Вечерние окна Питера… (сборник)

Кузьмин Валерий Владимирович

В сборник вошли стихи, написанные автором за последний год, а также несколько прозаических миниатюр. О чем они? Валерий говорит о своем творчестве: «Не для себя пишу и, может, не для всех. Про всех пишу и даже про себя».

 

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

В тексте сохранены особенности авторской стилистики и орфографии

 

Я немножко жаден до бумаги…

Я немножко жаден до бумаги, Мне клочок милее всех подруг, Он даёт мне мысли, вроде тяги, Чтоб быстрее, чтоб не полукруг. Ручки тоже прячу по карманам, Если просят, жду когда отдаст, Он привычно, расписавшись, тянет, Мол, забыл, прости, я впопыхах. Нет, ребята, хлеб мой не пожнёте, Я без вас, с бумагой и пером, Может устаёте на работе, Мне всегда легко лишь за столом.

 

Огнедышащий…

Огнедышащий, пещерный, трехглавый, Проживающий в сказках порой, Иногда померещится спьяну, Видно, снова ушел я в запой.

 

Кибальчиши теперь не в почете…

Кибальчиши теперь не в почете, Плохиши нынче правят толпой, Манной сказкой мальчишечек поят, И гоняют порой на убой. Нынче сказок не пишут хороших, Все как в сказке, в кривых зеркалах, В телевизоре видите рожи, От которых скрипит на зубах.

 

Что пишешь ты, поэт полночный…

Что пишешь ты, поэт полночный, Наверно, сказку о любви, Но это будет все не точно, Ты телевизор посмотри. Зачем марать опять бумагу? Все уж написано давно… И очень жалко бедолагу, А он все пишет, вот кино… Кино из памяти умчало, Случайно я взяла тот лист, И по щеке слеза сбежала, Поэт, какой же ты артист…

 

Прикоснулся ладонью шершавой…

Прикоснулся ладонью шершавой, Чуть прижался и молча обнял, Боже, как мне тебя не хватало, Ну, а столб все светил и молчал…

 

Поздравление с Новым годом

Может быть поржем в году грядущем, Что посеем, может и пожнем, Может сверху нам захлопнут двери, Иль польют нас денежным дождем. Что подкинут в речи Новогодней? Поздравляя, вскользь нам намекнут: «Дорогие наши россияне, Перемены добрые грядут, Будет нефть дороже баксов нА сто, Газ хохлам поднимем раза в три, И не беспокойтесь вы напрасно, Слезы умиления утри. В новом все починятся дороги, Взятки как заразу истребим, Жизни уровень поднимем, но не многим, Тем, кому мы сами захотим. Сердюкову памятник поставим, В назидание мелким подлецам, Чтоб не воровали понемногу, Чтоб осталось даже правнукам. К каждому столбу привяжем факел, Чтоб светил, когда отключат свет, Сочи переделаем под дачи, После славных, радостных побед. Будет вам и радость и веселье, Одевай улыбку поскорей, Будет Новогоднее похмелье, Потерпите еще пару сотен лет. Дорогие наши россияне, Год Кобылы – это славный год, Ведь кобыла – наше достояние, До сих пор всех тянет и везет». Дорогие, вам не быть дороже, В той стране, где жизнь вся на пятак, Где в глаза плюют и даже в рожу, Да и поздравляют просто так.

 

Валерии

Как подобрать ключи, чтоб враз открылась, Как написать, чтоб в них и растворилась, Как передать тепло на расстоянии, Как ощутить вдали твое дыхание, Как предложить, чтоб без отказа, Как все сложить к ногам не для показа, Как жить тобой, себя не замечая, Как тенью приходить на чашку чая, Как сочетаться с той своей мечтою, Как это сложно и легко с тобою…

 

Год лошади

Подвели итоги – отзмеились, Нынче кучно будем гарцевать, Может к лучшему все пристрастились, Не шипеть и кожу не бросать. Год скакать придется по оврагам, Где от змей остались лишь следы, И овсянку сваренную с таком Так и будем, хоть не от души. Поменяем за год и копыта, Если не откинем, не беда, Пролетит и скажем тем ребятам: «Мы все там же, там же где вчера». Что несет нам ржанье под куранты, Видно ржать придется всей страной, Олимпийский конь, цветы и фанты, Все равно останемся с сохой. Год уздечки, чтобы не сорвались, Вам еще затянут удила, Год не лошади, а блеющий овечки, С Новым Годом, новая страна!

 

Последний факелоносец

Этот факел скоро будет сниться, Я во сне его опять несу, Освещает он мои ресницы, Он – подсветка прямо на носу. Где его я не держал руками! Да и ноги тоже не забыл, Меж колен зажал, скрипя зубами, Чуть обжегся и тихонько выл. Бросить жалко, скоро нужно вспыхнуть, Той вязанке у пяти колец, Не могу к нему никак привыкнуть, А они: «Держи его, подлец. До тебя его не так держали, Всю округу, всю страну зажгли, В проруби, в болоте, на вокзале, В космосе, по тундре, все несли. Кто не мог, того на вездеходе, На оленях между двух рогов, На верблюде факелом махали, Жаль не сдюжил и тихонько сдох… В шахте, где поглубже, на подлодке, По пустыне, даже на горе, Всем давали факел вместо водки, Ты теперь последний на земле. Все несли, на всех его хватило, Вся страна, у каждого в руке Побывал, держи его, мудила, Ты же крайний, поджигать тебе!» «Ладно вам, сдержу еще немного, Покажите где чего спалить, Ту деревню? Лучше уж до срока, Будет на кого потом свалить». «Спишем, ты не бойся, лучше сразу, До того, когда считать начнут. Тот пирог, что с кольцами от бога, Больше никогда не принесут». «Может правда? Сразу все под корень, Ведь верхушки снизу не достать, Будет та деревня золотою, Все, палю, век воли не видать!»

 

Питерский этюд

Понедельником серым по городу, Затуманенным до каблуков, Человек не спеша шел без повода, С поводком для утренних псов. Повод был – оправлялся застенчиво, Чуть скуля от промозглости, Что-то нюхал и тявкал доверчиво, Как просил: на часок отпусти. Разгребая плечами туманище, Развернулся и пса за собой… Непогода, дождина, товарища Ты еще повстречаешь весной.

 

Веселый пикничок

Что-то где-то громыхнуло, Объявили всем: «Атас!», Шустрых всех в метро как сдуло… Опоздавших, вроде нас, Обрекли на выживание: Постарайтесь как-нибудь, Мы вам снизу отзвонимся, Вы, ребята, в светлый путь. … Всюду тихо, город вымер, Надо как-то выживать, Магазины все открыты, Запасайся пожевать! Загружали, все халява, Мы и водку и икру, Как багажника хватало?! Значит, сразу не помру. Но проблемы сразу были, Дома света, газа нет, Все, заразы, отключили, Как варить теперь обед? Холодильник в ладан дышит, А на улице жара, И никто нас не услышит, Видно, общая беда. Почесали мы затылки, Вот проблема, вот дела, Заглотили по бутылке, И решили, что пора. Снова к предкам, на природу, Подаваться нам в леса, Чтобы пить речную воду, И сидеть у шалаша. Благо, удочек навалом, Туристический весь скарб, Захватили котелочек, И рванули за ухаб. Худо-бедно проскочили, Не видать нигде ГАИ, И к речушке подрулили, Где песок и пескари. Красотища, лес зеленый, Вроде здесь и нет конца… Пусть конец будет веселый, Чем в метро и без винца! Костерок, тепло нам к ночи, Даже рыбина клюет, Под гитару мы про очи, И про счастье, что так прет. Трое суток отрывались, Все вокруг себя круша, Видно, круто мы нажрались, Или скушали ерша. Поутру глаза открыли: Обложили как волков, Все менты заполонили: «Кто такие, без штанов?». Мы им толком, что настало, Время ИКС и всем хана, А они давай сначала: «Вы откуда и куда?». Мы им снова: «Конец света!», А они давай лишь ржать, «Вы, ребята, все с приветом, Это надо так гулять! Три часа ученья были, Все как прежде, все окей, Но про вас там не забыли: Счет из четырех нулей». Мы, конечно, подписались, За погром и магазин, Очень долго объясняли, Что не били тех витрин. А уж к вечеру – мы к дому, Видим, жизнь уж бьет ключом, Мы к такому не готовы, Мы вообще здесь ни причем!

 

Что вы там тихаритесь по офисам…

Что вы там тихаритесь по офисам, Все с улыбкой Джоконды для всех, Вы же так все в душе заморозились, Что не можете выразить смех. Та улыбка резиной натянута, А в глазах по два евро на круг, А проснувшись, поймешь как затянута, Жизнь сплывает, вокруг глухой стук. Где же радость, чтобы не стянута, Где друзья, где свобода в душе? И живешь ты, работой затянута, И все ищешь, где глубже в воде.

 

Дочери на 18 лет

Ну вот и шаг, где мир иной, Осталось детство за спиной… И если дружишь с головой, То будет круто. Теперь открыто все и вся. Свободна молодость твоя, И даже можно что нельзя — Твоя минута! Перешагнула тот рубеж, Имеешь право за рубеж, И в загс, возможно, но не режь, Чтоб не икнула. Похвально, вырос человек, Но только-только начал век, И набирает лишь разбег, Внутри раздуло. Все в восемнадцать на Ура, Казалось, кончилась муштра, Учеба кажется – мура, Свобода захлестнула. Но время, словно паровоз, Так пролетит, а где же воз, С которым ты решишь вопрос, Если не дура. Надеюсь, что пройдет психоз, С учебой сладится всерьез, Любовный миг – вот в чем вопрос, Стрела Амура. Она застрянет и кольнет, Сто раз тебя переживет, Но вдруг внутри тебя дойдет, Что обманула. Что в жизни будет много стрел, А первый выстрел – не предел, А это просто беспредел, Лишь для разгула. Срастется все, жизнь так длинна, Не жди мгновенного конца, Ведь ты по ней скользишь пока, Но видно взрослой рано стала.

 

Может слов придумаем хороших…

Может слов придумаем хороших, Тех, которых нет и в словаре, Ими и напишем, если сможем, Чтобы все читалось лишь в душе. Те слова, что и сказать не в силах, Так внутри нас давят и снуют, И несут в себе такой подарок… Если сложатся, то в сердце упадут.

 

Вечерние окна…

Вечерние окна Питера, Разнообразие люстр, И занавесок фантазии, Огромный жизненный плюс. Все отражается издали, В каждом окошке – судьба, Вот хрусталями прилипшими, Мается чья – то душа. Без абажура лампочка, Вроде как жив Ильич, И на обоях каракули, Дети рисуют кулич. Видно – квартира голодная, Шторы – мечта, не купить… Тень потолочная молится, Лучше не заходить. Окна, как души ответные, Все отражается в них, Питер – все судьбы конкретные, Видишь все напрямик.

 

Вот и первый снежок…

Вот и первый снежок, припорошил, что так растеклось, Забелил ненадолго все так надоевшее нам. И стоит у метро мужичок, сожалея, что все пролилось, Ловит ртом ту закуску, молясь всем богам. ДождалИсь, белой мухе все рады до боли, Под ногами каток лучше луж в наших мокрых носках, Мы же севера дети, но будем все вскоре, Снова грезить о солнце, снежинки ловя на губах.

 

Мост любви

Мост любви, обвешанный замками, Вроде крепок будет тот союз, Но срезаются замки годами, И со дна всплывает этот ключ. Проржавели петли на перилах, Краска стерлась, где-то зацвела, От любви остались слои пыли, Даже не протертые слегка. Среди сот замков взаимной страсти, Встретились, каталка– инвалид, Он молчал, но оба осознали, Что душа взаимно так болит.

 

Навещайте, числом прибавляйтесь…

Навещайте, числом прибавляйтесь, Мы оттуда вас зрим свысока, И с годами не удивляйтесь, Что и вам к нам когда-то пора.

 

Давайте делать ни за что…

Давайте делать ни за что, И чтобы было всем приятно, И чтобы было безвозвратно, Возьми задаром, все твое. Прими и радуйся, что так Тебе досталось просто сверху, Но если в жизни не дурак, Другим отдашь ты непременно.

 

А как определить он друг, знакомый…

А как определить: он друг, знакомый? Иль просто в очередь тех лет, Лишь промелькнул по жизни, завтра новый, И как найти коротенький ответ? Нет, друзья заложены лишь с детства, Лет по тридцать рядом промотай, Он помог тебе в беде согреться, Когда некуда и ничего не жаль. Те, кто не забыл с годами, не отчалил, По своим квартирам в благодать, Тот, который словом выручает, Независимо, что время не под стать. Лишний раз в году, когда не ждали, Отворяет двери нараспах, И улыбкой сразу отвечает, Словом добрым встретит на устах. Когда трудно и когда в веселье, На одном дыхании с тобой, Даже с бодуна, забыв похмелье, Скажет: «Не робей, иди за мной».

 

Давайте женщину поносим на руках…

Давайте женщину поносим на руках, Хотя бы мыслях, чтоб не разучиться Любить до одури и на нее молиться, Давайте женщину поносим на руках. Попробуй вспомнить этот шаг любви, Затерт он временем и в памяти далЕко, А ты попробуй руки протяни, Прижми к себе – уже не одиноко. И подержав ее, мгновеньем одарен, Наполнен всей энергией земною, Она шепнет: «Спасибо, дорогой, Я счастлива, что ты опять со мною»…

 

Уж лучше отдыхать душой

Уж лучше отдыхать душой, Не расставаясь с телом, Ведь тело без души – всего лишь тело.

 

Не обижайте женщину, не надо…

Не обижайте женщину, не надо, Она несет вам душу и тепло, Она ни в чем вообще не виновата, Она ведь женщина, а это высоко. Не обижайте женщину, не надо, Легко обидеть, трудно все забыть, Она лишь поведет лукавым взглядом, И понимаешь, без нее не жить. Не обижайте женщину, не надо, Прощайте чаще, больше доброты, Она вернет, когда вам будет надо, И вдруг поймете, что она – как вы.

 

Серой улицы след, пер емешанный сапогами…

Серой улицы след, перемешанный сапогами, Отблеск старых витрин, не дающих свободно дышать, Воробьями усыпан асфальт меж ногами, Фонарем чуть подсвечен подъезд, чтобы в нем не пропасть. Вот пейзаж городской, повседневный, угрюмый, Вдоль него горожане снуют, утомившись от передряг, И стоит у метро вся ссутулясь, с коробчонкой под мелочь, Старушонка, тот воздух схватившая, чтоб не упасть. Ни слезы на щеке, лишь морщины от время устали, И ладонь, не сгибаясь нам смотрит в лицо, Бросьте что-то, а люди – все мимо, смущались, Отвернувшись, как будто не видя ее. Постоял, обогрел ту старушку лишь взглядом, Пять кусков положил, улыбнулся и тихо спросил: «Мать, давно так стоишь и тебе это надо? – Мне не надо, но так вот Господь угодил». Все то время, что силы еще позволяли, Все старалась, скреблась, чтоб в раю том пожить. Но вот пенсию с возрастом мне насчитали, И стою горемычная, как же на это прожить? Не корю никого, видно время лихое, Да и сверху им там не до нас, что считать… Проживу как-нибудь, ведь не их это горе, А убудет пяток – им давно на других наплевать. Благо, люди у нас, чем бедней – тем богаче, От себя оторвут, но дадут на последний кусок, Вот и ты эти деньги, наверно, заначил, Но отдал так, не глядя, спасибо большое, сынок. У меня свой такой на Смоленке давно отдыхает, Меж таких же, сложивших за всю благодать, Но, надеюсь, что новые все замечают, И со временем спросят у тех, кто так хочет молчать.

 

Я прошу тишины,

мне пятнадцать минут

не хватает…

Я прошу тишины, мне пятнадцать минут не хватает, Я глаза в потолок, пот с подмышек в исподник ушел. Я, бывает, вот так отдыхаю и другого не чаю, Видно так напророчил, но, видно, всего не учел.

 

Шишка с елки на череп упала…

Шишка с елки на череп упала, И от шишки вдруг шишка, А мне и не страшно совсем. Видно, счастье пришло или так перепало, И стою улыбаюсь и не больно, А язык на земле и на веки я нем.

 

Может руки согреем друг другу…

Может руки согреем друг другу, В бой курантов покрепче сожмем, Улыбаясь, обнимем супругу, И шампанское вместе хлебнем. Ведь бывает, что так прекрасно, В новогоднюю ночь быть вдвоем, Значит прожили год не напрасно, И за это еще раз нальем!

 

Два оленя по зимней тайге…

Два оленя по зимней тайге, Утопая по брюхо в снегу, Выбирались, молясь о судьбе, Как же вынести все на себе? Вьюга с ног уж сшибает и рвет Шкуру с кровью с замерзшей костИ, И не верится, что повезет, Да и некуда в общем идти. Прислонились к дубевшей сосне, Дрожью тел согревая бока, А на утро лесник обалдел, Два оленя, а кость в них одна.

 

Глаза соседа всплыли в мясорубке…

Глаза соседа всплыли в мясорубке, Так не хотели уходить под нож, От мичмана валялись лишь обрубки, А фарш дышал и в нем такая дрожь. Кровь запеклась на ручке, что вертели, От пальцев ногти скучились в углу, А мы с тобой немного захмелели, И так устали ту смотреть муру. Нажми на кнопку, чтобы все погасли, Сто пятьдесят каналов губят нас, Добавь по сто, что мы еще припАсли. И – по домам, где очень любят нас.

 

Чай с малиной, лимон набекрень…

Чай с малиной, лимон набекрень, Сушки с маком, как вензель легли, Мы с тобою стелили постель, И сушили друг другу мозги. В церемоний вечерний вписать Все пытались, что вроде непрочь, А потом распрощались опять Поцелуем, что мог нам помочь. Ночь прошла, поутру как всегда, Чашка кофе, овсянка – невмочь, И как день повернется тогда, Если с ночи некормленый конь.

 

Объедаемся лишним пространством…

Объедаемся лишним пространством, Что хотим, намекаем другим, А расклад – как в плохом преферансе Без руки, со слепым все сидим. Что-то ищем от большего больше, Для чего? Чтоб других удивить? А душе как-то хочется тоньше, Чтобы просто умела светить. Тяжело вечно с нищим поэтом, Его рифмы жевать без икры, И считать, что он точно с приветом, Отсвет яркий бесцветной игры. Может завтра засветит другое, Солнце встанет не с той стороны, И так схватит, зажмет за живое… Глаз открыла, а рядом вновь ты.

 

Мой мозг устал от суеты…

Мой мозг устал от суеты, А может я устал от мозга, Который давит изнутри, И жизнь становится промозглой. Вся радость дней и беды все, В одной замкнулись вдруг коробке, И если б не был из костей, То разбежались очень ловко. Потом лови ту мысль опять, А может даже и не стоит, За ней других штук двадцать пять, Которых даже не пристроишь.

 

Две вещи

Две вещи мучают меня: Что было до, я прочитаю, А что же после, где же я? Я это даже не узнаю… И не расскажет мне никто, Оттуда нам никто не пишет, Наверно, нам и не дано, Всевышний там над тайной дышит. Вторая тайна, где же край, Где та стена, что за стеною? На небе звезды и луна, А что еще за той звездою? Где остановка тех глубин, В которых мы летим не чая, Мы, может, мусор тех седин, Иль пыль от тех, что так мерцают. Никто не даст ответ простой, Откуда все мы и надолго, Когда-то лопнем как пузырь, А сверху смех – вот это ловко.

 

Придет и в Питер Новый год…

Придет и в Питер Новый год, Дождемся может и морозов, И Дед Мороз вдруг принесет, В наш городок из снега розы. Засыплет зелень снегопад, И ледяной полночный город, Начнет свой праздничный парад, И утолит свой зимний голод.

 

Новогодние хлопушки…

Новогодние хлопушки, Мишура поверх голов, Мы все в детстве, мы игрушки, Как тогда – «Всегда готов!». И готовы будем к ночи, Кто в салате, кто к ментам, А к утру уж нету мочи, Чтоб добраться по домам. Но на утро, в ком есть сила, Навернет стакан за тех. Кого по свету носило, Чтоб прибило к дому всех.

 

На набережной сфинкс, целованный взасос…

На набережной сфинкс, целованный взасос, В отколотое ухо все надуем, И две Ростральных пустим под откос, Вот так, бывает, в Питере балуем. Мы мягко пошутили, праздник все ж, Пройдем по Невскому, здесь тысячи тусуют, И за судьбу шампанским голосуют, Хоть и нельзя, но если невтерпеж! Народ в волнение, как морской прибой, Выбрасывает к Зимнему волною, И в том заливе дружеской толпой, За Новый год, все вместе и все стоя!.

 

Домино

Отзвучало в дворах домино, И дворов тех совсем мало стало, Где до ночи звучало оно, И так смачно «козлом» величалось. Ветераны той дальней поры, Однорукие или с культяпкой, Пианисты той чудной игры, Под себя подложившие тряпки. Чтоб повыше, чтоб доску достать, Чтобы врезать по ней со всей силой, И соседу с любовью сказать: «Все Серега, беги ты за пивом». А из окон на их чехарду, Вдовы с окон смотрели, молчали, И тайком утирая слезу, про себя: «Хоть с козлом, я ведь тоже живая».

 

Вид из окна

Вид из окна – сверкает все вокруг, А под окном – рычащие авто, И ты молчишь и вдруг звонит твой друг: «Алло, приятель, я вновь далеко, Меня опять забросила судьба, Во Владик, но и здесь мне благодать, А ты там как, все теплая кровать, И взгляд твой вновь – блуждающая гладь, А может до меня? Не можешь, жаль… А то давай, я буду тебя ждать, Я встречу и накрою, приезжай, Авось, уйдет ко мне твоя печаль, Мы растворим ее, вдвоем не заскучать, Что там тебя так держит и грызет? Попробуй, скинь разок свою печать, Сорвись мгновенно, чтоб не вышел срок, Ну все, молчишь, тогда большой привет, Из тех краев, где солнце раньше всех, Где разница в двенадцать, где не грех Чуть раньше вас приветствовать рассвет. Вид из окна и прерванный звонок, Жизнь тут и там, вот это резонанс, Я здесь лежу, запутанный впотьмах, А друг искрится на моих стихах.

 

Давай пошутим, друг, пред новым годом…

Давай пошутим, друг, пред Новым годом, Петардами в балкон соседа пустим, Чтобы грибы с капустой – все по кругу, Такое счастье вряд ли мы упустим. Просверлим дверь и закачаем гелий, Чтобы шары из глаз взлетели выше, А с крыши подольем, что так терпели, Пускай подумают, что трубы проржавели. А при курантах сделаем звоночек, Чтоб вздрогнули: вы что там, озверели, И сгоряча наступят, что есть мочи, И отмываться будут две недели! Вот это кайф, когда весь дом под мухой, Со всех сторон пожарные машины, А ты на скорой уезжаешь к другу, В дурдом, где ждут тебя терпилы…

 

Предчувствуйте приход, дыханье ново…

Предчувствуйте приход, дыханье ново, Под шум дождя и хлюпанье сапог, Нам это так все как-то незнакомо, Но это наш, наш снова Новый год. Бокал под капли даже не с сосулек, Поднимем, чокнем, ведь пришла пора, И Дед Мороз, глаза свои прищуря, Добавит тихо: «Снега нет пока… Ну, а веселье я вам приготовил, Пускай по лужам валенки гребут, Но елки есть и есть еще Снегурки, И праздник будет и дожди уйдут!»

 

С наступающим

Всем от души отметить ночь, На утро чтоб душа восстала, А если ей той ночи мало, То можно начинать сначала, Чтобы она опять летала, Себя пытаясь превозмочь!!!

 

Новогодняя сказка

Хотели сказку – сказку слушай, В последний лучший зимний день, По лесу шел совсем не грустный, Но утомленный старый дед. Замучен был от всех заказов, Мешок трещал и спину гнул, Присел на пень и понял сразу, Что до конца не дотянул. Заказов много, силы мало, Какая сказка – блажь одна, Но чтоб в мешке не пропадало, Он пил и ел все до утра. И, сытый, крошки смел с халата, Сходил под елочку тайком… И про себя сказал: «Ребята, Всех с Новым годом, дед Пахом».

 

Есть поверье в Новый год…

Есть поверье в Новый год, Напиши на год вперед, Что ты хочешь, чего ждешь, Загадай и все возьмешь, Если с толком подойти, Может сможет повезти.

 

Огонь слизал в камине все дрова…

Огонь слизал в камине все дрова, Раздал тепло по дому до утра, Разлился и смешался с коньяком, И в сон ушел – проснулся лишь углем.

 

Ты видишь снег, не ожидал?

Ты видишь снег, не ожидал? Мы все забыли вкус его, Но он же выпал, может ради нас, И Новый год его так долго ждал.

 

Раздвинул череп на две половины…

Раздвинул череп на две половины, И разложил чуть теплые мозгИ, И из глазницы глазик вынул, И заурчал, как вкусно, Господи! Потом с ноги зубами сдернул кожу, И с тела пальцами грудину всю содрал, Весь задрожал и весь ушел в истому… Цыпленок табака, растерзанный лежал.

 

Валерии

Когда ты смотришь женщине в лицо, И видишь в нем, что так тебе любимо, Не замечаешь лишние морщины, И с сединою лишний волосок. Когда ты смотришь женщине в лицо, Когда изгиб тех губ тебе приятен, И взгляд до одури, до дрожи так понятен, Не смотришь – молишься, пока тебе дано. Когда ты смотришь женщине в лицо, И в отражении глаз глаза сверкают, И смотрят так, что слезы высыхают, Так и не успев пролиться на лицо…

 

Коньячный дух я чую за версту…

Коньячный дух я чую за версту, С девятого из форточки балконной, Когда же к двери тихо подойду, Волною сносит запах многотонной. Он так проник, пропах и пропитал, Что даже ночью через шелк восточный, Вползает на меня и мне во снах, Бутылочкой звенит остеклененой. Он весь во мне, как в бочке триста лет, Так выдержан, что я держать устала, И если мне его не доставало, То выпила сама все на обед. Но я терплю и думаю о нем, Вдруг этот запах в один день исчезнет, И мир в квартире сам собою треснет, Но а пока мы весело живем.

 

А ты ему в сочельник…

А ты ему в сочельник – все на стол, Но только кот свернулся и уснул, А мальчик ждал, когда тот самолет, Вдруг к рождеству и папу принесет. Других котов он бросился кормить, От рыжего до черного сошлись, И все коты облизывали рты, В которых даже зубы не росли. Но все за стол, и папа прилетел, Расцеловал, погладил всех котов, И мальчик загадать тогда успел, Что папа скажет: «Ты же так хотел».

 

Не превзойден…

Не превзойден, не понят, не ценим. И даже не обласкан перед смертью, Не очень дорог и зачем другим В душе скорбящий и кричащий: «Внемлю!». А что ему, ему и не понять, Куда бежать за этой красотою, Которую я так хочу отдать, Но и ее я саваном прикрою.

 

Что же так, мы все психи по отчеству…

Что же так, мы все психи по отчеству, Что хотим, то творим всем на зло, А потом все взываем к пророчеству, Ну, а сами все влезли в дерьмо. Что хотим, не подумав, все создали, И взрываем порою его, Для чего и кому, мы опоссумы, Свесив головы, смотрим на дно. Враз свергаем все догмы и правила, В мозг ударившись, крушим устой, А потом чуть немного поправившись, Лишь скорбим и спешим все домой.

 

Огуречный рассол…

Огуречный рассол, хоть с трудом, но достигнул желудка, И разлился истомой по телу, заполнив весь мозг, И мелькнуло стрелой, с опозданием дошло до рассудка: Праздник в аут, работа, а я кое-как хоть до дома дополз…

 

И в тихий вечер, полистав…

И в тихий вечер, полистав Чужие мысли и слова, Мы были счастливы однажды, Сама себе ответишь – да.

 

Ну вот и мухи белые слетелись…

Ну вот и мухи белые слетелись, ЗапорошИли черный тротуар, Прохожих лица враз порозовели, И новогодний кончился угар. За праздничными днями снова будни, Рутина дел замучает народ, Но каждый вновь с улыбкой вспомнит, Как он провел прекрасный Новый год.

 

Нам бы повод…

Нам бы повод – водки хватит, Старый снова отмечать, Новый еле откачали, В Рождество опохмелять. И с католиков слизнули, Чтоб пораньше, праздник все ж, Две недели в ус не дули, Тормози, а то помрешь!

 

Сигаретный дымок…

Сигаретный дымок в полумраке повис, чуть качаясь, И свеча затуманилась в нем, как далекий маяк, Легкой музыки бриз разбивался о кромки бокалов, И вино отражалось, играло зарей в зеркалах. Ароматом индийским с кофейным смешалось пространство, И в окне чьи-то тени мелькали тайком, Пальцы рук забелели твои, все сжимали ладони, Как прекрасен был вечер, как прекрасно нам было вдвоем.

 

Вспоминая моих печальных шлюх…

Вспоминая моих печальных шлюх, Нежная кожа, а может совсем и несвежА, Может, теряем со временем нюх, Казалась когда-то так хороша! Время стирает с памяти лица и пот, Мы не подвластны, да и не сохранить, Что-то останется или совсем уйдет, Но память на шлюх тает быстро, как лед.

 

Поднимите, я оттуда вижу…

Поднимите, я оттуда вижу, Выпейте, а я там закушу, И не плачьте на мою обитель, Тело там, а я весь наверху. Вы в слезах, а у меня улыбка, Что скорбеть по прошлому зазря, У людей ведь не бывает крыльев, За то здесь без крылышек нельзя… Все придем, кому какое время, Кто пораньше, кто и погодя, Воспарим и вместе полетаем, Сверху на прошедшее глядя.

 

Научите рыбу говорить…

Научите рыбу говорить, Нобеля получите мгновенно, Вы с утра ей крикните: «Привет», А она в ответ: «Привет, полено!» Долго спишь, пора меня кормить, Ты вчера приполз в дугину пьяный, И пора бы кошку утопить, Чтобы рыбу слушать спозарану. В зеркало взгляни хоть на себя, Мутный глаз, не брит, помят, скотина, В доме грязь, пылища, аромат, И вторая сбегла половина. Ты бы завязал, последний грош С Нобеля пропил и что же толку? Других рыб вообще пустил под нож, Те метались, бились втихомолку. Я одна пускаю пузыри, И учу тебя, чтоб все не мимо, Боже мой, как жарко, отпусти…» Во, какая рыбина под пиво! Вот жаркое, прямо благодать, Кости, чешую и хвост – все в мусор, Мне теперь под рыбу наливать, Ей и закушу сейчас со вкусом. Закусил, а в доме тишина, Лишь кошак обгладывает кости, Не с кем словом, может кошака, Научу чтобы мяукал: «Гости!»

 

Я муху как-то спас со дна стакана…

Я муху как-то спас со дна стакана, Она мне в благодарность иль моля, На ухо потихоньку прожужжала: «Не муха я, я – фея, я твоя». Проси, что хочешь, все тебе исполню» … Все сразу закружилось в голове… Вот подфартило! Это я запомню, Проверить бы все это на себе… Давай, родная, мне стакан наполни! И вмиг граненый – полный до краев. И закусь, но не очень скромно, Стол заломился от таких даров! Я с радости, от счастья захмелевший Заказывал и водку, и коньяк, А к вечеру от пьянки одуревши, Уснул в салате, вот большой дурак! А поутру, глаза чуть-чуть продравши, Мне в ухо муха что-то там плела, А я забыл и в том не разобравшись, Прихлопнул малую… Такая вот беда! И враз все опустело и пропало, Пустой стакан лишь на столе стоял, А я забившись весь под одеяло, Скрипел зубами – муху вспоминал!

 

Скрипка, сакс и негромкая флейта…

Скрипка, сакс и негромкая флейта, Вечер, холод и мрачный подвал… А сквозь стены сочились фрагменты Былой славы, кто это играл. Три потертых и жизнью помятых При свечах в батарейном аду, Позабыв, что не в театре во фраках, Души рвали, сливаясь в одну. Вальс пульсировал, бился о стены, Возносился в последний этаж, Разливался в глухие простенки, Даже воздух тем вальсом пропах. И с последнею нотою замер… И окутала все тишина, Паутина лишь вальс продолжала В такт его танцевала одна…

 

Круг луны в пол окна…

Круг луны в пол окна, Небо – чернь, аж мурашки по коже, А в височную часть бьется жилка одна, И мороз на стекле мне рисует какие-то рожи. В горизонте прорезался блеклый рассвет, Чуть туман заволок пеленой и пропали на время, И луна и портреты прозрачных людей, Снова день наступает, совсем на другой не похожий.

 

Воробей прикорнул на окошечке…

Воробей прикорнул на окошечке, Чуть накрывшись вечерней пургой, Как снежок кем-то ласково брошенный, Чуть дышавший, но, видно, живой. Подобрали, согрели, закутали В рукавицу, как раз на него, Расклевал поутру все на блюдечке, И тихонечко смылся в окно.

 

Берег сжался от конского топота…

Берег сжался от конского топота, И трава прилегла от копыт, К водопою табун необузданный, Жаждой долгой к водице спешит. Все с разбегу в прохладу холодную, Остужаться и вдоволь попить, И боками храпя запыленными, Волны гнали, чтоб быстро остыть.

 

Запутавшись в стандартах новостроек…

Запутавшись в стандартах новостроек, Безликих стен, стеклопакетов глаз, И проходя зловоние помоек, Стремишься к центру, где другой пейзаж. Где каждый дом, как эталон искусства, Где улицы плетут веков узор, Где никогда вам не бывает грустно, Чугун ворот дворов ласкает взор. И где мосты с годами не устали, Махать крылами, провожая в путь, Все корабли, плывущие как стаи Под ними, чтоб уплыть куда-нибудь. Где ночь – не ночь, а бело покрывало, Где дождь – не дождь, а это просто жизнь, Вот где душа твоя лишь отдыхала, Вот это счастье, на него молись.

 

И осколки тех лет

нас так давят

и точат нам нервы…

И осколки тех лет нас так давят и точат нам нервы, Мы остатки тех бывших, очень сильных и крепких людей, И снимая с души напряжение лишь водочной скверной Как попытка уйти вникуда от мирских мелочей. Нет, не будет как было, и не станем так крепки, Вместо лиц только маски каких-то зверей, Но мы пробуем снова затачивать их заготовки, Вспоминая порой, что мы тоже бывали сильней.

 

Может тело устало,

а может и мозг

постарался…

Может тело устало, а может и мозг постарался, Передумал вперед, а не стоило так напрягать, И теперь отдыхает в больнице, кляня все нюансы, Это надо так думать, и так на себя нагонять. Пожалеть бы его, отдохнул бы и снова за дело, А теперь весь размяк, напряженки той нет без него, Не желает подумать, а тело почти что истлело, Ведь не может так жить, так внезапно лишившись его.

 

Я забыл как писать складненько…

Я забыл как писать складненько, И о чем? Может кто подскажет? Чтобы строчки ложились рядненько, Да и путь кто еще подмажет. В душу все о любви к ближнему, Так оближут, что губы сохнут, А в итоге читать противненько, Даже строчки от рифм тех дохнут. Так раздуют, что сами не рады, Но так рады, что написали, А прочтешь и думаешь: «Гады, И зачем из себя сосали?» Выдували, пузырь тот лопнул, Лишь остатки какой-то пены, Но, бывает, что очень ловко, Те прилипли к его колену. И не тужась, зачем стараться, Ведь прочтя, все проходят мимо, Надо коротко и понятно, Надо просто, чтоб зацепило.

 

Факел…

Огромный глаз смотрел в иллюминатор, И как-то синевою отливал, А мы с Серегой охраняли факел, Чтоб этот гад его не отобрал. А на экране, что с земли вещает, Его носили целый год подряд, И, видно, его это удивляет, А, может, просто он за наших рад. Из синего он стал каким-то красным, Потом искрился звездами миров, И все потуги наши так напрасны, Он свистнул факел тихо и без слов. Теперь мы тупо смотрим в мир бескрайний, А на земле тринадцатой лишат, А это чмо уж на планете дальней, Им машет для своих, такой расклад…

 

Сочи 2014

Капает слеза по рукаву, Глядя в олимпийское созвездие, Денег миллионы – в красоту, А отдачи нет, грызет сомнение… Что же надо было прикупить, Чтобы не было обидно, То ли всех к себе переманить, Иль своих отдать и покреститься? Что за инвентарь мы припасли? Что из рук все валится вначале, Палки гнутся, ружья не с руки, Развалились, даже не стреляя. Благо, хоть коньки еще скрипят, Но на них почти пенсионеры, Молодых побольше бы ребят, Они быстро взЯлись бы за дело. Все кто могут под чужим флажком, Добывают не для нас медали, Будем вспоминать с плохим лицом, Что когда-то в Сочи побывали. Капает слеза по рукаву, И зачем мы это сотворили, Может отдохнуть я там смогу, Но курорты будут золотые.

 

Поднялась, полетела…

Поднялась, полетела, сдалЁка Чуть улыбка,… махнула рукой, Растворилась и вроде с намеком, Может быть она все же со мной. Так хотелось, чтоб вместе надолго, Но пути разошлись в небесах, Она там, я лишь замер на койке, Неподвластный волшебным врачам.

 

Колесо фортуны

Колесо фортуны покатилось, По ухабам прыгая порой, Дверь волшебная почти открылась, Но не видно счастья за горой. Мышка, видно, хвостиком махнула, Колобок подняться не успел, И лягушка со стрелой уснула, Не дошел Иванушка, сомлел. Поросят – на вертел, злой волчишка Запекает, щука – в заливном, Не успела даже покреститься, И застыла с мудрым пескарем. Золотого петушка с грибами Три медведя трескали с утра, Маша заблудилась с пирогами, И куда-то в тундру забрела. Бегает по лесу Буратино, Вырубает брата-близнеца, И лицо распухшее Мальвины, На подушке у Пьеро с утра. Перепутались во сне герои сказок, У Петрова в голове бурда, Иванов опять с подбитым глазом, Пуст стакан, фортуна уплыла…

 

Мы не дружим с людьми…

Мы не дружим с людьми, мы их лишь признаем, По какому-то чувству, что свыше, С кем то можем сойтись, чтоб увидеть лицо, Разговаривать, но не услышать. Мы с годами все больше уходим в себя, Оттесняем всех тех, кто был ближе, И в конце так стремимся не видеть конца, А ведь эхо всей жизни все тише…

 

Я

Я раздала шкафы и книги, Посуду тоже раздала, И телевизор подарила, Теперь такая тишина. Нет информации о мире, А мир весь это только – я, Мне йоги коврик подарили, Для ощущения бытия. И вот лежу в пустой квартире, Все окна настежь, воздух чист, Не надо думать о сортире, Я солнцеедка – пофигист. Струю воздушную глотаю, И выпускаю кислород, Я нечего не нарушаю, Природа из меня так прет. Но иногда холодной ночью, На небе светится луна, Я замираю и заочно, Взываю к ней, как я мудра. И только где-то там глубОко, Мой организм изжогой рвет, И голос тяжко, одиноко, Завоет волком в небосвод.

 

Вы ручки лодочкой сложите…

Вы ручки лодочкой сложите, И попытайтесь в них чуть-чуть, Вдохнуть, чтоб вылетали птички, И чтоб от них ложился пух. На ваши плечи и ладони, Чтоб согревал вас в час ночной, И чтобы не было погони, За чуть несбыточной мечтой.

 

Россия-Финляндия. 1-3

Чухонцы, разметав по полю Всех звезд, что тускло так горят, Поперли дальше, наши с горя. Теперь в рекламе лишь звездят!

 

Фигуристки…

Хоть девочки за наших мужиков, Так откатались, всей стране приятно! А если клюшки им, они бы тех волков Всех разметали, чтоб им неповадно!!!

 

На рождение внука

Спи Артем, твое рождение, Всем пришлось так по душе, Мама вовремя покормит, Папа весь на вираже. Даже дедушке подарок, Ты рождением принес, Ты февральский, чудный малый, И утер январским нос. Спи, внучок, ведь даже ночью, Ты растешь как на дрожжах, И со временем расскажешь, Что во снах своих видал.

 

Маме

Он вроде мой, но он, конечно, Ваш, Сей юбилей, отмеченный улыбкой, Всегда прекрасной, вечно очень близкой, И всем понятным, этим словом – Мам! Дай бог, чтоб дольше, чтобы так любить, Как ты, все отдавая, все прощая, Чтоб внуки научились так же жить, И чтобы правнукам потом так завещали.

 

Всего-то пять каких-то лет…

Всего-то пять каких-то лет, Так незаметно проскочили, Кто смог пришел, иных уж нет, Все так не вечно в этом мире. Нам невозможно наперед, Все предсказать и все предвидеть, Кого-то сказка еще ждет, И надо сказку не обидеть. Жизнь не по кругу, а вперед, Дает возможность все исправить, Кого-то тянет на развод, А кто-то свадьбу затевает. Кому-то ночи уж не спать, Качать того, кого так ждали, Меня уж дедом величать, Кого-то пра-, вот это дали! Жизнь как вулкан, кипит и ждет, Но лучше часто не взрываться, Она ведь радость нам несет, Для тех, кто может улыбаться! Всего-то пять каких-то лет, От юбилея к юбилею, Но я добился всех побед, И ни о чем уж не жалею!!!

 

Я тебя меж костями поглажу…

Я тебя меж костями поглажу, Поцелую, где раньше был нос, И по жизни уже не нагажу, И не страшен теперь нам понос. Ты насыпал мне яду в рюмашку, Я тебе топором в черепок, Даже здесь не даю я поблажку, Хоть давненько засыпал песок.

 

К 8 марта

Любимые наши, прекрасные, Конечно немножечко разные, Манящие словно волшебницы, И душам мужским вы преемницы. Вы с утренней зорькою вставшие, Пока со вчера мы уставшие, По дому всегда вы с заботами, Живете бывает с уродами. И как-то вы все успеваете, Бывает и нас замечаете, А мы лишь к огромному празднику, Подобно плохому проказнику Спешим в магазин за подарочком, Цветы и духи с перегарочком, С улыбкой какой-то резиновой, Клянемся в любви перед Зинами. Иль Машами, Олями, Танями, А утром слова те растаяли, И вновь, как уж было заложено: «Родная, где кофе и коржики?». Как жаль что тот день есть единственный, Той Кларой и Розой втиснутый, В дела и мужские и женские, В заботы до боли болезные. А может нам встать с позараночку, И кофе с улыбкой в кроваточку, И Маше и Лене, и Зиночке, И будет вся жизнь наизнаночку.

 

Дарите женщинам цветы…

Дарите женщинам цветы, Дарите женщинам улыбки, Они как звук нежнейшей скрипки, Все созданные для любви. Не раз в году на праздник их, А неожиданно с улыбкой, Вы иногда прочтите стих, Пускай не свой, пускай с ошибкой. Они же верят в красоту, И вы ту веру поддержите, Вложите в них всю доброту, Мы же без них никто, поймите.

 

Почему так тихо в доме…

Почему так тихо в доме, Может кто-то все проспал, Муж с цветами на пороге, Всю жену зацеловал. Видно встал сегодня рано, За цветами на базар, И подарки по карманам, Еле влезли, распихал. Раз в году такое счастье, Хоть денек пожить в раю, Я сегодня как богиня, Как же мужа я люблю.

 

Валерии

Я не ангел и не бог, И подвластен всем страстям, Но с тобой не одинок, Ведь нашел тебя не зря. Так судьба распорядилась, Кстати, очень хорошо, Всяко будет, всяко было, Ведь до гроба далеко. Ты не злись, моя родная, Мы не ангелы с небес, Но душа моя живая, Но и в ней пробежкой бес. Проскользнул и растворился, Зло ушло, пришло добро, Я с утра опять влюбился, Ты же солнышко мое.

 

Всем женщинам

Чтоб этот праздник не кончался, Что бы с цветами был ваш дом, И что бы каждый улыбался, Как будто с вами он знаком. Чтоб настроение на пять с плюсом, И чтоб девятого с утра, Вы ощутили бы со вкусом, Что жизнь на этом не прошла.

 

Гули

Гули мой балкон облюбовали, И воркуют громко поутру, Жаль, что все загадили, не знали, Что я тоже очень их люблю. Пусть еще немного поворкуют, Я уже картошки подварил, Может быть и мяско нагуляют, Чтоб навар, какой же будет пир! И когда облизывая пальцы, Кости собирая со стола, Прилетели новенькие: «Здрасьте!», Пусть воркуют тоже до утра.

 

Тараканы

Таракан вдруг пробежал под пяткой, Не успел родного придавить! Ничего, мы с ним играем в прятки, Он гадает: сколько ему жить? Они жизнь свою совсем не ценят, И толпою прутся не боясь, Я же бью их тапками не целясь, И сметаю веником в сенях.

 

Лесовик

Мох в ушах, а вы чего хотели? Ногти сантиметров двадцать пять, Лапти на ногах давно сопрели, Проросли, давненько их не снять. Елочный бушлатик приварился, А под ним, не знаю как назвать, Чем-то пахнет, чувствую что гнильцой, Главное, по ветру не дышать. Ерунда, бывает еще хуже, Вдруг лесник наступит в неугляд, Так прижмет, ну а потом отступит, И уйдет, а косточки болят. Ведь я стар, больной и одинокий, И пахучий, как подгнивший гриб, А в деревне кличут – бес безрогий, Но ведь я с рогами – Лесовик.

 

Я пальцами ноги играл Шопена…

Я пальцами ноги играл Шопена, Костяшками локтей стучал фокстрот, Я инвалид, но иногда и пена, От песни изливалась между нот. И мелочь в кепке золотом сверкала, И к пиву прибавлялась не спеша, А друг без глаз все напевал-Варшава, Которую он взял уж не глядЯ.

 

А к старости немножечко добреем…

А к старости немножечко добреем, Наверно, ощутили, что конец Уж близок, но умнеем, Куда уж дальше, ведь недолог век. И по другому смотрим, все сквозь пальцы, Да, подустали, силы уж не те, А молодежь опять идет на танцы, А мы им в след лишь машем, как во сне.

 

Чем вы братья свой разум измерили?

Чем вы братья свой разум измерили? Заплутали по Крымским степям, Что веками нам предки отмерили, Разбазарить хотите врагам?! Не достанется, хоть перелопайтесь, На Майдане слюной изойдя, Где Россия! А где западь подлая? Нам с такими друзьями нельзя! Все профукали, можете кланяться, В долг до гроба просить на прокорм, Может кинут вам, еврик покатится И застрянет вам в горле комком. Зря Россию сегодня поганите, Завтра кинут вас всех ни за грош, И не руку, а ноги протянете, И поймете как запад хорош.

 

Я яблоко кусил наполовину…

Я яблоко кусил наполовину, И с удивлением увидал червя: «Как ты попал сюда, скотина, Оно ведь чистое, я выбирал не зря». А он, подлюка, прошептал тихонько: «Какая разница, ведь я уже внутри, Ведь ты родился тоже не сегодня, Что получилось – в зеркало смотри. Вы все на свет с открытыми сердцами, Но подрастая на своем пути, По жизни обрастаете червями, Которые так гложут вас в груди. Хоть и не видно их, но им название, Корысть и ложь, и зависть, даже блуд, А иногда и самолюбование, Вот где червяк – а я лишь мелкий плут».

 

Расползлись тараканами мысли…

Расползлись тараканами мысли, И никак не собрать в узелок, Вроде несколько даже погибли, А другим вдруг вручили значок. За заслуги, что так и не сбЫлись, Но за то, что мелькнули вдали, А ведь были, действительно были, И вернулись и даже зажгли.

 

Ах, как троечка где-то взнуздалась…

Ах, как троечка где-то взнуздалась, И помчалась в пургу на авось, А подпруга о грудь ударялась, С бубенцами смешалась вся в кровь. Даже плетки не чувствуя мчалась, Вникуда, тройка черных коней, А за ней лишь пурга догонялась, Рассыпая снежинки с ноздрей.

 

Всех вояки на Майдане…

Всех вояки на Майдане Огородом удивляли, Чешет репушку народ: Кто же пугалом пойдет?!

 

Валерии

Давайте о любви, конечно, о любви, Чтоб возносить своих любимых, Чтоб по ночам читать для них стихи, Чтоб делать все для них, что в наших силах. Чтоб так, как будто в первый раз, И первый поцелуй и прикасание, Чтобы слеза случайная из глаз, Вам покатилась по щеке признанием. Давайте о любви, чтоб не терять ее, Помолимся о тех, кто с нами, И прислоняясь на ее плечо, «О как люблю», – промолвим, засыпая.

 

По хрустящему белому снегу…

По хрустящему белому снегу Режешь лыжей, воздушный поток Обтекает тебя и со смехом Ты летишь в очень мягкий сугроб. Горы, солнце, свобода полета, Ощущение, что ожил опять, Городские захлопнул ворота, И в природу нырнул воскресать.

 

Космонавты на орбите…

Космонавты на орбите, Уж полгода налетали, Так бывает, извините, Тоже к вечеру устали. Кое-как чайку попили, И решили отдохнуть, Доминишку доставали, Чтоб в козлишку долбануть. Доску взяли потихоньку, Чтоб начальство не видало, Домино все на магните, Чтоб куда не уплывало. И давай стучать с азартом, Благо нет нигде соседей, В невесомости под кайфом, Сверху сидя на планете. Увлеклись, не увидали, Что за ними наблюдают, В окна разными глазами, И с огромнейшими ртами. Черт их знает, как приперлись, Машут лапками, вздыхают, Сели кругом, там намерзлись, И, видать, переживают. А потом вдруг испарились, И доска с костями тоже, Наши очень разозлились, Что не били эти рожи. Вот и к дому прилетели, Им дознание с пристрастьем, Но они в свое уперлись, Ничего, мол, не видали. С космоса теперь порою, Стук какой-то долетает, Все ученые решают, Что же это означает? Только наши космонавты, Сидя с водкой на природе, Ржут теперь в четыре горла, Эти рожи вспоминая.

 

Послушай, Вань…

«Послушай, Вань, а где теперь наш Крым?» — «Не ваш, а наш, ты все проспал, Микола, Пока покрышки жег назло другим, Крым вдруг окрасился Российским триколором!»

 

Валерии

В день рождения любимой женщины, Мне с ней хочется рядом быть, Мы ведь даже судьбой повенчаны, Чтобы вместе по жизни плыть. Чтоб с годами лишь ближе мыслями, Чтоб и горькое пополам, Чтоб весной молодыми листьями, Вновь рождались назло годам. В день рождения любимой женщины, Так сказать ей, чтоб на года, Чтобы не было в сердце трещины, Чтоб любила она всегда.

 

Червоточинами плодовыми…

Червоточинами плодовыми, Как бы крапинами вся жизнь, Все таскает и бьет ивовыми, Хоть молись ты, перемолись. Хоть как с бани отмытый, паренный, Чуть коснись и прилипла грязь, И опять ты душой ошпаренный, И в исподнее хоть не влазь. Чуть качни языком, покосятся, Мол, на слух и не воспринять, Со спины лишь смешок доносится, Как же все это понимать? Так и маемся, где по светлому, Где впотьмах и сквозь бурелом, И куда же податься бедному, И что будет вообще потом? Кто распишет дорожку длинную, Что зовется в народе жизнь, Как измерить ее аршинами, Да и как ее изменить?

 

Бывает нечего сказать…

Бывает нечего сказать, В молчанье вечер, нет беседы, Она опять ушла в кровать, Чтоб засыпать свои секреты. У каждого свой личный мир, В который вход, как заморожен, Улыбка как осенний лист, Немного ссохший и скукожен. В душе замучившись от дел, В работе жизнь свою торопим, А сам в той жизни не у дел, Ради чего тогда молотим… Чтоб отрабатывать долги, И вновь молиться на работу, А что в семейство принесли, Чтоб получать и в ней свободу. Рабы, действительно рабы, Галеры, видно, были легче, Мы как подгнившие столбы, Упавшие на побережье. Со временем уж заросли, Иль зарастаем незаметно, А надо вспомнить, что и мы Стремились ввысь, а нынче бедно. Бывает нечего сказать, И мы молчанью тоже рады, Такая русская печаль, Такая русская отрада.

 

Весна

Разговеемся аж до коликов, Видно что-то весна принесла, Лезут почки, для алкоголиков Покрывается травкой земля. Скоро запах шашлычный тронется Над полянками у реки, И под ложечкой аж заколется: Отрываются мужики. Кто-то взглядом неотрываемым, Так ласкает свой поплавок, Кто рассаду всю с подоконников, В парничок-мавзолей сволок. Кто-то кистью забор раскрашивал, Кто-то бабочку увидал, Кто-то топлесс у стен вынашивал Петропавловский арсенал. Всем снесло вполовину голову, Всем весна чуть дала поддых, Ну а кто-то так втихомолочку, Спит по-прежнему, видно, так привык.

 

Нам чтоб родиться…

Нам, чтоб родиться, надо постараться, И постараться, чтоб не умереть, А жизнь подскажет, как не облажаться, Если сумеешь в жизни попотеть.

 

От экологии уже вампиры дохнут…

От экологии уже вампиры дохнут, Не знают бедные, чью можно, а чью нет, Людишки хилые, все потихоньку сохнут, Все из нитратов и добавок на обед. И где напиться кровушки почище, Уж вся разбавлена, с рождения чистой нет, Вампира клык, как нож за голенищем, Но не в кого воткнуть: не кровь, а винегрет.

 

Игуана

Мне морячок-сосед так подсуропил, На день рожденья чудо приволок Из жарких стран, где все, наверно, пропил, Живую игуану, а ведь смог! Через таможни и без всяких справок, С улыбкой, как безбрежный океан, С запазухи достал, и два стакана, На радости без закуси сожрал. Мы с ним весь вечер пили – не хмелели, К утру, конечно, рухнули под стол, Когда очнулись, малость протрезвели, Но эту тварь я утром не нашел… Сосед ушел, допив что в доме было, А я за пивом, надо ж отойти. Пришел обратно, глядь, а эта криво Сидит на кухне, страшно подойти! Я чуть опешил, но куда деваться, Та тварь в стакане вертит языком, Наверно, жарко, я решил сближаться, И жизнь ее разбавил тем пивком. Не отказалась, только глаз скосила, И шмыг под ванну, может спать пошла? Я мирный сам, вот жизнь как подфартила, Пусть отдыхает, мне до фонаря. Попил пивка и думаю, что дальше? А как кормить, а может с ней гулять? Вставать придется поутру пораньше, И с поводком, как с жучкой щеголять. Вдруг тихие щелчки пошли из ванной, Я потихоньку пригляделся в щель, А эта тварь сидит как изваяние, И тараканов глушит точно в цель. Вот это польза, я пивка ей в банку, И на работу, благо знал, что жрет. Найдет, если захочет эту склянку, Теперь то точно скоро не помрет! Через неделю я в нее влюбился, И ветвь от дерева приладил на окно, От одиночества давно бы спился, А тут сидит и смотрит, вот чуднО. И тараканы массово исчезли, Клопов не стало, видно, тоже жрет, Страшна на вид, но так она полезна, Бывает даже муху бьет на взлет! Прозвал Кузьмой, ведь надо как-то кликать, Ей все равно, на солнце греет таз, А ночью по углам давай пиликать, Но я привык, я бывший водолаз. Но как-то раз я зазевался малость, А может просто наступил на хвост, И что ей дуре, что ей оставалось, За палец цап и у меня понос… Я терпелив как бык, а эта сволочь, Глаза в глаза, замаливать грехи, Проснулся от чего-то как-то в полночь, А рядом Кузя греется с тоски. Мне жаль его, прикрыл чуть одеялом, И он заснул под ним, как верный кот, Но палец ныл, я весь покрылся жаром, Но все терпел, а может так пройдет? Через неделю пальцы онемели, А этот гад за мной все по пятам, Не вылезает больше из постели, И все в глаза мне смотрит, вот шакал… Я к доктору, а тот к ветеринару, Что тот получше знает – отчего, Я Кузю показал, тот выдал с жару, Что Кузя очень редкое дерьмо! Что этот вид немного ядовитый, Добыча и не знает, но живет, И он за ней таскается несытый, И выжидает, когда та помрет! Я замутненно посмотрел на Кузю, От удивления приоткрывши рот, А он молниеносно в него плюнул, Какой же я по жизни идиот!

 

Гимн корюшке

Сезон созрел и корюшка пошла И Питер заволокся огурцами. От запаха поет моя душа, Жена на кухне в радостной печали На сковородках, как на алтаре Читаются молитвы: чтоб не боле. Икра поджарилась уже на рукаве. Ну сколько можно? Но конец не вскоре. Все даже впрок, кто умный – в маринад Зимой откроешь и весной пахнуло. Лови момент, иначе ты в наклад И ты вздыхаешь, хоть уж все уснули. Недели три по Питеру аврал И даже общий праздник объявили! Я – питерец и этой рыбке рад, Но, главное, чтоб всю не изловили.

 

Галстук

Кто б рассмотрел под ссохшеюся кожей, Ту красоту, что много лет подряд, Я так люблю и как она похожа, На ту девчонку, что вела отряд. Тех очень, очень первых пионеров, В рубашках белых, в красных галстукАх, Улыбки в лицах тех пенсионеров, Не понимающих, зачем такой наряд. Как по Гороховой к Дворцовой, без оркестра, Под барабан и горн, все на парад, И там на площади, где очень много места, Их начинание вставало плотно вряд. Какие-то речевки и призывы, Махание рук с флажками в унисон, Я у колонны, под зонтом тоскливо, Смотрел на них и был так удивлен. Куда стремится это поколение, Сжигая все, что было до него, Стереть легко, создать надо терпение, А дотерпеть, как это нелегко. Я тихо подошел после парада, И пригласил в приличный ресторан, Девчушка испугалась и не странно, Я был тогда роскошнейший жиган. Но что-то по глазам вдруг прочитала, Дала согласие, к вечеру пришла, Весь вечер спорили, какое это счастье, Она меня, наверно, поняла. И до меня дошло, что привалило, Раз в жизни вдруг мне выпало зеро, Я руку предложил и все поплыло, Она сказала: «Да», – мне повезло. Я долго в ней ломал ее устои, На утро вдруг сказала: «Я твоя, Но галстук не отдам, меня устроит, Чтоб остальное только пополам. Вот эти пополам и делим дальше, Уж семьдесят восьмой как за горой, В Париже на Монмартре мы все чаще, Гуляем очень раннею весной. Она в каталке, ноги отказали, А я толкаю, в памяти храню, Тот вечер, когда вовремя удрали, И пережили эту кутерьму. Что эти годы прожили как боги, Хоть до сих пор висит в ее шкафу, Тот галстук красный, что так был по моде, И чуть не искромсал ее судьбу. Кто б рассмотрел под ссохшеюся кожей, Ту красоту, что мне дала судьба, Тогда я жизнь свою так приумножил, Спасибо галстук, «Будь готов! — Всегда!».

 

Я отдала любимую игрушку…

Я отдала любимую игрушку, Одела фартук, полилась вода, И долго, долго терла свою кружку, Чтоб доказать, что тоже здесь была. Что так же, как и ты, ее родную, Люблю до одури, когда она течет. И пену выпускаю все наружу, И тру родную, если она ждет. Но каждый вечер, глядя в его очи, Собрав все в мойке, чтобы все помыть, «Ты фартук не одел!» —, так ласково и точно, Стоит мужик и моет, чтоб ему так жить.

 

Мы в оболочке трепетной души…

Мы в оболочке трепетной души, Мирскую жизнь проходим очень быстро, И подходя к заветному порогу близко, Вдруг понимаем, что уже пришли. И начинаем судорожно ценить, Последние мгновения пред исходом, Стараясь всеми силами продлить, Все бесполезно, перед тем походом. И там встречаясь с душами всех тех, Кто ранее ее, уж пребывают, И радостно, а может и печалясь, Приветствуют прибывших в вечный век. Где все равны, где, может, благодать Окутывает так, что отдыхает Душа от всех забот, что при рождении мать Нам всем, не ведая, но все равно вручает.

 

Вот и почка созрела…

Вот и почка созрела и выдала зелень на свет, Да и воздух ночной не тревожит нас больше морозом, Мы и сами с спросонья алеющий видим рассвет, И весну изнутри ощущаем каким-то неврозом. Нам уж кости ломИт, а от долгой зимы недосып, Как медведи, но те хоть проснулись и бродят чихая, Мы с улыбкой глядим на цветение лип, И боимся, что пух полетит, нам в нутро залезая… Но природа взяла и сугробы теперь только снятся, Все ожИло, трепещет, щебечет с утра под окном, Мы ведь тоже природа и тоже хотим размножаться, Занавесив все стекла, чтоб спокойно влюбляться вдвоем.

 

Поверьте нА слово, кулич мой очень крут…

Поверьте нА слово, кулич мой очень крут, А яйца крашены, красивы и прекрасны, И пасха источает тонкий дух, Христос Воскрес, а вы с этим согласны!?

 

Блаженные всегда были в чести…

Блаженные всегда были в чести, Они не ведали, что сами и творили, Но иногда такое приносили, Что верующие выли от тоски. Блажен пред Господом, неведающий преград, Он лишь в себе все ощущает сразу, Но иногда несет для всех заразу, Которая и губит всех подряд.

 

Валерии

Напиши мне пару строк, напиши, Может вновь они согреют меня, Твои строчки, что идут от души, В мою лягут и добавят огня. Не пиши мне, мы же рядом с тобой, Просто хочется очень тепла, Ты шепни: «Я все время с тобой!», И не надо никакого письма.

 

Братьям украинцам

Что творите вы братья-славяне, Что же режете сами себя? Поклоняетесь ряженой Раде, Для чего, чтобы больше огня? Вы сгорите, друг друга сжигая, На потеху тех, кто за бугром, А Европа вас тихо пихает, Чтоб по горлу друг друга ножом. Вы поляжете, но не добьетесь, Снова вас раздербанят как встарь, И к России опять приползете, Помолиться на тот же алтарь.

 

Давайте пробежимся по волнАм…

Давайте пробежимся по волнАм, Раскинем руки как бы для полета, И пятками по этим борунам, До горизонта и без поворота! И там вдали, устав, мы отдохнем, Качаясь на безмолвном океане, И грудью полной, наконец, вздохнем, Уж лучше так, чем лежа на диване…

 

Александру Макаренко на день рожденья

Уже не питерский, но, правда, не московский, Застрявший в поездах туда-сюда… За что цепляешься, за перекрестки? Тебя всегда зовет Петровская среда. Что там тебя помимо крупных денег Влечет, но, видно, знаешь толк, Но все равно на Невский берег Вернешься, как насытившийся волк. Дай Бог подмять столицу и прославить, С набега ты с добычей возвратясь, Шатер царице не забудь поставить, Чтобы она сияла не таясь! Дай бог тебе здоровья и достатка, А лучше, очень сказочной судьбы, Все в жизни не бывает очень гладко, И не дается счастье без борьбы.

 

Уезжаешь не надолго…

Уезжаешь не надолго, А внутри уже тоска, Ты же нитка, я иголка, Друг без друга – ни шажка. Расставание печально, Все минуты как часы, А при встрече все нормально, Вновь к плечу прижалась ты.

 

Под стук неслышимых колес…

Под стук неслышимых колес, Махая Питеру ресницей, Сапсан тебя от нас унес, В Москву, где дорогие пиццы. Где можно ночь лишь провести, В гостинице, чтоб не мешали, А поутру опять в вагон, И в Питер, где тебя так ждали.

 

Я не рискую быть повешенным сегодня…

Я не рискую быть повешенным сегодня, Мне и в бокале подносили яд, И гильотину предлагали сколько, Но я живу и жизни очень рад. Враги от гнева сгнили в одночасье, Другие резко двинулись в друзья, А я смотрю в открытые те пасти, И представляю, как исчезну я. Но время шло, все по местам в линейку, Между рядов расставлены гробы, И я стоял, накинув телогрейку, Шептал себе: «Зачем они пришли?».

 

Вот и дождались тепленького мая…

Вот и дождались тепленького мая, Поток машин, пропахших шашлыком, Завяз в огромной пробке, утекая Из города, под хлещущим дождем. Ломающим все планы о загуле, С рассадой, что так ждет большой земли, Похолодало, как же нас надули, Синоптики накаркали дожди! Четыре дня пойдут теперь насмарку, Но наш народ ничем не запугать, И к вечеру водяру плюхнув в склянку, Все, утеплившись, будут отмечать.

 

Одесский набат

Вот и тот рубикон, за которым ничто уж не держит, Как терпеть дальше боль и глаза закрывать в полусне, Все сгорело в огне, раньше были как будто надежды, Дымом стерлись и кровью разлились в Одесской земле. Кто поверит, что завтра все встанет на место, И улыбки вернутся на лица, которые нынче скорбят, Мы с тобой это горе глотаем, прости нас, Одесса, Но мы слышим как громко зовет твой набат.

 

Я устал от грехов…

Я устал от грехов, вроде праведник, хоть не помазан, В прошлом все, а сегодня как ангел я чист, Путь прошедший, конечно не медом намазан, Да и поздно писать, где исписан весь лист… Но прозренье приходит, когда слеп и не видно дороги, Хоть на ощупь, впотьмах, лишь клюкою о землю стуча, Мы вползаем, а может и просто приходим, Вновь туда, где как в юности, нет и греха.

 

Ветеранам

Ветеранов осталось так мало, Что по пальцам осталось считать, Кто в окопах, а не сидя по штабам, Лишь бумажки умели писать. Кто месил эту грязь сапогами, И медаль «За отвагу» имел, И на шкуре всю эту присягу, На себе отымел, как хотел. Поклонитесь тому поколению, Мы живем, потому что они Все смогли, Бог же дал им терпение, Но какие они старики?!

 

Аромат Метрополя порой…

Аромат «Метрополя» порой, Накрывает прохожих Садовой, И они, повертев головой, Улыбнутся – вот старый знакомый. Для приезжих название одно, Но и то где-то слышали часто, Может даже видали в кино, Про господ, что кутили вальяжно. Это бренд той советской поры, Голубая мечта для народа, Где попробовав черной икры, Всем рассказывал после три года. Где крахмальные стонут столы, От изысков на чУдной посуде, И паркетные помнят полы, Как гуляли здесь разные люди. У кого-то здесь был юбилей, Кто-то свадьбу играл молодую, Кто-то просто собрал всех друзей, Напоследок тряхнуть сединою. A на входе в ливрее швейцар, Как обычно: «Вам столик заказан?» Если нет, лишь плечами пожал, И уж точно не взглянет ни разу. Перед носом повесил: «Мест нет», Отвернулся и замер с улыбкой, Но в ладошке заметил портрет, Дверь открылась, все было ошибкой. Это в прошлом, сейчас хоть куда, И швейцары все реже и реже, Но не тянет народец туда, Где в картонках даются обеды.

 

Бессмертный полк

Какая память у народа, Такой народ не поломать! Пусть неудачная погода, Всем на погоду наплевать. Волной народной залит Невский. Такого не было давно, Чтоб без призыва по-советски, Собраться было решено. Не кумачи, не флаги реют, А фотографии всех тех, Кто до сих пор нам память греют, Кто праздник этот дал для всех. Идут, как будто не ложились, За Питер и за Сталинград, И так горды сыны России, Что снова вышли на парад. Прекрасный, лучший день Победы, Когда в одном строю прошлись, Войной не сломленные деды, И мы, продлившие их жизнь.

 

Еврошабаш

То ль Кончита, то ли Вурст, Обалдевшая Европа, То ли роза, то ли куст, Все гадают: брита ль жопа? Если женское на нем, Значит гладко где возможно, Но залился соловьем, Подвела, конечно, рожа. Но Европе все равно, Голубой или зеленый, Тащит каждое дерьмо, С ориентацией несхожей. В остальном такой расклад, Чем ужасней – тем дороже, В их парламентах сидят, На него давно похожи.

 

Надоело писать, в стол забросил бумагу…

Надоело писать, в стол забросил бумагу, И перо не скрипит, может просто пора отдохнуть? Рюкзачок на плечо и природа зовет бедолагу, Где на зорьке клюет и не тянет к дивану уснуть. Мозг проветрить, расслабить и душу и тело, Надышаться хвоей и росинками щеки умыть, В городской суете понимаешь, что все заржавело, Надо срочно туда, где захочется снова творить.

 

Мурзилке 90

А Мурзилке девяносто, Ты, конечно, его знал, Ты ведь тоже был подростком, И читал его журнал. Вспомни рыжего, смешного, С каждым детство он прошел, И беретика такого, На другом ты не нашел. Жаль, что наши дети, внуки, Вспомнят нынче про него, Девяносто – это много, Но живет он все равно. Он уж дедушка давненько, Но все также он смешон, Подрастает поколение, Может снова нужен он?!

 

Под бубенцы и звон гитар цыганских…

Под бубенцы и звон гитар цыганских, Лихие тройки гнали напоказ, В одной невеста, спрятавшись под шалью, Слезу роняла из прекрасных глаз. Седой старик держал ее под руку, А на руке кольцо, как кандалы, За что Господь ей дал такую муку? Здесь молодость платила за долги… И снежной пылью стЕлилась дорога, Неся ее от милого лишь вдаль, Она была для старца недотрога, А в муфте руки согревали сталь.

 

В майском мареве весь Питер…

В майском мареве весь Питер, Весь асфальт как желатин, Кто его жарой обидел, Кто с небес так подфартил? Одуревшие собаки Языками пыль метут, И поддатым не до драки, Потихоньку в тень бредут… Под зонтами прячут темя, Оголились до пупа, Ждут, когда наступит время, И с небес польет вода. Пыль и смог, и пух в нагрузку, Стонут в пробках все кляня, Пережить бы перегрузку, Лето вкралось втихаря. Нам не надо за тридцатник, Нам двадцатка – благодать, И спокойно в Летний садик, Где приятно отдыхать.

 

Обещали, опять обманули…

Обещали, опять обманули, Почернело, но мимо прошло, Лишь деревья листвою махнули, Так же сухо, лишь к ночи свяжо. Не дождались, с надеждой уснули, По утру что бы воздух с росой, Солнце встало, устало вздохнули, На работу, бороться с жарой.

 

Владу Сергееву на день рождения

Ты опять родился внеурочно, Майским может даже вечерком, И с утра нажрался как нарочно, С радости, а может и тайком. Спрятался под полкой в теплой бане, И наощупь грани проверял, Что еще остались на стакане, С вечера который целовал. И жену с парилки доставая: «Леля, встань, родная, это я, Мы с тобой еще не отмечали, Так вчера, разминочка была. Мы сегодня оторвем по полной, Если гости праздник не прервут, Я родился, кажется, сегодня, Лель, а Лель, а как меня зовут?».

 

Поскребыш мыши малость раздражал…

Поскребыш мыши малость раздражал, А он лежал, прижавшись сизым носом К стене, которую так уважал, Что та молчит, не задает вопросов.

 

Солнце Питер накрыло внезапно…

Солнце Питер накрыло внезапно, И народ обалдел от жары, Батареи отключены залпом, Ну, а ночью дрожим и молчим. Перепады от мозга до кости, Кто в перине, а кто на балкон, Это Питер, приезжие гости Все же едут к нему на поклон.

 

А как же там? Вопрос мы задаем…

А как же там? Вопрос мы задаем, Ещё никто нам точно не ответил, Кто с комы вышел, всё туманом нёс, Всё про туннель, который слишком светел. Что на пути куда-то в никуда, Встают все те, с кем ты когда-то что-то, В приветствии, что ты пришел сюда, А дальше что, куда ведет дорога? Где тот, которому все тут Возводят храмы и поют молитвы, При жизни даже души отдают, И как же он считает наши жизни? А может прост ответ на тот вопрос, И где-то там, чуть на другой планете, Сидит какой-то умненький прохвост, И смотрит, как блуждают его дети. И поиграв в блаженного чуть-чуть, Скривится и поймёт свои ошибки, И повернёт обратно звездный путь, Чтоб новые поклоны были гибки. А тех, кто вроде были за него, Сотрёт мгновенно, чтобы не искали, И новых запускает в решето, Просеет сквозь века, он так играет…

 

А сколько можно их терпеть…

А сколько можно их терпеть, Они умом не управляют, Их часто лживенькая речь, Россию часто оскорбляет. Хоть бы подумали чуть-чуть, Что их подставили, но жаждут, Когда к ним русские придут, Сейчас они во как отважны! Не понимают, что сотрут Чубы и головы те с ними, А янки тихо отойдут, И скажут, что о них забыли. И покусав себя за локоть, Рванут в Карпаты вновь на хроны, Чтоб снова лаять и кусать, Но мы и к этому готовы. Таких же хлопчиков лихих, От коих косточки сопрели, Зачем же вам опять в Сибирь, Вы видно точно очумели. Дорветесь, очень жалко вас, А те придурки в вашей Раде, Сбегут, оставив вам фугас, Который ухнет на Майдане.

 

Мы им – газ, они нам – дулю…

Мы им – газ, они нам – дулю, И платить не будем вам, Мы вас столько раз надули, Так и надо дуракам! Присосались как пиявки, Все халявное, мое, У соседей ведь навалом, Им ни цента все равно. Закачали сколь хотели, Пока вы открывши рты, От той наглости балдели, Вот такие мы хохлы! Пока суд в Европе будет, Утечет много воды, Про деньжата вы забудьте, Телогреечные пни. Но чубатые ребята, Только летом хороши, Скоро зимушка, по хатам Разбредаются они. В хате холод, кран закрыли, Гроши спущены давно, Что вы хлопцы приуныли? Видно, кончилось кино… Есть, конечно, снова шины, Вокруг них даже тепло, Гопака бы припустили Под домашнее вино. Воевать уже устали, Да оно вам не дано, На коленях вновь к Обаме, А Обама далеко. Не тужите, он вам к елке Сухарей пришлет вагон, И морковку на веревке, Вы за нею на поклон. Что ж ты, дядя черножопый, Обещал, что будет рай, А сосед сидит под боком, И у нас одна печаль. Мы их так, как вы желали, Им на это все равно, Мы ж клялись, мы ж воевали, Нас же мордой и в дерьмо! Дядька черною рукою Вам опять погладит чуб, «Молодцы, что вы со мною, Вот вам хлебушка чуть-чуть. Вот вам грошик, чтоб не мерзли, Вот вам сладкие слова, Вы так дружно выбирали, И теперь я на Майдане, Украинский голова».

 

Ночное чудо

Всю ночь не спали, ждали чудо, И чудо, вот оно – пришло, Явилось как бы ниоткуда, Меж рук ввалилось к нам оно. А если б чудо не случилось, То лишь назад и поперек, Катали бы с улыбкой хилой, Ведь так привыкли мы давно. Пока под зад не стукнут крепко, Когда уж нечего терять, Мы все командой тянем репку, Хотя должны ее сожрать.

 

Вновь дрожим от нынешнего лета…

Вновь дрожим от нынешнего лета, Вспоминаем вещи потеплей, Все сломалось в голове планеты, Иль она в обиде на людей. То поджарит до умомрачения, То посыплет градом, где не ждут, То затопит целые селения, Наблюдает сверху – все живут. Попривыкли на ее проделки, Может сами к этому пришли, Вечерами в хате посиделки, И плевать на долгие дожди.

 

Мы по кругу пускали кастрюльку…

Мы по кругу пускали кастрюльку, По глотку, чтоб нутро обожгло… В развороченной хате бабульки, Не осталось уже ничего. Полстены, как волною слизало, Окон нет, только старый диван, На гвозде фото ветром качало: Та старушка и дед ветеран. В гимнастёрке, пропахшей войною, С пожелтевшей со скорбью смотрел, Как мы ёжились здесь за стеною, Где он тоже когда-то сидел. Только разница очень большая, Точно знал он, за что воевал, А сегодня судьбинушка злая Всё с вопросом: «А кто всё сломал?» Кто ж стравил, кто с рожденья боками, Чьи деды где-то вместе лежат, Вот судьба… жёлто-синее знамя Держат те, кто войны не хотят. Дождь спиртягу разбавил в кастрюльке, И по фото, стучал, стариков, Словно слёзы текли у бабульки… Как вас жалко, родимых сынков.

 

От часов кукушка на цепочке…

От часов кукушка на цепочке, Маятником мается в ночи, От нее остались лишь кусочки, Клюв да лапки, и часы не шли. Раздолбала все шальная пуля, Были б перья, пух бы полетел, И пружину жутко разогнули, И «ку-ку» не слышится совсем…

 

Лепестки любви облепливают душу…

Лепестки любви облепливают душу, Вмиг она свихнулась и парит, Без ума, он только ей и нужен, О другом она не говорит. Стерлось все, что раньше было мило, Одна мысль сверлит в больном мозгу, Боже правый, я других забыла, Без него я больше не могу. Он как идол, преклоню колени, Все отдам, чтоб только рядом был, Он, подлец, с друзьями в русской бане, На чужой груди все позабыл. Вот и верь тем лепесточкам милым, Что уже подгнили и смердят, И сижу одна в пустой квартире, Сверху лишь соседи мозг долбят.

 

Ха-ха-ха, вот и смех исподлобья…

Ха-ха-ха, вот и смех исподлобья, И заткнулся, ловя под себя, Эту душу немножечко с кровью, Всю ногтями в подмышье скребя. Может тихо нагрянул маразм, Покрестился с загробным мирком, И куда же девался мой разум, Отдыхает в том мире тайком.

 

Если б я говорить научился…

Если б я говорить научился, То о многом бы смог рассказать, Как папаня приводит девицу, И они уминают кровать. Как жена его – серая мышка, По карманам шмонает рубли, И сыночек их, хитрый мальчишка, Обкурившись, торчит с конопли. Как дедуля с бабулей ночами, Нет, чтоб спать, все порнуху глядят, И собака, с рождения глухая, Все ворует и жрет все подряд. Я бы многим бы смог поделиться, Но секреты я молча храню, Как хочу от корня напиться, Хоть я кактус и редко я пью…

 

Футбокола

А раньше на кофейной все гадали, Но это в прошлом, нынче модно – так, На пепси-коле, чтобы точно знали, Что в нашей сборной истинный бардак. Все игроки, напившись этой колы, По полю могут только поперек, И вся страна глядит на их приколы, И ничего хорошего не ждет. Он как бутылки на столе расставил, Они на поле так же и стоят, Еще разок местами переставил, Но толку нет – не могут, не хотят. А может гений этот наш Капелло, Задумал что-то хитрое для всех, У нас внутри давненько накипело, А им проценты с колы, вот успех! Зачем играть, деньга с бутылок каплет, И в сотый раз с экрана нас долбят, Открой, попей, сегодня, а не завтра, Вот все и пьют, и наших матерят.

 

А я во сне по Питеру гулял…

А я во сне по Питеру гулял, И вспоминал места, что сердцу милы, Друзей, дворы, где в детстве я играл, Деревья, от которых только спилы. И первую любовь с соседского двора, Ту в бантиках на красочной качели, И спать не мог до самого утра, Как быстро эти годы пролетели. Сон, в явь переходящий поутру, Шагая той же улицей знакомой, В старушке разглядел девчонку ту, Но с внучкой на скамеечке зеленой. Присел без спроса, вот же бес в ребро, Чуть сердце защемило от вопроса, Но промолчал, она сказал: «Ну, Опять молчишь, опять остался с носом?!» И руку положила на плечо, И как-то очень хитро подмигнула, И тихо прошептала: «Хорошо, Давай к шести часам, у той березы».

 

Голубиные капли…

Голубиные капли на шляпу, Как специально, ведь только купил, И теперь вся свиданка насмарку, И в собачье дерьмо наступил! Сверху донизу как бы обгажен, Вонь с ботинок аж режет глаза, Кто с вонючкой таким рядом ляжет, От обиды пробилась слеза. И еще все кричат: «Берегите!» Всю природу, я сам из нее, Вот отмоюсь, вы только дождитесь, И, быть может, схожу с ней в кино.

 

А сквозь сетку дождя…

А сквозь сетку дождя пробираются люди, как тени, Поднимая из луж башмаками в поребрик волну, Из зонтов строят стенку, наощупь в тумане, как в пене, Как слепые котята ищут к дому короче тропу. И впитавши всю влажность с небес, прислонившись спиною к дивану, Как молитву вдыхают с надеждой домашний уют, И глаза закрывают в истоме вчерашней газетой, И в холодной руке коньячок согревают и с жадностью пьют.

 

Почерк ночью другой…

Почерк ночью другой, он уставший и малость дрожавший, По строке все видать, не прямая, а как-то дугой, Да и мысли вразнос, просто автор уставший, В полудреме пытается склеить все это рукой…

 

Ну, что, Михай…

Ну, что, Михай, вот мы все и в Европе, Осталось только дыры залатать, А русичи вообще загнутся вскоре, Придется ихним газом торговать. И мы так рады, скоро дверь откроют, Свободный выезд и свободный въезд, Пускай теперь со мною кто поспорит, Хоть раком, но в Европу все же влез! Там райский сад, там все живут как боги, Нас ждут годами, мы уже идем, Пришли, стоим, те смотрят на убогих, С улыбкой: мы таким не подаем. Вот грабли, тряпки, ведра и метелки, Поденщики конечно здесь нужны, И на панель пойдут все ваши телки, С холопами мы искренне дружны. Михай, Михай, а, может, ну их к ляху, Давай до хаты, там хоть огород, Да и свинья уж заждалась вся к салу, Но резать ихний дядька не дает. Нельзя ребята, нужно разрешение, Что где сажать и чем что удобрять, Свинью, кролЯ по нашему решению, Чем ту кормить и даже ублажать. Так обложили, нет уж больше мочи, Зачем с свинячим рылом в ихний рай, В залежной тишина Днепровской ночи, И шёпот над рекой: «Допрыгались, Михай…».

 

Она в такой прекрасный миг…

Она в такой прекрасный миг Не может сдаться сто процентов, В ней образ старого прилип, Который оттолкнет мгновенно. И в глубине ее души, Идет раскол необъяснимый, И как влюбленно ни дыши, Не будешь никогда любимым.

 

Кулачочком упершись на щечку…

Кулачочком упершись на щечку, Задремавши от счастья, с тоски, Видно с жизни серьезно уставший, Видит черно – белые сны. И, проехав свою остановку, Заблудился в районе чужом, Безрукавку, как-будто толстовку — На себя и куда-то пошел…

 

Я буду жить, наверно, где-то там…

Я буду жить, наверно, где-то там, И сверху наблюдать, как вы всё дальше Продолжите, что не удАлось нам, Но не разрушьте всё в порыве страсти. Иначе даже всё на небесах Перетряхнет и те, кто были с вами, Не смогут сверху вас полить слезами, Ведь верх исчезнет, надо это вам?!

 

Пузырями смеялись лужи…

Пузырями смеялись лужи, От дождя уж не убежать, Зонт забыт и уже не нужен, Нам в единый поток вставать. Лучше бОсым, чего стесняться, Под дождем все равны, как встарь, Лица – к небу, он там, он нужен, И не надо уже бежать. Растворимся в его блаженстве, Все до нитки, но в том и кайф, Ближе к Богу все наши лица, Даже в дождик звонит звонарь.

 

А тело в грОбе может отдохнуть…

А тело в грОбе может отдохнуть, Оно отмучилось по жизненной дороге, Душа собралась в неизвестный путь, В последний раз за всё подбить итоги. Раз оглянулась и чуть-чуть скорбя, На суд Всевышнего, ведь только там и ждали, С сомнением, что радостно тебя Там примут, но всё взвесить обещали. Всё – на весы, от детства до седин, Припомнят, что забыл, там не забыли, И всё равно – кто раб, кто господин, Там все равны, пред Богом все застыли. И этот сгусток с именем – Душа, Дрожит пред ним и на глазах темнеет, От всех грехов, хоть жизнь уже прошла, Но он всё помнит, хоть и не изменит. Всё, приговор, свершился высший суд, Душа черна и к аду полетела, А гроб под музыку торжественно несут, Но вдруг в гробу перевернулось тело…

 

Все ушли в отпуска и стихи на момент обмелели…

Все ушли в отпуска и стихи на момент обмелели, Реже пишут, всё солнца съедают лучи, Но вернутся с добычей, ведь строчки уже закипели, И такое сдадут на прокорм, ты, читатель, чуть-чуть подожди.

 

Вот бы мне так сегодня отпало…

Вот бы мне так сегодня отпало, Не дождусь, настроение не то, Раз в неделю, нечасто бывало, Если было, то быстро прошло. Подгадать бы, чтоб было бы чаще, Как гадать, вновь улыбка не та, Ты опять опоздал, одеяло Уже стянуто всё на себя. Вот и жди ты у моря погоды, То ль она, то ли ты не в себе, Мы по жизни с тобой мореходы, Пристань близко, но мы вдалеке.

 

Дай ладонь, я тебе погадаю…

Дай ладонь, я тебе погадаю На судьбу, на полжизни вперёд, Не поверишь, конечно, родная, Скажешь тихо: «Красиво как врёт». Я не вру и гадать не умею, Просто хочется руку твою Лишь держать, согревать и лелеять, Чтобы так же ты грела мою.

 

Я не хочу…

Я не хочу, но прибавляю, О бог ты мой, опять кило, Нехорошо, я это знаю, Но это точно не моё.

 

По Литве…

По Литве протоптались неделю, Вспоминая, что было давно, Тридцать лет как вчера пролетели, Грустновато, но очень тепло. Всё как будто вчера пред глазами, Те же домики, с тем же окном, Но уж стало совсем пустовато, Единицы, с кем был я знаком. Поколение ушло незаметно, В тех домах уж давно не светло, У поленниц уж нет и веселья, Но всё тянет, где детство моё.

 

Аисты с утра…

Аисты с утра, как наши куры, Подобрали берег, во дают! Вроде с виду очень неуклюжи, Но лягушек с радостью клюют. Чуть спугнёшь, крылом как ошарашат, И гортанью клацая уйдут Ввысь свою и там по ветру лягут На крыло, им в высоте уют.

 

Караси…

Караси обозлились на щуку, Что нас жрут, ну а мы никого, Надо выучить щучью науку, Чтоб мы тоже кусались легко. Старый сом обещал нам по блату, Вставить зубы, дивится народ, Скоро вас не узнаем, ребята, Вы с зубами в чужой огород. Стайкой дружной отправились к сОму, Он им с ямы пробулькал: «Мне в рот, Заплывайте, там полка с зубами, Выбирайте, кому повезёт». И те сдуру – в открытую глотку, Там зубов аж четыре ряда, Все забились, как в сковородку, И захлопнулась плотно нора. Сом довольный на дне отдыхает, Щука ржёт от смешных карасей, Так и в жизни порою бывает, Зубы вставят и станут дурней.

 

Пляжная наколка

Я – на пляж немножко отдохнуть, И с женой прилечь, и в карты поиграть, У меня наколотая грудь, Но тут остыл и стал себя ругать. Всё как в сказке, но не я колол, От раскрасок сузились глаза, Я хоть капельку тюремный волк, Тут прижался, как же прочитать? Вдоль мангала скачет самурай, Змеями обвил себе всю грудь, Крыльями так за спиной махал, Видно костерок хотел задуть. Девки, озверевшие совсем, Налепили, в бога душу мать, От ушей до пяток, не понять, То ль блатные, то ли дурь опять. Тело – синька, даже страх берёт, Ей на вид – пацаночка ещё, Раздобреет – кто же подберёт? Ей рожать, всё так нехорошо. Из трусов два миленьких кота, Лапками скребутся об лобок, А на попе, боже, срамота! Две колибри, я бы так не смог… Кто во что, там на плечах цветы, Раньше звезды, это по судьбе, Из пупка торчит какой то гвоздь, Видно от ремонта в гараже. И все рады, видно, карнавал Идиотов, я за что страдал? Корешка случайно увидал, Я по пальцу быстро распознал. Взглядом оценил, да, видно, свой, Куполов не много, но ведь есть, Быстро наливается стакан, И за тех, которые не здесь. Мы сидели молча, оценив Обстановку, что была вокруг, Пляж притих и как-то замер весь, А потом и вовсе весь затух. Кто собрал пожитки втихаря, Отползли подальше, тишина, Видно, всё таки ещё жива, Воровская лагерей чета. Я сидел, смотрел на этот цирк, Синий перстень побледнел давно, Купола с решёточкой одной, Пляж прижали, видимо, дошло.

 

Оставьте все ненужного поэта…

Оставьте все ненужного поэта, Он кроме строк не даст вам ничего, Не накопить по жизни грамма злата, Он весь в себе, вот горюшко его. С ним только душу вымотаешь горько, Напишет так, что и внутри взорвёт, Его душа, не лучше арестанта, Закованная лично для него.

 

Я к спине, надеясь на любовь…

Я к спине, надеясь на любовь, Там стена, китайской вся под стать, Ты сегодня всю испортил кровь, Коньяком и в этом твоя страсть. А вчера жара меня взяла, И куда уж, тут не до любви, Пот в глазах, я так уж без тебя, Я посплю любимый, подожди. Так за месяц месяцем идёт, Он в мечтах, она вся в том поту, Он шепнул ей как-то сгоряча: «Ты потей, а я потом приду». Вот и всё, желания разбрелись, Он давно уж тешится с другой, У неё прыщами всё пошло, Всё потеет так же под луной.

 

Для женщины остались лишь слова…

Для женщины остались лишь слова, Которые сложились в эти строки, В те времена дурная голова, Порушила совместные дороги. Но надо было всё менять тогда, Сойтись и разбежаться, чтоб заело, И чтоб сегодня вдруг не заболело, Всё вовремя, такая уж судьба. Для женщины остались лишь слова, Дай бог тебе найти ту половину, Чтоб очень гордо распрямила спину, Заметив, мимо счастливо прошла.

 

Разговоры вроде в никуда…

Разговоры вроде в никуда, В возрасте, бывает, заберёт, Что да как, а у тебя была? Ты попробуй лишь открыть свой рот. Всё зависнет, нет уже конца, Сколько было и чего ты с ней? И лицо, как будто без лица, И душа уже кричит: «Налей!». Я не знаю, что же так нашло, Но обычно это лучше в пас, Присмотрелся: криво же оно, Видно бес в кармане то припас. Если сдуру или сгоряча, Можно проглотить, ну пусть поёт, Но нутро всё чувствует, стуча, Тут не чисто, к ночи понесёт.

 

Лазугину В. А. на день рождения-1

Принимай подарки – поздравления, Ими ты засыпан уж с утра, Приложившись с радости к бутылке, Ты жене: «А где моя икра?!» Та метнулась сгоряча на кухню, И ногой задела за кровать, Растянулась у тебя на брюшке, Вот подарок – надо принимать! Обними покрепче, что есть силы, Зацелуй те губы в синеву, Прошепчи на ушко: «Я не грубый, Я хороший, я тебя хочу». И она от счастья онемеет, Для тебя все горы разнесёт, Всё отдаст, что даже не имеет, Не икру, а счастье принесёт. Два бокала вечером поднявши, Молча, лишь читая по глазам, До тебя дойдёт, что это счастье, Никому другому не отдам!

 

Лазугину В. А. на день рождения-2

Хорошо в Максимильяне отдыхать, Метр колбасы уже уплыл, Здесь Витюля любит зажигать, Никого сегодня не забыл. Та же бочка с пивом на столе, Та же закусь, но погорячей, И улыбка та же на лице, Щёки все надуты от речей. Хорошо, когда есть за столом Те, с кем можно славно посидеть И послушать – это всё о нём, Раз в году залиться соловьём. Славно, славно, Витенька, виват! Ты сегодня точно здесь – звезда, Пей, родной, и кушай свой салат, Но чтоб завтра не болела голова.

 

Тишина…

Тишина, только дымка над озером, Шесть утра и для клёва одна благодать, Поплавочек завис, как с вопросиком, Кто там снизу и что ему дать. Первый круг разбежался, второй, и поклёвочка, И подсечка, и тянешь упругую нить, А на той стороне упирается, но не фартовая, Раз вцепилась и надо её выводить. К девяти из садка плеск хвостов, рыб наловленных, Солнце встало и греет, пора и домой, Поплавочек затих перекормленный, Рюкзачок на плечо, чтобы первое кофе с женой.

 

В гамаке торчали ноги…

В гамаке торчали ноги, Кровь прилИла к голове, На призывы не готовы, Лень вставать идти ко мне. Гамака принявши форму, Тело двинулось ко сну, Не нужны ему реформы, Позу приняло одну. И дождётся это тело, Ласк и нежности во сне, Потому что захрапело, Отключилось в гамаке.

 

Огонь мангала…

Огонь мангала мясу говорил: «Я тебя зажарю до чернОты, Ты всё сгоришь, до черноты чернил», А мясо: «Мне пропечься лишь охота». И сверху на огонь пришла вода, Полила мясо, чтобы не сгорело, Огонь погас, а огненное тело, Углями допекало всё для нас.

 

Шляпа

Я спортсмен, второй разряд имею, Плаваю, как истинный Тарзан, И в карьере нашем всех имею, И любому сразу фору дам. Вечерком, на берегу разнежась, Метров зА сто шляпу увидал, Гонит ветром на соседний остров, Мне кричали: «Ты б её достал!» Видно, что огромное сомбреро, Серебром на солнце отдаёт, И меня немножечко заело, Что такая шляпа уплывёт. Всё, нырнул, чуть-чуть прибавил ходу, Метров пятьдесят, слегка дыша, Вон она, искрится пароходом, И плывёт тихонько, не спеша. Метров десять до неё осталось, Я ещё прибавил, чуть быстрей, Чтобы чудо это мне досталось, И она прибавила бойчей. Что за несуразица такая, Я за ней, а шляпа от меня, Десять метров ведь такая малость, А она всё там же, лишь маня. То ли ветер ей, она как парус, Прибавляю и она ловчей, Думаю совсем осталось малость, Всё как в сказке в детстве, про мышей. Час гонялся я за этой шляпой, Плюнул с горя, видно, не моя, Шляпа приподнялась и сказала: «Молодой, я не твоя судьба». Седенька головушка старушки, И загар как будто – то на века, «Молодняк, вам это не игрушки, Мастер спорта, нужно уважать!». И, напялив шляпу на макушку, Так рванула – только и видать, А на пляже ржали все подружки, До сих пор всё не могу понять…

 

Новости над водой

Мне новости совсем читать не надо, И телевизор можно не смотреть, Я на пруду в кустах, как за оградой, Ловлю карасиков и свеженькую весть. Есть два часа спокойствия и тИши, Шесть-восемь – вот мои часы, Потом проснутся, что живут поближе, И все купаться, не боясь росы. Две тётки необычного размера, Гоня волну ко мне на поплавок, Расскажут обо всех пенсионерах, О чём подумать даже я не мог. Я никогда не знал, что дядя Вася Давно не спит с любимою женой, А дядя Петя, ночью крышу крася, Гуляет с тётей Глашей под луной. Что у соседей кошка окотилась, И пять котят в мешке, в моём пруду, И в подпол баба Саша провалилась, Неделю просидела, ни гу-гу. И что в сельмаг нам завезли водяру. Которая совсем и не горит, А председатель Силыч из тюряги, Теперь спокойно всем руководит. А у других уж дочки на панели, За два участка где-то дом сгорел, Что обе две недели уж не ели, Засомневался, даже посмотрел. Всё, откупались, двинули до дома, Другие тут как тут, уже плывут, И снова вести в уши, как знакомо, Что их мужья, наверно с кем-то пьют. С другого берега, два мужика – про баню, Потом про баб, потом про огород, Я вату в уши плотно забиваю, Но иногда и вата не берёт. Со всех сторон уже стоят машины, Из каждой децибелы по ушам, Меня тошнит от сказочной картины, Как прудик превращается в бедлам. Скорее к дому, где тепло и тихо, Сквозь горы мусора, тропинкою родной, Здесь в выходные так бывает лихо, И очень рад, что я ушёл домой.

 

День прошел вникуда…

День прошел вникуда, ничего вроде и не получилось, Тот же день, как другие, ни слаще, ни горше других, Но прошел, а ведь где-то ведь что-то случилось, Закричало, и стало кому-то по жизни чуть зрячей, слепых. Рот открыло создание, и в титьку просилось, Молоко на губах, и по щЁкам текло на пупок, И улыбкой Мадонны, на века застолбилась, До сих пор непонятная всем, кто же сделал тот первый глоток.

 

А все, кто там, за внешней оболочкой…

А все, кто там, за внешней оболочкой, С Луны давно рассматривают нас, Для нас они пока ещё цветочки, А мы для них – поверхностный балласт. Они давно всё точно подсчитали, На сколько хватит жизни на земле, И ждут, пока мы здесь не разорвали Друг друга, чтоб причалить в тишине. Всё человечество съедаемо наживой, Всё истребляя на своём пути, Всё думает, что будет живо, А сверху: «Нет, хорошего не жди. Вы с топоров до ядерной ракеты, Лишь уничтожить думали себя, Из прошлого вам будут слать приветы, А жить в вселенной – вам уж не судьба.

 

Два…

 

Два кота поспорили на крыше…

Два кота поспорили на крыше: Кто ловчей, кто прыгнет выше, Выше крыши уже нет — На асфальте мокрый след…

13.28.

 

Два лепестка…

Два лепестка, прилипшие друг к другу, На грязной луже сверху прилегли, И каждый проходящий видел муку, Той бывшей, но прекраснейшей любви.

 

Два шахтера…

Два шахтера с фонарями, К дому вечером шагали, Дома жены их встречали, Фонари им добавляли. Одному под левый глаз, А другому на показ, Чтоб симметрия была, И трезвее голова.

 

Два…

Два – только ты и я, Другого и не надо, Слова любви – слова цветы, Ты красота, богиня и услада!

 

Два голубка…

Два голубка на крыше ворковали, Пока всех не достали, Теперь два чучела красиво восседают, Всем очень нравится, все тихо, не мешают.

 

Два полена…

Два полена неплохих, Но не очень и хороших, Просто средних, не больших, Но структурой очень схожих. Ждали участи своей, Пред буржуйкой, так бывает, И сочилась с них смола, Слезы тоже ведь сгорают.

 

Два козла…

Два козла вели неравный бой, За остатки брошенной капусты, Один старый, даже с бородой, А второй хоть молодой, но грустный. Треск рогов, деревня замерла, Кто кого, но, в общем, все смеялись, Пока бились, старая свинья, Все сожрала, пока те бодались…

 

Два трамвая…

Два трамвая вдруг не разошлись, Встретились нос к носу на колейке. Два дружка с утра перепились, Что-то обсуждают на скамейке.

 

Два сапога…

Два сапога друг другу чуть мешали, К концу недели все носы стоптали, А можно было и дружить, Недельку не попить.

 

Два хохла…

Два хохла поспорили на пиво, Спор, конечно, был неплох, Один ратовал, чтоб все едино, А другой, что надо за бугор. В спор вмешался местный музыкашка, Со своей любимою струной, Двое спорят, пока есть баклажка, Музыкант не спорит под землей.

 

Два медведя…

Два медведя, сидя на пороге, Разливали брагу втихаря, Отмечали, что уж не в берлоге, Что весна, и слышно глухаря. Что опять им надо наедаться, Чтоб жирок на зиму завязать, На закуску доставали ноги Лесника, что так мешал им спать.

 

Анекдоты в стихах для взрослых

 

Змея

И как она вползла? Не представляю! Этаж пятнадцатый и выше – никого, Но точно видел, что хвостом виляла, И как-то опустилось все нутро… Немного подождал, шипит под ванной, Закрыл покрепче дверь, давай звонить, Ноль два набрал, оттуда: «Ненормальный, Звони в спасение, там смогут пособить». Звоню туда, оттуда подсказали — В террариум, спецы лишь только там, Ну, наконец-то трубку сняли, И ласково: «Мы очень рады вам. Какая трудность, чем помочь родимый?», Я очень долго все им объяснял, Что заползла, шипит, что сам гонимый Из ванны, вот такой у нас аврал. Они по-новой: «А какого цвета, Какой длины, какой у ней язык?» «Не разглядел» —, кричу, – она без света, Я мыться поутру всегда привык». «По описанию – уж, его не бойтесь, Попробуйте его теперь поймать, И за себя ничуть не беспокойтесь, Неядовитый, может лишь кусать». «А как ловить?!» – «Так вы его руками», «Руками? Точно? Боже сохрани!», «Не беспокойтесь, мы все рассчитали, Глаза закройте и считайте: раз, два, три. На «три» открыли и хватайте смело! Или, постойте…», – «Что у вас еще?», «Вы в обществе защиты? Это дело! Животных любите, вот это хорошо!» «Не состою и даже не желаю», — «Так что молчали? Это ерунда, Давно бы так, так вы ее лопатой, Раз долбаните и уйдет беда!»

 

Черный анекдот

На кладбище одном начальство, Чтоб как-то сэкономить и на чем, Решило провести собрание, Послушать тех, кто был при нем. В конторе шум и гам, кричат запоем, Озеленитель речь свою толкнул, Что сеять надо реже и зимою, Но глас его в том шуме утонул. Лишь землекопы дружненько молчали, Потом наслушавшись заумненьких речей, Толкнули мысль и все вдруг замолчали, Мол стоя надо хоронить и так ловчей. Ведь это экономия какая! По госту метр на два, а здесь один, И площадь сократится, и большая! Все дружно приняли, и тут маляр вступил: «А если, братцы, их всего по пояс, А сверху красочкой замазать, в серебро, На плитах так ребята сэкономим, И сохраним посмертное лицо». Все на Ура, вот это предложение, Казалось, все предложено давно, Но председатель внес свое решение, Чтоб за руки держались заодно. «А это для чего?»– «Так на оградках Мы сэкономим, им ведь все равно, А пусто где, пускай уж будут грядки, Нужна ведь закусь, если есть вино».

 

Блондинка за рулем

Блондинку на Феррари чуть за двести, Гаишник тормознул из-за куста, Та удивленно: «Разве вместе, Вчера мы отдыхали, я не я?!». Он ей, к фуражке ручку приложивши: «Права, мадам, вы слишком увлеклись, Могли бы сдуру выжать даже триста, Но я на страже, так что тормозись!» «Права? Так я вчера купила, С машиной вместе, но вот в чем беда, Они фальшивые и я их позабыла, Но это же такая ерунда!». Гаишник озверел уже немного: «Так вы без прав?» – «А в чем моя беда? Ну выпили с подругами в дорогу, По полстакана, это чепуха!» Позеленел: «А ну-ка, из машины!» «Я не могу, в карманах – наркота, Вдруг вся рассыпется и что я буду делать, Со мной случится может быть беда. Багажник занят, труп уж две недели, Откроешь – вонь замучает потом, А может разойдемся, мы ж коллеги И все покажется потом каким-то сном». Гаишник весь вспотел от отупения, По рации ОМОН на помощь звал, Те прилетели, все в недоумении, Багажник пуст и пуст весь арсенал. Мадам трезва, права чисты, как стекла, В карманах – ноль и нечего сказать… Омоновец гаишнику: «Ты точно С утра не пил и как все понимать?» Она из-за плеча, улыбку пряча: «А ты спроси его потом еще, Он вмиг тебе такое накорячит, Что я гоняю двести с ветерком!».

 

Сказочка

Айболит с улыбочкой, добрый врачевал, И зайчишке серому ножку пришивал: «Вот пришью я быстренько, побежишь опять, И не будешь косенький больше горевать». А зайчишка доктору: «Ты опять с утра, Принял что-то лишнего и дрожит рука, Отпусти, не мучайся, сколько мне терпеть? Тридцать девять валенок, как теперь одеть?!»

 

Сенокос

С утра на сенокос мне было неохота, Но батя упирается как бык, Притопали к какому-то болоту, И он давай вокруг него косить! А мне все в лом, кричу: «Коса тупая, Пойду до дома, малость заточу», Пришел до хаты, матери втираю, Что вроде подустал и жрать хочу. Она в ответ: «Иди покличь батяню, И что-то рано, в доме пустота», Пошел обратно, тихо напевая, А время шло, работа лишь не шла… Прибрел неспешно, батя уже в мыле, «Ты где шатался? Воз и ныне там!», А я ему: «Там пельмени всплыли, И за столом потеет твой стакан!». «Ну, раз стакан!» и мы рванули к дому, А на столе лишь репчатый лучок, Да и пельмени тоже не готовы, Маманя мечется по кухне как волчок. Папаня зол, кричит: «Беги за водкой!». Червонец дал, а я к соседу в дом, Шепчу ему, что мой прознал про ходку, Пока он ездил на далекий дол. Сосед со страху: «На, возьми бутылку, Отмажь, как сможешь», и червонец дал, По ходу у соседа тиснул крынку, А бате, мол, сосед тебя позвал. Что очень срочно резать поросенка, Что мяса даст, что очень тебя ждет, Мой нож схватил: «Там теплая печенка!» И до соседа. Водка не уйдет. Сосед в окне с ножом увидев батю, Рванул в лесок, круша забор в пути, Мой не найдя ни во дворе, ни в хате, Решил зачем же дважды мне идти? В свинарнике колол с уменьем хряка, А хряк поднял на всю деревню визг, И вся деревня думала, что драка, А может просто так перепились. Мать с кухни: «Что за крик в соседней хате?», Я ей на ушко: «Батя все прознал», Та глядь в окно, а там шагает батя, В крови рубаха, а в руке кинжал. Заохала и так запричитала, Я подсказал: «Беги скорей в лесок!», Она рванула, батя у причала: «Я вам кусок свинины приволок! А где хозяйка, где ж пельмени? И водка запотела, уж грустит», А я тихонько: «Так она с соседом Там на полянке, под кустом сидит». Позеленел, потом стал очень черен, Свинину бросил и рванулся в лес, Теперь меня никто не беспокоил, Внутри меня лишь улыбался бес. А за столом, накрытым всем к обеду, Я пелемень на вилку наколол, Граненой рюмкой поиграл со светом: За сенокос, с которого пришел!!!

 

Цепи

Хаим с Моней шел Москвой гуляя, Когда до Красной подошли, Сынишка Моню напрягая, Спросил тихонько: «Пап, а ты Немножко знаешь, что за стены? И кто зам ними высоко?», «Как, Моня, это ж перемены?! Но это было так давно. За ними те, кто нами правит, Кто цепи снял, чтоб всем легко, Ты тетю Сару вспоминаешь? C нее цепочку унесло!»

22.50.

 

Пылесос

Жена с работы подвалила, Я дома, как примерный муж Пыль собирал. Она спросила: «Ты пылесос купил, не уж?» «Зачем купил? Случайно встретил Твою подругу. То да се… На кофе все ж уговорила, Я согласился, не поймешь Всю вашу женскую натуру! Пришли – она коньяк на стол, Закуски всякой навалила И напряглася, словно кол. Немного выпили, курили, Она совсем сошла с ума: С себя все сбросила в порыве: Бери, что хочешь, я не я! Ну, я и взял, что не хватало, Чего ж добру там пропадать? Как тянет! Даже одеяло! Намного чище, правда, Кать!».

20.45.

 

Отпуск

Я – в санаторий, в Беларусь, Там цены просто по колено, Я ничего уж не боюсь, И девки мне: «За дело, Лена!». А мне уже под сорок пять, И муж давненько испарился, Они – дерзай, такой Клондайк! Изображай с себя туриста. И я, примчась, как на пожар, В глушняк, что в Беловежской пуще, Не разводя ни с кем базар. Тихонько растворилась в гуще. А там кошмар, что не сказать, Такое скопище подарков: Кто в городки, кто в биллиард, А кто-то собирает марки. Где мужики, зачем рвалась? Я как голодная собака, Какую кость здесь обглодать, И за кого рвануться в драку? Один подъехал – плешь одна, Сам по плечо, но тоже хочет, Я гордо молча отошла, А он опять за мной стрекочет. Я, мол, на вид не так себе, Но вы же будете довольны, Я вам отдамся как жене, Вы только капельку позвольте. Я от него, а он за мной, Вцепился гад, ни дня проходу, И даже спор мне предложил: Что не смогу, поставил «Шкоду». Я не смогу? Ну, мелкий гад, И «Шкода» тоже не мешает, Давай, плюгавый, свой расклад, Забьемся, я же не тупая. Он мне пари, чтоб в темноте, Что каждый раз помыться надо, Чтоб пять минут на перекур, А мне то что, одна услада! Все, застолбились – двадцать раз, А кто откажется – в пролете. Я приготовила кровать, И понеслось, я вся на взлете. Когда пятнадцать пронесло, Я задрожала: гад двужильный… А он все тискал, все мое, На вид же был такой… не сильный. Шестнадцать, чувствую, хана, Семнадцать, счас наверно сдохну: «Врубай светильник сатана, Черт с ней с машиной, я усохну». Включился свет – здоровый жлоб Мне улыбался, аж светился… «А где тот маленький урод?», И он немножко удивился. «Какой? Плюгавый? Массовик? Так он же с вечера на входе, Он там билеты продает, И очередь все не уходит».

22.45.

 

День рожденья

На утро был мой день рожденья, Никто не вспомнил, вот дела… Жена, скользнув, как привиденье, Собралась, быстренько ушла. Подумал: может вспомнят дети, Но в доме тихо как в гробу, Оделся, съел, что не доели, Такой вот праздник поутру. К работе прибыл злой и хмурый, И здесь такая ж тишина, Коллеги – все такие дуры, Не смотрят даже на меня! Лишь секретарша догадалась, С улыбкой нежной подошла, «Иван Иваныч, кофе ваше, И даже свежая икра». Я весь расплылся, есть же люди, В душе затеплел уголек, Она тихонько прошептала: «А может выпьем по чуток? У нас здесь за углом кафешка». И я пошел, врагам назло, Мы с ней там выпили немножко, И как-то сразу отлегло. Потом, без всякого намека, Она сказала: «Может нам Продолжить праздник, здесь убого, А у меня такой диван». И я уж подогретый малость, Конечно, все же праздник мой, Да я и раньше был проказник, И мы рванули к ней домой. Диван, действительно, шикарный, И на столе стоит вино, Она сказала: «Я до ванны, Переоденусь, чтоб легко». Минуток пять как проскочило, Дверь распахнулась, Бог ты мой, Она с тортом ко мне входила, И не одна,… с моей женой. За ними дети, теща с братом, Коллеги шумною толпой, Друзья с шампанским и девчата Махали радостно рукой. А я лежал поверх дивана, Прикрыв руками срамоту, И про себя подумал сразу: Уволю суку иль убью.

13.10.

 

Рейс

Рейс задержали, черт возьми, Аэропорт, как заключение, И парюсь здесь часа уж три, Уже кончается терпение. А рядом лысый мужичок, На кресле, как на сковородке, Видать, так хочет на толчок, Но не с кем бросить свои шмотки. «Друг, последи, пока схожу», — Он прошептал, изнемогая, «Беги дружок, посторожу, Я здесь газетку полистаю». И он исчез, как навсегда, А может быть, запор замучил, И просидев так три часа, Я понял, что сгустились тучи… Куда исчез тот пассажир, Оставив мне одни заботы, Вдруг в чемодане том тротил, А он сулит одни невзгоды. Я молча двинулся к менту, Смотря назад с большой опаской, И рассказал как на духу, Мне не казалось это сказкой. Тот почесал огромный лоб, И матюгнулся ненароком, «А как ты это приволок Через посты? Тут пахнет сроком. Давай в дежурку, в две руки, Там разберемся, что не ваше, Крестись, чтоб замолить грехи». … Рубаха аж вспотела даже. Когда открыли, Бог ты мой! Немая сцена у наряда, Там пачки евриков, толпой Они рванули, вот досада. Какой я был тогда дурак, Нет, чтоб взглянуть и раствориться, Сейчас бы пил такой коньяк, Теперь осталось лишь молиться. Они пихали кто куда, Потом опомнились немного, «Эй, ты придурок, ходь сюда, Бери скорее, тут их много». Я их засовывал в штаны, И даже вроде за рубаху, Когда проснулся, то трусы От простыни распухли сразу.

19.15.

 

Греческие заметки

 

Нас ночной перелет измотал полудрёмой…

Нас ночной перелет измотал полудрёмой, Новый день не принёс ощущения тепла, Питер жарил тридцаткой давно незнакомой На отлёте, а греки прохладой встречали с утра. Остров чуден, красив, море, как обещали, Полупуст правда пляж, немчура лишь вокруг, Из шезлонгов старушечьи ноги торчали, Замыкая их отдых, но таков их досуг. Тишина непривычна в сравнении с Востоком, Где так шумно и грязно, а здесь чистота, И никто за тобой не бежит ненароком, Ерунду предлагать, чтоб купили с лотка. Первый день, мы, конечно, немного устали, Море, воздух, на вечер сухое вино, Мы так долго зимой о блаженстве мечтали, Поднимаем бокалы уже за него!

 

Непривычно прохлада сменилась жарою…

Непривычно прохлада сменилась жарою, Из воды тут и там голова к голове, Из воды русский говор доносит порою, Вдоль бассейна немецкий лишь храп в полусне. Гид гостиничный цены вбивает двойные На прогулки, на вечно святые места, Русский лох всё глотает, приехав впервые, Через день или два открывает глаза. Отойдя от отеля, где всё чуть не вдвое, Посчитав и прикинув, опять развели, И в таверне Метаксой себя успокоит, Всё равно на отлёте в кармане – нули…

 

А вот и центр Корфу-Таун…

А вот и центр Корфу-Таун, Он как магнит для всех туристов, И все неспешно и устало, Глазеют в рот гида-солиста. Где кофе в каждое окно Вам подадут с улыбкой нежной, Где очень шумно и тепло, Но всё равно всё так прелестно. Где узких улиц темнота, С бельём от стенки и до стенки, Где рядом блеск и беднота, Средневековия оттенки. Святого Спиридона лик, Сверлит толпу в него смотрящих, Он, видно, очень к ним привык, Устал бедняга от гулящих. Здесь все смешались языки, Но никому всё не мешает, И даже наши мужики Без мата медленно гуляют.

 

Перегревшись по кругу бассейна…

Перегревшись по кругу бассейна, Растопырив и руки и ноги, Как проснувшись от спячки медведи, Немцы плещутся в теплом затоне. И трусцою к открывшейся стойке, Два бокала потевших на солнце, Загребают трясущей рукою, В рот вливают в блаженной истоме. Под зонтами в тиши загорают, Только дым из ноздрей выпуская, Снова пиво в себя заливают, Вновь улыбки с себя выжимая. Море им, как гнилое болото, Из под шляпок его принимают, На песке им совсем неохота, Они хлорку пивком разбавляют.

 

Вот и половину отгуляли…

Вот и половину отгуляли, Истекает время отпусков, Мы еще совсем не загорали, Тает состояние кошельков. Грабят греки как-то незаметно, На машину – дай, бензин – залей, Без колёс вас точно ждёт затмение, У бассейна где кричат: «Налей!» Но зато свобода путешествия, Не привязан к жаждущей толпе, Вольной птицей катишь по ущельям, Удивляясь местной красоте. Где захочешь – ждет тебя таверна, Тормознулся, где увидел пляж, Даже захудалая деревня, Лимончеллой угощает нас. Здесь ГАИ не видели с рождения, Брось где хочешь, не закрыв авто, Ты раскован до умомрачения, Тут всё можно, всё разрешено. Здесь народ законом не замучен, Просто он живет, как надо жить, Он к культуре жизни так приучен, Не за что его вообще душить.

 

Спиридон окутал целый остров…

Спиридон окутал целый остров Святостью, которой нет конца, Пляж святого, даже сладкий коржик Свят, как агнец даже без лица. Всё в церквях и звон с утра разбудит, Вроде на работу всем вставать, Отзвонил, а где же эти люди, Они тихо продолжают спать. Веруют, но не хотят работать, Продают кресты и образа, Свято всё, осталось только охать, Вот оно блаженство без конца. Нам бы всем такому научиться, Как один святой даёт здесь рай, И не надо истинно молиться, Лишь с туристов деньги собирай.

 

День вчерашний дождём ошарашил…

День вчерашний дождём ошарашил, Лил нещадно и всех разогнал, По кафешкам и наших, и ваших, Как бы поровну всех поливал. Побежали вдоль лавок потоки, Унося пыль и грязь вникуда, И промокшие бледные ноги Заплетались, по лужам скользя. И какие уж тут сувениры, Мы – в авто, там немножко тепло, И в таверну, где пьют лимончилу, Где улыбки, сувлаки, вино.

 

Так совпало, что день наш последний…

Так совпало, что день наш последний Вместе с маем кончается здесь, Мы по-гречески, как-то по-детски, Попытались все солнце поесть. Чуть загара приклеили к телу, И немного погрели бока, Отпуск кончился, всё пролетело, Чемоданы распухли слегка. Всё хорошее так быстротечно, Но недельки хватает вполне, Нужно в новое тёплое место, Чтобы снова писать при луне.

 

Какой-то рок, нас море не берёт…

Какой-то рок, нас море не берёт, Все три попытки были неудачны, То тучи, дождь и резкий поворот, И не дают почувствовать нам качки. В последний день напился капитан, И катер не пришёл, а все так ждали, Теперь – бассейн и пива лишь стакан, Нас наполняет пена парусами.

 

Рубль на счастье в море, чтоб вернуться…

Рубль на счастье в море, чтоб вернуться, Иль примету, чтоб не подвести, Как хотелось снова окунуться, Но погода, чёрт её возьми! Посошок – по соточке махнули, Распилили персик пополам, В чемоданы шмотки запихнули, И ещё вдогонку по сто грамм. Недоспав и недопив, как надо, Сквозь таможню, кто чего как мог, К дьюти-фри вновь утолить всю жажду, У кого-то снова посошок. Погрузились, взмыли, полетели, Помолясь, кто перстом, кто во сне, Вспомнили, что что-то не успели, А душа висит на волоске.

 

Миниатюры

 

Машина

С утра морозом прихватило машину так, что еле открыл дверь, залезать в нее очень не хотелось, внутри как в холодильнике, все в инее, попробовал завезти мотор, но аккумулятор приказал долго жить, даже не чихнула. Хлопнул с досады дверью и поплелся к метро, мимо ехали счастливчики в теплых отогретых авто и мне немного было завидно, но в подземке я отошел, даже позабыл с чего начал утро.

А вечером возвращаясь с работы я с удивлением обнаружил, что машины на месте нет, но первая мысль была: «Как?». Кто умудрился завести при минус двадцати семи старый жигуленок, который и летом не каждый день с первого тычка начинал оживать.

Бежать в полицию и заявлять об угоне было лень, двадцать два года машине, по страховке дадут три рубля в самый хороший базарный день.

Дома в тепле, может с какой-то непонятной радости выпил пару рюмок коньяка, присел в кресло и подумал: «Если угнали покататься, то им не повезло, печка чуть дышит, стекла оттаивают с трудом, развлечение не очень приятное, если для разборки, то брать с нее вообще нечего, зачем было возиться и бесплатно никто не позарится».

Закурил, подошел к окну и увидел на противоположной стороне улицы свою машину, я даже не поверил, но самое интересное, что на крыше был установлен какой-то рекламный щит, который призывал всех лечить зубы в каком-то медицинском центре, чуть ли не даром.

Пришлось одеваться и идти на улицу, подходя к машине заметил, что ее притащили сюда на тросе, двери к удивлению были заперты, но под дворником была зажата записка: «Уважаемый владелец, мы глубоко извиняемся за перемещение вашего автомобиля, но так как оно стоит мертво во дворе вашего дома и не приносит вам никакой пользы, мы предлагаем вам скромный заработок в пятьсот рублей в день, за нашу рекламу на крыше вашего автомобиля, если вы не против позвоните по телефону который указан, с наилучшими пожеланиями, клиника, «Со всеми зубами».

В записке лежало пять сторублевок.

Посчитав прибыль за полгода зимы, решил что они правы, отобьется вся машина и еще что-то останется на свои зубы и что-то на зуб.

Теперь каждое утро проходя мимо своего автомобиля, любуюсь на зубную рекламу, думаю: «Какая у меня шикарная машина», хотя и езжу на работу на метро, но в котором всегда тепло.

23.01.14.

 

Сосед

Мой сосед всегда меня удивлял, вроде нормальный, спокойный мужик, семейный, и не так уж чтобы очень пьющий, как все, но у него свой прибамбас – он рыбак, и этим все сказано, кто может это понять, тот поймет.

Для него не существует плохой погоды, она для него всегда хорошая, он утверждает что рыба клюет в любую, надо только знать, на что ловить.

А когда он начинает объяснять, какая рыба на что берет, – это бесконечность.

Встречая его на площадке, где он вечно курит, стараюсь сослаться на неотложные дела, пытаюсь проскочить как можно быстрее, пока он не зацепился с рыболовной темой, но это не всегда удается и тогда начинается неописуемый водопад рыболовной сказки.

Он неутомим, он может говорить и говорить, соблазнять, уговаривать, сулить неподъемный улов и непередаваемое наслаждение.

И в один из таких наших диалогов, вернее его одного длинную исповедь о рыбном блаженстве, он меня уговорил, и был так счастлив, что тут же побежал к себе и принес мне огромное, в три колена, бамбуковое удилище, в три с половиной метра.

Теперь мне деваться было некуда, не мог же я, приняв такой царский подарок, отказаться от поездки.

Моя половина проела мне всю плешь, призывая всех богов на свою защиту, но я уперся, сославшись, что это первый и последний раз, что сосед мне не простит такой подлости, и что же я за мужчина, который не держит своего слова.

Не буду описывать всех сборов на это мероприятие и всех упреков, что мне пришлось выслушать, одним словом, поехали.

Не знаю куда он меня завез и по какой дороге, я дремал, мне было все равно где мы остановимся, озеро или река, а может какой-нибудь пруд, но всю дорогу он рассказывал, то про червей, то про опарышей, про блесны и мормышки, про всякие вкусные прикормки, от которых рыба чуть ли сама выпрыгивает к нам на берег и почти что сама сразу вялится.

Одуревший от тряски по ухабам и от его лекции, когда мы встали на какой-то полянке, я просто выпал из машины, чуть ли не в обмороке.

Кое-как в темноте развели костер, стало поуютнее, чуть вдали в лунном свете отливало серебром средний величины лесное озеро, до него было метров сто и тянуло какой-то зябкой сыростью.

Разложили припасы, что нам приготовили жены, он вытащил из багажника бутылку белой и молча разлил в два граненых, я вообще-то человек малопьющий, но тут не откажешь, пришлось выпить, закусили, помолчали, он разлил остатки и голосом которому трудно возразить произнес: «За клев!», прям как в кино, я даже улыбнулся.

Меня, как непьющего, уже повело, стал клевать носом, но в этот момент появилась вторая бутылка, я от неожиданности аж привстал, но сосед за плечо очень ласково усадил меня на место, и, усмехнувшись добавил: «Привыкай, рыба любит крепких».

Не помню как я залез в спальник и отрубился, в шесть утра сосед растолкал меня с матюгами, что мы вроде бы все уже проспали, уж и не знаю что, но он даже как-то торжественно всунул мне в руки удилище и банку с червями и погнал меня к озеру.

На берегу я зачерпнул воды, ополоснул лицо и напился холодной водицы, стало получше…

Сосед отвел меня метров за пятьдесят вдоль берега к камышам, оставил мне садок для рыбы и ушел куда-то вперед, сказав, что отдал мне самое клевое место.

Когда он пропал из виду, я кое-как нацепил очень извивающегося червя, плюнул на него три раза, это он мне так посоветовал и закинул поплавок.

Закурил, глянул на эту красоту перед моими глазами и замер, озеро переливалось какой-то неописуемой красотой, отливало золотом восходящего солнца, в воде отражались редкие облака и между ними торчал мой поплавок, как какой-то очень маленький памятник застывшей вечности.

… Но вдруг он пропал, только три круга разошлись по воде, обозначая середину где он когда-то был, я очнулся, потянул за удочку и ощутил что там кто-то тащит в другую сторону.

Не зная, кто там и что он хочет, я тянул к берегу со всех сил, руки немного дрожали, и когда на отмели заблестела выгнутая спина огромной рыбины, у меня уже затряслись коленки, но победа была за мной, я выволок это чудовище на берег, упал на него животом и завопил на все озеро: «Я поймал!».

Она билась подо мной, ударяя хвостом и головой, но я лежал, блаженствуя, и представлял, как удивится сосед моему улову!

После трех часов очень обильного клева у меня в садке плавало штук тридцать очень приличных рыбин, правда я не знал их названий, но это меня даже не расстраивало, клев кончился, я курил и ждал соседа.

Он появился внезапно, я даже вздрогнул. Взглянув на мой улов, он ничего не сказал, показал сжатый кулак, выставив руку вперед, и разжал его, на его ладони лежали три каких-то очень маленьких рыбки, мне даже показалось, что они аквариумные, он размахнулся и швырнул их в воду.

Потом молча мы собрались, сели в машину и поехали домой, на площадке пожали друг другу руки и разошлись по домам.

Жена хлопала в ладони, когда я высыпал свой улов в ванну, а я сиял от счастья и смеялся как ребенок, которому дали мороженое.

А сосед с тех пор курит этажом выше, не знаю почему, но иногда слышу как он рассказывает нашу историю про эту рыбалку другому соседу, а в конце ее, как я разжимаю кулак и бросаю этих мальков в воду.

24.01.14.

 

Икринка

Я нашел ее совершенно случайно, перебирая на полках пустые банки в надежде найти хоть что-то на дне хоть одной, но все было пусто, все было съедено и десять раз перевернуто… Но мысль, что в них что-то забыли, все время сидела в моей голове и толкала меня еще раз залезть и еще раз проверить, это был порыв голодного найти и съесть хоть что-то, но все было пусто…

Но, открыв крышку баночки, когда-то полной красной икры, я онемел: под крышкой, в углублении, в резьбе, сохранилась засохшая икринка, она была сухая и вся скукоженная, какого-то блекло-слабо-желтенького цвета, но не протухшая и не сгнившая, просто засохшая.

Она сверкала для меня как уголек, даже как звезда на черном небосклоне.

Я поставил котелок на буржуйку, налил граммов сто ледяной невской воды и стал варить крышку, в которую вросла эта икринка, мне казалось, что чем больше нагревается вода, тем больше становится икринка, она как будто возрождалась к жизни, росла, набухала, как почка, потом отделилась от крышки, всплыла на поверхность и, обжигая своей красотой, засверкала в одиночестве в кипящей воде.

И вдруг она лопнула, я так испугался, что она исчезла, но она как бы растеклась по поверхности всего котелка и наполнила каким-то ароматом всю комнату, напомнив о былой доблокадной жизни…

Это была самая вкусная и неповторимая уха, которую я когда-либо ел.

24.01.14.

 

Пианист

Он играл Чайковского, «Времена года»… Как он играл!

Его пальцы летали над клавишами, как бабочки над цветами, звуки музыки растворялись в сознании, это была игра души, которую он отдавал полностью и в последний раз.

Его заставили играть, чтобы заглушить стоны людей, сбрасываемых в ров слоем за слоем, он играл вслепую, слезы лились из его глаз, в горле стоял не ком, а какой-то сгусток непереносимой боли, но он играл, все повышая и повышая звук, ему казалось, что он не здесь, что это ему только кажется, что так не может быть, что он спит и видит страшный, ужасный сон и в то же время понимал, что это горькая правда.

Да, он тоже ляжет рядом с этими людьми и он старался этой музыкой хоть как-то на миг отвлечь их, ему казалось, что они его слышат и на какое-то мгновение забывают о смерти.

Это был великий пианист, игравший смертельные «Времена года», на краю рва, под Киевом, в Бабьем яре, никто не знал его имени, он тоже лег рядом с теми, для кого играл эту музыку.

А когда все кончилось, в пустынной дрожащей тишине вдруг откуда-то сверху отразились последние звуки этой мелодии, как бы возвратились, оттолкнувшись от облаков, как звуки скорби, звучавшие для тех, кто не успел дослушать, для всех тех, кто так хотел жить… и для того пианиста, который лег с этими звуками последним.

25.01.14. 02.35.

 

Поросенок

Он был очень маленький и очень смешной, тыкался своим теплым розовым пятачком мне в ладошки и как-то по-особенному похрюкивал, мне казалось что он на своем поросячье языке говорил, что ему очень хорошо со мной и все время заглядывал мне в глаза, как бы хотел что-то сказать или предлагал поиграть с ним, то ли в догонялки, то ли в прятки.

Он все время куда-то умудрялся спрятаться, то за корыто из которого ел, то за свою огромную маму, которая все время спала и во сне издавала такой громкий храп, что мне казалось, что крыша свинарника обрушится в любую минуту.

Каждое утро после завтрака, спрятав в кармане то корочку хлеба, то пол яблока, я бежала к своему другу и он встречал меня своим пофыркиванием и как-то приплясывал, приветствуя в предчувствии какого-нибудь угощения.

Я была тогда маленькой, девяти лет отроду, и мне казалось, что наша дружба будет бесконечной, я его очень любила.

… Мы с мамой поехали в город, покупать дедушке подарок на его день рождения. Когда мы вернулись, в доме собралось много гостей, мама и я торжественно подарили деду очень красивую большую, с красными петухами, кружку для чая, он очень обрадовался.

И тут бабушка всем объявила, что приготовила для деда главный подарок, пошла на кухню и вынесла на огромном противне моего любимого поросенка, он был запеченный, весь покрытый жареной корочкой, а глазки его были открытыми и они смотрели прямо в мои с какой-то особой скорбью и сожалением, и из них как мне показалось текли слезинки…

Я упала в обморок, потом у меня была истерика и поднялся жар. Я три дня пролежала в постели, а потом мама отвезла меня в город.

Больше в деревню я никогда не ездила, как только мама предлагала съездить к бабушке и деду, я опять падала в обморок.

26.01.14. 08.50.

 

Кролик

Мы с моим другом Андрюхой, нам было лет по десять, поехали летом с его родителями к ним на дачу.

От города недалеко, километров тридцать, поселок Вырица, под Питером, но нам казалось, что это очень длинная и долгая дорога, сначала на автобусе, потом на электричке и еще пешком километра три, но мы все это мужественно терпели, так как знали, что там нас ждут замечательные дни.

Это было незабываемо, мы с утра убегали на речку, часов в шесть, пока все еще спали, там на самодельные удочки ловили мелкую рыбешку, но иногда попадалась и крупная, потом купались голышом в холодной воде, чтобы родители не догадались по мокрым трусам и бежали с уловом, если он был, на завтрак.

Когда рыбы было прилично, его мама, правда, мягко ругаясь, чистила наш улов, жарила эту рыбку и ничего вкуснее не было, как нам тогда казалось.

Мы ходили в лес с его родителями, они собирали чернику, а мы носились вокруг них с палками в руках, играя то в партизан с немцами, то в Чапая с Петькой, но умудрялись еще набирать грибов и на ужин была жареная картошка с грибами. Этот запах я помню до сих пор, это были очень счастливые дни, но отпуск у его родителей кончился и мы стали собираться в город.

Когда мы дошли до станции, то оказалось, что нашу электричку отменили, а следующая будет часа через два, делать было нечего, стали ждать.

Около станции был маленький деревенский рынок, даже не рынок, а два ряда открытых прилавков, где местные продавали свой нехитрый товар, кто картошку с морковкой, кто щавель и редиску, а одна бабулька яйца и даже живых цыплят.

А в конце ряда примостился дедок с корзинкой, мы сначала подумали что с грибами, но когда заглянули в нее, то оказалось, что там пяток крольчат размером с кулак, они были все разноцветные, два сереньких, два совсем белых и один черный, такие милые и смешные, что мне так захотелось одного из них привезти домой. Но дед просил по рублю за штуку, а денег у меня почти не было, мама давала какие-то деньги родителям Андрюхи на мое содержание, но я не знал сколько и не мог у них спрашивать, правда один рубль она мне дала на личные расходы, но мы с другом половину истратили на крючки и на мороженое.

Я вывернул все карманы и насчитал сорок семь копеек, мой друг из своих выудил еще тридцать две, видя наши страдающие физиономии, дядя Стас, так звали папу Андрея, сгреб всю нашу мелочь в карман и протянул мне бумажный рубль.

Счастья было полные штаны, когда мы везли этого кролика в электричке, по очереди держали его в ладонях, а этот теплый комочек с красными глазками и длинными ушками тихо сидел и только очень быстро жевал семечки, которыми мы его подкармливали всю дорогу.

Когда я влетел домой со своим богатством, то бабушка и мама просто не могли ничего сказать, молча улыбались глядя на меня, пока я устраивал своего кролика в старую птичью клетку. Она казалось мне тогда очень большой, правда окошечко в ней было очень маленькое, но кролик туда поместился, я постелил ему какие-то тряпочки, поставил консервную банку с водой и побежал рвать ему траву.

Через месяц кролик вырос, я даже не ожидал, что он так быстро растет, он ел все подряд и траву, и капусту, и морковь и даже хлеб, я не успевал убирать из под него кучи его горошин, как будто он отстреливал их целыми рожками из автомата, а достать его из клетки обратно было уже невозможно, я устал, мама и бабушка молчали, и как-то хитро каждый раз улыбались.

Но первого сентября, я торжественно поволок в школу клетку с моим кроликом и с облегчением вручил ее ребятам в наш школьный зоокружок. Там уже жили хомяки, попугайчики, черепаха, но кролика там никогда не было, там ему даже обрадовались! Ребята постарше разобрали мою птичью клетку, в углу отгородили место невысоким заборчиком и поставили небольшой домик, больше похожий на будку для собаки, но кролику она приглянулась и он с удовольствием в ней устроился.

Куча ребят после уроков с удовольствием рвало ему траву и мой кролик превратился в любимца всей школы, правда он стал очень толстый и ленивый, он только сидел все время и ел, перед ним вечно лежали огрызки яблок, капустные листья и остатки морковок, которые видно в него уже не лезли.

… Он, наверно, очень долго жил в нашей школе, мы переехали в другой район и я пошел в другую школу, больше я своего кролика не видел, а жаль.

26.01.14. 11.50.

 

Воробушек

Как он появился на моей кухне я так и не понял, видно забыл закрыть форточку, но самое интересное что он так объелся что не смог взлететь, когда я зашел он только слабо подпрыгнул, и как камешек упал на пол, там он стал как-то нелепо прыгать по полу и забился в угол под раковину.

Закрыв окно и отловив этого пришельца, не зная куда его пристроить, вспомнил про старый аквариум, нашел картонку для крышки, и поместил туда нового непрошеного жильца, прорезал несколько дырок для воздуха и придавил ее старой сковородкой.

На кухне от такого маленького нахала был полный разгром, он умудрился исклевать почти пол батона со всех сторон и загадить весь пол.

Вот так он и прижился у меня до весны, я бы и раньше его отпустил, но на улице был сильный мороз и я решил, пусть откормится, а то слишком жалок.

А в начале мая, когда солнце уже стало пригревать и другие воробьи за окном устраивали свои концерты, мой как-то стал хитро поглядывать на меня и как мне казалось даже подмигивать, я решил что пора, он и так стал каким-то кругленьким и гладким, но что бы оставить о нем какую-то память, фломастером ярко красного цвета раскрасил кончики его крыльев, представляя что вдруг увижу его на улице и пойму что это мой воробушек, вышел на балкон, разжал ладони, этот нахлебник сначала как-бы и не поверил что он опять свободен, но потом резко подпрыгнул и через минуту скрылся из вида.

Когда я вечером вернулся с работы, я не поверил своим глазам, на кухне командовала целая группа воробьев, но самое интересное, что на столе расположился мой старый знакомый с крашеными крыльями, он даже как-то по хозяйски глядел сверху на своих собратьев которые метались по полу и склевывали разбросанные крошки.

При моем появление они резко рванули в форточку, но тут же дружно расположились на ветках против окна, я смел все в совок, с балкона стряхнул все на газон и плотно закрыл все окна, теперь каждое утро я проверяю все ли я закрыл перед уходом на работу, но выходя из парадной иногда вижу на ветке слегка грязноватые, но крашенные крылья этого нахала.

 

Муравьи

Мы с моим другом Сережкой летом всегда отдыхали на даче, они были рядом, через один дом, нам было по восемь лет и мы как все пацаны в этом возрасте интересовались всем, что летает, плавает, ползает и что можно поймать и придумать, что с этим можно сделать. Иногда родители брали нас в лес, они там собирали ягоды или грибы, нам в лесу все было очень интересно, и когда мы натыкались на какой-то крупный гриб, мы с воплями мчались к ним и очень радовались, когда нам говорили, что он съедобный.

В лесу мы придумывали для себя свои игры, то играли в партизан, носились с сучьями, прятались за кочки, воображали что встречаем немцев и всегда их побеждаем, потом в Чапаева с Петькой, били палками по березам, вопили во все горло… Мы были так счастливы в этом лесу, что приходя на дачу валились от усталости, съедали все, что нам только ни давали и спали, как подкошенные.

В одно прекрасное утро мы всей семьей отправились в лес, Серега и его родители, они всегда ходили вместе с моими, мы рванули вперед, у леса мы им сказали, что будем играть вдоль просеки и в лес не пойдем, они согласились.

Мы до одури набегались и даже немного устали, а в конце просеки наткнулись на огромный муравейник, такого большого еще не видели, он был даже выше нас и в нем было так много муравьев, они сновали по своим дорожкам и, казалось, не обращали на нас никакого внимания, они таскали все, что могли найти, кто иголку, кто гусеницу. Одни ползли к муравейнику, другие бежали видно на поиски чего-то полезного для них, мы аж замерли глядя на всю эту суматоху.

А потом случилось самое ужасное, мы решили раскопать муравьиные яйца, мы где-то слышали, что на них очень хорошо клюет рыба, и стали голыми руками разгребать этот огромный муравейник, он внутри был даже как-бы горячий, но мы ничего не замечали, муравьи тысячами сновали по нашим рукам, как-то приседали на свои попки и прыскали на нас своей пахучей кислотой, кусали нас за ноги и за руки, но мы с упорством кладоискателей врывались вглубь этого муравейника… Когда мы увидели эти белые личинки, то радости не было конца, мы хватали их, складывали в карманы, в которых тоже кишели муравьи, но вдруг мы почувствовали что кожу на руках и ногах и даже на лице стала как-то подозрительно жечь, потом она стала гореть каким-то очень неприятным и очень невыносимым, все более обжигающим огнем.

Мы вскочили, стряхивая с себя впивающихся муравьев и с воплями рванули на помощь к родителям, те ждали нас на опушке леса.

Когда они нас увидели, то мамы только успели вскрикнуть: «Идиоты!», а папы, взяв в руки несколько веток ивняка, не снимая с нас штанов, выпороли нас от всей души.

Я до сих пор помню этот муравейник, и те волдыри от ожогов муравьиной кислотой, которые две недели заживали на мне, сходя лоскутами мертвой кожи.

17.03.14.

 

Лепешка

«Лепешка» – это название одного из сотен островов в системе рек и озер Вуоксы, и то неофициальное, оно было придумано первым поселенцем этого острова, не знаю точно когда он его освоил, но то, что он дал ему такое название, это зафиксировано на камнях этого острова. Подплывая к нему, можно его прочитать, написанное белой краской крупными буквами, правда от времени они пожелтели, но до сих пор еще читаются.

Меня случайно пригласил на остров один приятель, зная что я заядлый рыбак и обожаю Вуоксу, и зная, что никогда не отказываюсь лишний раз съездить на новое место. Конечно, я с удовольствием согласился.

Мы в пятницу загрузились кто чем хотел, правда он предупредил, что на этом острове царит почти воссозданный в жизнь коммунизм, но с деталями социализма, но толком не объяснил, сам там разберешься.

На базе, где дают лодки на прокат, нас ждал очень приятный мужичок неопределенного возраста, ему можно было дать и сорок пять и шестьдесят, он был сухой и очень подвижный, и самое хорошее, что он все время улыбался. Редкое явление в наше время.

Мы познакомились, загрузились в снятую напрокат лодку, но, как оказалось, таких желающих было еще человек двадцать, и все ждали отплытия. Получилась вереница из пяти лодок, которые были связаны одна за другой и всю эту флотилию потащил его катер, никому даже не надо было грести, это было огромное удовольствие, когда ты плывешь мимо кучи островов куда-то в неизвестное, вокруг такая неописуемая красота и ты предвкушаешь что там где-то далеко тебя ждет что-то интересное и новое.

Часа через полтора я уже не представлял как можно было сориентироваться в этом скоплении островов, и как можно самим отсюда потом выбраться.

Мы подошли к одному из островов, он не отличался от других почти ничем, если бы на камнях не было написано название, и то надо было его разглядеть в маленькой бухте. Все как-то дружно высыпали на берег, быстро затащили лодки и пошли за ним в лагерь, я ожидал всего кроме этого, я думал, что все начнут ставить палатки, заготавливать дрова, таскать воду, обустраиваться на голом месте, но, оказалось, что все уже готово. На подмостках, чтоб не было сырости, были готовые домики, правда, из палаточной ткани, обтянутые полиэтиленом от дождя, они не стояли в ряд друг за другом, а были разбросаны метров на двадцать один от другого, отгороженные елками и, казалось, что каждый имеет отдельное место… Была огромная кухня, накрытая плотным брезентом, но без стенок, под ним длинный стол со скамьями и сложенная летняя печь, в которой можно было даже выпекать пироги.

Все запасы для пропитания мы сложили на кухне, две женщины занимались разборкой этой кучи продуктов и, не знаю уж как они готовили из всего этого разнообразия общий обед, а потом и ужин, но все было достаточно вкусно и всем хватало, никаких жалоб и упреков.

Мы заняли отведенную нам палатку, побросали наши пожитки и я отправился обследовать новое место жительства. Мой приятель уже бывал на этом острове, он из солидарности согласился меня сопроводить, но я отказался. Весь остров был покрыт огромными гранитными валунами, обросшими мхом, середина острова поросла вековыми соснами, но бурелома не было, все опадавшие ветви видно собирались для костра, все казалось даже как бы ухожено, но в то же время это был девственный лес, нетронутый людьми. Часа за два я обошел по кругу весь остров и вышел к нашему лагерю, в нем как будто все вымерло, все разошлись кто куда, а мой приятель дрых в нашем номере, я не стал его будить, взял удочки со снастями и отправился к лодке.

Уже вечерело, самое время клева… Не зная мест где тут может быть рыба, я отплыл за нос небольшой бухточки, нашел заводь потише, был небольшой бриз, встал, где была идеальная гладь, быстро собрал удилище, нацепил червя, закинул и, предвкушении этого счастья, замер. Ждать пришлось недолго, первая поклевка, когда поплавок приподнялся, потом прилег и стал потихоньку тащиться в сторону, был как призыв: пора. Я подсек и почувствовал, что там не просто какая-то рыба, а какой-то гигант, удилище согнулось дугой, леска звенела, я вел этого гиганта не видя его, руки дрожали, но я подводил его к лодке, пытаясь поднять его на поверхность, чтобы он глотнул воздуха и успокоился! Когда из воды высунулась его голова, я не поверил своим глазам, таких голов я еще не видел, слава богу что я заранее настроил подсачник! Вытащить и перебросить его в лодку было бы невозможно, слишком мягкие у лещей губы, я подвел его к лодке, завел подсачник и он, оказавшись в этой сетке, врезал хвостом, поднял огромный всплеск воды, которая окатила меня, но я был так рад, что не обратил на это даже внимания. Когда я перевалил его в лодку, он бился с такой силой, что мне пришлось упасть на него плашмя, иначе он бы выпрыгнул через борт, кое-как он немного успокоился, я с большой осторожностью переправил его в садок на другой стороне лодке и он затих.

Чуть не обезумев от радости, налил себе из фляжки рюмку водки, выпил, закурил, отдышался и снова закинул, но видно удача бывает разовой… Просидев два часа и ни разу не увидев даже поклевки, понял, что пора, свернулся и погреб к лагерю. С берега слышалась какая-то музыка и крики народа, видно, что веселье началось.

Когда до берега оставалось метров двадцать, берег был пуст, но когда я ткнулся носом лодки в песок, из-за деревьев высыпал народ, они все были так рады меня встретить, что я даже испугался, подумал, что все малость перебрали, но, оказалось все совсем проще, мой приятель, который подбил меня на все путешествие, рассказал всем, что на остров приехал один единственный рыбак, который обещал всех накормить рыбой, а так как все остальные приехали просто отдохнуть, то удочки на всем острове были только у меня. Они, оказывается, договорились всей толпой меня встретить и были рады как дети этому новому развлечению, но когда я поднял из лодки над головой этого гиганта, наступила минута молчания, в их глазах читалось такое удивление на половину с неверием…

И вдруг они очнулись и издали такой визг радости, что у меня заложило уши, потом они навалились толпой на меня и на эту рыбу, схватили нас на руки и потащили в лагерь, всю дорогу орали как ненормальные от радости, я правда не понимал чему они больше радовались, мне или этой рыбине.

Потом было грандиозное застолье, были танцы, вино, музыка, все как с ума посходили. А куда было деваться, я тоже принял участие в этом безумии, а наутро была тишина, видно все отдыхали, а я сидел на лодке в другой тихой бухточке и ждал новой поклевки, надеясь увидеть еще одного гиганта.

10.04.14.

 

Обезьяна

Он был очень стар, шарманка на его плече была старее его лет на сто, но обезьяна на его плече была молода и игрива, он выменял ее на прошлогодней ярмарке, надеясь что с ее помощью его дела пойдут хоть капельку вверх, но как оказалось не так все просто, ее надо было тоже кормить, а она ела за двоих и росла, как ему казалось с каждым днем.

В одном городе она сорвалась с цепочки и умчалась, как ненормальная, она и была ненормальная, он уже поставил на нее крест, но она вечером, когда он устраивался на ночлег, вдруг появилась, уселась на его плечо и как ему показалось даже улыбнулась, он машинально улыбнулся ей в ответ.

Она скорчила гримасу и вынула из кармашка своего костюмчика очень красивый женский кошелечек, положила рядом с ним и очень хитро хихикнула.

Он не верил своим глазам, открыл и замер, в кошельке блестели золотые монеты, он никогда не видел столько золота, а обезьяна с его плеча задумчиво смотрела куда-то в сторону.

На утро он пошел к меняле и обменял одну монету на мелкое серебро, купил фрукты и отойдя за город, расстелил коврик на полянке, разложил все это угощение, отцепил цепочку с ноги обезьяны и посадил ее на коврик, улыбнулся, кивнул ей на фрукты как бы приглашая к угощению, но она так ни к чему и не притронулась.

В задумчивости он смотрел на нее и думал, какая умная тварь, ведь все понимает, жаль что не говорит, но вдруг где-то сверху, как бы из ни чего зазвучал прекрасный женский голос.

«Я в прошлой жизни была прекрасной молодой девушкой, у меня был красивый парень, я так его любила, но еще больше в жизни я любила новые вещи, новые украшения, я заставляла его на последние деньги покупать мне все что только могла захотеть, а он так старался мне во всем угодить, мне даже не было его жалко, мне казалось что так и должно быть, но однажды он мне сказал: «У меня нет больше денег, что мы теперь будем делать?!».

«Ну раз к тебя их больше нет, тогда я найду другого, может другой мне принесет больше счастья».

И он ушел, я встретила еще одного парня, но все повторилось, с третьем, с четвертым, я была обвешена украшениями с ног до головы, у меня было все о чем я мечтала, но вдруг ко мне в гости приехала мать, глянув на меня, она только горячо вздохнула и вымолвила: «Боже, какая ты обезьяна!»

И вот я до сих пор и мучаюсь, после ее слов я превратилась в обезьяну, и стараюсь помочь, тем кто беднее, кто не может уже зарабатывать, кто просто из последних сил старается выжить, я помогаю, пойми меня, что бы снова превратиться в девушку.

Шарманщик, открыл глаза, глянул на обезьяну, прицепил сразу к двум лапам цепочки потолще, взял толстую палку и отходил ею всю спину обезьяны.

«Зря» – подумал он, «Мама обозвала тебя обезьяной, надо было обозвать тебя ослом, ослы хоть не умеют воровать из чужих карманов». Собрал все фрукты, дошел до городских ворот, раздал фрукты и деньги что остались из этого кошелька, и побрел по дороге, тяжело неся свою шарманку, но не забывая каждый раз добавлять при остановке, палкой по спине уже не улыбающейся обезьяны».

17.04.14.

 

Жизнь по умолчанию

Мы иногда живем молча в себе, вроде бы вместе, но это наружно, на самом деле каждый живет своей жизнью внутри, каждый переживает что-то свое, скрывая от ближнего, а ближний так же понимает что так жить нельзя, но продолжает так жить.

Но самое печальное, что это как-то их устраивает, правда все это когда нибудь им же и аукнется, все когда нибудь становиться явью, просто в данный момент два близких человека отталкивают с каждым днем друг друга, в душе своим недоверием и недоговоренностью.

Они близки, но они на расстоянии, каждый день, каждую ночь, они живут по умолчанию друг к другу, им хочется выговорится, но эта внутренняя стена встала между ними и им не хватает силы ее разрушить.

Самое простое объяснение этому наша жизнь, она заставила жить не доверяя, не делясь, не посвящая, просто жить по умолчанию.

Раньше было проще, была нормальная, пускай средняя по достатку семья, все было сообща, был общий бюджет, был общий отпуск, были общие радости от какой-то общей покупки, была радость от общей пусть не богатой, но общей жизни, а сейчас?

Сейчас, что бы съездить в отпуск, это проблема, все начинается по умолчанию, кто сколько, или кто-то один, и отпуск превращается в нервы, один радуется, другой дергается, от того что другой этому радуется, отпуск за счет одного, вот так счастье от отпуска.

И так во всем, жизнь по умолчанию, но это разве жизнь, по умолчанию можно только существовать и то до определенной поры, потом оказывается что все прожитые года были как-то расписаны по кредитам, по кредитным картам, по своим интересам, по своим, но не общим, а общих оказывается и не сложилось, а после уж и не сложится, а кому нужно после, если они нужны сейчас, пока есть время жить, но не по умолчанию, а по настоящей, общей, очень нужной двоим жизни.

17.04.14.

 

Шарик

Я очень хотел выиграть, но карта не шла, я ставил и ставил, но видно сегодня мне очень не везло.

У меня осталось всего десять фишек по сто долларов, шарик крутился по кругу и выпадал все время на красное, а я все время как дурак ставил на черное, мне казалось что вот сейчас, сейчас и будет черное, но видно это был не мой день.

Сложил десять фишек в стопочку и поставил на «Зеро», отвернулся от стола и стал ждать, мне уже было все равно, слышался только стук прыгающего шарика, голос крупье как-то монотонно объявил: «Зеро».

Ко мне подвинули кучу фишек, я смотрел на них и не верил, как-то механически сдвинул их все обратно на «Зеро» и снова отвернулся, тот же голос повторил: «Зеро».

Передо мной выросла целая гора фишек, я смотрел на это богатство и молчал, в какой-то истерии я прохрипел: «Все на «Зеро», они сгребли все мои фишки и поставив все обратно, крутанули барабан рулетки, стук шарика бил мне в мозг, отдавался каким-то стреляющим звуком, я закрыл глаза и ждал.

Я даже не услышал что же сказал крупье, открыл глаза и проснулся, мой кот гонял по комнате теннисный шарик, он был очень увлечен, подпрыгивал вокруг него, поддавал лапой, а тот скакал по паркету и его стук отражался у меня в голове.

Я схватил тапок, швырнул им в кота, тот мгновенно шмыгнул под диван, вскочил и со всей силы раздавил шарик ногой, кот как-то очень недовольно мяукнул.

30.04.14.

 

Борода

Была хорошая осень, дождей почти не было, в лесу, по которому мы шли, со всех сторон попадались приличные белые, но они сейчас нас не интересовали, мы быстрым шагом шли на дальнее озеро, там была избушка для рыбаков, мы рассчитывали до вечера добраться, но, так бывает, не повезло. Наступив на старое прогнившие дерево, я подвернул ногу, провалившись почти до колен в эту труху, присев на мох, снял сапог, растёр лодыжку и понял, что теперь быстро не добраться…

Мы договорились, что он пойдет вперёд с моим рюкзаком и удочками, оставит все в избушке и вернётся за мной, а я потихоньку, сколько смогу, буду ковылять за ним. На том и порешили, у меня остался нож, сигареты и спички, он быстро скрылся в лесу, я перекурил, приспособил палку вместо костыля и захромал не спеша по тропинке.

Время было около шести вечера, но еще не смеркалось, как назло усилился ветер, стало нагонять тучки и заморосил мелкий противный дождик, такой может идти сутками, хорошо, что куртка была с капюшоном и не непромокаемая.

Немного стало холодать, я с трудом брел по тропе, нога как назло разболелась и идти стало еще труднее. Посмотрел на часы, было около девяти вечера, почти стемнело, а напарника всё не было, присел на какой-то пень и закурил, мне это уже совсем не нравилось.

Совсем стемнело, из-за дождя ничего было не видно, сплошной темный лес, тропинка как испарилась, я сидел на этом мокром пне и ждал, правда уже не зная чего, найти меня было проблематично, кричать бессмысленно, зажечь факел из мокрых веток не было возможности, я крутил головой, всматривался в темноту и мне показалось, что где-то в темноте мелькнул огонек.

Я даже привстал, всмотрелся в темноту, он как-то мелькал и пропадал, выбора не было, опираясь на палку побрел напрямую, на эту мелькающую надежду. Буквально через метров двести лес расступился и я оказался на берегу озера, правда, я сомневался, что это то самое озеро, к которому мы шли.

На берегу стояла перекошенная изба, видно, что очень старая и брошенная, огня в ней не было, но это была хоть какая, но крыша от дождя… дверь болталась на ветру и скрипела, я с трудом, очень медленно добрел до нее и ввалился в дом.

Темень в сенях была еще больше, чем на улице, но было сухо и даже как-то тепло, прислонился к стене, достал зажигалку и чиркнул, чуть осветилось, на полу валялись какие-то щепки, выбрал побольше, она была сухая, поджег, получилась неплохая лучина, осмотрелся: в конце сеней была дверь в дом, подошел, дернул, она без усилий открылась.

Посреди комнаты стоял квадратный стол, покрытый истлевшей скатертью, на ней красовалась старинная бутылка с засохшими ромашками, две скамейки, табурет, у стены старый буфет лет ста, а может и двести, в углу висела очень старая почерневшая икона, при свете лучины из нее на меня смотрели глаза, мне показалось, с какой-то скорбью. Немного стало не по себе, в дальнем и темном углу возвышалась печь, я подошел к ней поближе, она была когда-то выбелена, но сейчас была какого-то серовато-черного цвета, на печи каким-то огромным ворохом была навалена куча очень старых вещей, то ли овчинные тулупы, то ли просто истлевшие козьи шкуры… я посмотрел, отошел, осветил буфет, увидел два огарка свечей, им я обрадовался как родным, взял с полки грязное блюдце, поставил на него свечку и зажег.

Комната осветилась тускловатым светом, но стало как-то уютней, скинул мокрую куртку на скамью, поджег вторую свечу и пошел в сени, огляделся, нашел небольшую поленницу сухих дров, принес к печке несколько поленьев, они были очень сухие и вспыхнули мгновенно, в комнате от света огня из печи стало светлее и тепло, мне очень захотелось спать, я устал, глаза слипались, решил что на печке будет очень хорошо, подошел к куче тряпок и стал по очереди снимать их с печи, с них летела пыль вековая… Когда оставалось чуть больше половины, сняв еще одну, я замер, из под тряпки торчала высохшая рука… я покрылся потом, потом мне стало так жутко, я в изнеможении сел на пол, до меня дошло, что там лежит не только рука, но и все тело.

Мне захотелось сбежать и как можно быстрее, но что-то держало, я повернулся, казалось, что глаза с иконы сверлят меня, вернее прожигают насквозь, отвернувшись и преодолев первый страх, стал быстро прокручивать в уме что же делать: бежать в ночь, в лес с больной ногой было абсурдом, оставалось как-то разбираться здесь с этим наследством.

Превозмогая боль в ноге и страх перед покойником, поднялся и подошел к печке… Рука была как пергамент желтая, кожа обтягивала все косточки, видно очень давно почил, с осторожностью откинул остатки этих покрывал, передо мной лежал труп старика, вернее не труп, а мумия, только огромная седая борода была как-бы нетленна, казалось, что ее только вчера приклеили или она все время росла после того, как он умер… Я с осторожностью повернул эту мумию на бок, хотел снять с печи, но в этот миг она просто рассыпалась в прах, в какой-то серый пепел, от нее осталась только эта огромная седая борода, и что-то блеснуло в этой серой пепельной массе, я взял какую-то палочку и стал разгребать, что-то тяжеленькое зацепилось и с кучкой этого пепла я подтянул к себе огромный золотой перстень, на котором красовался прекрасный бриллиант! Такой удачи я не ожидал.

Как во сне я вертел его в руке, потом надел на палец, удивительно, но он пришелся точь-в-точь на него, я не мог оторвать от него взгляд… не знаю, сколько времени прошло, но за окнами светило солнце, вещей у меня не было, выйдя из дома, огляделся, озеро, лес, изба, мне показалось, что через окно за мной наблюдают глаза с иконы, подумал, не взять ли ее себе, но прикинув, что с больной ногой, мне бы и без нее как-то добраться до дома, но этот взгляд… он как-бы впечатался в меня, я не выдержал, собрал в сенях весь сушняк в кучу и поджег… отошел метров на сто и повернулся – изба горела, как стог сена, вся окуталась каким-то черным дымом и выла, вернее выл огонь, но было такое ощущение, что воет кто-то внутри, больше не поворачиваясь, я брел в лес.

Где-то через час я вышел на тропу, мне показалось, что она как раз та, по которой мы шли к нашему озеру, я присел, закурил и только тут вспомнил о своем напарнике по рыбалке… А как же он, где, может он всю ночь искал меня?

Не успев даже выкурить сигарету, я услышал какие-то шаркающие шаги по тропинке, он появился неожиданно, шел опираясь на палку, как я, видно, тоже повредил ногу, но был в накомарнике, видно мошка его за ночь достала, поравнявшись со мной, он молча встал и вдруг на его руке, которая держала этот посох, я увидел точно такой же перстень, я перевел взгляд на свою руку, два перстня, они сверкали на солнце, переливались гранями и резали глаза, он сдернул накомарник, я отшатнулся… у него была та самая борода, я невольно провел рукой по подбородку и она застряла в густой бороде.

22.05.14.

 

Селезень

Я сидел на дереве и ждал, правда, не знаю что, под деревом расселись пять средних волков и, задрав головы, молча смотрели на меня, по их взглядам я понимал что они никуда не торопятся…

Я вообще с огромным трудом понимал, как я успел забраться на него, ещё с ружьём, в болотных сапогах, но успел, кое-как устроившись поудобней на развилке двух веток, повесил дробовик на соседний сук и закурил. Спешить тоже было некуда, надо было придумывать, что делать дальше.

Сигареты ещё были, хоть это радовало, не радовало, что патроны были с дробью на утку, на этих голодных друзей они были бесполезны, так, чуть пугнуть, но, думаю, что звуком выстрела их не запугаешь, слишком они уверенно расположились подо мной, правда ещё был хороший охотничий нож, но одному с пятерыми – это накладно.

Прошло часа три, ещё было тепло, но сидеть на ветках было очень неудобно, всё время приходилось как-то менять позу, а эти серые просто легли рядком и тихо наблюдали, как я верчусь и ждали.

И тут зазвонил телефон, я чуть не свалился от неожиданности на землю, от всей этой нервотрёпки совершенно про него забыл, я с трудом нашел его во внутреннем кармане и радостно во всё горло на весь лес заорал: «Помогите!»

С той стороны тоже орали, но совсем по-другому, они сложили на меня все ругательства, проклинали, что вообще взяли меня на охоту, а когда я стал говорить им про волков, то услышал, как они все вместе заржали, что такого прикола они ещё ни слышали, я в бешенстве послал их очень далеко, но очень просил чтобы меня спасали.

Наконец мы договорились, что я буду стрелять, а они придут на выстрелы, вот тут я совсем обрадовался и заодно решил рассчитаться с волками за свой позор, зарядив два ствола, почти в упор прицелился в скалившуюся морду и выстрелил почти одновременно с двух стволов.

Такой наглости волки от меня не ждали, но дробь хоть и мелкая, но с метров пяти в упор, это жестоко, этого волка подбросило вверх чуть ли не на метр, он даже перевернулся в воздухе, вся морда окрасилась кровью, полноса было как отрезано, а глаза прости вырваны и куда-то отброшены, он завыл от боли таким воем, что другие волки аж вжались в землю, я успел перезарядить ружьё и направить стволы на второго серого, но, видно, до волков дошло, что не всё так просто. Они мгновенно рванули с места, оставив своего сородича выть в одиночестве, пришлось палить снова в него, видно вторая порция пришлась на передние лапы, он зашатался и присел на задние, всё время крутя головой, не понимая куда бежать, да и бежать он уже не мог, лапы были перебиты, он ничего не видел и ничего не чуял носом, в бессилии он стал кататься по земле, как-то жутко завывая, а я в каком-то охотнечьем экстазе перезаряжал и палил в него, пока у меня не закончились патроны. Сколько я выстрелил, я не считал, но он внезапно упал и затих, видно что сил в нём уже не осталось.

В этот момент и появились мои друзья, видно, такая канонада быстро вывела их на меня, увидев это побоище они только присвистнули, осмотрев эту зверюгу стали фотографироваться с моим трофеем, а про меня как бы и забыли, пока я с дерева не сложил на них все матюги, наконец, они даже как-то торжественно и бережно сняли меня и похлопывая по плечам стали поздравлять с удачной охотой.

Они тут же налили мне полстакана водочки, у меня и в правду руки ходили ходуном, приняв на грудь и малость успокоившись, я рассказал им всю эту историю, они выслушали, но уже без смеха, и тут же решили, что теперь для них я буду зваться Волком, хотя до этой охоты они называли меня Селезнем.

30.05.14.

 

У бассейна

У бассейна было тихо и скучно, тучки прикрывали солнышко, редко выглядывая оно на короткое время согревало, холодное пиво не радовало, рядом два вновь прилетевших туриста, дышащих на ладан, обсуждали тему экскурсий, на сколько их надуют или уже надули шустрые гиды, правда, меня брало сомнение, что они сползут с этих лежаков в ближайшую неделю.

Ощущение было такое, как-будто все очень устали, немцы как всегда были тихие и озабоченные какими-то своими очень, наверно, глубокими проблемами, лежали и смотрели вникуда, а может уже ждали обеда, ведь у них «всё включено «и всё расписано до минуты: когда лечь, когда пить и на толчок ходить, тоже по расписанию.

Охватывало ощущение, что мы попали в дом престарелых, которым уже некуда спешить, жизнь замерла и только время для принятия пищи как-то сбрасывало их с лежаков и тащило к раздаче, правда, халявное пиво и вино они регулярно поглощали из бокалов, которые у них, как мне показалось, никогда не были пустыми.

Тучки пошли совсем уже чёрненькие, стало свежо, у бассейна всё как вымерло, надо было себя немного пересилить и идти окунуться в море, что мы и сделали, вернувшись увидели ту же картину, от которой заскрипело на зубах, собрались и пошли в номер, выпили по сотке Метаксы и рванули в посёлок, там хоть была какая-то жизнь, а у бассейна моросил дождь…

30.05.14.

 

Пень

Я сидел на пне и думал: сколько же я смогу просидеть, я чувствовал, что подо мной что-то очень живое и очень интенсивно шевелится. Когда я садился на этот пень, там точно никого не было, но как только я присел, то почувствовал, что кто-то подо мной есть…

Под моей попой точно кто-то был, я это чувствовал, ощущение, что он хочет вылезти и освободиться не отпускало меня, но если бы я поднялся, то он точно вцепился бы в мою плоть, я сидел и ждал, правда, не знаю чего, то ли он успокоится и подождет когда я устану, вскочу и убегу, если успею, в чем я лично сомневался, ноги уже затекли, нервы были напряжены. Даже руки, когда я доставал сигарету, мелко дрожали.

Просидев еще минут пять, выкурив пару сигарет, я решил, что терять нечего, очень резко подпрыгнув и перевалившись в воздухе на спину, откатился почти на метр или чуть дальше, замер в предчувствии, что вот сейчас кто-то в меня вцепится и это будет конец, но ничего не произошло, я с осторожностью посмотрел на пень, там лежала придавленная мной очень красивая, какая-то изумрудная ящерица, язык вывалился из ее рта, она закатила глаза и не шевелилась.

Мне стало так неудобно за свою трусость, подойдя к пню, осторожно взял ее за хвост, поднес поближе, чтобы рассмотреть и в этот момент хвост остался у меня в руке, а ящерица упав на траву мгновенно исчезла! Ее хвост шевелился у меня в руке и вместе с ним мне казалось, что волосы на голове тоже шевелятся, придя домой и посмотрев на утро на себя в зеркало, я отшатнулся, на меня смотрел какой-то старый седой и очень испуганный мужчина.

05.06.14.

 

Тихо

Было около пяти утра, беседка стояла в глубине сада окутана плющом, в ней было темновато, но очень уютно, Николай Дмитриевич сидел за столиком с чашкой горячего ароматного кофе и наслаждался тишиной утра, только в это время, когда дачный посёлок ещё крепко спал, он мог спокойно поразмышлять в тишине о своей жизни, после семи кто-то начинал просыпаться, где-то начинали горланить дети, кто-то греметь посудой, лаять собаки и тишина кончалась, но пока было очень спокойно и тихо, вот за это он и любил это раннее время.

Сделал с наслаждением глоточек горячего кофе, закурил сигарету и с наслаждением откинулся на спинку шезлонга, закрыл глаза и вспомнил, что лет пятьдесят назад на этом участке рос густой тёмный лес, дорог не было, не было воды и народу вокруг тоже не было, была тишина.

Когда в его управлении стали давать по шесть соток, он первый записался и умудрился выпросить не шесть а двенадцать, ещё на свою тётю, правда она жила в другом городе, но каждый год порывалась переехать к ним жить, слава богу что так и не переехала, а сотки остались за ним, потом он, как самый шустрый садовод выбился в председатели этого садоводства, выбрал самый хороший участок на границе с лесом, вбил колья по углам и натянул веревки с флажками, это была его первая победа.

И началось, борьба с деревьями, потом с корнями, потом всё это надо было распилить, сложить, чтоб не пропало и когда нибудь пригодилось, сжечь все сучья и ветки, с каким трудом делалось это всё, он практически в одиночку, каждые выходные тащился на электричке за семьдесят километров, потом пешком по тропинке лесом ещё три, с рюкзаком в котором были и пила и топор, термос и бутерброды, потом он взял и купил самую дешёвую палатку и ночевал в этом лесу по две ночи все выходные, приезжая домой поздним воскресным вечером, он падал от усталости, но с упорством кладоискателя каждые выходные продолжал вгрызаться всё глубже в свои двенадцать соток.

Его жена тихая и очень спокойная женщина, родившая ему прекрасного парня, наотрез отказалась от его затеи с дачным строительством, она городская и не привыкшая к жизни в походных условиях, просто жила жизнью одинокой женщины с ребёнком, он пропадал всё свободное время на своей стройке и не заметил как она так же тихо и не заметно ушла из его жизни, ребенок вырос, отслужил в армии и где-то далеко на Дальнем Востоке где и служил, женился, и жил своей жизнью, очень редко присылая поздравительные открытки к праздникам.

Его желание построить этот дом стало его навязчивой идеей, не замечая ни чего вокруг, он продолжал вкладывать в него всё, всё время, все деньги, всю свою жизнь, когда ушла жена его больше вообще ни чего не держало дома, он строил и строил, сначала огромный дом, потом баню, потом эту летнюю беседку, парники, копал грядки, сажал всё что только можно, собирал урожай, солил, мариновал, сушил, заготавливал в огромных количествах в банках, в кадушках, у него под домом был не погреб а бункер с запасом всего этого года на три в случае повального неурожая и всемирного голода, потом он вырыл пруд, развёл в нём карпов и карасей, и иногда наслаждался ловлей на поплавок, правда всегда отпуская рыбу обратно.

Что-то у соседей звякнуло посудой, он очнулся от дремоты, было почти восемь, кофе был холодный, сигарета в пепельницы истлела, было тихо и пусто, дом стоял и молчал, внутри него всегда было пусто, пусто было и вокруг дома и на всём участке всегда было пусто, пусто было даже на душе, было очень тихо, пока было тихо, но постепенно вокруг просыпались люди, жизнь вокруг зарождалась новым днём, но за высоким забором двенадцать соток жили своей жизнью, тихо, очень тихо, тихо и пусто.

21.07.14.

 

Об авторе

ВАЛЕРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ КУЗЬМИН

родился 24 февраля 1959 года в Ленинграде.

Автор стихов, басен, прозы.

Читайте мои стихи

..//

или ../

E-mail:

Содержание