Владимир Соловьев

Сильнейшее влияние на философию русского символизма и его поэтику, русский культурный ренессанс, а также на формирование «нового религиозного сознания» оказал Владимир Сергеевич Соловьев (1853, Москва – 1900, с. Узкое под Москвой), русский философ-идеалист, поэт, критик и публицист. Философская система Вл. Соловьева – «великий синтез» христианства, платонизма, немецкого классического идеализма и научного эмпиризма – стремилась к «нравственному оправданию добра» (так называлась его отдельная работа), разрешению вечной проблемы «быть или не быть правде на земле». Правда – христианский идеал и нетленная Красота – София, Божественная Премудрость, предвечная гармония Истины и Любви стали доминантами его философско-поэтического мышления. Соловьев верил в возможность «теургического делания», а историю видел как постепенное возрастание духовного состояния человечества и достижение им богочеловечества. Эта идея легла в основу его знаменитых лекций «Чтения о Бого-человечестве» (1871–1881), которые взбудоражили общественное мнение открывавшейся грандиозной смысловой перспективой духовного и культурного совершенствования и создания цивилизации принципиально нового качества.

Космическая тема решалась у Соловьева нетрадиционно. Беря за основу платоновский миф об эротическом восхождении, философ-поэт в трактате «Смысл любви» (1884) доказывал, что совершенная любовь восстанавливает целостность человека и мира и способна даровать бессмертие.

«Философия всеединства», суть которой состоит в идее, что истина есть сущее всеединое, носит не только философский, но и мифопоэтический характер. Ее главная мысль заключалась в необходимости достижения «истинного всеединства», в котором «единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех». Отрицая вослед за славянофилами западную философию как отвлеченную рассудочность, Соловьев противопоставляет ей интуитивное, образно-символическое постижение мира, укорененное в религиозных, нравственных и эстетических чувствах личности. Философом-поэтом была предопределена цель русского символизма (достигаемая в любой форме – поэтической, публицистической, философско-религиозной, поведенческой, политической) – не познание, а преобразование мира, не жизнесозерцание или жизнеописание, а «жизнестроение», не приспособление личности к существующему миру, несовершенному и обыденному, но «преосуществление» и созидание реальности – в соответствии с предельными идеалами Божественной Истины, Добра и Красоты. «Метафизика всеединства» Соловьева, а также его поэтическое творчество послужили импульсом развития русского символизма. Но сам Соловьев критически относился к первым символистским опытам представителей новой поэзии, писал пародии на декадентов и брюсовские сборники «Русские символисты».

В философской лирике Соловьева важную роль играют темы двоемирия, поэтика намеков и недосказанностей, отсылки к вечным образам и темам:

Поэтика Соловьева – поэтика символов, той таинственной недосказанности, за которой скрывается тайна и глубина совершенной и одухотворенной жизни, божественное соприсутствие: «Новое что-то вдали начинается / Вместо погибшей весны»; «…Перед неведомым склоняются колени»; «…Что-то совершается, но – не здесь, не там»; «Ангел иль демон мне в сердце стучится, / Форму принять мое чувство боится» , – позволяла открыть многоплановость бытия, мистическую глубину жизни и личности. Соловьеву важно передать чувство соприсутствия в мире Бога и Софии. Он создает ряд образов – космических символов, которые призваны подчеркнуть полярность материального и духовного. Поэт наделяется властью выявлять «невидимое», «непостижное уму».

В стихотворении «Зачем слова? В безбрежности лазурной…» земное трактуется как «сон», который необходимо «отряхнуть», чтобы увидеть нетленную Красоту и вечную Истину:

Поэма «Три свидания» (1899) и так называемый «Софийный цикл» открывают в русской поэзии тему Вечной Женственности, Подруги Вечной, мистическая любовь к которой дарует запредельное знание о мире и его законах. Соловьев, развивая идею Софии, определил многие искания Д. Мережковского, А. Блока и А. Белого, в творчестве которых присутствует идеал Вечной Женственности. Соловьев предвосхитил «дух» символизма, его надежды на обновление мира:

Продолжая традиции Ф. Тютчева, А. Фета и А. К. Толстого, Соловьев ввел в русскую поэзию не свойственную ей ранее мистико-философскую и исповедально-интимную ноту, открыл возможности специфически символистской образности, которая позволяла охватить земное и небесное, личное и надличное, мгновение и вечность. Строфа из стихотворения Соловьева «Бедный друг! Истомил тебя путь.»..» воспринималась современниками-поэтами как программная:

В поэме «Три свидания» поэт описывает свои мистические встречи с Вечной Подругой. Они, по признанию автора, произошли в Москве в 1862 г. за воскресной обедней, когда ему было всего девять лет; в Британском музее осенью 1875 г., когда Соловьев был уже магистром философии и доцентом Московского университета; в пустыне возле Каира в начале 1876 г. Чтобы скрыть всю серьезность этих мистических и в то же время реальных судьбоносных встреч, поэт прибегает к шутливому тону и использует прием самоиронии, которые исчезают, когда говорится о внутреннем просветлении, возможности духовного «прорыва» и «прозрения»:

В поэме «Три свидания» внешний мир подчиняется внутренней идее, поиску сокровенной сущности – Души мира, светоносной и софийной. Путь поэта-пророка и поэта-мыслителя осмысливается как верность интуиции и духовным порывам, как восхождение к «заветному храму» (стихотворение «В тумане утреннем неверными шагами…»). Основным в творчестве Соловьева является желание правды и бессмертия, победы над грехом и смертью, противодействие мировой бессмыслице, пересоздание мира по законам Истины. Это возможно, считает поэт, если признавать всю действительность в целом, в ее единстве материального и духовного, человеческого и божественного, помнить, что «И над живой водой в таинственной долине / Святая лилия нетленна и чиста». Как автор богословских работ («История и будущность теократии», «Россия и вселенская церковь») и христианский мыслитель, который публично в 1881 г. призвал помиловать убийц Александра II, Соловьев был уверен в необходимости христианского всепрощения. В этом контексте им рассматривается проблема исторического и вселенского призвания России:

Русские символисты восприняли как откровение поэзию и философию Соловьева. Масштаб поставленных задач, система взглядов Соловьева определили теургию Вяч. Иванова, поэтику А. Белого, поэзию А. Блока. В статье «Рыцарь-монах» (1910) А. Блок говорит о решающем влиянии Соловьева на символизм. Он увидел в земном облике Соловьева «невидимый образ» рыцаря, отрекшегося от земных благ ради постижения и утверждения вечных божественных истин. Блок подчеркивал, что Соловьев как монах боролся с хаосом, а как философ – «с безумием и изменчивостью жизни» . В духе соловьевского учения «метафизики всеединства», Софии как Вечной Женственности Блок определял общую цель символистского искусства: «Все мы, насколько хватит сил, должны принять участие в освобождении пленной Хаосом Царевны – Мировой и своей души. Наши души – причастны Мировой. Сегодня многие из нас пребывают в усталости и самоубийственном отчаянии; новый мир уже стоит при дверях; завтра мы вспомним золотой свет, сверкнувший на границе двух, столь несхожих веков. <…> Это знамение явил нам, русским, еще неразгаданный и двоящийся перед нами – Владимир Соловьев» .

Культурфилософские образы Соловьева – Душа мира, Вечная Женственность, Вечная Подруга, София – стали для символистов, особенно младших, ключевыми образами-символами, за которыми скрывались тайна Богородицы, Божественная Премудрость, разлитая в природе немеркнущая красота, истинная суть таинственной русской души и Родины. Символисты учились у Соловьева образности, совмещающей реальный и надреальный планы, воссоздающей и состояние души, и «сущность мира», которая «от века вневременна и внепространственна» .

Но идеи Соловьева, широко и разнопланово интерпретированные символистами, показали свою внутреннюю противоречивость: единое не снимает противоречия между частной личностью и миром; Красота, понимаемая в узком, а иногда и в инфернальном планах, противоречит Добру и Истине. Все русские символисты – последователи Соловьева, развивавшие и воплощавшие его идеи, пришли к результатам, которые отрицали грандиозный утопический проект философа-поэта: человечеству было далеко до состояния богочеловечества; соединение христианства, исторически разделенного на западную и восточную формы, оставалось невозможным; культура не преодолела границ между искусством и жизнью; теургическое творчество не стало достоянием народа, а было глубоко элитарным; соборность оборачивалась «муравейником» или «легионом». Напряженно вглядываясь в будущее России, в свете своего духовного, мистического и теургического опыта, символисты (и старшего и младшего поколений) пророчествовали о страшных испытаниях и катастрофах, нашествии «грядущих гуннов», близкой революции, «крушении гуманизма», трагической миссии России «явить урок» великого страдания и последующего духовного очищения.

Сочинения

Соловьев Вл. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974.

Соловьев Вл. Красота в природе. Философия искусства и литературная критика. М., 1991.

Литература

Блок А. Рыцарь-монах. Владимир Соловьев и наши дни // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 446–454.

Лосев А.Ф. Соловьев. М., 1983.

Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М, 1995.

 

На рубеже 80—90-х гг. XIX в. в русском искусстве оформилось новое философско-эстетическое и идейно-художественное направление, получившее название символизм, так как основным художественным средством стал символ, обладавший универсальными возможностями интерпретировать мир в его духовно-материальной многоплановости. Символ не являлся открытием исключительно художников, назвавших себя символистами. Символизм был существенной чертой мышления эпохи средневековья, как русского, так и западноевропейского, библейские образы толковались и интерпретировались исключительно или в символическом, или аллегорическом ключе. Традиционно символ означал отличное от аллегории «многозначное иносказание». В символизме как идейно-художественном направлении начала XX в. функции символа значительно расширялись: символ наделялся способностью не только художественного отражения мира, но и его познания. Поэтические образы-символы были призваны воплотить мгновенное и вечное, назвать неназываемое, словесно оформить интуитивные предчувствия, выявить в реальном мире присутствие духовных высших начал.

Символизм возникает почти одновременно в различных западноевропейских странах: во Франции (С. Малларме, А. Рембо, П. Верлен, П. Клодель, П. Валери), Бельгии (Э. Верхарн, М. Метерлинк), Германии (С. Георге, Г. Гауптман), Австрии (Р.М. Рильке, К. Гофмансталь), Англии (О. Уайльд), Норвегии (поздний Г. Ибсен, К. Гамсун). Независимо от национально-культурных традиций, искусство символизма имело общие черты. Строгий академизм заменялся новыми модернистскими формами; особое значение приобретает музыка как высший вид искусства, музыкальность поэзии была призвана запечатлевать тонкие движения души и «сигнализировать» об особом символистском мировосприятии; рациональность и рассудок как незаменимые средства познания ставились под сомнение; интересными оказывались неподконтрольные логике состояния, выражаемые лишь через ряд намеков и отсылок, сопоставлений и аналогий; на первый план выдвигались интуитивные озарения и открытия, ведущие к постижению «иных миров». Расширился круг явлений, вовлекаемый в сферу художественного восприятия. Обострился интерес к самоощущению человека в большом городе, процессам социализации, возможностям быстрых изменений социально значимых статусов на фоне различных «соблазнов» и неведомых ранее возможностей. Значительно расширялись культурные горизонты, так как в круг творчества активно вовлекались новые традиции и философские идеи, экзотика, архаичные культы и мифы. У символистов не было четко сформулированного, манифестированного учения о символе и символизме. По своей внутренней природе символ не может иметь четких, ухватываемых рациональным сознанием границ . Альбер Мокель в лекции о символизме в 1927 г. так сказал о символе: «В искусстве письма символ возникает тогда, когда образ или последовательность образов, связь слов, звучание музыки дает нам возможность угадать идею, открыть ее так, как если бы она родилась внутри нас» .

Русский символизм впитал открытия западноевропейского искусства, но в отличие от него стремился к универсальности и общенациональному значению творчества. Он стал ведущим идейно-художественным и религиозно-философским направлением и самым ярким эстетическим явлением первой четверти XX в., определив собой крупнейшие художественно-философские достижения этой эпохи. В творчестве русских символистов своеобразно преломились идеи А. Шопенгауэра, Э. Гартмана, Ф. Ницше, Р. Вагнера, интуитивизм А. Бергсона, доктрины Р. Штейнера и антропософии в целом, идеи славянофилов и народников, христианство и мифология, современные научные открытия и фольклор. Теоретическим фундаментом и смысловым импульсом русского символизма стала «философия всеединства» и идея Вечной Женственности Вл. Соловьева, его понимание роли символа в искусстве.

Русские символисты категорически отвергали революционно-демократические идеи, атеизм и натурализм. В их творчестве соединялись идеи соборности с культом творческой индивидуальности; идея всемирной отзывчивости сочеталась с мессианством. В крут собственных творческих поисков и экспериментов включались самые различные культурные явления от античности до современности. Свою задачу русский символизм видел в культурной всеохватности, синтезе искусств, выражении актуальной действительности, личного духовного опыта и абсолютных начал бытия. В творчестве символистов происходит «перекодировка» сюжетов и образов, идей и концепций мировой культуры в новые универсальные мифологемы, что стало художественно-философской почвой для реинтерпретации исторически удаленных культур.

Античная культура для Д. Мережковского и Вяч. Иванова, В. Брюсова, а затем и для И. Анненского стала особым мета-историческим пространством, в котором велся диалог между эпохами. Характерным стало обращение к жанру трагедии и ритуальным формам искусства, переработка мифологических сюжетов. Вяч. Иванова привлекала трагедия титанического начала; В. Брюсова, И. Анненского и М. Цветаеву интересовали возможности психологизации и аффектации, скрытые в архетипах античной мифопоэтики. В театре В. Брюсова, Вяч. Иванова, поэзии и прозе Ф. Сологуба воссоздаются «жреческие просодии», используются роль хора и «заклинательные ритмы» для преодоления границ реальности и освобождения духа. В «новом театре мистической драмы» Вяч. Иванов ставил целью достижение эстетического катарсиса – соборного «очищения страстей».

Широкий культурный контекст углублял смысл творчества символистов, стремящихся к синхронизации времени и истории на основе метаисторического мышления. Символисты были уверены в возможности творческой интуиции проникать сквозь «покровы бытия» в мировое единство материи и духа и выражали это единство на языке символов, используя музыкальность стиха. Выявлялись «соответствия» между высшими уровнями бытия и земными реалиями, проводились аналогии между видимым миром и миром духовным, божественным. Поэтическая речь наделялась иррационально-магической силой, становясь активным средством нового мифотворчества. Высота трагического переживания коллизий века сочеталась с художественными открытиями. Русские символисты работали над жанровым обновлением, вводили новые принципы циклизации стихотворений, реформировали стиховые размеры и традиционную поэтику, использовали смысловую полифонию, активно прибегали к такому тропу, как антиэмфаза, т. е. расширению значения слова, размыванию его четких границ. Не только в собственно поэзии, но и в теоретических разработках, статьях создавались новые, неклассические «модели мира» с «возвращающимся» временем, что давало возможность воссоздавать особенности отдаленных эпох и чужих типов мышления.

Русский символизм в своем развитии имел несколько этапов. «Новые поэты», или старшие символисты, выступили на рубеже 80—90-х гг. XIX в. К старшим символистам относятся Н. Минский, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб, В. Брюсов. Стремясь проникнуть в тайны бытия, увидеть сквозь видимую реальность сверхвременную идеальную сущность мира, его «нетленную», или трансцендентную, Красоту, старшие символисты выразили неприятие позитивизма, тоску по духовной свободе, «конец» традиционной культуры, интерес к мистицизму, религиозным проблемам. Для старших символистов характерно развитие западноевропейских традиций на русской почве, расширение области поэтического и лирического творчества, введение новых тем и мотивов, «новое религиозное сознание».

Русский символизм не был однородным явлением, в нем различались московская и петербургская линии. Петербургские символисты были повышенно чутки к религиозным проблемам, мистическим интуициям, поискам связей между верой и творчеством, церковью и интеллигенцией. Художественные и религиозно-мистические поиски, как и творчество в целом, Н. Минского, Д. Мережковского, З. Гиппиус были неотделимы от философствования, социального и политического утопизма, стремления сократить разрыв между верой и жизнью, что выразилось в концепции «нового религиозного сознания». В. Брюсов, инициировавший популярность в московской среде французских поэтов-символистов, утверждал энергичное, волевое искусство, настаивал на необходимости формального совершенства, считал, что искусство внеморально и не зависит от религии. Он критически относился к мистической стороне символа, не считал возможным соединять религиозную проблематику и собственно художественные цели.

Оформление символизма как самостоятельного направления в искусстве произошло в творчестве так называемых младших символистов, к которым относятся А. Белый, А. Блок, Вяч. Иванов.

Печатными центрами символизма стали издательства «Скорпион», «Мусагет», «Гриф», журналы «Золотое руно», «Мир искусства». Органом московских символистов был возглавляемый В. Брюсовым журнал «Весы» (1904–1909). Санкт-Петербургский журнал «Аполлон» (1909–1917), который затем стал трибуной акмеистов, редактировал С. Маковский.

Очевидец и участник развития символизма, Эллис выделял внутри символизма несколько основных линий: символизм идейный, моралистический, метафизический, чисто мистический, индивидуалистический, коллективный («соборный», «всенародный»), символизм с социальным оттенком, теократическим и религиозно-общественным уклоном, указывая, что эта схема «имеет лишь самое общее классифицирующее значение» . Действительно, каждый поэт имел собственную и оригинальную систему религиозно-философских взглядов; общим для всех было использование символа как основного художественного средства, а также творческий масштаб осмысления возможностей символистского постижения и преображения мира.

Будучи ярким проявлением модернизма, символизм дал общее основание различным модернистским течениям – от декадентства до многочисленных разновидностей авангарда, несмотря на то что все возникшие постсимволистские течения и направления были настроены по отношению к символизму весьма полемично.

Литература

Бакст Л.С. Пути классицизма в искусстве // Аполлон. 1909. № 3.

Гаспаров МЛ. Избранные статьи. М., 1995.

Дмитриев В. Поэтика: (Этюды о символизме). СПб., 1993.

Долгополов Л. На рубеже веков: О русской литературе конца XIX– начала XX в. Л., 1985.

Ермилова Е.В. Теория и образный мир русского символизма. М, 1989.

История русской литературы: XX век. Серебряный век / Под ред. Ж. Нива и др. М., 1994.

Корецкая И. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М, 1995.

Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1995.

Эллис. Русские символисты. Томск, 1998.

Сарабьянов Д.В. История рус. искусства конца XIX – начала XX в. М, 1993.

Эллис. Русские символисты. К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый. Томск, 1998.

 

Дмитрий Мережковский

Теоретиком русского символизма – создателем основных критериев, принципов и программных задач – стал Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866, Санкт-Петербург – 1941, Париж), писатель, поэт, философ, эссеист, драматург, переводчик, основатель Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге. Он начинал свой творческий путь под влиянием поэзии С. Надсона и Н. Минского и пришел к созданию концепции «нового искусства». Основной вопрос творчества Мережковского: религиозный смысл жизни.

В «Автобиографической заметке» Мережковский рассказал о своем происхождении: «Дед, Иван Федорович, в последних годах XVIII в., в царствование императора Павла I, приехал в Петербург и, в качестве дворянина, поступил младшим чином в Измайловский полк. Тогда-то, вероятно, и изменил он свою малороссийскую фамилию Мережки на русскую – Мережковский» . Отец его служил помощником столоначальника, а затем и столоначальником в придворной конторе, занимая эту должность в течение всего царствования Александра II. Старинные петербургские дворцы стали местом постоянного пребывания юного поэта, который жил в доме напротив Летнего сада и Троицкого собора. В 1880 г. отец повез мальчика на аудиенцию к Ф.М. Достоевскому, чтобы показать знаменитому писателю первые стихотворные опыты своего сына. «Слабо, плохо, никуда не годится. Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать,» – сказал Достоевский юному поэту.

«Помню, – вспоминал Мережковский, – прозрачный и пронзительный взор бледно-голубых глаз, когда Достоевский на прощанье пожимал мне руку. Я его больше не видел и потом узнал, что он умер» .

Первые сборники стихотворений Мережковского выходили в 1888–1896 гг. Для нового направления в искусстве – символизма, у истоков которого стоял Мережковский, по его мысли, должна быть «творческая вера во что-нибудь бесконечное и бессмертное» . В оформлении его концепции русского символизма значительную роль сыграли творчество П. Верлена, Ш. Бодлера, Э. По, философские построения Ф. Ницше и особенно идеи Вл. Соловьева, а также традиции русской классики. Наиболее ярким образцом художественной практики символизма стал сборник Мережковского «Символы (Песни и поэмы)» (1892), который был встречен разноречивыми откликами в критике. Характерен был предпосланный сборнику эпиграф из «Фауста» Гете: «Все преходящее / Есть только Символ…». Основные принципы символистской поэтики Мережковский видел в «мистическом содержании, символах и расширении художественной впечатлительности» . Программное стихотворение этого сборника – «Бог».

Сборник «Символы» включал поэму «Легенда о Франциске Ассизском», стихотворения «Пророк Исайя», «Марк Аврелий», «Колизей» и отразил интерес Мережковского к «вечным спутникам» человечества и проблеме соотношения язычества и христианства, волновавшей его на протяжении всей жизни.

Статья «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) была воспринята как манифест новой литературы, эстетическая декларация и философско-эстетическое, теоретическое обоснование русского символизма. В статье в мистико-символическом духе автор рассматривает наследие русской классики, видя в ней основы «нового идеализма». Новое религиозное искусство, по концепции Мережковского, должно быть основано на «мистических прозрениях художника». Рождению «нового искусства» способствовали умонастроения противоречивой эпохи, отрицающей позитивизм и рационализм, но не нашедшей новые основания духовной деятельности. Мережковский писал: «Никогда еще люди так не чувствовали сердцем необходимость верить и так не понимали разумом невозможности верить. В этом болезненном неразрешимом диссонансе, в этом трагическом противоречии так же, как в небывалой умственной свободе, в смелости отрицания, заключается наиболее характерная черта мистической потребности XIX века» . Кризис позитивизма русской литературы 60-х годов XIX в., считал он, может привести к «смерти народной литературы – величайшему бедствию, немоте целого народа» .

В сборнике Мережковского «Новые стихотворения» (1896) выражено несколько полюсов мировидения современного человека: дерзновенный порыв к запредельному, к «преступанию» нормы и обыденное, тоскливо-беспросветное существование. Душевная обнаженность, выявление в образно-символической системе скрытых эмоций, как личных, так и характерных для целого поколения, религиозные поиски были тем принципиально новым, что отличало творчество старших символистов. Стихотворение «Дети ночи» было воспринято как декадентское.

А. Волынский писал, что у Мережковского «декадентский талант мелкого пошиба, с ничтожно горделивыми мечтаниями» . Молодые поэты воспринимали Мережковского как своего учителя. А. Белый вспоминал в «Арабесках»: «Когда по вечерам приходили друзья, близкие, поклонники, Мережковский развертывался во всю свою величину, казался большим и близким, родным, но далеким, пронизанным лучами одному ему ведомого восторга. <…> Здесь, у Мережковского, воистину творили культуру… Вокруг Мережковского образовался целый экспорт новых течений, из которых все черпали. Все здесь когда-то учились, ловили его слова» . Б. Никольский отметил парадоксальную ситуацию: вокруг Мережковского организовался центр нового искусства и новых идей, а наградою являлось «порицание и глумление» над ним .

Мировая история, взятая в широких временных и пространственных координатах, и всечеловеческая культура, от ранних культов до христианства, осмысливалась писателем-философом как вечное борение «религии духа» и «религии плоти». Антитеза – основа архитектоники художественных и критических произведений писателя. Антитетичны и поэма Мережковского «Протопоп Аввакум» (1887), в которой звучало заклинание: «Нашу светлую Россию / Отдал дьяволу Господь. / Пусть же выкупят отчизну / Наши кости, кровь и плоть»; «Повесть в стихах», названная по имени главной героини «Вера» (1890); и поэма «Семейная идиллия» (1890), в которой утверждается мысль о неиссякаемой жизненной силе, разлитой и проявленной в самых привычных и обыденных вещах.

Последующие сборники, в том числе «Собрание стихов 1883–1903» (1904), отражали романтические порывы к нездешней красоте, «бессилие» современной души, конфликт между идеалами и ущербностью жизни, мечты об обретении «нового света грядущей веры»:

В сборник «Собрание стихов» (1883–1910) вошло 49 лирических стихотворений и 14 легенд и поэм. К этому времени Мережковский стал восприниматься как писатель-классик. А. Блок отметил, что «пафос его стихов – молитвенный; это молитвы об отпущении греха любви к поэзии. Он пел всегда – покаяние» .

Культурным событием русской и европейской жизни стала трилогия «Христос и Антихрист», включающая романы «Смерть богов. Юлиан Отступник», «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи», «Антихрист. Петр и Алексей», создававшаяся с 1896 по 1905 г., и сборник статей «Вечные спутники» (1897, третье издание 1906) – цикл критических статей о величайших творениях человеческого гения от М. Аврелия до А. Пушкина и Ф. Достоевского, а также исследования «Толстой и Достоевский» (1901), «Гоголь и черт» (1906). В рамках излюбленной концепции о вечном борении плоти и духа Мережковский рассматривает Толстого как «провидца плоти», а Достоевского как «провидца духа». В. Розанов, ценивший талант Мережковского, считал его «европейцем» в русской культуре .

Мережковский был одним из крупнейших русских переводчиков. Им переведены с греческого трагедии Эсхила «Скованный Прометей»; Софокла «Эдип-царь», «Эдип в Колонне», «Антигона»; Еврипида «Медея», «Ипполит», «Смерть Клитемнестры». Переводы были выполнены в первой половине 1890-х гг. и характеризуют его как блестящего мастера, но, изданные в 1914 г., сейчас они мало известны. Он переводил Ф. Горация, Ф. Петрарку, И. Гёте, Д. Леопарди, А. Мюссе, Ш. Бодлера.

Поэзия и проза Мережковского отмечены особой религиозно-философской концепцией – взглядом на историю как всемирную драму борьбы Христа и Антихриста, плоти и духа, язычества и христианства. Все явления и события мировой истории рассматриваются с этой точки зрения, в том числе и русские революции. В статье «Грядущий Хам» (1905) Мережковский писал: «Одного бойтесь – рабства и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт <…> грядущий Князь Мира сего, Грядущий Хам. У этого Хама в России – три лица. Первое – настоящее – над нами, лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины. <…> Второе лицо – прошлое – рядом с нами, лицо православия, воздающее кесарю Божие <…> той церкви, о которой Достоевский сказал, что она «в параличе». <…> Третье лицо – будущее – под нами, лицо хамства, идущего снизу, – хулиганства, босячества, черной сотни – самое страшное из всех трех лиц» . Он искал общую, объединяющую идею: «Со Христом – против рабства, мещанства и хамства». Эта идея выражена им и в статьях, написанных в годы первой русской революции, – «Гоголь и черт», «Пророк русской революции. К юбилею Достоевского» (1906).

Октябрьский переворот Мережковский воспринял как трагедию. Вместе с женой, З. Гиппиус, эмигрировал в 1919 г. и до конца дней жил в Париже, организовал там литературно-философский салон «Зеленаялампа», просуществовавший до 1939 г., где встречались представители различных поколений русской эмиграции.

Мережковский был противником всех форм тоталитаризма, его философия духовной свободы как основы Царства Божия на Земле (по его концепции, царства Третьего Завета) делала для него невозможным любое сотрудничество с большевизмом или нацизмом, он надеялся на взаимное уничтожение этих двух мировых зол. Мережковский был уверен, что повергнутая в кровь и прах Россия духовно возродится и начнет «спасение мира». Еще до революции Мережковский писал:

В эмиграции Мережковский продолжает свое творчество, создает ряд романов («Царство Антихриста», «Рождение богов. Тутанхамон на Крите», «Мессия», «Иисус Неизвестный»), эссе и стихотворения. Его выдвигали на Нобелевскую премию, которую он не получил. И в прозе, и в поэзии Мережковский проявляет исключительный тип символистского художественного сознания. В мире все является символом, нужно только увидеть, в чем его значение. Как писателя Мережковского привлекают личности, оказавшие влияние на ход мировой истории. Он увлеченно пишет о Наполеоне, посвятив ему роман, в котором в символическом ключе интерпретируется судьба мирового кумира-завоевателя, умершего в ссылке, так же прочитываются стихотворения А. Пушкина, М. Лермонтова и Ф. Тютчева, посвященные Наполеону и ставшие своеобразным импульсом к созданию концепции автора. В книге «Лица святых от Иисуса к нам» Мережковский создает яркие портреты-символы Франциска Ассизского, апостола Павла, который был яростным гонителем первых христиан, а затем, уверовав, стал последователем Христа. Он пишет о великих реформаторах – Кальвине и Лютере, проводит аналогии и параллели между языческими верованиями и христианством, ищет общий знаменатель всей культуры человечества, пророчествует о будущем Третьем Завете – Завете Святого Духа. В судьбах своих героев писатель выявляет переломные моменты, когда происходит преображение личности, ее обращение к высшему, вневременному и вечному началу, и делает вывод о том, что это является общечеловеческим духовным законом. Все наследие Мережковского представляет собой обширнейшее смысловое и эмоционально насыщенное пространство, в котором каждая деталь соответствует иному плану бытия, что-то собой означает и нечто предвещает. Значителен стихотворный цикл «В эмиграции», куда вошли «Кассандра», «Вечерняя песнь», «Плавает лебедь», в котором символические образы музы-лебедя и лебедя– души сливаются в символ убывающей и беспомощной жизни, по-прежнему прекрасной и таинственной:

Оценка творчества Мережковского представляется достаточно трудной. Многие критики указывали, на вторичность и книжность его творчества, переизбыточность иллюстративного материала, однообразие религиозно-философских идей. Г. Адамович настаивал на значительности культурной роли Мережковского . А. Белый считал, что «для уяснения его деятельности приходится придумать какую-то форму творчества, не проявившуюся в нашу эпоху» . Н. Берберова вспоминала: «Сколько раз мне, как когда-то А. Блоку, хотелось поцеловать Д.С. руку, когда я слушала его, говорящего с эстрады, собственно, всегда на одну и ту же тему, но трогающего, задевающего десятки вопросов и как-то особенно тревожно, экзистенциально ищущего ответов, конечно, никогда их не находя» .

Выступив как первопроходец символистской поэтики, Мережковский стал пограничной фигурой, принадлежащей и Серебряному веку, и русскому культурному ренессансу. Стремясь преодолеть декаданс и индивидуализм, он искал новых открытий на религиозно-мистических путях, видя в художественном творчестве огромные духовные возможности.

Сочинения

Мережковский Д.С. Собрание стихотворений. СПб., 2000.

Мережковский Д.С. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990.

Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995.

Мережковский Д. Тайна трех. М., 1999.

Мережковский Д. Лица Святых. М., 1997.

Литература

Бахтин М. Мережковский и история // Звено. 1926. № 156.

Белый А. Арабески. М., 1911.

Гиппиус З. Живые лица: В 2 т. Тбилиси, 1991.

Ильин В. Памяти Д.С. Мережковского // Возрождение. 1965. № 168.

 

Зинаида Гиппиус

Атмосфера и культура Серебряного века немыслимы без Зинаиды Николаевны Гиппиус (1869, Белев Тульской губ. – 1945, Париж), ставшей законодательницей вкусов эпохи декаданса, модернизма и рождающегося символизма. Под псевдонимом Антон Крайний она публиковала статьи и рецензии, которые определяли репутацию поэтов. Гиппиус стала одним из авторитетных идеологов старшего символизма и проявила себя как поэт, писатель, драматург и мемуарист.

Писать стихи начала с семи лет, с 1888 г. они появляются в печати. До революции была известна как автор сборников стихов, романов, рассказов (сб. «Алый меч», 1906; «Лунные муравьи», 1912 и др.). Вместе с Мережковским, своим мужем, была организатором Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге, сыгравшего значительную роль в формировании «нового религиозного сознания». Гиппиус считала, что декадентство – явление обособленности, факт забвения того, что творчество – часть религиозного действа. В собственном творчестве Гиппиус не избежала модернистского уклона, богоборчества, уживающегося с религиозными мотивами и настроениями, эстетическим максимализмом и субъективным произволом. В 1904 г. вышло ее «Собрание стихов», на которое откликнулся И. Анненский, увидев в творчестве Гиппиус «всю пятнадцатилетнюю историю нашего лирического модернизма» .

Своими современниками Гиппиус воспринималась неоднозначно. «Сама себе, – вспоминает С. Маковский, – З.Н. нравилась безусловно и этого не скрывала. Ее давила мысль о своей исключительности, избранности, о праве не подчиняться навыкам простых смертных… <…> Сразу сложилась о ней неприязненная слава: ломака, декадентка, поэт холодный, головной, со скупым сердцем. Словесная изысканность и отвлеченный лиризм Зинаиды Николаевны казались оригинальничьем, надуманной экзальтацией. <…> На самом деле она совсем другая: чувствует глубоко и горит, не щадя себя, мыслью и творческим огнем» . Созданный Л. Бакстом портрет Гиппиус, отразивший «изломы» ее духовного облика, стал в каком-то смысле символом эпохи русского модернизма.

Творчеству Гиппиус присущи поиски «нездешней красоты», эстетический максимализм, ярко выраженное чувство личности, независимой в поисках ответов на «проклятые» вопросы бытия. В сборниках лирических стихов (1904, 1910) мотивы трагической замкнутости, отъединенности от мира, волевого самоутверждения личности сочетались с тонким восприятием природы и чутким отношением к ранимой душе. В стихотворении «Она» Гиппиус передает изначальную двойственность человеческой природы, максимально пристально вглядываясь в свой внутренний мир, безжалостно анализируя «извивы» своей души:

Для поэзии Гиппиус важен не столько создаваемый образ, сколько сама мысль, выявленная благодаря диссонансам и переключениям планов постижения возможных смыслов как парадокс. Понятное и привычное у Гиппиус предстает как неожиданное и неизведанное. Взволнованная интонация оставляет ощущение многозначительной недоговоренности, что увеличивает «объем» художественной информации. Символизм Гиппиус распространяется на сферу личных чувств, раскрывающуюся как надличное и вневременное. Стихотворение «Нелюбовь» может проиллюстрировать эту черту поэтики:

Разделяя религиозно-философские взгляды Д. Мережковского, Гиппиус сосредоточена на вопросах взаимоотношения человека и Бога. Трансцендентное понимается как созидающее начало, как Любовь, до которой можно «достучаться».

Смерть в ее стихах предстает как путь к воскрешению, как новое начало, грех может быть искуплен, одиночество преодолено. Декадентские мотивы отчаяния соседствуют с мотивами единения с миром и людьми.

Октябрьский переворот Гиппиус не приняла. Ее понимание сути событий, отраженное в сборнике «Последние стихи» (1918) и дневниках, которые велись на протяжении 1917–1919 гг. («Петербургский дневник», «Черная книжка», «Серый блокнот»), отражает внутренний драматизм и борьбу идей. В 1919 г. З. Гиппиус вместе с Д. Мережковским и Д. Философовым, их секретарем, через Минск попала в Варшаву, а затем приехала в собственную квартиру в Париже. Восемь строк стихотворения «Отъезд» передают состояние перед окончательным решением покинуть родину:

Сборник «Стихи» (1922) вышел в Берлине, итоговая и лучшая стихотворная книга «Сияния» (1938) опубликована в Париже. Г. Струве считал, что в эмиграции «поэтический источник Гиппиус не только не иссяк, но, скорее, обновился» . В сборнике «Сияния» отдается предпочтение «сиянию слов», истинных и искренних (стихотворение «Сияния»), мера Истины и последние ответы на вечные вопросы – только у Бога (стихотворения «Мера» и «Быть может»), а путь человека должен быть, по мысли поэта, уподоблен пути Христа (стихотворение «Как Он»).

Для сборника «Сияния» характерен христианский взгляд на историю и мученический путь России. В стихотворении «Грех» Гиппиус выразила одну из моральных заповедей русской эмиграции первой волны:

Гиппиус смотрит на человека с точки зрения духовного и эстетического совершенствования, пути познания себя и мира, философско-психологического спора со временем и собой. Лейтмотивными являются темы одиночества, диалог с Богом, несовершенство земного бытия, устремленность к Красоте и Гармонии. О своих главных темах она сказала в стихотворении «Тройною бездонностью мир богат…»:

«Человек без Бога, – подчеркивает близко знавший Гиппиус С. Маковский, – представлялся ей чудовищным автоматом, «чертовой куклой»» . Гиппиус, как и большинство русских писателей-эмигрантов, верила в Воскресение России. Социальной и кровавой революции она противопоставляла революцию духовную. В поздней поэзии Гиппиус использует образы пушкинского «Медного всадника», идеи Достоевского, петербургский миф, с его позднейшими наслоениями, евангельский сюжет о воскресении Лазаря и создает свой миф о России погребенной («Уже смердит») и воскрешенной Богом. Русская тема неотступно звучит в стихотворении «Лазарь». Ожидание чуда, неистовый призыв к Богу, молитва о России запечатлены в стихотворении «Я от дверей не отойду»:

В нравственно-философском романе «Чертова кукла» (1911), пьесах «Маков цвет» (совместно с Д. Мережковским и Д. Философовым) и «Зеленое кольцо» автор ставит героев в пограничные ситуации, символистские идеи переплетаются с ницшеанством и религиозной философией, основа бытия ищется в нравственно-этических законах, проблеме Добра и Зла, на границе демонологии и богопознания, искушения и преодоления соблазнов.

По аналогии с петербургской жизнью Мережковский и Гиппиус организовали в Париже салон «Зеленая лампа», название которого указывало на преемственную связь с пушкинской традицией. Этот салон стал центром культурной жизни русских эмигрантов, где встречались поэты и писатели «старшего» и «младшего» поколений: К. Бальмонт, Н. Минский, И. Бунин, И. Шмелев, философы Н. Бердяев, С. Франк,

А. Карташев, поэты, начинавшие свой творческий путь в эмиграции, Д. Кнут, Ю. Мандельштам, Б. Поплавский .

В интересных и содержательных мемуарах «Живые лица» Гиппиус создает портреты современников – А. Блока («Мой лунный друг»), В. Брюсова («Одержимый»), Ф. Сологуба,

В. Розанова, А. Вырубовой. Книга, посвященная Д. Мережковскому, с которым она прожила, не расставаясь, 52 года, осталась незаконченной. Крушение судьбы и творчества писателя, обреченного на жизнь вне России, – тема позднего творчества Гиппиус. Ю. Терапиано подчеркивал, что Гиппиус «всегда была подлинной патриоткой, глубоко любящей свою родину» .

Сочинения

Гиппиус З.Н. Стихи. Воспоминания. Документальная проза. М., 1991.

Гиппиус 3. Петербургский дневник. М., 1991.

Гиппиус 3. Чертова кукла. Проза. Стихотворения. Статьи. М., 1991.

Гиппиус З.Н. Живые лица: В 2 т. Тбилиси, 1991.

Литература

Азадовский К. М., Лавров А. В. З. Н. Гиппиус: Метафизика. Личность. Творчество // Гиппиус З.Н. Сочинения. Стихотворения. Проза. Л., 1991. С. 3—44.

Гаспаров М. Л. Избранные труды: В 2 т. Т. 2. М., 1997. С. 443.

Савельева С. Н. Жанна д'Арк русской религиозной мысли. М., 1992.

Терапиано Ю. Встречи: 1926–1971. М., 2002. С. 39–43.

Святополк-Мирский Д. Зинаида Гиппиус (1928) // Русская литература, 1990. № 4.

 

Константин Бальмонт

В предчувствии катастроф нового XX в. Константин Дмитриевич Бальмонт (1867, дер. Гумнищи Владимирской губ. – 1942, Нуази-ле-Гран, близ Парижа), поэт, переводчик и критик, предпринимает дерзновенную попытку «заклясть» хаос жизни гармонией русской речи. Основой творчества становятся собственные душевные переживания, воссозданные в обновленной поэтической форме. Многозначность и таинственность символа преображаются поэтом-мечтателем в непосредственность лирических переживаний.

Бальмонт – поэт настроений: «Я вольный ветер, я вечно вею…», он далек от философско-религиозных построений Мережковского, его не увлекает идея «метафизики всеединства».

Первые сборники стихотворений, печатавшиеся с 1898 г., раскрывают своеобразие Бальмонта-пейзажиста; природа «прочитывается» в символистском ключе, ее мир соответствует внутреннему состоянию человека, его душе и настроениям. Поэт импрессионистически передает игру света, увлекается возможностями лексических повторов, синтаксических параллелизмов, напевностью рифм. Создавая «солнечную мифологию», поэт провозглашает: «Будем как солнце», «Только любовь», «Литургия красоты». Сборники под одноименными названиями принесли Бальмонту всероссийскую известность. Читателей завораживали раскованность интонации, готовность к восприятию мира в его солнечном освещении, сила воли и оптимизм:

Однако именно Бальмонт открыл путь раннего символизма как путь модерна или декадентства. Романтичный эпиграф к его первому сборнику из немецкого автора Ленау: «Божественное в жизни никогда не являлось мне без сопровождения печали» – подчеркивал декадентское умонастроение. В поэзии Бальмонта явствен культ «Я», «железному веку» противопоставляется первозданность «солнечного» начала, музыкальная стихия космоса. Но весь мир представлялся поэту чуждым, если он не способствовал ярким и радостным впечатлениям. Как поэтическая декларация крайнего субъективизма автора воспринимались строки:

Поэт стал кумиром публики, благосклонно принимавшей яркую образность его стихотворений, любившей их оптимизм, поэтическую свободу и мелодичность. Свое значение Бальмонт видел в том, что привнес в поэзию особую певучесть и стройную музыкальность, и самоупоенно утверждал: «Я – изысканность русской медлительной речи». Поэт ценит мгновения, его стихи стремятся к тому, чтобы «символически стать самой природою» , поэзия для него – «волшебство», творец демиург-волшебник, который, подобно космическому Богу-Творцу, создает мир искусства – «весь мир есть изваянный Стих» .

Сборник «Под северным небом» (1894) несет на себе следы влияния М. Лермонтова и А. Фета. Сборник «Тишина» (1898) пронизан модными в то время теософскими идеями. Бальмонт стал первым поэтом новой русской школы, удостоившийся «Собрания стихов» (книгоиздательство «Скорпион», 1905). В 1908–1913 гг. стихи Бальмонта вышли в десяти томах.

1905–1913 гг. Бальмонт провел за границей, совершая кругосветное путешествие, что нашло отражение в значительно расширившейся тематике его поэзии. Мастерство Бальмонта было бесспорным, но его стихам иногда не хватало философской глубины. Предназначение поэзии видится им в создании безупречной формы, способной сохранить душу поэта:

В отличие от большинства символистов, Бальмонт был равнодушен к французской современной поэзии и искал источники вдохновения в поэзии англоязычного романтизма и испанского барокко. Обладая широчайшей эрудицией в области истории мировой поэзии и зная десятки иностранных языков, он стал выдающимся переводчиком. Им переведены П. Шелли, Кальдерон, Э. По, О. Уайльд, У. Уитмен, сделан полный перевод Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре» и поэтический перевод «Слова о полку Игореве». Как указывает Жан Кассу, Бальмонт более всего ассоцируется с П. Верленом, «Романсы без слов» которого он с большим успехом перевел . Рене де Гиль видел в русском поэте своего ученика благодаря почти совершенной технике словесной инструментовки.

«Сонеты солнца, меда и луны» (1917) свидетельствовали о виртуозности поэтической техники: Бальмонт написал 225 сонетов, во многих из них использовалась звукопись. Поэтом была создана особая система звуковых повторов, которые могли передавать шорох, свист, звук волн. Аллитерации носили как звукоподражательный, так и формалистический характер (например, «Чуждый чарам черный челн…»; «Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши»; «Вечер. Взморье. Вздохи ветра. / Величавый возглас волн…»). Он прибегает к автокомментированию, саморефлексии, вызванной чувством гипертрофии собственного «Я». Лирика Бальмонта музыкальна, виртуозна, ее диапазон очень разнообразен в историческом и географическом охвате жизни. Поэт пишет о Западе и Востоке, его интересуют индийские и китайские философские системы, быт разных племен и народов, космогония, древние предания и легенды.

Поэт ставил перед собой грандиозную задачу – воссоздать на русском языке формы и ритмы различных образцов поэтической речи всех наций Земли. Его необыкновенные способности к изучению иностранных языков и музыкальная память способствовали разрешению этого небывалого творческого задания. О горизонтах и диапазоне Бальмонта свидетельствует название сборника – «Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древних. Египет. Мексика. Майя. Перу. Халдея. Ассирия. Индия. Иран. Китай. Океания. Скандинавия. Эллада. Бретань» (1908). Позже В. Брюсов попытается создать, по образцу Бальмонта, «Сны человечества».

Стремление к беспредельному, гордость за миссию поэта, культ индивидуальности, родственный романтизму, – типичные ноты лирики Бальмонта. Но за всем этим слышны и типично декадентские ноты: провокационные утверждения вседозволенности, желание не высших, а «низших» восторгов, ницшеанство: «Хочу быть дерзким / Хочу быть смелым».

Он сохранил дух символизма и в поздней лирике, создав особую символистскую «технику» поэтического письма, расширившую горизонты изобразительности. Он был противником узко рационалистического и прагматичного восприятия жизни, сугубо реалистического отражения ее в искусстве.

Лирика Бальмонта вызвала отклики многих современников, испытавших в той или иной степени влияние этого поэта. О его аморализме, связанном с особой панэстетической позицией, писал В. Брюсов . Он создал поэтический портрет Бальмонта, в котором негативные качества представали как достоинства:

Бальмонт предвосхитил некоторые типичные темы символизма, такие, как «священное безумие», которое трактовалось как необходимый момент творчества: «Прекрасно быть безумным, ужасно сумасшедшим, / Одно – в Раю быть светлом, другое – в Ад нисшедшим» ; равноценность добра и зла, света и тьмы: «Безумие И разум равноценны, / Как равноценны в мире свет и тьма. / В них – два пути, пока мы в мире пленны, / Пока замкнуты наши терема. / И потому мне кажется желанной / Различность и причудливость умов» . Аномальное в поэтике Бальмонта становится эстетически «интересным», притягательным. Выход за границы обыденности, экстаз – одна из основных предпосылок для его творчества.

Темы любви и страсти разрешаются поэтом в этом же ключе. «Гимн огню» передает охваченность огнем восторга и любви, который влечет к «вечному огню смерти». Солнечный свет, который поэт не устает воспевать, становится частью смертного огня: «Я хочу, чтобы белым немеркнущим светом / Засветилась мне – Смерть».

Для мировосприятия этого поэта характерен крайний импрессионизм, философия мгновения, и благодаря этому жесткие нормы морали исчезают, растворяются в текучести желаний и быстрой смене оценок. Поэт тяготеет к идеалу красоты, понимаемой им то как чувственная любовь, то как разлитая в природе нега и ее нерукотворные пейзажные образы. Бальмонт прежде всего поэт, главным средством которого является рифма как знак всеобщей музыкальности мира и созвучной этой стихии души. Эллис писал: «Лишь немногие читатели и критики умеют разобраться во всей груде созданного им, различать два исключающих друг друга его лика, лик бессмертного, великого и вдохновенно-дерзкого искателя новых образов и созвучий, Бальмонта – творца новой поэзии в России, заслуги которого не могут быть достаточно взвешены и оценены по достоинству, и лик сгоревшего, надломленного и утратившего себя, бессильного и претенциозного искателя всех стилей, жалкого пародиста всех своих лучших и заветных напевов, Бальмонта – создателя «декадентского» трафаретного, модного пошиба» .

Бальмонт представлял тип романтического символизма. Преображение мира он мыслит через мечту, грезу, противопоставляет реальность (res) и реальнейшее (realiora), вводит в поэтическую ткань возможности творческого иллюзионизма, воплощения мечты. С помощью формально-художественных средств открывал возможности звукописьма, образного воплощения красочности мира. Критики символизма – акмеисты негативно оценивали его творческие опыты. О. Мандельштам писал: «Грандиозные космические гимны Бальмонта оказались детски слабыми и беспомощными по фактуре стиха» . И он же назвал Бальмонта «отцом русского символизма», признавая, что «от Бальмонта уцелело поразительно немного – какой-нибудь десяток стихотворений. Но то, что уцелело, воистину превосходно, и по фонетической яркости, и по глубокому чувству корня и звука выдерживает сравнение с лучшими образцами заумной поэзии. Не вина Бальмонта, если нетребовательные читатели повернули развитие его поэзии в худшую сторону. В лучших своих стихотворениях – «О ночь, побудь со мной», «Старый дом» – он извлекает из русского стиха новые и после не повторявшиеся звуки иностранной, какой-то серафической фонетики. Для нас это объясняется особым фонетическим свойством Бальмонта, экзотическим восприятием согласных звуков. Именно здесь, а не в вульгарной музыкальности, источник его поэтической силы» .

Несмотря на то что Бальмонт какое-то время симпатизировал М. Горькому и революционным настроениям 1905-х гг., к Октябрьскому перевороту поэт отнесся отрицательно. В 1920 г. он выехал за границу с официальным разрешением. Эмигрантские годы провел во Франции, живя в Париже и Кабретоне на берегу Атлантического океана. В изгнании ощущал себя одиноким, «чужим среди чужих». Первый эмигрантский сборник «Марево» (Париж, 1922) создавался в период тяжелой душевной депрессии. «Эта книга высокого трагизма, и вся она о России» . Свойственная поэтике Бальмонта солнечная палитра сменяется «марой», тьмой, мотив родной земли развивается в трагически-безысходном контексте. Символы «мировое дерево», «цветок» развенчаны:

Стратим, птица, олицетворяющая народную правду, жестоко убита, и поэтому «Петь, как раньше пел, сейчас нельзя, нет сил». Символ и магия стиховой музыки не в состоянии предотвратить беду: «Земля сошла с ума. / Она упилась кровью». В русском зарубежье вышло более десяти сборников Бальмонта: «Светлый час: избранные стихи»; «Гамаюн», «Светослужение». Изданы также книги «Дар земле» (Париж, 1921), «Мое – Ей. Поэма о России» (Прага, 1924), «Раздвинутые дали» (Белград, 1930), «Северное сияние» (1931, Париж). Основные темы – воспоминания о России, раздумья о трагизме истории. Позднее творчество отмечено поиском строгой формы, способной вместить символисткую технику поэтического письма и подлинные чувства страдания и отчуждения от непринятого мира. Ю. Терапиано точно отметил: «В чужом и скудном для него мире, после всеобщего крушения и распада той атмосферы, к которой он привык в России, после наступившей переоценки ценностей, то, чем жил Бальмонт – звуки, формы, метафоры, «красота», буйственная оргиастическая страсть, «взлеты» и «прозрения» – стали представляться слишком внешними, неискренними, – «литературой»» .

Умер поэт в нищете, в русском общежитии в Нуази-ле-Гран 23 декабря 1942 г., его смерть никем не была замечена.

Сочинения

Бальмонт К. Стихотворения. Л., 1969.

Бальмонт К. Избранное. М., 1990.

Бальмонт К. Золотая россыпь. Избранные переводы. М, 1990.

Бальмонт К. Где мой дом. Стихотворения, художественная проза, очерки, письма. М., 1992.

Литература

Азадовский К. М., Дьяконова Е. М. Бальмонт и Япония. М., 1991.

Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей: В 2 т. Т. 2. М., 1998. С. 69–73.

Бальмонт Е. Л. Мои воспоминания о К. Д. Бальмонте // Литературная Россия. 1987. № 12.

Блок А.  Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962.

Эллис. Русские символисты. Томск, 1998. С. 47—106.

 

Федор Сологуб

Федор Кузьмич Сологуб (настоящая фамилия Тетерников; 1863, Санкт-Петербург – 1927, Ленинград), поэт, писатель. Стихи символистского направления начал публиковать с 1882 г., романы – с 1886 г. Художественная практика Сологуба претворила собственно символистскую поэтику.

Сологуб – один из значительных русских символистов. Его сборники: «Стихи» (1896), «Тяжелые сны» (1896), «Пламенный круг» (1908), «Соборный благовест» (1921), «Чародейная чаша» (1922), «Костер дорожный» (1922) открывают внутренний мир личности, которая отъединена от мира, не верит в целесообразность истории, видит нелепость и абсурдность всех человеческих целеполаганий и в то же время тонко чувствует многогранность жизни, верит в бессмертие души (иногда отрицает и это), ценит добрые, милосердные духовные движения человека к человеку, так как законы жизни грубы и жестоки.

Лирике Сологуба свойственны скептицизм по отношению к земному устроению жизни, меланхолия, сочетание мистики со стремлением к нерукотворной Красоте, понимание непреодолимости разрыва между вымыслом и реальностью, множественность «масок» героя, который то стремится к «сладкой» смерти, примиряющей противоречия жизни, то страшится ее. Стихи Сологуба завораживающе музыкальны при органичном многообразии ритмов. Одной из «масок» может быть и душа собаки:

Сологуб создает собственный миф, выдуманную землю очарования сказки Ойле и звезду Маир:

Главным поэтическим сборником стал восьмой по сч^ту сборник «Пламенный круг», в котором проявилось своеобразие Сологуба-поэта, строгого, уравновешенного, с какой-то скрытой иронией и тайной печалью:

Сологуб настойчиво пишет о смерти, психологически мотивируя и разрабатывая эту линию «танато-поэзии» (термин Ханзен-Лёве). «О смерть! Я твой. Повсюду вижу / Одну тебя, – и ненавижу / Очарования земли…» ; «Я душой умирающей / Жизни рад и не рад» ; «…И вновь я выйду на свободу, / Под небом ясным умереть/ И, умирая, на природу/ Глазами ясными смотреть» ; «…И тает жизнь его, как дым. / В тоске бездейственно-унылой / Живет он, бледный нелюдим, / И только ждет он смерти милой» . В смерти и ее призыве поэт видит высший смысл: «…Подруга-смерть, не замедляй, / Разрушь порочную природу / И мне опять мою свободу / Для созидания отдай» . Сологуб производит странное впечатление своими образами-снами. Они и связаны с жизнью и удалены от нее:

Смерть в поэзии Сологуба – путь спасения от обмана жизни, она – единственная реальность, которая не предаст человека, а ее близнецами являются сон и мечта. А. Белый назвал Сологуба «певцом смерти» . Однако стихотворение из сборника «Пламенный круг» под названием «Нюренбергский плач» современники отнесли к разряду классических. Художник для Сологуба является единственным существом, «перекраивающим реальный мир по своей воле». Мир для Сологуба распадается на две несопрягаемые сферы: объективную и субъективную; человек находится под тотальной властью Ананки-судьбы, тогда как история, напротив, является результатом «случайности». Художник оказывается на границе этих сил и не может быть по-настоящему свободен, поэтому он стремится выйти из объективного мира случайности и предопределенности и создать свой субъективный мир, который подчиняется только его собственной воле. Эта позиция рождает проблему соотношения автора и произведения. «Я сам творец и сам свое творенье», – утверждает поэт.

Широкую известность Сологубу принес роман «Мелкий бес» (1907), прочитанный всей образованной Россией. Главные действующие лица – учитель Передонов, уездная барышня Людмила Рутилова и гимназист Саша Пыльников. Но действительно действующим (но не живущим) героем является Недотыкомка, она может менять облик, превращаться в живое и неживое, дразнить и совращать Передонова. Недотыкомка заставляет его убить приятеля, сводит с ума, лишает службы. С одной стороны, все, что делает Передонов, делает он сам, а с другой – он лишь орудие Недотыкомки. На маскараде увидел Передонов Недотыкомку и поднес спичку к занавеске, Недотыкомка побежала огненной струей и сожгла весь дом. Сологуб мастерски приоткрыл возможности духовных метаморфоз, «мелкой бесовщины», приводящих к драматичным и кощунственным изменениям жизни. «Мелкий бес» повествует о деградации личности, одержимой идеей жизненного успеха. Давящая повседневность и символизация конкретного зла в человеке передана стилистически тонко, чему способствует искусное сопряжение сюжетных линий.

Трилогию «Навьи чары» (начало публикации 1907 г.), в переработанном виде названную «Творимая легенда», сам Сологуб считал своим главным произведением. Сологуб переосмысливает традиции Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, переклички с которыми обнаруживаются в его прозе. Действительный мир и мир иррационально-запредельный переходят друг в друга в «Навьих чарах», создавая солипсическую картину мира. Мистико-символистский план повествования включает и реально сатирические картины современного автору общества. Блок так писал о творчестве Соло: губа: «Разгадка своеобычности произведений Сологуба – не в одном языке. Скорее всего она коренится в его любимом приеме. <…> Этот хаос, исказивший гармонию, требует немедленного оформления, как жгучий металл, грозящий перелиться через край. Опытный мастер сейчас же направляет свои усилия на устройство этого хаоса. Задача показать читателю нечто чудовищно-нелепое, так, однако, чтобы его можно было рассматривать беспрепятственно, как животное в клетке. Животное это – человеческая пошлость, а клетка – прием стилизации, симметрии» . Сологуб создавал также рассказы и пьесы («Победа смерти», 1907).

В 1921 г. Сологуб просил разрешение на выезд за границу, но получил отказ, за которым последовало самоубийство его жены, воспринятое им в трагически-эсхатологическом ключе. «Влияние Сологуба, – утверждал О. Мандельштам, – выразилось чисто отрицательно: доведя до крайней простоты и совершенства путем высокого рационализма приемы старой русской лирики упадочного периода, включая Надсона, Апухтина и Голенищева-Кутузова, очистив эти приемы от мусорной эмоциональной примеси и окрасив их в цвет своеобразного эротического мифа, он сделал невозможными всякие попытки возвращения к прошлому и, кажется, фактически не имел подражателей. Органически сострадая банальности, нежно соболезнуя мертвенному слову, Сологуб создал культ мертвенных и отживших поэтических формул, вдохнув в них чудесную и последнюю жизнь. Ранние стихи Сологуба и «Пламенный круг» – циническая и жестокая расправа над поэтическим трафаретом, не соблазнительный пример, а грозное предостережение смельчаку, который впредь попробует писать подобные стихи» .

Сологуб расширил возможности русского стиха в передаче внутренней, глубоко потаенной и сокровенной жизни, которая и оказывается, по Сологубу, высшей реальностью. Заглянув в ее потаенные глубины, поэт обнаружил там страх и тяготение к небытию, жажду невоплощенной Красоты, которую стремился выразить в поэтических образах и мифопоэтических картинах Маир и Ойле.

Сочинения

Сологуб Ф. Стихотворения. М., 1975.

Сологуб Ф. Из неизданного. Л., 1996.

Литература

Блок А. Творчество Федора Сологуба // Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 160–163.

Ерофеев В. На грани разрыва – «Мелкий бес» Ф. Сологуба и русский реализм // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. М., 1996. С. 119–140.

Иванов-Разумник Р. О смысле жизни (Федор Сологуб, Леонид Андреев, Лев Шестов). М, 1908.

О Федоре Сологубе / Сост. А. Чеботаревская. СПб., 1911.

Эренбург И. Портреты русских писателей. Берлин, 1922.

 

Валерий Брюсов

Признанный современниками как мэтр и руководитель московской школы русского символизма, лидером модернистов стал Валерий Яковлевич Брюсов (1873, Москва – 1924, Москва), поэт, прозаик, литературный критик, Начал поэтическую деятельность с издания сборников «Русские символисты» (1894–1895), носивших программный характер с проявлением декадентских мотивов. Эти сборники были предназначены для демонстрации того, что в России есть свои, русские символисты. Брюсов, вдохновленный поэзией французских символистов, включал в сборники как образцы «новой поэзии» переводы из Э. По, П. Верлена, А. Рембо, С. Малларме и М. Метерлинка. Свои переводы П. Верлена – «Романсы без слов» (1894) Брюсов послал старому Верлену, не знающему русского языка, со стихотворным посланием, в котором прочитывалась эстетическая программа:

Сборники «Chefs d'Qeuvre», («Шедевры», 1895), «Ме ешп ессе» («Это Я», 1897), «Tertia vigilia» («Третья стража», 1900) и «Urbi et orbi» («Городу и миру», 1903) свидетельствовали об обращенности Брюсова к духу западноевропейского гуманизма, творческом интересе к опыту чужих культур, универсальным и интернациональным источникам творчества. Его кредо выражено в ставших знаменитыми строках:

Брюсов демонстрирует не только широчайшую эрудицию, но и готовность к познанию-служению, на стезе которого не существует этических запретов и моральных пределов:

Став ведущей фигурой среди московских символистов, Брюсов в статье «Ключи тайн» декларировал суть «нового искусства» как способ «выражения души поэта», акцентировав внимание на формальной стороне поэтики символизма. Эллис в книге «Русские символисты» так характеризовал различия между поэзией К. Бальмонта и В. Брюсова: «Основной метод Бальмонта – импровизация, импрессионистическая кристаллизация творческих мгновений; основной характер его созерцаний – романтический; общий уклон его творчества – к дифференциации, основная смена настроения – переход от дуалистического пессимизма к пантеистическому оптимизму; главное очарование – музыкальность и интимная проникновенность, всегда чуждая холодного пламени мысли.

Совершенно напротив Брюсов – исповедь души, почти с самого начала нашедшая и определившая себя, ее история, органическое, закономерное раскрытие основной неизменной сущности, постепенное, упорное, сосредоточенное нащупывание и усвоение все новых и новых элементов для выполнения все того же единого плана; если прелесть лирики Бальмонта – ее стихийная текучесть и бесформенность, главное достоинство лирики Брюсова – ее незыблемая устойчивость и строгая оформленность, общая тенденция ее – интеграция, все более и более совершенная законченность» .

Как реформатор стихосложения, сторонник формального совершенства и творческой свободы, Брюсов вводит в русскую поэзию верлибр. Из 96 стихотворений в сборнике «Urbi et orbi» употреблено 40 разных стихотворных размеров. Репертуар тем, мотивов и лейтмотивов творчества Брюсова чрезвычайно широк. Он прибегает к неисчерпаемому запасу мировой культуры, совмещает средневековье и современность, вечные образы и утонченные переживания современного городского жителя, оторванного от почвы и затерявшегося в жизни, фантазии и темы «парнасцев» и «проклятых» поэтов с жизнеутверждающим началом сверхчеловека Ф. Ницше. В совершенстве поэтической формы, полной власти над поэтическим языком поэт видел момент самоутверждения, проявления «воли к жизни». Для поэзии Брюсова характерно именно волевое, энергичное и самоутверждающее начало:

В предисловии к сборнику «Tertia vigilia» Брюсов сформулировал принцип полной свободы художественного творчества, который стал своеобразным манифестом «нового искусства». Поэт подчеркивал: «Было бы неверно видеть во мне защитника каких-либо обособленных взглядов на поэзию. Я равно люблю и верные отражения зримой природы у Пушкина и Майкова, и порывание выразить сверхчувственное, сверхземное у Тютчева или Фета, и мыслительные раздумья Баратынского, и страстные речи гражданского поэта, скажем, Некрасова. Я называю все эти создания одним именем поэзии, ибо конечная цель искусства – выразить полноту души художника. Я полагаю, что задачи «нового искусства», для объяснения которого построено столько теорий, – даровать творчеству полную свободу. Художник самовластен и в форме своих произведений, и во всем объеме их содержания, кончая своим взглядом на мир, на добро и зло. Попытки установить в новой поэзии незыблемые идеалы и найти общие мерки для оценки – должны погубить ее смысл. То было лишь сменой одних уз на новые. Кумир Красоты столь же бездушен, как кумир Пользы» .

В 1904–1909 гг. Брюсов руководил самым крупным символистским журналом «Весы», в первом же номере которого появилась его статья «Ключи тайн». В ней были сформулированы теоретические воззрения поэта: «дуализм мира и сознания, истинное познание – просветы «экстатического» восторга, сверхчувственной интуиции, художественные прозрения, которые дают «иные постижения» мировых явлений, глубже проникающие за их внешнюю кору, в их сердцевину» . Брюсов уверен, что «искусство только там, где дерзновение за грань, где порывание за пределы познаваемого. <…> Романтизм, реализм и символизм – это три стадии в борьбе художника за свободу. Ныне искусство наконец свободно» . Классическим примером формального совершенства стал сонет из сборника «Tertia vigilia», посвященный женщине и ее безусловному и необъяснимому воздействию на мир:

Славе Брюсова способствовал пятый, изданный в 1906 г. стихотворный сборник «Stefanos» (в переводе с греч. – венок). В «Сонете к форме» Брюсов еще раз подчеркивает приоритет поэтической формы над часто неуловимым лирическим содержанием:

Историко-культурная проблематика творчества Брюсова обогащена урбанистической тематикой. Современники видели в урбанизме поэта явное новаторство. Поэзии Брюсова свойственны декламационный строй стиха, бесстрастие, рационализм. Брюсова трудно отнести к разряду декадентов, его натура несомненно жизнеутверждающая и волевая. Это очевидно и в его программном стихотворении «Поэту»:

Современников Брюсов поражал необыкновенно яркими и дерзновенными устремлениями на пути творческого познания, силой внутреннего духа, своей цельностью и при этом ощущением какой-то внутренней пустоты, душевной ограниченности. Эллис объяснял этот парадокс так: «В душе художника его творящий гений за известным пределом развития начинает жить за счет его общечеловеческого содержания, черпать свои силы и соки из его жизненных непосредственно данных переживаний. Поэт делается одновременно палачом и жертвой, рабом и господином. С другой стороны, с вытравливанием до конца всего «человеческого», с прекращением непосредственного восприятия жизни, это самоопустошение равновелико духовной смерти личности, умирает и творящее начало в художнике, превращаясь или в бесчувственный механизм, или в бесплодное безумие» . Темы страсти и смерти, ужаса и ликования, беспредельности и обреченности соединяются в поэзии Брюсова с пафосом имморализма и возможности нарушения всех законов, что роднит его с идеями сборника Ш. Бодлера «Цветы зла». В стихотворении «Отвержение» рисуется картина земного ада:

Образцами яркого раскрытия уже известных в культуре тем в соответствующих им формах – «строфических сосудах» – являются стихотворения «Орфей и Эвридика», «Тезей и Ариадна», «Демон самоубийства». Из литературно-критического наследия значителен сборник «Далекие и близкие» (1912). Грандиозный замысел Брюсова запечатлеть в циклах «Сны человечества» все формы культурного сознания и все типы мышления, а также при помощи русского языка воссоздать особенности чужих, древних и новых языков и наречий остался незавершенным.

Поэтика Брюсова строится на эстетическом символизме, в строгом смысле этого слова. Основной способ символизации состоит в сосредоточенно-созерцательном постижении мира, ему не чужды прозрения, экстатические прорывы в вечность, он ближе к «реалистическому отражению «correspondances» (соответствий), что и передает его символика и поэтика противоположностей, полярностей. Преобладающей стороной духа поэт считал разум, но при этом воспевал эротические стороны жизни и сильную страсть. К существенным поэтическим средствам, кроме символа, относил эпитет. Его поэтика вмещала несоединимое – метафизику, индивидуализм и научный метод.

В кризисный для русского символизма момент в 1910 г., полемизируя с младшими символистами А. Блоком и Вяч. Ивановым о смысле и назначении искусства, Брюсов протестовал против расширительного понимания символизма, превращения его в философию и теургию. В «Обществе ревнителей художественного слова» он резко выступил против докладов Вяч. Иванова и А. Блока, подчеркнув, что для поэзии быть служанкой религии не более почетно, чем быть служанкой общественной борьбы, символизм «хотел быть и всегда был только искусством».

Революция 1905 г. была воспринята Брюсовым как крушение культуры, но он приветствовал «грядущих гуннов». После Октябрьского переворота стал сотрудничать с большевиками.

В прозе Брюсова особенно значительны романы «Огненный ангел» (1908), «Алтарь Победы» (1911) и «Юпитер поверженный», в которых отображена эпоха средневековья в Германии и первохристианства в Риме при совмещении нескольких временных пластов – истории и современности. Анализ прототипов романа «Огненный ангел» позволил проникнуть в тайны творческой лаборатории Брюсова. В романе за внешним историзмом и обстановкой духовной жизни Германии XVI в. скрываются брюсовские «эксперименты» над живой жизнью, ставшие основой для будущего романа. Прототипом Рупрехта – героя «Огненного ангела» стал А. Белый , прототипом Ренаты, главной героини – Н. Петровская. Ее воспоминания отразили сложные «изломы судьбы», свойственные богеме Серебряного века .

При всех достоинствах и формальных достижениях поэзии Брюсова уже у современников сложилось противоречивое отношение к ней. Поэт виделся как «эстет, для которого все в жизни только «средство» для упражнения собственной поэтической техники и для упоения собственным литературным всевластием» . Вл. Ходасевич писал, что «главная острота» его стихов заключается «в сочетании декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством» . Из-за присущей Брюсову холодной рассудочности и «сделанности» М. Цветаева назвала его «героем труда». М. Гаспаров, анализируя роль Брюсова в русской литературе, отмечает: «Он стоит у начала литературной эпохи, он проходит через долгий период уединенных экспериментов, переживает пору громкой славы, а потом наступает некончающаяся полоса полууважительного пренебрежения: ученики оттесняют и затемняют учителя. <…> Его можно не перечитывать, его можно осуждать за холодность и сухость, ему можно предпочитать Блока, Маяковского, Есенина, Пастернака, кому кто нравится. Но нельзя не признавать, что без Брюсова русская поэзия не имела бы ни Блока, ни Пастернака, ни даже Есенина и Маяковского – или же имела бы их неузнаваемо иными. Миновать школу Брюсова было невозможно ни для кого. «Вы сами, было время, поутру линейкой нас не умирать учили», – писал от имени целого поколения Пастернак в своей юбилейной инвективе» . В русской литературе Брюсов останется и благодаря своим многочисленным переводам французских поэтов-символистов, и антологии «Поэзия Армении».

Сочинения

Брюсов В.Я. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1973–1975.

Брюсов В. Сочинения: В 2 т. М., 1987.

Брюсов В.Я. Литературное наследство. Т. 85. М., 1976; Т. 98. М, 1991.

Литература

Ашукин Н. Валерий Брюсов. В автобиографических записях, письмах, воспоминаниях и отзывах критики. М., 1929.

Брюсовские чтения. Ереван, 1973.

Гречишкин С. С., Лавров А. Биографические источники романа Брюсова «Огненный ангел». М., 1990. С. 330–589.

Ходасевич Вл. Брюсов // Некрополь. Воспоминания. М., 1991. С. 20–43.

Цветаева М. И. Герой труда (записи о Валерии Брюсове) // Наше наследие. 1988. № 5.

 

В начале 1900-х гг. в литературу пришли поэты, изменившие облик символизма, придавшие ему законченный вид целостной поэтической и философско-религиозной системы, – А. Белый, А. Блок, С. Соловьев, Вяч. Иванов, Ю. Балтрушайтис, Эллис (Л. Кобылинский). Благодаря им символизм стал самостоятельным литературно-философским направлением, влияющим на культурную жизнь России. Белый, Блок, Вяч. Иванов разделяли воззрения на символ, уже заложенный в философской и мифопоэтической системе Вл. Соловьева, однако видели в нем не только средство выражения многоплановости и дуальности мира, но и средство активного преобразования, или «преображения», действительности.

Вторая волна русского символизма получила название «младосимволизм». Младшие символисты противопоставили мрачному и пессимистичному взгляду на мир, особенно ярко выраженному в творчестве Сологуба, рационализму Брюсова новые предчувствия будущего и подготовку его своим творчеством, основанным на безграничной вере в особую духовную роль художника. В предисловии к книге «Русские символисты» (1910) Эллис писал: «Пусть же каждая строка моей книги будет предчувствием новой религиозной культуры будущего, первым стремлением новой религиозной культуры и обетованием которой является «современный символизм», как великое мировое движение» .

Младосимволизм создает своеобразный культурный метатекст, понимание которого возможно с учетом всех его составляющих – личности художника, его биографии, взаимосвязи дневников и публицистики, критики и собственно художественных текстов. Каждый факт биографии мог стать фактом творчества, вся жизненная и историко-политическая сфера вовлекалась художественным мышлением в символическое обобщение, искусство и жизнь синтезировались в «жизнетворчество» (мифотворчество), характеризующееся устремленностью к высшим началам бытия.

Младосимволисты напряженно переживали проблемы личности в истории, они поставили вопрос о предназначении поэзии, «таинственной» связи поэта с вечностью и современностью, об отношении народа и интеллигенции, интеллигенции и революции (Блок). Стихотворения А. Блока и А. Белого становятся чувствительнейшим резонатором пророческих ощущений близких катастроф, исторических потрясений и кризиса гуманизма.

Революция 1905–1907 гг. была понята большинством младосимволистов как осуществление чаемого обновления мира. Октябрьский переворот был воспринят как завершение петербургского периода русской истории. В теоретических работах Вяч. Иванова и А. Белого и поэтической практике младосимволистов русский символизм обрел новую энергию и новые творческие импульсы, особое эстетическое измерение. Символистский тип восприятия мира и расширенное понимание художественного образа-символа привели к созданию концепции «действенного искусства», искусства как теургии и жизнетворчества. В творчестве младосимволистов мир предстал как движущаяся объемная картина, в которой значимо все – и реальное, и надреальное. Символ указывал на высшую реальность, связывал воедино «тварный мир» и мир идеальный.

Русские младосимволисты через философию Вл. Соловьева были близки к неоплатонизму, развивая в художественном творчестве представления о существовании предвечных идей – «эйдосов», заключающих в себе абсолютные и неизменные смыслы, которые здесь – на уровне земного восприятия – бесконечно трансформируются и теряют свою силу истины. Искаженному и разорванному сознанию младшие символисты стремились противопоставить целостное восприятие мира, в их творчестве он должен был предстать воссозданным в своей божественной и первоначальной сути. Красота и целокупность мира, считали они, зависят от того, кто и как смотрит на мир.

Универсальным аналогом всех творческих процессов – в искусстве, религиозном сознании, жизни – для младосимволизма было явление теургии, или творческая реализация человеком божественного начала, деятельное уподобление себя Богу-Творцу, Богу-Художнику. Поэт наделялся особым назначением и особой миссией. Творчество становилось сакральным действием, выходящим за пределы собственно искусства. Поэт становился теургом (от лат. teo – бог), Художником мира, влияющим на исторические и духовные события. Творчество предстает не как искусство отображения действительности, а как искусство преображения действительности, или жизнетворчество. В результате представления об искусстве как теургии творчество расширялось до масштабов человеческой деятельности вообще. Искусство становилось синонимом неканонической религии и революции, любви и «умного веселия», познания прошлого и предвидения будущего.

Поэт-теург йе отражает реальность, а творит ее, своим творчеством преобразует мир, служа Красоте и Вечному Идеалу, что отразилось в созданной младосимволистами теории «действенного искусства». Искусство слова, считали они, является реальной силой, способной преобразить мир. Эти идеи отражены в статьях А. Блока, работах А. Белого «Луг зеленый» (1909), «Символизм», «Арабески» (1911); книгах Вяч. Иванова «Борозды и межи» (1916), «Родное и вселенское» (1918). Младосимволисты ощущали себя деятелями культуры, носителями традиций религиозного культа, пророками новой будущей культуры. Теургия становится основой философии творчества и эстетики младосимволистов. Индивидуализм творца предполагалось преодолеть при помощи своеобразно понимаемой «соборности» искусства, которая должна привести к эффекту жизнетворчества, «действенного искусства».

Для младосимволистов характерно трагическое предчувствие мировых социально-исторических сдвигов, повышенное внимание к тайнам народной души, национальным основам искусства. Сформулированный Вяч. Ивановым девиз: «А realibus ad reliora» означал стремление проникнуть «от реального к более реальному», воплотить «душу мира». Однако Г. Флоровский, рассматривая опыт Серебряного века с точки зрения традиционных православных представлений, писал: «Можно ли художественной интуицией проникать в духовный мир и есть ли в ней надежный критерий для «испытания духов»? Крушение романтика терпит именно в этой точке. Критерия нет, художественное прозрение не заменяет веры, духовного опыта нельзя подменить ни медитацией, ни восторгом, – и неизбежно все начинает расплываться, змеиться (путь «от Новалйса к Гейне»). «Свободная теургия» оказывается путем мнимым и самоубийственным…» .

В русском символизме проявилось несколько пониманий целей творчества: символизм как путь, открывающий новые возможности поэзии, и символизм как миропонимание, как особая философия. Младосимволисты значительно расширили ценностно-смысловое поле русской культуры за счет активного обращения к античности («дионисийство» Вяч. Иванова), культуре средневековья и эпохе Возрождения. Образы, сюжеты и мотивы разных культур выступали как условные коды, связывающие современность и культурное наследие. Символические мотивы и образы, максимально расширенный ассоциативный контекст позволяли символистам интерпретировать любую эпоху и любое культурное явление в соразмерном с актуальностью смысловом ключе.

В основе общего кризиса символизма как идейно-художественного течения, который обозначился в 1910-х гг., лежало различное понимание старшими и младшими символистами основного художественного средства – символа. Вяч. Иванов сделал доклад «Заветы символизма», А. Блок прочел ответный содоклад, на которые В. Брюсов откликнулся статьей «О речи рабской в защиту поэзии». В творческой практике В. Брюсова и К. Бальмонта использовались «мирские» функции символа. Вяч. Иванов, А. Блок и А. Белый взяли за основу «духовный» аспект символа, его возможности быть «посредником» между земным и небесным, «проводником» мистических чаяний, волнующих грез и прозрений, быть связующим началом между индивидуальной волей творца и трансцендентным. Художественная практика и теоретические работы младосимволистов оказали решающее влияние на эпоху постсимволизма.

Литература

Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994.

Кассау Ж. и др. Энциклопедия символизма. М., 1999.

Пайман А. История русского символизма. М., 1998.

Эллис. Русские символисты. К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый. Томск, 1996.

Эткинд А.М. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996.

 

Андрей Белый

Один из значительных русских младосимволистов, первопроходец русского модернизма – Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880, Москва – 1934, Москва) – обладал многогранным талантом и проявил себя как поэт, писатель, критик и мемуарист. В 1903 г. он сблизился с кружком петербургских символистов, возглавляемых Д. Мережковским и З. Гиппиус, познакомился с К. Бальмонтом, стал сотрудничать с журналом «Весы». Испытав сильное влияние Вл. Соловьева, Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, Ф. Достоевского и Г. Ибсена, стремится создать собственную теорию символизма как специфического миропонимания. Будучи сыном математика, Белый тяготел к иррациональности, от музыкально одаренной матери воспринял своеобразный «симфонизм» мышления, индивидуальный музыкальный ритм. Сложность и своеобразие его натуры, интенсивность духовной жизни, готовность к различным амплуа и душевным испытаниям позволили М. Цветаевой назвать Белого «пленным духом», сам себя он называл «Сыном эфира».

В кругу московских символистов Белый развивал и отстаивал концепцию религиозно-философского, теургического символизма, направленного на преображение бытия и открытие качественно новых смысловых перспектив восприятия мира. Белый – поэт-мифотворец – был убежден, что жизнь и искусство должны слиться воедино. Он выстроил триаду, синтезирующую все уровни деятельности художника-теурга: мифотворчество – словотворчество – жизнетворчество. В стремлении к принципиальному обновлению синтаксиса и ритмических структур поэтического языка, синтезу поэзии и музыки, которая мыслится как общий космогонический принцип, Белый создает «Симфонии» (1902–1908).

Четыре «Симфонии» – грандиозное целое, объединенное смелой и новаторской задачей передать в поэтическом слове созерцание великой тайны мира – лика Вечной Женственности. В предисловии к «Кубку метелей» – четвертой «симфонии» – Белый писал: «Я хотел изобразить всю гамму той особого рода любви, которую смутно предощущает наша эпоха, как предощущали ее раньше Платон, Гёте, Данте, – священной любви. Если и возможно в будущем новое религиозное сознание, то путь к нему – только через любовь». Для художественного мышления Белого характерна религиозная терминология без собственно религиозного, воцерковленного содержания. Ранний период творчества некоторые критики называют «мистериальным». В это время им были созданы: «Северная симфония (1-я, героическая)» (1904); «Возврат (3-я симфония)» (1905); «Кубок метелей (4-я симфония)» (1908), а также сборник «Золото в лазури» (1904).

О четвертой «симфонии» «Кубок метелей» Эллис писал так: «В этой симфонии Белому удалось вернуться к органическому, целостному переплетению всех элементов, напрячь до небывалой степени динамику образов, усложнить ритмический узор до неуловимой никаким анализом степени, придать всем этим капризно-уплывающим, чтобы снова и снова вернуться в свое время, образам и видениям стройный, строго предопределенный характер. Хаотическое нагнетание образов, погоня оболочек вещей, лишенных сущностей, за своими астральными телами, сложнейшая координация путем целой сети невидимых нитей каждого с виду капризного движения, каждого изгиба, уклона и расщепления ради будущего соединения, особенно же ритмическое чередование последовательных приливов и отливов великого хаоса, за которым следует вспыхивание рожденной им звезды, – все это лишь внешний покров, еще более пышный, еще более пестрый, прикрывающий еще более безумный и трепетный порыв экстатического ясновидения, брошенный через одну бездну к другой, влекущий все к тому же лучезарному Видению, к тому же исступленному и блаженному созерцанию Вечно-Женственного, но разыгранный самим же самосозерцающим сознанием, как по нотам» . Сложность произведения обусловлена творческой целью: в «Кубке метелей» Белый хотел создать образ высшей, божественной Любви. «Чистый» символизм нуждался в особом сюжете, но в основе произведения лежит тривиальный любовный четырехугольник: юная красавица Светлова, ее муж– инженер, ее идеальный возлюбленный Адам Петрович, а также влюбленный в нее старик генерал Светозаров. Эти символические персонажи вовлечены в космогоническую мистику с элементами и фантасмагории, и реального городского быта. В симфонии есть картины сельского пейзажа, какого-то монастыря, в котором Светлова после смерти идеального возлюбленного (или его безумия после дуэли) становится и игуменьей, и молодой красавицей-ведьмой, носительницей земного и небесного эросов в их антиномичном единстве. Белый привлекает христианскую образность («Синева Господня победила время»), включает элементы фольклора, для того чтобы создать многоплановость бытия: мир реальный, полный пошлости и быта, и мир музыкально-символический, в котором все обыденное оборачивается своей непознаваемой, но прекрасной сутью.»

Организованный Белым в 1903 г. кружок «Аргонавты», куда входили С. Соловьев, Эллис, А. Блок, своим названием подчеркивал пионерский, поисковый характер «плавания» по безбрежному океану идей и образов за «золотым руном» истины. Сборник стихов «Золото в лазури» (1904) отразил характерное для младосимволизма мировоззрение и тип поэтического письма, мистические чаяния и предвестия апокалипсиса, окрашенные романтической автоиронией. Поэт использует возможности образа-символа, чтобы выразить предчувствия близящихся всеобщих изменений, знаками которых являются вспышки «золота» в небесной «лазури», «зори». Мистицизм соединяется с гротеском, романтические воззрения с историческими реалиями. Чрезмерный субъективизм, условность, смешение внутренней и внешней перспектив делают поэзию Белого малодоступной пониманию, необходимо знание контекста его личной жизненной сферы: сложных и подчас драматичных отношений с А. Блоком и его женой Л. Менделеевой, атмосферы Серебряного века в целом, идейно-философских поисков поэта в области оккультизма и теософии.

За видимой простотой некоторых образов-символов раннего Белого скрывались сложные смыслы, обогащаемые за счет придания привычным словам нового расширительного значения. Например, «кольцо» – это и солнце, и жизненный крут, замыкающий все смертью, и купол небосвода, и очерченность ночной звезды крутом света, зовущего в вечность:

Во второй половине 1900-х гг. поэт переживает кризис прежних убеждений, угасание мистических надежд, его творческий интерес обращен на трагизм современной жизни. Сборники «Пепел» (1908), «Урна» (1909) отразили и переживания революции 1905 г., и кризис веры в философию Вл. Соловьева. В лирике появляется урбанистическая тема, окрашенная мотивами оборотничества, двойничества и одиночества. Обращение к теме родины, имеющей для символистов младшего поколения особое значение, у Белого отмечено чувством любви-ненависти, любви-жалости. В стихотворении «Из окна вагона» создается безрадостная картина убогой, нищей, богооставленной жизни:

В сборнике «Урна» Белый прибегает к прозаизмам германского метафизического словаря, выявляя иронический звук философских терминов, в сборнике «Пепел» используется искусная полифония, многоголосие. Белый обращается к традиции Некрасова, своеобразно обыгрывая его темы и используя его ритмы, ставшие знаком поэзии народнического направления, как, например, в стихотворении «Родина» (1908):

Формальная работа Белого над стихом сочеталась с расширением тематики, урбанистические мотивы; переплетались с темами народа и России. Основной тон сборника «Пепел» задается первым стихотворением, названным «Отчаяние». Ощущение конца, провала, исторической неудачи, фатальной обреченности пронизывает весь сборник.

Белый заявляет о себе как о крупнейшем теоретике символизма. Хорошо знакомый с немецким, английским и французским символизмом, о чем свидетельствуют его «Комментарии» к сборнику «Символизм» (1910), Белый сформулировал и создал концепцию символа и русского символизма, привлекая в свои теоретические разработки и философско-эстетические построения, и многообразнейшие линии и традиции мировой культуры, включая Платона и Плотина, Ницше и Штейнера. Значительная часть статей о русском символизме собрана в его книгах «Символизм», «Луг зеленый» (1910), «Арабески» (1911). Он выступил и как литературный критик, большое значение имеют его работы «Ритм как диалектика и «Медный всадник»» (1929), «Мастерство Гоголя» (1934).

В журнале «Весы» Белый опубликовал свой роман «Серебряный голубь», где поставил культурфилософскую проблему положения России между Востоком и Западом. С 1910 г. Белый увлекается теософией, он путешествует по Италии, Тунису, Египту и Палестине.

С 1912 по 1916 г. живет преимущественно в Западной Европе, сближается с Р. Штейнером, антропософское учение которого оказало воздействие на мировоззрение Белого. В 1914 г. поэт принимал участие в строительстве антропософского храма Гетеанума. Своему учителю Белый посвятил исследование «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности» (1917). По возвращении в Петербург в 1916 г. Белый публикует роман «Петербург», выразивший его основные историософские идеи. Новаторская стилистика романа стала эстетическим образцом для писателей-модернистов. Конфликт между отцом-сенатором и сыном, подпавшим под влияние террористов, сосредоточен на отражениях искаженного и расщепленного сознания. Некоторые исследователи усматривают в образе сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова пародию на культ Диониса и Аполлона у Вяч. Иванова . Стилизованная, или «орнаментальная», проза Белого, использованная в романе «Котик Летаев» (замысел возник в 1917, опубликован в 1921 г.), содержит автобиографические черты. Автор совмещает реальность с мифом, проводит параллели между развитием сознания ребенка и этапами культурных эпох человечества. В современной культуре Белого прозаика считают «русским Джойсом», его композиционной виртуозностью и способности передавать психологические состояния двойничества восхищался В. Набоков.

Октябрьский переворот поэт воспринял в мистическом ключе, как начало обновления человечества. На это восприятие, вероятно, повлиял тот факт, что Белый, как и большинство младших символистов, остро переживал ощущение всеобщего кризиса, ждал обновления мира. Еще в период Первой мировой войны Белый пишет статьи: «Кризис жизни», «Кризис мысли», «Кризис культуры», несколько позже «Кризис сознания». Его видение мира осложнялось тем, что он отождествлял революционные события и евангельские, что заметно в созданной им в 1918 г. поэме «Христос воскрес». В поэзии Белого этого периода появляются ноты, окрашенные в тона надежды на преображение и всеобщее Воскресение.

С 1918 г. Белый участвует в работе новых советских учреждений. В 1919 г. он становится председателем Вольной философской ассоциации в Петрограде. До 1921 г. Белый преподавал теорию стиха и прозы в Студии Пролеткульта, но в конце концов приходит к ощущению своей несовместимости с большевизмом. В 1921 г. эмигрировалв Германию. Отъезд за границу тем не менее не считал эмиграцией. Некоторое время жил в Берлине. Во время жизни в Германии поэта постигли глубокие разочарования, как личного плана (его жена А. Тургенева не согласилась возобновить совместную жизнь), так и мировоззренческого (дальнейшие контакты с Р. Штейнером не давали творческих результатов). В то же время именно в 1922 г. Белый публикует много произведений: повесть «Возврат», «Первое свидание: Поэма», «Глоссолалия: Поэма о звуке», «Записки чудака», «Стихи о России», «Путевые заметки», стихотворный сборник «После разлуки: Берлинский песенник» и очерк «Основы моего мировоззрения».

В 1923 г. Белый вернулся в Россию и последние десять лет жизни провел на родине. Его мемуарная трилогия «На рубеже двух столетий» (1930), «Начало века» (1933), «Между двух революций» (1934), написанная ритмизированной прозой, воссоздает культуру и атмосферу Серебряного века, общественную жизнь России. Увлеченный автор часто искажает происходившее, субъективизм соседствует с мифотворчеством, что делает трилогию мемуаров Белого во многом фактографически недостоверной.

Охватить поэтическим словом и символом тайну трансцендентального поэзия Белого оказалась не в силах, но в целом его роль в русском символизме очень важна. Эллис подчеркивал, что миссией Белого явилось «показать всю безграничность символизма во всех его универсальных устремлениях, сделать все возможные, крайние выводы из теории художественного творчества как созерцания сущностей в явлениях, установить теоретически и практически все самые сложные связи символизма с чистой мистикой (вплоть до духовидения и теургии), современной научной философией и главными формами «нового религиозного сознания»» .

Пройдя путь символиста как в творчестве, так и в жизни (о чем упоминает большинство современников-мемуаристов), Белый и в последней своей поэме «Первое свидание» отзывается на заветы Вл. Соловьева, создав космотеургический образ Любви к Вечной Подруге:

Современные критики видят в Белом представителя «реалистического символизма», устремленного к истинной, реальной теургии . Поэт утверждал: «В жизни символиста все – символ. Не-символа – нет» – и хотел воплотить глубинные архетипы народного религиозно-мистического миропонимания, однако возможности символизма противоречили этому грандиозному заданию.

Сочинения

Белый А. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. М.; Л., 1966.

Белый А. Петербург. Л., 1981.

Белый А. Воспоминания: В 3 кн. // Серия литературных мемуаров: На рубеже двух столетий. М., 1989; Начало века. М., 1990; Между двух революций. М„1990.

Белый А. Символизм как миропонимание // Серия «Мыслители XX века». М., 1994.

Белый А. Критика, эстетика, теория символизма. Т. 1–2. М., 1994.

Литература

Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988.

Верлибр Е. О природе символа у Андрея Белого и Вячеслава Иванова // Гнозис. 1973. № 3–4.

Лавров А. Мифотворчество «Аргонавтов» // Миф – фольклор – литература. Л., 1978.

Эллис. Русские символисты. Томск, 1988. С. 181–270.

Эткинд А. М. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996.

 

Александр Блок

К моменту кризиса символизма в 1910 г. Блок был единственным из символистов, кто пользовался широкой популярностью. Александр Александрович Блок (1880, Санкт-Петербург – 1921, Петроград), представитель младшего поколения русских символистов, один из самых музыкальных и трагичных поэтов XX в., а также драматург и критик, занимает уникальное место в истории русской литературы. Поэт прошел сложный путь, характерный для художников рубежа веков. В 1902 г. он сблизился с кругом петербургских символистов во главе с Д. Мережковским и З. Гиппиус, которые в 1903 г. опубликовали его стихи в журнале «Новый путь». Своих первых почитателей Блок нашел в Москве, в кружке «Аргонавтов», дружба-вражда с А. Белым, лидером «Аргонавтов», продолжалась у Блока всю жизнь.

Прототип первого символистского цикла стихотворений, опубликованного под названием «Стихи о Прекрасной Даме» (1904), – Л. Менделеева, ставшая женой Блока. «Стихи о Прекрасной Даме» выявили влияние идей Вл. Соловьева. Прекрасная Дама – Вечная Женственность, Душа Мира, Вечная Тайна, открытие которой приведет к Истине. Долг поэта – молитвенное служение, духовное восхождение, необходимое для лицезрения Ее Красоты. В сборнике ощутимы настроения тревоги, духовного напряжения, ожидания ясного «призыва» и поиски «ответа» и «разгадки».

Для основных принципов структурной модели цикла существенными оказались группы образов: «Бог» и «небо»; «Ты», «Она», «Прекрасная Дама»; «природа»; «поэт», которые вовлечены в космическую жизнь и жизнь «города» . В последующем творчестве эти образы обогащаются новыми смыслами и значениями. Сквозным лейтмотивом поэзии Блока стала идея о воплощении Вечной Женственности, имеющей то божественные черты, то демонические, искаженные уродством самой жизни и психологией современника. Поэтический миф Вечной Женственности, созданный Блоком, имеет два полюса – культ Прекрасной Дамы и образы Незнакомки (стихотворение «Незнакомка» и одноименная пьеса) и Катьки (поэма «Двенадцать»). Сквозь призму Вечной Женственности поэт воспринимает и родину, ее судьбу.

Сборники стихотворений «Снежная маска» (1907), «Земля в снегу» (1908), «Ночные часы» (1911), «Стихи о России» (1915), циклы стихов «Ante Lucem», «Распутья», «Пузыри земли», «Город», «Фаина», «Заклятье огнем и мраком», «Вольные мысли» (написаны свободным стихом), «Кармен», «Родина» (1907–1916), «Ямбы» отражают сложный путь Блока от романтического дуализма и мистицизма ранней поэзии к воплощению трагических коллизий русской истории, этапы преодоления иррациональности и импрессионистичности изображения и обращения к социальной действительности, переход от личного к общезначимому. Юный Блок – ученик и последователь романтизма, самостоятельно открывший возможности символа для передачи глубин духовной жизни «внутреннего человека», зрелый Блок – оригинальный поэт со своей темой о России и Любви, поздний Блок – трагический поэт, который не только предчувствует, но и видит непоправимый разрыв «связи времен», ведущий к умалению человеческой свободы и свободы художника.

Оживленную дискуссию в среде символистов вызвала поставленная Вс. Мейерхольдом в Театре Комиссаржевской пьеса Блока «Балаганчик» (1906), направленная против иллюзионизма и лжемистицизма. Пьеса была воспринята как отступничество от заветов символизма. А. Белый даже вызывал Блока на дуэль. «Балаганчик» Блок объединил еще с двумя пьесами: «Король на площади» и «Незнакомка» (обе – 1906), создав драматическую трилогию, выявляющую суть «маскарадной эпохи» и ее «трагическую вину» в смешении «планов бытия». Именно Блок выразил противоречивый дух Серебряного века и определил его доминирующий цвет – цвет серебра. Он возникает в образах «Снежной маски» и «Фаины», в снежной вьюге поэмы «Двенадцать».

В лирических произведениях Блок развивает традицию «чистой поэзии», восходящую к В. Жуковскому, М. Лермонтову, Я. Полонскому и А. Фету. На музыкально-стиховую ритмику поэзии Блока определенное воздействие оказал городской романс. Самый пронзительный из символистов, лирик и романтик, Блок стал и самым трезвым реалистом во взгляде на современного человека:

Свои первые три тома лирики Блок назвал «трилогией вочеловечивания». Стихотворения о чистом почитании Девы Марии, Царицы Чистой, иконы «Нечаянная радость» (одноименный сборник 1906 г.) соседствуют с воссозданием, вослед за В. Брюсовым, жизни большого города, где люди разобщены, а высокое профанируется, снижается до своей противоположности: Вечно Женственное превращается в образ Незнакомки.

Представляет интерес Блок и как комментатор своей же поэзии. В статье «Безвременье» (1906), анализируя психологию. и философию современного человека, потерявшего чувство праздника Рождества Христова и, как следствие этого, ощущение теплого очага, собственного дома, автор цитирует свои же стихи и Погружает их в неожиданный контекст.

Автор пишет: «На сквозняках безлюдных улиц эти бродяги точно распяты у стен. Они встречаются глазами, и каждый мерит чужой взгляд своим и еще не видит дна, не видит, где приютилась обнищавшая душа человеческая. Только одежды взвиваются в лохмотьях снежной пыли. Кажется, эти люди, как призраки, поднимутся вместе с бурей в черную пропасть неба, точно полетят на крыльях. <…> Исчезает лицо, и опять кутается в снежное кружево, и опять возникает мечтой о бесконечной равнине. <…> Горе тому, кто заглядится в стеклянный, астральный взор. Он обречен на игру случайностей, на вечное кружение среди хлопьев, улетающих во мрак» . Позже в поэме «Двенадцать» такая же вьюга, сметающая все и всех на своем пути, будет кружить и несчастного Петьку-убийцу, одного из двенадцати, готовых разрушить последние человеческие пристанища, хранящие тепло очага: «Закрывайте етажи, / Нынче будут грабежи», – и стрелять в Христа, который движется «поступью надвьюжной» с «кровавым флагом».

С точки зрения Вечной Души и Вечно Женственного разрабатывается основная тема лирики Блока – тема России, Родины. В цикле «На поле Куликовом» поэт говорит о неразделимости собственного пути и русской истории:

Воссоздавая решающий момент русской истории – битву в 1380 г. на Куликовом поле, Блок самоотождествляет себя и русского воина:

Для раскрытия пути России, который проходит под знаком ее женственной и жертвенной души, – «Какому хочешь чародею / Отдай разбойную красу…» – Блок синтезирует различные уровни бытия: конкретно-исторический, символический и метафизический. Образы «разбойной красы» и «острожной тоски» сливались у поэта с чувством и ужаса, и любви:

Русская душа многолика и неуловима: «Грешить бесстыдно, непробудно, / Счет потерять ночам и дням, / И, с головой, от хмеля трудной, / Идти сторонкой в божий храм…». Говоря о купце, отмаливающем грехи, поэт знает, о чем мечтает его «герой»: «…И на перины пуховые / В тяжелом завалиться сне…»:

Поэт хочет до конца пройти путь, не боясь всех испытаний, вместе с родиной:

Современникам была близка поэзия Блока и особенно его основной лейтмотив – Родина и Прекрасная Дама, в ее многочисленных ликах и даже личинах. Поэт угадал нечто глубоко спрятанное в русской душе, ее принципиальную антиномичность – свободу, переходящую в мятеж и грабеж, и возвышенную любовь, заканчивающуюся кощунством. Сам Блок в конце жизни о России сказал трагические слова:

Свою философию творчества и символистское миропонимание Блок выразил в статье «О современном состоянии русского символизма» (1910), на которую гневно обрушился Брюсов. Эта статья является образцом художественно-символистского мышления. «Символистом можно только родиться», – утверждает Блок. И поэтому правильно понять символиста может только символист. Солнце «наивного реализма» уже закатилось и «осмыслить что бы то ни стало вне символизма нельзя». Быть настоящим художником, по Блоку, «значит выдержать ветер из миров искусства, совершенно не похожих на этот мир, только страшно влияющих на него; в тех мирах нет причин и следствий, времени и пространства, плотского и бесплотного, и мирам этим нет числа» . Для Блока эти миры не иллюзия, а реальность, которой и живет художник.

Блок выделяет две стадии символизма, которые онтологически противостоят друг другу. Символисту позволено все, он совершенно свободный творец-теург, т. е. «обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие» , он вдохновляется лучезарным взором, или золотым и лазурным мечом, пронзающим все миры и достигающим сердца поэта. Это взор соловьевской «Лучезарной Подруги», имя которой дал сам «учитель» (так Блок называет Вл. Соловьева), взор Софии Премудрости Божией. Миры, пронизанные взором-мечом, окрашены для поэта в пурпурно-лиловые тона. «Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно – и пронзает сердце теурга». Но этой встрече мешают другие силы, «как будто кто – то, ревнуя теурга к Заревой ясности… внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствовать в сердце». Вторая стадия символистского действа-творчества противоположна первой. Гаснет пурпур, все застилается «сине-лиловым сумраком». Этот цвет, по мнению Блока, символизирующий особое состояние сознания и души, потерявшей путеводную нить, передал в своих живописных полотнах М. Врубель. Если бы, говорит Блок, он сам имел дар живописца, то переживание этого момента он изобразил бы так: «…в лиловом сумраке необъятного мира качается огромный белый катафалк, а на нем лежит мертвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз» . Происходит подмена, дьявольское обольщение, живое заменяется мертвым подобием. Ужас этого состояния и составляет главный страх поэта-символиста. Волшебный, полный значений и смыслов мир превращается в балаганчик, населенный двойниками-оборотнями, жизнь становится искусством (искусственной), появляется Незнакомка – «красавица-кукла, синий призрак, земное чудо».

О Незнакомке Блок пишет так: «Незнакомка. Это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона; но всякий делает то, что ему назначено» . Таково современное состояние символизма, художник творит «не живое, не мертвое».

По Блоку, искусство – «ноша», «искусство есть Ад». «Из мрака этого Ада выводит художник свои образы», и в этом же мраке и темноте, он, тоскуя по угасшему золотому лучу, «сходит с ума и гибнет» . Блок вспоминает об участи М. Лермонтова, Н. Гоголя, М. Врубеля, В. Комиссаржевской. Современники Блока знали и о безумии Ф. Ницше. Предельная эстетизация, по сути, апокалипсических настроений, предчувствие конца искусства и жизни были свойственны эпохе в целом (трактат об искусстве Л.Н. Толстого; судьба ушедшего «в народ» и растворившегося там поэта-символиста А.М. Добролюбова).

В сокровенных напевах музы Блок слышал «Роковую о гибели весть». Уже в 1908 г. Блок отмечал: «…в сердцах людей последних поколений залегло неотступное чувство катастрофы, вызванное чрезмерным накоплением реальнейших фактов, часть которых – дело свершившееся, другая часть – дело, имеющееся свершиться… во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва» . Символисты, убежден Блок, «пережили безумие иных миров, преждевременно потребовав чуда», и наказаны за это. Поэт призывал своих собратьев по перу к подвигу мужества и послушания, трезвению духа: «Мой вывод таков: путь к подвигу, которого требует наше служение, есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться вновь у мира и у того младенца, который живет еще в сожженной душе» .

Блок глубже всех символистов вскрыл главное противоречие символистского метода и способа мышления: противоборство в душе художника двух начал – божественного и демонического. Эту антиномичность знали и французские символисты. Эллис писал, что Ш. Бодлер умел прозревать во всех явлениях «два ряда отражения, отражения двух ликов, лика Мадонны и лика Сатаны» .

В поэме «Возмездие» поэт выразил свое творческое кредо и цель творчества:

В «Итальянских стихах» (1909) нашли отражение поездки в Западную Европу и любимую им Италию. Символически-романтическая драма «Роза и крест» (1913) отражает поиски Блоком синтеза надреальных и исторических смыслов в духе французского символизма и средневекового мышления с отголосками розенкрейцерства. Песня Гаэтана «Радость – страданье одно» отражает и стремление в создаваемом мифе о рыцаре включить мысль Ф. Достоевского о страдании как (необходимом моменте в достижении человеческого достоинства (и тем самым возможного счастья на земле), и осознание трагедии человека-рыцаря.

Многоцветная палитра и музыкальна ткань блоковской поэзии, насыщенная смелыми метафорами и вечными образами-символами, возвышенность романтически настроенной души, чутко улавливающей все обертоны мировой и космической жизни, сменяются трагическим гротеском и автоиронией. Цикл «Пляски смерти» – апофеоз «страшного мира», который лишь притворяется живым: «Как тяжко мертвецу среди людей / Живым и страстным притворяться!» В этот цикл вошло известное стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека» о мертвенном круговращении: «Умрешь – начнешь опять сначала, / И повторится все, как встарь». Космическая жизнь лишена смысла: «Миры летят. Года летят. Пустая / Вселенная глядит в нас мраком глаз. / А ты душа, усталая, глухая, / О счастии твердишь, – который раз?».

В 1916 г. Блок был призван в армию. Служил в Белоруссии, на Полесье. Н. Гумилев об этом сказал: «Это то же самое, что есть жареные язычки соловьев». После февральской революции 1917 г. в качестве редактора поэт входил в Чрезвычайную комиссию по проверке политических преступлений царского правительства. По следам этой работы им было написано документальное исследование «Последние дни старого режима» (1919) . Октябрьский переворот воспринял как космически необходимую очищающую грозу. Драматизм его восприятия отражен в поэме «Двенадцать», произведении, которое завершает русскую классическую литературу и открывает первую страницу истории русской советской литературы.

Интерпретация поэмы «Двенадцать» включает, по крайней мере, две полярные точки зрения: по одной из них Христос освящает деяния двенадцати новых апостолов революции – красногвардейцев, идущих «державным шагом» по Петрограду, и тем самым поэма является оправданием революции. По иной интерпретации Христос, в которого двенадцать стреляют сквозь вьюгу, чтобы уничтожить все самое светлое и святое, восходит на Голгофу с кровавым флагом и символизирует путь страданий России. По этой трактовке автор поэмы «Двенадцать» разоблачает лжеценности новоявленных апостолов, выявляет антихристианскую суть революции, оправдывающую убийства и замахивающуюся на весь мир («Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем»). Символизм поэмы проявлен и на уровне ее структуры – двенадцати глав, и на уровне содержания – Петруха, убивающий Катьку из-за ревности, носит такое же имя, как и апостол Павел. Амбивалентность прочтения продиктована структурной сложностью поэмы, ее полифоничностью, предполагающей различные толкования, и личной тревогой, пронизывающей произведение. A.M. Пятигорский отметил: «Всю жизнь предчувствовавший и предвещавший революционную катастрофу Блок все ж таки несколько удивился, когда обнаружил, что убивать будут не только шлюху и «буржуя на перекрестке» из «Двенадцати», но и некоторым образом его самого» .

Свои воззрения на судьбы Европы и Азии в момент «крушения старого мира» Блок выразил в поэме «Скифы» (1918). Поэма «Возмездие» (1910–1921), в основе которой лежит биографическое начало, осталась незаконченной. Идея возмездия вызревала у Блока через углубление социальных тем (цикл «Город», 1904–1908) и осмысление страшного мира (цикл «Страшный мир», 1908–1916). В зрелой лирике Блока противопоставляется прошлое и настоящее, «прекрасный» и «страшный» миры, рай и inferno. «Страшный мир» осмысливается как аД. Подчеркивается не только небожественная, но кощунственная и богоборческая суть «здешней жизни»: «…В напевах твоих сокровенных <…> / Есть проклятье заветов священных»; «И была роковая отрада / В попираньи заветных святынь»;"«Он разучился славить бога / И песни грешные запел»; «Собираюсь бросить злобный вызов / Небесам…»; «Был он только литератор модный, / Только слов кощунственных творец». Добру рая противостоит зло, высшей Истине противопоставлена ложь inferno, или «страшного мира». Победить зло реально можно, считал Блок, только став «вочеловеченным». В «Ямбах» утверждается цель жизнетворчества:

Е. Кузьмина-Караваева чувствовала, что Блок – «символ всей нашей жизни, даже всей России символ». Она говорила поэту: «Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете» .

В литературно-критическом наследии Блока, его публицистике ставятся вопросы творчества («О реалистах», 1907; «Стихия и культура», 1909; «О современном, состоянии русского символизма», 1910; «О назначении поэта», 1921), формулируется проблема отношений народа и интеллигенции, интеллигенции и революции («Интеллигенция и революция», 1918; «Катилина», 1919). Блок первым указал на качественное изменение системы ценностей в современном мире («Крушение гуманизма», 1919). Переосмысление революционных событий и судьбы России сопровождалось глубоким кризисом и душевной депрессией поэта. Одними из последних стихов Блока были стихи, посвященные Пушкину и воспетой им свободе. В своей речи о Пушкине, произнесенной за полгода до смерти, поэт говорил: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл» .

Лирика Блока обладает силой гипнотического внушения, чистая тоническая метрика, образы-символы, наделенные полисемантическими обертонами, оказали значительное воздействие на последующую русскую поэзию. Блок стал символической фигурой в русской культуре первой четверти XX в. М. Цветаева вручила ему свои произведения на одном из поэтических вечеров и посвятила ему стихи. Приехав в Петербург, С. Есенин первым делом пошел к Блоку. А. Ахматова послала ему журнал со своей публикацией, в «Поэме без героя» назвала Блока «трагическим тенором эпохи». Н. Клюев пишет ему письмо с просьбой объяснить суть современной культуры. В. Маяковский ему одному подает руку в революционные дни: «Здравствуйте, Александр Блок!» И. Северянин дарит ему свою книгу с надписью «Поэт!..». Вл. Ходасевич о поэзии Блока скажет: «…в ней очень рано и очень верно расслышали, угадали, почуяли «роковую о гибели весть». Блока полюбили, не понимая по существу, в чем его трагедия, но чувствуя несомненную ее подлинность» .

Блок, пройдя через многие творческие и жизненные испытания, сохранил любовь к жизни и человеку. Он создал неповторимый художественный мир. Музыкальная основа его лирики, блоковские образы родины стали золотым достоянием Серебряного века. Предчувствия Блока, рассыпанные в дневниковых записях, сбылись самым катастрофичным образом, как и его уверенность в пророческом смысле всего происходящего.

Сочинения

Блок А. Л. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л., 1960–1963.

А. Блок, А. Белый: Диалог поэтов о России и революции. М, 1990.

Литература

Авраменко А. П. Блок и русские поэты XIX века. М, 1990.

Александр Блок: Новые материалы и исследования. Т. 92. М.,1980.

Громов П. Л. Блок, его предшественники и современники. Л., 1986.

Клинг О. А. Александр Блок: структура «романа в стихах». Поэма «Двенадцать». М., 1998.

Максимов Д. Поэзия и проза А. Блока. Л., 1975.

Минц З. Г. Блок и русский символизм. Поэтика Александра Блока. СПб., 1999.

 

Вячеслав Иванов

Автором теории теургического искусства и жизнетворчества, ставшей основой философии творчества младосимволистов, был Вячеслав Иванович Иванов (1866, Москва – 1949, Рим), крупнейший поэт, драматург, переводчик, мыслитель и теоретик символизма. Его философско-критические сборники «По звездам», «Борозды и межи», «Родное и вселенское» во многом повлияли на интеллектуальную атмосферу Серебряного века, предопределили идейно-эстетические поиски поколения младших символистов и отчасти псдстсимволистов. Современники назвали его «Вячеслав Великолепный». Поэзия Иванова, испытав различные влияния, осталась самоценной, но трудной для понимания. Поэт, вооруженный тонкой техникой и широкой образованностью, кажется герменевтически загадочным. Как знаток античной культуры, поэт использует мифологические реалии, древнейшие культы Диониса и Аполлона, образы классической трагедии и, как эллинист, выявляет в строе русской речи отзвуки греческих корней. Вяч. Иванов создал образцы «учительной» интеллектуальной поэзии, целью которой становилось преодоление времени и различий культурных эпох. Античность и современность в его лирике не только взаимодействуют, но и приобретают метафизически концептуальное единство.

Сборники стихотворений «Кормчие звезды» (1903), «Прозрачность» (1904) утвердили репутацию Вяч. Иванова как мэтра символизма, который реально, своим творческим порывом, преодолевает узость индивидуализма, свойственную декадансу. Духовные корни поэзии Вяч. Иванова лежат в глубине веков, эллинизме, сложно перемешанном с религиозно-славянофильской русской традицией.

Поэт – корабельщик, который движется в темноте среди морской бездны, ориентируясь лишь на путеводные (кормчие) звезды. Поэт чуток к диалектике мировой жизни, стремится передать и ее сложность: «… Загадочное Нет / В далеком Да в бореньи и слияньи – / Двух вечностей истомный пересвет», – и ее «прозрачность»:

Вяч. Иванов использует различные стихотворные размеры, в том числе редко применяющиеся в современной поэзии, как, например, размер древних дифирамбов или поэзии Алкея и Сапфо. Сверхзамысел Вяч. Иванова состоит в том, чтобы воссоздать дух трагедии эпохи греческой классики, когда трагедия была всенародным и религиозным искусством и жанр трагедии помнил о своем возникновении из прадионисийских и дионисийских мистерий, преображающих жизнь и утверждающих ее вечное бессмертие через смерть как обновление:

В журнале «Новый путь» печатался труд Вяч. Иванова «Эллинская религия страдающего бога» (1904, № 1), где поэт-мыслитель говорил о задачах современного искусства, как они понимаются в перспективе тысячелетий культуры человечества: «Мы, позднее племя, мечтаем… о «большом искусстве», призванном сменить единственно доступное нам малое, личное, случайное, рассчитанное на постижение и миросозерцание немногих, оторванных и отъединенных».

Вяч. Иванов создал своеобразную философскую систему символистского искусства. Она сводилась к пониманию символа как «некой изначальной формы и категории», «искони заложенной народом в душу его певцов». Символ «неадекватен внешнему слову». Он «многолик, многозначащ и всегда темен в последней глубине» . «Символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается». Путь символов – путь по забытым следам, на котором вспоминается «юность мира». Эта система тождественна философии Платона, считавшего путь познания путем воспоминания. По Вяч. Иванову, символизм приводит к мифу как родовой категории. Миф есть «образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского». В концепции Вяч. Иванова символизм был не художественной манерой или методом, не принципом поэтики, а религиозно-философским мировоззрением. Стихотворения Вяч. Иванова, например, сонет «Любовь», раскрывают суть его теории символа-мифа. В поэтическую ткань вплетены различные символические и мифологические «нити», единство которых передает лично пережитое мгновение, сложность, духовное богатство и истинность которого воплощаются через многоуровневые культурные шифры и коды:

До 1905 г. Вяч. Иванов жил преимущественно за границей, изредка приезжая в Россию. С 1905 г. его квартира в Санкт-Петербурге на Михайловской площади, так называемая «Башня», стала литературным салоном, где собирался весь литературно-артистический Петербург, были гости из Москвы, русской провинции, из-за границы. В «Башне» проводились вечера поэзии, диспуты в духе сократических диалогов, ставились импровизированные спектакли. С. Маковский вспоминал: «…почти вся наша молодая тогда поэзия если не «вышла» из ивановской «Башни», то прошла через нее – все поэты нового толка, модернисты, или, как говорила большая публика, декаденты, начиная с Бальмонта: Гиппиус, Сологуб, Кузмин, Блок, Городецкий, Волошин, Гумилев, Ахматова, не считая наезжавших из Москвы Брюсова, Андрея Белого, Цветаевой» . Вл. Пяств мемуарах «Встречи» писал: ««Башня» была центральным местом всего художественного Петербурга. Как с Эйфелевой, и с нее распространялись радио-лучи по городу» . На собраниях Башни ценились парадоксальность мысли и утонченность знаний, глубина интерпретаций и широкий культурный охват, свежесть образов, экстравагантность стиля. Е. Кузьмина-Караваева вспоминала: «О ком говорили?

О Григории Богослове, о Штейнере, о Христе, о Марксе, о Ницше, о Достоевском, о древней мудрости Востока, о Гёте, – и обо всем с одинаковым знанием, с одинаковой возможностью обозреть все с птичьего полета, взять отовсюду самое ценное» .

Хозяйкой салона была жена Вяч. Иванова, модная писательница, автор романа «Тридцать три урода», Л. Зиновьева-Аннибал, которую поэт очень любил и тяжело переживал ее внезапную смерть. Посвятил ей много стихотворений, символика которых чрезмерно усложнена из-за вплетения мистических и магических символов-образов, почерпнутых из оккультных и розенкрейцерских источников («Любовь и Смерть», «Венок сонетов»).

Этапными явлениями истории русского символизма были поэтические книги Вяч. Иванова «Сог arrdens» (1911–1912), «Нежная тайна» (1913) и теоретические выступления, собранные в книгах «По звездам» (1909), «Борозды и межи» (1916), «Родное и вселенское» (1917). Поэзия, эссеистика, теоретические философско-эстетические труды Вяч. Иванова имеют внутреннее единство. Автор мыслил символизм не только как литературное явление, но и как культурологическое, способное преодолеть кризис европейского духа на путях соборности культуры, расширения границ искусства, теургии и мистерий. Будущее мира, верил поэт, будет преображено светом «русской идеи» и русской святости, духовного и культурного синтеза.

Книга собрания стихов «Сог ardens» является одним из важнейших текстов мифопоэтического символизма. В ней Вяч. Иванов полемизирует с брюсовской «диаволически-магической герметикой», что подчеркнуто названием «Speculum speculurum. Зеркало зеркал» (с посвящением Брюсову) . Для поэтики «Сог ardens» характерны мотивы зеркал, лабиринта, отражений, двойников, призрачности яви и, напротив, реальности духовного и внутреннего мира «Я».

«Тонкому яду» словесной магии поэт противопоставляет мифопоэтические символы космического порядка (стихотворения «Знамение», «Руны прибоя», «Фата Моргана»), духовное трезвение, веру в неразрывную связь человека и законов Вселенной. Влияние Вяч. Иванова на младших символистов было решающим, оно определялось внецерковной мистикой, устремленностью на преодоление индивидуализма и чаемой «соборности».

В 1910-е гг. разгорелась полемика между «мистиками» – петербуржцами и «эстетами» – московскими символистами. Вяч. Иванов с А. Блоком (наиболее ярко полемика с которым выявлена в автобиографической поэме «Младенчество») были во главе петербургских символистов, москвичи сплотились вокруг В. Брюсова и журнала «Весы». С 1909 г. вместе с И. Анненским и М. Кузминым Вяч. Иванов возглавлял петербургский журнал «Аполлон».

Будучи самым образованным поэтом эпохи Серебряного века, Вяч. Иванов создает стихотворения, пронизанные мотивами и образами древнегреческой мифологии и раннего христианства, знатоком которых он был. Под влиянием работы Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», зная в совершенстве древнегреческий язык, он изучает культ Диониса и прадионисийство, элевзианские мистерии как праоснову древнегреческой трагедии и ищет соответствия им в современной культуре. Многие стихотворения отражают принципиальный для поэта параллелизм античности и современности. Дионис представляется автору образом-символом абсолютной свободы творчества. Его исследование «Дионис и прадионисийство» защищено им как докторская диссертация в Баку в 1921 г., куда Вяч. Иванов вместе с детьми уехал после смерти жены.

Дионисийский принцип, в отличие от пластично ясного и гармоничного аполлоновского, трактуется Вяч. Ивановым как свободно изливающееся творчество, которое имеет возможность слиться с родовым, вселенским началом. С этой точки зрения он воспринимает падение царской власти как проявление народной стихии и свободное творчество масс («Гимн Новой России», 1917). Однако поэт не смог принять большевизм из-за его открытого антирелигиозного, а значит, как считал Вяч. Иванов, и антинародного характера. В 1918–1920 гг. он руководил театральным и литературным отделами Наркомпроса, нейтрализуя по мере сил партийный радикализм. Вокруг издательства «Алконост» и журнала «Записки мечтателей» в последний раз объединились младшие символисты – А. Блок, А. Белый. Раздумья о судьбах культуры в период революционных потрясений и кардинальных изменений истории отражены в «Переписке из двух углов» (совместно с М.О. Гершензоном, 1921).

Сложный византийско-эллинский мир ВяЧ. Иванова сыграл существенную роль в приобщении и освоении русской поэзией мировой культуры. О роли этого поэта О. Мандельштам писал так: «Вячеслав Иванов более народен и более доступен, чем все другие русские символисты. Значительная доля обаяния его торжественности относится к нашему филологическому невежеству. Ни у одного символического поэта шум словаря, могучий гул наплывающего и ждущего своей очереди колокола народной речи не звучит так явственно, как у Вячеслава Иванова, – «Ночь немая, ночь глухая», «Мэнада» и проч. Ощущение прошлого как будущего роднит его с Хлебниковым. Архаика Вячеслава Иванова происходит не от выбора тем, а от неспособности к относительному мышлению, то есть сравнению времен. Эллинистические стихи Вячеслава Иванова написаны не после и не параллельно с греческими, а раньше их, потому что ни на одну минуту он не забывает себя, говорящего на варварском наречии» .

На рубеже 1918–1919 гг., в самый трудный период своей жизни, Вяч. Иванов создал знаменитый цикл «Зимние сонеты» (впервые опубликовано: «Поэзия революционной Москвы», Берлин, 1922). В 1924 г. он выехал за границу и жил в Италии. В одном из стихотворений, написанных в Риме, Иванов уподобил Россию сгоревшей Трое («Мы Трою предков пламени дарим»), а беглецов из России – спутникам благочестивого Энея, вынесшим из пламени отеческих богов. Однако до 1936 г. поэт сохранял советское гражданство. Печатался в итальянских, германских и швейцарских изданиях, продолжая писать стихи по-русски. С осени 1926 г. Вяч. Иванов занял место профессора в павийском Колледжо Борромео, работал в Павии до 1936 г., затем преподавал русский и церковнославянский языки в Папском Восточном институте, принимал участие в подготовке издания на русском языке Псалтыри, Деяний и Посланий Св. Апостолов. Известность Вяч. Иванова как поэта и ученого становится мировой. В знак признания вклада в разработку духовных и культурологических проблем его приглашают сотрудничать в немецком журнале «Корона» наряду с Т. Манном, Г. Гессе, П. Валери .

Благодаря З. Гиппиус и Д. Мережковскому, навестивших Вяч. Иванова в Риме, русское зарубежье узнало «Римские сонеты» (1924–1925), напечатанные в «Современных записках» (1936, № 62). Изысканное мастерство и философская затемненность создавали то удивительный узор, осложненный старинной торжественностью архаичной лексики, то классически ясный рисунок латинской четкости, как в стихотворении «Вечерняя звезда»:

В «Римских сонетах» поэтическое мастерство достигает совершенства. Мастер культурных аналогий и параллелей, Вяч. Иванов согревает их человеческим теплом:

Духовные поиски Вяч. Иванова в конечном счете завершились отчетливым сознанием абсолютной истинности христианства, доверием к Божьей воле:

Большой интерес представляет труд Вяч. Иванова «Достоевский. Трагедия – миф – мистика», в котором дается жанровое определение романов Ф. Достоевского как «романа-трагедии». Возводя конфликты писателя к основе классических трагедий Древней Греции, поэт видел катарсическое их разрешение в русской святости, раскрытой Достоевским.

В Италии Вяч. Иванов перешел в католичество (по восточному образцу). Издание религиозно-философской поэмы «Человек» (1939, Париж), названной автором «мелопеей», отразило его мистические и эзотерические поиски. «Римский дневник» (1944) – одна из вершин русской философской лирики XX в. Поэт откликается на жизненные события, потрясшие его душу, передает в строгих терцинах пророческий и страшный сон (снившийся 23 года назад); запечатлевает последние слова жены (прошло 37 лет со дня ее смерти); создает и образ далекой родины:

Поэт оказался прав: на старых кладбищах Москвы и Петербурга все могилы, дорогие Вяч. Иванову, были перепаханы и сровнены с землей.

Композиционно «Римский дневник» выстроен по временам года, стихи расположены по месяцам, каждое стихотворение помечено точной датой. Безыскусность – высшая степень мастерства. Поэт выражает сложнейшие мысли – итог всей жизни – кристально лучащимися разнообразными оттенками смыслов, образами-символами.

(17 мая),

В Риме Вяч. Иванов застал и приход к власти Муссолини, и полное затемнение на ведущей к Авентину улице, на которой он жил, и Вторую мировую войну. 31 декабря 1944 г. «Римский дневник» был закончен стихотворением «Прощай, лирический мой год!». Прошлое и настоящее, преходящее и вечное, должны были, по незавершенному замыслу поэта, воплотиться в «Повести о Светомире-царевиче», над которой Вяч. Иванов работал с 1920 г.

Вяч. Иванов является выдающимся переводчиком. Им переведены трагедии и «Эвмениды» Эсхила. По мотивам греческой трагедии им написаны трагедии «Тантал» (1903) и «Прометей» (1919). Сближая классическую мифологию с современной проблематикой, автор заложил основы неоклассицизма на русской почве.

Дж. Папини назвал его «одним из семи старцев – плеяды великих поэтов и мифотворцев», наряду с Б. Шоу, К. Гамсуном, М. Метерлинком, П. Клоделем, Ганди, и А. Жидом. Духовный облик Вяч. Иванова необычайно сложен, его имя обросло легендами, созвучными образу Вячеслава Великолепного. И. Эренбург писал о нем, что «он пришел к нам жрецом поэтов, он уйдет от нас поэтом, людей» .

Сочинения

Иванов Вяч. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1971–1987.

Иванов Вяч. Стихотворения и поэмы. М., 1976.

Иванов В. И. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994.

Иванов Вяч. Родное и вселенское. М, 1994.

Иванов В. И. Достоевский и роман-трагедия // Иванов В.И. Лик и личины России: Эстетика и литературные теории. М., 1995. С. 266–304.

Эсхил. Трагедии / Переводы Вяч. Иванова. М., 1989.

Литература

Аверинцев С.  С. Системность символов в поэзии Вяч. Иванова // Контекст. 1989. М., 1989.

Аверинцев С. С. Структура отношения к поэтическому слову в творчестве Вячеслава Иванова // Тезисы Всесоюзной конференции «Творчество А.А. Блока и русская культура XX века». Тарту, 1975. С. 152–155.

Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996.

Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М., 1992.

Маковский С. Вячеслав Иванов // Маковский С. Портреты современников. На Парнасе «Серебряного века». М., 2000. С. 168–196.

Обатнин Г. Иванов-мистик (Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова (1907–1919). М., 2000.

Порфирьева А. Вячеслав Иванов и некоторые тенденции развития условного театра в 1905—15 годы // Русский театр и драматургия 1907—17 годов. Л., 1988.

Плеханова И. И. В. Иванов: дионисийствующее христианство // И.И. Плеханова. Преображение трагического. Иркутский ун-т, 2001. С. 29–34.

Пяст Вл. Встречи. М., 1997.

Степун Ф. Встречи. Мюнхен, 1962.

 

Предтеча постсимволизма – Иннокентий Анненский

Поэтом, который завершал символистскую линию и открывал новые постсимволисткие перспективы русской литературы, стал Иннокентий Федорович Анненский (1855, Омск – 1909, Санкт-Петербург), человек необычной творческой судьбы, создавший авторскую поэтику, основные черты которой стали преддверием творческих новаций акмеистов. Анненский является пограничной фигурой в русском символизме. Этот поэт своеобразно преломляет открытия символизма и возвращает художественному образу максимально возможную конкретность, становясь тем самым предтечей постсимволистских тенденций.

Современники знали Анненского как преподавателя древних языков и директора Николаевской гимназии в Царском Селе. Среди его учеников были Н. Гумилев, Н. Пунин. А. Ахматова назвала Анненского «последним из царскосельских лебедей». И в это же время он занимался переводами с французского языка Ш. Бодлера и П. Верлена, с греческого и латинского языка Горация и Еврипида, создавал импрессионистские, ярко индивидуальные стихотворения, писал драмы, в основе которых лежали античные темы и сюжеты. Позже поэзия Анненского стала откровением и постсимволистами воспринималась как антологическая, учительная.

В 1890-х гг. Анненский совершил ряд поездок в Италию и Францию, вызванных острым интересом к живописи прерафаэлитов, скульптуре О. Родена, музыке Р. Вагнера и поэзии французских символистов. Единственный прижизненный сборник стихотворений Анненского «Тихие песни» (1904), включавший переводы из Горация, Г. Лонгфелло, Ш. Бодлера, А. Рембо, вышел под символическим именем Ник-Т. – о, что должно было ассоциироваться с одним из имен Одиссея (так Одиссей назвал себя при встрече с циклопом Полифемом, чем обманул его и обезопасил себя). Анненский считал, что поэзия в своей сущности не носит авторского начала и в принципе анонимна. Как и Брюсов, он с огромным вниманием и любовью относился к поэзии французских символистов, но в освоении наследия «парнасцев и проклятых» у него были свои особенности. Поэт избирательно подходил не к стилю и поэтике парнасцев, что делал Брюсов, а к их темам и мотивам: одиночество поэта, одержимость, преданность неземному, безбытность, обреченность, предсмертие, смерть. «Подвиг Аннненского в русской поэзии, – подчеркивает М. Гаспаров, – в том и состоял, чтобы разом перешагнуть от Надсона к Малларме: и он это сделал, хотя и надорвался. Переводы для него не были даже лабораторией: в них он не столько приучает родной язык к непривычным образцам, сколько подчиняет образцы привычкам родного языка» .

Сборник «Тихие песни» был подчеркнуто классичен и строг. Но при этом в нем выявлялись и основные черты поэтики Анненского: четкая обрисовка образа, наделяемого графичностью и рельефностью, вплоть до зримого и чувственного осязания; введение в контекст стихотворения принципиальной двуплановости бытия – материальное и духовное, мгновенное и вечное, реальное и потустороннее сосуществуют в пространстве стихотворения одновременно; погружение поэтических и мифологических символов в пространство обыденности или, напротив, обыденное вдруг освещается новым смыслом, будучи воспринято в символистскоми-фологическом ключе. Яркий пример – стихотворение «С четырех сторон чаши». Автор владеет виртуозной поэтической техникой («Третий мучительный сонет»), тонким психологизмом и афористичностью стиля. Несколькими скупыми мазками, передающими яркие вспышки газового света, льющегося сверху на головы завсегдатаев библиотеки (ресторанчика?), поэт воссоздает безысходность и бесцельность жизни:

В 1909 г. Анненский пишет самые глубокие из своих «горьких, полынно крепких стихов» (определение О. Мандельштама). К ним относятся стихотворения «Баллада», «Будильник», «Дождик», «Прерывистые строки», «Нервы», «Старые эстонки», «Моя тоска». По мнению многих исследователей, поэт создает основы нового поэтического языка, используя «провал» между прозаизированной поэзией второй половины XIX в. и символистской поэзией начала XX в., возвращает поэзии гармонию между реальностью и художественным образом. Поэт соединяет «вещность» реалий быта с остро ощущаемой хрупкостью и всеобщей ранимостью бытия:

Снятие подборки стихов для публикации в журнале «Аполлон» Анненский воспринял как личную трагедию, что привело к обострению сердечной болезни. Поэт скоропостижно скончался в подъезде Царскосельского (ныне Витебского) вокзала Санкт-Петербурга. Посмертно вышла главная книга Анненского – «Кипарисовый ларец» (1910). Она состоит из «трилистников», которые объединяются по тематическому принципу в своеобразные триады – «Трилистник сумеречный», «Трилистник соблазна», «Трилистник сентиментальный».

В стихотворении «Смычок и струны» поэт создает одушевленные образы скрипки и смычка, которые, в свою очередь, воплощают тайну Музыки как страдания:

Связь муки, страдания и счастья с музыкой – лейтмотив стихотворения «Старая шарманка», в котором через «предметность» и реалии зримого мира раскрывается внутренняя «боль» мира, которая людям видится как гармония:

Анненский не прибегал к объемным символам, и в этом было его принципиальное отличие от старших и младших символистов. Он наделяет реальный предмет свойствами символа, психологизирует объектные реалии мира, видя в их жизни общие с человеческой жизнью законы. И чем обыкновеннее был этот предмет, тем суггестивнее становился создаваемый поэтом его образ, тем насыщенннее был символический контекст стихотворения, охватывающий сцепление разрозненного и раскрывающий единство жизни как таковой.

«Вещи» Анненского становятся символами духовных переживаний, они и остаются, и перестают быть реальными, наделяются свойствами живого и мыслящего существа. Мир предстает как книга, в которой уже все написано, но ее язык (смысл) утрачен.

Тайна мира соприсутствует рядом, но не открыта, и это рождает мучительное бессилие: «Вот чуть-чуть шевельнулись ресницы… / Дальше… вырваны дальше страницы»; «…Мне фразы нельзя не читать, / Но к ней я вернуться не в силах» . В стихотворений «Стальная цикада» создается сложный образ внутреннего механизма часов с открывающейся дверцей: это и реальные механические часы, и механизм смерти, пронзающий сердце человека. Отстукивающие секунды и минуты стрелки часов становятся крыльями цикады, грозящей небытием и неизбывной, всемирной тоской:

В 1906 г. вышли переведенные Анненским трагедии Еврипида. Репутация сделанного им перевода установилась прочно. Эта работа расценивалась современниками как творческий подвиг. Его переводы стали образцом последовательно выдержанного единого поэтического стиля, обладающего редкостной внутренней цельностью. «Но в этом стиле, – указывает М. Гаспаров, – больше индивидуальности Анненского, чем Еврипида; в нем слишком много вольности и субъективности» . Опыт модернизации образов древнегреческой литературы отразился в драмах Анненского «Меланиппа-философ» (1901), «Лаодамия» (1906) и «Фамира-Кифарэд» (1906), которая была поставлена на сцене Московского Камерного театра (1917). Будучи выдающимся эллинистом, переводчиком и комментатором Еврипида, создателем русского «театра Еврипида», Анненский использует не «условно-психологический», а «мифический» метод реставрации античной трагедии, позволивший соединить античность и современность. Трагедии Еврипида трактовались им как «пространство» самостояния человека в борьбе сменяющих друг друга принципов бытия и выявления его универсальных, а не условных законов. Миф, считал автор, «только в трагедии <…> становится общелитературным сюжетом и истинным достоянием человечества» . Поэт верил в возрождение русской культурой эллинизма на основе культурного преемства. Им создается особый тип «квазионической» драмы, приемы которой заключались в своеобразном неомифологизме. Драматургии Анненского присущи элементы неоклассицизма. Он использует возможности психологизации и аффектации, скрытые в архетипах античной мифопоэтики.

Анненский интересен как тонкий и проницательный критик, использующий свои впечатления от прочитанного, импрессионистическую фиксацию тех или иных литературных явлений. Сборник литературно-критических статей «Книги отражений» (1906) синтезировал импрессионистично-символический подход к явлениям литературы и аналитические приемы сравнительной поэтики. Он исследует раннего Ф. Достоевского, повести Н. Гоголя, «Иуду Искариота» Л. Андреева и авторов «новой поэзии», выявляя степень активности внутренней и внешней формы произведения, потенции его образно-символической системы и возможности «отражений» – интерпретаций . С. Маковский отмечал, что критика Анненского «вытекала из рано сложившегося в нем глубоко трагического мировоззрения. Недаром он так проникся Еврипидом. Не веря в трансцендентный смысл вселенной, Анненский категорически и безусловно отрицал смысл личного бытия. Человек – призрак, обреченный на исчезновение, – был для него соединением двух несоединимых миров: мира телесного, мира, выросшего из слепых стихий, и никак не связанного с ним мира мечты, вожделенной вечности. Мечты тем более мучительной, чем больше заложено в человеке творческой силы» . Не случайно свои критические опыты автор назвал «отражениями», составившими книги, говорящие и о психофизическом облике автора, а не только о том, что он исследует и о чем пишет. Анненский признавался: «Критик стоит обыкновенно вне произведения: он его разбирает и оценивает Он не только вне его, но где-то над ним. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою» .

В творчестве Анненский видел высшее «оправдание жизни». Есть символический смысл в последних строках, написанных поэтом:

Поэт до последних минут стремился передать точное ощущение жизни, неуловимое словами настроение, потому что был уверен, «мир, освещаемый нравственным светом и тонким самоанализом поэта, не может не быть страшен, но он не будет мне отвратителен, потому что он – я» (И. Анненский. «Вступление о поэзии»). Вяч. Иванов причислял Анненского к кругу ассоциативного символизма, считая, что один из главных его приемов – «импрессионистический эффект разоблачения», позволяющий высветить предмет в новом и неожиданном ракурсе . Вяч. Иванов, относясь с особенным вниманием к поэзии Анненского, определил особенности его стиля: «тонкий и надламывающийся, своенравно сотканный из сложных, отреченных гармоний и загадочных антиномичных намеков» .

Постсимволисты, или акмеисты, – Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, Г. Иванов – относились к Анненскому с неизменным пиететом, чтя несравненные поэтические строки и образы этого «классического» поэта. Разнообразие поэтических интонаций, новая стилистика, позволяющая объять мир и Дать каждому предмету и обездоленному (не наименованному) существу право голоса, предвосхищали эстетические поиски русской поэзии 1910—1920-х гг., особенно поэтики акмеизма.

А. Ахматова указывала: «Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни» . О. Мандельштам подчеркивал: «Анненский с такой же твердостью, как Брюсов, ввел в поэзию исторически объективную тему, ввел в лирику психологический конструктивизм. Сгорая жаждой учиться у Запада, он не имел учителей, достойных своего задания. Психологизм Анненского – не каприз и не мерцание изощренной впечатлительности, а настоящая твердая конструкция. От «Стальной цикады» Анненского к «Стальному соловью» Асеева лежит прямой путь. Анненский научил пользоваться психологическим анализом, как рабочим инструментом в лирике. Он был настоящим предшественником психологической конструкции в русском футуризме, столь блестяще возглавляемой Пастернаком. Анненский до сих пор не дошел до русского читателя и известен лишь по вульгаризации его методов Ахматовой, Это один из самых настоящих подлинников русской поэзии. «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец» хочется целиком перенести в антологию» . Опосредованное влияние Анненского обнаруживается в творчестве В. Маяковского (использование раешника, разговорных интонаций, объективизация эмоций), Б. Пастернака (метафоризация реалий быта, их символическая трактовка) и Вел. Хлебникова (исключение рациональности как единственного и универсального метода познания).

Вкус, эрудиция, чувство меры, безукоризненность художественной формы и ярко выраженная индивидуальность Анненского создали эффект энергетического воздействия его творчества на русскую поэзию XX в.

Сочинения

Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1990.

Анненский И. Книги отражений. М., 1979.

Анненский И. Избранное. М., 1987.

Литература

Ахматова А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 202–203.

Гинзбург О. О лирике. М.; Л., 1964. С. 330–371.

Громов П. П. Блок, его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 218–235.

Дядичев В. Н. Словарь рифм Иннокентия Анненского // Литературоведческий журнал. М., 2002. № 16. С. 219–319.

Иванов Вяч. О поэзии Иннокентия Анненского // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М, 1994. С. 170–179.

Федоров А. В. Иннокентий Анненский: Личность и творчество. Л., 1984.

 

Дискуссии о символизме в «Обществе ревнителей художественного слова» в 1910 г. сделали очевидным наметившийся кризис русского символизма, заключавшийся в различном понимании дальнейших путей искусства. Сторонники «реалистического символизма» – Вяч. Иванов, А. Блок, А. Белый исповедовали «жизнетворчество» и «теургию», В. Брюсов настаивал на автономности искусства и поэтической ясности. Реакцией на кризис символизма стало возникновение акмеизма как постсимволистского течения. В. Жирмунский назвал этот процесс «преодолением символизма». Акмеисты не окончательно противопоставляли себя символизму, их сближала общая цель: «жажда культуры», сочетающей в себе национальные традиции и европеизм; разъединяло различие в выборе путей для достижения этой цели. Уже начиная с 1909 г. идейным главой художников, отрицающих в искусстве любые абстракции и приоритет символистского мировидения, становится Н. Гумилев.

В период обострения противоречий внутри символизма единомышленники объединились в литературное содружество «Цех поэтов», создание которого произошло в октябре 1911 г. Название и устав «Цеха поэтов» были ориентированы на средневековые традиции ремесленных гильдий. «Синдиками» в «Цехе» стали Н. Гумилев, С. Городецкий, на правах учеников в него вошли А. Ахматова, Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп, О. Мандельштам, М. Лозинский, В. Нарбут, М. Зенкевич.

Вл. Пяст так описывает становление акмеизма: «Собрания Цеха по очереди происходили на квартирах Городецкого, жены Кузьмина-Караваева и Лозинского в Петербурге и у Гумилева в Царском Селе» . Новое литературное объединение получает имя акмеизм (греч. акте – высшая степень чего-либо, цветущая сила, острие). С. Городецким было предложено другое название – «адамизм» (от имени первого человека Адама), указывающее на возвращение к первозданному, не замутненному сплошной символизацией ощущению жизни. Акмеизм возвращался к средневековому номинализму, на что указывает О. Мандельштам в статье «Утро акмеизма». Идеи акмеизма уже вызревали в статьях И. Анненского «О современном лиризме» и Л. Бакста «Пути классицизма в искусстве».

В октябре 1912 г. акмеисты организовали специальный журнал «Гиперборей», редактором которого стал М. Лозинский, получивший известность как переводчик «Божественной комедии» Данте. Н. Гумилева приглашают заведовать отделом критики в «Аполлоне», и журнал превращается в орган, проводящий идеи акмеизма. В первом номере «Аполлона» за 1913 г. появляются программные статьи Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм», С. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии» и М. Кузмина «О прекрасной ясности». Статья Мандельштама «Утро акмеизма» вышла только в 1919 г. в малоизвестном воронежском журнале «Сирена».

Эстетическая программа акмеизма заключалась в установке на «вещность» образа и интертекстуальность поэтического текста, включение «чужих» художественных образов в собственную ткань стихотворения, в отталкивании от символистской философии творчества. Целью становились не только новые эффекты эстетического воздействия, но и обращение к реальности, возврат к земным ценностям, проблемам стихотворного мастерства, ясности, или «кларизму», поэтического текста. Акмеисты категорически отказались от символистского способа художественного познания и настаивали на религиозно-этическом смысле творчества. Эти черты являются доминантными в поэтике Н. Гумилева, А. Ахматовой и О. Мандельштама на протяжении их всего творчества. Стремясь освободить поэзию от символистских порывов к «идеальному», излишней многозначности и текучести образов, усложненной сверхметафоричности, акмеисты сосредоточивали свой интерес на материальном и зримом «вещном» мире, на точном значении слова. Вместо устремленности к беспредельному и трансцендентному акмеисты предлагали углубленность в культурный мир образов и значений; символистский принцип соответствий и аналогий заменялся принципом культурных ассоциаций. Мандельштам назвал акмеизм «тоской по мировой культуре», акцентируя внимание на нравственной стороне искусства.

Е. Кузьмина-Караваева, хорошо знавшая собиравшихся в ее квартире акмеистов, позже пристрастно писала, что акмеизм выделился из общей линии эстетизма: «Акме – вершина, острие. Все поэты, примыкавшие к этому течению, могут быть разделены сообразно с этим двойным значением слова «акме». Одни из них, подобно Гумилеву или Мандельштаму, приняли слово «акме» как слово, обозначающее вершину – вершину творчества, стремление к творческому совершенству, к включению в свой сотворенный мир всего мира, видимого с творческой вершины. Для них акмеизм был крайним утверждением эстетизма. Другие поэты – главным образом Анна Ахматова и потом все ее бесчисленные подражатели – приняли ближе второе значение «акме» – острие. <… > Любовно культивируя отображение всего мира <… > они все же считали психологически неизбежным для себя среди этого мира милых вещей, на самом острие своего произведения, в минуту его творческого разрешения отобразить то жало, которое все время чувствовали в своей душе, которое повышало любовное отношение к миру» .

Смысловые «токи» акмеизма как цветущей силы, или адамизма, характерны для поэзии М. Зенкевича, В. Нарбута и С. Городецкого (чья принадлежность к акмеизму весьма условна). С. Городецкий в статье «Некоторые течения в современной русской поэзии» (1913) отмечал экзотику поэзии Н. Гумилева, понятую в духе поэтики нового течения. «Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери; слоны, жирафы, львы, попугаи с Антильских островов наполняли ранние стихи Н. Гумилева. Тогда нельзя было еще думать, что это уже идет Адам» . Сборник М. Зенкевича «Дикая порфира» наиболее соответствовал «адамизму». Стихотворения Зенкевича стремились к воплощению древнего ощущения слитности человека и земли через воссоздание доисторической жизни планеты.

Название объединения поэтов – «цех» подчеркивало, что творчество вовсе не является теургией, оно «веселое ремесло». Было декларировано об ином, нежели у символистов, отношении к слову и творчеству. Не отрицая того, что все искусство пронизано символами и не может отказаться от символа как художественного средства, акмеисты реформируют художественную систему символизма и делают установку на возвращение слову (образу) его «первоначальной ясности». М. Кузмин даже создал термин «кларизм» (от испан. claro – ясный), который подчеркивал эстетику ясного, «прозрачного» для постижения, поэтического письма.

Сплошная символизация мира привела к парадоксальной ситуации: каждый предмет начинал быть символом иного, каждое слово приобретало роль «знака» другого «знака», так что обычный мир представал «лесом соответствий», без четких указателей. О. Мандельштам обратил внимание на существенный недостаток русского символизма – «водянку» больших тем: символы, оторванные через множественные ряды «соответствий» от прямого значения слова, наделенные неким сверхсмыслом, «заболевают», «распухают», как больной от водянки. Необходимо «утяжелить» образ, придать ему предметную тяжесть. Мандельштамом было найдено слово «вещность», которое, как и «кларизм» Кузмина, подчеркивало антисимволистскую направленность акмеистического творчества. Гумилев раскритиковал теургические цели символистов, указав, что непознаваемое нельзя познать «по определению», у поэзии есть иные, более свойственные ей цели, нежели цель познания и преображения космической жизни.

Акмеисты поменяли и область художественных пристрастий, вкусов и культурных образцов. Вместо признанных и высоко чтимых в среде русских символистов французских символистов – Ш. Бодлера, П. Верлена и А. Рембо – акмеизм ориентировался на французского «парнасца» Т. Готье, «стилизм» А. Ренье, А. Франса и особенно Г. Флобера. В области мировой литературы акмеистическая эстетика тяготеет к французской традиции, с ее «светлой иронии и конкретностью». Н. Гумилев отдает предпочтение Т. Готье, подчеркивая «безупречность формы» его творчества, Ф. Вийону, отмечая его жизнеприятие, Ф. Рабле, акцентируя его «мудрую физиологичность», а также У. Шекспиру, ценя его опыт проникновения во «внутренний мир человека». Из русской литературы Н. Гумилев ценит поэзию В. Брюсова за стройность композиции и яркую изобразительность, А. Блока, проявившего мужественность художника перед лицом жизни, и М. Кузмина за очарование жизненных мелочей, живописно воссозданных в лирике. Среди других видов искусства акмеизм предпочитал живопись и графику, архитектуру в противовес музыке у символистов.

Философия творчества акмеизма была ориентирована не на неоплатонизм, предвечные абсолютные идеи, а на неокантианство, оставлявшее право «вещи в себе» сохранять недоступную для человеческого разума сущность. Философские основы акмеизма формировались под влиянием идей феноменологической школы Э. Гуссерля, подчеркивавшего ценность реального человека в реальном мире. Популяризатором идей Гуссерля стал выходящий с 1910 г. в Санкт-Петербурге международный ежегодник «Логос».

Среди художников и критиков программа акмеизма вызвала разнополярные мнения. А. Блок, которого акмеисты позвали на первое заседание «Цеха поэтов», отрицательно отнесся к акмеизму и написал статью о нем с характерным названием «Без божества, без вдохновенья» (1921). В. Шкловский отрицал самобытность акмеистов, а В. Жирмунский, напротив, увидел в новом литературном течении позитивное начало, способствующее развитию поэтического искусства и открытию новых перспектив. Однако и противники, и сторонники отмечали два важнейших недостатка программы: общее жизнеприятие и эстетизм в конечном счете должны были обернуться примирением со «страшным миром»; отрицание запредельности, тайны бытия, отказ от трансцендентности грозили лишить произведения акмеистов философской значимости и глубины.

А. Блок был обеспокоен тем, что русская литература, разбиваясь на различные «течения», теряет свою универсальность: «Поток, разбиваясь на ручейки, может потерять силу и не донести драгоценной ноши, бросив ее на разграбление хищников, которых у нас всегда было и есть довольно» . Русская литература, подчеркивал Блок, в своей основе является культурой синтеза, и поэтому всякая «специализация» наносит ей вред. В России, верно указывал Блок, «неразлучимы живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, религия, общественность, даже – политика. Вместе они и образуют единый, мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культуры». Блок увидел в «формализме» нового направления наступающий ужас рациональной эпохи, где не будет места «божеству» и «вдохновению». «Акмеисты, несомненно даровитые, – писал он, – топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представлений о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу» . А. Блок выделил А. Ахматову как поэта, сохранившего духовность. Эту статью А. Блок написал в апреле 1921 г., 7 августа этого же года он умер. Н. Гумилева расстреляли 24 августа того же года «за недоносительство» и тем самым «контрреволюционную деятельность». Эпоха Серебряного века, насыщенная художественно-философскими спорами, эстетическими поисками и духовными взлетами, сменялась эпохой террора и геноцида.

О. Мандельштам подчеркивал: «Акмеизм не только литературное, но и общественное явление в русской истории. С ним вместе в русской поэзии возродилась нравственная сила» .

Судьбы акмеистов были различны. В 1930-е гг. именно О. Мандельштам создал единственное для того времени антисталинское стихотворение «Мы живем под собою не чуя страны…», верность нравственным правилам жизни сохранила А. Ахматова, написав «Реквием» – поэтическое свидетельство трагичной эпохи. С. Городецкий благополучно творил в советскую эпоху. М. Зенкевич после «адамистского» сборника «Дикая порфира» ищет возможности контактов с новой жизнью. Блестящий стилист М. Кузмин (как поэт – явление пограничное между символизмом и акмеизмом) умирает всеми забытый, в нищете. Слова О. Мандельштама: «Акмеизм хотел быть совестью поэзии» – оказались пророческими.

Позднее определение акмеизма как «тоски по мировой культуре», данное О. Мандельштамом в 1930-е гг., продиктовано не столько асимволизацией поэтического знака, сколько общей установкой на использование его возможностей накапливать энергию уже закрепленных в культуре художественных значений (смыслов), прежде всего духовно-нравственных. Н. Гумилев, А. Ахматова и О. Мандельштам считали одним из принципов акмеистической поэтики «цитату», которая, будучи частью чужого текста, указывала на весь текст с его разветвленной системой смыслов или на множество текстов – источников цитат, по принципу ассоциативно-культурной памяти. По сути, акмеисты придали иное векторное направление поэтике символизма – «от реального к реальнейшему», поэтике соответствий. Для акмеистов «реальнейшее» становится не сферой мистического, умопостигаемого, интуитивно предчувствуемого, а сферой мировой культуры, внутри которой выделяется область текстовых соотношений, смысловых ассоциаций, знаковых соответствий, что делает акмеистов предвестниками постмодернизма. Литературное течение акмеизма, отразившее новые эстетические тенденции в искусстве начала 1910-х гг., охватило не только словесность, но и живопись (К. Коровин, Ф. Малявин, Б. Кустодиев), и музыку (А. Лядов, И. Стравинский).

К началу Первой мировой войны интерес к акмеизму угасает, а с уходом Н. Гумилева на фронт распадается «Цех поэтов». Были сделаны две попытки возродить былое содружество: в 1917 г. в «Цех II» вошли Г. Иванов и Г. Адамович, к созданному в 1931 г. «Цеху III», разделявшему ту же акмеистическую программу, присоединились И. Одоевцева, Вс. Рождественский, но на историю русской литературы эти позднейшие образования существенного влияния не оказали.

Основные принципы акмеизма по-разному проявились в творчестве вошедших в «Цех поэтов». Идея жизнеприятия преобразилась в волевое начало и «героику» поэзии Н. Гумилева, стойкость жизненной позиции А. Ахматовой. Первобытно-здоровый взгляд на мир, или «адамизм», характерен для сборников М. Зенкевича «Дикая порфира» и В. Нарбута «Аллилуйя», африканской тематики Н. Гумилева. Поиски формального совершенства, интерес к проблемам поэтики выражался в обсуждении стихотворений акмеистов на заседаниях «Цеха поэтов», в статьях Н. Гумилева «Анатомия стихотворения», «Письмах о русской поэзии», статьях О. Мандельштама «О природе слова», «Заметки о поэзии». Стремление видеть и воссоздавать мир в его предметно-вещной конкретности, четкости и пластичности отражен в сборнике О. Мандельштама «Камень», ощущается в «переживании предметности» у А. Ахматовой. Всех акмеистов объединяет внимание к конкретному смыслу слова в его многочисленных культурных контекстах, слову как материалу «для строительства» и «философии зодчества», архитектоники искусства. Поэзия Н. Гумилева, О. Мандельштама и А. Ахматовой, сохраняя общность философско-эстетических установок, была ярким выражением индивидуального, неповторимого голоса каждого. Их судьбы стали символами трагических судеб русской поэзии XX в., их творчество, впитавшее предшествующий культурный опыт и открывшее новые перспективы, восстановило непреложность нравственного императива.

Акмеизм явился заметным течением Серебряного века. В русском зарубежье традиции акмеизма ценились очень высоко. Поэты «Парижской ноты» продолжали развивать акмеистические установки, считая их выражением петербургской линии в русской поэзии. Традиции акмеизма продолжили в своем творчестве, уже в условиях русского зарубежья, Г. Адамович, Н. Оцуп, Вл. Ходасевич, В. Набоков.

Литература

Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994.

История всемирной литературы: В 9 т. Т. 8. М., 1994.

Корецкая И. В. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М, 1995.

Поэтические течения в русской литературе конца XIX – начала XX века. М, 1988.

Смирнова Л.А. Русская литература конца XIX – начала XX в. М., 1993.

Эткинд Е. Кризис символизма и акмеизм // История русской литературы XX в.: Серебряный век. М, 1995.

 

Николай Гумилев

Создателем «Цеха поэтов» в 1911 г., объединившего акмеистов, его синдиком стал Николай Степанович Гумилев (1886, Кронштадт – 1921, Петроград), поэт, драматург, литературный критик. По словам С. Маковского, Гумилев «считал необходимым бороться с десятилетним «символическим пленением» русской поэзии», и, несмотря на увлечение В. Брюсовым, И. Анненским, Ф. Сологубом и французскими символистами – Ш. Бодлером, А. Ренье, П. Верленом, А. Рембо, его «тянуло прочь от мистических туманов модернизма» . В своем акмеистическом манифесте «Наследие символизма и акмеизм» Гумилев сформулировал повод для изменения курса: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно братался он то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом». Основой творчества Гумилев считал сознательное отношение к слову, профессионализм, что отразилось в названии литературного объединения «Цех поэтов», напоминающем о средневековых цехах, объединявших ремесленников.

Ранние книги стихов Гумилева: «Путь конквистадоров» (1905), «Романтическиецветы» (1908), «Жемчуга» (1910), «Чужое небо» (1912) включают уже ставшие традиционными для символизма темы и образы, присутствуют и декадентские мотивы, например, прославление Люцифера («Баллада», «Пещера сна»), описание кабалистических ритуалов по вызыванию андрогина («Андрогин»), различных инициации (посвящений) в дохристианских верованиях («Ужас»). Таким образом, отрицание мистики и оккультизма в манифесте акмеизма было для Гумилева обретением новой веры, точкой окончательного выбора своего пути в творчестве.

Сборники «Колчан» (1916), «Костер», «Фарфоровый павильон» (1918), «Огненный столп», «Шатер» (1921) охватывают обширнейшую тематику – от экзотики дальних стран и классической мифологии до христианства и европейской культуры. Гумилева – реформатора символистской поэтики волнуют те же, что и символистов, проблемы духовного порядка: смерть, перевоплощение, синтез земного и трансцендентного.

Гумилев ощущает мир постольку, поскольку «впечатленья бытия» «воплощались в метрические строки» , он стремится к «вещности», реальности образа, его зримости и пластичности, ясности и строгости мысли, отчетливости духовной позиции. Поэт ввел новые рифмы и неожиданные яркие эпитеты, для него важны смысловая энергия ритма и четкость стихотворного рисунка. Он тяготел к мифу о сильном человеке. Неоромантизм сказывается в воспевании героя-завоевателя, героя-путешественника, не сломленного рутиной жизни. Поэт культивировал образ независимой и свободной личности:

Поэт считал, что «нужно самому творить жизнь», и только тогда «она станет чудесной» . Гумилев, представляющий «гиперборейцев», вводит в свои произведения повествовательный элемент, придает поэзии эпический характер, возвращает популярность такой стихотворной формы, как баллада. Из русских поэтов на поэтический стиль Гумилева повлиял И. Анненский, отметивший, что «лиризм Н.С. Гумилева – экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций» . Акмеистический принцип «вещности» сформулирован в стихотворении «Естество»:

В «Пятистопный ямбах» самооценка поэтом осмысливается через связь собственного творчества с традициями мировой культуры: «Мне золоченый стиль вручил Вергилий, / А строгий Дант – гусиное перо <…> / Средь серебра я только серебро». В «Восьмистишии» акмеистический принцип художественного познания осознается как следование традиционной хрисианской этике:

Особенно популярным стал стихотворный цикл «Капитаны», символически выразивший суть его «музы дальних странствий»:

В 1909 г. Гумилев уезжает в Абиссинию, его мечты о странствиях становятся реальностью. Весной 1913 г. он вновь едет на полгода в Африку, командированный Музеем антропологии и этнографии Академии наук. Путешествуя по далеким странам и описывая яркие впечатления, Гумилев создает авторский миф, в котором современному миру обыденности противостоит новый захватывающий мир диких племен, покоряющихся сильному и гордому герою-пришельцу, герою-страннику, не ведающему упреков совести, страха и сомнений. Сердце героя готово к любви и самоотречению, но он наказан одиночеством, непреодолимым экзистенциальным непониманием другими. После трех лет знакомства с Анной Горенко (Ахматовой) в 1910 г. Гумилев женился на ней. Их сын Л. Гумилев стал впоследствии известным ученым-этнографом, историком, философом и создателем теории этногнеза и пассионарности.

Поэтический диалог, родившийся у двух русских поэтов на фоне их сложных и драматичных отношений и историческом фоне XX в., составляет одну из лучших страниц любовной лирики. Гумилев передал затаенный трагизм А. Ахматовой и суть ее Музы:

Во время войны 1914 г. Гумилев был зачислен в действующую армию, за боевые операции дважды награжден Георгиевским крестом. Военные впечатления отражены в «Записках кавалериста» и сборнике «Колчан» (1916). История России становится личной судьбой поэта:

После Февральской революции 1917 г. Гумилева снова командировали на фронт, но до весны 1918 г. он жил в Париже, а затем в Англии. В апреле поэт возвращается через Мурманск в Петроград. Оказавшись в советской России, Гумилев преподает в Институте живого слова, становится членом редколлегии организованного М. Горьким издательства «Всемирная литература», открывает литературную студию, участвует в создании петроградского Союза поэтов. В феврале 1921 г. он был избран его председателем.

В седьмой книге «Костер» (1918) и в сборнике «Огненный столп» (1921) Гумилев пророчески предсказывает свою насильственную смерть. В центре внимания оказываются исторические коллизии России. В стихотворении «Мужик» прочитывается известный сценарий отношений Г. Распутина и императрицы, поверившей в целительные силы мужика. Гумилев, далекий от историософских увлечений, свойственных символистам, создает яркий образ «потрясенной столицы», вовлекая в художественную ткань стихотворения миф о земле-матери (жене, царице), «петербургский миф» и православный контекст:

Поэт емко передает сумятицу нравов, ощущение конца русской истории, прерывания традиции, которым сопутствует рождение новой, темной силы, выходящей из потаенных глубин, то ли языческих, то ли сатанинских. Лучшая книга стихов Гумилева – «Огненный столп» сосредоточена на глубинных душевных движениях, сопряженных с острым переживанием современности и чувством трагической тревоги. Четкость композиции оттеняется вкраплением фантастических и иррациональных моментов. В стихотворении «Рабочий» говорится о том, как отливается рабочим у горна та единственная пуля, которая «с землею разлучит» поэта:

Поэтическая сила пророческих видений особенно наглядна в стихотворении (поэме) Гумилева «Заблудившийся трамвай» (1920), которое получило множество интерпретаций, иногда противоположных по смыслу. Н. Оцуп вспоминал, как однажды ранним утром Гумилев возвращался с друзьями домой, он «был очень оживлен, шутил, говорил о переселении душ, и вдруг посередине его фразы за нами послышался какой-то необычный грохоти звон. <…> Мы не могли опомниться и повернулись лицом к трамваю, летевшему к нам и сиявшему электрическим светом на фоне светлеющего неба. Было что-то потрясшее нас всех в этом, в сущности, очень простом и прозаическом явлении <…> таинственный трамвай мгновенно унес от нас Гумилева» .

Трамвай «по трем мостам» уносит поэта «через Неву, через Нил и Сену», едущие «обогнули стену» и «проскочили сквозь рощу пальм». Смещение времени и пространства, соединение всех воспоминаний – следствие того, что трамвай «заблудился в бездне времен». Смещение пространственно-временных ориентиров вызывает образы умерших:

Литературные герои предстают как реальные действующие лица, смерть которых вызывает острую боль. Нарушение причинно-следственных связей приводит к тому, что действие переносится в XVIII век:

Предположение, что в Машеньке – героине «Заблудившегося трамвая» запечатлены черты Машеньки из «Капитанской дочки» Пушкина, разрушается тем, что не она, а герой идет к императрице и должен отслужить молебен:

Вопрос «Где я?» – остается без ответа. Вокзал так же нереален, как и Индия Духа:

В «Заблудившемся трамвае» есть пророческое, метафорическое предвидение поэта о собственной смерти:

«По народным поверьям, – указывает В. Мусатов, – в канун Усекновения главы Иоанна Предтечи запрещается употреблять в пищу овощи круглой формы, напоминающие о человеческой голове. Так что символика капусты и брюквы приобретает отчетливый религиозно-мученический аспект» .

В «Заблудившемся трамвае» присутствует некая тайна, поэт видит и прошлое, и настоящее. Сменяющиеся образы, совокупность которых составляет цепь литературных и реальных воспоминаний и символов русской и мировой культуры, создают причудливый ландшафт Петербурга с Медным всадником и Исакиевским собором:

Мрачные предсказания можно обнаружить в прозе Гумилева «Африканская охота (Из путевого дневника)» (1916), в стихотворении «Священные плывут и тают облака…». Итогом этих предчувствий становится духовное открытие в христианском духе:

Тема Отечества в поэзии Гумилева создается из отдельных, иногда фрагментарных поэтических высказываний, погруженных в общий контекст стихотворений. Гумилевская Россия – развоплощенная, ее лик двоится:

В конце XX в. критики стали отмечать философское начало его поэзии, пронизанность христианскими мотивами, глубокое видение природы вещей и сути человеческого духа. Стихотворение «Шестое чувство» написано в обстановке Гражданской войны, льющейся крови и бессмысленно страдающей человеческой плоти.

Поэт воплотил жажду человеческого совершенства, мечту о «величье совершенной жизни», прообразы которой присутствуют в природе. В стихотворении «Деревья» он писал:

В посмертном сборнике «К синей звезде» есть строки о стремлении к любви, не знающей смерти и разлуки:

Стало очевидным, что, будучи акмеистом, Гумилев прошел школу символизма, позволившую ему создавать образы, близкие к символу, и включать общезначимые мировые символы в свою поэзию. В заключительном шестистишии из сонета «Потомки Каина» (из сборника «Жемчуга») используется символ креста:

Грех Серебряного века Гумилев видит в забвении изначальной святости Слова, он помнит, «что осиянно / Только слово средь земных тревог. /Ив Евангелии от Иоанна / Сказано, что слово – это Бог» (стихотворение «Слово»), и знает, что «Дурно пахнут мертвые слова».

Как критик Гумилев создал обоснованную теорию акмеизма («Наследие символизма и акмеизм»), с 1909 по 1917 г. регулярно публиковал литературно-критические статьи и эссе на культурные темы в журнале «Аполлон», составившие сборник «Письма о русской поэзии» (1923). Гумилев – автор «византийской трагедии» «Отравленная туника», написанной строгими ямбами, пьес для детей «Дерево превращений», «Дитя Аллаха». О драматургии поэта С. Маковский писал: «Излюбленный герой Гумилева-драматурга – поэт-калека, обиженный судьбой лебеденок, но гений и прозорливец, бессильный на жизненном пиру и побеждающий жизнь своей жертвенностью, уходя

Ему, покаранному в земном существовании поэту, мерещатся девушки, «странно прекрасные и странно бледные, со строго опущенными глазами и сомкнутыми алыми устами»; они «выше гурий, выше ангелов, они как души в седьмом кругу райских блаженств», они печальны и улыбаются рыцарю-поэту» . Гумилев перевел сборник Т. Готье «Эмали и камеи» (переиздан в 1989 г.), эпос о Гильгамеше, стихотворения С. Колриджа, Р. Саути, Х.М. Эредиа, А. Рембо.

Свою жизнь Гумилев строил как приближение к идеалу Поэта. В книге «Стихотворения. Посмертный сборник» (1923) нашло выражение его жизненного самоощущения – «посередине странствия земного». Заслуга Гумилева-теоретика и Гумилева-поэта состояла в том, что он вернул поэтическому образу самоценность, связанную с земной радостью жизни, а не искусственной трансцендентностью и лжемистикой, и воплотил выдвинутый им акмеистический принцип творчества как «мужественно твердого и ясного взгляда на вещи».

В 1921 г. Гумилев был расстрелян по обвинению «в причастности к контрреволюционной организации Таганцева (Петроградской Боевой организации)». Внешней причиной стало подавление Кронштадского мятежа, а поэт был уроженцем Кронштадта, сыном судового врача. Будучи по убеждениям монархистом, он не мог признать Октябрьской революции. В 1991 г. поэт был полностью реабилитирован.

Мужественный романтизм и волевое начало, духовная энергия и темперамент поэта-исследователя и завоевателя («Как сладко жить, как сладко побеждать / Моря и девушек, врагов и слово», – признавался Гумилев в одном из предсмертных своих стихотворений) сделали его поэзию популярной в первые революционные десятилетия. С. Маковский, хорошо знавший Гумилева по совместной работе в журнале «Аполлон», где поэт публиковал свои «Письма о русской поэзии», считает: «Настоящий Гумилев – вовсе не конквистадор, дерзкий завоеватель Божьего мира, певец земной красоты, т. е. не тот, кому поверило большинство читателей, особенно после того, как он был убит большевиками. Этим героическим его образом до «Октября» заслонялся Гумилев-лирик, мечтатель, по сущности своей романтически-скорбный (несмотря на словесные бубны и кимвалы), всю жизнь не принимавший жизнь такой, какая она есть, убегавший от нее в прошлое, в великолепие дальних веков, в пустынную Африку, в волшебство рыцарских времен и в мечты о Востоке «Тысячи и одной ночи»» .

Во влиянии Гумилева признавались Э. Багрицкий, Н. Тихонов, Вл. Луговской, К. Симонов. Они возродили волевой «пафос» его поэзии. Поэт-воин создал и своим творчеством, и своей судьбой идеальный образ русского поэта, чье жизнетворчество отмечено возвышенными чертами патриотизма и свободы, силой духа и творческим профессионализмом.

Сочинения

Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1988.

Гумилев Н. Золотое сердце России. Кишинев, 1990.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М, 1990.

Гумилев Н.С. Драматические произведения. Переводы. Статьи. Л., 1990.

Письма к Анне Ахматовой // Новый мир. 1986. № 9.

Литература

Баскер М. Ранний Гумилев. Путь к акмеизму. СПб., 2000.

Гумилевские чтения: Материалы междунар. конф. филологов-славистов. СПб., 1996.

Жизнь Николая Гумилева: Воспоминания современников. Л., 1991.

Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н.С. Гумилева) // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры: В 2 т. Т. 2. М., 2000. С. 220–245.

Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива. Л., 1990.

Маковский С. Портреты современников. На Парнасе «Серебряного века». М., 2000. С. 427–452.

Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы науч. конф. 17–19 сентября 1991 г. СПб., 1992.

Николай Гумилев: Pro et contra. Личность и творчество Николая Гумилева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 1995.

Павловский А. Гумилев // Вопросы литературы. 1986. № 10.

 

Анна Ахматова

Сохранила и воплотила акместические принципы творчества – классическую ясность стиля, «вещность» образа, духовные национальные основы и европеизм – Анна Андреевна Ахматова (настоящая фамилия Горенко; 1889, Большой Фонтан под Одессой – 1966, Домодедово, под Москвой). Главный принцип акмеизма – быть высшей степенью чего-либо – нашел воплощение в ее творчестве, охватившем полвека и ставшем высшей степенью поэтического мастерства. Ахматова – крупный поэт XX ст. В «Поэме без героя», «Реквиеме» она выразила суть общенародной трагедии русской истории этого периода. К Ахматовой неприменимо слово «поэтесса», так строг и мужествен ее слог, так высоко поднята нравственная и философская планка художественного осмысления внутреннего и внешнего мира. Личные переживания, судьба страны и народа нашли выражение в ее поэзии, тяготеющей к классическому стилю, уравновешенной гармонии мгновения и вечности, жизни и бессмертия, души, духа и плоти. Поэт не примиряется с извечной драмой бытия и становится духовным победителем, несмотря на тяжелейшие жизненные испытания.

А. Блок в статье «Без божества, без вдохновенья», в которой отрицал творческие возможности акмеистов, писал: «Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова; не знаю, считала ли она сама себя «акмеистской»; во всяком случае, «расцвета физических и духовных сил» в ее усталой, болезненной, женской и самоуглубленной манере положительно нельзя было найти» .

Первая же книга ее стихотворений «Вечер» (1912), с предисловием М. Кузмина, раскрыла широкие творческие возможности автора. Скупой голос, точная передача внешних деталей сочетались с глубоким психологизмом и иерархией смыслов и значений. Богатство внутренней духовной жизни передавалось через «нечаянные детали» – устрицы во льду, нераскрытый веер, брошенный хлыстик, взгляд «на наездниц стройных», перчатка не на той руке. Акмеистическая «вещность», зрительность и пластичность образов в ранней поэзии Ахматовой – структурообразующий принцип ее поэтики. Строка «Как будто под ногами плот, а не квадратики паркета» переосмыслена О. Мандельштамом в его формуле: «Столпница на паркетине». Позже он скажет, что Ахматова – «символ величия России» и выведет генезис ее творчества из русской философско-психологической прозы, в особенности Ф. Достоевского.

В стихотворении «Молитва» – отклике на Первую мировую войну – Ахматова безбоязно просит:

Гумилев, как вспоминает И. Одоевцева, не мог примириться с этой молитвой: «Она просит Бога убить нас с Левушкой» . «Прямое» прочтение заслонило основную мысль: поэт готов ко всем жертвам во имя славы России.

Сборники стихотворений: «Четки» (1914), «Белая стая» (1917), «Подорожник» (1921), «Anno Domini» (1922), «Бег времени» (1965) – отмечены ясностью (кларизмом), концентрированностью и духовностью, побеждающей катаклизмы истории:

Личные переживания, тонко и точно переданные в поэтически совершенной форме стихотворения-исповеди, приобретают универсальный смысл. Лирика Ахматовой стремится к эпическому запечатлению времени. Это очевидно, например, и в стихотворении «Бежецк» из сборника «Anno Domini». Главная тема поэзии Ахматовой – любовь во всех ее проявлениях, она сочетается с темами высшего призвания поэта, поиском смысла человеческой жизни, утверждением христианской ответственности в выборе между Добром и Злом. Образы родной земли, память о стойкости народа сливаются С внутренним «Я» поэта:

Любовная лирика Ахматовой служит образцом лирики XX в. Ее героиня ни в одну из минут своего существования не забывает о личном предстоянии перед Богом, судом истории, вечности и любви.

Следуя традиции Пушкина, чье творчество служило Ахматовой источником не только поэтического вдохновения, но и исследовательского интереса (ею написано более десятка статей и заметок о Пушкине), она не прибегает к формальным экспериментам над стихом, сохраняет его классичность, сдержанность и музыкальность. В поэзии Ахматовой есть отзвуки разных культур и различных стран: античности, культуры Древнего Востока, французского классицизма, итальянского ренессанса, элементов русского фольклора, народной частушки и рафинированной культуры декаданса и модерна, и главное – сохраняются основы народной православной русской жизни. А. Твардовский отметил, что читателей поражает ее «абсолютный слух к интонациям родной речи». Ахматова в своих стихотворениях близка к законам драмы: включает диалог, обращения, создает «культурные двойники» – Кассандру, Клеопатру, Федру, Лотову жену, Рахиль, Мелхолу, боярыню Морозову, «стрелецкую женку». Героини прошлого воспринимались как психологически точный портрет самого автора. В «Библейских стихах», создавая образ жены Лота (по Библии она осуждена за нарушение запрета оглядываться на Содом), Ахматова переосмысливает традиционный сюжет, чтобы утвердить право любви. Жена Лота превратилась в соляной столб за взгляд

Но поэт оправдывает ее поступок:

Негативное отношение к октябрьскому перевороту не изменило решения Ахматовой остаться в России, несмотря на предложение эмигрировать. Своим высшим предназначением Ахматова считала служение родине талантом и поэтическим даром. Отказ от эмиграции она объяснила в стихотворении:

Она смотрела на свое решение остаться на родине, как и на выбор многих современников, из будущего:

После ее смерти В. Вейдле, поэт и критик русского зарубежья, в статье «Умерла Ахматова» сказал: «Знаем, что не осулила. Знаем еще тверже: и нам благодарить ее надо за то, что она осталась там» .

С 1925 по 1940 г. Ахматова ничего не публиковала. Объяснением этого факта был официальный запрет на ее имя. В 1935 г. были арестованы ее муж Н. Пунин, писавший ей из тюрьмы: «Вы казались мне <…> высшим выражением бессмертного, какое я только встречал в жизни» , – и сын, которого то выпускали, то вновь подвергали аресту (в 1938 и 1949 гг.), чтобы манипулировать творчеством Ахматовой. Однако ее вдохновение и муза остались неподконтрольны. В годы ежовщины был создан «Реквием» (1935–1940, полностью опубликован лишь в 1987), который стал памятником тем, кто безвинно погиб. Плач Ахматовой о родных: «Муж в могиле, сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне», «Мне все равно теперь. / Клубится Енисей, звезда полярная сияет. / И синий блеск возлюбленных очей / последний ужас застилает…» – стал выражением всенародной скорби. Трагедия народа осмысливается через евангельские параллели и образ Богородицы, стоящей у распятия Сына-Спасителя:

Поэт предпочел именно такую судьбу, потому что хотел разделить ее со своим народом:

«Реквием» продолжил «Венок мертвым». И только в 1940 г. вышел сборник «Из шести книг», в который был включен новый цикл «Ива». Ахматова в поэтическом слове воссоздала эпический размах «реки времен», переживания великих событий и тончайшие нюансы женской судьбы, легко ранимой души, но чрезвычайно сильной духом.

Национальная основа творчества Ахматовой проявилась в годы Великой Отечественной войны. Она говорит от имени всех, кто отправлял сыновей на битву:

Гражданская лирика Ахматовой воплотила основные настроения блокадного Ленинграда («Ленинград в марте 1941 года», «Птицы смерти в зените стоят», «А вы, мои друзья последнего призыва!»). В стихотворении «Мужество», написанном в 1942 г. в Ташкенте, куда Ахматова была эвакуирована, звучит мысль о важности сохранения в неприкосновенности и чистоте русского языка, без которого нет русской нации и русской истории:

Мальчик, сосед по коммунальной квартире, Валя Смирнов, погибший под бомбежкой, увековечен в пронзительных строках:

Начиная с 1940 г. и почти до конца жизни Ахматова работала над «Поэмой без героя». Эпиграфом к ней выбраны слова: «Deus concervat omnia» (в переводе с латинского – «Бог хранит все»). Эти же слова были на гербе графа Шереметева, помещеном на Фонтанном доме в Петербурге, где Ахматова жила Около 30 лет. По странной закономерности последние часы земного бытия поэта были проведены в бывшем доме графа Шереметева в Москве, с тем же гербом и той же надписью . Геральдическая виньетка «Бог хранит все» замкнула жизнь Ахматовой в своеобразную символическую рамку, объясняющую основной смысл и предназначение ее творчества.

«Поэма без героя» (1940–1965) отразила эпоху Серебряного века, перешедшую затем в эпоху революции и Советской власти, народный порыв к свободе во время Великой Отечественной войны. В поэме создается образный ряд знаковых фигур Серебряного века. Дешифровка раскрывает не только их реальные прототипы – В. Маяковский, А. Блок, О. Мандельштам, О. Глебова-Судейкина, М. Кузмин и другие, – но и указывает на смысл названия поэмы. Автор скорбит об утрате «героя», что ведет к невозможности исторического катарсиса (в греческом смысле – освобождение, духовное преображение и переосмысление трагедии). Точная фиксация атмосферы Серебряного века с его творческим и анархически безответственным духом экспериментаторства как в области поэзии, так и в реальной жизни, «зеркальные отражения» в знаковых для эпохи 1910-х годов формах проецируются на дальнейшую судьбу России, ее мученичество и героизм в годы Великой Отечественной войны. Заканчивается поэма образом расколотой родины, распавшейся надвое России:

В 1946 г. Ахматова вместе с М. Зощенко стала предметом резкой критики, развернувшейся в духе партийной кампании по ужесточению политики в области культуры. Ее вновь перестали печатать (до 1950 г.). Из-за невозможности публикаций Ахматова интенсивно занималась художественным переводом, в том числе была переводчицей всех французских текстов АС. Пушкина, включенных в издававшееся Полное Собрание Сочинений (т. 1—17. М.; Л., 1937–1959).

Созданные циклы «Cinque» и «Шиповник цветет» – драма о невоплощенной любви, «невстрече». Жизненные факты, незначительные на первый взгляд, преображаются в поэзии Ахматовой. Так, например, в Москве она, как правило, останавливалась у Ардовых, живших на Ордынке, названной так в память о дороге, по которой Дмитрий Донской шел на Орду. Поэт соотносит исторические события и свою судьбу. Чувство сопричастности глубоко личного к неким надличным и национально значимым событиям – одна из главных черт поэтики Ахматовой:

Последний прижизненный сборник стихов «Бег времени» (1965). Ее поздняя лирика перерастает границы собственно лирического жанра и стремится к лиро-эпике. Это достигается за счет точно выбранных изобразительных средств и высокого трагического напряжения смысла.

Она посвящала стихотворения А. Блоку, В. Маяковскому, М. Булгакову, Б. Пастернаку. Ее поэзия вобрала в себя основных действующих лиц русской культуры разных эпох – Серебряного века, революции, сталинского режима, Великой Отечественной войны, 60-х годов оттепели. Ей посвящали свои стихотворения ее современники – Н. Гумилев и О. Мандельштам, М. Цветаева, Б. Ахмадулина, Е. Рейн, Д. Бобышев, И. Бродский, на творчество которых Ахматова оказала несомненное влияние, как и на русскую поэзию XX в. в целом. Поэтический диалог с Ахматовой, который вначале велся Н. Гумилевым и О. Мандельштамом, М. Цветаевой и Б. Пастернаком, а затем другими поэтами, мог бы составить своеобразную антологию развития русской поэзии и первой, и второй половины XX в. Портреты Ахматовой создавали разные художники: А. Модильяни (1914), Н. Альтман (1914), Ю. Анненков (1921), К. Петров-Водкин (1922). Все они увидели в Ахматовой редкое гармоничное сочетание женской грациозности и очарования с силой человеческого духа, хрупкости с силой вдохновения, интуиции и дара ясновидения. Для многих Ахматова стала символом женственной русской души, способной вынести тяжелейшие истытания, которые таинственным образом положительно влияют на ее духовное совершенство и силу. Обладая высоким авторитетом среди читателей на родине, официальное литературное признание Ахматова вначале получила на Западе. Ей была вручена в Италии премия «Этна – Taormina» (1964), в Англии присвоено звание почетного доктора Оксфордского университета (1965).

Ахматова вошла в историю русской литературы не акмеистской, с изломанной и самоуглубленной «манерой» (по характеристике Блока), а лиро-эпическим поэтом XX в., чья муза была узнаваема и любима и в годы Великой Отечественной войны, и в годы перестройки, и в конце XX столетия. Несмотря на разгромную партийную критику в 1946 г., читатели всегда высоко ценили поэзию Ахматовой. Как в жизни, так и в своем творческом бессмертии Ахматова верна себе и своему «ремеслу», высокому искусству слова, приобретающему, а не утрачивающему свои вечно сущие смыслы и значения.

Сочинения

Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М., 1986.

Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977.

Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М., 1996.

Литература

Ахматовские чтения. Вып. 1: Царственное слово. М., 1992.

Виленкин В.В. В сто первом зеркале. М., 1987.

Жирмунский В.М. Анна Ахматова. Л., 1975.

Кормилов СИ. Поэтическое творчество Анны Ахматовой. М, 1998.

Мочульский К. Поэтическое творчество Ахматовой // Литературное обозрение. 1989. № 5.

Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989.

О русской поэзии XX века. СПб., 1997.

Павловский А.И. Анна Ахматова: Жизнь и творчество. М., 1991.

Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 2 т. М., 1997.

 

Осип Мандельштам

Активным участником «Цеха поэтов», публиковавшимся на страницах акмеистических журналов «Гиперборей» и «Аполлон», разделявшим принципы акмеизма, был Осип Эмильевич Мандельштам (1891, Варшава – 1938, пересылочный лагерь «Вторая речка» под Владивостоком), крупный поэт XX в., прозаик и литературный критик.

Первая книга стихов «Камень» (1913, второе издание – 1915, третье – 1923) Мандельштама выявила его высочайшее поэтическое мастерство и преклонение перед русской классикой: А. Пушкиным, К. Батюшковым, Ф. Тютчевым. Его творчество ориентировано на мировую культуру, смелую и усложненную метафоричность, синтез различных традиций. Поэтика раннего Мандельштама полигенетична, изоморфна наследию мировой культуры, каждое слово является «пучком смыслов» (определение из его «Разговора о Данте»), авторство выявлено прежде всего в синтаксисе – ритмическом рисунке стихотворения, адекватном «Я» автора.

Так открывается первый сборник «Камень». Это четверостишие оксюмеронно: напев – не молчит среди глубокой тишины, плод сорвался – четыре строки написано. Акт творчества и падение (смерть) созревшего плода отождествлены, но все окутано живой тайной: это было и будет. Поэт лишь максимально точно зафиксировал одно (среди миллиона других) событие мировой космической жизни. И этот момент (звук падающего созревшего плода) и есть тот самый звук (поэтический смысл высказывания) данного четверостишия, смысловые коннотации которого бесчисленны.

Сила поэтического слова Мандельштама направлена на исследование Логоса и «тайного плана» мироздания, открывающихся в здании – храме культуры (стихотворение «Notre Dame»). «Камень» – тот «кирпичик», который достраивает этот храм и дает возможность новых творческих построений, так как вписан в давно заданную архитектурную сверхцель зодчества и не нарушает общего гармоничного равновесия мировой архитектоники.

Мандельштам чуток к музыкальной полифонии, но в его поэзии музыка, в отличие от поэзии символистов, не играет первостепенной роли. Одна из важнейших тем ранней поэзии Мандельштама – тема «зодчества», духовного самоопределения, внутреннего строительства, которое невозможно без освоения горизонтов мировой культуры (Стихотворения «Айя-София», «Notre Dame») и внутреннего духовного самоопределения.

Поэт виртуозен в передаче «чужих снов», выявлении актуальных смыслов в «вечных образчиках» культуры, в передаче момента «рождения» – слова, образа, мысли, «сна» («Она еще не родилась, / Она и музыка и море, / И потому всего живого / Ненарушаемая связь»). Мандельштам создает сложную стихотворную «вязь» метафор, каждая из которых насыщена историко-культурными коннотациями и смысловыми ассоциациями: море, Гомер, любовь, странствия Улисса, ощущение трагической отъединенности от мира и чувство полновластия вечной красоты, поиск смысла в человеческих странствиях слиты воедино в «темных» строках Мандельштама:

Название второго сборника стихотворений Мандельштама «Tristia» (1922; в переводе с латинского – жалобные песнопения) отсылает к элегиям изгнанника Овидия, чей образ присутствует и в самом сборнике, запечатлевшем, с одной стороны, растерянность перед грозными событиями истории, а с другой – способность слова-образа, насыщенного культурными реминисценциями и ассоциациями, ухватывать самую суть как мгновения, так и целой эпохи. Предреволюционное и революционное время воспринимается как космический катаклизм, наказание блуждающим небесным огнем, в зареве которого несется новый ковчег Ноя, «чудовищный корабль», не способный дать жизнь и бессмертие погибающему городу. Петрополь, город жизни, превращается в акрополь, город смерти, который не сможет оживить «прозрачная весна»:

Стихотворения Мандельштама 1920-х гг. «Век», «Грифельная ода», «1 января 1924», «Нашедший подкову» тяготеют к эпическому постижению действительности, совмещают трагически-идеальное и земное, историческое. Исповедальное начало соседствует с пророческим и сокровенным, иногда трудно расшифровывающимся. «Водоворот» времени, повторения рождений и смерти, памяти и полного забвения предстают в вечном образе розы, которая когда-то «была землею», и только «плуг» времени выявил ее мгновенную и вечную красоту:

В стихотворении «Век» поэт создает образ века-зверя, у которого разбит позвоночник; во имя неизвестного грозного тотемного бога принесена страшная жертва: «Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли»; жизнь находится «в плену»; она может освободиться благодаря «флейте» (образ, возможно, связан с мифом об Евридике и Орфее, чья флейта могла превозмочь силы смерти). Поэт провидит будущее природной жизни, но неизвестно, останется ли в ней место человеку и творчеству:

Сборник «Стихотворения» (1928) стал последним прижизненным изданием стихотворений Мандельштама, он подвергся цензурному вмешательству. В приведенном ниже стихотворении эпитет «советский» отсутствовал.

Исследователей поэзии Мандельштама привлекает принципиальная семантическая открытость, нарративность его произведений. Они становятся потенциальной культурной парадигмой, развертывающей микро– и макросмыслы истории-культуры (для поэта эти понятия не полюсны и не тождественны, а образуют единство), которые «упакованы» в слове-образе, накопившем свою энергетическую емкость», благодаря всем предшествующим коннотациям и «воплощениям». Н. Богомолов указывает, что «современные исследователи определяют поэзию Мандельштама как «потенциальную культурную парадигму», стихотворение предстает как текст, потенциально заключающий в себе огромное богатство знаний и представлений о данном этапе развития человечества. В читательском восприятии этот текст должен разворачиваться, наполняясь реальным содержанием в зависимости от уровня читательских знаний об этих словах – знаках, с которыми они связаны» .

Так, стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой» включает множественность толкований: биографических, исторических, культурологических с пророческими и профетическими оттенками.

Эта строфа окунает нас в атмосферу встречи Мандельштама и М. Цветаевой, которая «дарила» поэту в марте 1916 г. Москву. Воробьевы горы были памятны для Мандельштама тем, что когда-то здесь клялись в вечной дружбе и жизни Н. Огарев и А. Герцен. Мимо Воробьевых гор везли Алексея, сына Петра I, из Москвы на смертную казнь в Петербург (в марте 1718 г.). Обращаясь к поэту, М. Цветаева писала:

Ощущение чистоты отрочества, хрупкости жизни, весны и влюбленности у Мандельштама переплетается с предощущением исторических кардинальных изменений жизни, которые вот-вот наступят. В то время как М. Цветаева «дарит» поэту «сорок сороков» Москвы, которая через год станет столицей новой России, в его памяти возникают образы мальчика-царевича Димитрия, сына Иоанна Грозного, убитого в Угличе, со смертью которого в 1594 г. прервалась династия Рюриковичей и наступила эпоха Смуты, и царевича Алексея, убитого отцом Петром I, отменившим ранее существовавшие правила престолонаследования. Перенесение столицы из Петербурга в Москву после Октябрьского переворота закончит петербургский период истории. Мимо Воробьевых гор провезут и последнего наследника Романовской династии, больного цесаревича, также Алексея, чтобы затем всю царскую семью 17 июля 1918 г. расстрелять, бросить в колодцы и сжечь («И рыжую солому подожгли…»). Все эти события, как в прошлом, так и в будущем, кажется, соприсутствуют в стихотворении:

Стихотворение оказывается «встроенным» в глубокую философскую и историософскую перспективы. Если ключ к словам про таинственные «три встречи» отыскать в посвященной Софии Божественной Премудрости поэме Вл. Соловьева «Три свидания», широко известной в начале века, то «он» (в словах «и никогда он Рима не любил») – это Вл. Соловьев, в философии которого римская тема и «византизм» актуализируются в отношении России. Концепция Москвы – третьего Рима, впервые сформулированная старцем Филофеем , обретает в контексте стихотворения Мандельштама и мета-тексте будущих исторических событий (убийство последнего наследника Романовых, арест, ссылка и смерть в лагере самого поэта) новую, трагическую тональность. Словами «На розвальнях, уложенных соломой, / Мы ехали…»; «По улицам меня везут без шапки / И теплятся в часовне три свечи» поэт отождествляет себя с обреченным царевичем («царевича везут» – «меня везут»). Две возможные ассоциации царевича – и Димитрий, и Алексей – не противоречат друг другу: по принципу дополнительности автор применяет триаду – три свечи, три встречи, три убийства, три жертвы. Третий Рим становится символом прямой насильственной власти, которой не сопротивляется народ: «худые мужики и злые бабы / Переминались у ворот». Пушкинские слова «Народ безмолвствует», которыми заканчивается трагедия «Борис Годунов», претворены в глагол «переминались», неполнота действия которого подчеркивает давление надличной власти.

В сборнике «Tristia» совершило свой круг «Солнце»: от черного «дикой страсти», желто-черного разрушенного Иерусалимского храма, ночного солнца, которое хоронит чернь, до света Нового Завета. Образы сборника: «глухие годы», «народ-судия», «двойные розы», чернь, оживляющаяся лишь на похоронах, прозрачный Петрополь, которому грозит зеленая звезда, бесплодная Венеция, кровосмесительницы Федра и Лия, время, остановленное и уходящее, – концентрируются вокруг главной темы Света и Тьмы, гнева Господня и прощения. Завершающее сборник стихотворение «Люблю под сводами седыя тишины…» (1922) имеет ключевое значение, в нем – код к открытию загадок «Tristia». «Зерно веры» сохранено, но большинство предпочло путь «широкопасмурного несчастья». Образ «одичалых порфир» указывает на потерю царской власти (что в действительности и произошло после отречения Николая II) и на ее самозваное присвоение. Вывод о христианстве как абсолютном Добре, пшенице без плевел – зерне веры – подкреплен заключительной строфой о духовной свободе, которая не знает страха.

Но «риги Нового Завета» в данный исторический момент не являются целью народного духовного строительства: «Не к вам влечется дух в годины тяжких бед». «Tristia» заканчивается знаковым для Мандельштама образом «волчьего следа», который в 1930-е гг. преобразится в символический образ «века-волкодава». Лишь культура и человеческий гений противостоят насилию и варварству:

Циклом стихотворений «Армения» (1931) Мандельштам открывает новую тему, вызревшую как итог раздумий над проблемами истории. Поэт ищет связь времен, основу единой жизненно-исторической стихии, в которой каждый человек и свидетель, и участник, и творец. Поэт лишь озвучивает «многоголосие» мира. В этом же ключе написана и проза «Путешествие в Армению» (1933).

Проза Мандельштама является необходимым компонентом его творчества в целом. «Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1928) и «Четвертая проза» (1930) отмечены резкой индивидуальной стилистикой, совмещающей автобиографические и культурологические моменты. Отрывок «Пушкин и Скрябин» свидетельствует о глубоко оригинальной эллинско-христйанской концепции искусства, глубочайшем пиетете перед А. Пушкиным. Эссе «Разговор о Данте» (1933, опубликовано в 1966 г.) – редкий случай проникновенного понимания структуры итальянского языка, смысловых тончайших нюансов и философско-теологических, поэтических законов «Божественной комедии» Данте Алигьери в контексте мировой и русской культуры-истории.

Мандельштам-критик оказался проницательнее многих своих современников. Ахматову он назвал пророчицей Кассандрой, предсказав в стихах ее судьбу. В 1917 г. он написал:

Поэзии Мандельштама свойственно соединение личного и общезначимого, историко-культурного и «мгновенного», пережитого и прочувствованного. Им сделаны переводы Ф. Петрарки, Ж. Расина, О. Барбье. Синтез духовного и интеллектуального, интуитивного и пророческого чувства времени, его исторической сути, включение в стихотворную ткань точных реалий делают поэзию Мандельштама и «документом» эпохи, все более обнаруживающим свою подлинность, и образцом высокой поэзии. В поэзии 1930-х гг., в частности в стихотворении «Старый Крым», раскрыта народная трагедия. Среди крестьянского безмолвия вся «Природа своего не узнает лица».

В 1934 г. Мандельштам был арестован за стихи о Сталине, в которых сказано не только о «кремлевском горце», но и о потере связи явлений, утрате основы основ – страны, смысла речи: «Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны». Поэт был приговорен к ссылке, которую отбывал в Чердынске, затем в Воронеже. «Воронежские тетради» (частично опубликованы в 1966 г.), «Стихи о неизвестном солдате» (опубликованы в 1982 г.) создают образ «остановки истории», убиваемой жизни и культуры, говорят о геологическом и биологическом «провале», поэт создает космическую ораторию о «миллионах убитых задешево». Скорбь за миллионы убитых сочетается с мужеством и решимостью жить, не теряя при этом памяти, человеческого достоинства и христианской ответственности за происходящее: «Нам союзно лишь то, что избыточно, / Впереди не провал, а промер». Поэт заканчивает «Стихи о неизвестном солдате» общим многоголосием насильственно приговоренных к смерти, они помнят о своем рождении и праве на жизнь:

Поэт верит в бессмертие «Рожденных, гибельных и смерти не имущих» (стихотворение «Где связанный и пригвожденный стон?»). «Воронежские тетради» создавались без всякой надежды на публикацию. Поэт чувствует свою обреченность («И ясная тоска меня не отпускает») и воспевает вечные ценности – землю («Чернозем»), свежую зелень весны («Я к губам подношу эту зелень…»), музыку («За Паганини длиннопалым…»), живопись («Улыбнись, ягненок гневный, / С Рафаэлева холста…»), поэтическое творчество («Римских ночей полновесные слитки…», «Я около Кольцова…»), озорство и игру воображения («Чтоб приятель и ветра и капель…»), возможность дышать и шевелить губами, ворожить над вечной флейтой:

В Воронеже поэт познакомился с Н. Штемпель, посвятил ей стихотворение «К пустой земле невольно припадая…», заканчивающееся проникновенными строками о неиссякаемой силе любви и жизни:

В 1938 г. Мандельштам был вторично арестован, погиб при невыясненных до конца обстоятельствах в лагере, похоронен в общей яме.

Его творчество имеет множественные интерпретации, иногда взаимоисключающие, что обусловлено метафорической усложненностью, вызывающей различные культурные ассоциации. Для поэтики Мандельштама характерен прием удвоения (умножения) номинативной (обозначающей) функции слова, совмещение прямого, переносного и контекстного значений, приобретенных в исторической перспективе и духовной парадигме различных культур (чаще всего эллинской, иудейской и христианской). Поэт использует поэтику загадки, иногда перифразы, в основе которой лежит принцип метонимии (греч. metonimia – переименование). Его идиостиль можно определить как энигматический (от. греч. энигма – загадка), в котором обретают свои значения «беспредметные предметы», «бестелесная» телесность и «вещественная» духовность. Из традиционного фонда мировой культуры поэтом выбираются сущностные, значимые реалии, которые символичны или эмблематичны. Вл. Ходасевич определил поэзию Мандельштама как чистый метафоризм .

В перспективе времени Мандельштам понимается как крупнейший поэт XX в., воплотивший бесчеловечную суть эпохи и мужественное противостояние человека «наличной истории», веру в жизнь («И пред самой кончиною мира / Будут жаворонки звенеть») и преображающую силу культуры.

Сочинения

Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1973.

Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967.

Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987.

Мандельштам О. Камень. Л., 1990.

Мандельшщам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1991.

Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990.

Мандельштам О. Воронежские тетради. Стихи. Воспоминания. Письма. Воронеж, 1999.

Литература

Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб., 1997. [С обширной библиографией].

Жизнь и творчество О. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990.

Кузьмина С.Ф. Пушкинская тема в жизни и творчестве О. Мандельштама. Мн.: Народная асвета, 1998, № 1–3.

Кузьмина С.Ф. «Tristia» О. Мандельштама: традиция – текст – поэтика // Научные труды кафедры русской литературы БГУ. Вып. I. Мн., 2002. С. 76—105.

Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990.

Струве Н. Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Томск, 1992.

Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 13—199.

Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже. М., 1992.

 

Михаил Кузмин

Для эпохи Серебряного века Михаил Александрович Кузмин (1872, Ярославль – 1936, Ленинград) был знаковой фигурой. Он выступил одновременно как поэт, прозаик, драматург и композитор. Написал скандально известную повесть «Крылья» (1907), драму «Три пьесы» (1907). Кузмин создал собственную неомифологию, был стилизатором различных культур, воссоздавал мир, «отраженный сквозь призму эстетических зеркал, запечатленный в грандиозном пантеоне мифопоэтических образов и функционирующий в системе сюжет-но-стилевых клише» . Публиковался с 1905 г., активно сотрудничал с журналами «Весы», «Мир искусства», «Аполлон», где в 1910 г. опубликовал программную статью возникшего нового течения акмеизма «О прекрасной ясности». Споря с символистской теорией искусства, Кузмин выдвинул тезис рациональной продуманности произведений – «кларизм», в противовес мистически интуитивному постижению мира через ряд символов и соответствий. Поэт активно общался с Вяч. Ивановым, был, по выражению Г. Адамовича, «плоть от плоти литературно-богемного Петербурга 1905–1914 годов» . Среди возвышенной «салонной» поэзии вдруг раздался ироничный голос Кузмина:

Он один из первых осознал, что слишком высокий тон, взятый символистами, может привести к тупику, и призывал писать лишь о том, что непосредственно дано в ощущениях, без чего человек не может жить и быть счастливым. Чувство катастрофы, пронизывающее стихи символистов, было ему чуждо, однако эпоха заставила и Кузмина пройти ряд этапов религиозных исканий и серьезных жизненных испытаний. Около пятнадцати лет он посвятил своему образованию, под руководством Н. Римского-Корсакова учился в 1891–1893 гг. в Петербургской консерватории, изучал немецкий и итальянский языки, погружался в религии Востока и христианство. Он совершил поездку в Египет и в Италию, где изучал церковную музыку. Эти занятия отразились на его литературном творчестве, которое «открывается» то на страницах культуры Александрии, то Древней Эллады, то Востока. Эту способность культурных перевоплощений уловил К. Бальмонт, создавший творческий портрет Кузмина:

Создавая словесный портрет поэта, Н. Тэффи писала: «Первое, что поражало в Кузмине, это странное несоответствие между егб головой, фигурой и манерами. Большая ассирийская голова, с огромными древними глазами, прожившими многие века в мраморе музейного саркофага, и маленькое худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту ассирийскую голову носящее, и ко всему этому какая-то «жантильность» в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухенькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку» . Лаконичность и виртуозность, афористичность некоторых стихотворений Кузмина делали его популярным среди любителей русской поэзии. Некоторые его стихи часто цитировались, как, например, стихотворение:

Вяч. Иванов назвал его метод «анахронизмом». Свой «метод» поэт то и дело нарушал, когда стилизации, мастером которых он был, сменялись строгими и взволнованными строками:

В первой книге стихов «Сети» Кузмин создает поэтические отклики на книжные впечатления («Любви утехи», «Серенада», «Флейта Вафила»), любовные стихи, пейзажные зарисовки, психологические этюды. Ведет свой знаменитый дневник, в котором отражены подробности интимного быта и панорама эпохи. Поэты-современники и критики высоко оценили «Александрийские песни», вошедшие в сборник «Сети». Автор, используя верлибр, выстраивает стилизации так, что стихотворные размеры напоминаниют ритмы далекой Александрии:

Метрические новации Кузмина стали основой для поэзии поздней М. Цветаевой и А. Ахматовой. На «Александрийские песни» написал благожелательную рецензию М. Волошин, отметивший глубину проникновения в чужую культуру и совершенство исполнения стилизаций. М. Волошин задается вопросом: «Быть может, поэт знал, что он не умрет вместе с эллинской радостью, и ушел из той жизни не через врата Смерти? Но почему же он возник теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от тысячелетий?

Зачем он со своей грустной эллинской иронией говорит нам жесткие слова:

Кузмина интересуют параллели культурно-исторических эпох: Александрия, Рим, XVIII век во Франции и Италии. Последующие поэтические сборники «Осенние озера» (1912), «Глиняные голубки» (1914), «Нездешние вечера» (оба – в 1921) раскрыли особую стилистику письма. Главной целью автора стало воссоздание мира в его многосложных проявлениях, воплощение неумирающей и неожиданно открывающейся красоты. Образцом кузминской стилизации стало стихотворение «Фудзий в блюдечке» (1917) из сборника «Нездешние вечера»:

Вяч. Вс. Иванов указывает, что «Кузмин (как до него и одновременно с ним Анненский) первым пришел к вещному преодолению символизма в своем «кларизме», как бы предвосхитив последующий опыт поэтов, группировавшихся вокруг акмеистической программы. Даже метафизические (например, гностические) тексты у Кузмина раскрываются в серии предметных образов, передача которых выдерживается в ясном письме. <…> Зримая вещность японского и китайского искусства (живописи и поэзии) оказывается эталоном для европейского искусства, двигающегося в сходном направлении» .

В сборник «Нездешние вечера» включены стихотворения «Пушкин», «Лермонтов», а также стихотворения-портреты современников: художника Б. Сапунова, танцовщицы Т. Карсавиной. Именно в этом сборнике автор достигает акмеистического мастерства в передаче атмосферы конца эпохи Серебряного века:

Книга стихов «Осенние озера» раскрывала религиозные поиски поэта («Троицын день», «Пасха», «Духовные стихи»), в ней были акростих В. Брюсову, посвящения Н. Гумилеву, Вяч. Иванову, С. Соловьеву. Вторая часть сборника состояла из газэл под названием «Венок весен». Сборник «Вожатый» отразил интерес Кузмина к русской истории («Царевич Димитрий») и новаторству авангарда.

Для эпохи Серебряного века оказалась характерной жизненная судьба Кузмина, который во второй половине 1890-х гг. испытывает стремительную эволюцию религиозных взглядов: «От традиционного православия он решительно и надолго отрекается, сперва находясь на грани обращения в католицизм, потом ему на выбор предлагаются «пашковцы» или проповеди о. Алексея Колоколова, от которых он отказывается, чтобы затем заинтересоваться старообрядчеством, не переходя в него, но обдумывая такую возможность» . Увлечение гностицизмом сказалось в стихотворении «София».

В прозе Кузминым написаны повести «Приключения Эме Лебефа» (1907, с иллюстрациями К. Сомова), «Повесть об Элевсиппе, рассказанная им самим» (1910), «Покойница в доме» (1914), «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» (1919, с книжными украшениями работы М. Добужинского), а также романы «Тихий страж» (1915), «Плавающие-путешествующие» (1921), рассказы, пьесы, в том числе комедия «Вторник Мэри (Представление в 3-х частях для кукол живых или деревянных)» и «Венецианские Безумцы» (1915).

А. Блок в своей статье-рецензии «О драме» писал: «Творчество Кузмина имеет корни, может быть самые глубокие, самые развилистые, кривые, прорывшиеся в глухую черноту русского прошлого. Для меня имя Кузмина связано всегда с пробуждением русского раскола, с темными религиозными предчувствиями России XV века, с воспоминаниями о «заволжских старцах», которые пришли от глухих болотных топей в приземистые курные избы. <…> Совершенно фальшиво воздвигать гонения на Кузмина, художника до мозга костей, тончайшего лирика, остроумнейшего диалектика в искусстве. Варварство, которого не могу отрицать у Кузмина, совершенно тонет в прозрачной и хрустальной влаге искусства» .

Представляет интерес сборник статей Кузмина «Условности» (1923), в котором автор прибегает к импрессионистскому и сравнительному анализу произведений искусства. После революции Кузмин остался в Петрограде, но держался вне политики. Стихотворения 1920-х гг. были объединены в сборнике «Параболы», в нем никак не отразились исторические потрясения, революция 1917-го, Гражданская война. Это произведения о творчестве, Италии, Риме, Венеции. Сборник пронизывают неомифологические темы («Пламень Федры»). И все же в некоторых стихотворениях поэт передает трагическую напряженность, неустроенность, катастрофизм жизни («Весенней сыростью страстной седмицы…», «Конец второго тома»). Знаки кардинальных изменений истории передаются скупыми и емкими строками:

В 1929 г. выходит его последняя и лучшая книга стихов «Форель разбивает лед». Этот один из самых популярных стихотворных циклов Кузмина своей интонацией и замыслом, композиционной виртуозностью повлиял на «Поэму без героя» А. Ахматовой. В конце цикла Кузмин объясняет, что хотел изобразить ход двенадцати месяцев, проносящихся в воспоминаниях с каждым ударом часов в новогоднюю ночь (не потому ли каждое из стихотворений цикла имеет название «Первый удар», «Второй удар» и т. д.), и верит, что «Лед разбить возможно для форели, / Когда она упорна…». Поэтом воссоздается исчезновение грани между живым и мертвым, прошлым и настоящим, реальным и возможным. Серебряный век с его интонациями, масками, игрой и настоящей смертью предстает в причудливой смене декораций, цитат, смешанных диалогов существовавших и выдуманных героев.

Вяч. Вс. Иванов указывает, что «Кузмин движется в сторону создания очень свободного стиля, позволяющего нарушать все литературные и социальные табу. В этом и других отношениях поздний Кузмин сопоставим с мировым литературным движением, лишь в очень слабой степени отозвавшимся в сочинениях других современников Кузмина. Сплетение реалистических и даже натуралистических подробностей и романтического колорита некоторых стихотворений сборника «Форель разбивает лед» не препятствует наличию в них и элемента, который в свете типологических аналогий с западноевропейской литературой этого времени можно было бы охарактеризовать как сюрреалистический» .

Поздняя лирика Кузмина – сплав различных стилей, она отмечена предметным, физическим ощущением мира, нетрадиционными для русской литературы пристрастиями и ориентациями. Поэт достигает классической ясности, о которой как идеале он заявлял в начале своего пути.

Умер Кузмин в глубокой нищете. Его творчество ценилось лишь знатоками, однако в настоящее время интерес к обширному наследию поэта возрос. Б. Эйхенбаум в 1920-х гг. указывал: «Грациозное, наивное созерцание жизни как причудливого узора, наивное в своей тенденциозности – вот пафос Кузмина» . Современные исследователи более углубленно трактуют его обширное художественное наследие. Творческая и духовная эволюция этого поэта еще нуждается в исследовании и комментариях. При обилии поэтов-звезд «первой величины» поэзия Кузмина долгое время находилась в тени, но объективное воссоздание истории русской литературы XX в. требует полноты знаний о поэте, исповедующем кларизм и сыгравшем свою роль в становлении и развитии акмеизма. Опубликованные дневники Кузмина проливают неожиданный свет на многие явления Серебряного века.

Сочинения

Кузмин М. Собрание стихов: В 3 т. Munchen, 1977.

Кузмин М. Избранные произведения. Л., 1990.

Кузмин М. Крылья // Эрос. Россия. Серебряный век. М., 1992.

Кузмин М. Подземные ручьи. Избранная проза. СПб., 1994.

Литература

Богомолов НЛ. Тетушка искусств. Оккультные коды в поэзии М. Кузмина // Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 2000.

Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры: В 2 т. Т. 2. М., 2000.

КушнерА. Музыка во льду // Новый мир, 1989, № 10.

М. Кузмин и русская культура XX века. Л., 1990.

 

Максимилиан Волошин

Максимилиан Александрович Волошин (настоящая фамилия Кириенко – Волошин; 1877, Киев – 1932, Коктебель в Крыму), поэт, критик, художник, получил известность с 1900 г. Много путешествовал по Западной Европе, долго жил в Париже, серьезно занимаясь живописью. Писал литературно-критические статьи о европейском и русском искусстве, сотрудничая с журналами «Весы» и «Золотое руно». Влияние французских символистов чувствуется в его первом сборнике «Стихотворения. 1900–1910».

В раннем творчестве поэт ищет синтез между национальным и всемирным, мистическое сочетает с неоклассическими тенденциями. М. Цветаева о нем сказала: «Француз культурой, русский душой и словом, германец – духом и кровью» (поэт действительно происходил из немцев, поселившихся в России в XVII в.). Стихотворения раннего периода воскрешают легенды и мифы («Годы странствий», «Алтари в пустыне», «Звезда полынь»). На первую русскую революцию поэт откликнулся стихотворением «Ангел мщенья» (1906):

Второй сборник Волошина «Anno mundi ardentis» (1916) явился откликом на на Первую мировую войну. Эстетика акмеизма привлекала Волошина и оказала определенное воздействие на его поэтику и образный строй. Поэт публикует статьи о проблемах искусства в акмеистическом журнале «Аполлон», но не примыкает ни к одной из известных групп, ни к одному из направлений. С начала 1917 г. постоянно жил в Коктебеле, его дом был местом встреч поэтов и художников. Там бывали М. Цветаева, А. Белый, О. Мандельштам и многие другие поэты и художники Серебряного века.

Главной темой поэзии Волошина стала история России, ее духовных взлетов и падений (стихотворения «Китеж», «Святая Русь», поэма «Протопоп Аввакум»). Поэт проникал своим взглядом в глубь времен и стремился найти ответ на вопрос о миссии России, о своем и ее предназначении, о вселенском смысле бытия:

Волошину не были чужды духовные поиски русской интеллигенции начала XX в., в том числе и увлечение оккультизмом и учением Р. Штейнера. С. Маковский отмечал: «…русское гетеанство и духовный германизм усложнились в двадцатом веке возродившимся языческим всебожием и даже пандемонизмом. Отсюда Рудольф Штейнер и, штейнеровцы: Андрей Белый и Макс Волошин. Отсюда их мифотворческий христианствующий гностицизм, соскальзывающий в игру с Люцифером» . Поэт любил искусные мистификации. Он создал очаровательный образ несуществующей в реальности поэтессы Черубины де Габриак, напечатал в журнале ее стихи («Аполлон», 1909, № 2) и даже гороскоп . Мистификация закончилась дуэлью из-за Черубины де Габриак (прототипом которой была Е. Димитриева, гостившая у Волошина летом 1909 г.) с Н. Гумилевым .

Революция воспринята была Волошиным как катастрофа для России и дьявольское искушение. Уже 2 ноября 1917 г. он напишет:

Крымская эпопея 1920-х гг., описанная И. Шмелевым в романе «Солнце мертвых», уничтожение мирных сограждан, солдат и офицеров Добровольческой армии, привели Волошина к неприятию насилия ни со стороны «белых», ни со стороны «красных». Он занялпозицию «над схваткой». Волошинский принцип, православный в своей духовной основе, осуществленный самой его жизнью: «А я стою один меж них / В ревущем пламени и дыме / И всеми силами моими / Молюсь за тех и за других» – уникальный случай в русской культуре. Он знал, что

Поэт многим спас жизнь. Н. Тэффи вспоминала о Волошине этого периода: «Всюду можно было видеть его живописную фигуру: густая квадратная борода, крутые кудри, на них круглый берет, плащ-разлетайка, короткие штаны и гетры. Он ходил по разным правительственным учреждениям к нужным людям и читал стихи. Читал он их не без толку. Стихами своими он, как ключом, отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему <…> Прочел две поэмы и сказал, что немедленно надо выручать поэтессу Кузьмину-Караваеву, которую арестовали (кажется, в Феодосии) по чьему-то оговору и могут расстрелять» . Волошинский дом в Коктебеле (нынче Планерское) был единственным местом в годы Гражданской войны, где могли найти надежное убежище люди разных политических пристрастий.

Сборники стихотворений «Иверни» (1918), «Демоны глухонемые» (1919) отразили трагические крымские впечатления поэта, стали свидетельством жестокого террора. Апокалипсические картины воссозданы в «Стихах о терроре» (изданы в Берлине в 1923 г.). Творчество этих лет раскрывает поэта большой изобразительной силы и своеобразной философии жизни.

Его поздние произведения пронизаны религиозностью (поэма «Святой Серафим Саровский», 1919), живым ощущением трагического и кровавого хода истории. Поэт готов принять историю в ее трагических срывах, его сердце одержимо мукой за человека, и он готов принести себя в жертву:

Пытаясь найти объяснение ниспосланным нечеловеческим страданиям родины, Волошин прибегает в своем поэтическом творчестве к историческим параллелям и аналогиям, ищет ответ в Евангелии и мученичестве Богочеловека, закончившемся Воскресением. Он верит, что Россия, пройдя крестные муки унижения, воскреснет в новом ослепительном Фаворском свете преображения, и хочет служить этому будущему воскресению своим талантом. Памяти А. Блока и Н. Гумилева Волошин пишет в 1921 г. стихотворение «На дне преисподней», в котором признается в верности «горькой детоубийце – Руси»:

Стихотворения «Неопалимая купина», «Гражданская война», «Россия распятая» (1919) свидетельствуют о глубокой, внутренне прочувствованной гражданственности, страдании и редком духовном обаянии человеческого и творческого облика Волошина. Путь современной истории он видел как путь первого братоубийцы (цикл «Путями Каина»), но верил в спасительную силу Божественной Любви (стихотворение «Владимирская Богоматерь»). Свой творческий путь поэт вписывал в мученическую традицию русской культуры:

Поэт продолжает великую традицию восточнославянской книжной культуры и, подобно первому русскому автору, митрополиту Илариону, молится о Руси, ее освобождении и процветании:

«Волошин, – подчеркивал С. Маковский, – явление на закате российской имперской культуры. Фигура ни с какой другой не сравнимая. Пора серьезно вчитаться в его стихи. В них сверкают те пророческие зарницы, которые именно в наше время все тревожнее свидетельствуют о надвигающейся грозе. Будем также справедливы к памяти Волошина-человека, возлюбившего Божью землю всей силой души, горевшего пламенем жалости неутолимой ко всей Божьей твари» . Волошин, поэт и художник, своим ярким и самобытным обликом, своеобразием духовного склада и масштабом общественно-гуманистической мысли оказал большое влияние на всю культурную жизнь России 1910—1920-х годов. О нем оставили свои воспоминания А. Белый, М. Цветаева, В. Вересаев, К. Чуковский, Г. Шенгели, И. Бунин. Портрет Волошина, написаный А. Бенуа, отражает напряженность его внутренней жизни. М. Цветаева в эссе «Живое о живом» писала: «Творчество Волошина – плотное, весомое, почти что творчество самой материи, с силами, не нисходящими свыше, а подаваемыми той – мало: насквозь прогретой, – дожженной, сухой, как кремень, землей, по которой он так много ходил. <…> Поэт – живописец и ваятель, поэт – миросозерцатель» .

Идея синтеза искусства слова и живописи, художественно воплощенная Волошиным, актуальна и для современной культуры. Неизменно глубокое впечатление производят выставки его акварелей и рисунков темперой крымских пейзажей, окрестностей Коктебеля, Черного моря, горы Машук, с сопровождающими их стихотворениями, такими же чистыми и прозрачными по своему метрическому и композиционному рисунку, как и живописные полотна. Поэт-художник, вослед японским мудрецам, считал, что «стихотворение – говорящая картина, картина – немое стихотворение». Цикл «Киммерийская весна» и акварельные пейзажи находятся в соответствии друг с другом.

Зрительные эпитеты – «златокудрый», «янтарный» сочетаются с образами, раскрывающими не только зрительные ощущения, но и философию мгновения, запечатленной в сознании (строфе, акварели), философию самоценности жизни.

Свой дом Волошин завещал Литфонду, сейчас там литературный музей. Вяч. Вс. Иванов назвал этого поэта «человеком духа», подчеркнув уникальность его судьбы: «Волошин принадлежал к числу тех немногих полностью отрицавших большевистскую власть писателей, которые отказались уехать в эмиграцию, но построили свою жизнь вполне независимо от государства» .

Сочинения

Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб., 1995.

Волошин М. Стихотворения. Л., 1977.

Волошин М. Лики творчества. Л., 1988.

Литература

Волошинские чтения. М., 1981.

Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990.

Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры: В 2 т. Т. 2, М., 2000.

Куприянов И. Судьба поэта. Киев, 1978.

Максимилиан Волошин – художник. М., 1976.

Цветаева А. Воспоминания. М., 1971.

Скоропанова И.С. Поэзия в годы гласности. Мн., 1993. С. 9—14.

 

Марина Цветаева

Марина Ивановна Цветаева (1892, Москва – 1941, Елабуга) – самый искренний поэт XX в., чье художественное наследие вызывает всевозрастающий читательский интерес. Ее судьба воплощает трагизм истории русской культуры XX в. Творчество Цветаевой свидетельствует о силе таланта, выдержавшего самые большие испытания, – ее стихи запечатлели переплетение невыносимого давления безжалостной судьбы и трепетно живого дыхания прекрасной и возвышенной героини, не расстающейся со своим божественным даром и своей бессмертной и свободной душой. Основные темы поэзии Цветаевой – Россия, любовь, творчество.

Первый сборник «Вечерний альбом» с подзаголовком «Детство. – Любовь. – Только тени» (1910)^посвященный памяти талантливой, но рано ушедшей из жизни художницы М. Башкирцевой, обратил на себя внимание М. Волошина, В. Брюсова и Н. Гумилева. Дочь И. Цветаева, ученого-филолога, основателя Музея изобразительных искусств в Москве и рано ушедшей из жизни М. Мейн, Марина Цветаева в юности часто бывала в Западной Европе. В Москве познакомилась с Эллисом, который ввел ее в кружок поэтов, собиравшихся в издательстве «Мусагет», где уважали А. Белого, боготворили А, Блока, спорили о В. Брюсове.

Не желая принадлежать ни к одному направлению или течению, будучи натурой страстной, не подчиняющейся никаким правилам, Цветаева создала свой индивидуальный поэтический стиль, доминантами которого были исповедальность, диалогичность, страстность, яркое личностное начало в ощущении мира и слова, свобода собственного «Я». Она верила в истинность закона: «Единственная обязанность на земле человека – правда всего существа». Уже в первом сборнике проявилась цветаевская натура: «Я жажду сразу всех дорог!» – заявлено со всей категоричностью. С тем же чувством она просит Создателя: «Ты дал мне детство лучше сказки/И дай мне смерть – в семнадцать лет». Отчасти такой эмоциональный максимализм был рожден остро пережитыми книжными впечатлениями, духом немецкого романтизма, близкого цветаевской натуре. В первых сборниках критика отмечала «хорошую школу стиха», его музыкальную выразительность. Модная тогда напевная декламация отразилась в звукописи и синтаксисе стихотворений: приемы синтаксического параллелизма, лексические повторы, кольцевое строение, восклицания.

В мае 1911 г. Цветаева приезжает в Коктебель, в дом М. Волошина. Встреча с С. Эфроном определила всю ее жизнь. За ним она последует в эмиграцию, вослед ему вернется в СССР. Последующие сборники Цветаевой – «Волшебный фонарь» (1912), «Версты» (1921), стихотворения «Стихи к Блоку» – отличают высокая культура, богатство образов, смысловой и звуковой параллелизм, суггестивность смысла, синтез народных, древнерусских элементов языка и высокорафинированного современного литературного языка. Ее строки о любви и творчестве приобретают черты классичности и строгой соразмерности:

Диалектику чувств и внезапный разрыв возлюбленных уравновешивают смирение вдохновенного труда и безусловная готовность к творчеству:

В трех циклах сборника «Версты» – «Стихи о Москве», «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой» и в стихотворениях, обращенных к О. Мандельштаму, поэтом воссоздаются противоречивые черты народной души, которой присущи разгул и кротость, молитва и кабацкая песня, тяга к стихии, вольнице, странничество, «выпадение» из быта и память о Страшном Суде. Все это объединяется образом Москвы с сорока сороками церквей, святынями, иконами, мощами, праздниками, особым стилем речи.

Б. Пастернак писал: «За вычетом Анненского и Блока и с некоторым ограничением Андрея Белого ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справлялась с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском» . В дальнейшем поэтика Цветаевой претерпевает изменения. Основой становится логически акцентированное слово, используются шрифтовые, пунктуационные средства, знак ударения, тире и переносы приобретают смысловую функцию. Новые интонации восходят к частушкам, заклятиям, заговорам.

К октябрьскому перевороту отнеслась отрицательно. Разруха, голод, общая неустроенность привели к утрате ребенка. В 1920 г. в приюте умерла дочь Цветаевой Ирина. Была больна и вторая дочь, Ариадна. В память умершей дочери создается реквием:

В поисках С. Эфрона – белого офицера, оказавшегося за границей, в 1922 г. – Цветаева последовала в эмиграцию. Еще до отъезда в письме к И. Эренбургу она писала, пророчески предчувствуя свою гибель: «Чует мое сердце, что там, на Западе, люди жестче. <…> Примут за нищую и погонят обратно – тогда я удавлюсь. Но поехать все-таки поеду, хотя бы у меня денег хватило ровно на билет» . Накануне поэт создает загадочное стихотворение о бездне, затягивающей в свою воронку, некой вертикали неотвратимой судьбы, о тайне рока и «цветке» смерти, страшном предчувствии:

Отклик на события Гражданской войны и сочувственное отношение к Белой армии отразились в цикле стихов «Лебединый стан» (1917–1921), опубликованных на родине лишь в 1990 г. , поэме «Перекоп» (1928–1929). Контекст стихотворений «Юнкерам, убитым в Нижнем», «Корнилов», «Дон», «Кто уцелел – умрет, кто мертв – восстанет» из цикла «Лебединый стан» – народный плач об убитых сыновьях. Цветаева создает образ России-мученицы, России, обманутой самозванцем, над ней кружат вороны, а лебеди улетели.

(1918)

Народные мотивы, фольклорные образы и преображенные авторским сознанием образы «Слова о Полку Игореве», ритм и настроение «Плача Ярославны» пронизывают стихотворения 1920 г.: «Буду выпрашивать воды широкого Дона», «Плач Ярославны», «Лжет летописец, что Игорь опять в дом свой…». Себя Цветаева называет «летописцем» разгромленного Белого похода.

Воссоединенная семья поселяется в предместье Праги. В пражский период Цветаева создает «Поэму Горы» и «Поэму Конца» (обе – 1924). В опубликованный в Берлине сборник «Ремесло» (1923) вошли стихотворения, написанные еще в России. В конце 1925 г. Цветаева переезжает в Париж. Парижский период творчества отражен в сборнике «После России» (1928, Париж). В эмиграции написаны также «Поэма воздуха», лирическая сатирическая поэма «Крысолов», драмы в стихах на античные темы – «Тезей» и «Федра» (1927).

Характерен диалог между Цветаевой и Маяковским о России и эмиграции, записанный ею через шесть лет: «28-го апреля 1922 г., накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

– Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?

– Что правда – здесь.

7-го ноября 1928 г., поздним вечером, выходя из Cafe Voltaire, я на вопрос:

– Что же скажите о России после чтения Маяковского? – не задумываясь ответила:

– Что сила – там» .

Ее позиция не устраивала враждебно настроенные к Советской России круги русского зарубежья. Позже оправдавшиеся подозрения о причастности С. Эфрона к просоветской деятельности увеличили изоляцию Цветаевой. Сборник «После России (1922–1925)» (Париж, 1928) – последняя прижизненная книга Цветаевой. Она состоит из двух «Тетрадей». В «Тетрадку первую» вошли стихотворные циклы, написанные в Берлине и Праге в 1922–1923 гг., – «Сивилла», «Деревья», «Заводские», «Скифские», «Федра», «Провода», «Ариадна», «Поэты», «Ручьи». «Тетрадку вторую» составили стихотворения 1924–1925 гг, циклы «Час Души», «Магдалина», «Двое», «Жизни». Всего 170 стихотворений. Сборник заканчивался стихотворением:

Автор тяготеет к эпическому охвату современности, что отразилось и в циклизации стихотворений, и в созданных поэмах «Крысолов», «Попытка комнаты», «Лестница», «Новогоднее» , «Поэма воздуха», «Красный бычок». «Поэма Горы» и «Поэма Конца» образуют дилогию, объединенную темой любви и разлуки. Это история любви, оставившая след на всю жизнь в душах героев. Поэмы строятся на контрасте «земли» и «неба», «дома» и «любви», реальности и мечты. «Герой поэмы, – писала Цветаева в одном из писем, – хотел бы любви «по горизонтали» – любви обычной, земной, с домом и счастьем в доме. Для героини такая любовь неприемлема. <…> Любовь, в ее понимании, всегда вертикаль: вознесение и очищение» .

Сборник «После России» экспрессивно эмоционален, он поражает философской и духовной глубиной. Цветаева достигает острого психологизма, ее поэзия большого дыхания и сильных чувств раскрывает трагедию любви и одиночества в мире. Поэт и интуитивно проникает в суть вещей, и обладает глубинной философской мудростью, позволяющей заново называть предметы бытия, по-новому видеть повторяющийся из века в век любовный сценарий. Она не страшится кризисов, разлук, смерти, напротив, ей свойственно тяготение к пределу, но не зацредельности. Ее поэзия воплощает пограничные состояния личности и душевные переживания в моменты максимального эмоционального напряжения. Для передачи в художественном слове и образе этих состояний и переживаний Цветаева создает свой индивидуальный поэтический язык и синтаксис, с большим количеством тире, эмбажементов (переносов). Она прибегает к изобразительным звуковым повторам, контрастной звуковой инструментовке, аллитерации, ритмической изобразительности, авторским словообразованиям, чаще всего окказионализмам, реализует эстетические возможности неологизмов. Слова, создаваемые Цветаевой, «вновь и вновь подтверждают семантику личностного отношения к языку и свободу от его власти» .

Анализируя «Поэму воздуха», М. Гаспаров сделал интересные выводы о ее поэтике: «Разорванность; отрывистость; восклицательно-вопросительное оформление обрывков; перекомпоновка обрывков в параллельные группы, связанные ближними и дальними перекличками; использование двусмысленностей для создания добавочных планов значения; использование неназванностей, подсказываемых структурой контекста и фоном подтекста, – таковы основные приемы, которыми построена «Поэма воздуха». Отчасти это напоминает (не совсем ожиданно) технику раннего аналитического кубизма в живописи, когда объект разымался на элементы, которые перегруппировывались и обрастали сложной сетью орнаментальных отголосков. Для Цветаевой это не только техника, но и принцип: ее этапы перестройки объективного мира в художественный мир или «мира, как он есть» в «мир, каким он должен быть…» по [божьему?] замыслу – это (1) разъятие мира на элементы, (2) уравнивание этих элементов, (3) выстраивание их в новую иерархию. Работа, которая проследила бы средства, применяемые Цветаевой в этой последовательности, могла бы состоять из разделов: «Поэтика эллипса», «Поэтика парцелляции», «Поэтика анаколуфа», «Поэтика параллелизма», «Поэтика градации»» .

В первые годы эмиграции Цветаева активно участвовала в культурной жизни русского зарубежья, состояла в дружеских отношениях и переписке с Л. Шестовым, Д. Шаховским, Вл. Ходасевичем, В. Буниной, Ю. Иваском, А. Штейгером. Печаталась в «Верстах», «Ковчеге», «Числах» и других изданиях, но в наиболее авторитетных журналах русского зарубежья – «Современных записках» и «Последних новостях» ее стихи, как правило, не принимались. Книга стихов «После России» вызывала разные реакции. Положительно о ней отозвались М. Слоним, Вл. Ходасевич. Слоним определил цветаевский стиль как «кинетический», построенный на движении чувств и столкновении смыслов. Резко отрицательные отзывы принадлежали сторонникам классической школы стиха. Цветаеву упрекали в словесной и эмоциональной расточительности, анархичности, избыточной страстности. По разным причинам она оказалась в полной изоляции. В письме к писательнице А. Тесковой Цветаева писала в 1031 г.: «Все меня выталкивает в Россию, в которую – я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна». Внутренний драматизм передан в «Стихах к сыну» (1932) – «Нас родина не позовет!». Убеждая себя, что «тоска по родине» – «Давно разоблаченная морока», поэт испытывает невыразимое чувство боли:

(1934)

Одиночество, бедность, тоска по родине, забота о сыне, верность мужу вынудили Цветаеву вернуться в 1937 г., в самое неблагоприятное для этого время, время разгула геноцида, репрессий и идеологического давления. С. Эфрон как участник одного из террористических актов за границей, организованных по указке ГПУ, по возвращении в Россию был расстрелян. Дочь Ариадна была сослана в лагеря. Но «Родина, – считала Цветаева, – не есть условность территории, а непреложность памяти в крови. Не быть в России, забыть Россию – может лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет ее вместе с жизнью» . Судьба поэта, возвращение на родину стали поступком, реализующим смысл многих стихотворений, посвященных России. Цветаева не имела в Москве ни пристанища, ни работы, зарабатывала на жизнь литературными переводами. Однако она создает сильные антифашистские «Стихи к Чехии» (1939), проникнутые личным чувством неприятия этого (такого) мира в целом.

Ее поэтический мир включает в преображенном виде мир русской классики, особенно Ф. Достоевского (тема «возвращения билета» Творцу заимствована из романа «Братья Карамазовы») и А. Пушкина («Стихи к Пушкину», статьи и проза «Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачев»).

В начале 1941 г. вместе с другими московскими писателями Цветаева эвакуировалась в Елабугу. После тщетных и унизительных попыток найти работу, она покончила с собой. Сын Георгий погиб на войне в 1944 г.

Даже ранней лирике Цветаевой было присуще напряжение силовых линий между двумя полюсами – жизни и смерти. Она обладала пророческим даром и без боязни заглядывала по ту сторону бытия. В декабре 1920 г. Цветаевой были написаны исповедально-трагические строки, которые в 1941 г. воплотятся в трагическую явь добровольно выбранной ею смерти:

Цветаева создала ряд оригинальных произведений в прозе: эссе-воспоминания о М. Волошине «Живое о живом», об А. Белом – «Пленный дух». Словесные портреты В. Брюсова, К. Бальмонта, Б. Пастернака шире жанра воспоминаний. Для театра-студии МХТ ею написано шесть пьес: «Червонный валет», «Метель» (обе в 1918), «Фортуна», «Приключение», «Каменный ангел», «Конец Казановы» (все в 1919). Личное и творческое неразрывно сплетены у Цветаевой. Читатель слышит ее голос, знает ее душу, которую она безбоязненно раскрыла:

(1921)

В письме 1924 г. она писала: «И – главное – я ведь знаю, как меня будут любить (читать – что) через сто лет!». Произведения Цветаевой переведены на все европейские языки. Возвращение ее наследия началось с 1956 г., после публикаций в альманахах «Литературная Москва» и «Тарусские страницы». В 1982 г. в Лозанне состоялся Четвертый международный симпозиум, посвященный творчеству Цветаевой, в 1992 г. в Москве и Париже были проведены международные конференции. Признанная одним из великих европейских поэтов XX в., Цветаева, отметил И. Бродский, «поэт крайностей только в том смысле, что «крайность» для нее не столько конец познанного мира, сколько начало непознаваемого. <…> Она поэт в высшей степени посюсторонний, конкретный, точностью деталей превосходящий акмеистов, афористичностью и сарказмом – всех. <…> Сила Цветаевой именно в ее психологическом реализме».

Сочинения

Цветаева М. Сочинения: В 2 т. М., 1980.

Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л., 1990.

Цветаева М.И. Сочинения: В 7 т. М., 1994–1995.

Цветаева М. Статьи об искусстве. М., 1991.

Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы: В 5 т. New-York, 1989–1990.

Рильке P.M., Пастернак Б., Цветаева М. Письма 1926 года. М., 1990.

Литература

Белкина М. Скрещение судеб. М., 1988. Воспоминания о Марине Цветаевой. М., 1992.

Зубова Л.В. Поэзия Марины Цветаевой: Лингвистический аспект. Л., 1989.

Кудрова И. Версты, дали… Марина Цветаева: 1922–1939. М., 1991.

Павловский А. Куст рябины: О поэзии Марины Цветаевой. Л., 1989.

Саакянц А. Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества. 1910–1922. М., 1986.

Скоропанова И.С. М. Цветаева и Ф. Ницше // Научные труды кафедры русской литературы БГУ. Вып. I. Мн., 2002. С. 151–176.

Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. Париж, 1988.