Одним из главных направлений в искусстве авангарда XX в., развертывающим его идейную и эстетическую программу и задачи, стал футуризм. Футуризм (лат. future – будущее) не стремился к отображению «готовой» природы, его интересовали скрытые возможности художественных приемов и средств, не выявленная до этого времени творческая потенция, отражающая динамику социокультурной действительности, на которую можно было бы влиять при помощи нового искусства, в соответствии со своими интуитивными порывами и представлениями о будущем.

История футуризма началась с публикации Ф. Маринетти в парижской газете «Фигаро» (20 февраля 1909 г.) «Манифеста футуризма», ориентированного на молодых художников и призывавшего их вывести национальную культуру на уровень современных требований. Футуризм заявлял о себе как направление не только искусства, но и самой жизни. Бунтарско-анархический характер, экзальтация и эпатаж соединялись с пропагандой национализма и шовинизма, апологией технических и научных достижений, при полном отрицании всех духовных и культурных ценностей прошлого. В 1910 г. появились «Манифест художников-футуристов» и «Технический манифест футуристической живописи». Особое воздействие на философские основы футуризма оказали идеи Ницше, в частности идея «воли к жизни», и бунтарские лозунги анархистов. Итальянские футуристы считали, что необходимо «вырезать раковую опухоль» традиционной культуры при помощи техницизма и урбанизма, «очистить» мир «от старой рухляди» путем войн и революций: «Война – единственная гигиена мира». Некоторые из футуристов примкнули к партии Муссолини. Футуризм Маринетти в конечном счете сливался с эстетической агрессией и культом силы.

Манифест Маринетти был знаком русским футуристам . Их манифестами стали «Пролог эгофутуризма» (1911), «Пощечина общественному вкусу» (1912), которые демонстрировали как сходство, так и отличие русского футуризма от итальянского. В статье «Пунктир футуризма» В. Шершеневич писал: «Фотографичность Искусства (удвоение жизни) ныне нужно считать совершенно отвергнутым. Это вполне понятно. Если Искусство задается целью сфотографировать жизнь, то полученные результаты можно разбить на два рода: удачные и неудачные. В случае неудачи – фотография не нужна, негодна. В случае удачи, она тождественна с жизнью, следовательно излишня. Этот вопрос был легко разрешим по аналогии с известными словами халифа Омара при сожжении Александрийской библиотеки: «Если эти книги говорят то же самое, что говорит Коран, то они излишни; если же они противоречат Корану – то они вредны»» . Говоря метафорично, русский футуризм хотел гибели Александрийской библиотеки, в которую входили русская классика и символизм, так как только на их обломках можно было заявить о своем принципиальном новаторстве. Пафос футуризма состоял в пересмотре и отрицании всех уже бывших в употреблении форм, методов, принципов и приемов искусства, и именно этот пафос сделал футуризм в России самостоятельным и заметным явлением.

Н. Бердяев новое искусство воспринял и истолковал как знак времени: «Футуризм и может быть понят, как явление апокалипсического времени, хотя самими футуристами это может совсем не осознаваться» . Ф. Степун связывал воедино футуризм и революцию – «с ее футуристческим отрицанием неба и традиций, с ее разрушением общепринятого языка и заменой его интернационалистическим ревжаргоном» . Развиваясь в атмосфере Серебряного века, футуристы отрицали наследие символизма и акмеизма, акцентировали внимание на непосредственной связи с социальной действительностью и необходимости на всех уровнях изменить традиционную систему художественного текста. Их объединяло обостренное предчувствие грядущего «мирового переворота», неизбежности «крушения старого мира» и возникновения «нового человечества». В период революционных переворотов они ощущали себя соучастниками этих событий и считали свое искусство «революцией мобилизованным и призванным».

Новации и экспериментирование русского футуризма затрагивали и формальную, и содержательную сторону искусства. Футуристическая опера «Победа над солнцем» (1913), текст которой создавал А. Крученых, музыку – М. Матюшин, а декорации – К. Малевич, была одним из Первых публичных футуристических зрелищ. Это представление ошарашило зрителей алогизмом. идеей борьбы с солнцем и победой черного квадрата, выполненного Малевичем в качестве футуристического знака прорыва в беспредельность космоса и окончательной победы над ним человека будущего. Художественное творчество должно было стать не подражанием и даже не продолжением природы, а выражением творческой безудержной воли человека, который создает «новый мир, сегодняшний, железный…».

Синтез текста, музыки и живописи (графики), смешение видов искусства и стилей были общей установкой, как и возвращение к фольклорно-мифологическим началам, когда язык был «частью природы» (Вел. Хлебников). На базе живого разговорного языка футуристы разрабатывали тонический стих, фонетическую рифму, новые интонации, которые были бы способны озвучивать многотысячные аудитории на площадях, настаивали на неограниченном «словотворчестве и словоновшестве», вплоть до изобретения искусственного языка, что привело к созданию зауми. Эксперименты над расширением диапазона восприятия стихотворения привели к использованию графики, созданию визуальной поэзии и автографической книги, вовлечению в область творчества неподконтрольного разуму автоматического письма. Предельно расширялся «материал» творчества: литературный язык реформировался, провозглашалось «самовитое слово». С одной стороны, по мнению Вел. Хлебникова, целью являлось «самовитое слово», или «слово как таковое» – «вне быта и жизненных польз», с другой, по мнению Маяковского, – оно должно быть орудием прямого социального воздействия, «нужного для жизни». Создание заумной лексики, активные эксперименты над языком, проводимые Вел. Хлебниковым, А. Крученых, В. Каменским, неологизмы В. Маяковского и И. Северянина исходили из попыток выявления изначального архетипического смысла фонемы, очищения языка от тривиальных значений, а также максимального проявления своего «Я», свободного от законов языка. Р. Якобсон указал, что манифестированные новации футуристов были, по существу, «реформой в области репортажа, а не в области поэтического языка» . У Вел. Хлебникова было обострено внимание к «первоначалам», когда язык был «частью природы», у В. Маяковского – к социально-идеологическим и коммуникативным функциям языка, у А. Крученых – к возможностям конструирования искусственного языка, состоящего из значимых фонем и лексем.

Многие футуристические композиции, как, например, живопись В. Кандинского, поэмы В. Маяковского, включали космогонические темы, претендовали на планетарный размах. Глобализм соответствовал задачам футуризма: в новых художественных формах отразить новые глобальные мировые процессы. Футуристические произведения могли быть как «сложными», с семантическими и композиционными сдвигами, резкими контрастами трагического и комического, лиризма и брутальности, с использованием фантастики и газетной злободневности, что вело к гротеску, так и «простыми», содержащими одно слово или несколько слогов, а иногда и просто жест, сделанный на сцене и означающий чаще всего протест и отрицание. Наиболее очевидный пример – творчество эгофутуриста В. Гнедова, у которого в 1913 г. вышла книга «Смерть искусству». В нее входило пятнадцать сверхлаконичных, состоящих из нескольких слов текстов, последний из которых представлял полное отсутствие слов – чистый лист бумаги, озаглавленный «Поэма Конца». И. Игнатьев, также входивший в группу эгофутуристов, в предисловии к книге «Смерть искусства» писал: «Нарочито ускоряя будущие возможности, некоторые передунчики нашей литературы торопились свести предложения к словам, слогам и, даже, буквам. – Дальше нас идти нельзя! – говорили Они. А оказалось льзя. В последней поэме этой книги Василиск Гнедов Ничем говорит целое Что. Ему доводилось оголасивать неоднократно свои поэмы. Последнюю же он читал ритмодвижением. Рука чертила линии: направо слева и наоборот (второю уничтожалась первая, как плюс и минус результат нуль). «Поэма конца» и есть «Поэма Ничего», нуль, как изображается графически» .

Русский футуризм не был единым художественно-эстетическим направлением или движением. Его история складывалась из сложного взаимодействия и борьбы четырех основных группировок. Самой ранней и наиболее радикальной была группа «Гилея», участники которой в многочисленных сборниках («Садок судей», 1910; «Пощечина общественному вкусу», 1912; «Дохлая луна», 1913; «Взял», 1915 и др.) и выступлениях, часто с представителями других группировок, определяли «лицо футуризма». В группу «Гилея» (или кубофутуристов) входили Вел. Хлебников, братья Д. Бурлюк и Н. Бурлюк, В. Каменский, Е. Гуро, В. Маяковский, А. Крученых, Б. Лифшиц. «Ассоциацию эгофутуристов» представляли И. Северянин, И. Игнатьев, К. Олимпов, В. Гнедов. «Мезонин поэзии» объединил В. Шершеневича и Р. Ивнева. В «Центрифугу», существовавшую с 1912 по 1922 г., входили С. Бобров, Б. Пастернак, Н. Асеев, К. Большаков. Некоторые послереволюционные литературные группировки («Искусство коммуны», дальневосточное «Творчество», украинский «Аспанфут», ЛЕФ, с его теорией «литературного факта» и идеей социального заказа, и др.) генетически были связаны с футуризмом, однако собственная его история в России исчерпывается предреволюционными десятилетиями. Частично футуристические принципы использовали в своем творчестве в условиях русского зарубежья И. Зданевич, Б. Поплавский.

Футуристические группы вели между собой активную полемику, касающуюся целей, способов и тем искусства. «Каждая группочка, – писал В. Шершеневич, – была принципиальна и ортодоксальна. Ничто не утвержденное ею не могло быть истинным, и подчас для одной футуристической группы другая, футуристическая же, была большим врагом, чем символисть! или натуралисты» .

Русский футуризм проявил себя в области литературного творчества, а также в живописи и театральном искусстве. Одной из сфер эстетических новаций была сфера осмысления новых отношений человека и машины, индустрии. Мир воспринимается футуристами не как организм, а как механизм, меняя части которого, можно изменить целое и его функции. Футуризм был атеистичен, но не асоциален. «Левое» искусство всегда находит общий язык с властью, так как нарушает границы между собственно искусством и жизнью, проповедуя конструктивизм через деконструктивизм, но при этом не посягает на сам принцип безличной власти государственной машины.

«Левое» искусство, экспериментальное в своей основе, оправдывает и любые, самые смелые эксперименты над социальным бытием. Создав свой «антиязык», свои «антиформы», авангард в конечном счете пришел к возможности манипуляции общественным сознанием, сужению функциий искусства до коммуникативно-идеологического средства, переадресовав «текст» от личностного восприятия читателя (слушателя, зрителя) к толпе.

Обычно считается, что эпоха авангарда в России завершается вместе с установлением сталинского режима и провозглашением социалистического реализма в качестве единственного метода всего советского искусства. При более детальном рассмотрении можно сделать парадоксальный вывод: соцреализм является не прямым отрицанием русского авангарда, а скорее его дальнейшим развитием. История ЛЕФа, РАППа, Пролеткульта свидетельствует об этом.

Несмотря на приятие революции большинством футуристов, и в частности В. Маяковским, ставшим ее певцом, в целом со стороны партийного руководства отношение к футуризму было отрицательное, так как новая политика в области социалистической культуры стремилась к подчинению творческой свободы и унификации всех форм искусства в идеологических целях оправдания режима. К 1920-м гг. футуристы, как и многие другие представители художественной культуры, были подвергнуты государственному давлению, цензуре и репрессиям.

Литература

Ковтун Е. Русская футуристическая книга. М., 1989.

Крусанов А.В. Русский авангард: 1907–1932.

Исторический обзор. Т. 1. СПб., 1996.

Лифшиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989.

Манифесты футуризма // Русская литература XX века.

Дооктябрьский период: Хрестоматия. Л., 1991.

Поэзия русского футуризма. СПб., 1999.

Русский авангард в кругу европейской культуры: Междунар. конф. М., 1993.

Русский футуризм. Теория. практика. Критика. Воспоминания. М., 2000.

Харджиев Н.И. Статьи об авангарде: В 2 т. М., 1997.

 

Кубофутуризм возник в результате сотрудничества поэтов Вел. Хлебникова, В. Маяковского и В. Каменского, братьев Д. и Н. Бурлюков, художников Н. Кульбина, М. Ларионова и А. Лентулова, а также композитора М. Матюшина. Кубофутуристы заявили о своей программе в издании «Садок Судей (I)» (1910), напечатанном на обоях , и «Первом журнале русских футуристов». «Садок судей» был направлен против «эстетики старья» и программно во многом совпадал с идеями «Бубнового валета», куда входили московские живописцы, создававшие работы в стиле кубизма. «Кубические лица, четырехугольные цветы и люди, точно свинченные из точеных стальных частей, – отмечал критик, – вызывали у публики эстетический шок и воспринимались как «дикие новшества»» . Встреча Д. Бурлюка с В. Маяковским произошла в 1911 г. в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Вместе с участниками первого сборника «Садок судей»

В. Маяковский и А. Крученых, занимавшийся в студии художника К. Юона, составили ядро литературного объединения кубофутуристов «Гилея» .

В вышедшем манифесте кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу» (1918), название которого стало нарицательным, был заявлен принцип абсолютной свободы творчества и мотивировалась необходимость эстетических новшеств. Отрицалась классика и все эти «Максимы Горькие, Куприны, Блоки, Сологубы, Ремизовы, Аверченки…», все, что наработано культурой, объявлялось «старьем». Единственной ценностью выступало «самовитое слово», свободное от синтаксиса и грамматики, логики и культурных ассоциаций. Кубофутуристы считали, что этим манифестом официально был учрежден футуризм в России, «открыты новые дали, новые возможности». Радикальная критика искусства прошлого была уже апробирована на диспутах «Бубнового валета». К этому времени уже вышли первые книжки А. Крученых и Вел. Хлебникова, иллюстрированные М. Ларионовым и Н. Гончаровой.

Многие критики в появлении «Пощечины…» видели доказательство падения нравов, когда, «торжествуя, гримасничая и издеваясь, хулиганство изо дня в день цинично заливает своими грязными волнами помятую русскую действительность… И если одно сословие выдвигает Хвостовых и Пуришкевичей, то другое – служит питомником бурлюков». Их необузданному хулиганству, по мнению Д. Философова, найдено достойное определение – «свинофильство».

Спустя два месяца появился новый выпуск альманаха «Садок судей (II)», напечатанный также на обоях, но в увеличенном формате и с тремя именами – В. Маяковский, А. Крученых, Б. Лившиц. Подчеркивая преемственность целей первого «Садка судей», составители манифеста выдвигали новые принципы творчества. В предисловии давалась нигилистическая программа: «Мы отрицаем правописание. Мы расшатали синтаксис. Ненужность и бессмысленность воспеты нами. Мы новые люди новой жизни». В марте 1913 г. «Гилея» вошла на правах литературной секции в «Союз молодежи». Д. Бурлюк и К. Малевич доказывали, что реализм, натурализм и фотография тождественны и не несут эстетической нагрузки. Малевич на одном из диспутов спроецировал на экран обыкновенную картинку из модного журнала и сравнил с картиной В. Серова «Женщина в шляпе и манто». Поднялся скандал.

Диспут «О новейшей русской литературе», в котором участвовали А. Крученых и В. Маяковский, определил цели кубофутуристов. В манифестах группы «Гилея» утверждалась программа обновления ритма и рифмы, словотворчество, сдвиг смысловой и формальный. Организовывались совместные выступления, которые были особым видом творчества кубофутуристов, включавшим помимо традиционных докладов и чтения произведений театрализацию костюмов (желтая кофта или розовый смокинг В. Маяковского, пучки моркови в петлицах Д. Бурлюка, А. Крученых), специальный грим и раскраску лиц, декоративные ширмы, показ диапозитивов, вывешивание афиш и раздачу листовок. Успех кубофутуристических вечеров заставил задуматься о создании театрального зрелища нового типа. В июле 1913 г. М. Матюшин, К. Малевич и А. Крученых собрались на Первый Всероссийский съезд баячей будущего в дачном поселке в Финляндии (Усикирко). В принятом там манифесте говорилось, что пора «устремиться на оплот художественной чахлости – на русский театр и решительно преобразовать его». Спектакли в Петербургском театре Луна-парк стали кульминацией кубофутуристического движения. Весной 1914 г. была предпринята попытка создать «официоз» кубофутуризма, каким должен был стать «Первый журнал русских футуристов». С началом Первой мировой войны были наложены ограничения на публичные выступления, введена военная цензура.

Выход альманаха «Взял», в котором, кроме Вел. Хлебникова, В. Маяковского, Б. Пастернака, участвовали филологи-футуристы В. Шкловский, О. Брик, ознаменовал новый этап развития футуристической теории. После манифестов, деклараций, статей Вел. Хлебникова, А. Крученых, Д. и Н. Бурлюков и соответствующих опытов в живописи и поэзии появилась возможность более глубоко рассмотреть приемы словесного творчества. Деятельность Общества по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), созданного в 1916 г. в Петербурге и просуществовавшего по 1925 г., куда входили ставшие в дальнейшем известными ученые В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов, способствовала становлению русской формальной школы, возникшей на основе движения кубофутуристов. В русле формальной школы искусство понимается как «имманентный ряд», развивающийся по самодостаточным законам, главным является язык в его эстетической функции, поэтический дискурс рассматривался как очевидная самоценность, а литература как нечто «сделанное». Кубофутуристы и русские формалисты оперировали понятиями: «прием», «отстранение», «литературный факт», ставшие употребительными после книги В. Шкловского «Воскрешение слова» (1914) и работ Ю. Тынянова, в которых чувствовалось влияние теории А.А. Потебни, его лингвистической поэтики и понятия «внутренней формы». В результате двух взаимодействующих причин – методов новой лингвистики (члены ОПОЯЗа и близкие к нему лингвисты Л. Якубинский, Р. Якобсон, Е. Поливанов) и авангардной футуристической художественной практики – стали возможными новые методы понимания художественной литературы: на уровне языка, приемов, семантики и различных контекстов, как собственно литературных, так и внелитературных (быт, поведение, контекст эпохи на микро– и макроуровнях). Первично предложенная система понятий – материал (материал искусства), прием (прием создания формы) и мотивировка (мотивировка применения приема) – при всей своей упрощенности и схематичности раскрывает тем не менее некоторые закономерности творческой деятельности, приводящие каждый раз к прогнозируемому, но неоднозначному результату.

Литература

Альфонсов В. Поэзия русского футуризма // Поэзия русского футуризма. СПб., 1999. С. 3—66.

Матюшин М. Русские кубофутуристы. Стокгольм, 1976.

Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999.

Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 2000.

Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Тырышкина Е.В. Эстетика литературного авангарда. Новосибирск, 2000.

Харджиев Н. Малевич К., Матюшин М. К истории русского авангарда. Стокгольм, 1976.

Шкловский В. Собрание сочинений: В 2 т. М., 1983.

Эйхенбаум Б.М. О литературе. М., 1987.

Энгельгард. Б. Формальный метод в истории литературы. Л., 1927.

Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987.

 

Велимир Хлебников

Поэт-будетлянин Велимир Владимирович Хлебников (настоящее имя Виктор. 1885, с. Малые Дербеты Астраханской губ. – 1922, Санталово Новгородской обл.) занимает в русской поэзии особое место. Уникальность личности, одаренность, яркую индивидуальность, проявлявшуюся во всем, что делал, о чем и как мыслил Хлебников, подчеркивали все, кто с ним соприкасался, – В. Маяковский, В. Татлин, художник М. Митурич, соратники по футуристическому движению, современники Ю. Тынянов, В. Яхонтов, Н. Заболоцкий, О. Мандельштам. Хлебников стал классическим примером авангарда, с его произведениями как «бесконечным единым гениальным черновиком». «Перед нами чистая поэтическая энергия, стиховая лава. <…> Хлебникова местами так же нельзя читать, как нельзя слушать позднего Баха или смотреть на сцене вторую часть «Фауста» Гете. Они преступили границы своего искусства, но их привела к этому безмерность вдохновения», – пишет В. Марков .

Новаторская по существу поэтика Хлебникова была нацелена на восприятие будущими читателями. Искусство, считал поэт, приходит из будущего. Идеи поэта предвосхитили некоторые фундаментальные открытия XX в. Хлебников принадлежит к основателям русского футуризма. Он исповедовал «воображаемую филологию», новые начала творчества, не чуждые самым смелым и новаторским экспериментам, был предельно внимателен к законам русского языка, использовал словотворчество как поэтический прием, считал себя «словотворцем». Ему принадлежат статьи и декларации, оформившие футуристическое движение: «Учитель и ученик» (1912), «Слово как таковое» (1913), «Наша основа».

Поэт осознанно трудился над созданием целостной концепции звукосмысла и строил на ней свою поэтику, осуществляя поиски общемирового «звездного языка». Хлебников исходил из первобытного синкретизма творческого духа и возвращал словесность к ее истокам. «Словотворчество, – писал он, – враг книжного окаменения языка, и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем» .

Р. Якобсон назвал Хлебникова «наибольшим мировым поэтом нынешнего [XX] века» . Поэт начал публиковаться в 1908 г. Группа «Гилея», куда также входили Д. Бурлюк и А. Крученых, й 1913–1914 гг. издала три небольших сборника стихотворений Хлебникова. Корпус его произведений составляют: поэмы «Журавль» (1910), «Шаман и Венера» (1912), «Война в мышеловке» (1915, полное издание в 1928 г.), «Ладомир» (1920), «Ночь в окопе», «Ночь перед Советами» (обе в 1921 г.); драмы «Маркиза Дэзес» (1910), «Девий бог» (1912), гротескно-абсурдная пьеса «Ошибка смерти» (1916), сверхповесть «Зангези» (1922).

Творчество Хлебникова является сплавом поисков в сфере языка, мифологии, истории и математики. Его идеи, казавшиеся «безумными», были для автора «осадами времени, слова и множеств». Поэт считал возможным словом «оседлать Рок», «утопить войну в чернильнице» и «стать звонким вестником добра», определить ритмы всечеловеческой истории и тем самым повлиять на ход событий. Для всеобщего и взаимного понимания нужно было лишь «перелить земли наречья», что и считал своей поэтической задачей.

Хлебников, родившийся в калмыцкой степи, в «коне-царстве», испытывал острый интерес к законам природы. Он совершил поездку вместе с геологической экспедицией в 1903 г. в Дагестан, в 1905 г. с орнитологами побывал на Урале. Образы коня, птиц, деревьев, цветов и камней стали в его творчестве важнейшими. Сохраняя свою конкретность, они приобретают символическое звучание.

Не окончив курсов Казанского и Петербургского университетов, Хлебников решает себя посвятить математике, становится поэтом-ученым. Предвидит гражданскую войну и точно вычисляет дату. Его взгляды на историю носили и утопический, и нравственный характер. Хлебников повторял: «Мировая революция требует и мировой совести». Он создал «Общество Председателей Земного Шара» и назначил себя первым Председателем. Обращался к русскому религиозному мыслителю о. П. Флоренскому с предложением войти в это Общество и быть одним из Председателей.

Хлебников избирает роль поэта-безумца, поэта-творца, проникающего в запредельные законы мироздания и управляющего ими. ««Председатель Земного Шара», – указывает Е. Тырышкина, – служил высшей идее, будучи ее земным воплощением, и на человечество взирал как на детей, которых хотел привести в новый эдем:

В. Григорьев, специалист по «велимироведению», выделяет основные этапы жизни и творчества Хлебникова, «грани, отмечающие сущностные перемены в движении его идиостиля»:

1904–1905 гг. (война и революция);

1908–1910 гг. (первые публикации, разрыв с «Аполлоном», начало сближения с будущими «гилейцами»);

1916–1917 гг. («Воззвание Председателей Земного Шара»);

конец 1920 г. (вслед за «Ночью в окопе», «Ладомир» и стихотворением «Единая книга» открытие «основного закона времени») . Исследователь подчеркивает такие особенности мышления поэта, как «замах, стремление охватить все мироздание и исторический процесс в его перспективе» , что обусловливает и особенности поэтического языка, хлебниковского идиостиля.

Необычайно одаренный и опередивший свое время, поэт обращался к древнеславянским источникам, древневосточным и среднеазиатским мифам в поисках «слова как такового», «самовитого слова», производил эксперименты в области языка, считал необходимым этап «корнесловия» для освобождения языка от наносных и чуждых ему элементов заимствования. Считал неуместным широкое использование заимствованных слов, став «королем неологизмов», предпочитал греко-латинским корням слова славянские. Вместо «футурист» употреблял «будетлянин», математик у него – «числяр», интеллигенция – «умнечество», а также создавал слова: вружба, лгавда, образ будущего назвал «ладомиром».

Создавая заумный язык как средство поэтической экспрессивной речи, Хлебников изобретал неологизмы, чрезвычайно емкие по смыслу, используя «внутреннюю форму» и семантику древнерусских корневых основ, сочетал их с реально существующими в современном языке словами, формируя своеобразный полистилистический дискурс авангарда. Его влияние на принципы русского авангарда и развитие русской поэзии XX в. велико, но еще недостаточно оценено.

Стали знамениты экспериментальные стихотворения Хлебникова, в том числе «Заклятье смехом» (1908–1909):

Чаще всего как пример зауми цитируется строка из стихотворения: «Бобэоби пелись губы». Поэт стремится повторить в слове опыт Пикассо и других живописцев кубофутуризма – рассечения плоскостями человеческого изображения, с тем чтобы выявить внутреннюю форму:

Абстрактные звукосочетания для Хлебникова имели конкретные значения: бобэоби – красный цвет губ, вээоми – синий цвет глаз, пиээо – черный цвет бровей. Лицо, возникающее на холсте, – абстрактное, лицо вообще, «как таковое». Хлебников рассуждал: «Есть некоторое много, неопределенно протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся, которое по отношению к нашим пяти чувствам находится в том же положении, в каком двупротяженное непрерывное пространство находится по отношению к треугольнику, кругу…» .

Словотворчество Хлебникова чаще всего внутренне мотивировано. Читатель может реконструировать его неологизм и вернуть ему привычный образ. Например, в стихотворении «Кузнечик» (1908–1909) «рав» означает «трава», а «крылышкуя» – деепричастие от существительного «крылья»:

Проницательные читатели вспоминали, что некоторые примеры словотворчества были и в русской классической поэзии. Например, у Пушкина – «конский топ» и «шип пустил по змеиному» (полемическое пушкинское примечание к «Евгению Онегину»). У Хлебникова эти единичные случаи в поэтике Пушкина становятся главным принципом. Современные исследователи виртуозно интерпретируют каждое слово Хлебникова. Приведем пример интерпретации цитированного стихотворения «Кузнечик». «В этом небольшом стихотворении, – считает А. Парнис, – Хлебников описывает картину природы и выстраивает иерархический ряд – от кузнечика-насекомого к кузнечику-птице и образу мифопоэтического «лебедива», образованного от слов «лебедь» и «диво». Отсюда и обобщенный образ в заглавии стихотворения – «Кузнечик», символизирующий гармоническую картину в мире природы. Образы кузнечика и лебедя в русской культурной традиции, а также в мировом искусстве – от Анакреона до Н. Заболоцкого – являются символами поэта, певца и высоты поэзии (см., например: «Кузнечик» и «Лебедь» Г. Державина, «Царскосельский лебедь» В. Жуковского, «Кузнечик-музыкант» Я. Полонского, «Лебедь» Вяч. Иванова, «Памяти Анненскому» Н. Гумилева). Любопытно, что в письме к матери от 28 ноября 1908 г. Хлебников писал: «В хоре кузнечиков моя нота звучит отдельно, но недостаточно сильно и, кажется, не будет допета до конца». Очевидно, что в мифопоэтическом мире Хлебникова образ кузнечика связан с поэзией и символизирует поэта-певца» .

Поэт вел кочевническую жизнь, не имея постоянного пристанища. Жил в различных городах у друзей: в Санкт-Петербурге, Москве, Харькове, Ростове, Баку. В 1916 г. служил солдатом в Царицыно. На Октябрьскую революцию Хлебников откликнулся стихотворением «Октябрь на Неве» (1917–1918). Утопические мечты о всенародном счастье отражены в стихотворении «Свобода приходит нагая…»:

В 1919 г. работал в РОСТА, в 1921 г. был с Красной армией в Персии. Перед смертью подготовил к публикации три части своих историко-математических исследований «Доски судьбы» (1922), которые должны были служить для вычисления вероятных событий в будущем. Однажды – и неожиданно для всех – Хлебников предсказал будущую гибель «Титаника» .

Поэт создал пьесы: «Снежимочка» (1908), «Мирсконца» (1912), «Маркиза Дэзес» (1909–1911) и написал две сверхповести: «Царапина по небу» (1920) и «Зангези» (1922). Автор стремился к обнаружению и воплощению универсальных законов жизни человека, языка и космоса. В прозе «Ка» (1916) речь идет о странствии души («Ка» по-египетски означает душа), в череде снов происходит вневременное сочетание приключений и фантастических видений.

Хлебников внимательно следил за развитием современной русской поэзии. Он писал за год до своей смерти в стихотворении «Одинокий лицедей» (1921–1922): «И пока над Царским селом / Лилось пенье и слезы Ахматовой, / Я, моток волшебницы разматывая, / Как сонный труп влачился по пустыне, / Где умирала невозможность». И там же утверждал:

Группа друзей Хлебникова, куда входили Н. Асеев, О. Брик, В. Маяковский, П. Кирсанов, Б. Пастернак, Ю. Тынянов, И. Сельвинский, В. Шкловский, В. Катаев, Ю. Олеша, подготовили издание «Неизданный Хлебников».

Поэзия будетлянина вызывала и вызывает разноречивые отклики. Так, Ф. Искандер, выделяя стихотворение «Зверинец» как лучший образец, пишет: «Говорят, Хлебников – гениальный поэт. Сомневаюсь. У Хлебникова есть прекрасные строчки. Иногда – строфы. Но у него нет почти ни одного законченного прекрасного стихотворения. В чем дело? Он в стихах не может создать эмоциональный сюжет. Стихи – или сразу удар! – и постепенно звук затихает. Или чаще всего постепенно накопляется определенное настроение и взрыв в последних строчках. У Хлебникова – ни того, ни другого. Следствие его неполной нормальности. У него прекрасная строчка всегда в случайном месте, случайно прихваченная словесным потоком» . Поэзия Хлебникова, сложная даже для носителей русского языка, была предметом многочисленных переводов на другие языки – А. Каменьской, С. Поллака, Я. Спевакаи А. Поморского (Польша), Н. – О. Нильссона (Швеция), П. Урбана (Германия), В. Николич, Б. Чосича (Югославия), Ш. Дуглас (США) и К. Соливетти (Италия).

Образ поэта отразили поэты «из будущего», посвятившие будетлянину свои стихотворения: Н. Асеев – «Сон» и глава «Хлебников» в поэме «Маяковский начинается», Л. Мартынов – «Хлебников и черти», С. Марков – «Велимир Хлебников в казарме», Б. Слуцкий – «Перепохороны Хлебникова». Экспериментальные поиски, обращение в глубь исторической жизни слова, идей о закономерностях всемирной истории, подчиняющейся законам больших чисел, вызвали большой отклик как у современников Хлебникова, так и у его преемников.

Словотворчество и рифмотворчество, разработка интонационного стиха, обновление жанровых структур на путях синтеза лирики, эпоса и драмы, реформирование поэтического языка в целях познания и предвидения будущего, проблематика творчества Хлебникова оказали воздействие на В. Маяковского, Н. Асеева, Б. Пастернака, О. Мандельштама, М. Цветаеву, Н. Заболоцкого.

Сочинения

Хлебников В. Стихотворения и драмы. Л., 1960.

Хлебников В. Творения. Л., 1987.

Литература

Бодуэн де Куртенэ И.А. К теории «слова как такового» и «буквы как таковой» // Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2. М., 1963. С. 443–445.

Григорьев В.П. Грамматика идиостиля. В. Хлебников. М., 1983.

Григорьев В.П. Будетлянин. М., 2000.

Ауганов Р. Велимир Хлебников. Природа творчества. М., 1990.

Степанов Н. Велимир Хлебников. М., 1975.

Тырышкина Е.В. Эстетика русского литературного авангарда (1910—1920-е гг.). Новосибирск, 2000.

 

Алексей Крученых

Крученых стал одним из самых значительных авангардных поэтов и теоретиков русского футуризма, принадлежал к московским кубофутуристам, группе «Гилея». На портрете М. Ларионова Крученых представлен в обрамлении звезд. Алексей Елисеевич Крученых (1886, дер. Олевка Херсонской губ. – 1968, Москва), родился в крестьянской семье, учился в Одесском художественном училище, получил диплом учителя графических искусств. Как художник участвовал в выставке «Импрессионисты», был инициатором издания литографических книг «Самописьма». С 1907 г. жил в Москве, в литературу его ввел Д. Бурлюк, публиковаться начал вместе с Вел. Хлебниковым. М. Матюшин вспоминал, что никто из поэтов «Гилей» не имел такого влияния, как Крученых: «Мне и Маяковскому были близки его идеи, запрятанные в словесные формы» . Им была написана программная «Декларация слова как такового» (1913), в которой утверждалось: «Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения (не застывшим), заумным» . Совместно с Вел. Хлебниковым была создана теория кубофутуризма, оформленная в статьях «Слово как таковое. О художественных произведениях», «Буква как таковая». В работе «Новые пути слова (язык будущего – смерть символизму)» Крученых выдвинул несколько положений: «слово шире смысла»; «для изображения нового и будущего нужны совершенно новые слова и новое сочетание их»; «иррациональное (заумное) нам также непосредственно дано, как и умное» . Для Крученых существен приоритет новой формы и новых приемов выражения, которые должны выявить новое содержание.

В 1912 г. вышли сборники «Игра в аду» (в соавторстве с Хлебниковым) и «Старинная любовь». Маяковский в стихотворении «Лиличка! Вместо письма» упоминает Крученых в своеобразном контексте, обыгрывая название сборника поэта-кубофутуриста, своего соратника по убеждениям, – «Игра в аду»:

К началу Первой мировой войны Крученых издал серию сборников: «Старинная любовь», «Полуживой», «Пустынники». При участии Вел. Хлебникова Крученых издал брошюры «Черт и речетворцы» (1913), «Тайные пороки академика» (1915), участвовал в сборниках «Мирсконца» (1913), «Бух лесиный» (1913), «Тэ-ли-лэ» (1914).

На созданную Крученых теорию авангардного языка поэзии-зауми оказали большое влияние творческие новации Вел. Хлебникова. Себя поэт осознавал как создателя «неведомых слов». На пути отказа от традиций он пришел к созданию искусственного поэтического языка, состоящего из обрывков слов, грамматических окончаний, лишенных смысла звуковых и графических сочетаний. Стихотворение «Дыр бул щыл», помещенное в сборнике «Помада» (1913), стало широко известно как иллюстрация зауми:

Сборник «Помада» был издан Крученых рукописным способом. В нем рядом с процитированным текстом были помещены и другие произведения, в которых заумь соседствует со строками нормальной синтаксической организации. В заумном языке слова «спрессовывались» до минимально значащих элементов. Крученых боролся за свободу от языковых норм как свободу творческую. Автор отменяет правила синтаксиса и орфографии, рациональную логику, естественную связь событий, приходит к мысли о гибели мира и всеобщей «усталости» вещей.

Одновременно пишутся и вполне «нормальные» строки, с характерным для этого автора чувством конца мира и власти темных, чуждых человеку сил:

Свои футуристические произведения этот автор называл «продукцией», которую печатал лишь журнал «ЛЕФ». Заумь оказалась недостаточной для такой «продукции», которая включала помимо индивидуального языка и обычную лексику. Истоки зауми или «слов на свободе», «самовитого слова» и слова «как такового» восходят к принципам создания неологизмов. Крученых свободен в сочетании слогов, звукографических комбинаций, схожих с детской или аффектированной речью. К. Чуковский писал: «Языковеды многократно указывали, что есть такая – низшая – ступень экстатического возбуждения, когда наблюдается страсть к сочинительству новых неслыханных слов, и что эти слова у дикарских шаманов, идиотов, слабоумных, маньяков, скопцов, бегунов, прыгунов почти всегда одинаковы: отмечаются общими признаками, как и всякая заумная речь» .

Между разумным и безумным Крученых ищет третий путь– заумный. Язык призван подтвердить значимость каждого своего элемента. Конструкции из слогов, звуков, новых слов претендуют на «новый язык», открывающий новые уровни действительности. В изданной в 1923 г. «Декларации заумного слова» Крученых усматривал достоинство зауми в том, что она «пробуждает и дает свободу творческой фантазии, не оскверняя ее ничем конкретным». Подчеркнутость необычного словоупотребления должна была привести к «взрыву» языка изнутри, создать не только и не столько самоценную звуковую игру, сколько открыть способы создания принципиально новых семантических возможностей за счет языка и путем языка. «Новая словесная форма создает новое содержание», – утверждал Крученых. Поэт тяготел вослед Хлебникову к созданию «вселенского языка», в котором значимыми были бы не слова как единицы языка, а звуки. Он утверждал, что «согласные дают быт, национальность, тяжесть, гласные – обратно – вселенский язык» .

Заумь давала возможность погрузиться в доязыковую бессознательную стихию сознания, востребовать к действию спящие силы, разбудить энергию «чистого смысла». Эти эксперименты уводили от культуры и ее опыта к довременным и докультурным состояниям, уровню простейших реакций и элементарных форм. Б. Пастернак удивлялся: «Там, где иной просто назовет лягушку, Крученых, навсегда ошеломленный пошатыванием и вздрагиванием сырой природы, пустится гальванизировать существительное, пока не добьется иллюзии, что у слова отрастают лапы». Б. Пастернак посвятил несколько стихотворений Крученых: «Пока мне рифмы были в первоучину…» (1928); «Вместе с Алешей…» (1943); «Алексею Крученых. Вместо поздравления» (1946). Он отмечал двойственное влияние его идей на общее развитие русской поэзии XX в.

Экспериментальным новшеством было и самописьмо, примеры которого приводились в «Нестрочье» (1917). Упразднялся синтаксис, буквы могли «летать», создавая особый рисунок. Эти эксперименты, впрочем, не носили окончательно радикального характера, к которому в пределе стремились футуристы. По замыслу Хлебникова, можно написать стихотворение и из одних знаков препинания:

Основным принципом поэтики зауми Крученых считал принцип соединения несовместимого по смыслу:

Смысловая заумь находилась на пересечении фонетических экспериментов и семантических. Крученых возвел случайную ошибку в степень правила, открывающего новые смыслы, заложенные в самом языке. «Случайность» разламывала синтаксис и грамматику и открывала, по убеждению автора, выход в иные смысловые пространства. «Разряжение творческого вещества производится в сторону случайную! Наибольшая степень наобумности в заумном. Там и образы, и слова выскакивают неожиданно даже для самого автора», – писал Крученых в своей работе «Сдвилогия русского стиха» . Перспективы развития русской поэзии авангарда оценивались так: «На смену поэзии обновляющей (Бурлюк, Хлебников, Маяковский) идет поэзия просто и совсем новая. <…> Нелепость – единственный рычаг красоты, кочерга творчества. <…> Только нелепость дает содержание будущему» . Смысловая заумь соединялась с элементами звуковой зауми, поэтические образы становились ирреальными, случайными, условный мир был вывернут наизнанку, становился пародией на реальный мир. В своей книге «Стихи В. Маяковского. Выпыт» (1914) автор отражал основные моменты футуристической эстетики, утверждал, что кубофутуристы, как «имитаторы безумия», могут перещеголять и Достоевского, и Ницше!

Крученых участвовал в создании коллективного творения кубофутуристов – оперы «Победа над солнцем», написав пьесу под таким же названием (1913), которая была полемически направлена против понимания солнца как символа красоты и заодно против А. Пушкина. Перифраза Пушкина стала авангардным лозунгом «наоборотной» логики, бунта против космического порядка:

Н. Харджиев, анализируя эту пьесу, утверждает, что «в качестве автора «Победы над солнцем» Крученых может быть назван «первым дадаистом», на три года опередившим возникновение этого течения в Западной Европе» (дадаизм был провозглашен в 1916 г. в Цюрихе).

В 1916—19Ш гг. поэт жил в Тифлисе и вместе с И. Зданевичем организовал группу «41°». По возвращении в Москву в 1922 г. Крученых пытался сотрудничать с группой «Леф», однако остался в меньшинстве из-за своих радикальных взглядов на язык современного искусства как исключительно язык зауми. Он пишет и издает свои теоретические работы «Фактура слова: Декларация. (Книга 120-я)» (М., 1923); «Сдвигология русского стиха: трахтат обижальный» (М., 1922) и «Апокалипсис в русской литературе: Книга 122-я» (М., 1923). И. Терентьев оценивал работу Крученых так: «Его творчество – крученый стальной канат, который выдержит любую тяжесть» . Действительно, поэт-экспериментатор сумел на языке зауми передать трагичность существования и бессмертие жизни (стихотворение «В полночь я заметил на своей простыне черного и……») и атеистический пафос постреволюционной эпохи:

Крученых работал также над прозой, создал приключенческий роман в стихах «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-Маникюрщица», известен как автор книг «Есенин и Москва кабацкая» (1926), «Живой Маяковский. Разговоры Маяковского» (1930) и воспоминаний, посвященных истории футуризма «Наш выход». Последний сборник «Ирониада» вышел в 1930 г. Поэт выступал и в роли театрального режиссера.

Произведения Крученых долгое время не переиздавались. Он дальше всех кубофутуристов пошел по пути абсурда, игры со звуками, дробления слова и словесной графики. Хаос возводился им в норму, гармония кардинально заменялась дисгармонией. В разработанной собственной эстетике общепризнанные каноны красоты категорически отрицались. Сохраняя установку на эксперимент, Крученых свидетельствовал:

Экспериментальные поиски Крученых были отражением эстетики и философии русского футуризма, стали импульсом к созданию «лучистых» стихотворений И. Зданевича, обозначили творческую перспективу, которая многообразно отразилась в поэзии группы ОБЭРИУ.

Сочинения

Крученых А. Заумники. Заумный язык// Искусство (Баку). 1921. № 31.

Крученых А. Кукиш пошлякам. М.: Таллинн. 1992.

Крученых А. Наш выход // Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 2000. С. 372–382.

Поэзия русского футуризма. СПб., 1999. С. 205–237.

Литература

Русская литература XX века. Дооктябрьский период. Хрестоматия. Л., 1991.

Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 2000.

 

Владимир Маяковский

Крупным поэтом, сделавшим футуризм общеизвестным, стал Владимир Владимирович Маяковский (1893, село Багдади близ Кутаиси – 1930, Москва). В юности он считал необходимым ниспровергнуть существующий строй. После смерти отца покинул Грузию и стал жить в Москве, занимаясь политической деятельностью. Вступил в ряды РСДРП, получил партийную кличку «товарищ Константин». В 1911 г. Маяковский поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с А. Крученых и Д. Бурлюком, который признал в Маяковском гения. Идеи искусства будущего, или футуризма, встреча с Вел. Хлебниковым были решающими для творческого самоопределения Маяковского, утверждавшего, что городская цивилизация в состоянии заменить «природу и стихию», и так как пришел «новый городской человек», приоритет отдается урбанистической эстетике, предметом творчества становятся «телефоны, аэропланы, экспрессы, тротуары, фабричные трубы…» . Поэт ощущал, что пришел из будущего, как и его искусство. По словам Ю. Тынянова, «для комнатного жителя той эпохи Маяковский был уличным происшествием. Он не доходил в виде книги. Его стихи были явлением иного порядка» .

Маяковский принадлежал к группе кубофутуристов, отрицающей все традиции прежнего искусства и его «буржуазные» нормы. Начиная с 1912 г. он активно участвовал в художественной жизни Москвы и Петербурга, выступал в прениях в Политехническом музее, где обсуждались выставки «Бубнового валета», сделал доклад «О новейшей русской поэзии», участвовал в альманахе «Пощечина общественному вкусу» и вместе с Д. Бурлюком, Вел. Хлебниковым и А. Крученых подписал одноименный манифест кубофутуристов. В футуризме Маяковский видел авангард культуры, который способен низложить предрассудки и ложь.

В 1913 г. был напечатан первый литографический поэтический сборник Маяковского «Я». Скандально известным стало стихотворение «Нате!», прочитанное на открытии кабаре «Розовый фонарь», аналогичной была реакция и на стихотворение «Вам!» (1915). Осознавая себя «бесценных слов мотом и транжирой» («Нате!»), Маяковский не церемонился в жестах. Однако его «плевок» в сторону толпы, которую поэт сравнивал со «стоглавой вошью», мотивирован четкой границей между обывателями («Вот вы, мужчины – у вас в усах капуста / где-то недокушанных, недоеденных щей; / вот вы, женщины: – на вас белила густо, / вы смотрите устрицами из раковин вещей») и поэтом, которого толпа хотела бы превратить в паяца («кривляться перед вами не хочется»). Маяковского-кубофутуриста отличала противоречивая позиция громогласного презрения к аудитории и одновременного желания, чтобы эта же аудитория признала его талант.

С 1913 г. Маяковский участвовал в гастрольных выступлениях вместе с Д. Бурлюком, Вел. Хлебниковым, В. Каменским и И. Северянином. В автобиографическом очерке «Я сам» (1922) поэт указывал на широкую географию турне по России. Поэмы «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник» (обе в 1915 г.) показали широкий лироэпический диапазон таланта Маяковского. В поэме «Облако в штанах» (1915) звучит протест против закостеневших форм человеческого общежития – от сфер интимной жизни до государственного строя. Большинство произведений раннего периода насыщены футуристическими новациями: звуку, букве отдано право быть целостным образом, полные рифмы заменяются составными и ассонансными. Например, в стихотворении «Разговариваю с солнцем у Сухаревой башни» обыгрывается звук «у». Используется прямая омонимия: «улица – улица»; «жгут (существительное) – жгут (глагол)» и обратная – «через – резче»; переносы слов становятся средством зрительного воплощения уличной динамики и городского пейзажа:

Материальному и застывшему миру вещей противопоставлено чувство душевной боли и непонимания: «Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!». Используя прием акцентного и строчного выделения каждого слова, поэт часто заканчивает стихотворение сюрреалистическим образом, совмещающим зрительные эффекты и смелое олицетворение:

Стихотворные эксперименты касались всех тропов и фигур, которые использовались в новых функциях, как в стихотворении «Отплытие», в котором нет прописных букв и знаков препинания, привычное соединяется по принципу метафорических переносов значений с необычным, сравниваются предметы не по сходству, а контрасту, олицетворяется весь мир, предстающий некой шарадой и тем самым обретающий новизну:

Стали знаменитыми строки Маяковского: «На чешуе жестяной рыбы / Прочел я зовы ваших губ / А вы, ноктюрн сыграть могли бы / На флейте водосточных труб? Я стер границы в карте будня / Плеснувши краску из стакана / И показал на блюде студня / Косые скулы океана» (1913). «Гилея» и «Союз молодежи» объединили свои силы в подготовке спектакля «Владимир Маяковский» (1913). Над оформлением трагедии работали П. Филонов и О. Розанова, которая сделала литографическую афишу «Первые в мире постановки футуристов театра». Главную роль в спектакле исполнял автор – Владимир Маяковский. «И как просто было это все, – писал Б. Пастернак. – Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась «Владимир Маяковский». Заглавие скрывало гениально простое открытие, что поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающийся к миру. Заглавие было не именем сочинителя, а фамилией содержания» .

Традиционный для высокой поэзии образ поэта обыгрывался на социально ангажированном уровне, при сохранении абсолютной личной и творческой свободы. «Разрешив» себе быть «разным», что нашло отражение в статье «О разных Маяковских», он эпатировал зрителей-слушателей своей жестокостью («Я люблю смотреть, как умирают дети»), удивлял их своим внешним видом, творческим новаторством и необыкновенно звучным голосом:

Вызов бросался всему – принципам письма и произношения, правилам поведения, людям и миру, солнцу и Богу, Пушкину и культурным традициям. Маяковский хотел и умел быть новым, необычным, неподчиняющимся никаким правилам и ритуалам, условностям и обычаям. Поразительно, что именно это желание привело его к служению делу революции, которая, по его мнению, тоже была вызовом вселенной и обыкновенному ходу вещей. В поэме «Облако в штанах» антирелигиозный выпад «крикогубого Заратустра» соседствует со сбывшимся пророчеством о годе революции. Кощунственное отождествление себя со Спасителем – «Я распял себя на кресте», проповеднический тон при вере лишь в «жилы и мускулы» стали возможными при отрицании прежней веры и утверждении новой, центром которой становится «Я» автора – мессии, пророка революции, не знающего жалости во имя будущего:

К. Чуковский считал, что ранний Маяковский – «иллюзионист, визионер» ; подчеркивал, что «его косноязычие только придает ему мощь. Никогда не шепчет, не поет, всегда кричит из последнего голоса, до хрипоты, до судорог – и когда привыкнешь к его надсадному крику, почувствуешь здесь подлинное» .

Октябрьскую революцию поэт принял восторженно: «Четырежды славься, благословенная!», называл себя ее «барабанщиком». В «Манифесте летучей федерации футуристов» (1918), подписанной Маяковским, В. Каменским и Д. Бурлюком, помимо требования отделить искусство от государства, звучал призыв к «бескровной, но жестокой революции, революции духа» . В 1918 г. поэт участвовал в росписи футуристическими рисунками Страстного монастыря, праздничном майском оформлении футуристами Москвы и Петрограда. В аллегорическом театральном произведении о революционных событиях «Мистерия-Буфф» (1918), поставленном Вс. Мейерхольдом в Петрограде, обыгрывался библейский сюжет о Ноевом ковчеге. Маяковский проявлял себя в разных сферах – написал киносценарий «Барышня и хулиган» (1918) и снялся в главной роли, а также в кинолентах «Не для денег родившийся», «Заколдованная фильмой»; создавал многочисленные рисунки и тексты-плакаты для «Окон сатиры» РОСТА (Российского телеграфного агентства); в 1923–1925 гг. возглавил журнал футуристов «ЛЕФ» (Левый фронт искусства), пропагандируя роль социального заказа и пропаганды средствами искусства.

Свое творчество Маяковский безоговорочно подчинил служению новой идеологической системе, что привело к переосмыслению писательского статуса: «В наши дни писатель тот, / Кто напишет марш и лозунг» (стихотворение «Левый марш», 1918) и максимальному расширению читательской аудитории. Не принятая руководством страны поэма «150 ООО ООО» (1921) самим названием отражала число жителей в СССР и призывала весь народ к футуристическому сотворчеству: «Фермами ног отмахивая мили, / кранами рук расчищая пути, / футуристы прошлое разгромили, / пустив по ветру культуришки конфетти». Маяковский признавался: «Я ни одной строкой не могу существовать при другой власти, кроме советской власти. Если вдруг история повернется вспять, от меня не останется ни строчки, меня сожгут дотла» .

Обладая большим талантом, Маяковский вел поиски нетрадиционных форм искусства, риторический пафос сочетал с лирической тонкостью, журнализм и разговорный язык со смелыми метафорами, утверждал пафос социалистического строительства и преобразования мира, что отразилось в поэмах «Война и мир», «Человек» (обе в 1917), «Пятый Интернационал», «Люблю» (обе в 1922), «Хорошо!» (1927), «Во весь голос. Вступление в поэму» (1930). Главными чертами поэтики стали «обнажение приема», опредмечивание стертых метафор, «словарь насилия» (термин Ю. Карабчиевского), воинствующее безбожие, высмеивание обывателя, не вписывающегося в грандиозные планы социальной революции.

Личный эгоцентризм, выразившийся в желании быть вожаком, преображался в чувство одиночества и страстной тоски по разделенной любви, которая преодолела бы внутреннюю раздвоенность. Это особенно явственно в стихотворении «Лиличка! Вместо письма».

Этот же лейтмотив звучит и в пронзительном по лирической силе стихотворении «Неоконченное», в поэмах «Люблю» (1922) и «Про это» (1923). Любовь выводится за грани убивающего своей пошлостью быта, звучит утопическая мечта о возможностях науки будущего воскрешать тех, кто «на земле свое недолюбил».

Десятилетию Советской власти поэт посвятил поэму «Хорошо!», воплотившую хронику революционной эпохи как исторически неизбежных и закономерных событий. Для разоблачения контрреволюции и Белого движения используются частушечные и песенные ритмы, краткость призывов и лозунгов: «Вставайте! / Вставайте! / Вставайте! / Работники / и батраки! / Зажмите, / косарь и кователь, / винтовку / в железо руки! / Вверх – / флаг! / Рвань – / встань!/ Враг – / ляг!». Статус Маяковского как официального поэта Советской России закрепляет поэма «Владимир Ильич Ленин» (1924), которую он создает «по мандату долга», талант и пафос направляется на утверждение святости умершего вождя, оправдание средствами искусства новой жизни, идеал которой виделся в синтезе коммунистической идеологии и индустриализации. В 1925–1926 гг. поэт познакомился с жизнью Франции, Испании, Кубы, Мексики и Америки, написал очерки «Мое открытие Америки» (1925).

Маяковский стал новатором и реформировал русское стихосложение, использовал форму верлибра, ритмика которого держится только на ударениях, создал стих «лесенкой», ввел эллиптический синтаксис, расширил свободу рифм, ограничивая их иногда лишь ассонансом. Был знаменит на всю страну, сочетал эпатаж и смелость, экспериментирование и творческий размах, большую эмоциональную силу поэтического высказывания и голую, часто идеологическую, риторику. Использовал гиперболы и развернутые метафоры.

Новая политическая система Советов требовала создания пролетарского искусства и постепенно раскрыла свою враждебность К художественным экспериментам, расценивая их как политически неподконтрольную свободу. Будучи родоначальником революционного искусства молодой Советской России, Маяковский в конце 1920-х гг. стал объектом возрастающих нападок со стороны РАПП.

В своих комедиях «Клоп» (1928) и «Баня» (1929), сатирических стихотворениях (например, «Прозаседавшиеся») поэт обращал оружие сатиры против мещанства и бюрократизма советских начальников, отказавшихся от прежних революционных идеалов. В 1930 г. Маяковский вступил в РАПП, что его друзья восприняли как предательство. Комедия «Баня», поставленная Вс. Мейерхольдом, была снята с репертуара, поэту было отказано в иностранной визе, его итоговая персональная выставка «20 лет работы» подверглась бойкоту и со стороны правительства, и со стороны коллег по перу. Личная жизнь осталась неустроенной: Л. Брик была по-прежнему замужем, как и В. Полонская, актриса МХАТа, последнее увлечение поэта.

В возрасте 36 лет Маяковский закончил жизнь самоубийством. В предсмертном письме поэта звучало трагическое признание: «…у меня выходов нет». Современный исследователь пишет о том, что в 1930 г. стало явным противоречие между великим поэтом, чья слава была безусловной, и великим вождем, который единолично хотел быть лидером во всем. «Маяковский, – подчеркивает Ю. Карабчиевский, – всегда был <…> строевым, бритоголовым, рядовым, беспрекословным – и в то же время вечным главарем-заводилой, непременным генералом-классиком, не то чтобы нарушающим строй, но всегда выделяющимся из строя. Именно в этой, своей, адекватной себе системе, он изжил себя, он стал анахронизмом» .

Поэтическая репутация Маяковского как советского поэта была восстановлена после высокой оценки Сталиным: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». В этой связи Б. Пастернак отметил: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен» .

С точки зрения истории русской литературы XX в., Маяковский предстает как поэт трагический, он не обманул ожидания революционной эпохи, отдав на служение революции свой талант, но эпоха и ее идеологические идеалы и нормы стали несовместимы с энергией таланта поэта, напрямую вторгавшегося в действительность.

Свой стиль Маяковский обозначил как «тенденциозный реализм». Пионер-исследователь его поэтики Г. Винокур назвал стиль поэта «фамильярным», указывая на стремление автора войти в прямой контакт с каждым, отмечал ораторско-диалогическую композицию большинства произведений, публичность и разговорность . М. Гаспаров в статье «Идиостиль Маяковского» выделил следующие доминанты: установка на материальность, вещественность, конкретность изображаемого мира («Нам надоели небесные сласти – хлебище дайте жрать ржаной! Нам надоели бумажные страсти – дайте жить с живой женой!»); прямой контакт с адресатом, обращения, требующие отклика («Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой этот стих обращен», – считал поэт ); образ автора – простой человек «безъязыкой» улицы, с его разговорно-фамильярным стилем и грубостью . Герой Маяковского объявляет новые истины, для которых старый язык не приспособлен, что ведет к ломке привычных традиционных языковых форм, поэтому нужно «Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни» или обновить его: «Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, вешают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово – партия».

Риторика Маяковского – риторика митинга на площади. Мемуаристы неоднократно описывали страсть поэта к публичным выступлениям, его зычный голос, рассчитанный на массу, необычный стиль поведения. Из такой тактики поведения – проповедника улицы, «агитатора-горлана, главаря» – выводятся и основные черты поэтики: стих без метра, держащийся на одних ударениях, расшатанные рифмы, рваные фразы, гиперболические, зримые образы, плакатность и рекламность стиля в целом, рассчитанного на декламацию. Повторяющиеся приемы вели к автоматизму их восприятия. Современники отмечали «усталость» от митингующего поэта. Б. Пастернак писал: «До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощренная бессодержательность, эти общие места и избитые истины. Изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно» . С другой стороны, М. Цветаева в стихотворении «Маяковскому» (1921) утверждала его творческую мощь:

В написанном в 1940 г. стихотворении «Маяковский в 1913 году» А. Ахматова, высоко оценила творчество поэта:

Современных читателей Маяковского поражает внутренняя противоречивость облика поэта, в котором соединялись мощь, планетарный размах и внутренняя слабость, раздвоенность, неуверенность в правильности пути, чувство одиночества и любви к жизни. «Грядущие люди! / Кто вы? / Вот – я, / весь боль и ушиб. / Вам завещаю я сад фруктовый / моей великой души». Привлекательность раннего Маяковского-кубофутуриста, смелого экспериментатора, и Маяковского-лирика, исповедующего неразрывную связь человека и мироздания, как в стихотворении «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают – / значит – это кому-нибудь нужно?», – осталась не нарушенной временем. Маяковский – поэт, «наступивший на горло собственной песне» во имя вовсе не поэтических идей, воспринимается как трагическая фигура, воплотившая основные черты этики и эстетики авангардного искусства и революционной эпохи.

Сочинения

Маяковский В.В. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., 1955–1961.

Литература

Альфонсов В.Н. Нам слово нужно для жизни: В поэтическом мире

Маяковского. Л., 1984. В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963.

Карабчиевский В. Воскресение Маяковского. М., 1990.

Михайлов АЛ. Маяковский. М., 1988.

Плеханова И.И. Владимир Маяковский: трагедия сверхчеловечности. Иркутск, 1994.

Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М., 1970.

Поэзия русского футуризма. СПб., 1999.

 

Кубофутуризму, который вырос на «глыбе слова мы» из творческого содружества единомышленников – авторов коллективных изданий, противостоял эгофутуризм, который был индивидуальным изобретением поэта И. Северянина, провозгласившего собственный стихотворный манифест – «Пролог Эгофутуризм» (1911). «В отличие от школы Маринетти, – пояснил он, – я прибавил к этому слову (футуризм) приставку «эго» и в скобках: «вселенский»… Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа – единственная истина. 2. Самоутвержденье личности. 3. Поиски нового без отверганья старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров» . Вокруг Северянина объединились еще не имевшие литературного опыта начинающие поэты.

В 1911 г. Северянин стал инициатором создания литературного кружка «Эго», куда вошли К. Олимпов, И. Игнатьев, П. Широков, В/Гнедов, А. Грааль-Арельский и Д. Крючков. Печатным органом новой группы явилась газета «Петербургский глашатай» (вышедшая всего четыре раза с марта по ноябрь 1912 г.). Под одноименным названием И. Игнатьев организовал издательство, в котором в 1912 г. был выпущен альманах «Оранжевая урна», посвященный памяти К. Фофанова, ценимого эгофутуристами.

В ноябре 1911 г. Северянин написал стихотворный «Пролог. Эгофутуризм» и включил его в свой сборник «Громокипящий кубок», став изобретателем нового течения. В январе 1912 г. в Петербурге им были опубликованы в виде листовки «Скрижали Академии эгопоэзии». Принципиальным отличием эгофутуризма от группы «Гилея» было в том, что кубофутуристы ратовали за групповую дисциплину, «общий фронт» преобразования искусства, а эгофутурист И. Северянин настаивал на обособлении «единицы», акцентировал права творца-индивидуалиста, абсолютизировал цели творчества как предельного самовыражения своего «эго».

Началом Академии Эгофутуризма был созданный и разосланный по редакциям манифест, на который пришли отклики, в основном отрицательно-ругательные. Северянин удивлялся: «А, в сущности, и браниться-то было не за что, так как ничего чудовищного в нашем манифесте не было. Просто мы пытались в нем доказать <…> что в мире есть только одна бесспорная истина – душа человеческая, как составная часть Божества» .

В сентябре 1912 г. Северянин опубликовал листовку «Интуитивная школа «Вселенский эгофутуризм» (Грядущее осознание жизни и искусства)», в которой утверждал (орфография оригинала сохранена. – С.К.): «Признание Эгобога (Объединение двух контрастов). Обрет вселенской души (Все-оправдание). Восстановление Эгоизма, как своей индивидуальной сущности. Беспредельность искусствовых и духовных изысканий. Каждый искусствовик или мыслитель, солидарный в доктринах с основателем, есть Эгофутурист. Эгофутурист не имеет ничего общего с футуризмом Итало-французским: 1) Иностранные футуристы осмертили местоимение «я», 2) Они не знают всеоправдания» .

Северянин категорически не принимал программу Ф. Маринетти. Отличие от итальянского футуризма состояло не только в прибавлении приставки «эго», но и в идейной сущности новой программы. Маринетти и его последователи манифестировали полный разрыв с традиционной культурой, утверждали эстетику урбанистической цивилизации с ее динамикой, безличностью, имморализмом, стремились передать фиксируемый сознанием «человека толпы» хаотический пульс технизированной «интенсивной жизни», мгновенной смены событий и переживаний. Но их поиски новых средств речевой выразительности (аффектированный, «свободный» синтаксис, звукоподражания и т. п.) были по существу «реформой» в области идеологии, а не в области поэтического языка и художественного познания мира и человека в нем.

Северянину оказался принципиально чужд культ силы и насилия, апология войны как «гигиены мира». Эта позиция была для поэта столь принципиальной, что будучи в Белграде в 1930 г., он со всей определенностью сказал: «Футуризм, основанный мною в России, резко отличался от футуризма Маринетти в Италии. Прежде всего объясню вам идейные различия между русским и итальянским футуризмом. Итальянский футуризм отрицал всякую традицию <…> Между тем я в своем футуристическом манифесте оградил себя от итальянского влияния, специально подчеркнув свою идеологическую ориентацию на прошлое, свое принятие традиций. Став на такую позицию, я смог приступить к созданию эгофутуризма и школы эгсшоэзии. Моей главной целью было утверждение своего «Я» и будущего. А главной доктриной была Душа – Истина» . Негативное отношение к итальянскому футуризму Северянина подтверждается и рядом свидетельств современников этой эпохи. В воспоминаниях «Петербургские зимы» Г. Иванов, рассказывая о вечере Ф. Маринетти в Москве в 1914 г., подчеркнул неучастие в нем Северянина .

Произошедший раскол внутри эгофутуризма отразился в изданном Северяниным «Эпилоге Эгофутуризма». Он, считая себя единственным последовательным представителем этого течения, равно как и его единственным автором, в открытом письме, напечатанном в «Биржевых ведомостях» (1912 г., 21 ноября), дал знать о том, что трое из четверых эгофутуристов выбыли и что он желает «быть впредь поэтом безо всяких этикеток и ярлычков». Текст объявления Северянина утверждал приоритет будущего: «…мое творчество доказательно. Теперь, когда для меня миновала надобность в доктрине: «Я – в будущем», и находя миссию своего Эгофутуризма выполненной, я желаю быть одиноким, считаю себя только поэтом, и этому я солнечно рад. Моя интуитивная школа «Вселенский Эго-Футуризм» – путь к самоутверждению. В этом смысле, она – бессмертна» .

Философия индивидуализма, граничащая с эгоцентризмом, характерная для Северянина раннего периода творчества, в какой-то мере отражала культ гения, восходящий к учению Ф. Ницше, чьи идеи захватили воображение многих представителей Серебряного века, а «эго» корреспондировало учению 3. Фрейда об «эго» как основе личности. Встав во главе литературной группы, Северянин не увлекся теоретизированием и полемикой. Возможно, его привлекало признание со стороны заслуженно известных поэтов-символистов.

В январе 1913 г. была создана Интуитивная ассоциация эгофутуризма, ее программную «Грамату» подписали И. Игнатьев, П. Широков, В. Гнедов, Д. Крючков. Северянин почему-то не вошел в «ареопаг», хотя формально эту ассоциацию можно было расценить как объединение «эгистов». В «Грамате» провозглашалось, что главным в жизнетворчестве является «эгоизм – индивидуализация, осознание, преклонение и восхваление «Я»». Понимание «эго» было доведено до тривиальности эгоизма, без «вселенской» суги «Я» творческой личности, что, возможно, объясняет отсутствие согласия между И. Игнатьевым и первым эгофутуристом Северяниным. Единоличное выступление Северянина под «флагом Вселенского эгофутуризма» было оспорено соратниками по кружку. Игнатьев в статье «Эгофутуризм», напечатанной в брошюре «Засахаре кры. ЭдицияУ» издательства «Петербургский глашатай» (1913), писал: «Эгофутуризм как эгофутуризм возникает лишь на «могиле» Северянина-эгофутуриста. От северянинского эгофутуризма остались лишь буквы вывески – в них зажила новая энергия, иной силы и окраски. Вместо вялого северянинского всеоправдания («Я равнодушен; порой прощаю, порой жалею») затрепетал новый лозунг: «Борьба!»».

Девятнадцатилетний И. Игнатьев образовал «Интуитивную ассоциацию» и стремился от общей постсимволистской ориентации эгофутуризма Северянина перейти к более глубокому философскому и эстетическому обоснованию нового направления как интуитивного творчества индивида. «Интуиция, – утверждал он, – недостающее звено, утешающее нас сегодня, в конечности спаяет круг иного мира, иного предела, – от коего человек ушел и к коему вновь возвращается. Это, по-видимому, бесконечный путь естества. Вечный круг, вечный бег – вот самоцель эгофутуриста» . Игнатьев выступал как теоретик, критик, поэт и издатель. Он напечатал ряд альманахов и книг эгофутуристов. Эти издания были небольшими по объему с минимумом иллюстраций, в мягкой обложке и внешне уступали сборникам кубофутуристов. В них почти не было прозы, рецензий и критики. Но при этом в альманахах отразилась своеобразная экспериментаторская работа. Игнатьев утверждал, что каждая буква имеет не только звук, цвет, вкус, но вес и пространственность. Не останавливаясь на словотворчестве, он широко вводил в стихи математические знаки, нотную запись, проектировал визуальную поэзию. Свои устремления к адекватному отражению уникального внутреннего мира человека поэт выразил афористически: «И тогда я увижу всю звучь и услышу весь спектр…».

Другим экспериментатором-эгофутуристом был Василиск Гнедов. Он писал стихи и ритмическую прозу (поэзы и ритмеи) на основе старославянских корней, используя алогизмы и необычные синтаксические связи. Значительное место среди эгофутуристов занимал Константин Олимпов, сын умершего в 1911 г. поэта К. Фофанова. Его стихи разнообразны по инструментовке, эмоциональны и вполне соответствуют названию его второго сборника «Жонглеры-нервы» (1913). Критики отмечали очевидную зависимость творчества Олимпова от Фофанова и в еще большей степени – Северянина. Источником многих анекдотов была непомерная самовлюбленность, отличавшая Олимпова даже в кругу эгофутуристов: псевдоним поэта подчеркивал его самооценку, так же как названия поэтических книг: «Третье Рождество Великого Мирового Поэта», «Проэмний Родителя Мироздания».

С эгофутуристами был некоторое время связан 20-летний «драгунский поэт со стихами, с бессмысленной смертью в груди» – Всеволод Князев. Завсегдатай кафе «Бродячая собака», друг М. Кузмина, безответно влюбленный в танцовщицу О. Глебову-Судейкину, он не дождался выхода своего первого сборника стихов: «Любовь прошла, и стали ясны и близки смертные черты…». 29 марта 1913 г. В. Князев застрелился. К нему обращено первое посвящение «Поэмы без героя» А. Ахматовой, он стал одним из прообразов Пьеро.

Главным эгофутуристом после Северянина для большинства оказался В. Гнедов, автор нашумевшей «Поэмы конца», состоявшей из молчаливого жеста. В. Пяст вспоминал об исполнении этого произведения в артистическом кабаре «Бродячая собака»: «Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, поднимаемой перед волосами, и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой» . Автор поэмы оказывался в прямом смысле слова творцом и замыкал в себе весь спектр ее возможных интерпретаций от вульгарно-низового до возвышенно-философского. Говоря в связи с этим о месте Гнедова в авангардном движении XX в., необходимо отметить, что если Хлебников дал первый импульс для смелых экспериментов в области словотворчества, Крученых стал родоначальником заумной поэзии, то Гнедов возвел жест на уровень литературного произведения, предвосхитив, таким образом, современные перфомансы и боди-арт. Так очевидный тупик эгопоэзии обернулся обновлением и парадоксальным расширением сферы искусства.

Один из эгофутуристов, второстепенный поэт А. Грааль-Арельский в статье «Эгопоэия в поэзии» так выразил суть этого течения: «Во Вселенной нет нравственного и безнравственного, есть Красота – мировая гармония и противоположная ей сила диссонанс. Поэзия в своих исканиях должна руководиться только этими двумя силами. Цель Эгопоэзии – восславление эгоизма как единственной правдивой и жизненной интуиции» .

Противостояние кубофутуристов и эгофутуристов неоднократно отмечали В. Брюсов, К. Чуковский, Н. Гумилев. Словотворческие эксперименты Хлебникова вдохновлялись мечтой о вселенском языке, понятном всем народам, эгофутуристы считали, что коммуникативная функция языка будет преодолена «Пока мы коллективны, общежители, – писал Игнатьев, – слово нам необходимо, когда же каждая особь преобразится в объединиченное «эго», – Я, – слова отбросятся сами собой» . Установка и на «самовитое слово», и на неологизмы, активное словотворчество, разложение формы на отдельные элементы, акцентированное внимание к ритму и «концевым созвучиям» – рифме типично для футуризма во всех его ответвлениях. Языковое экспериментирование, осознанное как необходимая часть искусства будущего, было характерно и для А. Крученых, и для Вел. Хлебникова, и для И. Северянина, хотя характер и способы достижения «языковых сдвигов» у этих поэтов были различны. Изобретенный Северяниным эгофутуризм продолжал будоражить умы. В. Каменский использовал «эго» в названии своего сборника «Эго – моя биография великого футуриста» (1918), а влияние открытий эгофутуристов в области поэтики заметно в его сборнике «Звучаль веснеянки» (1918).

Общими результатами эгофутуристов были новации в области поэтики: обновление ритма и рифмы, словотворчество и формотворчество, сдвиг семантики, синтез различных видов коммуникаций (жест, речь, мимика, звук), введение «маски», иронии, пародии и самопародии, углубление психологизма и саморазоблачения, использование «игры» с акустикой и дистанцией между поэтом и читателем (слушателем).

Литература

Иванов Г. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. М., 1994.

Исаков СТ. И. Северянин в 1918–1921 гг.: Жизнь и творчество. Общественно-политические воззрения. Литературная позиция // Историко-литературный процесс: Методол. аспекты. Рига, 1989. С. 82–84.

История русской литературы: XX век. Серебряный век / Под. ред. Жоржа Нива и др. М., 1995.

КрусановА. Дороги и тропы русского литературного авангарда: эгофутуризм (1911–1922) // Русский разъезд. 1993. № 1. С. 109–148.

Марков В. История русского футуризма. СПб., 2000.

Русская литература XX века. Дооктябрьский период: Хрестоматия. Л., 1991.

Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М, 2000.

Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. Л., 1977.

Стернин Г.Ю. Художественная жизнь России 1900—1910-х годов. М, 1988.

 

Игорь Северянин

Игорь Северянин (настоящие имя и фамилия Игорь Васильевич Лотарев; 1887, Санкт-Петербург – 1941, Таллин), поэт, основатель и лидер эгофутуризма. Творческий облик Северянина крайне пестр и противоречив. Писать стихи начал в девять лет и чувствовал себя «поэтом, поэтом рожденным» . С 1904 по 1912 г. выходили небольшие сборники произведений Северянина тиражом в 100–200 экземпляров, брошюры «Гибель Рюрика», «Победа Новика» (1904). Исторические стилизации не обратили на себя внимания ни читателей, ни критики. В последовавших затем многочисленных публикациях чувствовалось заметное влияние К. Фофанова, Ф. Сологуба, М. Лохвицкой.

В начале творческого пути Северянин самостоятельно искал «тенденцию», которая была бы «обречена на успех». Петербургскому литературному миру Северянина в 1912 г. представил Ф. Сологуб . В литературной судьбе поэта принимал участие и мэтр символизма В. Брюсов. Он посвятил поэту акростих («И ты стремишься ввысь, где солнце вечно»), благожелательно откликнулся на его первые сборники и гордился тем, что «один из первых приветствовал стихи Игоря Северянина», считал его поэтом «с дарованием, бесспорно выдающимся», ценил его попытки «обновить поэтический язык» .

Футуристические идеи подтолкнули Северянина к созданию собственного варианта футуризма – эгофутуризма, в основе которого лежит самоутверждение «Я» автора, «эго». Публичные выступления принесли настоящий успех, который был закреплен сборником «Громокипящий кубок». Ирония и амбиции соединились в эпатаже и психологически реалистическом автопортрете:

Эгофутуризм, провозглашенный Северяниным в 1911 г., первоначально назывался «вселенским». Г. Шенгели назвал Северянина «поэтом вселенчества». Планетарный размах – общепринятый код того времени, особенно характерный для футуризма, однако эгофутуризм Северянина не носил радикального характера отрицания традиции, свойственного авангарду. Автор ценил свою автономность в искусстве и не влился в московскую группу кубофутуристов. Онзаявлял: «Они сделали своим девизом то, что я порицал. Подобно итальянским футуристам, они порицали все то, что связывало русский дух с прошлым» , не принял их категоричности в требовании «уничтоженья всего старого искусства». Не была принята и теория «заумного языка» А. Крученых в связи с четко установленным в эгофутуристической программе принципом: «Поиски нового без отверганья старого».

Стиль раннего Северянина обозначен нарочитым стремлением к оригинальности, претенциозности, вычурности, о чем свидетельствуют названия сборников: «Зарницы мысли» (1908), «Колье принцессы» (1910), «Электрические стихи» (1911), «Ручьи в лилиях. Поэзы» (1911). Поэт ориентируется и на «галантерейность», и на высокие классические образцы; в жизни ищется или сугубо «поэтическое», «высокое», неординарное, не имеющее прямых аналогов в повседневности, или ее реалии поэтически преображаются.

Реакция современников на творчество этого автора была максимально острой, пристрастной, будь то отталкивание или одобрение. «Двусмысленная слава» Северянина началась с «воя и дикого улюлюканья» прессы после резко негативного отзыва Л. Толстого, прочитавшего «Хабанеру II» . Можно представить реакцию писателя-классика на строки:

Особенно яркими поэтическими новшествами был отмечен сборник «Громокипящий кубок», изданный московским издательством «Гриф» в 1913 г., предисловие к которому написал Ф. Сологуб. Сборник в течение двух лет выдержал десять изданий и получил многочисленные отзывы и рецензии.

В отличие от кубофутуристов, искавших союз с художниками-живописцами, Северянин стремится к синтезу поэзии и музыки. Своих современников поразил поэзоконцертами, на которых он не читал, а пел свои стихи, иногда держа в руках белую лилию. На его стихи писали музыку С. Рахманинов и А. Вертинский. Первый поэзоконцерт состоялся в Тенишевском училище в 1913 г. Затем концерты проходили в Санкт-Петербурге, Москве, Ярославле. Он участвовал вместе с кубофутуристами В. Маяковским и Д. Бурлюком в шумном турне футуристов по России. Маяковский нарисовал углем шарж на Северянина и любил декламировать и пародировать его стихи. В поэме «Колокола соборов чувств» Северянин передает впечатления от этих событий.

Стихотворения Северянина, насыщенные яркими живописными деталями и нюансами «музыки души», мимолетными настроениями и желаниями, передавали ощущение новизны жизни, впечатления от «синема», «ландо» и других технический новшеств начала XX в. Рассчитанные на невзыскательный вкус «уважаемой публики», они легко запоминались, некоторые строки цитировались, словосочетания становились крылатыми выражениями («ананасы в шампанском», «мороженое из сирени»). Поэма-миньонет «Это было у моря…» стала «визитной карточкой» поэта, по ней узнавали северянинский тон, манеру и стиль его «грезофарсов»:

Поэт прибегал к приему пародии, лирической иронии, шаржу таким образом, что не всегда удавалось провести четкую линию между иронией поэта и его серьезными художественными задачами. Использованные им неологизмы, иногда изысканные, например, из «Мисс Лиль» – онездешниться, из стихотворения «Алтайский гимн» – осветозарь, из стихотворения «На летуне» – улыбность, подчеркивали творческую свободу автора. Поэт прибегал как к классическим жанрам лирики – элегии, сонету, рондо, балладе, так и создавал собственные жанровые обозначения: поэза, эгополонез, самогимн, триоли, октавы-фантазии, сексты, симфониэты.

Лейтмотивами творчества становятся любовь, природа и «Я» поэта, многочисленные самопризнания и самохарактеристики. Многие стихотворения раскрывали психологию творчества, эстетические пристрастия автора, использовавшего в ироничном ключе ассоциативные и интертекстуальные связи с образами мировой культуры.

Обыгрывая непонимание критиками его творчества, дразня и эпатируя высокоумие, не улавливающее специфику поэтической игры, Северянин прибегает к совпадению названия пирожного «эклер» и французского слова «eclair» – «молния»: «В моих очах eclair, а не «эклер»! / Я отомщу собою, как – Бодлэр!». Один из «проклятых» французских поэтов, Ш. Бодлер, вначале яростно обруганный критикой, а затем ставший всемирно знаменитым, создавший в сборнике «Цветы зла» эстетические образцы декадентской поэзии, а в жизни – новые образцы поведения буржуа, не считающегося с добропорядочностью, становится для Северянина символом современного поэта.

В «Прологе эгофутуризма» осмысливаются собственные творческие новации в области эстетики и этики. По самохарактеристике, поэт создает принципиально новый стих, «Препон не знающий с рожденья, / С пренебреженьем к берегам, / Дает он гордым наслажденье / И шлет презрение рабам». Автор указывает на изысканную простоту, строфическую строгость, композиционную завершенность, свободу и свежесть своей поэзии:

В «Прологе» утверждаются права интуиции, непосредственности в искусстве, безграничная вера в свои возможности, слиянность с природными стихиями, которые «подавлены» в человеке цивилизацией («Я с первобытным неразлучен, / Будь это жизнь ль, смерть ли будь»); осмысливается «текучий» протеизм «эго» («Влекусь рекой, цвету сиренью, / Пылаю солнцем, льюсь луной»); пафосно отрицается рациональность («Не мне расчет лабораторий! / Нет для меня учителей!»). Поэт ратует за возвращение к первобытным необузданным силам натуры, которые таятся в человеке, выражает недоверие к культуре как единственной хранительнице истины и мудрости («И нет дикарству панихиды, / Но и культуре гимна нет»). Духовная свобода, считал поэт, неразрывна с первобытной природной стихией, которая родственна со стихией творчества. Эти пункты поэтической программы «Пролога эгофутуризма» Северянина разделяли в той или иной степени все представители русского футуризма. Себя же поэт причислял к «литературным Мессиям» . В самоманифестациях «Пролога» звучат характерные для футуризма ноты отрицания «старого мира», готовность на самопожертвование во имя будущего:

Северянину выпала невиданная честь: в московском Политехническом музее публика избирает его «королем поэтов» (27 февраля 1918 г.), оставляя Маяковского вторым. Поэт писал: «Мильоны женских поцелуев – / Ничто пред почестью богам: / И целовал мне руки Клюев, / И падал Фофанов к ногам!».

Художественный мир Северянина, считает Л. Аннинский, определяется гаммой черного и серебристого, «черное почти не видно, серебро поблескивает в смесях и сплавах. <…> Чарующий морок этой поэзии овевает и окутывает тебя прежде, чем ты начинаешь понимать, что именно спрятано в этом перламутровом мареве, но поэт, активно подключенный к интеллектуальным клеммам эпохи, предлагает нам определение: «Моя вселенская душа»» .

Отныне плащ мой фиолетов, Бэрета бархат в серебре: Я избран королем поэтов На зависть нудной мошкаре…

Приемы иронической отчужденности сочетаются у Северянина с повышенной языковой неологией, утрированной и стилизованной словесной игрой, инверсией, новациями в области рифмы и музыкальной инструментовки, широким использованием фонетических возможностей русского языка. Поэт создает новые жанровые обозначения, трансформирует классические жанры лирики, поэтизирует «низкие» и обыденные явления, вводит диалог, смешивает высокую и низкую лексику. В 1914 г. был издан второй стихотворный сборник Северянина «Златолира», который выдержал семь изданий. В 1915–1919 гг. вышли сборники: «Ананасы в шампанском», «Victoria Regia», «Поэзоантракт», «Тост безответный», «За струнной изгородью лир», в которые входили и ранее опубликованные стихотворения. Исследователь В. Кошелев усматривает в этом принципиальную позицию автора: «Ранние стихи представали не как шедевры словесного искусства, а как необходимые вехи творческого пути, без которых не понять истории становления поэта. Они демонстрировали не столько уровень поэтического мастерства автора, сколько его путь по направлению к этому мастерству» .

С середины 1918 г., поэт, уехав в Эстонию, стал невольным эмигрантом, разделил участь многих русских беженцев. Местом жительства был выбран уединенный эстонский рыбачий поселок Тойла, где поэт бывал ранее. Будучи в эмиграции, Северянин некоторое время продолжал выступать с концертами. Его оригинальные сценарии «поэзоконцертов» имели успех в различных городах мира: в Хельсинки, Данциге, Берлине, Париже, а в 1930–1931 гг. – в Югославии и Болгарии. При этом автор испытывал чувство внутреннего творческого кризиса и интенсивно вел поиск новых творческих горизонтов. До 1925 г. Северянин еще издал несколько сборников в Берлине, затем в Дерпте (Тарту), а в начале 1930-х гг. – в Белграде и Бухаресте. Наиболее известными в эмиграции стали его сборники «Gremeviolettes» (Юрьев, 1919), «Менестрель» (Берлин, 1921), «Падучая стремнина. Роман в стихах» (Берлин, 1922), «Соловей» (Берлин, 1923). В поэзию вошли новые темы эстонской природы и мифологии, зазвучали ностальгические ноты, раздумья о судьбе родины. На чужбине талант Северянина стал строже, возросли взыскательность художника и поэтическое мастерство. Он занимался также переводами эстонских поэтов. К поэтической удаче относятся сто сонетов, составивших «Медальоны», или «вариации о поэтах, писателях, композиторах» (первая публикация – Белград, 1934), которые раскрывают духовный путь Северянина, его приверженность к русской классике – А. Пушкину, Л. Толстому, Ф. Достоевскому и творчеству писателей-современников – И. Бунина, А. Куприна, М. Зощенко, лучшим достижениям Серебряного века. Для создания портрета-медальона поэт использует емкие образы-символы, отражающие неповторимость и трагичность творческой личности. Говоря о судьбе А. Блока, Северянин пишет:

В сонете «Есенин» поэт называет автора «Москвы кабацкой» «Благочестивым русским хулиганом», о Н. Гумилеве он отзывается как о конкистадоре, воине, путешественнике, который «в жизнь одну десятки жизней / Умел вместить…». В сонете-медальоне «Игорь Северянин» формулируются основные черты собственного творчества:

В условиях эмиграции происходит «взросление» поэта, он приходит к экзистенциальному проникновению в суть бытия, исповедальности и автобиографичности, классической школе стиха. В «Рассказе моего знакомого» Северянин говорит об «ужасе физического и морального страдания» на чужбине, «одиночестве и постигшей его нищете» . «Священный ужас» перед судьбой звучит в его открытом письме к К. Вежинскому, польскому поэту, которое было написано в канун подготовки к пушкинскому юбилею 1937 г. В письме Северянин говорит о себе как о совершенно забытом поэте, в надежде на хоть какую-нибудь помощь. Пушкинский контекст оттеняет горечь размышлений автора о судьбе поэта в современном мире.

Как и многие футуристы, Северянин обращался к драматургии. Пьеса «Плимутрок» является одноактной комедией-сатирой, в которой высмеиваются претенциозность, дурновкусие, лицемерие, пошлость и мещанство. Контекст комедии – атмосфера Серебряного века. Одна из линий комедии связана с поэзией, в частности с творчеством Бальмонта. Написанная в стихах, комедия подчеркивает творческую свободу автора. Его манера свободного изъяснения сложных проблем в виртуозно выстроенных поэтических диалогах отражает высокий уровень поэтического мастерства автора. Конфликт строится на непонимании, каламбурах, рождающихся в лоне самой жизни. Герои предстают как саморазоблачающиеся марионетки, смешные в своей претенциозности куклы-маски, претендующие на высокую духовность. Политическая линия прочерчена вполне отчетливо. Советская Россия, которая хочет предстать «раем», оказывается местом, где крадут фальшивые бриллианты и едят «месиво» под названием «окрошка».

Северянин воплотил многие идеи авангарда: он вывел на авансцену экстатическую импульсивность, создал язык поэтической экспрессии, многие неологизмы. В противовес омертвевшим нормам и запретам культуры Северянин манифестирует культ естественности и раскрепощение подсознательного и бессознательного. «Эго» поэта экстатически переживает поток бытия с его «натуральными» ценностями. В поэзии Северянина ложь цивилизационных предрассудков и идеалов разоблачается через иронию, которая необходима, чтобы не впасть в цинизм и имморализм, создается «иной миф», свободный от «старых» мифов власти, общества, культуры и истории. Даже творческие неудачи Северянина продуктивны в том смысле, что выявляют кошмар нигилизма и брутальность «эго», бесперспективность его эгоцентричных устремлений. Б. Пастернак писал, что Северянин – «лирик, изливавшийся непосредственно строфически, готовыми, как у Лермонтова, формами, и при всей неряшливой пошлости поражавший именно этим редким устройством своего открытого, разомкнутого дара» .

На могильном камне поэта, похороненном на Русском кладбище в Таллине, выбиты его строки:

Сочинения

Северянин И. Стихотворения. Л., 1979.

Северянин И. Тост безответный. М., 2000.

Северянин И. Из творческого наследия: Стихи // Звезда. 1987. № 5. С. 174–177.

Литература

Аннинский Л. Серебро и чернь. М., 1997. С. 69–85.

Кошелев В.А. Игорь Северянин // Русская литература. 1990. № 1. С. 68–98.

Критика о творчестве Игоря Северянина. М., 1916.

Круус Р. Новые данные о жизни и творчестве И. Северянина // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1986. Вып. 683.

О Игоре Северянине: Тез. докл. науч. конфер., посвящен. 100-летию со дня рождения И. Северянина. Череповец, 1976.

 

Определенную роль в литературном процессе первой четверти XX в. сыграли «Мезонин поэзии» и группа «Центрифуга». «Мезонин поэзии» образовали московские эгофутуристы: В. Шершеневич, Л. Зак (Хрисанф), К. Большаков, Б. Лавренев, С. Третьяков, Р. Ивнев. Группа существовала лишьвтечение 1913 г., в издательстве «Мезонин поэзии» вышло всего три альманаха: «Вернисаж», «Пир во время чумы» и «Крематорий здравомыслия». Вдохновителем и художественным оформителем этих выпусков был поэт и художник Л. Зак, написавший программные статьи «Увертюра» и «Перчатка кубофутуристам». Основным автором «Мезонина» был В. Шершеневич. Участники группы подчеркивали свое родство с петербургскими эгофутуристами, печатались в их изданиях, предоставляли страницы своих альманахов И. Северянину. К. Большаков, кроме поэтической деятельности, занимался прозой (роман «Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова» ).

«Мезонин поэзии» не имел ярко выраженной теоретической платформы, мезопозиция была эклектичной, «серединной». Но в критических выступлениях представителями «Мезонина поэзии» велась борьба против «Гилей», а затем «Центрифуги». Они стремились к четкому обозначению границ между футуризмом в его кубофутуристической редакции и эгофутуризмом. Критики считали «Мезонин поэзии» «деловым течением», умеренным крылом футуризма. С этим объединением связаны первые публикации С. Третьякова и Б. Лавренева, будущего драматурга, в стихах которого начиная с 1913 г. звучат морские мотивы. С началом войны Лавренев был призван в армию и к футуризму не возвращался. Значительное место в альманахе «Мезонина поэзии» занимал Рюрик Ивнев, талантливый поэт, который старался сочетать уроки символистов с необходимостью разрушения канонов. В одних стихах преимущество получал Ивнев-символист, в других он же, но эгофутурист:

В ответ на эти строки, как вспоминал В. Пяст, в кафе «Бродячая собака» Маяковский произнес экспромтом:

Отличительной особенностью «Мезонина поэзии» было участие в его изданиях поэтесс. Среди кубофутуристов выступала Елена Гуро и ее сестра Екатерина Низен, в издательстве «Лирика» печатались Вера Станевич, в сборнике «Руконог» публиковалась Е. Кузьмина-Караваева. Безусловным уважением была окружена Елена Гуро.

Против идейно-эстетической программы кубофутуристов и группы «Бубновый валет» выступила группа «Центрифуга», возникшая в 1914 г. при активном участии С. Боброва, а также Н. Асеева и Б. Пастернака. Название «Центрифуга» группа получила по стихотворению С. Боброва, своего рода поэтической декларации, «Турбопэан» (1914):

Бобров разрабатывал эстетическую программу, которая могла бы удовлетворить и формальные, и содержательные поиски принципиально новых путей в современном искусстве, ориентированных не на западноевропейскую новейшую живопись, а на русские традиции. Он предложил термин «русский пуризм», призванный обозначить новую эстетику, основанную на национальной архаике. «Сейчас основы русского пуризма, – утверждал Бобров, – в русском архаизме: древних иконах, лубках, вышивках, каменных бабах, барельефах, вроде печатей, просфор и пряников, где все так просто и характерно, полно огромной живописной ценностью» . Первая книга стихов С. Боброва «Вертоградари над лозами» (1913), в оформлении Н. Гончаровой, свидетельствовала о попытке синтезировать слово и зрительный образ в художественное единство. Бобров, скорее теоретик, чем поэт, изложил свои взгляды в предисловии: «Аналогичность устремлений поэмы и рисунка и разъяснение рисунком поэмы достигаются не литературными, а живописными средствами». С. Бобровым была составлена «Грамота», подписанная, кроме учредителей, И. Зданевичем. Кубофутуристы определялись как соперники и самозванцы. В «Грамоте» говорилось: «Мы, меньше всего желавшие междоусобий в Русской Поэзии, отвечавшие молчанием на неоднократные заигрыванья пассеистов, не желая больше поощрять наглость зарвавшейся банды, присвоившей себе имя Русских футуристов, заявляем им в лицо, дабы вывести общество из заблуждения, коим они пользуются для личных своих расчетов, следующее: <…> Вы самозванцы» .

«Нарождение «Центрифуга», – вспоминал Б. Пастернак, – сопровождалось всю зиму нескончаемыми скандалами. Всю зиму я только и знал, что играл в групповую дисциплину, только и делал, что жертвовал ей вкусом и совестью» .

«Центрифугой» было организовано небольшое издательство «Лирика», в котором вышла первая книга Н. Асеева «Ночная флейта» и первый сборник Б. Пастернака «Близнец в тучах». В предисловии Н. Асеев напутствовал Пастернака как «одного из тех подлинных лириков русской поэзии, родоначальником которых был единственный и незабвенный Иван Коневской». Первым изданием «Центрифуги» был сборник «Руконог» (1914).

Современный исследователь футуризма В. Альфонсов считает, что ««Центрифуга» самая «интеллигентская» и «филологическая» из футуристических групп, составила, по существу, третье главное течение русского поэтичского футуризма» .

На фоне борьбы лидеров различных футуристических группировок происходило сближение поэтов. Первая встреча В. Маяковского и Б. Пастернака хорошо известна по «Охранной грамоте», в которой Пастернак признавал, что «перед лицом Маяковского я в своих глазах всякий смысл и цену теряю. <…> Маяковский – единственный среди нас, пишущих – поэт» . Мучительно переживая ломку голоса, происходившую в стихах из «Руконога», Пастернак надеялся вернуться от футуристических экспериментальных произведений («Мельхиор», «Иван Великий») к первоначальным лирическим основам. К весне 1916 г., когда вышел давно подготовленный «Второй сборник» «Центрифуги», стихи Пастернака появились в других альманахах «Весеннее контрагентство муз» и «Взял. Барабан футуристов».

Литература

Историко-литературный процесс: Методол. аспекты. Рига, 1989.

Марков В. История русского футуризма. СПб., 2000.

Поэзия русского футуризма. СПб., 1999.

Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М, 2000.,

 

Борис Пастернак

Борис Леонидович Пастернак (1890, Москва – 1960, Переделкино, под Москвой), поэт, автор романа «Доктор Живаго», лауреат Нобелевской премии, родился в семье известного художника Л. Пастернака. В 1910-е гг. изучал философию в Московском и Марбургском университетах; от матери он унаследовал музыкальный слух. Встречи с Л. Толстым, композитором А. Скрябиным и художниками В. Серовым и М. Врубелем, с поэтом P.M. Рильке способствовали развитию эстетического вкуса и особого отношения к творчеству. Вернувшись после внезапно оставленной учебы в Марбургском университете и посещения Италии в Москву, Пастернак вошел в группу поэтов «Центрифуга» вместе с С. Бобровым, Н. Асеевым, с которыми был знаком с 1909 г. по Кружку для исследования проблем культуры под руководством Эллиса.

Через год Н. Асеев, С. Бобров и Пастернак объявили об образовании Временного экстраординарного комитета «Центрифуга». Пастернак написал две программные статьи «Вассерманова реакция» (напечатана в «Руконоге») и «Черный бокал» (вошла во «Второй сборник Центрифуги»). В «Охранной грамоте», написанной отчасти под влиянием внутренней борьбы течений и разветвлений русского футуризма, автор отмечал: «Новички объединялись в группы. Группы разделялись на эпигонские и новаторские. Это были немыслимые в отдельности части того порыва <…> что уже насыщал все кругом атмосферой свершающегося» . Новые поэтические принципы, поиски акцентированного звука «как такового» привели раннего Пастернака к созданию «высокого косноязычия», наиболее явного в стихотворении «Мельхиор»:

Пределы искусства слова, замкнутого на самом себе, гипертрофированное внимание к возможностям отдельного слова отчетливы и в стихотворении «Об Иване Великом»:

После экспериментальных произведений Пастернак чувствует необходимость вернуться к первоначальным истокам собственного творчества, отказавшись от «соблазна кружковщины»: «Я хочу писать снова так, как начинал когда-то, – объяснял он С. Боброву, – говорю не о форме, но о духе этих начинаний» . Однако первый сборник Пастернака «Близнец в тучах» (1914) был напечатан в издательстве «Центрифуги» «Лирика». Он был одобрительно упомянут лишь В. Брюсовым в «Русской мысли». Критик указывал на «большую силу фантазии» и подчеркивал, что «странные и порой нелепые образы не кажутся надуманными; <…> «футуристичность» стихов Б. Пастернака – не подчинение теории, а своеобразный склад души» . В письме к родителям поэт писал: «Как хорошо, что Брюсов не знает, что первая моя книжка не только первый печатный шаг, но и первый шаг вообще. Остальные начинали детьми: так, как начинал я в музыке; остальные знают классиков, потому что именно из увлеченных читателей и почитателей стали они писателями. Меня же привело к этому то свойство мое, которое, как это ни странно, ни от кого не ускользает и которое Брюсов называет самобытностью, фантазией, воображением, своеобразным складом души и т. д. Мне кажется, художественное дарование заключается вот в чем: надо родовым, инстинктивным и непроизвольным образом видеть так, как все прочие думают, и, наоборот, думать так, как все прочие видят».

Стихотворения 1912–1914 гг.: «Февраль. Достать чернил и плакать!», «Мне снилась осень в полусвете стекол…», «Вокзал», «Венеция», «Пиры» – воплотили стремление автора к новому поэтическому содержанию. Пастернак указывал: «Я ничего не выражал, не отражал, не изображал. <…> Моя постоянная забота была обращена на содержание. Мне нужно было, чтобы одно стихотворение содержало Венецию, а в другом замыкался Брестский, ныне Белорусско-Балтийский вокзал» .

Своеобразие историзма художественного мышления автора выявилось во втором сборнике «Поверх барьеров» (1917), вышедшем также в издательстве «Центрифуги». Поэт «снимает» глянец с классического образа Петербурга, вводя в описание динамику стрельбы, раздающейся на мятежных улицах:

Рассвет увиден как тяжелые родовые муки Урала:

Внутренняя изменчивость природы, бесконечность ее движения и метаморфоз завораживают поэта. Метафоры и определения становятся «сеткой», в которую должны попасть предметы и явления в их первозданной новизне:

В одном контексте сосуществуют слова, относящиеся к разным стилям, природа олицетворяется и человек становится ее тайнозрителем. Это рождает эффект неожиданного познания, синтеза несоединимого. Поэтика усложнена ассоциативным мышлением, причем цепь ассоциаций автор преднамеренно разрывает, опуская логически необходимые звенья, оставляя некоторые образы немотивированными. Эти особенности соответствовали принципам «Центрифуги», но и вступали с ними в противоречие. Языковая игра сменяется у Пастернака стремлением воплотить непосредственность восприятия, передать процесс мышления, алогизм окружающего мира, слитность отдельного существования с всеобщей жизнью. В 1928 г. стихотворения перерабатывались, добавлялись новые, изменилась композиция. В письме к О. Мандельштаму Пастернак писал: «Переиздавать в прежнем виде нет никакой возможности, так это все небезусловно, так рассчитано на общий поток времени» .

Третий сборник «Сестра моя – жизнь» (1922), с посвящением М. Лермонтову, свидетельствовал о сложившемся мастерстве поэта. Стихотворения, писавшиеся летом 1917 г. и вошедшие в этот сборник, становятся парафразом социально напряженной и катастрофичной жизни. В произведениях прочитывается обостренное внимание к привычным деталям быта («Жизнь, как тишина / Осенняя, – подробна»), расширившийся диапазон восприятия («Внезапно вспомню: солнце есть; / Увижу: свет давно не тот»; «Мирозданье – лишь страсти разряды, / Человеческим сердцем накопленной»). Поэт с оригинальным видением мира и максимально отдаляется от будней революции, и создает немыслимую при ближней дистанции смысловую перспективу:

Образы митингующих деревьев, ораторствующих звезд, говорящих чердаков передавали пафос эпохи, не умаляя индивидуального восприятия происходящего. Поэт принципиально отказывается от романтических и символистских представлений о творчестве, в основе которого лежало «зрелищное понимание биографии» . Предметом поэзии становятся не «Я», а мир, пронизанный творчеством. В «Определение поэзии» наряду с классической формулой («Это – двух соловьев поединок») входит и образ ночи, познающей саму себя:

Творчество понимается Пастернаком как сверхцель всеобщего бытия, а поэт становится голосом мироздания. Замыкает сборник стихотворение «Конец», в котором используются футуристические приемы:

В статье «Бесы» Вл. Ходасевич отрицательно оценил новаторские поиски Пастернака. Он писал: «Ныне, с концом или перерывом Петровского периода, до крайности истончился, почти прервался уже, пушкинский период русской литературы. Развалу, распаду, центробежным силам нынешней России соответствуют такие же силы и тенденции в ее литературе. Наряду с еще сопротивляющимися – существуют (и слышны громче их) разворачивающие, ломающие: Пастернаки. Великие мещане по духу, они и в мещанском большевизме услышали его хулиганскую разудалось – и сумели стать «созвучны эпохе». Они разворачивают пушкинский язык и пушкинскую поэтику, потому что слышат грохот разваливающегося здания – и воспевают его разваливающимися стихами, вполне последовательно: именно «ухабистую дорогу современности» – «ухабистыми стихами»» . Этой оценке противоречили положительные оценки творчества Пастернака М. Цветаевой и А. Ахматовой.

Пастернак выбирает собственный способ создания поэтического мира, в котором главенствует, по наблюдению современного исследователя Л. Аннинского, «принцип рассыпания мира на детали (краски, формы, предметы, ощущения) и собирания из этих элементов новой поэтической реальности <…> излюбленная метафора: стих – губка: реальность впитывается, а потом выжимается на бумагу» . Ассонансы и диссонансы призваны раскрыть процесс преодоления «косности бытия», которое превращается в шараду-метафору:

Сборник «Темы и вариации» (1923) построен на принципиальной многослойности, синтаксической усложненности, фонетической «тяжести», с использованием нагнетания шипящих звуков:

В стихотворения включаются реминисценции, аллюзии и контаминации Гёте, Шекспира, Пушкина. Через литературные параллели возникал и образ современности: «Ступай к другим. Уже написан Вертер. / А в наши дни и воздух пахнет смертью: / Открыть окно – что жилы отворить». Считая поэзию «высокой болезнью» (поэма «Высокая болезнь», 1923–1928), независимой от конъюнктуры, Пастернак все же обращался к теме революционной эпохи в поэмах «Девятьсот пятый год» (1925–1926) и «Лейтенант Шмидт» (1926–1927), стихотворном романе «Спекторский» (1925–1931). История толкуется им в своеобразном ключе: «История не в том, что мы носили, / А в том, как нас пускали нагишом». Каждый, считает поэт, несет личную ответственность за свою судьбу:

Творчество 1930-х гг. Пастернак оценивал как «второе рождение». Поэт переориентируется на воплощение законов поэтической гармонии и «неслыханной простоты». Признанный официальной властью, Пастернак отстраняется от текущих событий, уединяясь на даче в Переделкино. В этот период выходят его поэтические книги «На ранних поездах» (1943) и «Земной простор» (1945). Стихотворения периода Великой Отечественной войны поражают внутренней созерцательностью, размеренностью бытия. В послевоенные годы Пастернак опубликовал перевод «Фауста» Гёте, в котором в зашифрованном виде воплотил свое негативное отношение к основным тенденциям советской эпохи. Одновременно он много работал над романом «Доктор Живаго». В письме он писал: «Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории» .

Роман «Доктор Живаго» (1956) включает стихотворения главного героя доктора Юрия Живаго. Они составляют лирический дневник и героя, и автора, раскрывают цельность мировоззрения и основные приоритеты – любовь к живущему и память о прошлом, благоговение перед природой и законами мироздания, веру в Христа как спасительное и искупительное для человечества общее основание культуры и истории. А.М. Пятигорский отмечал: «…смысл романа – в ощущении краха, крушения, и что сам доктор свидетельствует об этом своими стихами и своей жизнью, которая сама и есть комментарий на эти стихи. <…> Свидетельствуемая доктором Живаго катастрофа была не гибелью культуры, а гибелью духа, за которую те, кто ее допустили, поплатились культурой» .

Роман, опубликованный вначале в Италии и отмеченный Нобелевской премией (1959), вызвал острые идеологически направленные дискуссии. Автора обвинили в антисоветизме, в неправильной оценке исторических событий, исключили из членов Союза писателей. Пастернак писал письмо к Н. Хрущеву с просьбой не высылать его из страны. В стихотворении «Я пропал как зверь в загоне…» отразились переживания, связанные с остракизмом на родине и громким литературным признанием в мире. В 1965 г. вышел последний сборник «Стихотворения и поэмы», включавший стихотворный цикл «Когда разгуляется» (1956–1959).

Художественная эволюция Пастернака шла от поэтики авангарда начала XX в. к классической традиции. Он писал: «Во всем мне хочется дойти / До самой сути». Считал, что «Цель творчества – самоотдача». Не желая, чтобы творчество имело прямую связь с политической злободневностью, Пастернак изображает человеческое существование в сложных переплетениях с природой, судьбой, другими людьми, любовью к женщине. Отношение к душе у Пастернака особое, начав эту тему в сборнике «Сестра моя – жизнь», он максимально ее воплотил в стихотворениях Юрия Живаго. В стихотворении «Душа» автор рисует ее как пленницу и «тень без особых примет». В романе «Доктор Живаго» живая душа становится тем главным, что определяет суть всечеловеческой истории.

Сочинения

Пастернак Б.Л. Избранное: В 2 т. М., 1985.

Пастернак Б.Л. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1991.

Пастернак Б.Л. Воздушные пути. М., 1982.

Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. Мн., 1990.

Литература

Альфонсов В. Поэзия Бориса Пастернака. Л., 1990.

Аннинский Л. Серебро и чернь. Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века. М., 1997. С. 116–131.

Баевский B.C. Пастернак. М., 1997.

Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989.

Лихачев Д.С. Борис Леонидович Пастернак. Вступительная статья // Б.Л. Пастернак. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. М., 1989. С. 5—44.

Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: Биография. М., 1997.

 

На основе художественных поисков авангарда в первые послереволюционные годы возникло литературное течение имажинизм (от лат. imago – образ). Название восходит к английскому имажинизму, возникшему в начале XX в. и представленному творчеством Т. Хьюма и Э. Паунд, знакомство с которым в России произошло после статьи З. Венгеровой «Английские футуристы», опубликованной в 1915 г. в сборнике «Стрелец». От английского имажинизма было воспринято тяготение к конкретно-зримому образу, порожденному непривычным взглядом на вещи и оказывающему неожиданное и внезапное воздействие на читателя. Формальным началом имажинизма считается публикация в воронежском журнале «Сирена» (1919, № 4) и в газете «Советская страна» (1919, 10 февр.) литературной декларации нового движения, объединившего С. Есенина, И. Грузинова, А. Кусикова, Р. Ивнева, В. Шершеневича, А. Мариенгофа, Г. Якулова и Б. Эрдмана. Местом их встреч стал литературный клуб (имажинистское кафе) «Стойло Пегаса», а публикаций – журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (1922). Вышло четыре номера этого журнала. Имажинисты образовали свое издательство «Имажинисты», в котором печатались коллективные сборники: «Явь», «Конница бурь», «Плавильня слов», «Харчевня зорь», «Золотой кипяток», «Звездный бык». Вел. Хлебников написал ироничное стихотворение «Москвы колымага» (1920) по поводу новаций имажинизма:

Эстетической (и главной) основой имажинизма было особое понимание роли эстетического воздействия или впечатления от художественного образа. Это впечатление должно было быть максимально насыщенным и ярким. В. Шершеневич утверждал: «Образ и только образ. Образ – ступени от аналогий, параллелизмов – сравнения, противоположения, эпитеты сжатые и раскрытые, приложения политематического, многоэтажного построения – вот орудия производства мастера искусства. <…> Только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает это последнее от моли времени» . Имажинисты отрицательно относились к социально-газетной тематике позднего футуризма, публицистическим стихотворениям и пропагандистским рифмованным произведениям. В программных статьях «Буян остров» (1920) А. Мариенгофа, «2x2 = 5. Листы имажиниста» (1920) В. Шершеневича и «Имажинизма основы» (1921) И. Грузинова была выдвинута идея возвращения поэзии ее образной основы, однако создание поэтических образов предполагало рациональную деятельность, конструирование, комбинирование, создание специальных каталогов.

Программа носила эклектичный характер. Футуристический опыт В. Шершеневича позволил ему включить в программу прежние лозунги о «самовитом слове» (принцип будетлян), о «беспроволочном воображении» (термин Маринеттк). Под «самовитым словом» он понимал лишь одну из основных составляющих триады, разработанной в языковедческих трудах А. Потебни, – «внутренняя форма» слова (содержание), само слово (форма) и его образность. Образность слова в прямолинейной интерпретации превращалась в самоцель, так как в жертву ей приносилось содержание. «Поедание образом смысла – вот путь развития поэтического слова», – утверждал Шершеневич. К «поеданию смысла» примыкает провозглашение неизбежности ломки «старой грамматики и перехода к неграмотным фразам». Подобная ломка позволила бы, по теории имажинизма, реализовать подлинную свободу образа, которую Шершеневич видел в изолированности образов друг от друга. Художественное произведение должно представлять собой некий «каталог образов». Он писал: «Стих – не организм, а толпа образов, из него без ущерба может быть вынут один образ или вставлено еще десять. Только в том случае, если единицы завершены, сумма прекрасна».

Подобную ограниченность образа изначально не принимал С. Есенин. В статье «Ключи Марии» (1918), воспринятой имажинистами как манифест, поэт утверждал, что не победа над смыслом, а лишь тесная связь образа с содержанием делает его органичным и полноценным. Связав последние годы своей жизни с имажинизмом, по мнению некоторых критиков, Есенин наиболее талантливо воплотил его отдельные черты. В «Москве кабацкой», «Кобыльих корабликах» отразились как элементы имажинистского эпатажа, так и «эстетики увядания» (мотивы одиночества, неудовлетворенность собственной судьбой).

Творческое содружество поэтов разных дарований распалось после споров между С. Есениным и В. Шершеневичем и возникших разногласий в понимании сущности и предназначении главного нерва имажинизма – художественного образа. С. Есенин, И. Грузинов и Р. Ивнев вышли из группы в 1924 г. Во второй половине 1920-х гг. под влиянием внутреннего кризиса и общей тенденции к нивелировке культуры имажинизм прекратил свое существование.

При всех крайностях в понимании природы творчества имажинисты, подобно другим авангардистским течениям (конструктивизм, ОБЭРИУ), обращаясь к потенциальным возможностям образа, указывали на новые пути поиска еще не использованных способов и средств поэтической выразительности, не случайно имажинисты называли себя «образоносцами».

Литература

Львов-Рогачевский ВЛ. Имажинисты и его образоносцы. Ревель, 1921.

Львов-Рогачевский ВЛ. Новейшая русская литература. М, 1927.

Поэты-имажинисты. М; СПб., 1997.

Соколов И.В. Имажинисты. [Б.м.], 1921.

Юшин П.Ф. С. Есенин: Идейно-творческая эволюция. М., 1969.

 

Вадим Шершеневич

Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893, Казань – 1942, Барнаул), поэт так называемого «второго ряда», незаслуженно забытый в силу ряда причин. Во-первых, русская поэзия первой половины XX в. изобилует именами-звездами, заслоняющими своим ослепительным светом более скромные дарования, во-вторых, поэты такого рода, как Шершеневич, сыграв определенную роль в развитии неких важных и новых творческих принципов, как правило, уходили с авансцены русской культуры в напряженно драматичный исторический период 1920—1940-х гг. В процессе освоения еще далеко не исчерпанных идейно-художественных богатств русской поэзии Серебряного века нельзя обойти молчанием имя Шершеневича. Оно носит принципиально важный характер для изучения истории, поэтики и эстетики имажинизма. Поэт был одним из соратников С. Есенина и, если бы обстоятельства исторической эпохи сложились более благоприятно, его имя не было бы так неизвестно, как ныне.

А. Кобринский в предисловии к новому и пока единственному изданию стихотворений Шершеневича, включившим произведения, не напечатанные при жизни автора, отстаивает точку зрения, что именно его поэзия «представляет собой одну из вершин русской лирики XX в. – и совсем не только ее имажинистского крыла; он, словно задавшись целью продемонстрировать условность и прозрачность границ русского авангарда, – подчеркивает исследователь, – писал стихи, следуя эстетическим принципам самых различных литературных направлений: символизма, эгофутуризма, кубофутуризма, имажинизма…» .

Вадим Шершеневич начал печататься с 18 лет, дебютировал книгой стихов «Весенние проталинки» (1911). Сборники стихотворений, выходившие в 1913 г. в Москве в издательстве «Мезонин поэзии», носили явный отпечаток влияния символизма, – «Carmina: Лирика (1911–1912)», «Экстравагантные флаконы» и «Романтическая пудра». Высокую оценку его поэтическому языку дал Н. Гумилев: «Выверенный стиль, интересные построения заставляют радоваться его стихам. <…> Изысканные рифмы <…> не перевешивают строки» .

Под влиянием русских и итальянских футуристов Шершеневич стал одним из значительных теоретиков авангардного искусства. В теоретико-критической книгах «Футуризм без маски. Компилятивная интродукция» (1914), «Зеленая улица» (1916), статье «Пунктир футуризма», докладе «Злато-полдень русской поэзии (о футуризме)», прочитанном в Московском литературно-художественном кружке (1913) Шершеневич обосновал закономерность появления искусства, призванного воплотить в принципиально новых формах актуальные темы и современное ощущение жизни. Это были первые исследования о русском футуризме, написанные к тому же футуристом. Подчеркивая приоритет движения, быстроты, качественного изменения «кванта» времени, Шершеневич писал: «Красотой быстроты пропитан весь сегодняшний день, от фабрики до хвоста собаки, которую через миг раздавит трам. Поэтому более чем понятно, что лирик, опьяненный жизнью, опьянен именно динамикой жизни» . Поиски собратьев по воззрениям ненадолго привели Шершеневича в лагерь эгофутуристов, но в 1918 г. он принимает участие в основании группы имажинистов, которую возглавил, особенно близко сойдясь во взглядах с А. Кусиковым. Началом зарождения идеи образотворчества, приведшей к возникновению литературного течения имажинизма, стала полемика о роли образа в поэзии, «бесстрашно вглядывающейся в глаза Нынче». На обложках сборников стихов «Крематорий» и «Вечный жид» (оба – в 1918) стояло «имажинист Вадим Шершеневич».

В 1920-х гг. Шершеневич, отрицая и классическую поэзию прошлого, и ужасаясь художественной бесплодности поэтов, принадлежащих к группе «Октябрь» и «Кузница», искал новые возможности поэтического самовыражения за пределами «охоты за агитпродукцией». Под все усиливающимся политическим нажимом поэт обратился к работе над инсценировками и переводами У. Шекспира, Ш. Бодлера и Э. Парни.

Стихотворения Шершеневича долгое время не переиздавались. Сборник «Стихотворения и поэмы» (2000), включивший стихотворения зрелого периода «Лошадь как лошадь», «Итак итог», а также драматические произведения «Быстрь» и «Вечный жид», является итогом исследовательских и издательских проектов по восстановлению целостной картины поэтической культуры Серебряного века.

В творчестве Шершеневича преобладают любовные, урбанистические и патологические темы. Урбанистическая тематика сочеталась с темой творчества как познавательного процесса, в котором лишним становится все, что уже было использовано или апробировано. Автор объяснял: «Поэзия покинула Парнас; неуклюжий, старомодный, одинокий Парнас «сдается по случаю отъезда в наем». Поэтическое, т. е. лунные безделушки, «вперед – народ», слоновьи башни, рифмованная риторика, стилизация, – распродается по дешевым ценам. Этим объясняется мнимая непоэтичность и антиэстетичность моей лирики. Слишком все «поэтичное» и «красивое» захватано руками прошлых веков, чтобы оно могло быть красивым» . Шершеневич вводит в поэзию антигероя, который ищет возможности укрыться от невыносимой социальной действительности. Поэт прибегает иногда к шокирующим неожиданностям, по его определению, поэзия – это искусство соединения автономных слов и образов (стихотворение «Зеленая улица»). В «Квартете тем» (1919) настаивается на автономности жизни и принципиальной непознаваемости личности:

Пережив бурное увлечение идеями футуризма, отразившееся в сборнике «Автомобилья поступь», Шершеневич вместе с С. Есениным и А. Мариенгофом создает «Орден имажинистов». В программной статье «У края прелестной бездны», которую Шершененевич подписывает ироничным псевдонимом Г. Гаер (так в старину называли балаганного шута), провозглашал преемственность имажинизма по отношению к футуризму: «Футуризмумер! <…> Он должен быть благословляем уже за то, что нес в себе имажинизм» . В 1919 г. он пишет прокламацию имажинизма, под которой подписались С. Есенин, Р. Ивнев, А. Мариенгоф, а также художники Б. Эрдман и Г. Якулов. Сквозная мысль – роль образа. «Образ – это броня строки. Это панцирь картины. Это крепостная артиллерия театрального действия» . Влияние Шершеневича было значительным, о чем говорит тот факт, что он в 1919–1920 гг. был избран председателем Всероссийского союза поэтов. Современники не могли не запомнить его эпатирующего поведения. Он расписывал своими стихами монастырские стены, переименовывал улицы, прикрепляя таблички «Улица Шершеневича», ярко и самозабвенно скандалил на поэтических вечерах. Эти поступки не были спонтанными, они были продиктованы сознательной тактикой, учитывающей, что литературу создают «литературные факты». В стихотворении «Песня песней» (1920) автор называет первым имажинистом Соломона, но уже в 1921 г. в творчество Шершеневича входят апокалипсические образы «Ангела катастроф» – «Выщипывает рука голодухи / С подбородка Поволжья село за селом»; «Красная роза все чаще / Цветет у виска россиян», да «Пчелка свинцовая жалит».

Видимый «союз» с советской властью, которая, казалось, не обращала внимание на имажинистов, был нарушен выходом сборника «Мы Чем Каемся» (М., 1922), заглавные буквы которой указывали на аббревиатуру Московской Чрезвычайной комиссии. Издание было арестовано, авторам сделали выговоры. В общей неразберихе тех лет чиновники по недоразумению посылали сборник Шершеневича «Лошадь как лошадь» в деревни как руководство по коневодству. Вряд ли голодные крестьяне могли уяснить суть стихотворения «Принцип звука минус образ» или вникнуть в красоту «многоэтажного» стихотворения, в котором реалистическое соединялось с сюрреалистическом:

И едва ли для крестьян было насущным отождествление стихотворной техники и чувств любви в качестве «Принципа синтаксического аграмматизма» (название стихотворения):

В стихотворении «Композиционное соподчинение» (1918) слышен живой голос поэта, который, обращаясь к возлюбленной, говорит:

Стихи располагаются таким образом, чтобы выровнять не левый край, как это обычно делалось, а правый. Поэт легко играет традиционными образами и одновременно использует приемы авангардного искусства, сохраняя музыку стиха и его образность. В стихотворении «Принцип звука минус образ» можно увидеть черты хлебниковской поэтики:

Последний сборник был выпущен в 1926 г., автор посвятил его своей возлюбленной – актрисе Юлии Дижур (покончившей с собой из-за недоразумения в отношениях с Шершеневичем). В 1928 г. в статье «Существуют ли имажинисты» поэт признал, что «имажинизма сейчас нет ни как течения, ни как школы» . Книга «Итак, итог» была уже постимажинистской. В 1930-е гг. Шершеневич работал над мемуарами «Великолепный очевидец». Творческая эволюция этого поэта шла от эксперимента к традиции. Поздние стихотворения, например «От самых древних поколений…» (1933–1935), поражают своей энергией и классической строгостью:

Основные приемы имажинистской поэтики – принцип развернутых аналогий, композиционных соподчинений, метафоризация быта – остались в плену у времени, тогда как стихотворения, в которых чувствуется живое дыхание и чувство поэта, продолжают жить.

Сочинения

Поэты-имажинисты. СПб., 1997.

Шершеневич В. Листы имажиниста. Ярославль, 1997.

Шершеневич В. Пунктир футуризма // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1994 г. СПб., 1998. С. 163–174.

Шершеневич В. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000.

Литература

Ароздков В. «Достались нам в удел года совсем плохие…» (В.Г. Шершеневич в 1919 и 1922 годах) // Новое литературное обозрение. 1998. № 30 (2).

Кобринский А. «Наши стихи не для кротов…». Поэзия Вадима Шершеневича // Шершеневич В. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 7—27.

 

Сергей Есенин

Имажинизм в творчестве выдающегося лирика XX в., поэта, выразившего красоту русской природы и крестьянской души, Сергея Александровича Есенина (1895, с. Константиново Рязанской губ., – 1925, Ленинград) имел эпизодический характер, но все-таки повлиял на образную систему и средства художественного выражения. В 1915 г. Есенин приехал в Петербург, где познакомился с А. Блоком, стал вхож в салон Д. Мережковского и З. Гиппиус. В ранних стихах Есенина чувствовалось влияние А. Кольцова и С. Надсона, фольклора и народной песни, его называли «рязанским Лелем» , крестьянским поэтом-самородком. В Петербурге вышел первый сборник Есенина «Радуница» (1915).

В автобиографической заметке «О себе» поэт указывал: «Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности» . Атмосфера Серебряного века, кризис символизма, появление новых групп и течений в 1910-е гг. для Есенина представлялись сложными явлениями. Влияние Н. Клюева, с которым поэт познакомился в 1915 г., умного и высокообразованного человека, знатока древнерусской культуры, народного сектантства и фольклора, сказалось в том, что он убедил Есенина не отказываться от крестьянской темы, народной культуры и ее религиозных основ. В сборнике «Радуница» много стихотворений о Руси и вере в Богородицу и Христа. Поэт в начале творческого пути отождествляет себя со «смиренным иноком» («Пойду в скуфье смиренным иноком…»), пастухом («Я, пастух, мои палаты…»), позже – последним поэтом деревни («Я последний поэт деревни…»), прохожим («В этом мире я только прохожий…») и, наконец, – с хулиганом.

Мир природы и мир человеческий в поэзии раннего Есенина увидены сквозь призму и язычества, и христианства, которые оказываются слиты в едином сюжете-мистерии. В «Песне о собаке» (1915) человеческая жестокость восполняется Божьей милостью – один из утопленных щенков, который сравнивается с месяцем, взят на небо. Основой поэзии Есенина являлся прием олицетворения природных явлений, выстроенных на загадке, переносе качеств одного явления на другое, по принципу метафоры или метонимии, что характерно и для народного творчества. Эти принципы стали основными для поэтики Есенина. В своем манифесте «Ключи Марии» (1918) поэт писало законах славянской мифологии, глубинной связи предметов ежедневного пользования и представлений о законах вселенной. Свою задачу видел как обнаружение «узловой завязи природы с сущностью человека» . Поэт, воссоздавая законы крестьянского космоса, использует «мистическое изографство». Художественное письмо такого типа позволяет реальный мир увидеть сквозь призму мифопоэтического народного восприятия. О «мистическом изографстве» как о «двойном зрении, оправданном двойным слухом» Есенин писал в неотправленном письме 1921 г. к Р. Иванову-Разумнику . В стихотворении «Табун» (1915) создается изоморфный космическому видению образ табуна коней, который и реален, и метафизичен, поскольку неотделим от таинства вселенской жизни:

В поэтике Есенина метафоры возникают на пересечении переносного значения с точной семантикой конкретных деталей природы и крестьянского быта; используются диалектизмы, приметы, заговоры, песенные и частушечные ритмы. Синтаксис прост, фразы закончены в границах стихотворной строки, смысл и мелодика стихотворения соподчинены единому замыслу, характерным приемом является параллелизм состояний души и природы:

Широко известным поэтом Есенин стал после выхода его поэтических сборников «Преображение», «Сельский часослов», «Голубень» (все – в 1918), атакже «Трерядница» (1920). «Письмо к матери», стихотворения о природе и любви, отмеченные особой, присущей только Есенину интонацией, казалось, не были сочинены, столь органичными и естественными были их поэтический строй и чувства. Б. Пастернак подчеркивал: «Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихиею. <…> Самое драгоценное в нем – образ родной природы, лесной, среднерусской, рязанской, переданной с ошеломляющей свежестью, как она далась ему в детстве» .

Революция была воспринята Есениным как исполнение обетовании «новой земли и нового неба». Он сблизился с Р. Ивановым-Разумником, теоретиком «скифства» и неона-родничества, считавшего, что грядет революция духа, которая выдвинет Россию на первое место среди всех народов, так как она обладает духовной уникальностью. В течение августа – ноября 1917 г. поэтом создаются «маленькие поэмы»: «Октоих», «Пришествие», «Преображение», в которых воплощается напряженное ожидание принципиального обновления мира. Отменялся «старый» Христос, ожидался новый Спаситель: «Новый на кобыле/ Миру едет Спас». Есенин взял на себя задачу создания поэтически выраженного мужицкого крестьянского Завета. Разрушительные вихри истории были увидены в масштабах вечности и истории народа. В основе поэм «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик» (обе– 1918) и «Пантократор» (1919) лежат модернизированные и мифопоэтически осмысленные библейские сюжеты, которые проецируются на современные события.

Поэтика Есенина 1920-х гг. строится на соотнесении небесного и земного, в библейской перспективе и масштабе нынешних и будущих жизненных и исторических потрясений, на утверждении роли поэта как «тринадцатого апостола». В «Октоихе» звучит вопрос:

В «Инонии» рождается образ «главы… власозвездной» поэта. Религиозные, лирические и символические образы втягивали в свой крут освященные веками имена Китежа и Радонежа. Себя поэт уподобляет одному из апостолов, который, однако, отрицает учение Христа и совершает кощунство над евхаристией. Этот «сюжет» и его глубинный смысл был раскрыт Ф. Достоевским (глава «Влас» в «Дневнике писателя» за 1873 г.).

В конце «Инонии» поэтом провозглашается новая вера и новая жизнь.

Эти произведения Есенина, как правило, не рассматривались официальной советской критикой, упрекавшей поэта за «религиозность» и утверждавшей, что он «все еще плутает среди трех сосен отжившего православия» . В русском зарубежье эти поэмы получили противоречивые оценки. М. Слоним рассматривал их в русле «мессианистической» поэзии, рожденной «Двенадцатью» А. Блока, с «уподоблением революционной России воскресающему Христу» . Вл. Ходасевич указывал на псевдохристианский характер образности этих произведений . Резко отрицательно об «Инонии» отозвался И. Бунин, увидев в ней надругательство над русскими духовными святынями.

Ожидания Есениным «крестьянского рая» оказались утопичны. Гражданская война и жестокий голод в Поволжье заставили поэта отказаться от утопических взглядов. Осознание утраты истинных путей приводит Есенина к трагической и сюрреалистической образности. В поэме «Кобыльи корабли» (1919) возникают страшные образы: «Бешеное зарево трупов», «Облетает под ржанье бурь / Черепов златохвойный сад», «Злой октябрь осыпает перстни / С коричневых рук берез», – само естество приобретает гротескно искаженный вид: «Посмотрите, у женщин третий / вылупляется глаз из пупа. / Вот он! Вылез, глядит луной, / Не увидит ли помясистей кости…». Звучат и провидческие строки: «Веслами отрубленных рук / вы гребетесь в страну грядущего». Н. Асеев указал на «правдивость попыток отобразить искаженные гневом и болью черты мученического лика народа» . Уничтожение человеческого – главная черта современности, звери и люди меняются местами, «братья меньшие» ближе поэту, чем мир человеческого самоутверждения, своеволия насилия:

В конце поэмы «Кобыльи корабли» поэт признается, что пришел в этот мир, чтобы «Все познать, ничего не взять».

В пореволюционные годы Есенин обращается к проблеме русского бунта в поэме «Пугачев» (1921). Конфликт между властью и крестьянством отражен также в поэме «Страна негодяев» (1922–1923). Поэт пережил крах своей утопической веры в крестьянский рай на земле. Стихотворение «Я последний поэт деревни» (1920) – плач по России-храму и крестьянской культуре. На смену старому укладу приходит новая «железная» культура, в которой нет места поэту. «Стальное» во многих стихотворениях, в том числе и в «Сорокоусте» (1920), ассоциируется с мертвым и обманно-дьявольским. Трагический тон звучит в стихотворении «Русь бесприютная» (1924), посвященном малолетним беспризорникам. Собственная неуместность в новой жизни скрывается за шутливым желанием, «Задрав штаны, / Бежать за комсомолом», но там же автор «Руси уходящей» признается:

И хотя поэт ищет возможность примирения и гармонии двух обликов Руси («Но и все же хочу я стальною / Видеть бедную, нищую Русь»), внутренний конфликт с историческими событиями, которые были до конца не понятны Есенину («С того и мучаюсь, что не пойму – / Куда несет нас рок событий», – признавался он в «Письме к женщине», 1924), привели к поискам новых творческих контактов. Порывая с Н. Клюевым, Есенин входит в группу имажинистов. В биографическом очерке «О себе» поэт писал: «В 1919 г. я с рядом моих товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом» . Концепция А. Мариенгофа во многом объясняет, почему Есенин выбрал именно имажинизм. «Имажинизм не формальное учение, – утверждал А. Мариенгоф, – а национальное мировоззрение, вытекающее из глубины славянского понимания мертвой и живой природы своей родины» .

Сотрудничество Есенина с поэтами-имажинистами, воспринятые им идеи русского авангарда своеобразно преломились в его поэзии. В «Ключах Марии» раскрыто понимание поэтом образа. Он должен включать тайное и очевидное, интуитивное постижение мира как целого и конкретность, органичность «земли». В статье «Быт и искусство» Есенин утверждал национальные истоки искусства. Реальная творческая эволюция поэта шла в направлении от авангарда к воплощению реальных исторических противоречий русской жизни, преломленных через крестьянскую душу. Сборники 1921 г. «Трерядница», «Радуница», «Преображение» были изданы издательством «Имажинисты».

В поэзии 1920-х гг. усилился мотив странничества, который становится мотивом изгойства, отверженности, босячества и хулиганства. В «Исповеди хулигана» (1920) (по авторскому определению – «великая исповедь»), христианское покаяние сливается с уличными настроениями, чувством отчуждения от родной земли и людей:

«Исповедь хулигана» меняла представление о поэте, его искренность подкупала, правда жизни растерянной и измученной души вызывала сочувствие. Поездка с мая 1922 по август 1923 в Германию, Бельгию, Францию, Италию и США дали Есенину возможность по-новому увидеть путь России. Противоречивые впечатления от поездки отразились в очерке «Железный Миргород». Есенин писал А. Кусикову: «Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню Россию, вспомню, что там ждет меня, и возвращаться не хочется» .

В 1924 г. вышел сборник «Москва кабацкая», в котором талант Есенина парадоксально направлен на «Гимн Чуме» (пушкинская метафора). Происходит упоение духовным падением, за которым следуют тоска и отчаяние. Русская широта суживается до пространства кабака («Снова пьют здесь, дерутся и плачут…»; «Сыпь гармоника. Скука. Скука…», «Пускай ты выпита другим…»). Однако Есенин ищет выход не в прославлении Чумы или ее проклятии, а в поэзии. Его творчество предельно обнажает ужас одиночества и боли, страх перед неминуемым концом («Смешная жизнь, смешной разлад. / Так было и так будет после. / Как кладбище, усеян сад / В берез изглоданные кости») и удивление перед случившимся («Голова ль ты моя удалая, / До чего ж ты меня довела?»). Народность «Москвы кабацкой» заключалась в том чувстве, которое автор вынес из жизненных перипетий, – это было чувство высокого примирения с жизнью и ее чистого прославления:

В 1924 г. Есенин публично отказался от принципов имажинизма. Зрелый Есенин сказал о себе: «Не хочу отражать крестьянские массы, не хочу надевать хомут Сурикова или Спиридонова-Дрожжина… Я просто русский поэт» . Свое отношение к кардинальным историческим изменениям и преобразованиям патриархальной Руси в индустриальную Советскую Россию Есенин воплотил в поэтической трилогии «Возвращение на родину», «Русь Советская» (1925). Поэт и благословляет новую жизнь, и говорит о своем, «неведомом» пути:

В «Руси Советской» поэт искренен, заявляя: «Отдам всю душу октябрю и маю, / Но только лиры милой не отдам». Пройдя через опыт поэтического эксперимента, не вмещаясь при этом в рамки имажинизма, но и не теряя веры в «органический образ», поэт чутко впитывает пушкинскую традицию. Отзывы критиков и реакция современников поэта отразили эти классические рецепции в мироощущении и эстетике Есенина.

Есенин прежде всего лирик. Его поэзия носит исповедальный характер. Поэт воплощает и гармонию любви, ее очищающее и возвышающее начало, и драматизм страсти, и безвозвратность чувств («Ты меня не любишь, не жалеешь»). Он часто использует формы посланий, прямых обращений к возлюбленной («Письмо к женщине», 1924), в которых признается в одиночестве, подавленности «роком событий». В послании «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» (1924) любовная тема окрашена чувством нерасторжимой связи с родиной: «Эти волосы взял я у ржи»; «Я готов рассказать тебе поле»; «Про волнистую рожь при луне / По кудрям ты моим догадайся». Надежда на духовное возрождение выражена в «Письме к матери» (1924), в котором звучат покаяние и тоска, чувство сыновней вины перед жизнью и кровной связи с отчим домом и матерью («Ты одна мне помощь и отрада»).

Итоговыми произведениями Есенина стали проникновенный лирический цикл «Персидские мотивы», поэма «Анна Онегина», окрашенная в светлые, но ностальгические тона, и исповедально-трагическая поэма «Черный человек» (1925), в которой используется сюжет маленькой трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери». Тайный визитер, заказавший Моцарту реквием и не пришедший за ним, вестник смерти, является к поэту и цинично заявляет:

Конфликт между черным человеком и поэтом до конца не разрешим. Трость, брошенная в черного человека, разбивает зеркало, отражающее поэта.

В основе поэмы «Анна Снегина» – жизнь пореволюционной деревни. Поэт-рассказчик (герой носит автобиографические черты и имя Сергей) попадает в имение Снегиной, в которую когда-то был влюблен. Вместе с ним его друг Прон Оглоблин, которому теперь принадлежит помещичья земля. В итоге Анна уезжает в Лондон, Сергей – в столицу, а Прона убивают белые. Крестьяне тепло принимают поэта: «Бахвалишься славой не очень / И сердце свое не продашь», сам поэт говорит о своей верности крестьянам: «Но вы мне по-прежнему милы / Как родина и как весна». Обида, высказанная в начале поэмы («Но мало любили нас»), в конце произведения переосмысливается в ином ключе: «Мы все в эти годы любили, / Но, значит, любили и нас».

Современники знали, что сердце Есенина принадлежит родимому краю и крестьянскому общинному миру. Исторические преобразования, связанные с разрухой, голодом и смертью многих миллионов, не могли быть полностью приняты и оправданы. Поэт мыслит о смерти как желанном покое: «Дайте мне на родине любимой, / Все любя, спокойно умереть!». Умер Есенин трагически, покончив жизнь самоубийством, оставив последние, написанные кровью, стихи:

О причинах и обстоятельствах смерти поэта писали многие исследователи и критики, так и не придя к одной версии. После гибели Есенина было издано собрание его сочинений, но вскоре в Советской России на имя поэта был наложен негласный запрет. Официальное отношение к его творчеству выразил Н. Бухарин в «Злых заметках» (1927), где поэт предстал как выразитель мелкобуржуазных, кулацких настроений, чуждых советской культуре, а его настроения и лиризм были осуждены как есененщина (видимо, по аналогии с достоевщиной). В народе Есенина всегда любили, гордились его уникальным природным даром и называли «голосом России».

Современный исследователь В. Мусатов высказал мысль: «Есенин – художник мифопоэтической идеи, наследник русского символизма. В его творчестве эта идея выявила абсолютную тупиковость. Однако, пережив ее крушение психологически очень тяжело, он воплотил ее в собственном лирическом герое, который, говоря есенинскими словами, может «улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть…». То, что в ранних стихах существовало как идея, адресованная людям, в позднем творчестве предстало личностью самого поэта, превратившись в национальный миф» .

Сочинения

Есенин СЛ. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1977–1980.

Литература

Вельская ЛЛ. Песенное слово. Поэтическое мастерство Сергея Есенина. М., 1990.

В мире Есенина: Сб. статей. М., 1986.

Марченко А. Поэтический мир Есенина. М., 1989.

Мусатов В. История русской литературы первой половины XX века (Советский период). М., 2001.

Прохоров СМ. Фольклор в художественном мире С.А. Есенина. Коломна, 1997.

Солнцева Н.М. Сергей Есенин. М., 1998.

Ходасевич Вл. Некрополь. Воспоминания. М, 1991.

 

Объединение реального искусства, или группа ОБЭРИУ, возникла в Ленинграде в 1926–1930 гг. Она стремилась к обновлению искусства путем отказа от канонизированного реализма и продолжения новаций авангарда. Последний звук названия группы «у» пародировал «измы» и Подчеркивал комический эффект в творчестве членов этого объединения. Проблема «реального искусства» затрагивала семиотическую сферу устойчивых правил описания мира, нарушения которых вели к неожиданным открытиям творческого познания, обнаружению «новой реальности». «Реальное» в традиционном смысле подвергалось сомнению, которое разрушало привычные для европейской культурной традиции точки соотнесения восприятия и мира, ожидания и итога, художественного описания и границ объективной действительности, мотиваций и способа видения.

Группу основали молодые поэты Даниил Хармс, Александр Введенский и Николай Заболоцкий, некоторое время к ней примыкали Константин Вагинов, Николай Олейников и Евгений Шварц, с ними активно сотрудничали художники Казимир Малевич и Павел Филонов. До создания этой группы существовало неформальное объединение «Чинари», созданное А. Введенским, Д. Хармсом и Н. Олейниковым, а также присоединившимися двумя философами – Я. Друскиным и Л. Липавским. «Чинари» существовали недолго и трансформировались в другие группы. В этом кружке разрабатывалась теория бессмыслицы на основе принципиальной текучести мысли и языка. Различалось два вида бессмыслицы: первый – бессмыслица речи, в которой слова попадают в непривычный контекст, второй – онтологический, т. е. присущий самому бытию.

Обэриуты выступили со своей программой 24 января 1928 г. в Ленинграде на литературном вечере «3 левых часа», который имел шумный успех. Он поразил своей эксцентричностью, эпатажем и остроумием. Чтение стихов сопровождалось балетными и цирковыми номерами, во второй части вечера был дан спектакль Д. Хармса «Елизавета Вам», а затем шел просмотр авангардного кино.

Обэриуты находились под влиянием творческих идей Вел. Хлебникова. В середине 1920-х гг. А. Введенский с Д. Хармсом принимали участие в нескольких левых группировках, первой из которых был «Орден заумников DSO», возглавлявшийся А. Туфановым. Деятельность была направлена на развитие принципов фонетической зауми и новых форм фонетической поэзии, делалась установка на футуристическую «Декларацию слова как такового», в которой утверждалось, что «мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален) языком, не имеющим определенного значения (не застывшим, готовым к употреблению), а заумным». При этом стих понимался как «фонетическая сущность, образованная из составных частей, независимых от смысла», а слово теряло свои обычные графические и семантические очертания.

Освободить поэтический язык полностью от привычных смысловых связей и форм не удалось. Обэриуты погружали фонетическую заумь, сохранявшую звукоподражательные функции, в традиционное лексическое окружение. Однако фонетическая заумь выполняла иную роль, нежели у футуристов. М. Мейлах показал, что свои поэтические экспериментальные поиски обэриуты сместили из области заумной фонетики в область заумной семантики. Один из лидеров европейских дадаистов Ж. Рибемон-Дэссень считал, что поиски заумного поэтического языка русских поэтов можно «рассматривать как форму русского литературного дадаизма». Его опровергает А. Эфрос в статье «Дада и дадаизм», утверждая, что «Россия не знала дадаистского движения». Однако художественная практика обэриутов, творческий опыт ничевоков, манифесты которых близки к идеям дадаизма, подтверждают связь между основными тенденциями западноевропейского и русского авангарда.

Ключевым понятием эстетики обэриутов является понятие «бессмыслицы», абсурда, что преемственно связывает их с эстетикой зауми, возникшей в 1910-х гг. в среде футуристов и восходящей к семантизации звука у Вел. Хлебникова, к его «звездному языку». Обернуты прославились апологией нарочитой бессмыслицы, их творчество развивало элементы вольной, раскованной карнавальной стихии, использующей смех, профанацию общепринятых ценностей, развенчание традиционных эстетических правил. Они провозглашали относительность существующего мироустройства, свои произведения выстраивали в соответствии с игровыми правилами, не признававшими детерминизм, отбор типичного или важного. Пустяк становился главной характеризующей чертой, случайность превращалась в откровение, мир нелепостей представал как существующее, недостоверное и маловероятное обретали законные права, этот вывернутый мир небывальщины отвергал абсолютность любых истин, утверждал парадоксальность и абсурдность жизни и человека.

Многие произведения обэриутов предназначались для сцены, в 1927—1930-х гг. их театрализованные представления проходили в петроградском Доме художественной культуры. Идеалом для поэтов группы ОБЭРИУ было искусство абсурда, они отменяли логику общепринятого исчисления времени, необычным образом «конструировали» свои произведения. В пьесах Д. Хармса и А. Введенского герои-марионетки отражали разобщенность людей и обездуховленность их жизни. Комическое начало в творчестве обернутое сочетается с трагическим.

В 1930-е гг. группа распалась. Возвращение в русскую литературу ОБЕРНУ началось с 1980-х гг. Московским театром миниатюр была постановлена пьеса Е. Ратинера «Чиж и еж» (1986), куда вошли также тексты А. Введенского, Д. Хармса и других авторов, принадлежавших к ОБЭРИУ.

В советском литературоведении обэриутов причисляли к формальным эстетствующим группировкам. В современных научных работах указывается, что алогизм, абсурд, гротеск не были только формальными приемами, они отражали дисгармонию и конфликтность бытия, обнаруживали эвристический потенциал в привычном, через отрицание выявляли позитивную роль психо-эмоциональных моментов, связующих жизнь в осмысленное целое. Обэриуты все привычное превращали в уникальное, раскрывали относительность окончательных оценок, особенно авторитарных, создавали новые типы ситуаций, немотивированность и алогичность которых вскрывала ложные ценности и узость обывательских взглядов. Новые способы внутренней организации текста и его структуры, предложенные обэриутами, отражали общий пафос авангарда и включали открытия футуризма.

Творчество Д. Хармса и А. Введенского по своими открытиям и поискам соотносимо с образцами новейшей европейской литературы абсурда.

Сочинения

Поэты группы ОБЭРИУ. СПб., 1994.

Литература

Мейлах М. ОБЕРИУ – Диалог постфутуризма с традицией // Русский авангард в кругу европейской культуры. М., 1993.

Никитаев А. Дадаисты на русской почве // Искусство авангарда: язык мирового общения. Уфа, 1993.

Панорама искусств. М., 1980. Вып. 3.

Померанц Г. Язык абсурда // Померанц Г. Выход из транса. М, 1995.

Стафецкая М. Феноменология абсурда // Мысль изреченная. М., 1991.

Эфрос А. Дада и дадаизм // Современный Запад. 1923. № 3.

 

Александр Введенский

В группу ОБЭРИУ входил Александр Иванович Введенский (1904, Санкт-Петербург – 1941 (?), в заключении), поэт, драматург, писатель, разделявший взгляды на мир как мир абсурда и нелепицы. В литературе известен с 1920 г., благодаря активному обсуждению среди «чинарей» проблем возможностей познания мира и его отражения в искусстве. С конца 1925 г. вместе с Д. Хармсом выступает на художественных вечерах группы «Левый фланг». Как и большинство текстов обэриутов, его стихотворения ходили в списках. Введенский исповедовал такой тип экспериментаторства, который не встречался во всех предшествующих направлениях, его творческая свобода была направлена на поиск нового, которое могло проявиться, по его мнению, лишь в абсурдно-сюрреалистических новациях.

Центральным понятием обэриутов является «бессмыслица» того, что обычно воспринимается как нормальный ход вещей. Введенский с 1926 г. называл себя «чинарь, авторитет бессмыслицы». Своеобразным манифестом обернутое явилась его поэма «Кругом возможно Бог», в которой он декларировал:

Несмотря на поиск нового, Введенский обращался к традициям русского классицизма. Приведенные выше строки явно ассоциируются с известными строками М. Ломоносова: «Открылась бездна, звезд полна. / Звездам числа нет, бездне дна». «Битва со смыслами», трафаретными и обыденными, становится для поэта художественной самоцелью. Один из принципов поэтики Введенского – «столкновение словесных смыслов». В «Начале поэмы» поэт, нарушая синтаксические правила, писал:

В стихотворениях Введенского 1920-х гг. эффект «бессмыслицы» достигался нарушением семантических связей между словами («трещотками брели музеи» или «обедают псалмы по-шведски»). В начале 1930-х гг. в его творчестве открываются новые перспективы. Поэт утверждает эффект «бессмыслицы» как философской основы мира. В стихотворении «Гость на коне» (1931–1934) возникает апокалипсический образ «гостя», написанный по законам абсурдистской поэтики:

Гость приносит поэту привычный и радостный мир, простой и понятный, и в этом его высшее предназначение: он приходит

Поэту наконец-то дано увидеть мир в первозданной ясности:

Как и Д. Хармс, Введенский строит свою поэтику на случайных ассоциациях, немотивированных уподоблениях. Чаще всего тексты создаются по принципу народного выражения: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Вещи и явления из разных рядов оказываются соположенными в соответствии с принципом бесконечного называния, сосредоточения абсурдных деталей:

Образы «вьются», создавая неконтролируемый «поток сознания», вбирающий все видимое и все приходящие на ум случайные ассоциации, но при этом стиховая метрика может указывать и на свой классический образец (в данном случае «Бесы» Пушкина). Слова кажутся произвольными, точные рифмы оказываются семантически бессмысленными («во сне» – «бабы плачут на сосне»). Автором создан небывалый и невозможный мир, мир нелепостей, кошмара, смеха, мир лишенный соразмерности, логики и гармонии, – мир параллельный действительности, являющийся отрицанием реальности и в то же время выявляющий в ней нечто общезначимое. Говоря о формотворчестве Введенского, Н. Заболоцкий указывал: «Он разбрасывает предмет на части… разбрасывает действие на куски… получается видимость бессмыслицы» .

С 1927 г. Введенский получает возможность сотрудничать в детском отделе ОГИЗа, публикует более 30 книг для детей. В 1932 г. поэт был арестован и некоторое время находился в заключении. Затем в 1936–1941 гг. жил в Харькове, и снова был арестован. В позднем творчестве Введенского обозначились новые принципы поэтического письма. От зауми поэт переходит к необходимости четкой мысли при сохранении сюрреалистической фантазии. В «Элегии» создан образ «божественных птиц», беспощадно отсчитывающих время жизни. «Ошеломляющий образ» соединяет взаимоисключающие категории, но при этом сохраняет внутренне единство мысли:

Эксперименты в области поэзии Введенского близки к поэтике французских сюрреалистов, в чьих манифестах провозглашался принцип «психологического автоматизма, при помощи которого можно выразить <…> действительное функционирование мысли» . Поэт, используя этот принцип, пишет в произведении «Всё»:

Обыденный предмет помещается в фантастическую ситуацию, псевдореалистическое повествование соседствует с образами, не укладывающимися в рационализированную картину бытия, что и создает эффект бессмыслицы, поток автоматического письма включен в псевдоклассическую стихотворную форму, в итоге – пародийный эффект, вскрывающий абсурд ссоры персонажей, принадлежащих к разным этажам социума. Автоматическое письмо давало возможность выражения над-смысловых эффектов зауми прямой речи. В «Ответе богам» Введенский пишет:

Введенский – самый «обэриутский» из группы ОБЭРИУ. Интересны его формальные поиски, сопряженные с семантической игрой и игрой по законам драматургии. После реабилитации в 1956 г. появились новые издания Введенского: опубликованы его детская книга «Кто?», повести для детей «О девочке Маше, о собаке Петруше и о кошке Ниточке» (первое издание – 1937). Впервые произведения Введенского были опубликованы на Западе (Кельн, 1974), в начале 1980-х гг. его произведения вышли в США, на родине двухтомное собрание сочинений Введенского появился в 1993 г.

Сочинения

Введенский А. Полное собрание сочинений: В 2 т. М., 1993.

Литература

Казак В. А. Введенский // Лексикон русской литературы XX века. М, 1996. С. 72–73.

 

Даниил Хармс

К группе ОБЭРИУ принадлежал Даниил Иванович Хармс (настоящая фамилия – Ювачев; 1905, Санкт-Петербург – 1942, Ленинград), поэт, драматург, писатель. Своим творчеством поэт показывал, что мир выходит за пределы нашего представления о нем, правильный и разумный мир – лишь недостижимый идеал, в реальности же царит абсурд, единственный показатель «истинности», который как раз и может привести к верному пониманию происходящего. Хармс использовал абсурд, или бессмыслицу, и как художественный прием, который позволял разрушить привычные, автоматические ассоциативные связи, закрепленные в языке и культурной памяти, и как философскую идею, суть которой в том, что лишь при «взрыве» смысла можно найти или приблизиться к подлинным основам и первоначальным значениям окружающего мира.

Трагическое и комическое в его творчестве сливаются, дистанция между реальным и нереальным, алогичным, абсурдным максимально уменьшается, эстетически прекрасное и безобразное лишаются своих четких границ, исчезают мотивации поведения человека, современный мир предстает как мир вне умопостигаемого смысла.

Экспериментальный характер творчества Хармса наиболее ярко проявился в пьесе «Елизавета Вам», которая была поставлена на сцене в 1928 г. и подверглась резкой критике. Пьеса «Елизавета Вам» положила начало в России театру абсурда примерно за три десятилетия до того, как он появился в Европе. Театр абсурда и поэзия абсурда Хармса логически завершали программу авангарда – отрицание способов, приемов и методов художественного выражения, присущих традиционному искусству.

На стиль Хармса и его «фонетические стихи» оказали влияние теория и практика Вел. Хлебникова и А. Крученых. Начиная с конца 1925 г. Хармс вместе с Введенским участвовал в деятельности группы «Левый фланг». Только три стихотворения Хармса было напечатано в альманахах в 1926–1927 гг. Эти одиночные публикации свидетельствовали об интересе Хармса к лингво-философии, поэтике случайного, «бессмыслице». Рукопись книги «Управление вещей. Стихи малодоступные» была закончена в 1927 г., но в печати не появилась. Литературная деятельность в основном проявлялась в публичных выступлениях совместно с другими обериутами в 1928– 1930-х гг. Некоторые стихотворения Хармса распространялись в рукописном виде.

Поэзия Хармса вводит абсурд для новизны поэтической речи и ее принципиального обновления, автор использует примитивистский гротеск, иронию и пародирование высоких образцов поэзии:

Стремление очистить поэтическую речь от правил, которыми руководствуется обыватель, живой носитель языка, приводило поэта к случайному соединению слов, которое должно было, по замыслу автора, давать надсмысловой выход в область «чистой» поэзии, что вело прежде всего к «озаумниванию синтаксиса» . Абсурдный поэтический образ включался в традиционный реалистический контекст, функциональность абсурдного образа заключалась в высвечивании очевидного, но уже шаблонного смысла.

Как указывает И. Скоропанова, «в произведениях Д. Хармса либо «ничего» не происходит, что отражает духовную нищету обывательского существования («Постоянство веселья в грязи»), либо случаются абсурдные, загадочные, дурацкие бытовые происшествия («Жил-был в доме тридцать три единицы», «Вариации», «Востряков смотрит в окно на улицу»), раскрывающие отчужденность, алогизм поведения людей с вывернутой наизнанку психологией и моралью. И в том и в другом случае автор открыто никого не обличает, не высмеивает, полон притворной серьезности и сочувствия. О невероятном, из ряда вон выходящем, отмеченном нарушением причинно-следственных связей говорится как о само собой разумеющемся» .

В позднем творчестве Хармс обращается к традиции, включает поэтическое слово в контекст предшествующей художественной культуры, отвергаемой им ранее. Интертекстуальные связи его творчества обширны – это явные и скрытые цитаты из классических произведений, а также использование творческого наследия Серебряного века. Художественные образы Хармса приобретают целостность и глубокое содержание. Исследователи отмечают его «своеобразный поворот к неоклассицизму» , обнаруживают внутреннюю связь новаций Хармса с находками таких крупных мастеров авангарда XX в., как П. Пикассо, И. Стравинский, Д. Баланчин.

Мотивы страха, обреченности человека на безвыходность существования в предельно абсурдном мире, тема извечного трагизма человеческого существования осложняется, как и у многих поэтов – современников Хармса, темой насильственной смерти:

Однако сопутствующая жизни смерть воспринимается героями Хармса как-то странно, смерть не вызывает никаких чувств, они не сочувствуют, не переживают, помещены в вакуум бесчувствия и омертвения души:

Действия людей прагматичны и алогичны в одно и то же время, гротеск становится реальностью в той мере, в какой он связан с абсурдом бытия. Языковая стихия, в которой и совершаются главнейшие события, упрощается Хармсом дознаковых, элементарных единиц. Раскрывая фундаментальные процессы, упростившие обывательское сознание к 1930-м гг. до примитивного желания выжить, софистику и казуистику официоза, Хармс прибегает к указательным местоимениям, служащим в живой речи для замещения субстанции (вместо имени), а в философской традиции обозначающим ряд схожих или подобных явлений:

Комментируя принципы поэтического письма Хармса, И. Скоропанова пишет: «Вбивавшиеся в голову аксиомы отброшены, вернее – вывернуты наизнанку, и при этом делается вид, что их вовсе не было. Замалчивание никого не смущает. Смена вех камуфлируется с помощью невразумительной казуистики, вполне адекватной абсурдистской абракадабры, рожденной хармсовской издевкой» .

Текст такого рода можно наполнять и идеологическими смыслами, и иными реалиями движущейся истории. Хармс, используя возможности указательных местоимений указывать на вещи, не называя их, создает «пустотелую форму», содержание которой может быть любым: от метафизических категорий до бакалейного реестра. Емкая передача диалектической текучести и постоянных изменений мира, воссоздание чувства полной растерянности рационального сознания перед неохватностью закономерностей жизни и случайностями («Бог дунул»), чувство неуверенности человека перед отчужденными силами стихий – вот в чем состояла сверхцель Хармса.

В 1930 г. Хармс пишет поэму под названием «Месть», в которой воссоздает диалог между Богом, апостолами, писателями, Фаустом и Маргаритой. Противостояние между писателем и Фаустом оборачивается противостоянием привычных смыслов и бессмыслицы. Фауст терпит поражение, бессмыслица торжествует. Конфликт принимает характер столкновения обыденного (логического, линейного) сознания и сознания творческого. Этот же конфликт лежит в основе стихотворений Хармса «Хню», «Молитва перед сном».

Философско-поэтическая концепция Хармса к 1930-м гг. претерпевает эволюцию, поэт стремится к целостному мироощущению. Опираясь на традиции Вел. Хлебникова, А. Крученых, творчество художников-авангардистов М. Матюшина, К. Малевича, Хармс исходит их возможностей художественного мышления (в противовес научному) воспринимать мир в его целостности, которое разум не нарушает своим вмешательством. Такой предсознательный подход «рассеянным» взглядом и «расширенным» зрением Хармс называет «цисфинитным»: «цис» – по эту сторону, «финитум» – законченность, т. е. по эту сторону законченности логики и ума. Задача видилась в том, чтобы уйти от власти привычной логики и приблизиться к первосозданному миру. В детских стихах Хармс рисует такой мир, поражающий и своей цельностью и множеством ее составляющих. Используя детскую считалку, поэт воспроизводит детское мышление:

В творчестве Хармса выявлялись новые возможности артефакта: структурные законы и связи между словом и контекстом, словом и его мыслимыми интерпретациями претерпевают «второе рождение». Читатель Хармса сталкивается с несовпадением своих представлений и ожиданий от текста с тем, что предлагает автор в его игре со смыслами и знаками. Стихи Хармса, используя законы языкового мышления, порывают с привычной логикой и устойчивыми штампами, они «малодоступны» наивному читателю, на что указывается автором в названии «Управление вещей. Стихи малодоступные». Футуристско-сюрреалистические тенденции, пародийно-иронический контекст, абстракции, улавливающие абсурд привычной жизни, устойчивы в его творчестве.

В трагическом стихотворении «На смерть Казимира Малевича» Хармс воспроизводит основные законы поэтики кубизма и супрематизма, к которым относит возможность видеть составные части предмета и на плоскости и в объеме одновременно, что «ломает» натуралистическую форму видения мира и дает новую практику зрения:

Поэта завораживает «поэтика бесконечного небытия», которая равносильна поэтике абсолютного бытия, за тем лишь исключением, что в небытии возможно все, в бытии – нет. Словосочетание «бесконечное небытие» вводится как подзаголовок к стихотворению «Звонить – Лететь» (1930). Мир освобождает от законов тяготения, летят дом, собака, человек; освобожденный мир звенит; время переходит в вечность; жизнь продолжается, но уже по совершенно другим законам:

В 1930-е гг. Хармс работал в условиях крайне неблагоприятных: он отчаянно голодал, был дважды арестован, испытывал негативное отношение со стороны официальной литературной власти, его имя перестало появляться на страницах печати, даже в качестве писателя для детей. Он написал стихи, рассказы, случаи, пьесы, в которых обнажался распад и разрушение оснований и символических точек опор, на которых держится человеческое существование. Мотив «случая» и «случайности» раскрывает трагикомическую и фарсовую «подкладку» жизни, которой свойственно проявлять себя «механистически». Однако в финале своих рассказов-случаев автор часто вмешивается в происходящее, давая понять, что жизнь выше и богаче всех представлений о ней, несмотря на экзистенцию ужаса и абсурдность мира. Помня максиму Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно», Хармс в стихотворении «Молитва» просит Господа:

С помощью Л. Чуковской в 1960 г. имя Хармса начинает появляться в печати. Он был посмертно реабилитирован. В 1962 г. переиздана его детская книга «Игра», в 1966 г. была поставлена пьеса «Елизавета Бам» (вначале в Варшаве, затем в Москве), в 1978 г. выпущено собрание произведений, сохраненное в рукописях. Поэтика Хармса выстроена на алогизмах, нарушении автоматизма восприятия, смеховой эффект возникает из-за тотального отказа от привычных доводов. Экзистенциально-трагический характер мироощущения Хармса выражается в мотивах ужаса перед немилосердными жизнью, временем и смертью, абсурдностью и алогизмом бытия. В конечном счете Хармс может восприниматься не как автор комического, а как автор трагического, которое «разлито» повсюду, в самой человеческой жизни, не тождественной со «сверхцелью» разумного и совершенного бытия.

Сочинения

Хармс Д. Собрание произведений: В 4 т. М., 1998.

Литература

Александров А. ОБЭРИУ // День поэзии. Л., 1965.

Жаккар Ж. Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995.

Мейлах М. ОБЭРИУ – Диалог постфутуризма с традицией // Русский авангард в кругу европейской культуры. М., 1993. С. 163–170.

Скоропанова И.С. Поэзия в годы гласности. М., 1983. С. 29–34.

Флейщман Л. Маргиналии к истории русского авангарда. Бремен, 1975.

 

Николай Заболоцкий

Объединение реального искусства, или ОБЭРИУ, вместе с молодыми ленинградскими поэтами «левого» фланга (Д. Хармсом, А. Введенским, И. Бахтеревым и др.) организовывал Николай Алексеевич Заболоцкий (1903, Казань– 1958, Москва), поэт, чей жизненный и творческий путь во многом отразил трагические судьбы русской литературы XX в. Он принял участие в составлении программы и декларации группы, был автором манифеста, опубликованного в 1928 г. Название группы расшифровывал как «Объединение единственно реалистического искусства», а «у» – это украшательство, «которое мы себе позволяли». Поэт прошел путь от модернизма в обэриутский период творчества до классически ясного стиля в зрелый период. В настоящее время воспринимается как поэт-классик XX в.

Впервые стихотворения Заболоцкого «Красная Бавария», «Футбол», «Поход» были опубликованы в конце 1927 г. в ленинградской периодике. Известность пришла после книги стихов «Столбцы» (1929), в которой поэт создает гротескно-примитивный мир, совмещая натурализм и сюрреализм, иронию и своеобразную философию. Автор в своих авангардные поисках, экспериментировании со смыслами соприкасается с Д. Хармсом. Нарушая привычную логику, Заболоцкий очеловечивает животных и «анимализирует» людей. В стихотворении «Битва слонов» поэт описывает «борьбу со смыслом», используя возможности бурлескной метафорики:

Однако торжество зауми, победившей в битве, приводит к поражению поэзии: «Поэзия, сраженье проиграв, / Стоит в растерзанной короне». Отказываясь от выработанных культурой правил, автор обнаруживает, что «Синтаксис домики строит не те, / Мир в неуклюжей стоит красоте. / Деревьев отброшены старые правила, / На новую землю их битва направила. / Они разговаривают, пишут сочинения, / Весь мир неуклюжего полон значения». Гармонизировать мир значит исказить его и проиграть битву творческого мышления с косностью материи, тогда как, по мысли поэта, важно воплотить парадоксальную несуразность и сочную свежесть обнаруженной «новой земли». Работая над «Столбцами», Заболоцкий пишет стихотворение «Свадьба» (1928), в котором прозорливость поэтического зрения, смелые метафорические образы, статичные картины, переданные в динамике движения, сарказм и ирония автора, его любовь к бытию и беззлобный смех над его убогостью и красочной роскошью достигают сюрреалистической остроты и неожиданности. Пафос оды, высокого жанра классицизма сочетается с гротескно-сатирическим стилем.

Поэт подчеркивал, что это не пародия, это – «мое зренье» . Принцип контраста, противопоставление миров «здесь» и «там», двухполюсность воссоздаваемой картины рождает эффект синтеза комического и трагического, Их взаимопроникновение передается через гротеск и одновременно использование «памяти» торжественного звучания одического ямба, восходящего к одам М. Ломоносова и Г. Державина. Высокая литературная лексика – «венец», «блистая», «дивный» – вступает в разительный контраст с системой «низких» образов и прозаизмов того «омерзительно вещественного», которым упиваются герои «Свадьбы». Поэт утверждал, что «предмет не дробится <…> в стихах», напротив, он «сколачивается и уплотняется до отказа». Характер «зрелищности» образной картины мира, созданной Заболоцким, заключается в необычном ракурсе зрения. Поэт называл себя «поэтом голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя» .

Творчество периода «Столбцов» связано с эстетическими поисками таких русских художников, как П. Филонов, Н. Гончарова, М. Ларионов, уходящих от раздробленности мира, ищущих архетипы подсознательного и формы их выражения. Стихотворный орнамент изукрашен воображением автора, смело обращающегося с традиционными тропами и стилистическими фигурами. Слушая стихотворение «Движение», соратник по ОБЭРИУ И. Бахтерев вспоминал, что «думал о Филонове» :

В «Столбцах» проявилось резко индивидуальное восприятие жизни. Заболоцкий позже писал, что его темой был враждебный ему «хищнический быт всякого рода дельцов». В ранней поэзии не случайно возникают черты абсурдизма, реалистическая конкретность соседствует с гиперболизацией и алогизмом образов. Поэт протестует против физиологически безобразного, тупого и бездуховного бытия.

Продолжая традиции авангардистов, Заболоцкий создает в «Столбцах» негативную картину города, в котором изуродованы и природа, и человек. Контраст природной естественности и городской цивилизации обозначает особое, «перевернутое состояние» мира, где по улицам Москвы ведут под уздцы покойника, а кот кончает жизнь самоубийством. Витальная энергия людей и животных обессмыслена: «Нагие птицы верещали, скача неверными ногами»; «Тут пуля вьется сосунком», а «бедный конь руками машет». Заболоцкий использует речевые формы.^которые подчеркивают деформацию смысла и обнажают трагическую суть бытия. Стиль гротескного примитива, одноплановый синтаксис при многоплановой семантике, гротескные несовпадения между лексической и стилистической окраской слова и его логическим содержанием создают смысловую какофонию, которая как раз и отражает «реализм» абсурда и сознания «маленького человека».

Выступая в 1936 г. в дискуссии о формализме и вынуждено соглашаясь с обвинениями в адрес его экспериментальных стихов, Заболоцкий не отказывался от сделанного им в начале творческого пути. Поэт подчеркивал: ««Столбцы» научили меня присматриваться к внешнему миру, пробудили во мне способность пластически изображать явления. В них удалось мне найти некоторый секрет пластических изображений». В этом сборнике зарождается и основная натурфилософская тема творчества Заболоцкого – жизнь природы и человека в ней. «Столбцы» были резко встречены официальной критикой, но высоко оценены соратниками по авангарду.

Второй сборник Заболоцкого «Стихотворения. 1926–1932» возбудил столь резкую критику, что уже набранный в типографии, он не был подписан к печати. Поэма «Торжество Земледелия» (1929–1930), опубликованная в журнале «Звезда» (1933, № 2–3), была изъята. Весь тираж журнала был вновь набран, но уже без поэмы Заболоцкого. Поэт, несмотря на все обстоятельства, шел путем напряженных философских и художественных исканий. Поэмы «Торжество земледелия», «Безумный волк» (1931), «Деревья» (1933), «Лодейников» (1932–1947) включали в себя как авангардные эксперименты, так и проблемы высшего смысла жизни, гармонии бытия, предельных оснований человеческого существования, свойственные русской художественной традиции.

Последним перед арестом поэта и приговором к пяти годам лагерного заключения был сборник «Вторая книга» (1937), в котором автор создает «поэзию мыслей», развивая традиции Г. Державина и А. Пушкина, Е. Баратынского и Ф. Тютчева. Основная направленность лирики Заболоцкого середины 1930-х гг. – философская. В стихотворениях 1936–1937 гг. «Вчера о смерти размышляя…», «Бессмертие» (позднее получило название «Метаморфозы») ставятся извечные вопросы бытия. Поэт создает образ «живой архитектуры» мира, стремится передать диалектику взаимопревращений:

Стихотворения сборника объединены идеей взаимного родства человека со всем сущим, и для поэта это не абстракция, а доказательная объемная картина мира. Заболоцкий перепроверяет условия бытия, баланс между мышлением и материей и с удивлением обнаруживает пульсацию мысли в самой материи. В стихотворении «Все, что было в душе…» (1936) человек втянут в ситуацию сократического диалога между цветком и его мертвым подобием-чертежом:

В марте 1938 г. поэт был незаконно арестован органами НКВД, после жестокого допроса в течение четверых суток и содержания в тюремной психиатрической больнице получил пятилетний срок исправительно-трудовых работ. С конца 1938 г. до начала 1946 г. Заболоцкий пробыл в лагерях Дальнего Востока, Алтайского края, Казахстана, трудился в тяжелейших условиях на лесоповале, взрывных работах, строительстве железнодорожной магистрали и лишь благодаря счастливым обстоятельствам и образованию устроился чертежником в проектное бюро, что спасло ему жизнь. За это время им было написано несколько стихотворений («Лесное озеро», «Соловей»). Природа понимается поэтом как хаос и дисгармония, торжество борьбы за выживание, побеждают сильнейшие, и в этом видимость гармонии, которая является плодом фантазий человека, а не реальностью. Но именно эта мечта-фантазия преображает природу и делает ее соразмерной духовности человека:

Послевоенная лирика Заболоцкого отмечена опытом жестоких испытаний, углубленным взглядом в тайны природы и человеческой души, законы социальной жизни. Создаются такие стихотворения, как «Слепой», «Я не ищу гармонии в природе…», «Завещание». Памяти А. Введенского, Д. Хармса, Н. Олейникова – друзьям по группе ОБЭРИУ – посвящено «Прощание с друзьями».

Стихи Заболоцкого отличаются поэтической конкретностью, пластикой и живописностью образов, глубоким осмыслением проблем бытия. Стихотворение «Я не ищу гармонии в природе…», программное для поздней лирики, вступает в диалог и полемику с тютчевской традицией. Ф. Тютчев утверждал: «Певучесть есть в морских волнах, / Гармония в стихийных спорах… / Невозмутимый строй во всем, / Созвучье полное в природе». Заболоцкий же говорит о противоположных чертах миросостояния:

Одухотворенность мира тем не менее передана через систему тропов: эпитеты, сравнения, метафоры и олицетворения говорят о неизмеримой сложности живущего и дышащего мира:

Размышляя о неизбежности смерти, поэт прибегает к пушкинской традиции, но переносит акцент с бессмертной души на свое «телесное» (в преображенном виде) соприсутствие в природе:

Элегически-медитативные строки, написанные пяти– и шестистопным ямбом, утверждают жизнь и красоту бытия:

Социально-гуманистические лейтмотивы в поэзии Заболоцкого наиболее ярко воплощены в стихотворении «Где-то в поле возле Магадана…» (в печати – в 1965). Герои – два старика в лагере на Колыме, у которых отнята возможность восхищаться красотой мира и тем самым участвовать в «дивной мистерии Вселенной», лишь смерть освобождает их от лагерных уз и дарует им бессмертные «созвездья Магадана».

Эти строки перекликаются с «Реквием» А. Ахматовой, «Воронежскими тетрадями» и «Стихами о неизвестном солдате» О. Мандельштама, лагерной прозой В. Шаламова и А. Солженицына.

В 1946 г. Заболоцкий смог вернуться в Москву и в 1948 г. даже опубликовать свои стихи. Полная реабилитация последовала после смерти Сталина. В 1956–1957 гг. поэт создает свой знаменитый лирический цикл «Последняя любовь» (10 стихотворений). Драма любви раскрывается через параллелизм состояний природы и душевных переживаний. Образы приобретают высокое символическое звучание (стихотворение «Можжевеловый куст»). В посмертно опубликованном стихотворении «Не позволяй душе лениться!» автор выразил свое жизненное и творческое кредо:

Заболоцкий перевел «Слово о полку Игореве», «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели. В статье «Мысль – Образ – Музыка» (1957) он подчеркивал, что «сердце поэзии – в ее содержательности», «поэт работает всем своим существом» и ключевыми понятиями для него являются «мысль – образ – музыка – вот идеальная тройственность, к которой стремится поэт». Признание Заболоцкий получил спустя десятилетие после смерти, о нем стали писать как о выдающемся лирике XX в., продолжившем великую традицию русской философской поэзии.

Сочинения

Заболоцкий Н. Собрание сочинений: В 3 т. М, 1983–1984.

Заболоцкий Н. Столбцы и поэмы. Стихотворения. М., 1989.

Литература

Македонов А.В. Николай Заболоцкий. Жизнь. Творчество. Метаморфозы. Л., 1968

Ростовцева И.И. Николай Заболоцкий. Опыт художественного познания. М., 1984.

Турков А. Николай Заболоцкий: Жизнь и творчество. М., 1981.