Рипсиме Айвазовские.

2) Место воспитания. Если не точно припоминаете, то укажите хотя приблизительно, время того и другого и имена наставников, особенно по искусству.

В 1829 году в Симферопольской гимназии, а с 1833 года в императорской Академии художеств; профессором был М. Н. Воробьев. В 1840 году был отправлен в Италию, возвратился в Россию в 1844 году.

3) Места служения – где и сколько времени.

По возвращении в Россию в 1845 году по высочайшему повелению назначен главным живописцем Морского штаба и по сие время считаюсь по Морскому министерству, а также профессором Академии с 1850 года, а с 1864 года с правами штатного профессора.

4) Если женаты, то укажите время вступления в брак равно звание, имя и отчество супруги; с указанием исповедания ее и Вашего.

Женат на англичанке м-ль Гревс в 1848 году, жена – англиканского вероисповедания, а сам – армяно-григорианского.

5) Имели ли учеников? Если имели, то и известия о них (имена, отчества, фамилии, звания, лета и исповедания).

Учеников имел временно в Крыму и в Петербурге.

6) Если выставляли Ваши художественные произведения вне Петербурга, то укажите что именно, где и когда?

С 1841 года выставлял многократно за границей: в Риме – два раза, в Венеции, в Неаполе, в Амстердаме. В 1845 году сделан почетным членом Амстердамской Академии.

В 1846 году выставил в Берлине, в 1843 году – в Париже. В 1843 году на выставке получил золотую медаль, а в 1857 году на выставке в Париже получил орден Почетного Легиона. Картины большею частью морские. Два раза были также выставлены в Лондоне на Всемирной выставке и картины куплены в Лондоне.

7) Что и когда именно произвели по искусству наиболее заслуживающее упоминания и где ныне находятся (хотя бы главные) произведения Ваши?

С 1838 года постоянно пишу, особенно усиленно с 1835 года, моих произведений до 1500, не считая эскизов или маленьких картинок. Главные, сколько я припомню – морские сражения, которые находятся в Зимнем дворце, а именно: Ревельское, Выборгское, Красная горка, Наваринское, Синопское. «Пожар Москвы 12-го года» находится в Московском дворце. «Буря под Балаклавой и под Евпаторией» (во время Крымской войны)», «Всемирный потоп», «Момент из сотворения мира» в Эрмитаже, также «Волна».

Много картин морских и крымских видов, всех припомнить не могу. Из них до 30 в Лондоне, в Берлине до 12 и в других местах за границей, а в России – до 1000.

В настоящее время я окончил 15 картин кавказских видов. Все они написаны в Тифлисе в последнюю зиму, картины эти будут в декабре выставлены в Петербурге.

Письмо И. К. Айвазовского к П. М. Третьякову [131] о предстоящей выставке своих картин в Москве.

15 января 1870 г., Петербург.

Милостивый государь Павел Михайлович!

Виноват я перед Вами, что не отвечал на первое письмо Ваше, между тем сейчас получил другое и вот спешу не откладывая отвечать.

Картина «Каранай» взята государем императором в числе трех. Цена каждой 2000 руб., только самая большая 3500. Ежели эти, т. е. остальные двенадцать [нрзб. ] картин остаются в России, то вся коллекция будет выставлена в Москве, ежели же все остальные не будут вместе куплены, то их отправляю за границу и в таком случае не успею показать в Москве. Что же касается до обещанной мною Вам картины, то я непременно отделю Вам одну из небольших выставленных и отдаю так, оставляя и прежнюю Вам (в придачу прежней). Ежели я в начале марта приеду в Москву, то привезу с собою. Ежели же поеду за границу, то пришлю перед выездом. Я их ранее 10 февраля не могу взять с выставки. В Москве я вероятно остановлюсь у почтенного Василия Никитича Рукавишникова или у сенатора А. И. Казначеева, впрочем по приезде туда я сам побываю у Вас.

Прошу извинить, что я в свое время не отвечал на любезное Ваше письмо. Я помню, что во время моего путешествия я получил одно на Кавказе.

С искренним уважением и преданностью к Вам

Письмо И. К. Айвазовского конференц-секретарю Академии П. Ф. Исееву о своей поездке в Константинополь.

14 ноября 1874 г.

Милостивый государь Петр Федорович!

Недавно я возвратился из Константинополя, куда ездил по приглашению султана. До поездки моей я должен был выслать до двадцати картин и во время трехнедельного моего пребывания я по заказу султана написал пять картин. По приезде в Константинополь на другой день был я представлен первым драгоманом нашего посольства. Султан чрезвычайно любезно принял меня и собственноручно пожаловал мне знаки ордена Османье 2-ой степени. Об этом наш посол мне передал, что сообщено в Петербург в Министерство иностранных дел и вероятно через Вас же испросится высочайшее разрешение о принятии.

До поездки моей в Константинополь я имел счастие поднести в Ливадии государю императору огромную картину, избражающую бомбардирование Севастополя. Его величество, приняв благосклонно картину, подарил ее в Севастопольский музеум.

Хотя я имею новые заказы от султана, постараюсь к весне прислать две картины к Вам в Академию для выставки. Эту зиму всю придется остаться в Феодосии.

В Одессе я дал письмо к Вам одному молодому греку, который по мнению моему, имеет большие способности. Я выхлопотал у богатых греков ему средства, чтобы жить в Петербурге и учиться в Академии…

Письмо И. К. Айвазовского к Н. П. Игнатьеву [133] об отправке ему двух картин на константинопольские мотивы.

22 декабря 1874 г., Феодосия

Милостивый государь Николай Павлович!

С сегодняшним пароходом отправляю две картины, написанные для Вашего высокопревосходительства.

Одна изображает вид с Елдыц киоска при восходе солнца. Как мне помнится, видом этим особенно восхищалась Екатерина Леонидовна, вторая картина – Буюк-дере. Я просил заранее Серкис-бея заказать для этих картин золотые рамы и они, вероятно, готовы. Секретарь Серкис-бея Пештималджиян явится к Вам в день получения картин, и он их вставит в рамы. По расчету моему картины должны прибыть в Константинополь с пароходом, который придет 30 декабря, в понедельник, так что накануне нашего Нового года картины в рамах будут у Вас.

Очень буду рад, ежели картины эти понравятся Вам и супруге Вашей.

Прошу покорнейше передать мое глубокое уважение Екатерине Леонидовне и княгине.

С истинным уважением и преданностью имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой.

Письмо И. К. Айвазовского к Н. П. Игнатьеву о принесении ему в дар картины с видом Константинополя.

24 марта 1875 г., Феодосия

Милостивый государь Николай Павлович!

Давно уже я имел честь телеграммой благодарить Ваше высокопревосходительство за прелестный подарок. Ныне письмом повторяя мою душевную признательность, я, в доказательство искренности моих слов, осмеливаюсь при сем послать небольшую картину, которую прошу покорнейше передать от меня глубокоуважаемой Екатерине Леонидовне. Картина эта, писанная по рисункам, сделанным когда-то с посольского дома, может быть со временем интересной для Ваших милых константинопольских уроженцев.

Вид Константинополя написан был мною для Вас как бы с Елдыц Киоска. Это неточно, вид этот верен, но только с Малта-Киоска, ошибка произошла через эскизы, я их перемешал нечаянно, но она совершенно согласна с рисунком, сделанным с натуры.

Прошу покорнейше передать мое глубокое почтение супруге Вашей и многоуважаемой княгине.

С истинным уважением и душевною преданностью имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой.

Письмо И. К. Айвазовского Н. П. Игнатьеву о выполнении заказов турецкого султана и о своем намерении преподнести ему картины в дар.

23 мая 1875 г., Феодосия

Милостивый государь Николай Павлович!

Письмо Вашего высокопревосходительства из Брусы я имел честь получить и спешу благодарить за все Ваши любезности, выраженные в письме Вашем. Очень рад, что небольшая картина «Ночь» так понравилась всем Вам.

Теперь позвольте мне сказать Вам об одном моем предположении, и ежели оно будет одобрено Вами, только в таком случае я решусь исполнить. Вот какого рода предположение мое.

Так как все заказы его величества султана окончены мною еще зимою и за которые деньги получены мною от Серкис-бея, теперь по окончании всего этого, я бы желал выразить свою признательность и послать с этой целью две небольшие картины: одну, изображающую вид Петербурга с Невы летом, а другую – вид Москвы зимою. Кажется, два эти предмета были бы кстати как (пешкеш) от русского художника.

Ежели Ваше высокопревосходительство найдете, что это кстати и не откажете в Вашей благосклонности в представлении их его величеству, то только в таком случае я постараюсь их скорее окончить и отправить в Ваше распоряжение. Во всяком случае желательно [было] бы, чтобы это случилось во время Вашего присутствия в Константинополе ежели не до выезда Вашего, то по возвращении Вашем осенью. Ежели найдете, что лучше теперь, летом, то прошу покорнейше дать мне знать телеграммой и в таком случае я их вышлю к 15 или 20-му июня старого стиля.

Серкис-бей, хотя и весьма был любезен постоянно, но в некоторых случаях его действия были весьма странные. Как я заметил, картины мои для него были средством в его делах; (он) дарил их не только от своего имени, но и от меня лицам, которых я и не знаю, например, бывшему визиру и другим. Мне было весьма неприятно иметь вид, как бы я заискивал у этих людей. Признаюсь, ежели бы мне пришлось еще раз поехать в Стамбул, то просил бы Ваше высокопревосходительство приютить меня в посольском доме (какой-нибудь уголок).

Хотя его величество султан почти и пригласил лично приехать летом еще раз, но без вторичного приглашения я, разумеется, не поеду.

Простите меня, что я решил писать к Вам такое длинное письмо при Ваших обширных занятиях.

Прошу покорнейше передать мое глубокое уважение супруге Вашей и княгине Анне Матвеевне.

С чувством глубочайшего уважения и преданности имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой.

Письмо И. К. Айвазовского П. Ф. Исееву по поводу предстоящей выставки его картин в пользу учащихся Академии.

20 июня 1875 г., Шейх-Мамай

Милостивый государь Петр Федорович!

Письмо Вашего превосходительства от 24 мая я имел честь получить. Вы сообщаете о том, что медаль и диплом Венской выставки оставляете в Академии до моего прибытия в Петербург. Я точно намерен в продолжении этой зимы побывать, хотя и на короткое время, в Петербурге, но очень может быть, что не ранее весны. Поэтому прошу Вас покорнейше, ежели возможно, передать их статскому советнику Александру Яковлевичу Коротковичу-Начевному, который уже и лично известен Вашему превосходительству. Он явится к Вам с моим письмом.

В настоящее время я пишу картину большого размера, бурю в сером тоне. Картину эту я намерен подарить Академии художеств как лучшее мое произведение. Вместе с этой картиной пришлю еще 2 или 4 небольших, дабы можно было составить отдельную выставку в Академии в полном распоряжении Вашем. Ежели мне самому нельзя будет в начале зимы приехать, то отправлю их, а сам вернее, что на обратном пути из заграницы приеду в начале апреля. Выставку же Вы устроите, когда найдете удобным в продолжение зимы и, ежели с платой, то тоже по усмотрению Вашему назначьте в пользу бедных учеников и часть в пользу вдов художников. Как мне помнится, Вы принимали [в них] живое участие.

В продолжение этого года я написал более 25 картин для султана, теперь, кроме большой вышесказанной картины, пишу для Вены и Мюнхена.

Ежели Вы заранее можете определить время выставки и в пользу кого, то прошу Вас покорнейше до осени уведомить меня о Вашем мнении по предстоящей выставке.?

Я остаюсь в Крыму до 1 октября, но предполагаю отправиться за границу через Константинополь.

Прошу покорнейше принять уверение в истинном моем уважении и преданности.

Вашего превосходительства покорнейший слуга.

Письмо И. К. Айвазовского к П. Ф. Исееву о своей творческой деятельности во время поездки за границу.

30 апреля 1879 г.

Милостивый государь Петр Федорович!

На письмо Вашего превосходительства от 14 апреля за N 604 имеют честь ответить, что знаки ордена Фредерика и грамота получены были мною еще в Штутгарте и согласно желанию Вашему знать, как выражено в грамоте, я при сем прилагаю копию с нее.

При этом случае позвольте мне сообщить некоторые сведения о последних моих занятиях. За границей я написал несколько картин. Две из них будут выставлены в Париже на обыкновенной годичной выставке и три картины оставлены мною в Мюнхене для предстоящей международной выставки, которая откроется там 1-го июля этого года. Из заграницы вернулся я 15-го марта и в настоящее время приготовляюсь начать картину, изображающую Христофора Колумба во время открытия Америки, довольно значительной величины. В Генуе и в Венеции я собрал некоторые верные рисунки тогдашних каравелл и портрет его самого. Надеюсь, что к будущей зиме картина будет окончена.

Позвольте благодарить Вас за поздравление и просить, покорнейше принять уверение в совершенном почтении и преданности.

Письмо И. К. Айвазовского В. П. Гаевскому о написании им картин об А. С. Пушкине.

26 августа 1880 г. Феодосия

Милостивый государь Виктор Павлович!

Любезное письмо Ваше из Пиренейских гор я имел честь получить и удивительно то, что письмо Ваше подали – мне в то время, когда именно писал я Пушкина в Крыму. Я намерен был ее послать в Москву, так как меня Просили, но получив Ваше письмо, я с большим удовольствием окончил ее и рад сказать откровенно, что на этот раз удачнее, чем прежние пушкинские картины.

К первому октябрю картина будет в Петербурге и будет адресована прямо в Общество поощрения художников. Когда увидитесь с Д. В. Григоровичем, предупредите его, дабы место оставил у окна при хорошем свете, ежели не для картины Айвазовского, то ради Пушкина.

Я сам тоже приеду в начале ноября в Петербург и придется устроить отдельную выставку. У меня две громадные картины из открытия Америки.

По приезде в Петербург буду непременно у Вас. С истинным уважением имею честь быть Вашим покорным слугой

Письмо это передает мой родственник г. Качиени, весьма даровитый и достойный молодой человек. Он видел картину.

Свидетельство на звание почетного гражданина города Феодосии.

[2 марта 1881 г. ]

Феодосийская городская Дума в заседании июля 14-го дня 1880 г. в составе 30 гласных, сочувственно выслушав доклад городского головы об исходатайствовании высочайшего соизволения в установленном порядке на присвоение профессору Айвазовскому звания почетного гражданина города Феодосии в уважение особенных заслуг, оказанных им городу, при единогласно выраженном желании постановила: увековечить незабвенное для общества имя Ивана Константиновича Айвазовского, ознаменовав день открытия им 17 июля 1880 года в г. Феодосии картинной галереи следующим образом: 1) возбудить в установленном порядке ходатайство о высочайшем соизволении на присвоение Ивану Константиновичу звания почетного гражданина города Феодосии в уважение особенных заслуг, оказанных им городу; 2) гору, где находится сооруженный заботами его музеум древностей, переданный им впоследствии городу, наименовать горою Айвазовского, каковым именем назвать также и улицу, ведущую от сказанной горы к собору, на которой находится дом, где родился И. К. Айвазовский, и 3) отвести береговой участок городской земли, начиная от генуэзского моста и до конца дома И. К. Айвазовского, для устройства на нем на средства частной подписки бульвара с наименованием его бульваром Айвазовского.

Вследствие возбужденного по первому из сих постановлений ходатайства в установленном порядке государь император по всеподданнейшему докладу господина министра внутренних дел в 14-ый день января 1881 года высочайше соизволил на присвоение профессору императорской Академии художеств, действительному статскому советнику Айвазовскому согласно с ходатайством Феодосийского городского общества звания почетного гражданина города Феодосии.

В удостоверение чего Феодосийскою городскою управой выдано настоящее свидетельство почетному гражданину города Феодосии, профессору императорской Академии художеств, действительному статскому советнику И. К. Айвазовскому.

Письмо И. К. Айвазовского к В. В. Салову [138] о преимуществах Феодосии перед Севастополем в коммерческом отношении.

10 февраля 1883 г., Феодосия

Глубокоуважаемый Василий Васильевич!

Знаю, что Вы относитесь сочувственно к Феодосии, да и ко мне весьма благосклонны, чем я крайне дорожу. Все это дает мне смелость еще раз писать Вам о Феодосии. Недавно распространился верный как видно слух, что решили наконец не строить в Севастополе коммерческого порта и вследствие этого будто бы избрана для коммерции Феодосия. Не знаю, насколько это справедливо, во всяком случае нынешняя зима доказала преимущества Феодосии. Во-первых, холода были сильные, до 15 и 16 градусов, и наш порт нисколько не замерз, хотя и Севастополь также не замерзает, но судов много было из-под Севастополя в Феодесии, спасались от страшных бурь, при которых суда не могут входить в Севастопольскую бухту, а теснота Севастопольской бухты также определилась весьма ясно. Недавно от тесноты магазинов и судов в Южной бухте загорелись магазины с товарами и чуть суда бухты не подверглись пламени, а третьего дня пароход с грузом пшеницы ударился о бульвар, стал на мель и часть судна на самом бульваре. Не имея возможности повернуть пароход на свободе и не желая ударить о военное судно, оно попало на бульвар.

Вы не раз высказывали свое выгодное для нашей Феодосии мнение, довершайте наконец. Не знаю, как новый министр отнесется к Феодосии, но прошу Вас покорнейше при случае сообщить об этих фактах ему.

С истинным уважением и преданностью Вашего превосходительства покорнейший слуга.

Письмо И. К. Айвазовского к П. Ф. Исееву о своем намерении устроить картинную галерею в Ялте и о выставке своих картин для этой цели.

12 августа 1885 г.

Глубокоуважаемый Петр Федорович!

Я уже имел удовольствие писать к Вам, что вследствие объявлений в газетах приехали со всех концов России молодые люди, из которых двое, ученики нашей Академии. Почти все очень усердно занимаются, в особенности Магдесиев (ученик Академии), написал прекрасные этюды. На будущее лето, судя по письмам, очень многие собираются ко мне. Я сам очень рад, что хоть в старости удалось мне быть полезным настолько, как (если) бы я служил в Вашей Академии.

Теперь я к Вам с просьбой и за советом. По обстоятельствам мне не удается самому приехать зимою в Петербург, чтобы устроить выставку свою. Я отправляю свои главные картины с одним молодым человеком (учеником моим), но мне желательно заранее знать, могу ли рассчитывать на помещение в Академии. И так как надо устроить отдельную выставку (по причине нижеизложенной), то можно ли с 15 января по 25 февраля, не помешает ли общая академическая выставка или в случае если в одно (и то же) время, то нельзя ли все-таки с отдельною платою.

Теперь изложу Вам подробно мою цель. Вам хорошо известно, что Ялта сделалась лучшим сезонным городом и труда приезжает лучшее общество со всех концов России. Местность Ялты – центр лучших живописных (мест) на нашем южном берегу Крыма. Я имею намерение весною выстроить там дом для старшей моей дочери, которая поселилась в Ялте. Место самое бойкое и дом будет доходный, но третью часть дома я намерен устроить с художественной целью, а именно, кроме внешних украшений (статуями и проч.) внутри будет картинная галерея со светом сверху, затем большая мастерская и несколько комнат – все это вместе составит отдельный от другой половины художественный павильон, который может удобно служить для выставок картин всех наших молодых художников, а также мастерской для известных художников наших за умеренную плату.

На эту постройку не имею денег и желал бы сбор с будущих моих выставок употребить на это и так как между новыми картинами есть по сюжету [такой] громкий исторический факт, как гибель Геркуланума, Помпеи и еще из дачи адмирала Плиния вид на Везувий в момент первого извержения (накануне или утром страшной катастрофы). Кроме этих, еще картин десять новых, все вместе составит порядочную коллекцию и надо будет для них две залы. После Петербурга надо будет выставить с такою целью в Москве и еще в других больших городах, чтобы до будущего лета собрать около 15000 руб. И ради этого я [также] пожертвую деньги, которые получу за проданные картины и таким образом 20000 рублей будет достаточно. Недавно я был в Ялте и при мне уже закладка этого здания состоялась. Разумеется, не будет в таких размерах, как в Феодосии, но будет весьма изящная по наружности и с художественными удобствами внутри. Помогите мне в этом предприятии сколько возможно. Я надеюсь, что его высочество президент и члены Академии нашей отнесутся сочувственно. Мне необходимо на зиму поехать в Рим, но ранее 20 октября не выеду из Крыма. До выезда все картины будут готовы для Петербургской выставки, к сожалению до 15 января невозможно выставлять в Петербурге по причине темноты, а при освещении не люблю, да и не следует.

Прошу покорнейше, многоуважаемый Петр Федорович, потрудитесь откровенно написать Ваше мнение насчет моего намерения, мне весьма важно знать заранее Ваше мнение и добрый совет.

В ожидании Вашего ответа прошу покорнейше принять уверение в истинном уважении и преданности. Вашего превосходительства покорный слуга

Адрес учащихся Академии профессору И. К. Айвазовскому.

21 февраля 1887 г.

Глубокоуважаемый профессор!

Теплое, сердечное отношение к нам, еще только вступающим в область искусства, горячее сочувствие к нашим нуждам побудило нас публично выразить пред Вами наши чувства глубокого уважения, искренней любви и глубокой признательности.

Не станем утруждать Вас перечислением фактов неоцененного внимания к нам, фактов осязательных, говорящих сами за себя, повторяющихся непрерывно в течение многих лет.

Но мы не можем не остановиться на одном дне, сделавшимся для нас событием – на дне открытия прошлогодней Вашей выставки. Он останется навсегда самым приятным и дорогим воспоминанием для каждого из нас. Первый день выставки Вы посвятили нам. Мы первые увидели Ваши новые работы, с нами Вы говорили о своей деятельности. В своей речи, полной глубокой правды, вы очертили предстоящий нам путь, по которому мы должны идти в нашей деятельности, не обольщаясь успехами и не страшась препятствий, присущих всякому труду, особенно труду художника.

Мы не в силах приблизиться к полному точному выражению тех чувств, которые Ваше слово возбудило в нас тогда.

Теперь снова осязательные доказательства Вашего благорасположения к нам – налицо. Сборы с выставки Вашей, предназначенные академистам, дадут десяткам из нас возможность трудиться и совершенствоваться на пользу нашей родины.

Просим Вас, многоуважаемый профессор, принять нашу общую глубокую благодарность и быть уверенным, что имя Ваше будет передаваться здесь, в стенах Академии, между академистами с неподдельными чувствами уважения и любви не только как к художнику, но и как к человеку.

Речь И. К. Айвазовского перед учащимися Академии художеств.

21 февраля 1887 г.

Господа, мне весьма отрадно слышать, что я заслужил от вас благодарность.

Живя далеко от Петербурга, я не могу быть (так) полезен для вас, как мои товарищи по искусству, а этой скромной материальной помощью, которую я вам представил, я обязан снисходительному отношению публики к моим произведениям. Мне тем более утешительно, что вы оправдали меня перед Академией, которая всегда щедро меня награждала и защищала, как например, 50 лет назад при одном случае, ручаясь за меня в будущем.

Еще [раз] весьма благодарю вас сердечно, господа.

Письмо И. К. Айвазовского к П. М. Третьякову о написании картин на сюжет восстания греков на острове Конд.

8 марта 1887 г., Феодосия

Милостивый государь Павел Михайлович!

Письмо Ваше я имел удовольствие получить и спешу сказать Вам, что я с удовольствием исполню желание Ваше, но только по приезде в Петербург, куда я непременно должен [быть] в ноябре нынешнего года и пробуду не менее трех месяцев. Так как с моим приездом в столицу будет выставка моих новых картин, то Вы в свое время узнаете о моем приезде, ежели же поеду через Москву, то сам заеду к Вам.

В настоящее время я занят картинами из Кондинского восстания, окончил огромную, изображающую взрыв монастыря Аркадия (на острове Конд) и все ужасы турецкого варварства выставил на этой картине как нельзя сильнее. Еще две картины кондинские: одна изображает, как наш фрегат «Генерал-адмирал» принимает несчастных греков, а другая (ночью), как греческий пароход известный высаживает волонтеров на остров. Сюжет весьма живописный и как раз по душе.

Есть также у меня виды Вашей Москвы в прекрасный зимний день со стороны Серпуховской заставы.

Все эти картины на святой будут выставлены в Одессе и деньги, собранные за вход на выставку, назначены в пользу семейств кондиотов.

Знаю, что Вы сочувствуете искусству, поэтому распространился подробностями о моих последних трудах.

Примите уверения в совершенном к Вам уважении.

Мой адрес: всегда в Феодосии.

Текст речи, произнесенной И. С. Мусиным-Пушкиным на обеде в день юбилея И. К. Айвазовского от имени Академии художеств.

26 сентября 1887 г.

Милостивые государыни и милостивые государи!

Сегодня по всем концам не только русской земли, но и за пределами ее, гремит доблестное имя нашего глубокочтимого и искренно любимого маститого художника юбиляра Ивана Константиновича. Отовсюду шлют ему самые задушевные поздравления и искренние пожелания. Он справедливо торжествует победу, но победу чудную, мирную, сердца над сердцами, которые он пленил своими высокохудожественными и поэтическими произведениями. Произведений этих насчитываются тысячи! Русская земля во все времена не бедна была даровитыми, истинно талантливыми людьми и если имена большей части из них забыты, то лишь потому, что талант свой они зарыли в землю, не приложив к развитию его той силы и доброй воли, той бодрости духа и настойчивости, которые с такою силою проявил наш почтенный юбиляр с самих юных лет и по сей, для нас всех знаменательный, день.

Полувековою художественною деятельностью Иван Константинович еще раз подтвердил непреложную истину, что сила не в силе, а сила в любви! Богом управленный талант он в землю не зарыл, как другие, а хранил в сердце, лелеял как святыню и, отдавшись ему всею силою души, полвека трудился неустанно над своим совершенствованием.

Такую силу воли, такую энергию духа можно почерпнуть только в любви к своему делу.

Не возмечтал о себе наш уважаемый Иван Константинович от щедро расточаемой похвалы своих почитателей, не смущался и хулою, не поддался никаким новым модным влияниям и взглядам на искусство, как не возгордился он от почетных званий и наград, которых разновременно удостаивался.

Иван Константинович остался для всех все тем же великим, но доступным, скромным художником и симпатичным человеком, как и самые произведения его кисти, всегда полные художественной правды и высоковдохновенного поэтического чувства.

Вот в чем заключается вся сила обаяния как личности художника, так и его таланта, вот почему видевший хоть раз в жизни дорогого юбиляра, или хотя одну из его мастерских картин, никогда не забудет запавшего в душу впечатления.

Кто из нас не был поражен сегодня при виде только что им оконченной картины, мастерски исполненной и замечательной по самой идее «Пушкин в раздумьи на морском берегу».

К торжественному дню своего 50-летнего юбилея Иван Константинович могучею кистью изобразил волну, чудную, хрустально-прозрачную, которая смиренно припав к ногам нашего великого поэта, точно хочет облобызать стопу его!

Это ли не торжественно заявленная дань великого поэта-живописца вдохновлявшему его величайшему поэту, нашему певцу?

Воздвигнув памятник поэту, он памятник воздвиг себе!

Впечатлительный ко всем явлениям природы, ее красотам, всегда готовый воспроизвести их своею мощною кистью, Иван Константинович оказывался не менее чутким и отзывчивым к нуждам ближнего. Публично заявленная ему признательность представителями Феодосийского городского и других обществ за оказанную высокую помощь, это новый светлый луч для нас, ореол его доброй, вполне заслуженной славы.

На наш, однако, взгляд, почтенный юбиляр, как художник и добрый своей родины сын сослужил России еще более высокую службу, за которую каждый из нас не может не сказать ему из глубины души великое спасибо!

Как истый патриот, он, понятно, не мог остаться и не остался равнодушным к славным подвигам наших моряков. Написанные им картины сражений под Чесьмою, Навариным, Синопом и другие составляют блестящую иллюстрацию славной боевой истории нашего флота. Картины эти он принес в дар юным питомцам-морякам, дабы грядущие поколения, глядя на подвиги смелости и отваги своих предков, учились сохранять благоговейную о них память и готовились в свою очередь отстоять грудью честь и славу своей родины!

Благой пример преподал нам маститый поэт-художник и артист! И да последуют его примеру все истинно русские люди, будь то правители, духовные пастыри, ученые, поэты, литераторы, художники – словом, все, кому дороги честь, слава, незыблемость русского царства, да потрудится каждый на избранном им поприще для поднятия духа народного любви к родине, беззаветной преданности вере предков и престолу, да поучат они народ познать и любить свое славное прошлое и благоговеть перед памятью предков, богатырей духом, потрудившихся на благо и славу России.

Дух народный, окрепший на этих началах, представит такую могучую силу, что всякая враждебная нам интрига, коварные подвохи, да и любая против нас коалиция разобьются об нее, как волна морская о гранитную скалу.

Да здравствуют же все те, кто честно потрудился и трудится для поднятия и укрепления этого духа, да здравствует наш поэт-художник патриот на много, много лет!

Выписка из письма И. И. Айвазовского П. Ф. Исееву об обстоятельствах получения им заказов и ордена от турецкого султана.

12 декабря 1888 г.

Прежде чем Вы узнаете о награде, полученной мною от султана, я желаю объяснить Вам, как это случилось. Выставку двадцати картин устроил мой племянник Мазиров, который сам отправился туда и оставался во время выставки. Перед его выездом я многократно говорил и просил, чтобы (он) держал себя подальше от двора, особенно от султана, чтобы не подать ни малейшего повода думать, что рассчитываем на что-нибудь; выставку же затеяли потому, что картины должны были идти мимо Константинополя до Марселя, и я их должен [был] получить в Париже, но я отложил свою поездку за границу, и поэтому оставшиеся картины вернулись домой в Феодосию.

Я поручил Мазирову просить нашего посла Нелидова, которому я писал, принять большую картину «Олег», бывшую на выставке в Академии. Это доставило большое удовольствие послу, и картина – есть собственность нашего посольского дворца, затем небольшую картину отдали армянскому благотворительному обществу в пользу приютов и третью небольшую картину в турецкое учреждение, или в рисовальную школу в Константинополе. Эта последняя картина наделала то, чего я не желал. Виноват немного Мазиров. Вместо того, чтобы передать тихо по назначению, он при письме препроводил [ее] министру паше, моему знакомому, который доложил султану под предлогом, чтобы султан указал, куда назначить – и вот вследствие этого падишаху угодно было наградить [меня] Меджидие I-ой степени.

Признаюсь откровенно, я сильно сконфузился и недоволен Мазировым, о чем я уже написал ему в Петербурге. Сконфужен и недоволен по той причине, что [теперь] каждый имеет право полагать, что выставка и пожертвование двух картин были сделаны с целью получить награду, что, согласитесь, в мои лета, в моем положении и имея наши высшие ордена, было бы непростительно, и я первый, признаюсь, окритиковал бы старого товарища, если бы он так поступил, а у меня к несчастью так сложилось, несмотря на все мои меры. Я даже писал нашему послу, и он совершенно разделяет мое мнение.

Правда, что высокопоставленные паши намекали Мазирову, что раздавая две-три картины учреждениям, следовало бы поднести картину и его величеству, но [в ответ] на его письмо я наотрез отказался, между тем не избег этого.

Вчера получили письмо из Константинополя от Артима-паши (министра иностранных дел), который извещает о награде и передает привет султана по поручению его и благодарит за картину, т. е. за ту, которая назначена была в рисовальную школу, к тому же, что дали награду, я, зная восточный обычай, должен теперь послать султану картину, и я решил на это пожертвовать ширму с пятью картинами, написанную лет пять тому назад в Петербурге, чудная резная работа и отлично сохранившаяся. Пошлю, разумеется, нашему послу Нелидову, и пусть уже он представит по своему усмотрению. Мне так совестно, что не думаю даже просить о дозволении носить [орден], авось так пройдет и не узнают. Если же обнаружится, то прошу Вас покорнейше при случае рассказать его императорскому высочеству президенту, как это случилось, и ежели нужно испросить разрешение на поднесение султану вышесказанного подарка, то прошу телеграфировать, если не позволяется; ежели же не есть преступление, то посол наш представит.

Сколько мне известны тамошние обычаи и после таких любезностей султана, я должен непременно послать, как говорится, пешкеш.

Ежели Вы найдете, что нет крайности в испрошении дозволения поднести, то не говорите об этом. Я полагаю, что посол наш узнает, можно или нет.

Письмо И. К. Айвазовского к Г. А. Эзову о получении ордена от султана и о своих творческих планах.

5 мая 1889 г., Феодосия

Многоуважаемый Герасим Артемьевич!

Вчера я получил при письме г. Мамонтова 3 экземпляра календаря. Так как ему не приходится быть в Феодосии, то он прислал их из Севастополя. Я давно собираюсь писать к Вам, чтобы иметь право ждать и от Вас. Теперь, желая благодарить Вас за добрую память, исполняю свое желание. Жаль бедного Патканова, это потеря во многих отношениях как человека и полезного деятеля.

Мы уже месяц как приехали в имение, где проживем до 20-го июля, затем в Феодосию на купанье и ежели ничего не помешает, то 2-го сентября поедем через Берлин в Париж на выставку.

Завтра мы предпринимаем морское путешествие на неделю, едем до Батума и обратно с этим же пароходом. Я уже знаком с этим берегом, но жена увидит кавказский берег в первый раз. Мне кстати теперь еще раз осмотреть берега, так как по возвращении оттуда, начну картину, изображающую поход аргонавтов в Колхиду. Я и жена просим Вас посетить нас, чтобы Вы недельку погостили у нас. Кроме Феодосии, мы Вам покажем то, что Вас так интересует (скотные дворы, кур и проч.) и все, что есть в имении. Вы нас крайне обрадуете, только напишите, когда ждать Вас. Поручение по службе всегда можете иметь, стоит только пожелать Вам.

Напишите, пожалуйста, где графиня Лорис-Меликова и молодые?

В заключение маленькая просьба: при свидании с добрейшим Матвеем Авелевичем передать мой привет и просьбу, чтобы узнал в Азиатском департаменте, что за причина, что до сих пор не выслали мне меджедие 1-ой степени, который лежит у них более двух месяцев.

Хотя в мои лета [это] мало интересует меня и никогда не придется одевать, но раз что случилось, то естественно, что желательно знать причину замедления. Уж я ни на чужом пиру ли похмелье? При этом не менее считаю [нужным] объяснить, как это случилось.

Осенью, как Вам известно, устроена была выставка моих картин в Константинополе; сам я не ездил туда, Мазирову поручил по окончании выставки три картины распределить таким образом:

1. в русское посольство, 2. в пользу армянских школ, 3. в турецкое художественное учреждение.

Надо полагать, за это последнее султану угодно было дать мне награду, но кто представил, я до сих пор не знаю, Мунир паша или Артим паша, Мазирову мною было поручено не навязываться султану с просьбою осмотреть картины во дворце или на выставке, тем более – поднести что-нибудь. Как это было, не помню в точности, но местные высокопоставленные [особы] заметили, что следовало бы его величеству, но я боялся подобным шагом вызвать султана на покупку картины или награды. Несмотря на это, все-таки, надо полагать, за картину в турецкое учреждение получил награду.

После этого я нашел уже нужным послать ширму с пятью медалями, вписанными мною, от которых султан был в восторге (прислал мне письмо Артим паша), но я полагаю, что другим, не знающим подробности, не понравилось все это, хотя не имеют никаких данных.

Жена усердно кланяется Вам и нашей общей уважаемой Анне Артемьевне.

Письмо И. К. Айвазовского к Н. Н. Кузьмину о своих встречах с В. Г. Белинским.

29 июня 1889 г., Феодосия

Многоуважаемый Николай Николаевич!

Любезное письмо Ваше я имел удовольствие получить и весьма охотно отвечаю на все Ваши вопросы. Фотографии же пришлю своевременно. С Висс. Гр. Белинским я встречался много раз в литературных кружках Петербурга и был у него по его приглашению один раз на Литовской улице, через несколько лет после знакомства своего с А. С. Пушкиным, по возвращении своем из-за границы незадолго до кончины великого критика.

Более чем скромная, почти граничащая с нуждой, обстановка Белинского поразила меня не менее, чем заостренные черты лица его и впавшие щеки, озаренные чахоточным румянцем. Бесконечный вид жалости вызвал у меня этот полный духовных сил и жажды работы и уже приговоренный к смерти труженик, в горячих кружковых разговорах внушавший мне столько благородных, прекрасных мыслей.

Я точно теперь перед собою вижу его лицо, на которое тяжелая жизненная борьба и веяние смерти наложили свой отпечаток. Когда Белинский сжал мне в последний раз крепко руку, то мне показалось, что за спиной его стоит уже та страшная гостья, которая почти полвека назад отняла его у нас, но душой оставила жить среди нас.

Помню, в тот грустный час он после горячей, полной энтузиазма речи, должно быть утомленный длинной беседой со мной, энергичным жестом руки откинул волосы назад и закашлялся. Две крупные капли пота упали со лба на его горящие болезненным румянцем щеки. Он схватился за грудь, и мне показалось, что он задыхается, и, когда он взглянул на меня, то его добрые и глубокие глаза точно устремлены были в бесконечность…

Сжатые губы, исхудавший, сдвинутый как-то наперед профиль с его характерным пробором волос и короткой бородкой, и эта вкрадчиво звучная, полная красноречия, горячности, пафоса речь знакомого милого голоса с особенной, ему только присущей манерой, заставлявшая когда-то усиленно биться сердце молодежи, – как теперь помню, производили на меня тогда глубокое впечатление.

Как далеко это время! Как много переменилось с тех пор, когда вместе с Гоголем я читал по выходе в свет серьезную и искреннюю статью Белинского «Литературные мечтания», в которой с таким восторгом и горячностью относится он к театру, «любимому им всеми силами души…» А теперь так далеко это время и так мало осталось помнящих Белинского, как и Пушкина.

Айвазовский неоднократно встречался с Н. В. Гоголем. Рассказывая об одной из встреч, Айвазовский говорил, что «был поражен оригинальной внешностью писателя». Вместе с Гоголем и друзьями художник бывал в Неаполе, осматривал художественные ценности Флоренции, затем встречался с ним в Риме.

Если это пригодится для Ваших статей о них, то можете напечатать, не повторяя, конечно, буквально моих слов.

Письмо И. К. Айвазовского к Г. А. Эзову о своем намерении поехать в Америку и о целях этой поездки.

4-го сентября [1892 г. ], Феодосия

Многоуважаемый Герасим Артемьевич!

Любезное письмо Ваше доставило нам истинное удовольствие. Пишу почти накануне выезда. Пока верно то, что едем в Париж, где придется во всяком случае прожить две недели, а затем зависит дальнейшее путешествие от того, какие меры к тому времени будут приняты против пассажиров из Европы. Если, как пишут, 20 дней карантин и в Нью-Йорке, то, разумеется, останемся на зиму в Париже или в Ницце, но надеюсь изменится к лучшему.

Как сообщает армянская газета «Мшак», перед отъездом Айвазовский дал интервью корреспонденту газеты «Русский вестник», в котором сказал: «Главная цель моего путешествия – вновь увидеть океан, возобновить мои впечатления, полученные во время поездки [в Англию] в 1840-ых годах. Люблю эти виды, наполненные бесконечными красотами вод. Смотришь на сменяющиеся картины моря, и душа отдыхает. Хочется все, все воспринять и отобразить на холсте». Художник говорил, что намерен в Америке «по возможности работать и писать все увиденное в пути».

Айвазовский прибыл в Америку в конце сентября 1892 г. Он побывал в Нью-Йорке, Чикаго, на водопаде Ниагара. В Нью-Йорке им была устроена выставка 10 новых и 7 привезенных картин, которую американцы приняли с восторгом. Американские газеты писали, что «Айвазовский был героем дня в Нью-Йорке».

Эта выставка затем была переведена в Чикаго и Сан-Франциско.

Моя главная цель – это, изучив океан, посетив Ниагару, поселиться в Вашингтоне на 4 месяца, написать коллекцию новых американских картин, и они вероятно будут выставлены отдельно в главных городах в январе, а мы переедем в Чикаго в марте.

20 картин, в том числе пять колумбовских, уже в Петербурге в Академии, откуда будут отправлены в Америку в феврале, кажется.

На юге с детства его знают. У нас страшная жара вот уже с 15 июля, в Крыму кое-где одиночные случаи холеры. В Феодосии нет. Передайте наш сердечный Анне Артемовне и всем вашим.

Жена шлет Вам усердный привет, как преданный Вам душевно

Мой адрес в Париже, а в Америку: Нью-Йорк, в русское посольство.

Письмо И. К. Айвазовского и И. Е. Репина к Н. Ф. Сазонову [144] о согласии на продажу их картины.

24 января 1896 г.

Многоуважаемый Николай Федорович!

Ввиду выраженного желания некоторыми товарищами Вашими артистами, продать картину «Пушкин на берегу Черного моря» в пользу «Общества пособия выдающимся сценическим деятелям», я со своей стороны заявляю, что ничего не имею против, если Иван Константинович Айвазовский также согласен. И главный труд, и инициатива этой картины принадлежат Айвазовскому, поэтому ему я предлагаю решающий голос.

Глубоко уважающий Вас Репин.

Я со своей стороны совершенно согласен на продажу картины «Пушкин на берегу моря» с тем, чтобы вырученная от продажи сумма поступила в пользу богоделок при театральном обществе.

Письмо И. К. Айвазовского к Н. Н. Кузьмину с воспоминаниями о встречах с А. С. Пушкиным и о своих картинах на тему о Пушкине . [145]

19 мая 1896 г.

Милостивый государь Николай Николаевич!

Третьего дня я имел удовольствие получить Ваше любезное письмо, на которое спешу Вам сейчас же с удовольствием ответить.

Внимание лестное к моим произведениям и ко мне вообще весьма чувствительно влияют на душу старого, художника, и я Вас в особенности очень благодарю, так как я читал все Ваши статьи о моих картинах и выставках.

Посылаю Вам несколько фотографий с картин для Вашей книги, они хорошо выйдут. Все остальные фотографии с пушкинских картин моих и совместной работы моей с П. Е. Репиным, изображающей Пушкина на берегу моря, я вышлю отдельно, когда будут готовы фото с последней картины, которую заканчиваю.

Эта картина изображает восход солнца на вершине Ай-Петри, откуда Пушкин верхом с проводником смотрит восход солнца. Только что на горизонте показалось, солнце, Пушкин снял шляпу свою, чтобы приветствовать светило.

Картину эту я думаю послать в Петербург или в Москву, но теперь трудно, картина почти в три аршина длиною»

В настоящее время так много говорят о Пушкине и так немного остается из тех лиц, которые знали лично солнце русской поэзии, великого поэта, что мне все хотелось написать несколько слов из своих воспоминаний о нем.

Вот они:

В 1837 году до смерти за три месяца, именно в сентябре приехал в Академию с супругой Натальей Николаевной на нашу сентябрьскую выставку Александр Сергеевич Пушкин.

Узнав, что Пушкин на выставке, в Античной галерее, мы, ученики Академии и молодые художники, побежали туда и окружили его. Он под руку с женою стоял перед картиной Лебедева, даровитого пейзажиста. Пушкин восхищался ею.

Наш инспектор Академии Крутов, который его сопровождал, искал между всеми Лебедева, чтобы представить.

Пушкину, но Лебедева не было, а увидев меня, взял за руку и представил меня Пушкину, как получившего тогда золотую медаль (я оканчивал Академию). Пушкин очень ласково меня встретил, спросил, где мои картины. Я указал их Пушкину; как теперь помню, их было две: «Облака с Ораниенбаумского берега моря» и другая «Группа чухонцев на берегу Финского залива». Узнав, Что я крымский уроженец, великий поэт спросил, из какого города, и если я так давно уже здесь, то не тоскую ли я по родине и не болею ли на севере. Тогда я его хорошо рассмотрел и даже помню, в чем была прелестная Наталья Николаевна.

На красавице супруге поэта было платье черного бархата, корсаж с переплетенными черными тесемками и настоящими кружевами, а на голове большая палевая соломенная шляпа с большим страусовым пером, на руках же длинные белые перчатки. Мы все, ученики, проводили дорогих гостей до подъезда.

Если Вы найдете, что в настоящее время эта маленькая заметка может быть интересна сколько-нибудь, то благоволите отдать напечатать. Сам я, признаюсь, не решаюсь этого сделать.

Теперь [можно] сосчитать на пальцах тех немногих, которые его помнят, а я вдобавок был любезно принят и обласкан поэтом.

Из Москвы меня просят прислать на выставку к осени картину из жизни Пушкина (и в исторический музей в Москве). Я послал им две картины: «Пушкин у Гурзуфских скал», «Там, где море вечно плещет» (иначе, чем прежде написанную), другую «Пушкин на берегу с семейством Раевских у Кучук-Ламбата»). («Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередой с любовью лечь к ее ногам, как я хотел коснуться милых ног устами»…).

Письмо И. К. Айвазовского к П. М. Третьякову о предстоящей выставке своих картин в Москве.

24 октября 1897 г.

Многоуважаемый Павел Михайлович!

Надеюсь письмо мое застанет вас в Москве. Вследствие просьб и упреков я решился послать к Вам в Москву мои последние картины, которые еще нигде не были выставлены. Их всех 8, две около трех аршин величины, остальные средней величины.

Одна из больших изображает Скорфо, другая – Ниагару. Эта последняя не та, которая была выставлена в Петербурге, та находится в Берлине. Выставку я поручил устроить г-ну Аванцо, не знаю, где устроит.

Сбор с нее в пользу семейств, погибших с «Русалкой».

Устраивая выставку, я считаю приятным долгом предупредить вас просить покорнейше Вашего доброго содействия.

В настоящее время я занят над большой картиной, изображающей душу вселенной между планетами.

Если бы картина эта была суха, то послал бы тоже в Москву, но придется в феврале выставить в Петербурге. В конце января.

Надеюсь быть у вас в Москве, где на этот раз проживу три дня или четыре. Прошу покорнейше передать мое глубокое уважение Вере Николаевне и принять уверение в искренней моей преданности.

Письмо И. К. Айвазовского к И. А. Новикову о написанных им картинах и о предполагаемой выставке своих картин в Москве и Петербурге.

[1897 г.].

Глубокоуважаемый Иван Алексеевич!

Я имел честь получить любезное письмо Ваше и вместе статью Вашу в «Московских ведомостях», которую прочел с большим удовольствием, и прошу принять мою сердечную благодарность за лестный отзыв относительно меня и Феодосии. Давно я не выставлял у Вас в Москве своих картин, несколько лет тому, хотя и были картины, но после того, что они были прежде выставлены в Петербурге. На этот раз начинаю с Москвы и потом в Петербург. Картины небольшие, кроме двух: это Скорфо и Niagare (последняя тоже новая), в прошлом году была подобная картина в Петербурге, но та в Германии.

Очень буду рад, если эти последние мои произведения понравятся вашим москвичам, а если появятся строчки в «Московских ведомостях», прошу покорнейше прислать мне. Я только что окончил большую картину, содержание очень фантастическое: присутствие вселенной между планетами.

Картина эта в феврале будет выставлена в Петербурге и, если любители московские пожелают, можно выставить ее в Москве в продолжение марта. Я с женою тоже собираюсь в эту зиму на север и проездом в Питер, мы остановимся на этот раз в Москве дня три или четыре. Непременно буду иметь честь навестить Вас. Полагаю, это будет около 20 января. В Москве, как мне пишет мой комиссионер Аванцо, выставка моя будет в историческом музее.

Жена поручает передать искреннюю благодарность.

Глубокоуважающий и преданный Вам

Письмо И. К. Айвазовского к Г. А. Эзову о выставке в Одессе и своих планах.

21 декабря [1897 г. ]

Глубокоуважаемый Герасим Артемьевич!

Любезное письмо Ваше я имел удовольствие получить. Приехал также молодой Таиров, который говорил, как Вы и Анна Артемьевна добры к нему, что всех нас тронуло, особенно мать его, мою племянницу.

Сегодняшний день закрывается выставка моих картин в Одессе и дня три тому сбор с выставки составлял около 2 тысяч рублей. Так как в пользу пострадавших греков и армян, то на долю армян половина ровно. Я послал эти деньги, чтобы из Одессы в Константинополь к нашему послу Зиновьеву, но к сожалению он еще не скоро туда приедет, поэтому думаю препроводить 1-му драгоману Максимову, чтобы он передал нашему константинопольскому патриарху Орманьяну, которому я напишу, чтобы раздал по своему усмотрению, если можно преимущественно армянам в Малой Азии. Наш приезд в Петербург не решен и если состоится, то не ранее 25 января и то весьма сомнительно, боюсь усиления болезни, к тому необходимы визиты, все это для меня теперь трудно, Черникову я сообщил сведения.

Скоро картины мои, бывшие в Одессе, с прибавлением новых будут выставлены в Харькове, но сбор уже на местные нужды. А в марте будет в Москве из 20 новых картин, но там я предоставлю в полное распоряжение княгини Голициной (уроженной) Деляновой. Я ей давно обещал.

Прошу принять, а также передать Анне Артемьевне наше искреннее поздравление с наступающим Новым годом.

Письмо И. К. Айвазовского к А. С. Суворину о преимуществах Феодосийского порта.

20 сентября 1898 г.

Многоуважаемый Алексей Сергеевич!

Пишу два слова с глубокоуважаемой Анной Ивановой, чтобы пожаловаться на бессовестных сторонников Севастополя, – они солгали, да кому, что феодосийский порт осел, что рушится, что зимою замерзает и прочий вздор. Ничего нет правды. На вершок нигде не осел. Порт превосходно держится зимою с тех пор, как порт устроен. В 15, даже 20 градусов морозу ни на палец не замерзает, естественно потому, что глубже и чище вода морская. Всю эту ложь они распустили, чтобы легче выхлопотать себе коммерческий порт, что комитет и обещает. – Но какой добросовестный русский моряк может быть доволен соседством иностранных судов, пароходов. Только одни торгаши севастопольские хлопочут, да бог сними, пусть торгуют, но зачем лгать?

Наша Феодосия имеет больше преимуществ против Севастополя, имея уже покойный порт Феодосии на 46 верст ближе к центру России, чем Севастополь. Кроме этого, между Севастополем и Симферополем большие подъемы, поэтому поезда разделяются на две и даже на три части, чрез что не успевают подвозить хлеб, поэтому южные губернии просили дать другой порт. Эти преимущества в торговом отношении остаются за Феодосией, следовательно и тариф должен быть соразмерно расстоянию. На сильном покровителе, как Министерство финансов, другие выхлопотать льготы. Хотя и не справедливо, мы не пожелаем, чтобы на Феодосию смотрели одинаково с Севастополем, т. е., что оба порта русские.

Датская катастрофа много изменила, но по возвращении оттуда, если опять в Ливадию, то мы не теряем надежды.

Анна Ивановна расскажет, насколько было это близко.

Вы человек справедливый и истинно русский, чтобы составить статью как водится «нам пишут».

А право, стоило бы в «Новом времени» отделать этих лгунов и повторить правду о Феодосии. Еду на станцию проводить Ваших.

Сердечно уважающий и преданный Вам

Письмо И. К. Айвазовского к Н. Я. Кузьмину о своей встрече с С. Я. Надсоном.

31 октября 1899 г.

Многоуважаемый Николай Николаевич!

Спешу ответить на Ваше письмо. С Надсоном, прогремевшим уже в ту пору прославленным поэтом, я познакомился в Ялте, куда умирающий поэт приехал лечиться. Признавая талант в Надсоне, я нахожу его стих вполне музыкальным и художественным – порой бедным, по сравнению с Пушкиным и другими поэтами, в смысле недостатка слов, по умению подыскивать выражения, которыми так богата русская речь. Это я заметил сейчас же и в разговоре с Надсоном, лицо которого напоминало мне портреты Шекспира.

Надсон с длинными, черными, закинутыми назад волосами, такой же длинной бородой и маленькими усами худенький юноша с побледневшим, желтым, впавшим лицом, одетый в короткий черный бархатный пиджак, – представлял собой хотя грустный, но все же яркий и колоритный тип восточной красоты (поэт был по происхождению еврей).

Живые, умные глаза его, обведенные темными ободками, казалось, увеличивались в размере и сверкали, как звезды в темноте ночи, и он проявил массу горячности и ненависти, когда разговор зашел о враждебных ему течениях литературы.

Напрасно не желая волновать его, я силился перевести разговор на другую тему, [но] болезненно нервного Надсона трудно было уж сбить с пути…

Поэт поразил в ту пору меня мечтательным выражением лица и своей желтизной, худобой, нервной злобой, как будто несколько месяцев находился между жизнью и смертью. Он был уже на краю могилы. Тяжело смотреть на молодую угасающую жизнь, таившую в своих недрах неистощимые залежи духовного богатства. Лихорадочно блещущий взгляд красивых огненных глаз – «искрометных очей», в которых еще догорал светоч высокого вдохновения, порывисто дышащая грудь, полуоткрытые уста, с которых не сходила болезненная улыбка, и бессильно опускавшиеся руки – таков был внешний вид поэта, давно приговоренного докторами к смерти. Лечил его доктор Штангеев, поместивший по смерти поэта письмо в «Новостях» о причинах ухудшения его болезни…

Письмо И. К. Айвазовского Н. Н. Кузьмину со сведениями о Феодосийской картинной галерее и о своих намерениях.

1 ноября 1899 г.

Многоуважаемый Николай Николаевич!

Любезное письмо Ваше от 27 октября я имел удовольствие получить. По возможности постараюсь ответить на все Ваши вопросы.

Галерею свою я выстроил на свои средства, собранные ют выставок на Кавказе и в Крыму, 25 лет тому назад Как галерея, так и дом выстроены по моему личному проекту.

В галерее собраны картины в продолжение 20 лет и теперь даже начаты новые, не считая картин и скульптур других художников и скульпторов, которыми она пополнилась. Галерея моя постоянно открыта для публики, особенно для приезжих на пароходах. Сбор я предназначаю в распоряжение Феодосийского благотворительного общества.

На вопрос Ваш, какие картины я считаю лучшими, я ответить не могу по той причине, что положительно в каждой есть что-нибудь удачное; вообще не только между картинами в галерее, но между всеми моими произведениями, которых, вероятно, в свете до 6000, я не могу выбрать. Вполне они меня не удовлетворяют.

И теперь продолжаю поэтому я писать. Я стараюсь по возможности исправить прежние недостатки, почему и приходится повторять прежние сюжеты и мотивы.

Вообще, могу сказать одно – это я полагаю, что мои произведения отличаются не только между моими, но многими чужими силой света, и те картины, в которых главная сила – свет солнца, луны и проч., а также волны и пена морская – надо считать лучшими. Благодаря бога, я чувствую себя здоровым и нисколько не ослабевшим к искусству. Доказательство тому – нынешнее лето: я не помню, чтобы в продолжение 60-летней деятельности я так много бы написал. О достоинстве их я не скажу, но что их писал с большой страстью – это верно. В нынешнюю зиму я не намерен устраивать выставки ни в Петербурге, ни в Москве: надо же, чтобы публика отдохнула от моих картин, но если бог благословит меня еще быть таким бодрым и преданным своему делу, то надеюсь через год представить моим почитателям все мои произведения.

Знаю, что есть и очень много декадентов, которые не сочувствуют моим произведениям и жаждут создать еще свои, но было бы неблагодарно с моей стороны не видеть и своих почитателей и за границей, и в Америке, и в России, и вообще не ценить сочувствия всего просвещенного русского общества, доказавшего его в продолжение всей моей художественной деятельности, и мне именно дорого это сочувствие, благодаря коему я работаю.

Все интриги против меня 20–30 лет тому назад меня нисколько не обескуражили, и мой постоянный труд восторжествовал. Вы, вероятно, из этих слов поймете, что я имею сказать. Не повторяя моих слов, измените по-своему, если найдете сами нужным, и поместите в Ваших статьях обо мне. Посылаю при этом Вам портрет с надписью и 20 фотографий с некоторых больших картин галерейных и новых посылаю по почте отдельно.

Прошу принять уверения в искреннем моем к Вам и глубоком уважении.